шел пешком, используя карту города и проверяясь. Затем на автобусе 49 добрался до Буши-парка, там пересел на автобус 37 и доехал до Кемптон-парка, где в это время начинались скачки. Там он обменялся фразами с тремя людьми (все трое взяты под слежку, их фамилии и местожительство устанавливаются). Посмотрев около часа скачки, "Майкл" вышел из Кемптон-парка, доехал на такси до Хемтон-корта и оттуда на поезде уехал в Доркинг, где вышел и углубился в лес7. В лесу он остановился у клена и делал вид, что дышит свежим воздухом. Пробыв в лесу полчаса, "Майкл" пешком добрался до станции, уехал на метро до Лондон-бридж, там вышел и направился по адресу Гриффит-лейн, дом 4, где у подъезда нажал на кнопку квартиры 27..." 7 Там находились тайники -- ямы для оружия. -- Ну и что? -- спросил я, прочитав весь этот сумбурный и придурковатый детектив.-- Они готовятся к операции с ирландцами, и его послали предварительно осмотреть тайники. -- Это понятно. А что вы скажете насчет Гриффит-лейн? -- Он глядел на меня торжествующе.-- Знаете, кто там живет? Жаклин! Контакт вашего Генри и бывшая пассия "Майкла"! Зачем он к ней поперся? Я только развел руками -- все это не лезло ни в какие ворота. Зачем это нужно Центру? Разве Генри не преуспел в работе с Жаклин? Шуточка ли -- заполучить шифры! Такое в разведке случается не часто. Зачем же направлять героя Зальцведеля к своей бывшей пассии? Несколько спектаклей разыгрывалось вокруг меня, один другого сложнее, либо прогнило что-то в Датском королевстве, как говорил Гамлет, либо машина давала сбои, и, главное, ниточки тянулись в разные стороны, и никак невозможно было соединить их воедино и тем более привязать к попыткам переехать меня машиной или подстрелить, как воробья, в Эппинг Форесте. Беспокойство охватило меня, тяжелое предчувствие смертельного конца, иногда находившее на меня и заставлявшее бодрствовать ночами, путешествовать среди склепов и представлять в ужасе эту космическую, необъятную и страшную формулу: НИКОГДА! НИКОГДА тебя не будет на свете! НИКОГДА! Nevermore! То ли смерть, то ли разлука, то ли отъезд в неизвестность -- от Хилсмена я ехал, как с похорон (Nevermore! -- стучало в голове), руки машинально поворачивали руль, голова со знаменитым пробором словно окаменела, и глаза тяжело ворочались в орбитах, еле успевая следить за летящей дорогой. У Грин-парка я оставил свой кар на случайно подвернувшейся стоянке и мрачно опустился в подземелье туалета, где, помимо основных дел, насладился изощренными надписями и рисунками на стенах. "Не забудь спустить воду -- некоторые едят все"; "Не писай на пол -- от этой лужи у людей сгниют подошвы"; "Сделай что-нибудь великое: трахни великана!" По интеллектуальной мощи Лондон давал фору неприхотливым мекленбургским клозетам, но зато явно уступал по витиеватой и заковыристой крепости мата. Затем по парку Сент-Джеймс я дошел до Даунинг-стрит, 10, и чуть задержал там шаг, словно ожидая, что сейчас оттуда выскочит премьер-министр: "Что вы не заходите, дорогой Алекс? Чай уже готов и ваш любимый "гленливет" ожидает, как всегда, в баре под портретом лорда Пальмерстона. Батлер сейчас принесет лед..." -- так по Пэлл-Мэллу я доплелся до Вестминстерского аббатства, сами ноги несли меня к усыпальницам, сами ноги тянулись к святым мощам, и я покорно повиновался, словно ведомый невидимой силой. Великий путешественник Давид Ливингстон, великие архитекторы Бэрри, Скотт и Стрит, Неизвестный Солдат, а недалеко от стены, у самой двери, англофранцузский лазутчик майор Джон Андре, повешенный по приказу генерала Вашингтона ("Меня взяли в плен американцы,-- это из его прощального письма,-- раздели и лишили всего, кроме медальона с портретом любимой Онор, который я запрятал в рот. Сохранив его, я все же считаю себя счастливым!" -- учись, забулдыга Алекс, скажешь ли ты это в свой смертный час?), тело перевезли в Англию, тут ценят разведчиков, даже курят им фимиам, лишь в Мекленбурге, где воздух напоен ароматами шпионства, как ни парадоксально, на нас, на героев, плюют и пока еще ни одного разведчика не захоронили в Неоднозначной Стене. А вот и бард шпионов Редьярд Киплинг: "Смерть -- наш Генерал, наш грозный флаг вознесен, каждый на пост свой стал, и на месте своем шпион!" -- словно строй солдат, обходил могилы генерал Алекс, скорбно наклонив голову, промелькнули премьер-министры сэры болтун Гладстон, ханжа Пиль, распутник Дизраэли, и вдруг потянуло в Стратфорд-на-Эйвоне, к домику папиного идола, к статуе принца Гамлета. (-- What do you read, my prince? -- Words, words, words...