и известны прусской
криминальной службе.
Портреты Керна, Фишера, фон Саломона были развешены на всех досках
для объявлений; полиция блокировала дороги, в стране было объявлено
чрезвычайное положение: о х о т а! Ратенау лежал в зале рейхстага; два дня
от гроба не отходила его мать, ставшая седой за эти часы; голова ее мелко
тряслась; когда к ней подошел президент Эберт, женщина сказала:
- Когда я спросила мальчика, зачем он согласился на то, чтобы занять
пост министра, он ответил: "А кто еще захочет расчистить авгиевы конюшни?"
Десять миллионов немцев прошли по городам в скорбном молчании; было
внесено предложение объявить день убийства Ратенау Днем скорби; в
"Стальном шлеме" началась паника: покушение привело к обратному
результату, позиции правых "ультра" обрушились, их сторонились,
презрительно называя "психами", - не может быть ничего страшнее для тех,
кто претендовал на национальное представительство и защиту немцев...
Керна и Фишера нашли в заброшенном замке возле Кезена, в ста
пятидесяти километрах южнее Берлина; сюда были стянуты наиболее опытные
агенты уголовной полиции; среди тех, кто шел по лестнице, чтобы захватить
м е р з а в ц е в, был Генрих Мюллер; он не смог этого сделать, потому что
Керн и Фишер застрелились; зато он арестовал фон Саломона и провел его
первый допрос.
...Через одиннадцать лет, в год прихода Гитлера к власти, в день
убийства Ратенау, семнадцатого июля тридцать третьего года, в Берлине
состоялся парад частей СС и СА; официальное торжество открыл Гиммлер:
- Сегодня мы чествуем героев тысячелетнего рейха великой римской
империи германской нации, двух подвижников национального духа, отдавших
свои молодые жизни в борьбе против мирового большевизма и еврейства, что
есть две стороны одной и той же медали, лицемерно именуемой "демократией"
и "социализмом". Они бесстрашно поднялись на борьбу с сионскими мудрецами,
этими спрутами международного коммунизма и американской финансовой
олигархии. Они приняли на себя первый удар прогнившей Веймарской
республики, но они зажгли в сердцах немцев ненависть - то качество,
которое ныне ведет народ от победы к победе.
Эрнст Рэм сказал всего три фразы:
- Керн и Фишер! Ваш дух, дух патриотов и героев, вошел в души черных
солдат СС, верной гвардии фюрера. Хайль Гитлер!
Теперь день гибели Керна и Фишера был объявлен Днем национальной
скорби; это произошло на п а м я т и одного поколения: миллионы людей,
скорбно прощавшихся с Ратенау, теперь шли в скорбном молчании, отдавая
долг сердца его убийцам; ах, память, память, кто же так умело играет с
тобою в прятки?! Не ты ли сама?! Воистину, дьявол внутри нас!
- Факты соответствуют правде, - Мюллер, напряженно слушавший
Штирлица, удовлетворенно кивну;!. - Действительно, я был брошен продажным
веймарским режимом на захват наших героев... Окажись я там первым, Керн и
Фишер ушли бы от веймарской полиции...
Штирлиц усмехнулся:
- Такого рода признание не устроит американцев, группенфюрер...
- В данном конкретном случае я говорю о немцах, Штирлиц. О тех
немцах, которые окружают меня. Человек не может жить в безвоздушном
пространстве, он становится силой только в том случае, если его окружают
единомышленники...
- Тогда прочитайте вот это, - сказал Штирлиц, - а потом отправимся
ужинать, если у вас не испортится аппетит...
Мюллер взял два листка, водрузил на крупный нос свои тоненькие очки и
углубился в чтение; по тому, как изменилось его лицо, Штирлиц понял - в
яблочко!
"Я, Эрнст фон Саломон, был арестован на второй день после того,
как погибли Керн и Фишер. Первый допрос проводил неизвестный мне
агент полиции, ограничившийся выяснением общих сведений. Я был так
растерян, что не пытался скрыть что-либо. Второй допрос проводил
агент баварской уголовной полиции Генрих Мюллер. Сказав мне, что я
"грязная свинья, поднявшая руку на подвижника германской нации", он
избил меня, потребовав подробностей, которые бы представили Керна и
Фишера в том смысле, что они были садистами. Я ответил, что они не
были садистами, хотя Керн и говорил, что мы служим вагнеровскому духу
разрушения: террор должен раскачать общество, посеять в людях страх и
неуверенность, особенно в тех, которые, по его словам, позволяли себе
слишком много думать и отклоняться от единственного верного
национального сознания, которое не терпит никаких "фокусов": "одна
мысль, одно слово, один поступок!" А уж потом придет мессия.
Избиения, которым меня подверг Мюллер, были столь ужасающи, что
я был вынужден сочинить много лишнего, повторяя те слова, которые он,
Мюллер, мне диктовал.
На суде я отказался от этих показаний, хотя он посетил меня в
камере и сказал, что если я посмею хоть что-то сказать о наших
"собеседованиях", то мне головы не сносить.
Естественно, я молчал на суде, не говорил ни слова о тех
издевательствах, которым он меня подвергал.
Техов и я были приговорены к пятнадцати годам каторги, но через
четыре года мы были освобождены, Техов поступил на юридический
факультет университета, стал адвокатом, я же начал работать в
киноиндустрии. После победы Гитлера директор кинофабрики вызвал меня
и сказал, что я должен уйти, поскольку моя фамилия несет на себе
отпечаток еврейства.
