риятный в общении, доброжелательный и остроумный человек. Љ, в принципе, не могли обращаться с Миней подобным образом. Так мог и должен был вести себя с Bar.ru только Иерусалимский Кот ака Аллерген. Кот Теперь я хожу по бесконечному, петляющему, почти невидимому забору, торчащему из бездонной пропасти. За мной, кажется, еще никто не гонится. И навстречу не идет. Я могу осторожно нащупать лапой то единственное место, куда должен ступить. Но меня уже лишили права на ошибку. У меня, дорогого, отняли свободу маневра. Возможность выбора свели к бинарной -- сорваться в пропасть, или -- лапу в заданные координаты. А эти звуки сзади -- это пока еще не погоня. Это громыхает на стыках досок мое предназначение, не отступающее от меня ни на шаг, словно привязанная к хвосту консервная банка, без наклейки, но не пустая. И как мне узнать ее содержимое, если нет у меня консервного ножа и не будет. А даже если и будет, все равно я не умею и не научусь им пользоваться. Да и не будет меня никто ничему учить. Моя учеба -- это бесконечные консервные банки без наклеек, которые летят в меня, и от которых нельзя уворачиваться. Мои знания обширны, но понимание ничтожно. Суть скрыта за непроницаемой тусклой жестяной оболочкой, слишком прочной для моих когтей и слишком тонкой, чтобы не изводить меня ощущением ее доступности. Даже консервный нож полумесяца, за ночь вскрывающий весь небосвод, не поможет мне. Я сменил Хозяина. Аватары мне все еще хозяева, но уже не в смысле владельцы, а просто гостеприимные хозяева пребывающего в их доме дорогого гостя. Не очень, кстати, гостеприимные -- молоко как не подогревалось, так и продолжает наливаться прямо из холодильника, но меня это теперь бесит, только пока я его пью. Мой новый Хозяин не спешит проявляться. И мне не помогает знание, что мой хозяин Иерусалим. Потому что Хозяин присутствует незримо, и от этого во мне копится страх. Он не играет со мной, не дергает перед носом фантик, не прогоняет с любимого кресла. Он наблюдает. Теперь мне ясно, что привычная реальность треснула. Но что проникает через эту трещину, где оно, когда начнет осуществлять таящуюся за кадром угрозу,-- можно только пытаться угадать. Несу сам себе какую-то чушь. Любая мышь сформулировала бы эту мысль короче и понятнее. И это хорошо, это значит, что я не тварь дрожащая и ее терминологией по-прежнему не владею. И кому это угроза? Мне? Нет. Наверное, нет. Угрозу я ощущаю скорее, как приказ к действию, существующий еще в несформулированном виде. Угрозу я должен буду воплощать. Потому что должен буду служить. Как пес, ага. Черта с два. Какая разница, кто хозяин -- вертикал или Город! Главное правильно выстраивать отношения. Не прогибаться, держаться органичных для своей дорогой натуры принципов. На первом этапе -- не уступать ни духа, ни даже последней буковки из своих неотъемлемых прав, дорогих. Ни запятой! Хозяин рано или поздно зовет своего кота. Когда Город позовет меня в первый раз, я, дорогой, просто не отзовусь. Первому вертикалу в райском саду подарили право давать всему названия. А у меня врожденное право не отзываться на любые названия, если они мне не нравятся, или если я, дорогой, просто не в духе. И уж тем более не позволю обозвать себя еще какой-нибудь дурацкой кличкой, предполагающей заведомо ироническое отношение. Ну и что, что я вскормлен на твоих помойках, дорогой Город! Я начинаю растворяться. Нет, сам-то я тут, куда я денусь. Но я словно утекаю сам из себя, полная и абсолютная моя принадлежность себе, дорогому, уже не так очевидна... совсем не очевидна. Я словно бы из независимой единицы дорогой жизни превратился в зависимую и не единицу. В зависимую и, главное, готовую к зависимости (от обстоятельств? от хозяйского окрика?). Мне это не нравится. Ох, не нравится мне это. Мне это очень не по душе. Я вообще не желаю с этим мирно уживаться. Я буду сопротивляться. Я же не зрение, в самом деле, чтобы двоиться. Или я здесь и сейчас, или тогда уж давайте договариваться. Кроме того, мне неясно какой именно частью Красного Льва мне предстоит стать. То есть, мордой, конечно, что за идиотские мысли. Потому что если не мордой, то зачем мне шомполом забивать в мозги информацию в человеческом формате. Мать моя кошка! А что, если все не так? Если вся эта инфа не для меня, если она просто через меня прокачивается? Ну да, потому-то я, дорогой, ни хрена и не понимаю. Но это же дело сфинкса -- быть модемом между вертикалами и кошачьими. Что такое модем? Ну наконец-то! Хоть это я понимаю что такое. Что я знаю про сфинксов? О, это... Это... Это -- нечто. А что это? Средоточие. Коточеловек. Высший смысл. Черт его знает -- что это такое. Все началось с Адама. Шуры-муры, райский сад, искушение натурой, Евин взгляд и Евин зад. Безобразная сцена изгнания. Гонят тебя? Огрызнись и уйди. Нет же: "Прости, не