чувства усталости и неудовлетворенности... Нет, мы увидимся иначе... Гости (все три) обедали со мной, причем много пили и оживленно разговаривали по-испански (я участвовал, когда мог). После обеда Гомес повел нас всех показывать бывшие мины и главную усадьбу (парадные покои, цветники - роскошь), по дороге смотрели базальтовое ущелье... Никаких достойных внимания разговоров не было, кроме сообщения о тебе. После наспех выпитого кофе Фрида с Мариным уехали, чтобы доехать засветло (дорога плоха). Сейчас, после их отъезда, я засел за это письмо, при стеариновых свечах (в комнате темно, небо снова обложено). Визит (обед, поездка, осмотры, разговоры) утомил меня немножко, но, надеюсь, не нарушит начавшегося перелома к лучшему. Фрида мне "хорошо" говорила о тебе - о концерте, о синема360 - может быть, слишком "оптимистически", чтобы успокоить меня, но все же мне показалось, что и у тебя маленький поворот к лучшему. Или это неверно? От тебя пока не было ни одной весточки, но это меня не пугает, мы так условились (береги глаза!). Как твое обоняние? Фрида сказала, что ты получила от меня 2 письмеца (из пяти) - хорошо и то. Надеюсь, и остальные дойдут. Дождь снова льет, как из ведра. Завтра утром отмечу, как спал, не выбил ли меня сегодняшний "необычный" день из колеи (надеюсь, что нет!). Письмо имеет, как видишь, чисто описательный характер. Но мне кажется, оно исчерпывает все, что тебя может интересовать. В общем, от посещения осталось такое впечатление: напрасно меня потревожили. 12-го, 7 ч[асов] утра (утро прекрасное), спал неплохо, не хуже, чем в предшествующую ночь. Прежней слабости и тяжести в теле не ощущаю. Очевидно, поворот (я все время опасался, что слабость сменится повышенной температурой). Ближайшие дни определят положение окончательно. Обнимаю тебя крепко, милая моя. Твой Л.[Д.Троцкий] Жаль, что нет щеточки для ногтей (при рыбной ловле набивается грязь). [Письмо Н.И.Седовой] [12 июля 1937 г.] Отправляю письмо во вторник утром (13-го?). Прекрасный день. Я спокоен. Приеду на день в четверг или пятницу. Читай письмо спокойно, жизнь моя, как я сейчас спокоен361. Понедельник. Наталочка, Ната, боюсь, ты спрашиваешь себя с тревогой: почему я тебя не вызываю сюда. Три причины, малая, средняя и большая. Здесь грязновато, постельное белье плохое, кровати узенькие, одному трудно повернуться, в дождливые и пасмурные дни трудно без электричества. Но это "малая" причина. Мне кажется, что тебе надо отдохнуть от меня, пожить "самостоятельно", заняться собою, - глаза, обоняние, туалет, - посвятить временно себя себе самой. Это средняя причина. А главная - та, что я не уверен в себе, т[о] е[сть] не уверен в том, что не помешаю твоему отдыху. Первые дни были днями прострации, но я все жил нашим вчерашним днем, т[о] е[сть] нашими муками воспоминаний, и муками моего мучительства, только в очень ослабленном, заглушенном виде. И все же, милая моя, прости, что пишу тебе об этом, - у меня непрерывно вертелись в голове всякие "незаданные" или "неотвеченные" вопросы... Только что получил твое первое письмо. Спасибо, родная моя, - но боюсь, что слишком много пишешь. Вижу, что "отчет" Фриды был тенденциозный (я так и подозревал это). Не вижу ясно из письма твоего, как сама ты смотришь на свою скорую поездку сюда. Умолчание твое объясняю тем, что ты предоставляешь инициативу мне, как и было говорено при прощании. Из слов Ф[риды] выходило, что ты не могла с нею поехать. Из твоего письма вытекает скорее, что ты собиралась приехать. Возможно, что был какой-нибудь "маневр"... Ну, да дело не в этом. Вопрос об обонянии страшно беспокоит меня. Не созвать ли консилиум? Мне кажется это необходимым. Думаешь ли ты, что могла бы поправиться здесь со мною? Если думаешь, если надеешься, то приезжай. Приезжай, Наталочка... Читая твое письмо, я поплакал. Милая, милая... Все, что ты говорила мне о нашем прошлом, правильно, я и сам сотни и сотни раз говорил это себе. Не чудовищно ли теперь мучиться над тем, что и как было свыше 20 лет тому назад362? Над деталями? И тем не менее какой-нибудь ничтожный вопрос встает передо мною с такой силой, как если бы от ответа на него зависела вся наша жизнь... И я бегу к бумаге - написать вопрос. Наталочка, я со стыдом, с ненавистью к себе пишу тебе об этом. Я несомненно окреп, но вместе с тем стал несколько хуже спать. Письмо твое принесло мне радость, нежность (как я люблю тебя, Ната, - моя единственная, моя вечная, моя верная, моя любовь и моя жертва!..) - но вместе с тем и слезы, - слезы жалости, раскаяния и... мучительства. Я сожгу, Наталочка, свои глупые, жалкие, ростовщические "вопросы". Приезжай!.. Нет, я не пошлю тебе сейчас этого письма, я подожду второй вести от тебя. Я еще проверю себя... Сегодня с 9-11 ловил рыбу (поймал... одну штуку себе на обед). С 11 - до 1 ч[аса] сидел в chaise-longue363 