-- Что читаете, принц? -- Слова, слова, слова.) Но вместо Стратфорда моя стройная "газель" понеслась на кладбище на Банхилл Филдс, что рядом с гарнизоном седьмого полка королевских мушкетеров,-- не мог я не визитировать могилу Даниэля Дефо, тоже великого шпиона, чьего "Робинзона" я в детстве зачитал до дыр. И вдруг меня осенило, что я прощаюсь, прощаюсь с любимым городом, прощаюсь навсегда и бесповоротно... почему? почему? Успокойся, Алекс, не мандражи перед операцией, хорошенько выспись и не пей накануне. Итак, десятого октября ровно в 12.30 ты заедешь за Юджином. Все эти дни он работает над эссе о подпольной прессе Мекленбурга -- иначе не называет, только "эссе", а не какая-нибудь статья,-- видно, считает себя мастером пера, инженером человеческих душ... Позванивает каждый день, уже в привычку вошло: "Что делаете, Алекс?" -- "Беседую с Кэти".-- "Счастливый человек! А я тружусь над эссе, не отрываюсь от стола! Знаете, как приятно!" -- "Увы, мне бы толкнуть радиоприемники, куда нам до высоких материй!" -- "Ха-ха, один ноль в вашу пользу, ха-ха!" -- "Неужели пишете целый день?" -- "Увы. Хотя творчество от чрезмерных усилий скудеет... Начинаю в семь утра и тружусь до полудня". -- "Советую вам ставить ноги в тазик с водой, как Хем. Очень помогает..." -- "Ха-ха, благодарю вас!" На всякий случай проверишься (вдруг эти кретины выставили "хвост"?) и поедешь ковать свое семейное счастье в Брайтон... а дальше? Дальше твое дело сторона, дальше будет действовать Центр, и это уже тебя не касается. Думай о "Бемоли" и не нервничай: твое дело Крыса, а тут все идет о'кей, Хилсмен верит тебе" и это доверие растет. Если пройдет операция с "пивом"... ты будешь на коне, Алекс. Сейчас бы "гленливета" с Н2О" самую малость, но нельзя терять форму. Отчего такая смертельная тоска? Плюнь, Алекс, оборотись и трижды плюнь, от смерти не уйдешь, и дано тебе прожить ровно столько, сколько отмерено на роду. На тебя, Господи, уповаю; да не постыжусь вовек. По правде Твоей избавь меня и освободи меня; преклони ухо Твое ко мне, и спаси меня. Будь мне твердым прибежищем, куда я всегда мог бы укрываться; Ты заповедал спасти меня, ибо твердыня моя и крепость моя ТЫ. Жаль, что похоронят в Альбионе. Свои узнают через несколько месяцев, а то и позже, Кэти будет страдать, закопают на каком-нибудь дрянном кладбище, ни Дефо тебе в соседи, ни Учителя Учителя Карла. Дома умереть, пожалуй, приятнее: небольшая панихида, Челюсть толкнет прочувственную речь о боевом товарище, преданном делу, скромном и чутком к людям, обольется положенной слезой, взвод солдат пальнет в воздух холостыми, и застучат комья земли по деревянному домику Алекса. А вдруг сожгут? Непременно надо написать завещание и распорядиться, чтобы не жгли. Наука идет вперед, и всех мертвых через полвека преспокойно воскресят. Зачем же создавать сложности и превращать Алекса в пепел? Карамба! Шпионов, наверное, будут воскрешать в последнюю очередь. Разных борзописцев, которые то славили Усы, то Кукурузника, то Бровеносца, а сейчас, суки, бьют себя в грудь, этих вонючих пропагандистов, охмуривших народ и стучавших на всех, их, гадов, воскресят ведь в первую очередь -- ах, цвет нации, совесть народа! Они, эти стукачи и сексоты, выйдут из воды чистенькими, постараются еще, чтобы их агентурные дела сожгли, а Алексу... куда деться Алексу? Во вторую очередь тоже не воскресят, раздолбай, вот и будешь веками гнить в дерьме, пока дождешься своего часа. А к тому времени земляне переселятся куда-нибудь в космос, заживут славной жизнью с инопланетянами, а твои кости так и останутся невоскрешенными... Одинокий, заброшенный, всеми забытый, никому не нужный -- вот твой удел, Алекс. Аминь! Девятого утром Кэти отбыла в Брайтон к Базилио, дабы обласкать и попросить у него родительского благословения вместе с солидным кушем приданого. Я долго дремал, потом выпустил из клетки зеленого попугая, купленного недавно на Портабелло,-- летай, Чарли, летай, радуйся воле! -- Чарли попор-хал и сел мне на плечо, прошелся клювом по волосам и растрепал идеальный пробор. День тянулся неимоверно долго, я включал и выключал телевизор и пил отвар из валерьянового корня. Резня в Ливане. Угон самолета. Бомбы в Ольстере. Марши мира. Скоро покажут неопознанный труп, выплывший около Брайтона... тьфу! Не суетись, Алекс, суета сует, все суета, глоток "гленливета" под соленый орешек, черт с ним, все равно хуже не будет! Я включил нью-орлеанский джаз -- увлечение молодости, даже запахи вспомнил того дня, когда мы с Риммой слушали блюз Сент-Луи... Как там она и Сережа? Алекс, Алекс, износились твои нервы, тебе бы домой на потертую тахту. Сидеть себе и листать семейный альбом: крошка Алекс на руках у мамы, кругломордый Алекс с чубчиком и в матроске с плюшевым мишкой рядом на стуле. Алекс и Римма на берегу Голубого озера, что по дороге на Рицу. У обоих в зубах шашлыки, рты растянуты до ушей, славно жили, любили друг друга! Студент Алекс с папой в сером "тонаке" -- словно кастрюля на голове, зачем он заменил им свою кепку? Римма в умопомрачительном декольте и рядом Сережка в красном галстуке. Алекс с улыбкой