Я, немец, самый настоящий немец, отправился к Геббельсу и
сказал, что, если бы мы знали про подобное свинство, мы бы никогда не
стали убивать Ратенау. Геббельс успокоил меня, позволил мне сделать
свое имя фамилией, я работал как "господин Эрвин", а с переводом
Мюллера в Берлин, опасаясь его мести, - он должен был уничтожить
меня, как свидетеля, поскольку в нашем деле он выступал, словно
красный, против "Стального шлема" и великогерманской идеи, в защиту
еврея Ратенау, - я отправился в Швецию, где представлял интересы
кинопроката третьего рейха.
Эрнст фон Саломон,
Гамбург,
21.05.47 года".
- Ну и как? - спросил Штирлиц. - Можно ли работать с вашими людьми,
если они узнают про этот документ?
- Но ведь они про него не узнают...
- Зависит от вас, группенфюрер... Повторяю: вы читаете копии,
подлинники будут опубликованы, случись что со мной...
- Допустим, я позволю вам уйти, заключив договор о ненападении,
Штирлиц...
- Нет, - ответил тот, - договора о ненападении не будет... Я ведь
только начал знакомить вас с нашим досье, группенфюрер.
Мюллер кивнул:
- Во-первых, я не знаю, что вы еще наскребли обо мне, а во-вторых,
даже если я и решу отпустить вас, - как это сделать? Мои люди знают, кто
вы, каждый ваш шаг подконтролен, как вы уйдете? Вы знали, на что шли,
Штирлиц. Вы поставили в трудное, точнее, безвыходное положение не только
себя, но и меня...
Разве я могу приказать: "отпустите красного?" Чем я замотивирую такой
приказ? Договором о сотрудничестве - куда ни шло, да и то мы должны будем
оформить этот договор при свидетелях... При моих свидетелях... В противном
случае я бессилен сделать что-либо.
- Утро вечера мудренее, - сказал Штирлиц. - Будете угощать?
- Отдайте другие материалы.
Штирлиц покачал головой:
- У меня их много, группенфюрер... Давайте играть в тысячу и одну
ночь: каждый день - по сказке, это залог моей жизни. К чему торопиться? Я
не хочу умирать.
Мюллер вздохнул:
- А кто хочет? Никто не хочет умирать, дорогой Штирлиц... Скажите, вы
имели какое-то отношение к той пакостной кампании в американской прессе,
которая началась против нашего здешнего братства?
- А как вы думаете?
- Если вы смогли помочь американским левым в этом деле, я поздравляю
вас с профессиональным успехом.
- Что ж, я принимаю поздравление... Только я в блоке с американскими
правыми, группенфюрер, именно с ними...
- А почему же среди имен немцев, опубликованных в Штатах, нет моего?
Почему не требуют моей выдачи?
- Ждут, - ответил Штирлиц. - Ждут окончания нашего собеседования,
группенфюрер.
МАКАЙР, ВИЗНЕР, ЛАКИ (сорок седьмой)
__________________________________________________________________________
Шеф стратегической разведки Фрэнк Визнер позвонил Макайру после того,
как из Панамы поступило сообщение: ч е т в е р к а от наблюдения
оторвалась, люди словно бы растворились в городе; на ноги поставили
армейскую контрразведку, представителей ФБР, которые еще сидели в стране,
и подключили местных детективов, прошедших стажировку в Штатах. Связь
между всеми группами поддерживалась - через штаб корпуса,
расквартированного вдоль канала, - постоянно.
Услышав Макайра, его резкий, рубящий голос, Визнер спросил:
- Боб, у вас не найдется десяти минут?
- Я к вашим услугам. Подняться к вам или спустимся в кафе?
- Как угодно... Поднимайтесь ко мне.
Визнер встретил его дружески, отметил, что лицо Макайра бледно, глаза
запавшие, без обычного азартного блеска, хотя, как всегда, выбрит до
синевы и причесан с обычной тщательностью - пробор ниточный, кажется, что
пришел не из своего кабинета, а прямиком от парикмахера; пригласил к
маленькому столику, сказал секретарю, чтобы сделали кофе, и спросил:
- Плохо себя чувствуете, Боб?
- Почему? - тот пожал плечами. - Три дня назад дул в резиновые шары,
емкость легких, как у спортсмена... Давление восемьдесят на сто
двадцать... Неприлично здоров, Фрэнк.
- А у меня давление скачет... Как только меняется погода, сразу же
ломит в висках... К тому же, в отличие от вас, я пьющий... Знаете, какое
страдание, если гулял при хорошей погоде, а проснулся, когда зарядил
дождь?! Пять пилюль, как минимум, пять штук... Слушайте, у меня к вам
вопрос: кого вы просили опекать в панамской резидентуре? Вы же сегодня
ночью отправили туда шифровку, а эти люди исчезли... Какая-нибудь
неожиданная комбинация?
Лицо Макайра стало еще более бледным:
- Аллен в курсе этого дела.
- Даллес - Даллесом, - ответил Визнер, - но ведь не он наш
директор...
- Это дело начиналось, когда он был одним из шефов ОСС.