во дворе, читал, отдыхал, ждал писем. В 1 ч[ас] обедал. Потом немножко читал. Пробовал заснуть (в первые дни я спал после обеда 1-2 часа). При помощи брома удалось задремать на несколько минут. Потом (около 3-х) сел писать это письмо... В 3 1/2 получилась почта: твое письмо и газета, сейчас около 4-х, скоро дадут чай. К вечеру как будто собирается дождь. Утро было прекрасное. Я пользуюсь удочкой Ландеро (или его племянника Gomez[а] и очень боюсь ее сломать. Удочка на форель стоит недешево (кажется, около 5 долларов), но придется, пожалуй, купить, если решить мне оставаться здесь еще недели две. Что ты сейчас делаешь, Ната, - в понедельник, 4 часа пополудни? О, если бы я мог еще внести в твою жизнь хоть немного радости... Я встаю после каждых двух-трех строк, шагаю по своей комнате и плачу - слезами укора себе, благодарности тебе, а, главное, слезами застигнувшей нас врасплох старости. Я спрашиваю себя: смею ли я посылать тебе это письмо и подвергать новым испытаниям твои глаза... о, твои глаза, Наташа, в которых отражалась вся моя молодость, вся моя жизнь!.. "Старость, - сказала ты раз в Домже364... - это когда нет перспектив". А в то же время мы так свежи душами, мы оба, Ната, и особенно ты, нетленная моя... Может быть, лучше было бы выдержать программу: телеграммы или коротенькие открытки вместо писем, - ничего не воротишь, дать залечиться ранам. Визит Золингера365 меня совсем не радует. Что я с ним буду делать? Лучше пусть уж приезжает целая компания (Бахи366, Рюле367), это легче, чем один человек. Вот я представил себе, как ты приезжаешь ко мне и как молодо прижимаются друг к другу наши губы, наши души, наши тела. Буквы кривы от слез, Наталочка, но разве есть что-нибудь выше этих слез? И все же я возьму себя в руки. Перелом (к новому размягчению) принесло твое письмо. Завтра, кажется, поеду на прогулку верхом. Буду, во всяком случае, ловить рыбу. Ты приедешь ко мне. Мы еще поживем, Наталочка... 5 ч. 40 мин. Только что совершил неожиданную прогулку в автомобиле - 3-4 километра - до соседней деревни, где есть, как оказывается, почтовое отделение, действующее 3 раза в неделю: это все же лучше, чем через посредников. Сообщу тебе немедленно адрес. В деревне меня узнали, один парень приветствовал поднятым вверх сжатым кулаком, девицы улыбались, старухи смотрели с тревогой. У Казаса с девицами знакомство, так что приветливые улыбки, надо думать, относились больше к нему, чем ко мне. Мы еще поживем, Наташа!.. 7 ч. 30 м. вечера. Только что ушел наш "почтовый" камион368 в Пачуку. Я сильно колебался, отправлять или не отправлять это письмо. Камион тем временем ушел. Я поступлю так: завтра (вторник) отправлю это письмо, а сам приеду на сутки в Койоакан в четверг или пятницу, сейчас после получения тобою этого письма. Так письмо меньше расстроит тебя, и мы совместно решим, что нам дальше делать: ехать ли вдвоем и пр[очее]. Да и наиболее спешные бумаги я немножко посмотрю. Это хороший план. А главное, я тебя крепко-крепко обниму. Наталочка, родная, милая... Ах, твоя tА ужасно беспокоит меня. Хочу кончить на этом, чтоб завтра утром отправить письмо. Обнимаю тебя. Твой Л.[Д.Троцкий] Это письмо получилось после приезда Л.[Д.Троцкого]. Вместо 24-х часов он остался здесь три дня и три ночи. Приехал в среду-четверг утром, уехал в воскресенье утром. "Нет, мы с тобой встретимся иначе"... Встреча оказалась не такой, какой мы ее ждали. Все было испорчено посторонним обстоятельством369. [Письмо Н.И.Седовой] Воскресенье, 2.30 ч. дня [18/VII 1937 г.] Наталочка, только что приехали, еще не разложил вещей, но хочется немедленно написать тебе. Телефонировал тебе из дома Д[иего]370, боюсь, то, что сказал, не отвечало твоему настроению, но мне хотелось выразить тебе, до какой степени я с тобой. Всю дорогу настроение было тихое, грустное, усталое, окрашенное нежностью по отношению к тебе. Только в один момент меня схватил за сердце вопрос... я решил все писать тебе... "а вдруг кто-нибудь постучится (постучался) в б-скую дверь, в сумерки? Ведь там всегда можно было ждать посетителя"371. Меня охватил страх за ту, которая сидела там... В таком состоянии прошло минут 10, потом успокоился на том, что решил написать тебе об этой своей запоздалой тревоге... Только что мне принесли твое письмо от 12 июля. Спасибо, Ната, но не пиши пока так много... В Пачуке закупали провизию. Был праздник, процессии, музыка, жара, пыль. Я не выходил из авто. Чувствовал себя отдельно от всего окружающего - с тобою. Теперь о визите. Встретила меня Ф[рида], - Д[иего] был в ателье, где фотограф производил снимки с его картин. Я первым делом попросил позволенья тебе протелефонировать. - Ф[рида] тем временем послала за Д[иего]. Только я сел, раздался телеф[онный] звонок: это жена Марина справлялась у Ф[риды], когда тебя можно застать (хочет отнести