прогоняй, я больше не буду". Цепляется за что ни попадя, ангельские пух и перья, как при погроме. И тогда изгнать Адама и Еву было приказано Льву. И Лев погнал их, и Ева была уже за оградой сада, но Адам вцепился в ворота, и Лев смахнул его лапой, но случайно вырвал ребро -- то самое, лишнее, оставшееся непарным после создания Евы. И тогда подполз к нему уже безногий Змей и шепнул Льву: "Это твоя доля, львиная. Жри!" И Лев сожрал теплый кусок человечины, хрустнул сахарным ребрышком. И тут же настиг его Гнев: "Ты посмел съесть ЭТО ребро?" "Умрррм." "Так знай же, что и оно съело тебя. Сам себя наказал ты, бывший Лев! Сфинкс! То, что в тебе -- теперь половина тебя. И не будет тебе пары, потому что ты сам -- пара. Пошел вон!" Так слились воедино человек и кот. Так появился Первый Сфинкс. Так состоялось второе изгнание из Рая. Первый Сфинкс, через много лет, успокоился, обняв лапами Краеугольный Камень. Имя ему стало Иерушалаим. Хвост его -- Кедрон, грива его -- масличные деревья, спина его -- Храмовая гора. Потом он угас и передал имя и пост Ицхаку. Он уже тоже дряхл и дремлет. Покой его лучше не нарушать... Нет, нет, нет! Только мордой. Ну, в крайнем случае, правой передней лапой. Ударной, когтистой. Если это так происходит. Потому что, как это происходит, я как раз не знаю. Потому что, как это... "Пока не требует... бла-бла... к священной жертве... бла-бла..." Правильная мысль. Пока не требует к священной жертве -- пусть не доебывается. Я намерен строить отношения с Городом на принципах взаимного уважения. Я его Кот, а не раб. Просто пока я иду по этому забору, раз уж все так сложилось, но я конечно же научусь на нем сидеть, лежать и наблюдать сверху за городской суетой. Вертикалы нынче засуетились. Ясно, идут Дни Трепета, они в разгаре, вертикалы начали думать о софте. Это не случайно, что Дни Трепета выпадают на начало месяца, на чеширские, как я их теперь называю, дни, вернее ночи, когда тонкая усмешка Чеширского кота в небе становится с каждой ночью все шире. Небо в начале и конце месяца -- кошачье, а в середине -- кругломордое, вертикалье. Поэтому ночное небо -- это черный сфинкс. Чем ближе подкрадывается к вертикалам Судный День, тем нам с Чеширским небожителем смешнее. А в вертикальих глазах стынет надежда на спасение и очевидное понимание, что не было оно заслужено. Поэтому все вертикалы этих дней становятся так похожи. Боитесь, гады? Софты ваши жалкие содрогаются. Не смотря на разницу в лицах, у них один и тот же взгляд. В глаза им даже заглядывать не интересно -- практически одно и то же, с легкими вариациями: "Господи, запиши меня в файл жизни. Запиши меня в него, ибо я хочу... потому что я сумел оглянуться. И увидел, что за мной тянется слизистый след недостойных мыслей, темных суждений, рожденных безысходностью... ее я тоже не сумел избежать, она ловила меня и поймала, пропитала меня собой, вынудила разрешить себе все, что я не должен был разрешить, если бы имел надежду на продолжение... а то, что я разрешил себе -- думать, чувствовать, делать,-- было следствием конца пути, обрыва его, то есть его абсолютного непродолжения... а следовательно -- бессмысленности. Бессмысленности я испугался, Господи, бессмысленность овладела мною, и мне стало так понятно, что вообще все -- незачем... Вот почему я стал оставлять за собой след гниющих надежд, отравлять других его сладким парализующим ядом... Но чем ближе подступает эта безысходность, тем более чувствую я уплотнение оставшегося времени, оно толкает меня в грудь, словно кулаком, словно не останавливает, но хочет задержать, привести в чувство... в чувство... в чувство долга по отношению... по отношению к собственному существованию. Я должен жить, Господи, потому что... Потому что желаю этого всем своим существом. Потому что желаю исправления. Своего. Чужого. Я готов жертвовать своим прошлым во имя будущего. Я готов кромсать сшитое и размахивать лоскутами, словно флажками, сигнализируя лишь одно: "Жизнь!" Я готов стать лучше. Хуже. Я готов стать таким, каким нужно. То есть, совсем другим. И я не стану, конечно. Но разве недостоин я прощения лишь за силу и искренность моего желания?" Хех. Это что-то. Впрочем, мне тоже не помешает почаще перемигиваться с луной. Глядя на небо, уже меньше заботишься как поставить лапу, и путь по забору превращается то ли в последнюю игру, то ли в вечную: Чеширский кот, умирая, мне прошептал: "Чииииз". И тут же воронья стая обсыпала наш карниз, как герпес -- весь Город болен -- простужен и воспален. И лечит он алкоголем похмелье былых времен. Вознесся Чеширский тезка, катается в дегте ночи, улыбкой сырной и плоской светится и молчит. А я ухмыляюсь криво с земли в небеса смотря, и звезды падают мимо, все мимо, мимо меня, не ранят. Чужая шкура, чужие и слог, и звук. Подруга моя, как дура, берет колбасу из рук. 6. ПРОТОКОЛЫ СУДНОГО ДНЯ Љ -- Интересно,-- ехидно протянула Анат,-- что едят безымянные герои? -- В ближайшие сутки -- ничего,-- недовольно буркнул Макс.