- Тогда все в порядке, - Визнер удовлетворенно кивнул. - Тогда
вопросов нет. Просто я подумал, что люди, которыми я интересуюсь и которые
так таинственно исчезли в Панаме, не могли не воспользоваться вашим
указанием резиденту... Такие шифровки, вроде той, что ушла ночью, дают в
экстренных случаях, когда дело горит...
Секретарь принес кофе, неслышно вышел, мягко улыбнувшись Визнеру и
Макайру (воевал, был ранен, потом переброшен в Швейцарию, там проводил с
Визнером самые головоломные операции).
Визнер снял трубку телефона, пояснив Макайру:
- Я хочу поставить в известность Даллеса, что та четверка, которой и
он интересуется, ушла от нас в Панаме.
- Корректно ли это по отношению к м а с т е р у? - спросил Макайр. -
Все же пока что в нашем управлении он н и к т о... Может быть, разумнее
попросить санкцию адмирала на то, чтобы проинформировать нашего общего
друга?
Визнер аккуратно положил трубку на рычаг:
- Вообще-то, вы правы... Такт, прежде всего такт... Хотя порядочность
я бы все же вынес на первое место... Не согласны?
- Порядочность обязана быть константой человека, вы правы, Фрэнк, но
я постоянно сопрягаю два этих понятия, они для меня неразделимы.
- Скажите, а я преступлю нормы порядочности, если спрошу: что вас
побудило приехать сюда в четыре утра и самому шифровать телеграммы на юг и
в Гамбург?
- Повторяю, Фрэнк, это все согласовано с Даллесом. Не ставьте меня в
неловкое положение перед ним. Вы же помните его любимую пословицу: "секрет
двоих - секрет свиньи", то есть то, что знают двое, узнает и свинья.
Визнер рассмеялся:
- Так кто из нас троих свинья, Боб?
Продолжая смеяться, он поднялся, отошел к столу, достал плоский
диктофон, поманил Макайра и, кивнув на черный удлиненный ящичек, спросил:
- Знаете, что здесь?
Тот отрицательно покачал головой; глаза его сделались еще меньше и
вроде как бы втянулись в череп.
- Знаете, Боб, знаете... Во всяком случае, догадываетесь... Хотите
прослушать вашу беседу с сеньором Гуарази? Или вы ее помните до последнего
слова?
Макайр тихо спросил:
- Вы следили за мной?
- Нет. Я не слежу за тем, кого считаю другом...
- Включите, - попросил Макайр. - Я хочу послушать.
Визнер кивнул, нажал на кнопку, загорелась красненькая лампочка
индикатора; запись шла без помех; узнаваемость голосов абсолютная:
М а к а й р. - Я вызову наряд ФБР, Пепе. Утро ты встретишь в камере.
Г у а р а з и. - Мне не привыкать, мистер Макайр. Вы, кстати,
допустили ошибку, назвав меня по имени, это уже улика. А вот вам будет
трудно привыкать к новому состоянию, если мистер Вальтер Кохлер даст свои
показания про то, как вы на него работали...
М а к а й р. - Замолчите! Что вы несете?!
Г у а р а з и. - Он в Гамбурге, мистер Макайр. У нас есть возможность
повлиять на него в нужном направлении... Можем решить вопрос
кардинально... Все зависит от вас... Если вы согласитесь выполнить мои
просьбы, я гарантирую молчание мистера Кохлера. Вы же знаете, ваша карьера
будет закончена, как только он заговорит. А он голодный... Ему надо
есть... Он готов на все.
М а к а й р. - Что вам от меня надо?
Г у а р а з и. - Охранную грамоту для Роумэна. И шифротелеграммы
южноамериканским резидентурам.
М а к а й р. - Что?!
Г у а р а з и. - Охранную грамоту для Пола Роумэна и
шифротелеграммы... Причем фамилия его будет написана через дефис, вместе с
той, которую он сейчас использует, - в интересах дела...
М а к а й р. - Вы сошли с ума.
Г у а р а з и. - До свиданья, мистер Макайр, простите за поздний
визит.
М а к а й р. - Погодите же! Сядьте. Объясните ситуацию.
Г у а р а з и. - Мы не объясняем ситуацию. Мы обращаемся с просьбой.
Вы вправе выполнить ее, можете отказать - все зависит от вас.
Визнер выключил диктофон и обернулся к Макайру; тот медленно осел на
пол: лицо синюшное, глаза прикрыты набрякшими желтыми веками.
Обидно, если умер, подумал Визнер, и содрогнулся: какая
безнравственность, у него же семья, в конце концов!
Обидно, если умер, повторил он, вся комбинация летит к черту, а это
могла быть неплохая комбинация.
Визнер обошел стол, набрал в рот воды из графина и обрызгал лицо
Макайра; веки дернулись; тогда Визнер начал похлопывать его по щекам,
приговаривая:
- Давай, давай, миленький! Все будет хорошо! Открой глаза!
И Макайр открыл глаза, полные слез.
- Помочь подняться? - спросил Визнер.
Макайр оперся руками о ковер (у него же бицепсы, как у
профессионального боксера, подумал Визнер, я бы на его месте свернул мне
челюсть и унес запись, никаких доказательств), с трудом поднялся; фигура
его сделалась за эти минуты опущенной и дряблой.
- Можете говорить? - спросил Визнер. - Или хотите уехать домой?
- Я могу говорить, - тихо ответил Макайр. - Только... Есть о чем?
- Да. У меня деловое предложение. Выпить хотите?
- Нет.
