Лев должен возникнуть из многих Красных Котов, когда они сольются в Единое. А старший брат не хотел делить Свершение с другими, которых к тому же надо было найти, ждать, учить. Которые при его жизни могли просто не появиться в достаточном количестве. Никто точно не знает, сколько Красных Котов должно быть в котерии для Воплощения в Красного Льва. Теперь я могу прикинуть, что... хотя... кто знает. Таких, как старший брат, могло бы хватить и нескольких. Старший брат сумел приручить какого-то культуриста, поселился у него и подъедал хозяйские анаболики, чтобы быстрее приблизиться к заветной цели и стать Красным Львом в одиночку. Он был очень горд и независим. Он и умер от гордыни. То есть, это произошло от передозировки, но по сути -- от беззаветности. Мать рассказывала, что даже хозяин-культурист не мог сам похоронить его огромное тело. И тогда он позвал еще трех друзей-культуристов. И вчетвером они понесли тело моего брата на носилках -- хоронить, а рыжий его хвост подметал мелкую иерусалимскую пыль, и словно белое облако шло за этой траурной процессией. Воистину, "религия -- опиум для народа". Я не хочу сказать, что мать все это выдумала... Конечно, все что со мной произошло -- во многом из-за матери. Собственно, и о ней самой среди старгородских котов ходили странные слухи. Что она всегда выбирала какие-то особые места для рождения своих котят. Говорили, что меня она родила на Храмовой горе, проникнув в пещеру под Краеугольным Камнем и рискуя жизнью и душой. На этом камне до сих пор видны глубокие царапины от когтей предыдущего воплощения Красного Льва. А еще говорили, что рожден я был каким-то экспериментальным способом, среди вод источника, льющегося из "Львиной пасти" в пещере Цидкиягу под самым Старым Городом. Я тогда слушал вполуха и не пытался докопаться до истины, по юношеской дури мне было все равно, а теперь ничего уже не воротишь и не прояснишь. Все мое детство прошло под знаком Красного Льва. Он придет -- и... Долго я даже не задумывался, что будет потом. Ничего и не надо было. Сама мысль о появлении огромного, величественного, прекрасного Красного Льва вызывала катарсис и оставляла в состоянии эстетического шока. Но однажды я спросил мать -- а зачем, все-таки, должен явиться Красный Лев? Для чего? Мать кивнула: "Ты догадался задать этот вопрос, значит достоин получить на него ответ. И не говори об этом никому, пока тебя не спросят. Это знание дается лишь тем, кто способен задаться этим вопросом." Гордость переполнила меня настолько, что не оставила места, чтобы вместить полный ответ. Но я понял, что вертикалы настолько погрязли в грехе, что лишь лучшие из них смогут очиститься, да и то -- лишь пеплом специальной Красной Коровы. Но когда она придет в наш мир, вряд ли найдется достойный, чтобы принести ее в жертву. И тогда мир зависнет, а время остановится. А чтобы этого не произошло, предусмотрен Красный Лев. Красный Лев будет сидеть в засаде под Жертвенником и ждать, когда появится достойный закласть Красную Корову перед Жертвенником. Он будет ждать до последнего момента. Но не дождавшись, за мгновение перед тем, как мир зависнет, он выпрыгнет из-под Жертвенника и задерет Красную Корову, чтобы спасти мир от остановки. Мир все равно захлебнется в Красной Крови, но от него останутся хотя бы развалины. И выжившие вертикалы станут рабами выживших котов. А сейчас я знаю, что все грядущее -- намного сложнее, страшнее и неоднозначнее. Но в целом все катится именно туда, куда и предполагалось. И допустить этого очень бы не хотелось. Раньше, до превращения, мне очень нравилась идея о двуногих рабах. Но кому нужны рабы на одной гигантской мусорке, которой станет мир? Разве что параноидальному властоголику. Не лучше ли наслаждаться всеми благами цивилизации и добровольным служением вертикалов? Как сейчас. Естественное, плавное течение эволюции происходит в благоприятном для котов направлении. Наконец-то наше электричество взаимодействует с электричеством домашних компьютеров -- этим венцом творения сапиенсов, или уже постсапиенсов. И домашние компьютеры дичают, становясь все капризнее, а мы, дорогие, наоборот, становимся спокойнее, статичнее и мудрее. Когда-то мы пришли к их кострам и много веков пристально вглядывались в огонь, пытаясь в нем что-то отыскать. Сегодня мы всматриваемся в экраны компьютеров и телевизоров. И это уже не просто транс и медитация. И даже не просто поглощение информации. Мы присматриваемся к партнеру. Это большая разница -- за вертикалами мы следим, а к компьютерам -- присматриваемся. Љ Хвойный Иерусалимский лес -- прекрасное место для больных легких и легких больных. Љ избрали его для дальних прогулок. За несколько минут рассовывался по карманам стандартный набор: блокнот с ручкой, апельсин с фляжкой, солнечные очки, мобильник. За