чше
вам и искать не надо!
- И видишь, Алексей Фомич, какой он спокойный!
- Ну, а то разве же он не понимает, что я его, бедного, продавать
привел! - обращаясь к Наде, объяснил спокойствие Джона Илья Лаврентьич. -
Все он понимает, как все одно любой человек.
- Ну, как же ты думаешь, Надя? Возьмем его, а? Мне, я тебе скажу, он
почему-то нравится.
- И мне он нравится тоже, - тут же согласилась Надя, - только вопрос,
какая ему будет цена.
- Цена? Цена ровно будет сто рублей.
И, сказав это скороговоркой, садовник посмотрел не на художника, не на
его жену, даже не на свою собаку, а куда-то вверх, на угол крыши.
- Сто-о рубле-ей! - протянула Надя.
- Порядочно хотите, Илья Лаврентьич, - поморщился и Сыромолотов.
- Неужели же считаете это много? - очень естественно сделал удивленное
лицо садовник.
- А на базаре за пятьдесят продавал!.. И даже дешевле готов был, только
что никто покупать не хотел! - укорила его Феня, высунув голову в форточку
кухни.
Но на это степенно отозвался садовник:
- Голод всем этим главирует, - вот что! Голод может даже заставить и
совсем даром его отдать, чтобы не кормить только, когда и самому нечего
есть. Это тоже ведь понимать надо.
- Гм, да-а... Раз он все собачьи слова понимает, то его бы даже и в
окопы можно, - сказал Алексей Фомич. - Сто рублей, вполне возможно, ваш Джон
и стоит, только я теперь не при деньгах, - в этом дело.
- Слыхал я, что у вас похороны были, - догадался Илья Лаврентьич, - а
это уж, конечно, большой расход.
- Так вот, если хотите, восемьдесят дам, - поспешил перебить его
Сыромолотов.
Садовник посмотрел на водосточную трубу, потом махнул рукой в знак
согласия, но тут же спросил:
- А цепь как? Ведь она же на худой конец пять рублей стоит или нет?
Сыромолотов оставил за собой цепь. Получив бумажки, пересчитав их и
даже разглядев на свет, садовник сунул их в карман и с чувством сказал
наблюдавшему его Джону:
- Ну, прощай теперь, моя собака верная! Попал все-таки в хорошие ты
руки и с голоду не околеешь!
Он протянул Джону руку, - Джон подал ему лапу, - так они простились.
- Цепь держи крепче, Алексей Фомич! А то еще убежит за хозяином, тогда
как? - встревожилась Надя.
Но садовник, уходя, только покачал головой.
- Разве же он не видел, что я за него от вас деньги взял? Э-эх, как вы
об нем плохо судите! Ну, до свиданья! - И ушел хозяин Джона в калитку.
А Джон, поглядев ему вслед, к удивлению Нади действительно никуда не
рвался, а спокойно улегся у ее ног, очевидно вполне признав и ее и Алексея
Фомича за своих новых хозяев и решительно ничего против этого не имея.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Дня через три после покупки Джона Надя получила письмо от Нюры. Сестра
писала, что из больницы она может уже выйти и может теперь уже сама кормить
ребенка, но деваться в Севастополе ей некуда, так как квартирная хозяйка
сдала уже ее комнату какому-то пехотному офицеру, и ей остается теперь
только приехать к матери в Симферополь. В конце письма Нюра просила Надю
помочь ей во время этого переезда, и Надя на другой день рано утром уехала
на вокзал, чтобы поспеть к поезду, снова оставив Алексея Фомича в
одиночестве, которого он теперь уже начал несколько опасаться: ведь две
роковых телеграммы так недавно пришли в то время, когда она была в
Севастополе.
Эти ничтожные с виду клочки бумаги таили в себе большую, как оказалось,
взрывчатую силу, и эта сила выхватила сразу так много из привычного круга
его личной жизни, что он чувствовал себя пришибленным, скрюченным, прижатым,
и не только не мог, даже и не знал еще, как можно ему разогнуться и войти в
обличье прежнего самого себя.
Сыромолотов всегда был строг к себе и чувствовал прочность свою на
земле только потому, что жил именно так, как подсказывала ему убежденность в
своей правоте. "Другие могут себе жить, как им будет угодно, - часто говорил
он, - а что касается меня, то я живу так, как мне, художнику, надо! То, что
заложено во мне, я должен сделать явным для всех; то, что могу и чего не
могут другие, - я должен дать, а от того, что мне способно помешать, должен
уметь отстраняться, - вот и все!"