- Сейчас вам надо выпить, Боб. Совсем немного. Это приведет вас в
норму. Не считайте, что все потеряно. У меня есть предложение, и оно
вполне серьезно...
- Хорошо, я выпью, - еще тише ответил Макайр.
- Только не говорите, как раввин на похоронах, Боб. Возьмите себя в
руки. И если я говорю, что выход есть, значит, он есть.
- Даллес в курсе всего произошедшего?
- Не знаю. Комбинирую я, а не Даллес. Я его очень люблю и ценю, но
свои планы вынашиваю сам и никому их не доверяю. Даже когда Аллен станет
хозяином этого предприятия, я буду продолжать вести свою линию. А если она
ему почему-либо не понравится, уйду к себе на Уолл-стрит; политику могут
делать люди, имеющие состояние, то есть не страшащиеся риска. Пейте.
Залпом. Вот так, молодец... А теперь дышите носом, сильней, молодчина!
Порозовел... Как не стыдно распускаться...
- Что теперь со мною будет, Фрэнк?
- Мистер Визнер... До тех пор, пока мы не закончим беседу, я не
Фрэнк, а Визнер, мистер Визнер.
- Простите, мистер Визнер.
- Уже простил... Как голова? В порядке?
- Да.
- Тогда слушайте внимательно, Макайр. Очень внимательно. Сейчас у вас
на счету сорок девять тысяч долларов, верно?
- Да.
- Вы согласны с тем, что это гроши?
- Для вас - да. Квартира у меня выплачена, я считаю, что это вполне
приличные накопления.
Визнер покачал головой:
- Это гроши, Макайр. Знаете, сколько получает за роль хороший актер
Голливуда?
- Сто тысяч... Так, во всяком случае, пишут в "Сошиал"'.
_______________
' Светские новости в американской прессе.
- До трехсот тысяч. Но в будущем станут платить больше... Вот я вам и
предлагаю триста тысяч... Как звезде... Согласитесь, хорошие деньги... За
то, что вы сыграете роль, которую вам напишут... А мы ее с вами
прорепетируем...
- Какую роль?
- Интересную.
- Какую роль? - настойчиво повторил Макайр, по-прежнему тихо, так
тихо, что Визнеру приходилось напрягаться, чтобы слышать его.
- Роль Макайра. С сорок второго года. С той поры, как он привез сюда
агента абвера Кохлера... А в сорок пятом получил из Мюнхена задание - под
страхом разоблачения - делиться информацией, представляющей оперативный
интерес...
- Вы хотите разгромить организацию Гелена?
Визнер удивился:
- А что это за организация? Я про такую ничего не слышал. Ну-ка,
ну-ка, объясните, чертовски интересно...
- Не играйте со мною так жестоко, Фр.. мистер Визнер...
- Я не играю, а фантазирую, Макайр... В Мюнхене есть силы, связанные
с гитлеровцами. Вы это знаете. Мы, патриоты Америки, их ищем. И мы их -
рано или поздно - найдем... Но за их спиной стоит русский резидент
Штирлиц, который п о д в е л к нашему чистому и мужественному разведчику
Полу Роумэну свою девку, агента высокой квалификации. Скрывшиеся нацисты,
агент Москвы и вы, чиновник разведки, изгнавший из наших рядов Роумэна,
которого человек сломал на Кохлере... Вы знаете, в нашем государственном
аппарате, в его высших эшелонах затаились люди, связанные с Кремлем, они
открывают Москве самую секретную информацию... Поэтому противник и
забросил вашего Кохлера в Гамбург... Да, вы допустили слабость - не более
того... Вы ведь хотели захватить четверку, как только бы они сунулись в
наши резидентуры на юге, не правда ли?! И потом во всем признаться? Или
нет? Возможны варианты ответа. Либо вы играете роль человека, служившего -
через немцев - Москве давно и осознанно, либо тянете линию человека,
который совершил трагическую ошибку... Вас уволят - это, надеюсь,
понятно... Но вас не осудят... Возможно, вам дадут три, четыре месяца
тюрьмы, но за вас внесут залог... После этого вы получаете деньги и
переезжаете на юг... А уж потом делаете фильм-исповедь... Мы вам будем
помогать в этом, мы сделаем сценарий самого сильного антикоммунистического
боевика, который только можно себе представить... Это даст вам еще триста
тысяч, если не больше. Можете, конечно, отказаться, но тогда я на вас не
поставлю ни цента. Вы же сломались, Макайр, вы преступили долг, помогли
врагу. Это все. Теперь я готов слушать ваши доводы, вопросы, условия...
- Сначала давайте расставим все точки над "i". Речь идет о заседании
Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности? Или о федеральном
суде?
- Комиссия отпадает.
- Почему?
- Потому что она работает целенаправленно: коммунистическое
проникновение в идеологии. И вы знаете, как она непопулярна среди
интеллектуалов. А именно в них мы заинтересованы, - они рассчитывают
бомбы, снимают фильмы, пишут книги... Толпе нравятся скандалы такого рода
- пусть... Но ведь мы работаем впрок, на будущее, а не на толпу... Ваше
дело иного толка, оно боевое, в нем есть качественно новая информация...
Оно может повлиять и на интеллектуалов, здесь же не слова, но д е л о;
нацисты, несчастный, честный патриот Роумэн, красные, этот их суперагент
Штирлиц...
- Значит, суд? - утверждающе, по-прежнему тихо заключил Макайр.