двадцать минут они доходили до ближнего входа, за сорок пять минут проходили лес насквозь и двадцать пять минут шли домой от огромной абстрактной скульптуры, прозванной в народе "Красной коровой", хотя ничего коровьего в красных металлических изгибах не было. Но прогулка эта всегда длилась дольше полутора часов -- на то, уже неопределенное время, на которое Љ зависали у сосны Бен-Гуриона, с которой усматривали некую общность. Сосна эта была у них чем-то вроде тотема. Первый первый министр посадил ее аккурат между датами рождения Макса и Анат. Она выросла маленькой, чахлой, но стройной, поэтому казалось, что у нее хорошие корни. Огородили сосенку каменным заборчиком, вокруг замостили площадку. Так и торчала теперь она вроде и среди леса, но отдельно от торной тропы и прочей сосновой тусовки. Макс завинтил крышечку на полупустой фляжке с "Джеком Дэниелсом": -- Все-таки из железной фляжки другой вкус... Наскальный рисунок -- письмо -- текст -- пост. Подъем и деградация европейской цивилизации. Мы сегодня отправили пару десятков дурацких постов и написали два абзаца текста. Абзац! -- Точно -- пост. Потому что это -- пост-европейская цивилизация,-- отозвалась Анат с понимающей усмешкой кухонной сплетницы и отхлебнула.-- Другой вкус? Лучше или хуже? -- Просто другой. Железяка придает бурбону мужественности. -- Сталь всегда придает мужественности королям, не только Бурбонам. -- Во, правильно. Пост-Европу надо потреблять из железной фляжки. Смотри, смотри, олени! По склону, провоцирующе близко, спускалась пара оленей. Вели они себя примерно как полудикие коты в Бейт а-Кереме -- не боялись, но и не доверяли. -- Бурбон унюхали,-- прошептала Анат. -- Бурбонов на них нет,-- с сожалением сказал Макс.-- Королевская охота... -- Ага, королевская. Я читала на днях -- их гастарбайтеры поджирают. Љ проводили сочувственными взглядами пятнистую парочку. Потом хлебнули бурбона за сохранение их заповедной жизни, поглазели в застиранное осеннее небо. Макс сказал: -- Да-а... они, в общем-то, и Европу поджирают. -- Пост-Европу пора расфасовывать в железные фляги. -- Для придания мужественности? Чтоб боролась? -- Чтоб сопротивлялась. А не расслаблялась и получала удовольствие. Кажется, единственное, за что постевропейцы еще готовы бороться -- за гарантированное право спокойно умереть в собственной постели. -- Они за это даже не борются. Они за это платят. Вот знаешь, как одинокая умирающая старушка в приватизированной квартире... Завещает жилплощадь тому, кто ее досматривает. -- Зато не будет Третьей мировой. Третья мировая -- это когда третий мир мирно хоронит всех белых. -- И посткапиталистов, и постсоциалистов в одной братской могиле.-- Анат вздохнула, словно бы прислушиваясь к собственному ощущению внутренней правоты.-- Так им и надо. За лицемерие... -- Никакого лицемерия. Чтобы лицемерить, надо хотя бы сохранять лицо. -- Или хотя бы морду. Для мордомерия. -- Наша морда существует не для мордомерия, а для мордодейства. -- Для мордопоэзии эта рыжая морда существует. -- А он нас не замордует? На своем поэтическом конвейере. Такой должен быть продуктивным... -- Мы превращаемся в сфинкса с этим котом. Скоро начнем размахивать лапами и драть кору. -- Сфинксом -- это еще неплохо. У сфинкса зато есть лицо. -- И оно сохраняется тысячелетиями... -- Скажи "мяу". -- Нуу... Мяукать надо ночью. Страстно. Влажной ночью. Грот ночи жаркий, влажный. Прибой веселой страсти. -- Соответственно... Я буду нежен с каждой, любой дворовой масти... Кот Мир до сих пор цел. Крошится себе с прежней скоростью. Сойка мяукает с дерева, тварь, семейство вороновых, длина тридцать четыре сантиметра... Сколько?! Тридцать четыре сантиметра? Кто бы мог подумать! Да на хрена мне знать какого она семейства, и какая ее средняя длина, и сто с лишним способов как ее мог бы добыть вертикал, если она по-прежнему меня дразнит, а я тут схожу на говно! Как отравляла раньше отдых на любимом месте, так и продолжает доставать. Да, привычки и реакции прежние. А знание, действительно, лишь умножает скорбь. И в Городе ничего не изменилось. Жизнь слепым котенком как тыкалась бестолково в поисках молока, так и тычется. Горожане спешат утром на свои мусорки, а вечером возвращаются на подстилки. Коты, впрочем, делают то же самое. Собаки служат. Голуби гадят. Никому нет дела, что я стал... стал Красным Котом. Когда это испытываешь на своей шкуре, а не видишь чудесное воплощение в затуманенных героизмом котеночьих мозгах... Город мой, Город, как же так все совпало по-идиотски? Для героизма и свершений. Красный. Кот. Да, я стал! Раньше я интуитивно ощущал -- что-то такое должно случиться. Я -- это он?! Страшно. И что теперь? Я теперь даже сам не знаю всего, что знаю. Как если бы случайно проник в пыльный зал библиотеки, и в этот момент на меня