Кеннеди. Алекс у Бахчисарайского фонтана. Алекс на фоне Орлиных скал и Агурских водопадов. Раньше этот альбом лежал в гостиной на видном месте, а потом Римма засунула его куда-то в нишу. Я вышел в ванную, вымыл лицо теплой водой и облился лосьоном "ронхилл" ("вперед, вперед, нас честь зовет!"), его запах всегда успокаивал меня и вселял уверенность. День наконец-то усох, за телевизором я прикончил и вечер -- наступило время покойного сна. Теплая ванна, целая пинта валерьяны. Начал читать "Таймс" с некрологов -- тьфу! -- углубился в передовицу о предвыборной платформе тори, не выдержал, бросил, переключился на кулинарную страницу. Восемь унций риса, одна головка лука, одна долька чеснока, три унции несоленого масла, две чайные ложки оливкового масла, полторы пинты бульона, черный перец, четыре унции тертого сыра... Вдруг дико захотелось есть. Я прошлепал на кухню, вычерпал из кастрюльки рагу, оставленное невестой, разогревать из-за нетерпения не стал -- больше ни грамма,-- улегся в постель и снова раскрыл "Тайме". Очистить лук и чеснок, мелко порезать. Подогреть две унции масла на сковородке и жарить чеснок и лук... Я отбросил на пол газету, повернулся на бок и попытался заснуть. Никаких таблеток, ни в коем случае, иначе вялость и раскисшее состояние, завтра голова должна быть ясной, как солнечный день. Я начал считать овец в огромной отаре, овцы блеяли, словно Хилсмен кутал их в серые мекленбургские шинели перед расстрелом из снайперской винтовки. Одна овца, вторая овца, третья овца... ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ О НЕПРЕДСКАЗУЕМОСТИ СТРАСТЕЙ, О ГУСЕ, ЗАПЕЧЕННОМ ЗАЖИВО, БРАЧНЫХ ЦЕРЕМОНИЯХ, МОМЕНТАЛКЕ В КЛОЗЕТЕ И ЛЕДЯНОМ ЯЗЫКЕ ПРИКАЗА "Зарежем штыками мы белую гидру, тогда заживем веселей!" Газета "Одесский коммунист",1918г. "Се-емь" -- прозвенело в башке, этот будильник никогда не подводил. Раз-два! -- серия упражнений с эспандером и гантелями и ледяной душ -- день предстоял тяжелый, прожить в нем и, возможно, умереть следовало красиво: с отлично выбритыми щеками и в любимом сером костюме в светлую полоску. Ритуал начал я с особой помпой, достал свежий "жиллет" и начал ворожить им, бросая теплые взгляды на вереницы одеколонов и лосьонов, выстроившихся в полке, подобно каре гвардейцев на плац-параде. Каждый лосьон существовал сам по себе и будил музыкальные ассоциации в моей не шибко музыкальной душе, в основном романсы, шлягеры и еще не выветрившиеся стишки. "Ярдли" -- "Взгляд твоих черных очей в сердце моем пробудил..." "Шанель-5" -- "Ах, не люблю я вас, да и любить не стану, коварных ваших глаз не верю я обману". "Фаберже" -- "Частица черта в нас заключена подчас". "Ронхилл" -- "Бей в барабан и не бойся беды, и маркитантку целуй вольней!" "Аква вельва" -- "Гори, гори, моя звезда". "Шипр", вывезенный из Мекленбурга, на который для маскировки (как вдруг попал ко мне этот одеколон?) я приклеил этикетку "Денима",-- песня без слов, скелет динозавра, вечное напоминание о еще не испорченном Алексе в ратиновом пальто, велюровой шляпе и туфлях на белом каучуке, любившем рвануть кружку пива в киоске около Беломекленбургского вокзала. Но эти флакончики были лишь авангардом, за ними тянулись новые ряды моих маленьких разноцветных друзей, которыми я окроплял себя в течение дня. Кэти пыталась отвратить меня от этих увлечений, утверждая, что парфюмерия заглушает ни с чем не сравнимые запахи моего тела1 и отвлекает ее от лирического настроя, что грозит осложнениями в наших, как сказал бы покровитель Юджина Карпыч, интимных отношениях. 1 В период добрачной любви Римма говорила то же самое, зато впоследствии с ее нежных уст все чаще слетало слово "козел". Позавтракал я овсяной кашей и кофе -- в ответственные судьбоносные дни рыцарям предписывается есть легко, дабы горячая кровь отливала от живота к голове, обостряя и восприятие, и хватку, и без того молниеносную реакцию. Именно на голодный желудок, словно у бродячего волка, появлялась у меня дьявольская сообразительность, что полностью исключено после недожаренного бифштекса с кровью. Я открыл клетку, выпустил на прогулку Чарли и засыпал ему корма до воскресного вечера, когда мы с Кэти предполагали вернуться в Лондон. Чарли полетал вдоль стен, задевая крыльями морские карты и голландские гравюры в черных рамках, присел на старый секретер, где иногда отлично писались толко-вейшие информационные сообщения, пропорхал над тахтой в форме ладьи, сел мне на плечо, крутя головкой и рассматривая благородный антиквариат, и перепрыгнул на массивную бронзовую пепельницу, стоящую в углу на длинной ножке и приобретенную за бесценок у итальянского матроса в марсельском кабаке,-- Марсель всегда приносил мне счастье, еще когда я сидел на коленях у девятиклассницы, которая, кроме "Джона Грея", прекрасно пела "Шумит ночной Марсель в притоне "Трех бродяг", матросы пьют