го-то недоглядели, что-то прозевали. Дело совсем не в дальнозоркости того или другого министра или вождя, а в общем направлении политики. Рабочая партия, которая вступает в политический союз с радикальной буржуазией, тем самым отказывается от борьбы с капиталистическим милитаризмом. Буржуазное господство, т. е. сохранение частной собственности на средства производства, немыслимо без поддержки эксплуататоров военной силой. Офицерский корпус представляет собой гвардию капитала. Без этой гвардии буржуазия не продержалась бы и одного дня. Подбор людей, их обучение и воспитание делают офицерство в целом непримиримым врагом социализма. Отдельные исключения не в счет. Так обстоит дело во всех буржуазных странах. Опасность не в военных крикунах и демагогах, которые выступают открыто, как фашисты; неизмеримо грознее тот факт, что весь офицерский корпус при приближении пролетарской революции окажется палачом пролетариата. Выбросить 100 или 500 реакционных агитаторов из армии значит оставить, по существу дела, все по-старому. Офицерский корпус, в котором сосредоточены вековые традиции порабощения народа, надо распустить, раскассировать, разгромить целиком и без остатка. Казарменную армию, которой командует офицерская каста, надо заменить народной милицией, т. е. демократической организацией рабочих и крестьян. Другого решения нет. Но такая армия несовместима с господством эксплуататоров, больших и малых. Могут ли буржуазные республиканцы согласиться на подобную меру? Ни в каком случае. Правительство Народного фронта, т. е. правительство коалиции рабочих с буржуазией, есть по самой своей сути правительство капитуляции перед бюрократией и офицерством. Таков величайший урок испанских событий, оплачиваемый ныне тысячами человеческих жизней. Политический союз рабочих вождей с буржуазией прикрывается защитой "республики". Испанский опыт показывает, как выглядит эта защита на деле. Слово "республиканец", как и слово "демократ", есть сознательное шарлатанство, служащее для прикрытия классовых противоречий. Буржуа бывает республиканцем до тех пор, пока республика охраняет частную собственность. Рабочие же пользуются республикой для того, чтобы низвергнуть частную собственность. Другими словами: республика теряет всякую цену для буржуа в тот момент, когда она начинает приобретать цену в глазах рабочего. Радикалы не могут вступать в блок с рабочими партиями, не обеспечив себе опору в лице офицерского корпуса. Недаром во главе военного министерства во Франции встал Даладье. Французская буржуазия уже не раз доверяла ему этот пост, и он никогда не обманывал ее. Поверить, что Даладье способен очистить армию от фашистов и реакционеров, другими словами, разогнать офицерский корпус, могут только люди типа Мориса Паза или Марсо Пивера. Но их никто не берет всерьез. Но тут нас перебивает возглас: "Как можно распустить офицерский корпус? Ведь это значит разрушить армию и оставить страну безоружной перед лицом фашизма. Гитлер или Муссолини только этого и ждут!" Все эти доводы хорошо известны. Так рассуждали русские кадеты, эсеры и меньшевики в 1917 году. Так рассуждали вожди испанского Народного фронта. Испанские рабочие наполовину верили этим рассуждениям, пока не убедились на опыте, что ближайший фашистский враг сидит в испанской армии. Недаром наш старый друг Карл Либкнехт учил: "Главный враг - в собственной стране!" "Юманите" слезно молит очистить армию от фашистов. Но какая цена этим мольбам? Вотировать деньги на содержание офицерского корпуса, состоять в союзе с Даладье и через него с финансовым капиталом, поручать Даладье армию и в то же время требовать, чтоб эта насквозь капиталистическая армия служила "народу", а не капиталу, - значит либо впасть в полный идиотизм, либо сознательно обманывать трудящиеся массы. "Но не можем же мы остаться без армии, - повторяют социалистические и коммунистические вожди, - ведь мы же должны защищать нашу демократию и вместе с нею Советский Союз от Гитлера!" После испанского урока нетрудно предвидеть последствия этой политики как для демократии, так и для Советского Союза. Выбрав благоприятный момент, офицерский корпус рука об руку с распущенными фашистскими лигами перейдет в наступление против трудящихся масс и, если одержит над ними победу, разгромит жалкие остатки буржуазной демократии и протянет руку Гитлеру для совместной борьбы против СССР. Нельзя без возмущения и прямого отвращения читать статьи "Попюлера" и "Юманите" по поводу испанских событий. Эти люди ничему не учатся. Они не хотят учиться. Они сознательно закрывают глаза на факты. Для них главный урок состоит в том, что нужно во что бы то ни стало сохранить "единство" народного фронта, т. е. единство с буржуазией, дружбу с Даладье. Конечно, Даладье - великий "демократ". Но можно ли сомневаться хотя на минуту, что, помимо официальной работы