обрушился весь запас книг, то есть не на меня, а в меня. И размахиваю лапами, чихаю, пытаюсь прорваться из этой информации на дневной свет, но где он тоже не знаю. То есть знаю, конечно, поскольку обладаю информацией. Завалами информации. Как сидел на мусорке, так и сижу, на бескрайней информационной мусорке. А эта пернатая тварь все мяукает... Значит, на мусорке. Это даже смешно, вот скажем, подумаю я о... ну, о рыбе в тесте... рецепты, рецепты, тридцать пять тысяч одних рецептов, калории, кухня от Елены, пиво на Куличках, рестораны... один выход -- быстро смигнуть весь этот хвост. Теперь надо быть очень осторожным, очень. Тихо-тихо красться внутри себя же. Потому что любая мысль вызывает сход информационных лавин. Даже ассоциативных лавин. Хорошо, хоть научился смигивать. Допустим, я -- Красный Кот (панк-текст, генетический анализ, выставка экстремалов породы, ник участника политфорума, мифология, смигнул), должен шнырять по информации, как по родному подвалу. А почему, собственно, должен? Никогда я никому ничего не был должен. Не желаю быть должен. И не буду! Не буду... Если это от меня зависит. Болонке понятно, что скорее всего не зависит. Что получил я во владение эту информационную мусорку не просто так, а вместе с долгами. Которые, конечно же, вылезут как глисты (гельминты -- кошачья двуустка, аскариды, острицы...смиг!) в самое неподходящее время. И взыщутся. Так начнут зудеть, что будешь готов сделать что угодно, лишь бы избавиться. И не надо от этого абстрагироваться, думая о себе, дорогом, в третьем лице единственного числа. Это -- я. Я! Со мной! Мне! Про меня! Ужас. Но... ведь и для меня! Ассоциации все равно выскакивают, как блохи из-под половиц, или лягушки из-под лап идущего на водопой. Стать поэтом, что ли, как и хотели Аватары? С такими-то чертиками ассоциаций это как два байта переслать. Собственно, что значит "стать"? Я уже поэт. Аватары тут ни при чем. Ну, почти ни при чем. Я им, дорогим, еще покажу что такое каталектика, катахреза и катрен. Им еще придется мной гордиться. И испытывать комплекс неполноценности. Простипома, пелядь! В последнее время мне страшно спать, а, значит, и страшно жить. В моем настроении явный спад -- разбиты сна витражи. И в черные дыры с осколками слов хлынули ужасы сна с монстрами, мистикой, криками сов, проклятием колдуна. Мне снится упорно, что я человек -- серый, усталый, злой, выдавший другу фальшивый чек, свернувший с дороги домой. И вот я уже в тоскливом лесу, ноги вязнут в грязи. Я на спине чье-то тело несу, оно мертвечиной разит. Но тело живет, поскольку оно шепчет мне жарко:"Брат! Расслабься, устань, прокисло вино, меня отнеси назад!" И я не пойму -- почему я, кот, несу некошачий груз, и что мне семьдесят пятый год и бывший Советский Союз. И что за колдун у меня за спиной командует, как мне жить. Серые сумерки правят судьбой, закручивая виражи... Из сна вырываюсь, чтобы упасть в бездну другого сна, где щерит сука слюнявую пасть, клянется, что мне верна, и дышит в затылок, воняя тоской, и псиной, и течкой, и всем -- всем тем, что поток суеты мирской снесет с осажденных стен. Но вот просыпаюсь. Звезды и лай. Антенна, труба, провода. Богатый район, этот кошкин рай... Мне страшно и в шкуре кота. И эмоции тоже как-то сдвигаются. Раньше мне нравилось обозревать окрестности и чувствовать себя каменным сфинксом -- надменным и равнодушным. А главное -- находиться на одном уровне с человеческим взглядом. Я заглядывал проходящим вертикалам в глаза на равных. И мне нравилось, когда они первыми отводили взгляд. Нравится и сейчас. Но это уже не важно. Теперь я смотрю по-другому, как микробиолог, ювелир, астроном, у которых специальные приборы. У моего взгляда появилась когтистая лапа, которая инстинктивно, как из аквариума рыбку, цепляет из них трепыхающееся прошлое. Не прошлое их "железа", а прошлое их мягких душ. Не так уж это и интересно. Духовный опыт большей частью однообразен, ошибки типичны, раскаяние стандартно, повторные грехи банальны и предсказуемы. Этакий альпинизм. Учеба, маршруты, ошибки, срывы и в конце -- покоренные вершины, соответствующая квалификация и право спокойно повесить кошки 8Ж) и ледоруб над камином. Ледорубом убили Троцкого. Настоящая фамилия Троцкого -- Бронштейн. Бронштейн Давид Ионович -- международный гроссмейстер, претендент на мировую шахматную корону в 1951 году... смиг. Какая гадость эти сравнения из чужого опыта! Ассоциативные цепочки волочатся за каждой мыслью, как кишки из свежей мыши. Но мать моя кошка! Кишки из свежей мыши -- это же не гадость! Знакомый вертикал. Со второго этаже. Содержит собаку-болонку-идиотку, которая все время смотрит на меня масляными черными глазками и каждый раз хрипловато просит объяснить разницу между собакой и кошкой. Вертикал этот один раз на меня