там эль, а девушки с мужчинами жуют табак". Время летело быстро, я не чувствовал ни напряженности, ни растерянности -- именно за это качество и ценили Алекса -- пусть пижон, алкаш и манд-ражит накануне, но в трудную минуту, когда призовет набат, умеет зажать нервы в кулак и действовать четко и точно, словно робот,-- шагай вперед, веселый робот, гудит труба, неровен шаг, но воздух раскаленный легок, и старый марш звенит в ушах! Я собрал кейс, сунул туда пару лосьонов, магнитофон, аэрозоль с дарами химии, "беретту" с глушителем и ровно в 12.00 вышел из квартиры. Внизу я вспомнил, что забыл присесть на дорогу, вернулся обратно и плюхнулся на тахту, горько сожалея, что нет истинной веры ни в Бога, ни в черта, ни в святого духа, ни в свою жуткую фортуну, пролетающую расплавленной звездой2 между туч, где вьются бесы и невидимкою луна. Тут мне пришло в голову, что возвращаться домой так же плохо, как и не приседать, но я честно отсидел одну минуту, подошел к клетке и постучал пальцем по железу. -- Comment sa va, mon vieux? 3 -- спросил я, щедро расходуя свой французский багаж. -- Dans la vie sexuelle, mon vieux? -- ответил Чарли невпопад, что в полном виде означало: "Что нового в твоей сексуальной жизни, старик?" -- эту фразу я репетировал с птицей добрый месяц, не жалея ни времени, ни сил. -- Rien4,-- сказал я, грустно сознавая всю пустоту своего шпионского существования. -- Пшэл в дупу!5 -- вдруг зашипел Чарли по-польски и захохотал дробным, скрипучим тенорком. 2 В спецфонде одной библиотеки в революционной газете 1918 года я вычитал: "Блеск звезды, в которую переходит наша душа, состоит из блеска глаз съеденных нами людей". 3 Как дела, старик? (франц.) 4 Ничего (франц.). 5 Пошел в задницу! (польск.) Куплен он был на рынке у старого шляхтича (в Лондоне после разделов Польши хватало эмигрантов), который, видимо, не отличался хорошим воспитанием и не скрывал своих чувств в присутствии птицы. Я уже собрался уходить, когда раздался звонок в дверь. Пред моими очами стояла милая пара, которую я меньше всего хотел бы видеть в эти роковые минуты: Генри в черном пальто и котелке (вылитый сэр Уинстон, не хватало лишь сигары, торчащей из скуластого рта) и весьма стройная молодящаяся дама с припухлыми губами и глазами, светившимися, как два голубых карбункула. -- Здравствуйте,-- сказал Генри дрогнувшим голосом и из него, словно из пулемета, полетели невидимые флюиды, покалывая меня своими нервными головками. -- Какая неожиданность! Как я рад! -- Я изобразил такой восторг, словно явился ангел с индульгенцией, отпускающей все мои шпионские грехи, но, как любой подпольщик, внутренне содрогнулся от этого визита (Как он мог прийти ко мне на квартиру?! Да еще вместе с агентом!). Впрочем, я тут же вспомнил, что оба гостя уже давно принесены в жертву на алтарь "Бемоли", успокоился и последовал формуле, вычитанной мною в детстве: "Мохнатые уши повесь на толстый внимания гвоздь!" -- Мы пришли к вам, Алекс, с очень серьезным делом... -- К сожалению, я сейчас уезжаю... но заходите, пожалуйста! Не хотите ли раздеться? -- Спасибо. Это Жаклин... моя фиансе, на днях мы собираемся пожениться6. 6 Видимо, звезды в октябре того года располагали к помолвкам и бракосочетаниям шпионов. -- Поздравляю! -- рассыпался я от счастья.-- Желаю благополучной семейной жизни! -- Спасибо,-- ответил Генри сухо.-- Но мы пришли по другому делу. Несколько дней назад Жаклин стала объектом шантажа со стороны одного типа, которого, Алекс, вы не можете не знать... -- Разреши мне,-- вмешалась Жаклин, блеснув голубыми глазами, воспетыми Генри во многих агентурных донесениях,-- Это было вечером... он пришел без телефонного звонка, прямо ввалился в квартиру с банками черной икры, матрешками и консервированным балыком... -- Надеюсь, вы понимаете, о ком идет речь? Это тот человек, с которым Жаклин познакомилась в Зальцведеле,-- вставил Генри, будто беседовал не с понятливым Алексом, а с рогожным мешком, набитым навозом. -- Я была очень обрадована,-- запиналась Жаклин.-- Хотя и растеряна... мы поужинали и вдруг... вдруг он сказал...-- она поднесла платок к лицу,-- что ему очень нужны деньги... что положение у него бедственное и, если я ему не помогу, он покончит с собой! -- Самый настоящий шантаж! -- снова встрял Генри. -- Он пользовался распиской? -- спросил я. -- Какой распиской? -- Генри даже поморщился, словно и не принимал участия в грязном дельце по получению шифров у Жаклин.-- Он просил деньги в обмен на икру и баночный балык! "Господи! -- подумал я.