Однако, что это еще не "все", показали ему последние дни, и вот теперь,
оставшись один, Алексей Фомич упорно думал на свободе о том, когда и какие
допустил он в своей жизни ошибки.
И именно вот теперь, в это утро, когда в саду все дорожки устланы были,
как ковром, оранжевыми и желтыми и побуревшими уже палыми листьями, и тишина
сада не нарушалась ничем, и небо было высокое, чистое, и не по-осеннему было
тепло, - в первый раз за много лет припомнилось Алексею Фомичу, как он
познакомился со своею первой женой, матерью Вани.
Тогда, уезжая в июне с Урала, где он был на этюдах, он оказался один в
купе вагона второго класса, откуда вышел на какой-то станции
старикашка-старообрядец, назвавший себя "жителем" и только. Человечек он был
скупой на слова и до того скучный, что даже воспротивился, когда Сыромолотов
начал было по привычке зарисовывать его в свой карманный альбомчик.
Седенькая "еретица" его была подстрижена клинышком, выцветшие глаза без
малейшей мысли, а ручки иконописно желтенькие и маленькие... Так он стал
противен Алексею Фомичу, что вздохнул с большим облегчением влюбленный в
жизнь художник, когда он вышел.
И вот вдруг ему на смену, уже после второго звонка, вошла к нему в купе
рослая девица в коричневом гимназическом платье под черным фартучком и
спросила певуче:
- Можно к вам сюда?
Он в это время все-таки зарисовывал "жителя" на память, поэтому
взглянул на девицу мельком и сказал только:
- Отчего же нельзя!
При ней была только небольшая корзинка, и он полагал, что она в купе
ненадолго. Без особого любопытства он спросил:
- А вам куда ехать?
И только когда она назвала город, до которого ехать было целые сутки,
он присмотрелся к ней внимательно и увидел, что она вся какая-то пышущая,
выпуклая: и глаза, и щеки, и губы, и округлости плеч. Поэтому он сказал:
- Вас кто-то будто послал сюда нарочно для пущего контраста:
старикашка, знаете ли, тут сидел такой лядащий, и очень он мне надоел.
- Ого! "Лядащий"! - улыбнулась она. - Я видела, как он вышел из
вагона... Это - наш воротила, купец Овчинников: его в миллионе считают!
- Во-от ка-ак! Целый миллионер!.. А не сектант ли он какой-нибудь, а?
- Да, есть за ним такой грех... Старообрядец.
- А вы... В какой же это класс перешли? В восьмой, если не ошибаюсь?
- В восьмой, да. - И тут же добавила, как будто затем, чтобы
предупредить другие вопросы: - Еду по даровому билету: у меня отец -
начальник станции.
- А цель этих ваших стремлений? - все-таки спросил он.
- Тетка, - улыбаясь, ответила она и показала все свои радостные зубы. -
Я к ней каждый год на каникулы езжу.
- А зовут вас как... по имени-отчеству?
- Зачем вам еще и по отчеству, - удивилась она, - когда я просто Варя?
И тут же спросила сама, кивая на его альбомчик:
- А вы, наверно, художник?
- Так точно, - почему-то по-военному ответил он тогда, - и сейчас же
приступлю к своим обязанностям.
Но едва он раскрыл сложенный было альбом, как она кинулась к окну:
отходил поезд. Кому-то на перроне кивала она головой и махала платком: может
быть, отцу, начальнику станции. Но это тянулось всего с полминуты, и когда
она снова села, он даже не спросил ее, с кем она прощалась, - сказал только:
- Глядите теперь куда хотите, только сидите спокойно: это надолго.
Неожиданно отозвалась она:
- А потом я вас буду рисовать, - идет?
- Отчего же не идет, если можете.
- Ого! У меня пять по рисованию - и... "не могу"!
- Эге-ге-с! - протянул он. - Так вы, стало быть, нашего поля ягода!
Пять по рисованию! Скажите, пожалуйста! И кто же это там, в вашей гимназии,
такой щедрый на пятерки по рисованию? Сам-то он художник?
- Разумеется, - а то кто же?
Она даже как будто обиделась, а он, поминутно взглядывая на нее и
действуя карандашом, приговаривал:
- Вот это самое и называется в просторечьи: "Не знаешь, где найдешь,
где потеряешь"... Или как многие добавляют в таких случаях: "На ловца и
зверь бежит"... Впрочем, насчет зверя, чтобы он непременно на ловца бежал, я
сильно сомневаюсь, а вот "рыбак рыбака видит издалека", это к данному случаю
гораздо больше подходит...