замахнулся, когда я прилег на его новый дверной коврик. Я бежал, но потом вернулся и коврик пометил. Тогда мне это казалось важным. А сейчас? Пожалуй, и сейчас я поступил бы так же. Это важно -- поступать так, как тебе представляется правильным. А душонка у этого болонкодержателя под стать жирному негибкому телу. Ленивый такой софт, потому всегда неопытный, тупо делающий одну и ту же ошибку уже несколько воплощений подряд. Безмозглый и безнравственный жирный софт, который и ошибки-то своей понять не способен, а может лишь просыпаться в предрассветной тоске и скулить, как болонка: "За что, Господи, что я тебе сделал, дай мне больше, лучше, мягче, вкуснее, а все хреновое не давай, а мешающее забери". Этот софт еще долго будет проворачиваться в мясорубке, так ему, собственно, и надо -- нечего пинать чужих котов на общей лестничной площадке. Еще вертикал. Снова знакомый, это к Аватарам. Тот самый, Похититель. Который украл меня из Старого Города. Который приходит к Аватарам, а смотрит на меня, как на огонь. Соглядатай. Мне уже не терпелось заглянуть ему в глаза. Я даже чуть не спрыгнул на землю, чтобы побежать навстречу, но утерпел. А он шел мимо меня, глядя под ноги, как нарочно. Мне пришлось мявкнуть над его ухом, громко и властно, чтобы он обернулся. Такие софты мне еще не попадалась. Я даже оторопел на миг. Он целиком не просматривался, такой был длинный. Длинный во времени. Старый. Я не мог сказать откуда он начал жить и когда, там было мутно. Вот, значит, откуда выражение "дымка времен". И даже сколько он прошел оболочек тоже сказать точно не мог. Много. В самой мути и дали я различил, как он воплощается меж лап сфинкса, у недостроенной египетской пирамиды и срывается через четверть века, склонившись в пустынной безысходности перед Золотым Котом. Ага, потом он уже был тверд в вере. Крепкий военный софт, не боящийся ни смерти, ни ответственности за содеянное, один из самых твердых в сорокатысячном войске Иехошуа Наввина. Он слишком спешил. И во время Иерихонской резни не всегда добивал противника, чтобы тот не страдал. За эту черствость его через несколько дней сняли с маршрута, вместе с тридцатью шестью такими же, борзыми, убитыми при первой атаке на Ай. Так, а потом, через несколько веков, странная история с иевусейкой... отвернулся, гад. А жаль, не надо было лезть так глубоко -- и видно плохо, и детали стерлись. Надо было сверху вниз просматривать, бурить, добывать жирную черную нефть разложившегося прошлого. Вот учила когда-то дорогая мама -- сначала хватать надо то, что плохо лежит, сверху и близко. Ужасный, конечно, софт. Усталый, упрямый. Оборванный, перекореженный, растерянный. Софт-БОМЖ. Отставший от сверстников, давно уже обретших покой у камина. До сих пор не понимающий "за что". Надо бы его еще порассматривать. И кстати, зачем он меня украл из Старого Города? Значит, не добивал иерихонцев во время резни... Теперь до меня дошло, что знать -- не значит понимать. Вот вертикалы чего только не наворотили вокруг убийства. Больше всего напридумывали про убийство и про любовь. Но про любовь -- понятно. Придумывать про любовь -- в кайф. Вообще-то в любви вертикалы так себе. Хоть и круглый год, но вяло. При такой активности вертикалам и конкурировать за самок никакого смысла нет. Но агрессивность и жажда собственности заставляют конкурировать. И что им делать? Ясно что -- любовь-кровь. Срифмовали и убивают. И самоутвердились в убийствах. Забавна все же цивилизация, в которой специально обученный самец, при благоприятном для него, конечно, стечении обстоятельств, может в единицу времени уничтожить во много тысяч раз больше себеподобных, чем оплодотворить самок за всю свою жизнь. Невротики! Сначала провозглашают: "Не убий!", потом понимают, что это невозможно, не совместимо с жизнью, с самим выживанием их биологического вида. И тогда они придумывают исключения. Много исключений. Сами они -- исключение из фауны, массовые убийства не практикующей. Они сделали убийство профессией. Даже несколькими профессиями. А нас, дорогих, объявили хищниками! То есть, убиваешь единицы для пропитания -- алчный хищник, зверь. Убиваешь тьмы ради идеи -- пассионарий, харизматик, самый человечный человек (родился 22 апреля 1870 г. в Симбирске, ныне Ульяновск, ныне в мавзолее, шалаш в Разливе, "я поведу тебя в музей,-- сказала мне сестра", атомный ледокол, сифилис, смиг). Дни трепета, этот март наоборот, раздувают тлеющий софт. Жжет. Потом должно стать полегче. Вертикалы надеются, что покаянными мыслями, молитвами, подаяниями и постом они могут перезаписать себя в файл жизни. Наивность их представлений, на фоне их технологических возможностей -- это что-то. Когда-то им попытались приоткрыть какие-то истины, адаптированные, конечно, к уровню тогдашних диких мусорных вертикалов. Боятся