-- И потом, я не совсем безымянный. Я хоть и без имени, но отчеством обладаю. По дороге домой, Макс зашел на рынок "Махане Иегуда", чтобы перевести стрелки грехов на курицу. Вернее, даже не на курицу, а на деньги, которые символизировали курицу, которую религиозные евреи крутят по-особому над головой перед Судным Днем, чтобы освободиться от грехов. Деньги принимали специально для такого дела дежурившие у входа на рынок пингвины. Макс, неловко усмехаясь, сдал три раза по двадцать шекелей -- за всю маленькую семейку, бодро продиктовал имя сына, имя жены и запнулся. -- А тебя как зовут? -- нетерпеливо спросил дос, спешивший закончить вахту и начать думать о собственной душе. -- Э-э...-- честно сказал Макс. Чуть меньше года назад Макс сдался на обрезание. Не из конформизма и не в религиозном порыве -- Макс в Его существовании уверен не был, но считал, что обещания следует выполнять даже по отношению к сущностям, существование которых не доказано. В свое время, еще в незыблемом СССР, когда родители не подписывали разрешение на выезд в Израиль, Макс пообещал кому-то отсутствующему, но присутствующему, что если, не смотря ни на что, дано ему будет ступить на Землю Обетованную, то он сомкнет связь времен и не будет первым необрезанным поколением в роду. Первые годы после приезда, выпасть на неделю из забега было непозволительной роскошью. Потом все время что-то мешало, пока не стало очевидно, что тянуть дальше -- почти кидок. Макс сознавал, что ему предстояло не просто пройти косметическую операцию, но свершить мистико-юридическое действо, заключить Союз с Принципом Неопределенности, причем не под данным ассимилированными родителями псевдонимом, а под истинным именем. И у него была привилегия самолично себе это имя избрать. Вариант с паспортным именем он отмел сразу -- Максим на иврите означало "очаровательный" и звучало как-то педерастически. Да и не было такого имени в ТАНАХе. Поэтому он все никак не мог выбрать между Исраэлем -- так звали деда по отцовской линии -- и Матитьягу -- дедом по материнской. Матитьягу ему нравилось больше, потому что было созвучно с Максимом и напоминало что-то из рассказов про индейцев. Но дед Матитьягу умер не своей смертью, его замучили большевики, поэтому брать имя с тенью насильственной смерти вроде как было неправильно. Гордое же имя Исраэль было замечательно всем, кроме того, что в документах деда писалось как Сруль, а в быту звучало Изя и казалось каким-то скользким. В общем, Макс попримерял перед внутренним зеркалом оба имени, да так и не выбрал. А когда пришло время произнести благословение над окровавленным концом, Макса вот так же спросили: -- Тебя как зовут? И он ответил. Назвал одно из этих двух имен. Добавив к нему отчество -- бен Аарон -- сын Аарона. И не вспоминал об этом до тех пор, пока не отдал досу на рынке "троекурова" -- во искупление грехов. В результате Макс назвался Матитьягу бен Аарон. Продавец индульгенций поморщился: "А имя матери?" "Анна", -- послушно ответил Макс, а потом подошел к другому пингвину и искупил двадцаткой грехи Исраэля бен Анна. Солнце садилось. Кот насмешливо смотрел на давившегося колбасой Макса. -- Чего? -- нервно сказал ему Макс.-- Колбасы дать? На, еще пара минут до третьего звонка. Аллеген понюхал колбасу, подумал и посмотрел на Макса. -- Э,-- сказал Макс обеспокоенно,-- а кот колбасу не жрет. Не траванемся? Кот как-то даже удовлетворенно дернул ухом и, выдержав паузу, набросился на подачку. -- Зря колбасу ешь, Анныч,-- Анат закрыла холодильник.-- Захочешь пить, как пить дать. И вообще -- мясо перед постом есть глупо. Макс и Кот непонимающе на нее уставились. -- Глупо? Мясо? А что я должен есть перед постом? -- Ну кашу. Макароны из цельной муки можно. Углеводы сложные, короче. Чтобы легче пост переносить. Я, например, съела три бутерброда из черного хлеба. -- С кашей? -- С колбасой. И надо больше пить. -- Угу. Все посмотрели друг на друга и фыркнули. Так они вступили в Судный День. Гуляющие по иудаизму сами по себе, Љ были разочарованы, узнав, что вовсе не оригинальны, а принадлежат к большой группе израильтян, насмешливо называемых "евреями Йом Кипура" -- тех, кто не соблюдает никаких религиозных предписаний, но ежегодно постится в Судный День. Макс посещал синагогу раз в год, в Йом Кипур. Но не на "открытие" праздника, а на следующий вечер, на "закрытие" врат. Ему нравилось, словно звонка с урока, ждать звука шофара -- окончания молитвенного марафона. Он научился угадывать приближение этого момента, чувствовал, как молитва выходит на финишный рывок, как усталое бормотание сменяется мощным ревом его племени. Вся плотная мужская толпа в праздничных белых