- Да.
- В таком случае, мое имя будет опозорено?
- Я вижу вашу роль несколько иной. Вы - жертва заговора. И вам
прекрасно известно, как американцы сострадают тому, кто оказался в нитях
шпионажа.
- Пресса... На прессу может быть оказан определенный прессинг?
- Этого обещать не могу. Слава богу, мы живем не в тоталитарной
стране... Реакцию прессы предсказать трудно.
- Это уязвимое звено, мистер Визнер... Я читал ответ редактора
Сульцбергера, когда он обещал нам знакомить соответствующие подразделения
с обзорными материалами своих корреспондентов... Если он готов на такое,
неужели нельзя объяснить ему ситуацию со мной?
Визнер усмехнулся:
- Какую? Мол, милый Сульцбергер, мы ребята особые, даже когда наш
наложил в штаны и начал помогать врагу, мы все равно не даем его в обиду и
вытаскиваем за уши из дерьма? Ты уж поддержи, Сульцбергер, коррупцию
такого рода, как-никак мы близки к президенту, на нас лежит
ответственность за безопасность этой страны... Давайте, придумывайте
текст, который устроит меня. Я согласовывать ни с кем не буду, приглашу
Сульцбергера на ланч и обговорю с ним все совершенно открыто... Давайте
текст, я весь внимание...
Макайр вдруг странно усмехнулся; после виски лицо его в первые минуты
порозовело, а сейчас снова сделалось мертвенно-бледным, поэтому улыбка
казалась дикой, противоестественной:
- А вы ему скажите, что все это игра... То есть не все, конечно, но
именно мое дело... Нужна пружина спектакля - вот я и пожертвовал своим
положением... Жертва во имя общего блага... Такое бывало в мировой
юриспруденции, все верили, особенно если подсудимые хорошо выглядят, в
галстуках и без явных следов пыток.
- То есть, - мягко уточнил Визнер, - вы предлагаете ознакомить
Сульцбергера со всем делом?
- А почему нет?
И тут Визнер рассвирепел:
- Потому что вы, Макайр, совершили преступление! А это не игра! Вы
перепугались за себя, за привычку каждое утро приезжать сюда, вертеть
кадры, расставлять своих людей и конструировать комбинации! Причем все это
б е с к о р ы с т н о! А вот я, например, постоянно думаю о моем бизнесе,
когда обсуждаю вариант предполагаемой комбинации! В этом, видимо, главная
сила этой страны - каждый защищает собственные интересы, где бы он ни
работал: чистильщиком сапог, директором департамента или губернатором!
Только несчастный президент трудится во имя общего блага! Все остальные
связаны друг с другом незримыми путами интереса... А вы - нет... Почему,
Макайр? Почему бы вам не вложить ваши паршивые сорок девять тысяч в акции
наших компаний в Чили накануне расторжения отношений с русскими и запрета
профсоюзов? Вы же знали об этом заранее. Отчего не сделали того, что
обязан сделать любой американец?! Жадность? Или какая-то иная причина?
Какая? Неверие в успех? Какие основания? Или у вас были такие основания?
От кого поступила информация?
Макайр выбросил руки, словно заслоняясь от удара:
- Перестаньте! Хватит! Как вам не совестно! Я так и впрямь могу
подумать о себе невесть что!
Ну и прекрасно, подумал Визнер, этого я и добиваюсь, ублюдок
безмозглый; мы изучаем возможные связи сотрудников с красными, какая
глупость. Их надо проверять на п л а с т и л и н о в о с т ь, вот на что
их надо проверять!
- Ладно, - вздохнул Визнер. - Думаю, вариант введения прессы в игру
мы отвели. Будет скандал, превыше всего журналисты блюдут достоинство.
Какие еще предложения?
- Вы позволяете мне отправиться в Панаму, - еще тише, шепотом сказал
Макайр. - Прямо сейчас. Если нет рейса, можно сговориться с Пентагоном, от
них в зону канала самолеты уходят каждый час. Я лично включусь в поиск
четверки. Все же Роумэна я лучше всех вас знаю, я замечу его из тысячи,
даже в камуфляже... Не говоря уже о Гуарази.
- Прекрасная идея. Допустим, вы их нашли. Дальше?
- Я привожу их сюда.
- Макайр, думайте, что говорите! Никто из нас не знает, зачем они
рванулись на юг. Никто. Ясно, что на встречу с русским агентом, с этим
самым Штирлицем... А зачем? Почему такая срочность? Отчего в это
предприятие вошел синдикат? Почему в а ш и люди, Макайр, ваши, вы с ними
контачили, разорвали контракт и стали поддерживать Роумэна? Можете дать
ответ на эти вопросы? Допустим, вы привезли сюда Роумэна и Гуарази, - а
что дальше? Кто будет выплачивать им нанесенный ущерб? Люди поехали
отдыхать в Панаму, а вы одели на них наручники. Выплачивать ущерб станете
вы, сотрудник новой разведывательной институции.
- Хорошо, - Макайр как-то по-новому, подобострастно кивнул, - я
попытаюсь... Я нахожу их там и неотступно следую за ними...
Визнер изумился:
- Вы следите за Гуарази и Роумэном?! Вы, который ни разу не был ни на
фронте, ни в тылу врага, следите за двумя профессионалами?!
- Значит, выхода нет?
- Я с самого начала предложил вполне достойный выход, Макайр.