в министерстве Блюма, он ведет большую неофициальную работу - в генеральном штабе, в офицерском корпусе? Там сидят люди серьезные, которые умеют глядеть в глаза фактам, а не упиваться пустой риторикой в духе Блюма. Там готовятся ко всяким неожиданностям. Даладье, несомненно, сговаривается с военными вождями о необходимых мерах на тот случай, если рабочие проявят революционную активность. Генералы, конечно, охотно идут навстречу Даладье. А между собою генералы говорят: "Потерпим Даладье, пока не справимся с рабочими, а там поставим более крепкого хозяина". Тем временем социалистические и коммунистические вожди повторяют изо дня в день: "Наш друг Даладье." Рабочий должен ответить им: "Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты!" Люди, которые доверяют армию старому агенту капитала Даладье, недостойны доверия рабочих. Конечно, пролетариат Испании, как и Франции, не хочет оставаться безоружным перед лицом Муссолини или Гитлера. Но чтобы отстоять себя от них, нужно разгромить врага в собственной стране. Нельзя опрокинуть буржуазию, не сломив офицерский корпус. Нельзя сломить офицерский корпус, не опрокинув буржуазию. В каждой победоносной контрреволюции офицерство играло решающую роль. Каждая победоносная революция, если она имела глубокий социальный характер, разрушала старое офицерство. Так поступила Великая французская революция в конце 18 века. Так поступила Октябрьская революция 1917 года. Чтобы решиться на такую меру, нужно перестать ползать на коленях перед радикальной буржуазией. Нужно создать подлинный союз рабочих и крестьян - против буржуазии, в том числе и радикальной. Нужно довериться силе, инициативе, мужеству пролетариата. Он сумеет завоевать на свою сторону солдат. Это будет настоящий, а не поддельный союз рабочих, крестьян и солдат. Такой союз создается и закаляется сейчас в огне гражданской войны в Испании. Победа народа будет означать конец Народному фронту и начало Советской Испании. Победоносная социальная революция в Испании неизбежно перебросится на остальную Европу. Для фашистских палачей в Италии и Германии она неизмеримо страшнее, чем все дипломатические и все военные союзы. Л.Троцкий 30 июля 1936 г. [Письмо Л.Л.Седова А.Цилиге]198 19 октября [193]6 [г.] Уважаемый товарищ, Как мы вам уже сообщили при устной беседе, мы лишены возможности напечатать ваше письмо в "Бюллетене", ибо оно затрагивает вопрос, который непосредственно и близко интересовал Редактора199, лишенного, как вы знаете, возможности, высказаться по затрагиваемому вами вопросу. Чтобы попытаться по крайней мере довести до его сведения ваше письмо, вы должны были бы дать нам перевод его на немецкий или франц[узский] язык, ибо письма и документы к нему на русском языке не допустаются200. Что касается подтверждения в "Бюллетене" получения вашего письма, как мы о том вам обещали, - это не удалось в нынешнем номере по техническим причинам. Мы это следаем в след[ующем] номере, если вы будете настаивать201. С ком[мунистическим] приветом. Редакция. [Отрывок из незаконченной статьи] Вооружение Германии202 и итальянское нападение на Абиссинию положили конец послевоенной эпохе и официально открыли новую предвоенную эпоху. Июньское стачечное движение во Франции и Бельгии открывает новую эпоху революционного прибоя. Все оппортунистические, социал-патроиотические и центристско-пацифистские партии рабочего класса попадают в тиски между надвигающейся войной и надвигающейся революцией. Первыми будут раздавлены в этих тисках промежуточно-центристские организации,объединяющиеся вокруг так называемого Лондонского бюро. События последних двух лет полностью и исчерпывающе подтвердили марксистскую оценку партий, объединенных вокруг Лондонского бюро, как консервативных центристских организаций, неспособных противостоять напору реакции и шовинизма и обреченных в нашу эпоху сдвигаться вправо. Простой перечень фактов не оставляет на этот счет места никаким сомнениям. 1. SAP, вдохновительница лондонского объединения, вызвала раскол в голландской Революционной социалистической партии с единственной целью повернуть ее на путь центризма, вступила в "народный фронт" немецкой эмиграции, самый бесчестный и обманчивый из всех народных фронтов, взяла на себя вероломную защиту сталинской бюрократии против большевиков-ленинцев и фактически ведет борьбу только и исключительно против Четвертого Интернационала. 2. ILP сделала попытку занять в итало-абиссинском конфликте принципиально правильную позицию. Однако пацифистско-парламентския клика Макстона, видящая в партии лишь свой технический аппарат, путем грубого ультиматума повернула партию на путь пацифистской прострации и приняла одновременно исключительнй закон против фракций, т. е. фактически против революционного марксистского крыла. В вопросе об СССР ILP ведет отождествление Октябрьской революции и бонапартистской бюрократии, рекламирует, в частности, сикофантскую компиляцию203 Веббов, которая способна толкьо обмануть рабочих относительно действительных путей и методов пролетарской революции. 