одеждах начинала петь наконец-то понятные слова: "В следующем году в отстроенном Иерусалиме", и Макс ощущал себя среди грузинского многоголосья, сулящего радость и близость домашнего застолья -- с хорошим вином и любимыми блюдами. Сначала Макс ходил в синагогу два раза в год. К Судному Дню он по-очереди, неспешно, добавлял еще какой-нибудь праздник, пока все не перепробовал. Но на Симхат Тору надо было слишком долго плясать вокруг свитков Торы, изображая веселье и энтузиазм, а Макс не привык выражать веселье и энтузиазм подобным образом. На Пурим дети заглушали трещотками имя злодея Амана, что напоминало радиоглушилки советских времен, когда казалось, что именно в этот момент "Голос Израиля" транслирует нечто сокровенное. В каждом празднике нашлось что-то, ставшее отмазкой от посещения синагоги. А, может, все дело было в том, что Љ прилетели в Израиль в канун Судного Дня, что придавало празднику интимности, превращая его в их личную годовщину. Родственников у них в Израиле не было, поэтому тогда, по приезде, отправились к другу в Лод -- городок, который и сейчас похож на принарядившегося на танцы разнорабочего. Тогда же весь этот прикид только строился. Гуляя по Лоду, Љ сжимали верткие ладошки своего пятилетнего гиперактивного ангелочка и всматривались в "райцентровские" лица, дома, перерытый центр. Друг Максова детства -- гиперактивный ангел в самом расцвете сил -- наслаждался ролью экскурсовода по сионистскому раю. Љ старались друг на друга не смотреть. -- Скажи, Яшка,-- спросила Анат тоскливо,-- а Израиль, он весь такой? -- Ага! Весь! Здорово, да?! Был канун Йом Кипура, который Љ провели в посте, в жаре и в странном ощущении собственноручно нарушенной судьбы. Вечером, после окончания Судного дня, Љ посмотрели стихийный парад жителей Лода -- толпа с песнями, плясками, жвачкой, спреями, воздушными шарами, обнаженными животами, в мини и сапогах, валила по центральной улице под восточную музыку. Через пару часов после окончания праздника, Љ сняли первую попавшуюся квартиру -- она находилась в легендарном районе восточной бедноты "Холон -- Бат-Ям". Хозяин, молодой еле русскоязычный ватик, сосчитал количество дырок в обивке дивана, и посредник послушно отметил это в договоре. Посредником был Леон Бор, верткий располагающий к себе паренек из московских фарцовщиков. Через несколько недель Љ увидели Иерусалим, совпали и поняли, что жить будут здесь. А еще через несколько лет, уже живя в Иерусалиме, Љ тупо смотрели репортажи о "кельнском мяснике" Леоне Боре -- молодом израильтянине русского происхождения, захватившем в Кельне автобус, расстрелявшем пассажиров и убитом немецким спецназом... В Йом Кипур Иерусалим принадлежит детям. Они катаются на всем, у чего есть колеса и нет двигателя. Светские иерусалимцы, легко преступающие запрет на езду в субботу, не решаются в Судный День вставлять ключ в зажигание. Разновозрастные и разномастные дети на велосипедах, самокатах, роликовых коньках, скибордах и даже супермаркетных тележках захватывают дороги, изредка и неохотно разъезжаясь перед медлительными и молчаливыми в этот день амбулансами. Любимый вид на университетский кампус уже утратил в сумерках и цвет, и свет, но еще сохранял форму, когда Љ покинули балкон, сидеть на котором без бутылки воспринималось, как наказание и начали искать обувь для прогулки. Кожаную обувь в Судный День носить было нельзя. А не кожаной у Љ не было. Поэтому Макс пошел в резиновых шлепанцах для бассейна, а Анат в домашних тапочках. Умываться, чистить зубы, пользоваться дезодорантами, косметикой и сношаться тоже было нельзя. Не говоря уже о телевизоре и компьютере. Одежда предполагалась светлая, потому что праздник. Все в белом, вышли на улицу. -- Сейчас я, допустим, думать о душе еще могу. А вот завтра смогу уже только о дУше,-- мрачно сказала Анат, ловко уворачиваясь от жмурящегося в сладком ужасе пацана, такого мелкого, что его черные роликовые ботинки казались сапогами. -- У брата спер,-- предположил Макс. -- С расстрелянного офицера снял. Аллерген тоже вышмыгнул на улицу и теперь, почему-то, решил сопроводить хозяев -- он шел рядом, как воспитанный пес, и это было очень на него не похоже. -- Кыс-кыс,-- сказала растроганно Анат,-- видишь, какие преданные коты получаются, если их колбасой кормить. -- Просто он -- кот Судного Дня. Аллерген притормозил и отвернулся. Љ переглянулись и противными голосами проныли дуэтом: -- Прости нас, Аллергенушка! Аллерген подумал, кивнул и отстал. А Љ пошли гулять по проезжей части своего Города. Белла Первая радость будущего материнства -- беременным можно не поститься. Нет ничего противнее, чем поститься в одиночестве. Без контролеров-свидетелей пост превращается в диету. А если все равно грызешь шоколад, то глупо не включить компьютер. В прошлые годы, в Йом Кипур я делала все то