цветы). Меня поразило, как недоброжелательно Ф[рида] с ней разговаривала. Пока пришел Д[иего], Ф[рида] сказала мне, что собирается уезжать. - Не в Нью-Йорк ли? - Нет, для этого у меня нет денег. Куда-нибудь около Веракрус. Пришел Д[иего] с попугаем на голове. Разговаривали стоя, так как Д[иего] спешил к фотографу, да и я спешил. Ф[рида] что-то сказала Д[иего], который с улыбкой перевел мне: "Она говорит, что если бы не было так поздно, она проводила бы Вас до Пачука, а вернулась бы на автобусе". - Ни о чем подобном она не говорила, когда мы минуты 3 дожидались Д[иего]. Почему она сказала это ему? Он перевел мне ее слова очень дружественно, вообще был очень мил. Я сказал: Что вы, что вы, возвращаться в автобусе!.. Ф[рида]: Все равно уж поздно (?) ... Проводили меня оба до авто и дружески простились. Прости за подробности, но может быть, они тебя заинтересуют хоть немножко... В комнате у себя нашел выбитые стекла (окно откидное упало, очевидно). Что-нибудь предпримем для починки. Ел в пути вареную кукурузу (Пачука) и банан. Сейчас, видимо, готовят не то обед, не то ужин. - Только что пообедал. Перед обедом съел с благодарностью приготовленный тобою бутерброд (так я ел, бывало, в поезде, в пути на рефераты, приготовленные тобою для меня продукты). Сейчас хочу попробовать отдохнуть. Все будет хорошо. Ната, Ната, все будет хорошо, только ты поправляйся, окрепни: ты еще понесешь меня на своих плечах дальше, как несла всю жизнь. 6 ч[асов] вечера. Спал после обеда 1 1/2 часа. Сейчас все тело налито сном. Хочу сдать это письмецо. Крепко и нежно обнимаю тебя. Твой [Л.Д.Троцкий] Только что, когда я уже заделывал письмо, ко мне нагрянули визитеры: Ландеро и с ним еще человек 15, мужчины, дамы, одна девочка, все родственники, члены семьи Ландеро. Я их занимал в течение 10-15 минут и, ей-Богу, Наталочка, провалиться мне на этом месте - "очаровал" всех, особенно же дам. Надо прибавить, что, не зная о визите, я вышел в спущенных (не застегнутых на коленях) спортивных брюках, без галстука и в теплых туфлях (ни слова преувеличения!). И несмотря на это, столь ослепительный успех! Обнимаю крепко Твой [Л.Д.Троцкий] [Письмо Н.И.Седовой] 19/VII 1937 [г.,] (утро) Наталочка, много раз звал тебя вслух вечером и ночью. Принял два раза epivan - для верности, так как лег около 10, а встать должен был в 6, из-за рыбной ловли. Встал вовремя, ловля была очень удачная, поймал несколько средней величины и две огромных форели, причем одна великолепно защищалась, два раза прыгала чуть не на метр над водою. Во время ловли думал о тебе. Записал свои мысли в дневник372 (писал уже два раза, вчера и сегодня). Удочку исправили плохо, а для новой купили плохую нитку: пришлось из двух делать одну (попробуем поправить дело в Пачуке). Я вспомнил, что вчера даже не поблагодарил Ф[риду] за "намерение" проводить меня и вообще держал себя невнимательно. Написал сегодня ей и Д[иего] несколько приветливых слов. На окнах моих надувается твой бывший сарафан, как твое знамя на новой территории. Милая!.. Я с удовольствием думаю о том, как будем с тобой здесь гулять и ловить рыбу. Может быть, поедем верхом кататься. Но тебе нужно иметь для этого брюки? Или нет? Хочу сегодня начать заниматься. Физически чувствую себя несравненно лучше, чем в первый приезд. Лампа хороша: вчера вечером я писал при ее свете дневник. Сейчас мне надо еще умыться и натереться. Наталочка, поправляйся и приезжай сюда. Но приезжай не раньше, как сделаешь все необходимое по линии медицины: зуб, очки, обоняние. Боюсь, что здешние холодные ночи и утра опасны для тебя, пока не исчез окончательно грипп и не вернулось обоняние. Не делай ни одного опрометчивого шага! Лучше потерпеть, чем вызвать рецидив. Носи очки непрерывно, думай, что это есть перстень, надетый мною на твой палец, не разлучайся с ними. Надо умываться, но никак не могу оторваться от бумаги. Будь здорова, моя милая, будь здорова. Твой Лев [Троцкий] [Письмо Н.И.Седовой] Это письмо отправляю другим путем373 19/VII 1937 [г.], 13 часов Сейчас буду обедать. После того, как отправил тебе письмо, мылся. Около 10 1/2 приступил к чтению старых газет (для статьи), читал, сидя в chaise longue под деревьями, до настоящей минуты. Солнце я переношу хорошо, но для глаз утомительно. Нужны, очевидно, темные очки. Но как их купить без меня? Почти немыслимо. В воскресенье Ландеро хотели пригласить меня на завтрак, но я спасся, приехав сюда поздно. Возможно, что такое приглашение последует в следующее воскресенье. Имей это в виду, если приедешь сюда до воскресенья: платье и пр[очее]. Мне придется, видимо, ехать, как есть: к столь знаменитому бандиту они отнесутся снисходительно, но жена бандита - как-никак дама, одним словом, леди, в задрипанном виде ей не полагается ездить к лордам. Прошу сурьезно учесть! Сейчас буду есть собственноручно