3. Испанская партия марксистского единства выдвинула платформу "демократической социалистической революции" и тем начисто отреклась от теории Маркса, Ленина и от опыта Октябрьской революции, одинаково показавших, что пролетарская революция не может развиваться в рамках буржуазной демократии, что "синтез" буржуазной демократии и социализма есть не что иное как социал-демократия, т. е. организованное предательство исторических интересов пролетариата. В полном соответствии со своей платформой испанская партия оказалась во время последних выборов в антимарксистском единстве с партией Асаньи: в составе народного фронта, т. е. в хвосте партий левой буржуазии. Последняя критика народного фронта со стороны вождей партии не ослабляет их преступлений ни на волос, ибо революционные партии познаются по тому, как они действуют в критические моменты, а не по тому, что они сами про себя говорят на другой день после событий. За все годы испанской революции позиция Маурина-Нина обнаружила полную неспособность перейти от мелкобуржуазной фразы к пролетарскому действию. Во Франции блок с Дорио и Марсо Пивером против Четвертого Интернационала очень скоро раскрыл свой реакционный характер: Дорио, под покровительством которого собиралась последняя конференция Лондонского бюро, перешел вскоре со своей организацией в лагерь реакции. Марсо Пивер состоит теперь агентом для левых поручений при Леоне Блюме, который через буржуазную полицию конфискует революционную рабочую газету и через буржуазный суд преследует сторонников Четвертого Интернационала. На последнем конгрессе NAP (май 1936 г.), единственной массовой организации, примыкавшей к Лондонскому бюро, не разделось ни одного голоса против разрыва этой партии с Лондонским бюро. Этот красноречивый факт является неопровержимым свидетельством того, что принадлежность к Лондонскому бюро имеет чисто внешнее, показное значение, никого ни к чему не обязывает, никак не отражается на внутренней жизни отдельных организаций и потому не способна даже формировать в нем подобие левого крыла. Партии Лондонского бюро не имеют ни самостоятельной доктрины, ни самостоятельной политики. Они размещаются и колеблются между левым крылом Второго Иентернационала и Третим Интернационалом в его последнем новейшем фазисе (народный фронт, блок буржуазии для защиты СССР, защита демократического отечества и пр.). В этом смысле он представляет новое издание Интернационала 2 в уменьшенном формате. За последние два года лондонское бюро не заняло ясной революционной позиции ни по одному вопросу, ничем не оплодотворило рабочее движение и не только не вызвало враждебного внимания Второго и Третьего Интернационалов, - наоборот, сблизилось с ними в травле Четвертого Интернационала. Сейчас, когда два старых Интернационала так близко сходятся друг с другом, существование промежуточнонго Интернационала становится совершенно бессмысленным. Когда призрак новой войны стал наполняться плотью и кровью, Лондонское бюро, руководимое SAP, вместо вопроса о программе, большевистской политике, об отборе революционных кадров, выбросило ничего не говорящий лозунг "Новый Циммервальд!" Все те, которые пугаются революционных трудностей, связанных с опасностями войны, поспешили уъватиться за исторический призрак. Прошло нсколько месяцев, и сами инициаторы забыли о своем изобретении. Между тем опасность войны и задача строительства нового Интернационала на гранитном фундаменте принципов остается во всей своей силе. Можно спокойно оставить без особого рассмотрения шведскую партию, которая не выходит за пределы провинциального пацифизма, и тем более группы в Польше, Румынии, Болгарии, лишенные какого бы то ни было качественного или количественного значения. Примыкающее к Лондонскому бюро Стокгольмское бюро молодежи ведет политику SAP, то есть двойственности и фальши, особенно деморализующую и губительную в отношении нового революционного поколения. Физиономия Стокгольмского бюро лучше всего характеризуется тем, что для беспрепятственного продолжения своей дружественной политики по отношению к худшим оппортунистическим, патриотическим группировкам, оно сочло необходимым ислючить из своих рядов представителя большевиков-ленинцев, который был в меньшинстве и не требовал для себя ничего, кроме права свободной критики. Этим актом вожди Лондонского и Столкгольмского бюро доказали наглядно даже для слепых, что революционерам нет и не может быть места в рядах этих организаций. Интересы Четвертого Интернационала, т. е. пролетарской революции, исключают какое бы то ни было сближение, какую бы то ни было снисходительность и терпимость по отношению к