же самое, без всякой беременности. И не искала оправданий. Интересно, это плод внутри делает меня суеверной? Или плод воображения? Или то, что я сама теперь внутри стен Старого города? Нет, я не связана с ним пуповиной. Просто, оказавшись на лекции в первом ряду, всегда ведешь себя пристойнее и осмотрительнее. Потому что встречаешься с лектором глазами, и у вас возникает какой-то контакт. Если за окном, во тьме, истошно чирикают, это не значит, что утро. Особенно, если это утро Судного Дня. Может быть, это Другие живые существа. Собственно, это точно -- такие личные живые существа, которые для каждого свои, а чирикают они чтобы намекнуть тебе: "Пора". А ты сидишь расслабленно, вялая рука возит мышкино пузо по коврику, глаза уже приобрели то специфическое выражение снисходительной усталости, всезнающего отупения, возникающее не раньше, чем через много часов у монитора, причем последние -- ночные, бесцельные, самые сладостные в начале и засасывающие в никуда к утру. В это время мысли перестают посещать тебя. Извне -- перестают. То, что зарождается внутри припорошенного сознания, -- это не мысли в нормальном смысле этого слова, это такие формы жизни, формирующиеся и никак не способные сформироваться окончательно. Глина под пальцами ребенка-инопланетянина, возможно еще и аутиста. Форма только обозначается, чтобы быть смятой и перейти в следующую и, недоформировавшись, намекнуть на третью, и так до упора, а не до бесконечности. Упор предполагается всем течением событий, вернее, бессобытийностью. Потому что знаешь -- где-то там, на грани неважно чего, вообще -- на грани -- уже начался легкий переполох меж Других живых существ. То есть, они уже переглянулись и слабо, вопросительно чирикнули. Ты -- слышала. И хотя тебе абсолютно нечего завершать, ты начинаешь торопиться. В данном случае -- суетиться, скорее. Это такая внутренняя абстрактная суета, когда сердце стучит не в ритме перекачки крови, а в ритме одного понятия "успеть, успеть". Что успеть? -- спрашиваешь ты себя виновато и как бы недоуменно. Ага, вина подползает незаметно, подло. Но неминуемо. Да, я виновата. Перед кем? Перед ними (список). Да нет, чего ради. Перед собой. Да ладно, невелик грех. Перед всеми. Ну уж! Перед Ним. Да, пожалуйста, прости меня, прости, не за то, что не сделала, не успела, не сказала, не сочинила, испортила, не начала даже, а вообще -- за то, что не достойна. Да даже не за это. А вообще -- просто так прости. Прости. ПРОСТИ! Птички, Другие, живые, переполошно и злорадно чирикают. Орут. Дерутся друг с другом. Стонут. Кажется, забивают до смерти. Выклевывают. Чавкают. Воют. Пора. Выключить компьютер. Встать. Лечь. Беременным вредно волноваться. И неважно, беременным от живых или от мертвых. Кинолог Почему эти суки так ведутся на мистицизм? Что они ищут в обрядах и ритуалах? Что-то ищут. А может просто на всякий случай, как Рахель тырят папашиных божков. Хотя божки, кажется, давали какие-то права наследования. Вот-вот, у этих сук все гармонично уживается -- меркантильное с... ну не с духовным же... с суеверием. Гадом буду, был бы матриархат -- не было бы монотеизма! Вместо специй на полочке стояли бы божки. Ларка бы их надписывала: "от болезней", "от разлучниц", "для карьеры". Поститься она решила! Ты для начала Тору прочитай. Хотя бы адаптированную, для даунов. Полмолитвы выучи, что ли. А не трепись с подружками в перерыве -- "зеленый чай для похудания, сегодня скидки в супере, послезавтра пост". Нет, из всего многовекового духовного наследия эта сука выковыривает отмазку от приготовления обеда. Ладно. Хрен с ним, с варевом. Но холодильник! Блядский никелированный киоск! "Боря, Боря, посмотри, я такой видела у Римоны, он сам лед делает! Даже не надо морозилку открывать! И газировку холодную". "Нас же трое, Ларчик! На хрен нам шестиспальный холодильник?" "Борька, ты нарочно? Я что, не могу себе позволить то, что хочу -- раз в жизни? Ты что, в холодильниках сильно больно разбираешься?" И что у нас в этом ледовом дворце?.. Вот же сука. Это я, типа, в праздник, пусть даже он -- Судный День, должен всякое дерьмо жрать?.. Деваться тоже некуда. Общепит закрыт весь -- от паршивой лавки до самого некошерного кабака... У арабов, конечно, открыто... Но дотуда не добраться -- если ребенка не задавишь, то уж пингвины говенными подгузниками точно закидают. -- Ларка! Зачем нам этот Третьяк? -- Третьяк? -- Ты ж холодильник ни разу больше чем на треть не заполнила. А теперь он вообще -- пустяк. -- Борька, отвали. Со своими хохмами. День сегодня такой, что не до шуток. -- Не-е, Ларчик. Ты все спутала нафиг. Это к обеду будет не до шуток. Когда я оголодаю всерьез и начну клевать твою печень. Ты зачем, милая, продукты вышвырнула? -- Потому что Йом Кипур. Кроме того, я их не вышвырнула. А просто не купила новых. По-моему, всей