пойманную рыбу, потом залягу отдыхать часика на два, затем совершу прогулку. Физическое самочувствие хорошее. Моральное - вполне удовлетворительное, как видите, из юнкерского (58-летний юнкер!) тона этого письма. Обедать не зовут. В среду поеду, вероятно, в Пачука - отправить письма, поговорить по телефону или послать, в случае надобности, телеграмму. Опасаюсь, что не застану тебя дома. Но я смогу провести в Пачука часа 2-3 и дождаться тебя. Могу приехать до 9 часов утра и, следовательно, застигнуть тебя наверняка, если ты не будешь уже в Корнавана. Кстати: ты говорила, что поедешь дня на два. Этого абсолютно недостаточно. Надо оставаться до восстановления обоняния. Здесь на этот счет условия неблагоприятные. Обедал. Лежа, читал Temps. Заснул (недолго). Сейчас 3 1/2. Через 1/2 часа чай. Отложить прогулку? А вдруг дождь. Пожалуй, пойду сейчас. Наталочка, что вы делаете теперь? Отдыхаете (от меня)? Или у тебя операция? Опять флюс? Как бы хотелось, чтоб ты оправилась полностью. Как бы хотелось для тебя крепости, спокойствия, немножко радости. С тех пор, как приехал сюда, ни разу не вставал мой бедный хуй. Как будто нет его. Он тоже отдыхает от напряжения тех дней. Но сам я, весь, - помимо него, - с нежностью думаю о старой, милой пизде. Хочется пососать ее, всунуть язык в нее, в самую глубину. Наталочка, милая, буду еще крепко-крепко ебать тебя и языком, и хуем. Простите, Наталочка, эти строчки, - кажется, первый раз в жизни так пишу Вам. Обнимаю крепко, прижимая все тело твое к себе. Твой Л.[Д.Троцкий] [Письмо Н.И.Седовой] 19 июля 1937 [г.] 19/VII, 8 ч. вечера. Ездил в Huesca (кажется, так), за три километра сдавать "юнкерское" письмо (получила ли?), вернулся, ходил по открытому коридору, думал о тебе, конечно, - легко поужинал и пишу при свете лампы. Тянет к письму и к дневнику, особенно вечером, а, с другой стороны, боюсь разогреть себя писанием: это не даст уснуть. Я оборвал только что письмо, чтобы записать несколько строк в дневнике. Я пишу его только для тебя и для себя. Мы вместе сможем уничтожить его. Я вспомнил вот что. В Главконцескоме374 работала Вишняк, беспартийная. Муж ее был официальный большевик. Вишняк к нему относилась, видимо, критически, к официальному курсу - с ненавистью, ко мне лично - с симпатией. Раза два-три она сообщала мне секреты из официальной кухни, которые узнавала через мужа (секреты второстепенные, ибо и муж ее был на второстепенных ролях). Под влиянием того, что ты говорила, мне вспоминается, что - после того, как я уже покинул [Глав]концеском - она меня письменно, на французском языке, без подписи предупредила о том, что ходят "слухи", будто меня собираются прикончить, или: "лучше всего было бы его нечаянно прикончить". Эти слухи связывались с выстрелом милиционера по моему автомобилю 7 ноября 1927 г. (помнишь?). Я слышал об этом из других источников. Мне приходит в голову: не это ли письмо мне передал Сермукс? Вишняк хорошо знала его по Главконцескому. Об условиях передачи письма и его уничтожении ничего не помню. Но весьма вероятно, что я немедленно уничтожил его, чтобы не подвести Вишняк и не испугать тебя... Весьма возможно, что письмо кончалось словами: "прошу немедленно уничтожить", или что-нибудь в этом роде. История эта, как видишь, не дает мне покою... Боюсь, слишком много пишу тебе - работа для твоих глаз. На этом остановлюсь, почитаю "Temps", хотя писать при этом свете легче, чем читать. 20 июля. Встал в 7 часов. Писал дневник (свыше 7 стр[аниц]) - только для тебя. После завтрака поеду верхом. Сейчас буду читать "Temps". 12, 30 минут. Испытание я выдержал выше всяких ожиданий: проехал десять километров верхом - рысью, галопом, карьером - наравне с тремя заправскими кавалеристами (Казас и Сиксто служили в кавалерии). Чувствовал себя очень уверенно. Какая прекрасная панорама! Пишу после отдыха в 10 минут. Встряска для организма первоклассная. Софья Андреевна [Толстая]375 пишет о своем Льве376: ему 70 лет, проехал 40 верст верхом, а после того "отнесся ко мне страстно". Молодчина этот "старый хрен в толстовке"! Но надо сказать, что, если вообще он способен был в 70 лет ездить верхом и любить, то именно прогулка должна была настроить его "страстно": помимо общей встряски организма - специфическое трение... Женщина, которая сидит на лошади по-мужски, должна, по-моему, испытывать полное удовлетворение. Однако, после сегодняшнего опыта я совершенно отказываюсь от мысли увидеть тебя верхом: лошади горячие, слишком опасно... Только что получил письмо и посылку. Очки для чтения у меня есть, это запасные. Письмо твое, вернее, два письма, от 13-го и 18-го и 19-го, только что прочитал с волнением и нежностью, с любовью, с тревогой, но и с надеждой. Наталочка. Сомнение с меня перешло на тебя. Нельзя сомневаться! Мы не смеем сомневаться. Ты поправишься. Ты окрепнешь. Ты