-- За что ты меня мучишь?! Только этого еще не хватало!" От Хилсмена я знал о заходе Семена к своей пассии, и вывод был один: Центр проводит за моей спиной операцию, возможно, они решили сжечь и Семена, и Болонью ради нашей "Бемоли", подставить его под арест, сделать это нарочито топорно, что порою убеждает гораздо больше, чем хитроумнейшая комбинация. Но менять икру на валютные бабки -- это не лезло ни в какие оперативные ворота. -- Я дала ему денег,-- продолжала Жаклин,-- правда, немного. Но когда мы ужинали, ко мне вдруг пришла соседка по дому, технический сотрудник нашего посольства... была она у меня минут пять. Короче, на следующий день меня вызвал офицер безопасности и спросил, что за иностранец находился у меня дома -- ведь мы обязаны, как вам известно, докладывать обо всех иностранных контактах... такой режим у всех шифровальщиков мира. Что мне оставалось делать в этой ситуации? Я все рассказала, начиная со времен войны... -- Вы говорили, что дали расписку? -- спросил я. -- Нет, нет! Ни слова. Тем не менее на следующий день меня попросили написать заявление об увольнении по собственному желанию. Причина очень простая: я никогда не упоминала в анкетах о своем старом друге и о переписке с ним. -- Все это достойно сожаления...-- пробормотал я.-- В ближайшее время выясню, что произошло... Обещаю вам! -- Нас не интересуют ваши сожаления.-- Голос Генри дрожал.-- Мы пришли вдвоем не случайно: Жаклин считает меня виновником того, что случилось! -- В воздухе запахло истерикой. -- Во всяком случае,-- сказал я твердо,-- вы, Генри, не имеете к этому инциденту никакого отношения, повторяю: никакого! -- Вот видишь! -- обратился он к Жаклин.-- Я же тебе говорил! Но это не все, Алекс,-- он обратил свой бульдожий лик ко мне,-- объясните мне, кто же тогда виноват в этом? Генри вынул из кармана платок (блеснули перстни на холеных руках) и вытер вспотевший лоб. -- Уж не намерены ли вы устроить мне публичный допрос? -- возмутился я. -- Именно,-- прогремел Генри.-- Именно! Происходят утечки, Алекс, и это требует объяснений! Впрочем, мне все ясно: вы давно продали и Жаклин, и меня, а визит этого дурака тоже подстроен вами! -- Да вы что? Сошли с ума? -- вспыхнул я.-- Чего вы от меня хотите? -- Правды! -- Его черчиллевы щеки тряслись, словно он перепрыгивал на коне через барьеры.-- Что ж, карты на стол! Я давно знаю, что вы предатель! Мне сказал об этом Рамон! Да, да, Рамон! Он раскрыл мне глаза в ту темную ночь, он сообщил, что вы работаете на американцев! -- Вот как? Что же молчали? Это провокатор! -- Дело принимало совсем неприятный оборот, тем более что старик все глубже входил в истерику. -- Он запретил мне об этом вам говорить! Но он выступал от имени Центра! -- От имени Центра? Да Рамон -- предатель! -- отбивался я. -- Ничего подобного! Он меня не предавал! А вы встречаетесь с американцами, я выследил вас! Вы заложили всех, вы предатель и мерзкая гнида! -- Губы его прыгали от ненависти,-- Вы американский шпион, признавайтесь! Жаль, что мне не удалось прикончить вас раньше! Признавайтесь во всем, подлец! Только тогда я увидел выглядывавший из рукава пальто бельгийский браунинг "бэби", калибр 4,7мм, скорострельность черепахи; с таким покушались на президентов в прошлом веке, стреляли почти в упор, как ни странно, убивали, хотя пуля нередко застревала в жилете или отскакивала от галстучной заколки. Так вот та миледи в чулке, под машиной которой я катался по мостовой, так вот кто чуть не раздавил нежное тело Алекса! Старый идиот, растерявший мозги, как ты мог поднять руку на своего куратора?! Я вспомнил, как брызнули мне в глаза кусочки коры, расщепленной пулей, и холодная ярость охватила меня. Сволочь последняя, сукин ты сын, так это ты, оказывается, охотишься за мною? А он продолжал, как грозный судия, недоступный звону злата: -- Признавайтесь, Алекс! Да или нет! Если вы будете молчать, я выстрелю! Да или нет? Я звезданул ногою ему по руке, бухнул с такой силой, что браунинг, пролетев сквозь люстру, с шумом врезался в потолок, и на нас посыпались разбитый хрусталь и штукатурка -- удивительно, что его кисть не оторвалась и не помчалась вслед, как хвост кометы. Он замычал, скривился от боли и прижал руку к животу. -- Руки вверх! -- заорал я, схватив его игрушку. Он обомлел и захлопал глазами, Жаклин откинулась на стуле и всхлипнула. -- Вы послушали какого-то проходимца,-- закричал я,-- и чуть не лишили меня жизни! Клянусь вам -- слышите? -- клянусь, что никого не предавал, провалиться мне сквозь землю, никого!7 Зачем мне вас предавать? Если бы я этого захотел, вы давно сидели бы в тюрьме! Неужели вы этого не понимаете?! 7 Коварные персы во время переговоров со своими врагами стояли на деревянных замаскированных настилах, покрывающих заранее вырытые ямы,-- боялись провалиться, давая клятвы. Я взглянул на часы -- весь график операции уже полетел в тартарары. Старый дурак! Подумать только: притащить свою зазнобу, которая, видимо, устроила ему сцену после визита Семена с икрой и балыком. Но все это были фигли-мигли по сравнению с откровениями таинственного Рамона. Мы оба молчали, смотря друг другу в глаза, моя неизбывная ярость, по-видимому, охладила Генри. -- Неужели это провокатор? -- Язык его заплетался. -- Генри! -- сказал я торжественно и чуть подпустил в глаза слезы.