нашей семье, наконец-то, надо подержать пост. -- Че? -- Боря... Время такое, неспокойное. Знаешь что? Давай-ка на сегодня перестанем играть в дуру и отморозка. Ничего, посиди на голодный желудок наедине с собой, подумай перед кем виноват. Ну и морда у нее без косметики. Интересно, после Судного Дня подскакивает количество разводов? -- Ну и перед кем, интересно, я виноват? Кроме той, конечно, перед которой я в вечном и неоплатном долгу? -- Да уж сам разбирайся. Начни издалека. Например, куда твои друзья исчезли. Вот же... Никто так уж никуда не исчезал. Гришаня разве что. Ну, Давида давно не видел. С Белкой перезванивался на днях... -- Ну и куда? -- Я разве сказала "куда"? Я имела в виду "почему". -- Почему? -- Потому что кто-то перед кем-то оказался виноват, наверное. Что ты на меня уставился? Я откуда знаю -- ты же в свою нежную дружбу дурам доступа не даешь. Поэтому, считай что это я так, вслух догадываюсь. -- Ничего никто никуда не исчез! Не лезь, вообще, куда не надо... Да, и конечно прости меня, Ларка, за грубость, аха... Я, пожалуй, пойду пройдусь. Скажу Гришане, что я его простил, заодно пусть накормит. -- Пройдись, пройдись. Тем более я ключи от машины спрятала, подальше от греха. Как раз к концу Йом Кипура дойдешь. Ну не сука? Придется велик взять в подвале, если отпрыск его не юзает. А если юзает, возьму его ролики. Впрочем, если примирение не состоится, ролики не лучшее боевое снаряжение. -- А где Рони? -- Катается где-то с друзьями. -- На чем катается? -- На роликах. ... Жарковато, однако. Хорошо, хоть отпрыск шины вчера накачал. Готовился к Йом Кипуру, как к турпоходу. Ниче, ему полезно узнать, что не все идет по-плану, гы. Иногда и велики из подвала угоняют. Потому что нельзя все предусмотреть заранее. Глупо быть слишком правильным. Особенно в его возрасте. И в этой стране. Э-эх ма, давненько я не катался верхом. От этой езды на свежем воздухе сильнее жрать хочется. Может, сиденье кожаное зажевать, гы? Хорошо, хоть воду взял. Пока под горку, в цивильном районе. Дальше будет хуже. Подъем и пингвиньи стада. Антарктида, гы. Вон уже дозорные шляются. Шли бы в синагоги, а то прохлаждаются, вишь, по проезжей части. Ну че так зырить? Как директор школы на кучу говна перед кабинетом. А ведь я не на лошади, не на машине. Оно тебе надо, куда я еду и зачем. Хочу. Еду. А захочу -- остановлюсь: -- В чем проблема твоя, господин мой? Разве подобен коню этот предмет, оседланный мною? Он называется велосипед, и нет в нем ни души, ни мотора, в котором возгорается огонь, оскверняющий Судный День. И не работаю я курьером, ради пропитания своего. Я работаю программистом, ради пропитания своего и твоего, кстати, тоже. -- Прости меня, господин мой, если тебя обидел мой взгляд. Ах, еб твою мать, какие мы сегодня благородные. Евреи, блядь, в законе. Идешь по своим делам? Так иди. И мне дай жить. Я за это твою семью содержу. А ты за меня молись, сука, и из синагоги не высовывайся столько же, сколько я на работе сижу. И будем взаимно вежливы. Я ж не ною, что тебя кормлю. А ты на меня косишься, ты мимо меня шастаешь, ты меня презираешь. Как кот -- хозяина. Точняк, не пингвины они, а коты. Жрут в твоем доме, спят на твоей мебели, благодарности честно не испытывают, да еще считают, что это для тебя большая честь все это им обеспечивать. Значит, нехрен, пусть по-любому мышей ловят. А то я получаюсь, как наша сумасшедшая соседка, которая на половину пенсии окрестных кошек кормила. Во, и у меня ползарплаты на налоги отгрызают. А это даже больше, чем на одну многодетную пингвинью семью выходит. О, мысль! Значит, где-то у меня есть персональный духовный денщик! Для уборки души, в Штаб там сгонять... И нечего ему по улицам шляться -- у него сегодня генеральная уборка моей захватанной души, гы. Да, но у меня же еще и на большую арабскую из налогов остается. От этих мне даже не надо, чтоб молились. Пусть просто отвянут... Хотя, неплохо сознавать, что есть типа страховки на случай непредвиденной правоты другого монотеистического культа, гы... А это что за сука с мотором? Я, блин, уже всю жопу седлом набил, а он на тачке рассекает по самому центру! По улице Пророков он решил покататься в Судный День, сука! Араб, что ли? Щас ты у меня стресс словишь, гад! По всей усатой харе! Давить меня при свидетелях ты зассышь. Спокойно, Боря, по законам физики ты не слишком быстро перелетишь через машину. Страховка у меня -- на внуков хватит. На таран! Ну вот, бздливо визжит тормозами... Ну выйди теперь, поговорим. Аха... Точно, араб. До чего обнаглели, суки. Катайся в Йом Кипур по своей деревне -- тебе никто слова не скажет. Но выпендриваться и плевать на наши традиции в самом центре моего Города! -- Давай, хабиби, вылезай! Мы сейчас твою машину с колес на крышу поставим. Так что тебе лучше из нее выйти. О, как реверсом