они этого духовного света, как мы огня, что ли? Почему они тормозят, почему довольствуются теми духовными крошками, которые им сбросили со стола? Вы же уже додумались до квантовой механики. Вы же уже знаете, что принцип неопределенности -- самый фундаментальный. Так неужели трудно допереть, что этот принцип всеобъемлющ. Ну какой Творец будет создавать себе детерминированную игрушку! Какой интерес создавать то, про что все заранее известно? Неужели трудно догнать, что никто вас в Рош а-Шана не разносил по файлам жизни и смерти, что сейчас своим покаянием, молитвами, подаяниями и постом вы можете лишь повысить вероятность пережить наступивший год, улучшить шансы в игре, перед тем, когда на исходе Судного Дня протрубит шофар, и файл с запланированными годовыми вероятностями гибели для каждой твари уйдет к администраторам... Давид Я шел к Љ по их круто спускающейся к вади улице. Но теперь вади нет, и получается, что улица течет к шоссе, в которое она даже не впадает. Шел, глядя себе под ноги. Я не был уверен, что правильно делаю. Сначала надо было пойти в лес, чтобы убедиться. Что все было. Или ничего не было. Найти это место и обследовать. Но мне было страшно идти туда одному, даже при солнце, поэтому я вспомнил, что Љ любят гулять в лесу. И позволил себе лазейку -- я подумал, что смогу уговорить их пойти с собой. Хотя я откуда-то знал... что значит -- откуда-то, от них же и знал, что гуляют они в лесу только вдвоем. С фляжкой и с блокнотом. Над ухом страшно заорал кот, я шарахнулся. Это был Аллерген. Ясно, что он сделал это нарочно, что он поджидал меня на каменном заборе. И еще он уставился на меня наглыми круглыми преображенными глазами, как будто нацеливался запрыгнуть мне в зрачки. И еще мне показалось... мне это, конечно, только показалось, что я не сразу смог отвернуться, словно меня насадили на два силовых луча. Но потом я отвернулся, и все успокоилось. Но не совсем. Впервые Љ не было дома. Я привык заставать их дома и считал это хорошей приметой, какой-то, что ли, маркировкой, подтверждающей правильность избираемого пути. У меня даже испортилось настроение. Я еще раз нажал на звонок -- вдруг они были в ванной и не слышали. Потом позвонил на мобильник. И не поверил своим ушам. Они уже были в лесу! Если бы я пошел сразу в лес, я бы их там, конечно, встретил -- в этом я отчего-то не сомневался. А теперь мне надо было успеть застать их там. Зачем? Чтобы разбавить свой страх? Наверное не только, раз все так совпало. Зачем я себя буду мучить вопросами? Надо. Это очевидно. Вот только второй раз мимо Аллергена мне не хотелось проходить, а я отлично знал, что он сидит на прежнем месте и поджидает -- уж он-то был в курсе, что хозяев нет дома. Но не обходить же кота по газону. И я сумел бросить на него короткий колющий взгляд и сказать, как пароль: -- Простипом! Он даже ухом дернул и моргнул. То ли от неожиданности, то ли отзываясь на пароль и разрешая пройти мимо своего поста. Так-то! Љ, когда я им звонил, сказали, что выпивают у сосны Бен-Гуриона. И собирались возвращаться домой по улице Цветов очарования. Если они замешкаются, то я смогу перехватить их где-то на уровне вчерашнего места. И мы могли бы вместе его осмотреть, что почему-то было бы лучше. Но рассказывать о ночном происшествии я никому не буду. Даже Лее. Особенно Лее. А Љ можно будет сказать, что я потерял там... ключи. Я торопливо шагал, задыхался и думал, что если Городской Кот признал за мной право проверять посты, как в миру, так и в Сети, а он вроде бы признал, ведь "простипом" был явным тому подтверждением, то это означает, что я -- Страж. Или что я из Стражи. Но это новое знание лишь прибавило мне сомнений, потому что о своей роли я догадывался и раньше, но теперь надо было понять главное. Если я Страж, то я одиночка. И не на кого мне надеяться. Но если я один из Стражи, то мне предстоит найти других, таких. И схемы поведения должны быть совсем, совсем разными. Поэтому если я перехвачу Љ, то мы, скорее всего, Стража. А если нет, то я одинок. Что гораздо хуже, что страшит меня и заставляет не думать о своей участи, а шагать быстрее. Если бы Лея не определила, что я нормален, я бы считал все это полной шизой. Но теряет ли человек с нормальной психикой право на ненормальный образ мыслей? Конечно не теряет, а напротив -- скорее приобретает. Потому что не боится показаться никому ненормальным, а прежде всего -- себе самому. И это очень важное преимущество здорового человека перед больным. А других очевидных преимуществ у нас может быть даже и нет. Когда я подошел к вчерашнему месту, я не стал спускаться с дороги вниз, а пошел дальше по асфальту, в надежде все-таки встретить Љ. Увы. Одиночество мое становилось все очевидней и начинало захлестывать. А вдруг они еще сидят у своей, вернее у Бен-Гурионовой