-- Сейчас нет времени для объяснений. Мы с вами работаем долгие годы и отдали жизнь великому делу. Как вы можете не доверять мне и поверить какому-то жулику? Опомнитесь, сэр! Что еще он вам говорил? -- Но он же знал все мое дело, все клички, контакты, пароли... Он приказал убрать вас. Он сказал, что вы предатель и находитесь на связи у американского резидента. Фамилия его Хилсмен. Я засек вашу встречу с ним в баре отеля "Гровнор". -- И вы пытались выполнить его приказ? -- Я торопился, времени совсем не было. -- Да. И у вашего дома, и в Эппинг Форесте... Простите меня, Алекс... Я следил за вами в Тауэре. -- Со мною был Рамон? -- Я же в темноте его не видел... Кстати, он потерял у меня в спальне вот это...-- И Генри протянул мне коробочку, завернутую в бумагу и перевязанную ниткой. Не глядя, я сунул ее в карман. -- Что он еще говорил? -- Больше ничего. Извините меня, Алекс, простите ради Бога. Прошу вас, скажите Жаклин, что я не мог предать ее... что не из-за меня ее уволили со службы... Под глазами налились бурдюки,-- только еще не хватало, чтобы пролился ливень. Жаклин сверкала голубыми глазами и посматривала на дверь, словно собиралась улизнуть. -- Конечно, нет,-- сказал я твердо.-- Это чья-то игра, и мы еще докопаемся до виновников. А теперь прошу вас уйти. У меня нет ни секунды времени. На следующей неделе я пошлю вам вызов, мы встретимся и все обсудим8. Словно ветер дунул -- и две перепуганные мыши юркнули за дверь. 8 Очень похоже на одну из любимых резолюций Мани-- "обсудим". Просто, изящно, деловито. 13.00. Операция сбивалась на целый час, Базилио и Алиса наверняка решат, что накануне женитьбы я выскочил из окна и убежал, как персонаж одного носатого сатирика прошлого, Кэти изведется от ожидания, а Болонья просто уйдет через полчаса, не застав никого в ресторане. Впрочем, я еще могу войти в график. Ну и сволота этот Генри: чуть не превратил жизнелюба Алекса в замазку Цезаря! Я даже похолодел, представив себя лежащим на пропитанном кровью ковре, с черепом, пробитым пулей, и мозгами, повисшими на гравюрах и клетке с Чарли. Дальше жизнь поскакала вперед на неестественно бешеной скорости, словно в немом кино: рывок на лестничную площадку, вой мотора, и гонка что было сил -- благо в субботу Лондон не перегружен транспортом. На маршруте пришлось проделать серию резких коленец, показавших отсутствие присутствия кровожадных мышек-норушек, и через полчаса я уже нажимал на кнопку звонка. Юджин встретил меня в малиновом бархатном халате -- истинно граф Лев Николаевич, только носом несколько переплюнул, рубильник выпирал, как клюв пеликана, даже очки терялись на нем, казались снятыми с лилипута. Апартаменты Юджин обставил в стиле недострелянной мекленбургской интеллигенции: все завешано фотографиями в рамочках, никаких излишеств, каждая вещь -- от колокольчика на столе (видимо, для вызова Софьи Андреевны) до вольтеровского кресла -- призвана дополнять образ великого писателя, уже и не квартира, а музей светоча мысли, создающего непреходящие и, как говорили "высоколобые", пронзительные эссе о подпольной литературе Мекленбурга. Величественным движением руки со съеденными ногтями он пригласил меня присесть в кресло. -- Вы не готовы? -- Мой голос звучал так жалобно, что он всполошился: -- Но мы же не договорились о точном времени... -- Одевайтесь быстрее, у нас помолвка! -- наступал я. -- Что ж вы раньше не сказали? Поздравляю, Алекс! Куда мы идем? -- Мы едем в Брайтон! У Кэти словно вожжа... там у нее родственники! -- В Брайтон? -- Этого он не ожидал. -- Кэти уже там, она нас ждет... Хотели отметить в Лондоне, но все переменилось.-- Я врал легко и упоенно, мимика моя играла гримасами досады, вспышками радости и прочими цветами радуги. -- Так это в Брайтоне? -- заныл он.-- А я еще собирался немного поработать вечером. Тут я почувствовал, что обкрадываю все человечество. Продержится ли оно, выживет ли, если эссе появится на день позже? -- Я вас очень прошу, Юджин. Я обещал Кэти, что приеду с приятелем. Там будут папаша с сестрой... зануды дикие! Удружите, Юджин! -- Я чуть не рыдал. -- А как вы меня представите? -- Как моего партнера по радиофирме, испанца по национальности. Моя напористость и жалобный тон сделали свое дело, он скинул халат и предстал передо мною в белой сорочке и при галстуке (в дороге он рассказал, что Чехов садился за письменный стол, одевшись, как на заседание земской управы, тщательно выбрившись и отманикюрив ногти -- оказывается, только таким образом можно достичь чудес в творчестве). Наша "газель" словно убегала от погони, мы лихо мчались по автостраде в сторону Брайтона, моя нога так жала на акселератор, что я боялся продавить днище. Вдруг что-то полетело под колеса и я услышал мягкий стук. -- Кошка! -- застонал Юджин.