Нашкодили - умейте платить по векселю. Причем, поскольку вы наш, поскольку
вы п о в е д е т е роль, вам переведут триста тысяч долларов. С такими
деньгами вас возьмут в любое дело...
- Что я должен сейчас делать?
- А ничего. Идти к себе и продолжать работу. Как ни в чем не бывало.
Когда я получу какую-то информацию с юга, вызовите врача - боли в области
сердца... И ждите указаний... Еще выпьете?
- Да.
- Разбавить водой?
- Не надо.
Макайр выпил полстакана, содрогаясь; долго тяжело дышал, потом
откинулся на спинку низкого, мягкого дивана и сказал:
- Я хочу встретиться с Алленом.
- Он не станет с вами встречаться.
- Я согласен сделать все, что вы сказали, мистер Визнер. И поэтому я
должен увидеться с Даллесом.
- В таком случае считайте, что нашего разговора не было. Пусть все
идет, как шло. Повторяю, у Даллеса свои игры, у меня свои. Я решил начать
с той игры, которую доверчиво открыл вам. Если вы расскажете о ней Даллесу
- выкручивайтесь из создавшегося положения сами. Меня перестанет
интересовать ваша судьба, если в дело войдет кто-нибудь третий. Я не вижу
какую-либо выгоду во всем этом предприятии.
Макайр поднялся.
- И тем не менее, я обязан увидаться с ним.
- Валяйте, - Визнер кивнул. - И передайте ему вот это, - он достал из
кармана пять страниц бумаги.
- Что это? - спросил Макайр, обрушиваясь на диван.
- Ваша исповедь. Когда вы написали ему, каким образом протащили в
Штаты агента абвера Вальтера Кохлера... Берите, берите, у меня есть
копии... Да и потом это собственность Аллена, а не моя...
- Я написал... это... в одном экземпляре и передал... Даллесу...
Визнер раздраженно закурил:
- Только, бога ради, не падайте больше в обморок! Не вызывать же мне
сюда доктора...
- Я хочу знать, как очутилась у вас эта бумага?
- Это не бумага, а ваш приговор. Даллес не любит выносить приговоры.
Он любит миловать и помогать идти вверх. Он не станет встречаться с вами.
Вы меня вынудили сказать вам правду. Я не хотел этого, честное слово...
Садитесь к столу и пишите то, что я вам продиктую.
- У меня трясутся руки...
- Помассируйте... Соберитесь в конце концов, как не стыдно... Итак,
договорились или нет?
- Да. Мы договорились.
- Ну и слава богу. Боб. У меня камень свалился с плеч. Садитесь и
пишите...
Макайр медленно, по-стариковски поднялся, шаркающе обогнул диван, сел
в кресло Визнера, взял ручку, медленно, как-то заторможенно отвернул
колпачок, придвинул блокнот и сказал:
- Диктуйте, мистер Визнер.
- Фрэнк. Теперь я снова Фрэнк, ладно? Я снова для тебя Фрэнк. Пиши,
Боб: "Пепе. Сколько можно травить меня Кохлером? Кто сказал вам о нем?
Поверь, я не знал, что он нацист, когда привез его в Штаты. Вы поступаете
как марионетка в руках Штирлица. Вы на грани измены этой стране, Пепе.
Одумайтесь. Я готов понести наказание за Кохлера, но оно будет сущей
ерундой в сравнении с тем, что может ждать вас. Ваш друг Макайр". Дату
пока не ставь, помозгуем вместе... Теперь второе: "Пепе, я никогда не был
человеком робкого десятка. Тебе не удастся меня запугать. Я не пойду на
то, чего ты требуешь. Молю тебя, одумайся! Макайр". Это подпиши
сегодняшним днем... А первое датируй тем днем, когда Роумэн был у тебя
перед вылетом в Голливуд... Он вернулся из Кордовы, помнишь, со списком
нацистов, которые скрывались в Аргентине, а ты выгнал его из кабинета...
...Эти письма обнаружат в кабинете Макайра, в его сейфе, после того,
как тело найдут в порту, с тремя огнестрельными ранами в животе, - месть
мафии; на этом Лаки Луччиано будет сломан - раз и навсегда. Лаки терять
нельзя - умница и настоящий мастер своего дела, без таких, как он, будущая
работа серьезной разведки немыслима...
МЮЛЛЕР, ШТИРЛИЦ (сорок седьмой)
__________________________________________________________________________
Штирлиц проснулся, словно от удара; не открывая глаз, совершенно
явственно ощутил, что на него кто-то пристально, неотрывно, изучающе
смотрит.
Сколько сейчас, подумал он, видимо, восемь, а может, восемь
пятнадцать, но никак не больше, правда, ящерка?
Он ощущал время, ошибаясь в пределах десяти, максимум пятнадцати
минут. В детстве, когда был жив папа, он мог спать до десяти, а то и
одиннадцати, особенно если накануне собирались гости; впервые он проснулся
ни свет ни заря после того, как Мартов и Воровский привели в их маленькую
цюрихскую квартирку вождя мирового анархизма князя Кропоткина.