сосны. Они ведь часто зависают в самых неожиданных местах. Выпили, что-то обсуждают, что-то записывают. Я решил дойти до сосны, чтобы исчерпать надежду. Я свернул с асфальта и по каменным ступенькам полез в гору по широкой цивильной, но все-таки лесной тропе. Это был логичный маршрут, даже с указателями. Чтобы разминуться со мной, Љ нужно было бы специально свернуть на какую-нибудь боковую тропинку, что означало бы, что они не Стражи. Я дошел до жалкой сосенки, посаженной когда-то Бен-Гурионом и оказавшейся такой же низкорослой, как он сам. И не увидел ничего. Ни Љ, ни следов их пребывания. Может быть, они вообще зачем-то обманули меня, сказав, что пьют под сосной. Я заглянул в зеленевшую в углу площадки урну. В ней было относительно чисто -- хвоя, шишки, пара одноразовых стаканчиков, апельсиновые шкурки, скомканный листок. Листок я, конечно же, развернул. И прочитал: Грот ночи жаркий, влажный. Прибой веселой страсти. Я буду нежен с каждой, любой дворовой масти. У лунного менялы сегодня только грошик, и потным покрывалом укроет счастье кошек, тем драным покрывалом, где ночь течет в прорехах, где кошка под диваном ревнует человека. Опять покрывало! И опять этот лес! Нечего было тянуть кота за хвост... вот именно, Кота! Надо идти к вчерашнему месту и все окончательно решить. А решив, действовать. И я, отгородившись от страха чувством долга, повернул обратно. В паре сотен шагов, справа от тропы, рос инжир. Я заметил это дерево еще по пути к сосне. Оно росло из пещеры, и сейчас, когда листья опали, казалось, что дерево растет перевернувшись, запустив корни в белесое ватное небо, высасывая из выси энергию и передавая ее куда-то вглубь, во мрак не просматриваемого с тропы грота... Грота. Да, конечно же! Я пробежал мимо этого дерева, почти не обратив на него внимания, не только потому что спешил окончательно не найти Љ. Мне не хватало этого ключевого слова "грот", с которого начиналось стихотворение. А теперь необычность этого дерева-перевертыша ощущалась так резко, словно ветви-корни вспыхнули для меня неоновым светом. Надо было лезть в грот. Посмотрим же, что за птицы поют в корнях-ветвях этого дерева-антипода! Я спустился внутрь и сразу почувствовал, что там кто-то есть. Глаза быстро привыкали к полумраку. Я уже угадывал границы грота и выделял контуры двух человек. Они сидели на полу, близко друг к другу и молчали. Я, как мог дружелюбно, сказал: -- Шалом! И словно сам же себе и ответил: -- Шалом. Голос, ответивший мне, мог бы быть эхом. Это был как бы мой голос, но прозвучавший извне. Да и вообще, были это люди, или корни, или тени, или сгустки чего-то такого, говорящего... -- Что тебе надо, брат мой? -- спросили меня. Это были бомжи, наверное. -- Да не знаю,-- сказал я. -- Вот и мы тоже. Бомж говорил с восточным клекотом. Он предложил мне сесть. Словно я был у него в гостях, а значит так оно и было. И я подчинился этой глупой логике гостеприимства и подошел, и сел на грязное покрывало -- о, Господи, этот лес просто запеленывает меня своими покрывалами -- я подумал, что думаю о них во множественном числе, чтобы не подумать, что это может быть ТО САМОЕ покрывало, а оно вполне могло им быть -- бомж мог найти его утром и притащить сюда, в логово. Грот напоминал логово, конечно. Не человеческое, не звериное. Другое. А второй человек -- женщина. Да, это логово. -- Куда идешь, господин мой? -- Мне некуда идти, я возвращаюсь. -- Ну да... Со мной согласились так же легко, как я мог бы согласиться с очевидным. -- Только я не уверен, что мне надо возвращаться. -- Ну если бы возвращались лишь те, кто уверены... Женщина встала, освещение сначала намекнуло, а потом уверило меня в том, что на ней лишь передник. Нет, на голове еще было что-то намотано. Логово. Передники... женщины были бесстыжи или не знали стыда настолько, что неся пищу могли завернуть хлеб в передники, задрав его, а больше на них ничего и не было надето... Иевусейки это были, что ли... геллы ханаанские... Женщина села. -- Иевусейка,-- сказал я. -- В том-то и дело, брат мой, в том-то и дело... Љ У Љ было свое дупло. В него остальной мир иногда подкидывал им подарочки. Именно этим локер в почтовом отделении кардинально отличался от почтового ящика у подъезда, в который приходили штрафы за парковку, требования налоговых инстанций поделиться, просьбы благотворительных организаций дать сколько можешь, рекламный мусор, а главное -- с монотонной неотвратимостью поступали немалые счета, оставлявшие у Љ тяжелое ощущение, что главное занятие их жизни -- включив свет, кипятить воду на газовых горелках, разговаривая по телефону. Так что, при оптимистичном взгляде, почтовое дупло можно было считать "рождественским чулком". Но чаще, открывая маленькую стальную дверку, четвертую сверху в шестом ряду, Љ воспринимали