партиям, группам и лицам, которые на каждом шагу злоупотребляют именами Маркса, Энгельса, Ленина, Люксембург, Либкнехта для целей, прямо противоположных идеям и примеру этих учителей и борцов. Вожди важнейших организаций Лондонского бюро не юноши и не новички. У всех у них долгое прошлое оппортунизма, пацифизма и центристских шатаний. Ни война, ни Октябрьская революция, ни разгром германского и австрийского пролетариата или предательский поворот Коминтерна, ни приближение новой войны ничему не научили их, наоборот, деморализовали. Возлагать надежды на их революционное перевоспитание нет ни малейшего основания. Прямой обязанностью пролетарских революционеров является систематическое и непримиримое разоблачение половинчатости и двойственности Лондонского бюро, как ближайшей и непосредственной помехи на пути дальнейшего строительтва Четвертого Интернационала. [Л.Д.Троцкий] [Июль 1936 г.] 1937 Ответы на поставленные мне вопросы о Литвинове204 1) С Литвиновым я встретился впервые осенью 1902 года в Цюрихе, где он временно заведовал экспедицией "Искры". Он показался мне тогда больше дельцом, т. к. вел конторские книги (не бог весть какие), надписывал адреса и пр. Но и помимо этого в нем было нечто деляческое. Мне показалось также, что он был недоволен своей работой, как слишком технической и маленькой. Может быть, это было ошибочное впечатление. Помню, встретил он нас, молодых посетителей экспедиции, не очень дружелюбно. Надо прибавить, что киевские беглецы составляли тогда среди эмиграции своего рода аристократию. О тогдашних отношениях Литвинова с Лениным ничего сказать вам не могу. Вы, конечно, знаете, что в "Пролетарской революции" напечатана обширная переписка Ленина и Крупской с Литвиновым, относящаяся, правда, к несколько более позднему времени. 2) Блюменфельда205 я знал довольно хорошо. Это был живой, горячий и упрямый человек, весьма преданный делу. С Засулич он был очень дружен, а у Веры Ивановны [Засулич] было хорошее чутье на людей. Рассказывал ли мне Блюменфельд о поведении Литвинова в киевской тюрьме? Не помню. Что сталось с Блюменфельдом - не знаю. 3) О поведении Литвинова на съезде заграничной лиги206 вскоре после 2 съезда партии - совершенно не помню. Литвинов был в то время малозаметной фигурой и вряд ли мог особенно выделиться на съезде лиги. Во всяком случае, протоколы лиги были в свое время напечатаны, а в последние годы перепечатаны, кажется, в той же "Пролетарской революции". К сожалению, у меня этих изданий нет. 4) Что импонировало Литвинову в Ленине? Думаю, что характер, решимость, твердость. Сам Литвинов, несомненно, отличается крепким характером. Помню, Ленин как-то шутя сказал о нем: "Самый крокодилистый из наших дипломатов". Правда, Ленин сказал это с укором по поводу какой-то излишней уступки Литвинова: смотрите, мол, самый крокодилистый, а все-таки сдал... 5) Крохмаль207 был типичнейшим представителем той мелкобуржуазной интеллигенции, которая органически тяготела к меньшевикам. Если вас интересуют внешние черты, то могу сообщить следующее: Крохмаль был высокого роста, сильно заикался, и это мешало ему как оратору. По профессии он был адвокатом. В обывательском смысле неглупый человек, более образованный, чем Литвинов, но несомненно уступающий ему в характере. Что с ним стало? В 1917 году он был, кажется, правым меньшевиком. Оставался ли в России при советской власти, жив ли сейчас или нет, - не знаю. Марьяна Гурского208 я знал сравнительно мало. Он производил впечатление хорошего и честного, но малосамостоятельного человека. 6) Землячку209 я знал очень хорошо, даже прозвище ее "Землячка" дано ей было мною. Я жил в Верхоленске210 во время приезда туда Землячки и ее мужа Александра Берлина211. О том, что он собирается покончить самоубийством, мы знали и по очереди дежурили в его комнате, когда он переселился отдельно от Землячки. Помню, на столе у него я увидел настроганные пластинки свинца: это он сам изготовил пулю для своего охотничьего ружья, из которого и убил себя. Под видом двоюродного брата я отвозил после этого Землячку в Иркутск. О том, что самоубийство Берлина имело какое-либо отношение к его тюремным переживаниям, - я не знал. Наша верхоленская колония ссыльных объясняла самоубийство чисто личными причинами. 7) Брошюру Соломона212 я прочитал по обязанности, когда собирал материал для биографии Ленина. В этой брошюре нет ни одного верного факта, ни одного честного сообщения: грубая и глупая ложь, которая иногда кажется истерической. Соломон приписывает Ленину свои собственные филистерские пошлые, в частности, антисемитские взгляды и настроения. В суждениях о людях Ленин был очень осторожен, хорошо зная, как оценки переходят из уст в уста. Не может быть и речи о том, чтобы Ленин сообщал Соломону свой взгляд на Литвинова: этого последнего Ленин, во всяком случае, ценил гораздо выше, чем болтливого, лживого и хвастливого дурачка Соломона. 