Петр Александрович пил чай легкими глотками (отец потом заметил, что
весь аристократизм князя как бы сфокусировался в той грациозной
элегантности, с какой князь держал чашку, ставил ее на блюдце, пробовал
варенье и брал крекер), говорил по-юношески увлеченно:
- Перед тем как поспешить к границам, чтобы спасти страну от
нашествия чужестранцев, восставшие парижане казнили дворян, содержавшихся
в тюрьмах. Нет сомнения, что аристократы примкнули бы к немцам и вздернули
всех революционеров на столбах. Тех, кто обвиняет в жестокости поднявшихся
против тирании, следует спросить: "А ты сам страдал в темницах?! Ты
провожал своих друзей на гильотину?!" Если не страдал - молчи и стыдись
обвинять восставших! Тем более, что в массе своей народ сострадателен к
своим жертвам; террор подготовляет диктатуру, а гильотина требует нового
прокурора и попа, все возвращается на круги своя. Зло заразно, как и
добро. Людей будущего надо приучать к мысли: "Поступай с другими так, как
ты хочешь, чтобы они поступали с тобой". Справедливость и энергия
перевернут мир. Энергия еще более заразна, чем зло. Будущее за людьми,
наделенными энергией, которая всегда окрашена созидающим духом
творчества...
Эти слова Кропоткина навсегда запали в душу Исаева; именно после
того, как князь, приезжавший на встречу с социал-демократами (высоко чтил
Ленина, несмотря на кардинальные разногласия идейного порядка), посетил их
дом, отношение Всеволода к самому себе во многом изменилось: "энергия и
справедливость" сделались путеводными звездами юности; пожалуй, именно
тогда, в Швейцарии, он начал ощущать время, его быстротечность, а ведь
именно в м и н у т е реализуются как энергия, так и справедливость...
Штирлиц открыл глаза; комната, куда его ночью проводил Мюллер, была
на третьем этаже особняка; окно, закрытое тяжелыми металлическими жалюзи,
выходило на поле аэродрома; видимо, подумал он, за мною наблюдают из
соседних комнат; зеркало возле умывальника - особое, сквозь него видно
каждое мое движение, каждый жест, выражение лица, только цвет чуть
изменен, синеватый, трупный какой-то; через такое же зеркало из соседней
камеры наблюдали за Канарисом, довольно часто в тюрьму приезжал
Кальтенбруннер, садился возле этого чуда техники и молча смотрел на
адмирала, стараясь открыть для себя что-то такое, что мучало его - чем
дальше, тем, судя по всему, больше.
Штирлиц протянул руку, взял со столика часы, посмотрел на циферблат:
восемь часов девять минут, у меня осталось еще два дня; если через сорок
восемь часов не произойдет то, что запланировано у нас с Роумэном, мое
пребывание на этой прекрасной, сумасшедшей, не собранной воедино земле,
окончится раз и навсегда. Перевоплотишься в волка, сказал он себе. Или в
березку. Ничего, посуществуешь, лишенный счастья общения посредством
языка; волки объясняются по-своему, да и березы обладают даром говорить
друг с другом. Только мы еще не сумели разгадать их язык. Впрочем, язык ли
это? Наверное, явление совершенно иного порядка; даже перемещение облаков
каким-то образом организовано - нет той давки и сумятицы, какая
сопутствует людским перемещениям в часы пик.
Штирлиц не стал затыкать пробочкой раковину, как это делают немцы, -
время и г р кончилось, разговор идет в открытую, времени мало, поступать
надо так, как хочется, а мне хочется мыться из-под крана, по-русски,
подставляя под ледяную струю голову, шею, лицо, ощущая при этом особый,
горный запах этой воды, таящей в себе легкую голубизну, до того чиста; что
значит источник, бьющий в горах!
Дверь, понятно, была заперта снаружи; Штирлиц трижды постучал, замок
сразу же открылся, видимо, в коридоре дежурил постоянный пост.
Двое рослых парней, стриженных "под бокс", стояли прямо перед ним, и
в глазах у них была нескрываемая, тяжелая ненависть.
- Доброе утро, ребята, - сказал Штирлиц, - как отдохнули?
Те, не ответив, сопроводили его в холл, - там уже был накрыт стол:
ветчина, фаршированные колбасы, сухой сыр, молоко; Мюллер сидел возле
окна, задумчиво перелистывая книгу; услышав шаги по широкой деревянной
лестнице, поднялся, пошел навстречу Штирлицу:
- Вы слишком долго спите, Штирлиц, - сказал он, чуть кивнув
охранникам; те р а с т в о р и л и с ь; ну и школа, ай да Мюллер, так
сохранить былое дано не каждому, да здравствует незыблемость традиций!
- Я сплю ровно столько, сколько необходимо для реанимации нервных
клеток, - ответил Штирлиц.
- Единственно, что не реанимируется, а постоянно умирает, именно
нервные клетки, мой друг... Кстати, я запамятовал, какое у вас звание в
русской секретной службе?
- Было полковник, - ответил Штирлиц.
- Значит, сейчас вы генерал? - оживился Мюллер. - Или, наоборот,
разжалованы до рядового? Со всеми вытекающими последствиями?
- Вполне может быть, - согласился Штирлиц.
- У вас еще много информации, которую предстоит обсудить?
- Много. На три дня, как минимум. Кстати, гулять вы меня намерены
пускать? Или полный з а т в о р?
Мюллер сел во главу стола:
- Погуляем, Штирлиц, погуляем. Располагайтесь по правую руку, мне
приятно ухаживать за вами.
- Спасибо, группенфюрер... Или, быть может, вы хотите, чтобы я
обращался к вам как к сеньору "Рикардо Блюму"?