ее, как колумбарий, где хранился пепел сгоревших надежд на то, что их слово будет услышано и отзовется. Почтовый локер был заведен, когда у Љ вдруг появилась наивная уверенность, что уж на этот раз они сумели, да-да, сумели попасть даже не в вену, а в нерв. Чтобы дать всем желающим возможность заказать изданную за свой счет книгу, но оградить себя от незнакомых людей, выплескивающих эмоции прямо по месту жительства авторов, Љ сняли на год абонентный ящик -- узкий лаз для заслуженной славы. С той стороны прямоугольного стального дупла была дыра в странную неизвестность, там всегда горел свет, что в обычной темноте прогулочного времени воспринималось, как чье-то хроническое дежурство в котельной, греющей сердца обладателей почтовых ячеек. Но год подошел к концу, а тираж нет. И Љ оставили себе дупло, как стимул для прогулок. И радовались каждому письму или заказу, забывая порой вкладывать на счет мелкие случайные чеки. В этот раз остальной мир подкинул квитанцию на нечто заказное. Возвращаясь из леса, Љ успели проникнуть на почту за минуту до того, как охранник закрыл дверь и получили большую плоскую бандероль с двумя одинаковыми солидными кирпичами на иврите. Где-то там была и их новелла. О проекте издания на иврите "русской" антологии они, конечно, знали. Даже подписали когда-то какой-то договор, присланный им по почте и отправленный с подписями обратно в неизвестность. Потом был один единственный телефонный звонок на иврите: -- Анат? Здравствуйте! Вам звонят из издательства "Едиот ахронот". Хотим уточнить факты вашей биографии для антологии русской литературы. Как называется ваша последняя книжка стихов? Вот тут у нас есть справка, в ней написано, что книжка вышла в Санкт-Петербурге, а названия нет. -- Да. Называется... По-русски -- "Точечная теплота виска". -- А на иврите как будет? -- Ох... -- Алло? Алло? -- Ыыыыыы... -- Алло? Вы меня слышите? Как это на иврите будет? -- Н-не... не знаю. -- Ну хотя бы примерно. -- Ну по-русски это "висок", а на иврите я, простите, слово это не знаю. Это на голове такое место специальное -- сбоку на голове, причем симметричное, с двух сторон, ближе к лицу, на границе с волосами. -- На границе? На какой границе? -- О! Вот помните -- Давид Голиафа убил? Так именно в это место он его и ударил. -- А! Поняла! Это -- висок! -- Да! Да! -- И что у нас с виском? -- Ну... так вот в этом виске есть тепло. -- Тепло? -- Да, не сильное, а такое, местное тепло, локальное.Там еще кровь стучит. -- Где локальное тепло? В виске? -- Да. Извините, но это такая строчка из моего стихотворения. Извините еще раз. Я, наверное, зря так книжку назвала. Это, наверное, вообще перевести нельзя. -- Госпожа, перевести можно все, только я секретарша, а вам нужен специалист. -- А знаете что? У меня идея! Напишите, что просто вышла новая книга стихов в интернет-издательстве "Геликон-плюс". -- Что это "интернет-издательство плюс"? -- Нет-нет, я пошутила. Напишите просто -- новая книга стихов в санкт-петербургском издательстве "Геликон". -- Ну вот, так бы сразу! Видите, все можно перевести, когда все просто. Вышла книга стихов в санкт-петербургском издательстве "Голиаф". -- "Геликон". -- Да ладно. А вот еще вопрос -- как правильно называется город, где родился Макс? -- Мне очень неудобно, но -- Днепродзержинск. -- Простите? -- А что делать? Да. Я могу медленнее. Дне-про-д-з-е-р-ж-и-н-с-к. -- Что это?! -- Город, где мой муж родился. -- Да, и как он называется? -- Есть такая река -- Днепр. Первая часть слова -- Днепр. -- Дьнепрь... -- Да, а вторая часть слова -- от имени коммунистического деятеля, соратника Ленина. Его фамилия была Дзержинский. Значит -- Днепро-дзержинск. -- Дьнепрь...зд...жз...зд....к? -- Точно. Пишите -- родился на Украине. -- Окей! А ваша фамилия как правильно произносится? -- Еще хуже. Михайличенко. -- А, так это как раз легко! "Михаэли" -- это наше имя. А "ченко" я уже научилась! Михаэли-ченко! Тогда Љ посмеялись и решили, что нет смысла бороться за достоверность биографий. Поскольку писатели-ватики уверяли, что нечто подобное периодически пытались издать в Израиле уже лет тридцать, да так ни разу и не довели до конца. И Љ не то, чтобы ничего хорошего от этой затеи не ждали, а вообще ничего не ждали, то есть практически забыли обо всем этом, а может быть просто суеверно затаились, не признаваясь даже друг другу. Ведь хотелось увидеть свой текст, набранный не банальной кириллицей, а теми же буквами, что и Книга. И вот -- произошло. Без предварительного уведомления, без работы с переводчиком, без верстки. Потрясенные внезапным падением кирпичей, Љ стояли под фонарем, каждый со своим авторским экземпляром. -- Название-то... дааа... "Призраки Израиля",-- сказал Макс с непроявленным отношением к предмету.