-- Вы убили кошку! -- Не может быть! -- Я чуть не выпустил руль. -- Это ужасно, это просто ужасно! -- Он закусил свою лапу и затряс головой, словно старая баба, причитающая у гроба покойника. Боже мой, кошка! Что же я наделал? Как не заметил бедняжку! Дурной знак, очень дурной! Интересно, какого она цвета? Черного? Но разве я виноват? Я и не видел, как она метнулась под колеса. Что за глупая кошка, вздумалось же ей перебегать автостраду! И именно под мою машину -- ведь я люблю кошек. Я люблю, а Римма терпеть не может ("Вечно всюду гадят, о этот запах!" -- "Я сам буду за ней ухаживать, поставлю ящик с песком в уборную. Мне нужна кошка, Римуля, меня успокаивает, когда в доме кошка. Она словно забирает у меня нервные токи, ее можно гладить, класть рядом..." -- "Тебе нужна кошка или я?" -- "Странный вопрос!" -- "Я не могу жить в одной квартире с кошкой!") -- вот и весь сказ, Алекс, и не спорь, мало ли что ты любишь? Кошка перебегала дорогу и была убита. Вот и все. Аминь! Слева уже остался городишко Гилфорд, когда вдруг со скоростью света меня обошла полицейская машина, грозно просигналив "стоп". -- Извините, сэр, вы превысили скорость! -- Ненависть из бобби перла, как пар из кипящего чайника, но установленные законом правила приличия придерживали ее крепкой уздой. -- Сэр,-- я тут же выкатился из машины, как колобок, и униженно запрыгал вокруг полицейского (синдром Мекленбурга, где милицейский жезл приводит в трепет любого водителя, не имеющего спецсигналов, превращает в рабскую душонку),-- извините, сэр, ради Бога, сэр... у меня ребенок! -- Какой ребенок? В машине? -- В Брайтоне... жена родила несколько часов назад...-- барахтался в навозе находчивый Алекс.-- Она рожала так трудно... столько пришлось пережить... Я так старался, что еще минута -- и родил бы сам, видел бы меня в этот момент дядька, видел бы, как выделывает Алекс кренделя вокруг величественного, как памятник, полицая,-- непременно сказал бы: "А что я всегда говорил? Молодец, Алекс! Уж, хитроумный уж, всегда вывернется из любой ситуации, выползет из самой темной задницы!", а наставник Философ, пожевав ошметок ливерной колбасы, поднял бы граненый стаканчик: "Ты молоток, Алик!" -- Мальчик или девочка? -- Бобби был наивен и честен. -- Сын! -- заорал я фальцетом.-- Извините меня, сэр! И он снисходительно махнул рукой, пропуская нас дальше. Часы показывали половину шестого, и Болонья уже наверняка подкрадывался к "Морскому орлу". В Брайтон "газель" ворвалась в шесть тридцать, пот лил с меня градом, пришлось достать "ронхилл" ("бей в барабан...") и обмочить им чресла, дабы не бросать вкусную кость коту Базилио и лисе Алисе, которую они радостно глодали бы целый вечер: "Ох уж эти вонючие кенгуру-австралийцы!" Прибыл я с тяжким чувством: кошка + полицейский = ? Что знаменовало сие? Кому из нас? Мне или Юджину? Бедная кошка, угораздило же тебя, Алекс! Хватит, не думай об этом, думай об операции, впрочем, что в ней сложного? Болонья без тебя установит контакт. Почему Центр прямо не написал, что Болонья проведет беседу с Юджином? Конспирация? Успокойся, ради Бога, тебя ждут любимая женщина и ее почтенные родственники, смени пластинку, Алекс, поставь... как это? "Пою тебя, бог любви Гименей, ты благословляешь невесту с женихом!", а еще лучше произнеси несколько раз и обязательно шепотом: "Когда лошадь украдена, слишком поздно запирать конюшню". Когда лошадь украдена, слишком поздно запирать конюшню. Вот так. Кэти встретила нас в платье из серебряного атласа с вышитой диадемой у левого плеча, потоки алых кораллов стекали с открытой шеи на белые груди, она сияла суперочаровательной, сногсшибательной улыбкой, с трудом удерживаясь от вполне уместного из-за моего опоздания площадного мата. Базилио прошипел нечто невнятное на кошачьем языке и отвернулся, показав затылок, на котором среди стога седых волос светилось белое пятнышко, напоминающее зад кота (оно вместе с усами и подтолкнуло в свое время на кличку), сестрица же Алиса не сводила с меня ненавидящих глаз, словно овчарка, еще не решившая, в какую часть тела вцепиться,-- вся ее лисья морда от злости сморщилась в одну большую улыбку, в которой и нос, и глаза, и уши разбегались в разные стороны. -- Прошу прощения, у нас по дороге спустили оба колеса... пришлось заехать в сервис... Базилио посмотрел на меня так, словно я только что выпрыгнул из кровати девочки Мальвины. -- Да, да, полковник, сразу два колеса! Присутствие незнакомого человека (Юджин уже метал бисер перед полковником на полную катушку) несколько разрядило обстановку. Мы спустились к "газели", и пинкертон Базилио начал тут же разглядывать и щупать колеса, чуть ли не облизывая их своим шершавым языком. -- Что-то колеса старые... неужели такие продаются? -- Но я даже не удостоил его ответом. В машине Юджин на своем ломаном английском рассказал анекдот9, его никто не понял, но все для приличия ржали. "Морской орел" призывно горел цветной рекламой, и через витрину я увидел фигуру Болоньи, засевшего на стульчике у стойки бара. В фойе всю нашу гоп-компанию встретил метрдотель и повел к столу с зажженными зелеными свечами. Проходя бар, я встретился взглядом с Болоньей -- он повел глазами в сторону туалета. Метр усадил нас за стол, а я вернулся к бару и пошел по коридору, слыша за собой топот самых надежных в мире "скороходов". 