помолодеешь. "Все люди ужасно одиноки по существу", - пишешь ты. Эта фраза резанула меня по сердцу. Она и есть источник мучительства. Хочется вырваться из одиночества, слиться с тобой до конца, растворить всю тебя в себе, вместе с самыми затаенными твоими мыслями и чувствами. Это невозможно... я знаю, знаю, Наталочка, - но мы все же приближаемся к этому моментами через большие страдания. Поблагодари за меня Рут377 и передай всем привет. Завтра (среда) утром еду в Пачука говорить с тобой по телефону. Там отправлю это письмо. Напишу, вероятно, еще в течение дня. Самочувствие днем хорошее. Ночью менее удовлетворительное. Но все же я окреп. Сегодняшняя верховая езда показала это. Много читаю (газеты), готовлюсь к статье. Пусть Берни378 напишет Уокеру379, что я смогу ответить ему лишь 26 или 27-го. Ты пишешь: в старости внешний вид зависит от настроения. У тебя это было и в молодости. На другой день после первой нашей ночи ты была очень печальна и выглядела старше себя на 10 лет. В счастливые часы ты походила на мальчика-фавна380. Эту способность изменяться ты сохранила на всю жизнь. Ты поправишься, Наталочка, не теряй бодрости. Сейчас около 4. Я пообедал и отдохнул. Собирается дождь, и я пишу в крытой галерее. Верховая езда отразилась только в седалищных мышцах: чуть-чуть ноют. Но какой это здоровый спорт! Я опасался влияния на кишечник, - ни малейшего! Перечитал вторично твое письмо. "Все люди ужасно одиноки по существу", - пишешь ты, Наталочка. Бедная, моя старая подруга. Милая моя, возлюбленная. Но ведь не только же одиночество у тебя было и есть, не только одиночество, ведь мы живем еще друг для друга. Поправляйся! Наталочка! Не знаю, как быть при отъезде. Хозяйке надо бы какой-нибудь подарочек. Пожалуй, и управляющему другого имения (он лошадей посылает). Может быть, что придумаешь, а также привезешь или пришлешь 2-3 фотографии? Надо работать. Крепко обнимаю, целую глаза, целую руки, целую ноги. Твой старый [Л.Д.Троцкий] Все тревожные мысли и чувства записываю в дневник - для тебя. Так лучше, чем тревожить тебя в письмах. В дневнике я излагаю спокойнее, и ты можешь спокойнее прочесть. То, что записываю в дневнике, нимало не омрачает напряжения моей нежности к тебе. Еще хотел сказать (это не упрек, ничуть, ни капли), что мой "рецидив" (как ты пишешь) вызван до известной степени твоим рецидивом. Ты как бы продолжаешь (даже написать трудно!) соперничать, соревновать... С кем? Она для меня - никто381. Ты для меня - все. Не надо, Ната, не надо, не надо, умоляю тебя. Если у тебя что-либо неблагополучно, я из Пачуки выеду прямо в Койоакан. Но надеюсь, у тебя все благополучно (относительно, конечно). Я сидел вчера на солнце, сегодня ехал верхом под солнцем, - температура у меня вполне нормальная, скорее пониженная. Нет, физически я окреп, и морально крепну. Скажу, что в дневнике я отошел от того эпизода, который занимал нас все последнее время. Я и в этом уже вижу большой прогресс. НА-ТА! НА-ТА! Поправляйся, НА-ТА-ЛОЧ-КА! Твой старый пес 21, среда, утро, 9 1/2, на почте в Пачука. По дороге говорил с тобой по телефону. Прости и спасибо. Мне кажется, что я успокоился. Могу, во всяком случае, ждать свидания. Оставайся в Пачука не менее недели. Если я приеду 27 к вечеру, будет достаточно. Ты можешь приехать 28, 29 или 30. Я могу навестить тебя в Куернавана. Не спеши. Поправляйся. Это самое главное. Я несомненно окреп. Нужно, чтобы и ты поправилась. Тогда все изживем, переживем - Ната, Ната, поправляйся. Привет и горячую благодарность Рите382. Она милая. Хорошо, что она с тобой. Твой [Л.Д.Троцкий] Предисловие к испанскому изданию383 Эта книга писалась в тот период, когда могущество советской бюрократии казалось незыблемым, а ее авторитет - неоспоримым. Опасность со стороны германского фашизма естественно повернула симпатии демократических кругов Европы и Америки в сторону Советов. Английские, французские и чехословацкие генералы присутствовали на маневрах Красной Армии и воздавали хвалы ее офицерам, ее солдатам, ее технике. Хвалы эти были вполне заслужены. Имена генералов Якира384 и Уборевича385, командовавших Украинским и Белорусским военными округами, с уважением назывались в те дни на страницах мировой печати. В маршале Тухачевском386 вполне основательно видели будущего генералиссимуса. В то же время многочисленные "левые" иностранные журналисты, притом не только господа типа Дюранти, но и вполне добросовестные люди, с восторгом писали о новой советской конституции, как о "самой демократической в мире". Если бы эта книга появилась сразу после ее написания, многие выводы ее казались бы парадоксальными, или, еще хуже, продиктованными личным пристрастием. Но некоторые "случайности" судьбы автора привели к тому, что книга вышла в разных странах со значительным запозданием. За это время успела разыграться