-- Умри, про эмигрантских писателей лучше не скажешь. -- Как считаешь, призраки отмечают такие события? -- Призраки всегда отмечают призрачные успехи. Отмечать решили немедленно, просто тут же повернули и пошли в центр, где люди веселятся, выпивают и закусывают в милых обжитых заведениях. Тут возник вопрос -- действительно ли идти в обжитые, или обживать новые, как подобает ищущему наблюдений писателю. -- Ведь писатель рыщет в поисках наблюдений, как акула,-- сказал Макс.-- Акула постоянно движется в поисках пищи и поэтому не тонет. То есть, остановится -- утонет. -- Как акула -- это не мы. Это Ильф и Петров, братья Стругацкие, кто там еще... Потому что у акульего самца два члена. А у нас, все-таки, один... Кстати, ты с тех пор так и не узнал, как они трахаются? -- С каких пор? -- заржал Макс. -- Да ну тебя. С барселонского океанариума. -- Не узнал. Нет, правда не знаю. Нет у акул вариантов. Разве что -- оральный секс. Прошли мимо здания Верховного суда. И двинулись парком, разбитым над тоннелем, мимо массивного колокола, подвешенного в псевдовосточной беседке. Изысканная японская форма колокола диссонировала с китчевыми надписями на разных языках: мир, Рабин, бхай-бхай. -- Вот спорим, что ты не помнишь есть у него язык или нет,-- сказала Анат, притормаживая в нескольких метрах. -- Я точно помню, что он без фляжки не звучит. Поэтому, когда прохожу мимо с фляжкой, чокаюсь с ним. То ли нет языка, то ли им невозможно пользоваться. Черт, действительно ведь сколько раз видели. -- А значит мы не акулы. Потому что нам проще знать про него главное -- что не звучит. Проще придумать этот колокол, чем запомнить существующий. Мы не акулы. Мы рассеянные уроды. -- Да, мы скорее что-нибудь про него придумаем. Или вокруг него. Вроде: проходя мимо этого японского колокола, Петр всегда приберегал в любимой фляжке из нержавеющей стали последний глоток любимого виски из нержавеющего ячменя... далее -- подробное описание фляжки, вместо подробного описания колокола, потому что она под рукой... -- И не только для того, чтобы чокнувшись с колоколом изо всех сил, еще раз услышать его вдумчивый утробный голос, который отзовется в его душе и напомнит о вечном. Это конечно тоже, но прежде всего он видел в нем собрата, товарища по несчастью. Ведь и колокол тоже не способен никого оглушить всей мощью, потому что своим родным японским языком он воспользоваться не может, а иврита все еще толком не выучил! М-да... -- Нельзя нам дергать редиску из жизни напрямую, противопоказано. Вспомни Галину. Галиной звали жену их персонажа. Вернее, прототипа персонажа. Это был единственный человек, который однажды органично запрыгнул из жизни в их текст и не перестал походить на самого себя. К прототипу Љ относились с искренней симпатией. А вот персонаж вдруг ушел в штопор и начал вести себя совершенно безобразно. Настолько безобразно, что Љ даже растерялись от такого персонажьего хамства. И проявили несвойственную творцам щепетильность -- перед публикацией зачитали прототипу за бутылкой, какого он породил героя. Тот сначала напрягся, но отрывок был длинный, почти до донышка, к его концу хороший человек отмяк и, к большому облегчению Љ, не потребовал никакой редактуры. Книжка вышла, не то, чтобы бойко распродавалась, но часть тиража расползлась какими-то тайными тропами и порой передавала приветы. В том числе и через Галину, которой соседки и знакомые радостно сообщали о книге и жадно расспрашивали о состоянии мужниной печени и точном возрасте его несовершеннолетних любовниц. -- Значит, придется дергать редиску из собственного унавоженного внутреннего мира,-- вздохнула Анат. -- А всех писателей можно разделить, как волосы, на пробор. Справа -- фотоохотники, слева -- творцы фотороботов. -- Причем первые ходят по разным кафе, а вторые -- гнездятся в насиженных. Они уже миновали убогую забегаловку на улице Бецалель, славившуюся своим фалафелем. Расположена она была образцово неудобно -- машину не запарковать, внутри всего два вечнозанятых стула, а пыльный, людный и узкий тротуар отбивал желание есть на ходу. Так что они так ни разу и не попробовали, как жарят здесь этого горохового родственника. -- Может, наконец, фалафель? -- обозначил Макс опцию, но шаг не замедлил.-- Куда, кстати, пойдем? -- Счастье -- это оптимальное лавирование между повторением того, что хотелось бы повторить и новыми впечатлениями,-- сформулировала Анат и поморщилась. -- Так какое счастье будем искать? Счастье узнавания или счастье познания? -- Счастье броуновского движения. Давид Когда закат откатил тяжелый выцветший валун зноя от входа в Грот, я с трудом заставил себя выйти в подслеповатые сумерки. Подслеповатым стало и мое понимание себя, вернее даже происходящего и себя, поэтому равновесие, неожиданно установившееся между внешним и внутренним погрузило меня в состояние бездумной