Лицо Мюллера закаменело:
- Мне жаль, что эта информация стала вашим достоянием. Сейчас вы
нанесли мне удар, Штирлиц. Я полагал, что "Рикардо Блюм" известен только
четырем моим самым верным контактам... Кто вам назвал это имя?
- Угостите кусочком фаршированной колбасы, группенфюрер, - попросил
Штирлиц. - Я опасаюсь, как бы вы не решили вновь попробовать меня на
выдержку, перед пытками надо как следует подкрепиться...
- Надеюсь, вы понимаете, что мои люди восстанавливают весь ваш
маршрут? Полагаю, вы отдаете себе отчет в том, что я узнаю, как вы сюда
прибыли, откуда, с чьей помощью?
- Убежден.
- Хорошо держитесь. Порою я вообще сомневаюсь: есть у вас нервы или
вам сделали какую-то хитрую операцию, заменив их совершенно новой
субстанцией, которая ни на что не реагирует, а лишь фиксирует
происходящее?
Штирлиц несколько удивился:
- Раз вы сомневаетесь, значит, у меня есть нервы. Все то, что
вызывает сомнение, - существует... У меня, например, тоже есть сомнения по
поводу вашей активности в северной Италии в апреле сорок пятого... Я снова
хочу спросить: нас никто не слышит, группенфюрер? Я не зря задавал вам
этот вопрос вчера, не зря повторяю его сегодня. Не думайте, что в мире
мало людей, которые хотят занять ваше место. А будет - когда кончится "дух
Нюрнберга" - еще больше... Так что мой вопрос в ваших интересах...
И Мюллер дрогнул.
По-кошачьи, бесшумно поднявшись, он подошел к двери, что вела на
кухню, резко распахнул ее: два индейца-повара сидели на подоконнике,
наблюдая за тем, чтобы не переварить кофе, стоявший на большой плите;
Мюллер подкрался к той двери, что вела в его кабинет; там тоже никого не
было.
- Тем не менее включите радио, - посоветовал Штирлиц. - Дело того
стоит.
Мюллер ткнул пальцем в шкалу "Блаупункта"; как обычно, передавали
испанские песни - гитара, кастаньеты и захлебывающийся голос женщины.
- Теперь вы спокойны? - спросил Мюллер, вернувшись на свое место.
Штирлиц покачал головой:
- Теперь спокойны вы, группенфюрер... Помните, как двадцатого апреля
сорок пятого года вы расписались на приказе, полученном от фюрера: "службе
гестапо обеспечить вывоз в Альпийский редут вождя мирового фашизма, дуче
Италии Бенито Муссолини"?
- Если я и забыл, то у вас должен быть этот приказ, не правда ли?
- Конечно.
- Дадите ознакомиться?
- Пожалуйста, - Штирлиц протянул ему копию, сделанную на тонкой
бумаге.
Мюллер пробежал глазами текст, кивнул:
- Да, подпись моя. Но ведь в получении этого же приказа расписался и
Кальтенбруннер, и обергруппенфюрер СС Вольф.
- Кальтенбруннера повесили, Вольф в тюрьме, а вы являетесь неким
преемником идей фюрера, нет? Следовательно, отвечать за неисполнение
приказа - перед лицом членов партии - придется вам, группенфюреру Генриху
Мюллеру; больше некому.
- Я сделал все, что мог, Штирлиц, - Мюллер положил себе ветчину и
начал тщательно жевать, скрывая полнейшее отсутствие аппетита.
Штирлиц покачал головой, сострадающе вздохнул:
- Нет, группенфюрер. Все не так. У меня есть документы, которые
говорят об обратном...
- Очень любопытно услышать систему доказательств от противного...
- А кофе дадут?
Мюллер нажал на кнопку под столом; индейцы принесли кофейник, аромат
был горьким, чуть пьянящим.
- Сливки нужны? - поинтересовался Мюллер.
- Ни за что, - ответил Штирлиц. - Водкой не угощаете, напьюсь крепким
кофе.
- Могу угостить и водкой.
- Спасибо. Чуть позже.
- Я весь внимание, Штирлиц...
- Сейчас, только доем фаршированную колбасу... Вкусна, сил нет
оторваться...
Он деловито, с видимым, а не наигранным наслаждением доел колбасу,
налил себе кофе и неторопливо заговорил:
- Как мне кажется, Гитлера на самом деле не очень-то тревожила жизнь
Муссолини... Его более всего волновала с у д ь б а диктатора: если бы с
дуче не произошло то, что ныне известно всем, - а случилось это двадцать
восьмого апреля, и Гитлер читал радиосообщение о трагедии, - я не знаю,
как бы себя повел великий фюрер германской нации... Я расскажу вам, отчего
оставшиеся в живых лидеры национал-социализма не простят вам гибели
Муссолини... Помните, еще в феврале сорок пятого, когда генерал Вольф
впервые прибыл в Швейцарию к Даллесу, вам поступили сведения о контактах
Муссолини с миланским кардиналом Шустером?
- Я не помню этого, Штирлиц, - ответил Мюллер скрипучим голосом, что
свидетельствовало о высшей степени раздражения. - Я руководил слишком
большим подразделением, чтобы помнить все...
- Сохранилась ваша переписка с представительством гестапо при штабе
дуче. Я оперирую фактами. Иначе я рискую провалить ту миссию, которая
возложена на меня амери