рванул, сука. Пусть теперь рассказывает своим, как ему чуть машину не отрихтовали. Вместе с ряхой. Все лучше, чем будет похваляться, как клал на евреев с их Йом Кипуром. А че я такой дерганый? Голодный. Не факт, что перелетев через тачку удачно бы приземлился. Стоило ли? Не, не стоило. Но правильно сделал. Потому что нехрен. Гриша -- Привет, Гришаня! Че, не ждал? А когда ж, как не в Судный День. Прости и накорми. Кинолог. Наконец-то. Какой-то он взмыленный. Я перед ним вроде как виноват, хотя и не настолько, чтобы самому идти просить прощения. Конечно, это не он убил Марту. Но тогда мне было совершенно ясно, что -- он. И я вел себя соответственно. Не сдал в полицию. И никто не сдал. Поэтому никого и не трогали, даже не вызывали. Глупо просить прощения за адекватное поведение. Он это, конечно, так же ощущает, а то бы не пришел. Про руку он тоже знает -- иначе протянул бы свою, а не хлопнул по плечу. -- Это ты меня прости. Как-то все на тебе сошлось тогда, сам понимаешь... В общем, хорошо что ты пришел, я рад... Хавку сам ищи, я сегодня со своим народом. -- А че это ты голодаешь? Авансом. Мне предстоит потный нечистый год. Почему прощение у Всевышнего надо просить после совершения проступка? Я прошу -- до. Так честнее. В конце-концов, ведь это не я загнал себя в угол. Это не по моей воле оказался я с куриной лапой, не способной ни на что. -- В бой, Кинолог, надо идти натощак. Поэтому. А ты возьми в холодильнике -- там что-то есть, я недавно загружал. И модель вчера что-то жарила. Мне, знаешь, модели уже не позируют, но еще стряпают. Жаль, что я решил поститься -- надо бы было с ним выпить. -- А если не закусывая, будешь? -- Хрен с тобой, лей. -- Во, Гришаня, смотри, как я тебе пригодился! Я тебе утяжелил испытание. Тебе придется смотреть, как я жру, да еще мучиться от употребления без закуси, гы. Ты теперь настоящий страдалец за веру. Тебе это зачтется... Нет, виски я тебе не налью -- это как кожаная обувь, слишком роскошно. Это что? Арак, аха. Во, пей арак. Че, правда лить? По полной? Ну ты даешь!.. Со свиданьицем! И чтобы все суки получили по заслугам! Пить без закуски -- последнее дело, особенно в жару. Да выходит -- день такой. Собственно, мне даже есть что обмыть. Кто бы мог подумать, что торговать сокровищами так просто. -- Гришаня, что-то у тебя вроде изменилось... а вот что именно... -- Хищный блеск в глазах появился. -- Не, он у тебя всегда был хищный. Стук в дверь. Знакомый стук. Неужели явился? Вот уж... Впрочем, что удивительного. Это уже двадцать лет у нас так -- стоит двоим собраться, тут же откуда-то остальные подтягиваются. Но его я, все-таки, не ждал. Не думал, что решится. Во всяком случае вот так, не предупредив, не прощупав почву. Ну что, молодец. -- Открой ему, Кинолог,-- слишком громко говорю я.-- А я пока ножи спрячу. Ну и зачем я это сказал? Кинолог зыркает осуждающе и идет открывать. Давид входит осторожно, как будто в воду. А я продолжаю, повернувшись спиной, но видя его в оконном отражении: -- Не буду, пожалуй, убирать ножи. А вдруг он с топором пришел? Так чего зря суетиться. Поворачиваюсь. Натыкаюсь на блаженную растерянную улыбку Давида и его полоумный взгляд. -- Привет, ребята,-- говорит он так, словно выходил за сигаретами,-- как здорово, что вы тут оба. Поздравьте меня. -- Легко,-- говорит Кинолог.-- А ты в обмен нас прости. И помоги бутылочку уговорить. -- Простить и помочь? -- странным голосом переспрашивает Давид, но трясет головой и продолжает.-- Да, конечно, прости меня Гриша. Ну ты знаешь за что. -- Пожалуйста-пожалуйста,-- услужливо отвечаю я, вспомнив анекдот про сантехников. -- В общем, все уже позади, да? -- канючит Давид и заглядывает в глаза. -- Давид, ты пить будешь? -- спрашивает Кинолог -- он явно не ловит кайф от этого спектакля.-- Или как? -- О, у меня есть тост! -- восклицает Давид.-- Но я пост ведь держу. -- Тю, пост! Нормальные люди делают, как Гришаня. Пей, но не жри. Давид вроде как задумывается. И неуверенно говорит: -- Вообще-то пить нельзя так же, как и есть. Ничуть не меньше. -- Тогда я поставлю вопрос иначе,-- хмыкает Кинолог -- он уже сожрал мой ужин и подобрел.