9 Выбор Юджином анекдотца говорил о том, что ему явно не хватало папы-эстета. Француз вбегает в цветочную лавку. "Мне нужен букет цветов для невесты!" -- "Она девушка или женщина?" -- "Какое это имеет значение?!" -- "Если девушка, то нужен букет из белых роз, а если женщина, то из фиалок".-- "Ну, конечно, из белых роз!" После паузы: "А впрочем, вплетите туда немного фиалок". В уборной было пусто и покойно, Болонья указал мне на кабину, куда я и вперся, снедаемый любопытством и страхом. Болонья тут же влез в соседний отсек и подсунул мне под кабину конверт, в котором лежало послание. "В целях обеспечения безопасности мы планировали провести беседу с "Контом" на судне в районе Брайтона,-- расшифровывал я.-- Однако случилось непредвиденное: сегодня утром загорелось машинное отделение, и на судне много пожарных и полиции. Вам предписывается доставить "Конта" под благовидным предлогом в порт Кале (Франция), где в данный момент находится другое наше судно. От Брайтона до Кале несколько миль, поэтому предлагаем вам обеспечить доставку "Конта" на яхте "Регины", используя все необходимые для этого средства. Яхту следует поставить на причале No 4 порта Кале, у Голубой набережной. В контакт с вами там вступят по паролю: "Сегодня на море 2,5 балла, не правда ли?" Отзыв: "По-моему, три". Подпись... Боже мой, такого не бывало в моей безумной жизни: заделана была высочайшая подпись самой Бритой Головы, беспрецедентный случай, приказ летел почти с самого верха, руки по швам, Алекс! Болонья уже исчез из кабины, а мне, пораженному неожиданным указанием, сам Бог велел воспользоваться счастливым случаем и задержаться на толчке подольше. Кошка, несомненно, была черной, настоящая черная кошка, проклятая служба, сумасшедшая баба-разведка, все переворачивающая с ног на голову, типичный случай в оперативных традициях Монастыря: детальный план, тщательная подготовка, взвинченные нервы, а в последний момент все лопается к чертям, все летит вверх тормашками, суета, и новый приказ, и каждый умирает в одиночку. Яхта в порядке, до Кале ходу часа три, погода вполне на уровне... Смогу ли я уговорить Юджина прогуляться в Кале? Проблема номер один. Чем все это может закончиться? Вопрос. Если Юджин согласится, то все будет шито-крыто. А если отметет предложение? Допустим. Но если он выдаст Алекса, худо придется его деткам, он ведь не дурак. А если отметет и возникнет скандал? Не пришлось бы рвать когти из Альбиона. И тут я вдруг безумно заскучал по своей квартире у Хемстед Хита с видом на зеленые лужайки и по каменным плитам Вестминстерского аббатства, в котором метались призраки и королей, и премьеров, и расстрелянного шпиона с миниатюрным портретом возлюбленной Онор в медальоне, спрятанном во рту. И казалось мне, что я снова в двухэтажном красном автобусе, взбиравшемся на Лондон-бридж, я беседовал с милой миссис Лейн и ее сеттером, симпатично выпустившим язык, я входил в полумрак "Этуали", следуя за знакомым метрдотелем ("Как обычно, столик в правом углу, сэр?" -- "Да, да, под картиной Каналетто!" -- "Т" я произносил шикарно, с заиканием и придыханием на оксфордский манер, словно вел свой род от династии лорда Честерфилда), даже Черная Смерть уже казалась необыкновенной, нежной и хорошо отмытой девушкой шоколадного цвета. Ох уж эти беседы на мекленбургских судах! Зачем тебе ввязываться в это дело, Алекс? Этот мяч можно отыграть очень просто, без малейших усилий... кто тебя может проконтролировать? Что же делать для этого? Да ничего не делать! Сиди себе за столом, хорошо жуй и пей, а после банкета распрощайся со всеми и поезжай на яхту вдвоем с Кэти. То есть как? А задание? А долг? А телеграмма Бритой Головы? Пошли их к такой матери, Алик, не влезай в эту историю! Ну, а дальше? Тебя ли учить, старый и хитрый лис? Дальше сочини телеграммку в Центр: "Несмотря на мои настойчивые просьбы, "Конт" идти на яхту отказался, сославшись на... с комприветом. Том" -- и работай себе спокойно под крылом Хилсмена, ищи свою Крысу, тем паче что после встречи с Генри в руках твоих появились новые интересные ниточки... Пошли все это дело с "Контом" подальше, ничего, кроме неприятностей, оно тебе не принесет, не скользи по лезвию ножа, обмозгуй все это дело еще раз, а пока слезай с толчка и двигай к столу! В