серия московских процессов, потрясших весь мир. Вся старая большевистская гвардия подвергнута физическому истреблению. Расстреляны организаторы партии, участники Октябрьской революции, строители советского государства, руководители промышленности, герои гражданской войны, лучшие генералы Красной Армии, в том числе названные выше Тухачевский, Якир и Уборевич387. В каждой из отдельных республик Советского Союза, в каждой из областей, в каждом районе происходит кровавая чистка, не менее свирепая, чем в Москве, но более анонимная. Под аккомпанемент массовых расстрелов, сметающих с земли поколение революции, идет подготовка "самых демократических в мире" выборов388. В действительности, предстоит один из тех плебисцитов, секрет которых так хорошо известен Гитлеру и Геббельсу. Будет ли иметь Сталин за себя 100%, или "только" 98,5%, зависит не от населения, а от предписания, данного сверху местным носителям бонапартистской диктатуры. Будущий московский "рейхстаг" имеет своим назначением - это можно предсказать заранее - короновать личную власть Сталина, под именем ли полномочного президента, пожизненного вождя, несменяемого консула, или - кто знает? - императора. Во всяком случае, слишком усердные иностранные "друзья", певшие гимны сталинской "конституции", рискуют попасть в затруднительное положение. Мы заранее выражаем им наше соболезнование. Истребление революционного поколения и беспощадная чистка среди молодежи свидетельствуют о страшном напряжении противоречия между бюрократией и народом. Мы пытались в настоящей книге дать социальный и политический анализ этого противоречия, прежде чем оно так бурно прорвалось наружу. Те выводы, которые могли казаться всего год тому назад парадоксальными, сегодня стоят перед глазами человечества во всей своей трагической реальности. Некоторые из официальных "друзей", усердие которых оплачивается полновесными червонцами, как, впрочем, и валютой других стран, имели бесстыдство упрекать автора в том, что его книга помогает фашизму. Как будто кровавые расправы и судебные подлоги не были известны мировой реакции без этой книги! На деле советская бюрократия является сейчас одним из самых злокачественных отрядов мировой реакции. Отождествлять Октябрьскую революцию и народы СССР с правящей кастой значит предавать интересы трудящихся и помогать реакции. Кто действительно хочет служить делу освобождения человечества, тот должен иметь мужество глядеть в глаза правде, как бы горька она ни была. Эта книга говорит о Советском Союзе правду. Она проникнута духом непримиримой вражды к новой касте насильников и эксплуататоров. Тем самым она служит действительным интересам трудящихся и делу социализма. Автор твердо рассчитывает на сочувствие мыслящих и искренних читателей в странах Латинской Америки! Л.Троцкий 5 августа 1937 г. [Письмо Л.Л.Седова Л.Д.Троцкому] Приложение. Без номера (у меня нет архива под руками)389. Париж, 6 августа [19]37 г. Дорогой папа, получил твое письмо от 15 ибля, которое очень долго было в пути. Сегодня я, наконец, выезжаю из Парижа. Чтобы не откладывать поездки, я напишу показание о Копенгагене390 на новом "месте". Это задержит его на несколько дней - не больше. Архивы мои запакованы, увезены и пр. - поэтому я ограничусь точным перечислением доказательств и свидетелей, без цитат. Письма из России. Поскольку речь идет о письмах наших товарищей (в подавляющем большинстве ссыльных) - их у меня вообще нет. Все эти письма находятся у вас. Они получались в 1929-[19]30 гг., в начале 1931 г. я был уже в Берлине. К этому времени переписка сошла почти на нет. (Мы даже подозревали Ландау, что он их перехватывает, ибо адреса были Саши Мюллера, Швальбаха и др[угих] его людей; об этом даже имеется переписка между тобою, мною и Миллем. Подозрения как будто не подтвердились). Дальнейшие письма, если и получались, то лишь эпизодически и изредка; они должны быть, повторяю, у вас. Начиная с 1931 г. пркратившаяся переписка заменялась рядом моих встреч, о которых я вам, вероятно, всегда писал. Были также отчеты иеностранцев. Были письма отдельных приезжих. Например, Тензова, ряд писем которого у меня сохранилось. В них идет речь: о делах торговых (плохо торгуем), о том, что товарищи трбуют более решительных действий: призывов к стачкам, о слухах, что хотят захватить архив,о настроениях и пр. Наибольшее число таких писем, отчетов, встреч и пр. падает на 1932 год, на вторую половину года. Но я не вижу никакой возможности составить диаграмму этих часто случайных писем, встреч и отчетов - в большинстве без дат и от которых лишь частично остались следы в архивах. К тому же тебя, по-видимому, интересует переписка с нашими людьми, активно ведшаяся в 1929-[19]31 гг. и только. Начиная с 1933 г. (Париж) и эти случайные письма и встречи фактически сошли на нет. Я переписывался с Платоном [Волковым]391, с А.