-- Ты нас уважаешь? Не уважить людей в Йом Кипур -- страшный грех. Самое главное для праведной жизни знаешь что? Выбрать из двух грехов меньший и совершить его. И испить дозу благодати, равную разности между грехами, гы. Давид упрямо наклоняет голову, мнется: -- Нет. В любой другой день было бы да. Но не сегодня. -- Блин! -- возмущается Кинолог,-- а че ты тогда приперся? Неужели ты считал, что Гришаня тебя простит, не выпив с тобой на мировую? Короче, я тебе наливаю, а ты не тормози, как пресловутый осел и выбирай из какой охапки сладостных грехов отведать, гы. -- Я дождусь третьей звезды, и мы выпьем, ладно? -- Аха, а я потом поеду домой на велосе пьяный, в темноте и попаду под колеса. И грех, Давид, будет на тебе. Ты че ломаешься? Ты ведь у Гришани не телку увел. А целую музу! Что тебе важнее -- прощение или ритуал? Давид затравленно смотрит на нас, потом одаривает идиотской улыбкой и поднимает стакан: -- Ну ладно, мужики, за моего эмбриона! Ему уже три месяца. А я только вчера узнал, представляете? Давид У Гриши под дверью велосипед. Проверяю -- тормозные колодки стерты на обоих колесах примерно одинаково. Это хорошо, раз так, значит Гриша нажимает на ручник правой рукой не реже, чем левой. Значит, все не так страшно с десницей. Белка, как всегда, драматизировала. Медлить дальше невозможно. Я вздыхаю и стучу в разрисованную дверь. На ней нежатся те же гаремные красавицы. Раньше Гриша менял картинку не реже раза в месяц. -- Открой ему, Кинолог,-- с веселой злостью кричит Гриша.-- А я пока ножи спрячу! Мгновенно перехватило горло от того, что он узнал мой стук. Сколько в мире таких людей? Даже Лея могла бы не узнать. И эта шутка, как будто у него Кинолог... Конечно, заранее приготовился, знал что я не смогу не прийти. Знает меня лучше, чем я сам себя -- ведь до последнего момента не решался. Но дверь и правда открывает Кинолог. Жующий умиротворенный Кинолог. Гриша делает вид, что отвлекся на вид из окна. Он, конечно, уже больше прикалывается, чем злится: -- Не буду, пожалуй, убирать ножи. А вдруг он с топором пришел? Так чего зря суетиться. Хорошие у меня друзья, все-таки. -- Привет, ребята! Как здорово, что вы тут оба. Поздравьте меня. -- Легко,-- говорит Кинолог.-- А ты в обмен нас прости. И помоги бутылочку уговорить. Прости и помоги?.. Ну хватит, сколько можно дергаться из-за этого словосочетания. Здесь-то уж этот "простипом" явно случайно. Хотя, что значит случайно? Так можно сказать, что и Кинолог у Гриши случайно оказался. Но не это сейчас главное. Я пришел за прощением и должен его получить. И я его получаю. На радостях рассказываю друзьям о беременности Леи. И рефлекторно пью из стакана, который поднял только, чтобы обозначить тост. Откуда, все-таки, тут взялся Кинолог? Он победоносно ухмыляется. Уверен, что убедил меня выпить в Йом Кипур. Ну да ладно, раз так получилось. И если все равно так получилось, то почему бы не продолжить. Есть я тоже ничего не буду, как Гриша. Потому что ограничение себя в чем-либо это проявление уважения к запрету, даже если его нарушаешь. И теперь очень важно случайно что-то не съесть, потому что шаг в сторону должен быть один, а если позволить себе два-три и больше, то это уже бегство, и оно неостановимо. В этом смысле Галаха должна отличаться от устава караульной службы. Гриша все делает левой рукой. Только стакан держит правой, но как-то неловко. Да и велосипед оказался Кинолога. Плохо. Но выглядит он не несчастным. Он выглядит так, словно внутри у него разворачивается звенящая спираль новой затеи. Если это так -- хорошо. А это так, я его слишком хорошо знаю. Не буду его пока ни о чем спрашивать. Пусть сам расскажет. У Гриши все вообще здорово изменилось. А что именно? Диван, кресло те же. Картин меньше. На этажерках всякие интересные штуки. Но это все так, пустяки, а ведь ощущение, что именно радикально что-то изменилось... Исчез запах красок и всякой околохудожественной химии. Поэтому у мастерской нежилой облик и какая-то искусственность. Понарошку. И это все из-за меня. В углу теперь компьютер. Интересно, он в Сети бывает? -- Гриша, а ты к Интернету подключен? -- Подключен, но не подсажен. Кинолог перестает есть и хмыкает. Он уже пьян. Значит, мы с Гришей еще больше пьяны. Но Гриша никогда не спускается по ступенькам опьянения. Он словно бы наблюдает за происходящим с лестничной площадки, а потом неожиданно скользит по перилам... -- Давид,-- говорил Кинолог,-- а это, как ты себя представляешь отцом? Щас... Имею в виду -- каким. Да, вот каким ты будешь отцом? Отвечать не раздумывая! -- Плохим,-- отвечает за меня Гриша. Я понимаю, что он прав. Но этого-то я и боюсь. Поэтому буду стараться играть со своим ребенком на опережение рутины. И я зачем-то начинаю объяснять это своим друзьям. Они не понимают. -- Ты о чем, Давид? -- умиротворенно и сыто растягивая слова, интересуется Кинолог. Как он все не наестся? -- Ну я же объясняю... Хотя это чисто теоретически, конечно. Я думаю, что главная человеческая, а значит и моя проблема воспитания детей в том, что все идет по одним и тем же схемам. Достаточно предсказуемым, чтобы они заранее вязли в зубах. Гриша мудро усмехается. Это значит, что он уже на стадии снисходительного презрения к человечеству. Это уже более добрая его стадия, поскольку в трезвом виде он, тщательно и умело это скрывая, презирает человечество остро и горько. И, в общем-то, за дело, во всяком случае после его объяснений, его точку зрения на какое-то время принимаешь. -- Ты, Гриша, подожди усмехат