8) Участвовал ли Литвинов на лондонском съезде? Не помню. Это, во всяком случае, очень легко установить по протоколам съезда, которые в советский период перепечатаны с расшифровкой всех псевдонимов. Насколько помню, никакой открытой роли Литвинов на съезде не играл. Не знаю также, имел ли он отношение к переговорам с Фелсом213. Сомневаюсь. Переговоры велись Плехановым, Лениным, вообще именитыми людьми. Вообще, насчет отношения Литвинова к лондонскому съезду решительно ничего вспомнить не могу: если он и был там, то сколько-нибудь заметной роли не играл. 9) В той идейной борьбе, которая развернулась во время мировой войны среди русской эмиграции, Литвинов никакой роли не играл. Живя в Париже, я совершенно не знал, что Литвинов работал в царском военно-промышленном комитете214. О Литвинове вспомнили (в частности, и я), когда он на конференции в Лондоне выступил с заявлением от большевистской партии: очевидно, к этому времени Ленин снова завоевал его. Чичерин в начале войны был социал-патриотом и писал во все концы, в том числе и мне, множество писем. В отличие от Литвинова, он принимал активнейшее участие в идейной борьбе среди русской эмиграции. В 1915 году Чичерин перешел на интернационалистическую позицию и активно сотрудничал в "Нашем слове". Литвинов, насколько помню, никогда никаких статей не писал и в публичных прениях не участвовал. Своеобразным и в своем роде недурным оратором (хотя с ужасной дикцией) он стал уже в процессе своей дипломатической карьеры. Пишет ли он свои речи сам? У меня нет оснований сомневаться в этом. 10) Какое влияние имел Радек в Наркоминделе? Влияния в собственном смысле он не имел никогда. По самому складу своему Радек не может иметь влияния. Он только журналист, очень умелый, очень начитанный, очень хлесткий, но не более того. Он может быть очень полезен партии, фракции или отдельному лицу. Но всерьез его никогда не брали. В Наркоминделе он мог быть полезен, с одной стороны, как информатор, с другой стороны, как рупор. 11) Мог ли Чичерин совместно с ГПУ вести интригу против Литвинова? К сожалению, я не могу отрицать такой возможности. Чичерин сильно деморализовался в последние годы. Его отношения с Литвиновым были остро враждебны. Письма, которые они писали друг о друге в Политбюро, имели исключительно резкий и оскорбительный характер. В то же время Чичерин, уже в силу своих дипломатических обязанностей, был тесно связан с ГПУ. Категорически, однако, ответить на ваш вопрос я не могу. 12) Литвинов не принимал участия во внутрипартийной борьбе, как по отсутствию идейных интересов, так и по осторожности. В воздвигнутой против меня травле он активной роли не играл, но неизменно шел с большинством, стараясь при этом компрометировать себя как можно меньше. К Сталину он относился с острой враждебностью, как к выскочке и пр. Сталин больше опирался на Чичерина и Карахана - противников Литвинова. Как произошло окончательное примирение - не знаю. Оно, несомненно, совпало с моментом замены Чичерина Литвиновым на посту Наркоминдела. 13) Мне не ясно, о какой книге Александрова Вы говорите. Кто этот Александров? Ольминский215? Если так, то могу лишь сказать, что всеми его работами надо пользоваться с осторожностью: марксизмом он не овладел и был всегда склонен к парадоксам. Л.Троцкий Мексика, 16 января 1937 г. Ответы на вопросы редакции "El Tiempo"216 Вы ставите ряд вопросов, касающихся Советского Союза. Ответ на них потребовал бы целой книги. Такую книгу я написал во время моего пребывания в Норвегии. Она называется "Преданная революция" и вышла два месяца тому назад во Франции. Сегодня я получил телеграмму из Нью-Йорка о том, что корректура закончена и что книга выйдет в ближайшие дни на английском языке. Тех, кто интересуется моим мнением о нынешнем экономическом, социальном, политическом и культурном положении Советского Союза, я могу только отослать к этой книге. Одна из ее глав посвящена интересующему вас вопросу о новой советской конституции. Вывод мой таков: все, что есть в этой конституции исторически прогрессивного, заключалось полностью и целиком в старой конституции, выработанной под руководством Ленина. То, что отличает новую конституцию от старой, - это стремление закрепить и увековечить огромные экономические привилегии и неограниченную диктатуру советской бюрократии. Вы спрашиваете меня о суде над 16-ю217. Об этом вопросе я заканчиваю сейчас небольшую книгу218, в которой надеюсь доказать всякому критическому и честному человеку, что московский суд представляет собой величайшую фальсификацию в политической истории всего мира. Такие исторически известные процессы, как знаменитое дело Бейлиса в царской России, дело Дрейфуса219 во Франции, дело о поджоге рейхстага в Германии представляют собой детскую забаву по сравнению