Л.Соколовской392. Получил - через парижский муниципалитет - письмо от ссыльного Трегубова - с просьбой о помощи (копию недавно послал вам) и с указанием нескольких особенно нуждающихся товарищей. Им были посланы деньги (или посылки). Трегубов подтвердил, остальные нет. Летом 1933 г. в Париже и у тебя был американец, приехавший из СССР. В остальные годы у меня было несколько редких встреч с приезжими из России, в большинстве с иностранцами. Они либо составляли корреспонденции, либо я их составлял с их слов. Все эти встречи были очень редкое явление, всегда случайного характера. Не знаю, хватит ли тебе этих сведений. Посылаю тебе: циркуляр администрации "Бюллетеня" от 1933 [г.] - может быть пригодится. Показание помощника Оскара Кона (в двуъ экземплярах, второй эвентуально для американской комиссии). Оно настолько бессодержательно, что я его не заверил (он почти ничего не помнит). Посылаю также два твоих письма от 1935 г. с предвидением будущих амальгам. Эим письма, кажется, вам уже были посланы. Важно: Пришли, пожалуйста, несколько твоих последних, удачных снимков. Они нужны для издателей. Это срочно. Посылаю также увеличенный снимок, сделанный в Берлине Пфем[фертом], открытки, посланной мною в СССР. Это пока все Во время моего отсутствия меня будет заменять Тьен393, находящийся со мной в самой тесной связи, так что адрес действителен и поручения могут быть выполнены, как если бы я был в Париже. Тьен заслуживает абсолютного доверия во всех отношениях, вместе с Паульсеном394 они с исключительной преданностью все свои силы и время дают работе. Если бы не двое этих товарищей (Паульсен наш главный администратор по всей работе и по "Бюллетеню", в частности), с работой было бы очень плохо. Впрочем, сообщение это имеет достаточно платоничесакий характер: ко времени получения от тебя ответа, я, вероятно, уже буду обратно в Париже. [Л.Л.Седов] Роман Вольфа Вайса "Я признаюсь"395 Автор романа - молодой немецкий коммунист, работавший несколько лет в России и остававшийся полностью на официальной "линии". В 1935 году, когда ГПУ готовило "троцкистские" процессы, Вайс был неожиданно арестован наряду с целым рядом других немцев. Задача ГПУ состояла в том, чтобы найти среди арестованных немцев (эмигрантов-коммунистов, инженеров и пр.) подходящих подсудимых или свидетелей для будущих процессов. Для этого нужно было заставить арестованных признать себя агентами Гестапо и союзниками троцкистов. Роман Вайса посвящен главным образом его пребыванию в тюрьме ГПУ и методам допроса. Было бы величайшей ошибкой делать из сказанного тот вывод, будто мы имеем перед собою публицистическое, агитационное произведение, имеющее целью опорочить инквизиционные методы ГПУ. Нет, роман Вайса есть художественное произведение высокой ценности. Автор не занимается агитацией. Он не делает никаких политических выводов или обобщений. Он рассказывает, что он видел и что переживал. Произведение написано в третьем, а не в первом лице: как роман, а не как мемуары. Художественная и психологическая ценность произведения очень высоки. Именно поэтому, замечу мимоходом, роман наносит страшный удар инквизиционным методам ГПУ. Стиль автора отвечает характеру его переживаний: это нервный, прерывистый, местами конвульсивный стиль. Переводчик должен очень хорошо знать немецкий и английский языки и быть искусным стилистом. Диего Ривера, которому я изложил содержание романа, чрезвычайно заинтересовался им и выразил желание дать около 25 иллюстраций к этой книге. Незачем пояснять, какую ценность иллюстрации великого мастера способны придать изданию. Если бы, далее, издатель нашел нужным, я готов был бы дать к книге предисловие. Сам по себе роман не нуждается в пояснениях. Но так как имя автора неизвестно, то предисловие, может быть, могло бы оказаться нелишним. Лично я склонен, впрочем, думать, что иллюстрации Диего Ривера совершенно достаточны для успеха книги. Л.Троцкий 13 августа 1937 г. Интервью, данное "Mexico al Dia"396 1. Моя борьба со Сталиным имеет глубокие социальные корни. Октябрьская революция произведена была в интересах трудящихся масс - против всех привилегированных. Однако по историческим причинам, в обсуждение которых мы здесь не можем входить, над массами рабочих и крестьян поднялся новый привилегированный слой: всемогущая советская бюрократия. Сталин является ее вождем. Так называемые "троцкисты" борются за интересы трудящихся против новых угнетателей. Если бы господство бюрократии утвердилось окончательно, тогда все завоевания Октябрьской революции были бы уничтожены. Наоборот, если трудящимся удастся свергнуть правящую касту, тогда страна сможет развиваться в сторону социализма. Борьба имеет, следовательно, непримиримый характер. Окончательный исход ее зависит как от внутренних, так и от международных причин. 2. Новая конституция СССР представляет попытку юридически закрепить бесконтрольное господство правящей клики и ее вождя. Конституция имеет бонапартистский характер, т. к. пытается неограниченную власть прикрыть фальшивым плебисцитом. 3. О внутренних опасностях отвечено уже выше. Внешние опасности связаны с надвигающейся войной. Ведя непрерывную борьбу против народа, советская бюрократия ослабляет оборону страны. Об этом свидетельствует, в частности, недавняя позорная капитуляция Москвы перед Японией в вопросе об Амурских островах397. Ликвидация сталинской диктатуры властно диктуется также и интересами обороны страны. 4. Я закончил книгу о московских процессах под заглавием "Преступления Сталина". Сейчас я возвращаюсь к работе над биографией Ленина. 5. Единственное полное удовлетворение дает человеку мысль. Умственная работа сравнительно мало зависит от внешних обстоятельств. Если под руками есть книги, бумага и перо, этого достаточно для того, чтоб формулировать выводы собственного жизненного опыта или опыта других и тем участвовать в подготовке будущего. Неправильно поэтому было бы сказать, что я отказался от политики. Я не участвую в текущей политике, в частности я не вмешиваюсь во внутреннюю жизнь той страны, которая оказала мне великодушное гостеприимство. Но моя литературная деятельность, посвящена ли она теории или истории, всегда имеет в виду дальнейшие судьбы человечества и стремится оказать освободительному движению трудящихся посильное содействие. В этом широком смысле слова вся моя деятельность имеет политический характер. В течение сорока лет моей революционной борьбы я стоял у власти около восьми лет. В течение этого периода я нисколько не чувствовал себя счастливее. Равным образом я не вижу основания относиться к своему изгнанию, как к личному несчастью. Изгнание вытекло из условий революционной борьбы и в этом смысле является естественным логическим звеном моей жизни. 6. Моя нынешняя жизнь мало отличается от той, которую я вел в Кремле: она посвящена работе. О характере этой работы наиболее существенное сказано выше. Я полностью удовлетворен условиями своего пребывания в Мексике. Правда, агенты Сталина (мне незачем называть их по имени) делают, что могут, чтобы отравить мое существование и здесь. Но долгий опыт научил меня относиться к ним с равнодушием, к которому примешивается крупица презрения. Прибавлю в заключение, что значительная часть моего времени посвящена содействию работе Международной Следственной Комиссии по поводу московских процессов. Я предоставил в распоряжение Комиссии несколько сот оригинальных документов, главным образом писем, и свыше ста свидетельских показаний. Заседания пленарной комиссии откроются 17 сентября. Работы подкомиссий - в Нью-Йорке и Париже - идут непрерывно: проверка документов, допросы свидетелей и пр. Комиссии состоят не из "троцкистов", а из моих политических противников. Но, разумеется, это не агенты ГПУ, а честные и безупречные люди. Прибавлю, что Комиссия неоднократно приглашала в свой состав представителей московского правительства, Коминтерна и "друзей СССР". Все они трусливо отказывались от участия, чтобы иметь затем возможность кричать о "пристрастности" Комиссии. Я надеюсь, что в работах пленарной Комиссии примут участие также и авторитетные представители мексиканского общественного мнения. В начале сентября выходит в Нью-Йорке стенографический отчет заседаний следственной подкомиссии в Койоакане (600 печатных страниц)398. За ним последует второй том, заключающий в себе все представленные Комиссии документы399. Международная Следственная Комиссия будет иметь таким образом возможность построить свои заключения на гранитном фундаменте строго проверенных фактов. Я не сомневаюсь ни на минуту, что приговор Комиссии и мирового общественного мнения будет убийственен для сталинской бюрократии и ее "друзей". Уверенность в собственной правоте и борьба за торжество истины над ложью и фальсификацией приносят самое высокое удовлетворение, какое доступно человеку. Я исполнен живейшей благодарности мексиканскому народу и его правительству, которые дали мне возможность в критический период моей жизни беспрепятственно вести борьбу против самого чудовищного из политических подлогов. Л.Троцкий 16 августа 1937 г. Интервью, данное "Sunday Sun of Sydney"400 1. Япония хочет превратить Китай в свою "Индию". Чтоб обеспечить господство над этой гигантской страной, нужно западную часть Тихого океана превратить в Японское море. Австралия замыкает это будущее "Японское море" с юга. Японии необходимо найти опорную базу в Австралии. Стратегическое положение вашего континента не может не разжигать аппетиты японских милитаристов. Вы живете слишком далеко и от Великобритании, и от Соединенных Штатов. Ближайшая британская морская база Сингапур может иметь только вспомогатель