с процессом 16-ти. А впереди еще новые процессы... Чем больше растут привилегии правящей советской касты, тем более свирепо она вынуждена подавлять каждый голос критики и оппозиции. Она не может, однако, открыто карать перед лицом народа своих противников за то, что они требуют большего равенства и большей свободы. Она вынуждена выдвигать против оппозиционеров фальшивые обвинения. Для меня было ясно уже с 1927 года, что бюрократия будет в дальнейшем подбрасывать оппозиции всякого рода чудовищные преступления, а для того, чтобы правда не прорвалась наружу, будет все больше и больше душить самостоятельность народных масс. Развивая эти мысли, я писал 4 марта 1929 г.: "Сталину остается одно: попытаться провести между официальной партией и оппозицией кровавую черту. Ему необходимо до зарезу связать оппозицию с покушениями, подготовкой вооруженного восстания и пр."220 Эти строчки были напечатаны ("Бюллетень оппозиции", номер 1-2) почти за шесть лет до убийства Кирова221. За эти годы я в десятках статей и в сотнях писем призывал своих друзей и единомышленников к величайшей осторожности в отношении провокаторов ГПУ. В этом смысле московский процесс не явился для меня неожиданностью. О том, как он готовился и как были исторгнуты так называемые "признания" у несчастных подсудимых, рассказано в ряде брошюр, вышедших за последние месяцы. Назову следующие: Леон Седов (мой сын): "Le Livre Rouge sur le proces de Moscou"222 ("Красная книга о московском процессе"). Виктор Серж "16 Fusilles"223. (Виктор Серж - выдающийся революционер и замечательный французский писатель). На английском языке вышла в Нью-Йорке книжка М.Шахтмана "The Moscow Trial - the Greatest Frame-up in History", Pioneer Publishers, N[ew] Y[ork]224. Эта книжка пользуется большим успехом, и я могу ее рекомендовать всякому, кто хочет серьезно и честно ознакомиться с московским процессом. Фридрих Адлер, секретарь Второго Интернационала и, следовательно, мой политический противник, сравнил московский процесс со средневековыми процессами ведьм. Адлер очень метко напоминает о том, что святейшей инквизиции всегда удавалось вызывать "чистосердечные покаяния" у всех, заподозренных в колдовстве. Побывав в руках инквизиторов, каждая "ведьма" рассказывала подробно, как она провела последнюю ночь с дьяволом на ближайшей горе. ГПУ применяет более утонченные методы, отвечающие эпохе воздухоплавания и радиовещания, но по существу покаяния исторгнуты методами нравственных пыток, длившихся в течение нескольких лет. Подробнее об этом я говорю в своей новой книжке. Вы спрашиваете, не связан ли московский процесс с антисемитизмом. Несомненно, связан! На это очень проницательно указал в печати Франц Пфемферт, немецкий писатель и издатель, ныне эмигрант. Кто близко следит за внутренней жизнью Советского Союза, кто читает советские газеты от строки до строки и между строк, для того давно уже ясно, что советская бюрократия в еврейском вопросе, как и во всех других вопросах, ведет двойную игру. На словах она, разумеется, выступает против антисемитизма. Темных погромщиков она не только предает суду, но иногда и расстреливает. В то же время она систематически эксплуатирует антисемитские предрассудки для того, чтоб компрометировать каждую оппозиционную группу. В искусственном подборе подсудимых, в характеристике их социального положения, в комментариях к политическим судебным процессам всегда и неизменно сквозит та мысль, что оппозиция есть измышление еврейской интеллигенции. Надо прямо сказать: в этой области сталинская бюрократия в более тонкой форме возродила традицию царской бюрократии. Экономическое и культурное развитие всех других национальностей Советского Союза столь же тяжко страдает от диктатуры бонапартистской бюрократии. Попытки представить меня и моих друзей врагами СССР вздорны и бесчестны. Я не отождествляю Советский Союз с выродившейся бюрократической кастой. Я верю в будущее Советского Союза, который справится с бюрократией и довершит дело, начатое Октябрьской революцией. [Л.Д.Троцкий] 19 января 1937 [г.] Семнадцать новых жертв ГПУ225 1. Извещение о том, что 23 января откроется судебная расправа над новыми 17 жертвами ГПУ, было сделано только 19 января, за четыре дня до суда. Обвинительный акт неизвестен до сих пор. Цель этого образа действий состоит в том, чтобы снова застигнуть общественное мнение врасплох, не дать возможности прибыть нежелательным иностранцам и особенно помешать мне, главному обвиняемому, своевременно опровергнуть новую фальсификацию. 2. Четыре названных по имени обвиняемых - старые революционеры, члены центрального комитета эпохи Ленина. Пятаков в течение не менее 12 лет являлся фактическим руководителем промышленности. Он объявлен организатором промышленного саботажа. Радек был наиболее аутентичным глашатаем внешней политики СССР. Он объявлен организатором военной интервенции. Сокольников226 командовал армией в эпоху гражданской войны, восстанавливал советские финансы в период НЭПа и был послом в Лондоне. Он объявлен агентом Гитлера. Серебряков227 был одним из строителей партии и секретарем ЦК, руководителем южного фронта гражданской войны вместе со Сталиным. Он объявлен изменником. Все Политбюро и почти весь Центральный Комитет героической эпохи революции (за вычетом Сталина) объявлены сторонниками восстановления капитализма. Кто этому поверит? 3. Пятаков и Серебряков в 1923-[19]27 гг. действительно были моими ближайшими единомышленниками. Радек - в течение 1926-[19]27 гг. Сокольников был короткое время связан с оппозиционной группой Зиновьева, Каменева и вдовы Ленина Крупской. Все четверо отреклись от оппозиции в течение 1927-[19]128 гг. Их разрыв со мной был полным и окончательным. Я клеймил их открыто как политических перебежчиков. Они повторяли все официальные клеветы против меня. В 1932 году мой сын, тогда берлинский студент, встретил на Унтер-ден-Линден Пятакова, который немедленно отвернул голову. Сын бросил ему вдогонку: предатель. Этот мелкий эпизод характеризует действительные отношения между капитулянтами и троцкистами. Даже в тюрьмах ГПУ они остаются двумя непримиримыми лагерями. ГПУ оперировало до сих пор только с капитулянтами, которых оно с 1928 года месит, как тесто, вырывая у них какие угодно признания. 15 ноября я писал норвежскому правительству: "Советское правительство не считает возможным требовать моей выдачи. Заговор с моим участием ведь `доказан'... Почему же не предъявить эти доказательства норвежской юстиции?.. Недоверие всего цивилизованного человечества к московскому процессу было бы устранено одним ударом. Этого, однако, они не сделали. Почему? Потому что все это дело есть хладнокровно подстроенный подлог, неспособный выдержать и легкого прикосновения свободной критики". В том же письме, конфискованном норвежским правительством, говорилось далее: "Московский процесс в зеркале мирового общественного мнения есть страшное фиаско... Правящая клика не может перенести этого. Как после крушения первого кировского процесса (январь 1935), она вынуждена была подготовить второй, так теперь, для поддержания своих обвинений против меня, она не может не открывать новые покушения, заговоры и пр."228 Предстоящий процесс необходим прежде всего для того, чтобы попытаться исправить скандальные противоречия, анахронизмы и прямые бессмыслицы процесса 16-ти. Чтобы лучше вооружиться для подготовки нового процесса, ГПУ организовало ночной набег на мой архив в Париже229. Факт этот, отраженный своевременно всей французской печатью, заслуживает серьезнейшего внимания. 10 октября я письмом через норвежскую полицию рекомендовал сыну, проживающему в Париже, сдать мои бумаги в научный институт на сохранение, т. к. мои архивы представляют мою главную защиту против фальсификаций и клевет. Едва сын успел сдать первую часть архива в парижское отделение голландского исторического института, как агенты ГПУ произвели 7 ноября ночью набег на институт, выжгли дверь и похитили 85 килограммов моих бумаг, не тронув ни денег, ни каких-либо других вещей и бумаг. Можно ждать, что похищенные документы послужат опорой для подлогов и фальсификаций в новом процессе. Считаю необходимым предупредить, что у меня имеются копии всех похищенных писем и документов. В том же письме норвежскому правительству я заранее указывал еще одну цель будущего процесса. В тюрьмах и ссылке находятся с 1928 года сотни действительных троцкистов, оставшихся открытыми противниками бюрократии. Их нельзя привлечь по делу Кирова, убитого в 1934 году. Их нельзя привлечь за саботаж промышленности, ибо они живут вне хозяйства, без работы и без куска хлеба. Процесс 16-ти устанавливает эпоху террора лишь с 1932 года. Остается предполагать, что ГПУ исторгнет у обвиняемых признания в каких-либо преступных замыслах, относящихся к периоду 1923-[19]27 гг.: тогда можно будет истребить действительные кадры оппозиции. "Человека с улицы" больше всего поражают признания подсудимых, которые выступают ревностными помощниками ГПУ. Немногие представляют себе те ужасающие формы нравственной и полуфизической пытки230, которым подвергаются обвиняемые в течение многих месяцев, а иногда и лет. Фридрих Адлер, секретарь Второго Интернационала, мой политический противник, метко сравнивает московские процессы со средневековыми процессами ведьм. В руках инквизиции каждая заподозренная в колдовстве женщина кончала чистосердечным покаянием в своих греховных сношениях с дьяволом. Методы ГПУ - пытка неизвестностью и страхом. Разрушив нервную систему, сломив волю, растоптав достоинство, ГПУ исторгает в конце концов у обвиняемых любые признания, продиктованные заранее самими организаторами подлога. В заканчиваемой мною книжке231 я надеюсь до конца раскрыть технику "добровольных признаний", которая составляет ныне самую основу сталинской юстиции. Я покажу вместе с тем, что каждое из этих признаний рассыпается в прах при малейшем соприкосновении с фактами, документами, свидетельскими показаниями и логикой. Часть этой критической работы уже проделана. Кто хочет понять предстоящий новый процесс, тот должен познакомиться, по крайней мере, с одной из следующих двух работ: Леон Седов (мой сын) - Ле ливр руж сюр ле просе де Моску, Пари (на французском языке), или Макс Шахтман - Ды Москоу Траел - ды грейтест фрейм оп ин истори (на английском языке). Обвинения против меня лично, сохраняя неизменно характер подлогов, варьируются в зависимости от дипломатических комбинаций советского правительства. В моих руках номер московской "Правды" от 8 марта 1929 года, где я изображаюсь как агент британского империализма. Та же "Правда" от 2 июля 1931 года на основании грубо подделанных "факсимиле" объявляла меня союзником Пилсудского. Когда я 24 июля 1933 года переселился во Францию, московская печать и вся пресса Коминтерна утверждали, что целью моего приезда является помочь Даладье, тогдашнему министру-президенту, организовать военную интервенцию против Советского Союза. Наконец, в течение последнего периода я оказываюсь союзником Гитлера и сотрудником Гестапо. ГПУ рассчитывает на легковерие, на невежество, на короткую память. Ложный расчет! Я вышел, наконец, из норвежского заточения. Я принимаю вызов фальсификаторов. Не сомневаюсь, что мексиканское правительство, столь великодушно оказавшее мне гостеприимство, не помешает мне прояснить перед мировым общественным мнением всю правду о величайших подлогах ГПУ и его вдохновителей. В течение всего предстоящего процесса я остаюсь в распоряжении честной и беспристрастной печати. Л.Троцкий. Койоакан, Д.Ф.232 20 января 1937 г. 18 час. Новый процесс Еще только несколько дней тому назад я говорил представителям мексиканской прессы, что моим горячим желанием является жить как можно более уединенно, как можно меньше занимать собою общественное внимание и посвятить все свое время книге о Ленине. Но новый московский процесс вынудил меня снова обратиться к печати, прежде всего к мексиканской. Я глубоко и непосредственно заинтересован в том, чтобы общественное мнение страны, оказавшей мне гостеприимство, не было восстановлено против меня систематической кампанией лжи и клеветы. Между тем, для меня нет ни малейшего сомнения в том, что новый процесс, который начинается завтра в Москве, главной своей целью имеет опорочить меня в глазах мирового общественного мнения. Я вынужден прибегнуть к содействию "Эль Насиональ"233, чтобы прояснить действительное положение вещей. Я революционер. Я марксист. В марте этого года исполняется 40 лет, как я непрерывно участвую в революционном рабочем движении. Правящая советская верхушка, видящая во мне своего "врага номер первый", хочет убедить весь мир, что я по неведомым причинам изменил идеалам всей своей жизни, стал врагом социализма, сторонником капиталистической реставрации, вступил в союз с германскими фашистами и применяю методы террора. Согласно последним телеграммам, обвинительный акт обвиняет моих сторонников в СССР в саботаже промышленности, в военном шпионаже в пользу Германии и даже в попытках массового истребления рабочих, работающих на оборону. Когда читаешь эти строки, кажется, что попал в дом буйно помешанных. На самом деле я остаюсь по-прежнему горячим сторонником всех социальных завоеваний Октябрьской Революции. Но я являюсь в то же время непримиримым противником стремления новой правящей касты монополизировать завоевания революции в своих собственных эгоистических целях. Правящая ныне группа говорит: "Государство - это я!"234 Но оппозиция не отождествляет советского государства со Сталиным. Если бы я считал, что при помощи индивидуального террора или саботажа промышленности можно ускорить социальный прогресс и улучшить положение народных масс, я бы не побоялся открыто выступить с пропагандой этих идей. В течение всей своей жизни я привык говорить то, что думаю, и делать то, что говорю. Но я всегда считал и считаю теперь, что индивидуальный террор содействует скорее реакции, чем революции, и что саботаж хозяйства подрывает основы всякого прогресса. ГПУ и его вдохновитель Сталин побрасывает мне бессмысленные идеи и чудовищные методы борьбы с единственной целью: скомпрометировать меня в глазах рабочих масс СССР и всего мира. В начале 1921 года, когда Зиновьев выдвинул кандидатуру Сталина в генеральные секретари партии235, Ленин говорил: "Не советую: этот повар будет готовить только острые блюда". Ленин, конечно, тогда не предвидел, что блюда сталинской кухни достигнут такой неслыханной остроты. Почему и зачем Сталин ставит эти отвратительные процессы, которые тольк