Когда рисунок он окончил, она вполне непринужденно выхватила у него из
рук альбомчик, пригляделась к рисунку и сказала непосредственно:
- Здорово!.. Знаете ли, я себя узнаю, а тем более всякий, кто меня
знает, узнал бы с первого взгляда!
И тут же, не посмотрев даже всех других зарисовок в альбоме, - что его
очень удивило, - потянулась за его карандашом, говоря:
- Давайте-ка я теперь вас!.. Ну, вас с такой шевелюрой нарисовать очень
легко! Только вы, смотрите, не шевелитесь!
- Замру, как соляной столб! - отозвался на это он по-деловому. И
действительно замер, наблюдая все ее движения, как могут наблюдать только
художники.
Она же прищуривалась, "заостряя" глаза, когда на него взглядывала, и
плотно сжимала губы, когда действовала карандашом, из чего он вывел тогда,
что именно так, а не как-нибудь иначе, рисовал с натуры ее учитель
рисования. Поэтому он и спросил тогда:
- Старичок он у вас, должно быть?
- Кто это "он"? - не поняла она.
- Да этот самый, - ваш учитель.
- А вы почем знаете?
- По вашим приемам.
- Угу... Конечно, постарше вас.
- Никаких картин не писал, разумеется?
- Не знаю.
- А как ваше отчество?
- Ого, опять отчество? Я вам сказала, что я просто Варя.
- Варя так Варя... Мне же легче вас звать.
- Только не разговаривайте!
- Молчу, как пенек.
Впрочем, не прошло и минуты, как она разрешила ему говорить, -
спросила:
- А ваше как имя-отчество?
Он сказал и добавил:
- Так меня и зовите - Алексей Фомич: я привык, чтобы меня так звали, -
полностью.
- Вы еще, пожалуй, скажете, что вы известный?
- Да, вот именно, - известный, - подтвердил он.
- Это другое дело.
Она поглядела пристально на него, потом на свой рисунок, пожала
плечами, несколько выпятив при этом губы, и, подавая ему альбомчик, сказала
даже как бы виноватым тоном:
- Это все, на что я способна, Алексей Фомич!
Он только скользнул глазами по ее рисунку и тоже пожал плечами.
- Пять по рисованию вам ставили? Не верю, простите! Покажите-ка мне ваш
дневник!
- Что? Очень плохо? - забеспокоилась она. - А вы бы сколько поставили?
- Двойку.
- Разумеется, если вы известный художник...
- Вот тебе на! "Если вы известный художник"! - передразнил ее он.
Но тут же, чтобы загладить это, вырвавшееся невольно, добавил:
- Я картины пишу, выставляю, их покупают для картинных галерей, а вы...
За кого же вы меня приняли? За любителя сих упражнений?
И так как в это время поезд остановился на небольшой станции, по
которой быстро ходили девочки с жареными поросятами на широких деревянных
мисах, он закончил как-то совсем неожиданно для себя:
- А может быть, нам с вами, Варя, поросенка купить, а? Сейчас-то голод
нас не мучит, но имея в виду будущее...
- А в будущем там этих самых жареных поросят на всех станциях для всех
пассажиров хватит! - с презрением ко всяким поросятам, и жареным и даже
живым, махнула рукой Варя и даже от окна отвернулась.
Но тут очень громкий, хотя и старый голос пропел за открытым окном:
- Вот вороний яйцы, воро-онии яй-цы-ы!
- Эге! Вы слышите, Варя! Вороньи яйца тут продают! Этим-то вы уж
соблазнитесь, конечно, - живо обратился он к ней, сам удивленный.
Но она отозвалась, не улыбнувшись:
- Это татарин-старик! И вовсе не вороньи яйца, а куриные, только
вареные!
Места, по которым пришлось тогда ехать ему, действительно оказались
очень сытные, а Варя скоро забыла свою неудачу; сказала только: "Ну, раз вы
настоящий художник, то куда же мне с вами тягаться!" - и больше уж не
прикасалась к его альбомчику.
Ему же, чем дальше он ехал с нею, все больше и больше нравилось быть
вот так вместе, рядом и ехать куда-то и говорить о чем-то, что касалось
только ее.
Сам не понимая, почему, очень близко к сердцу принимал он все ее
интересы.
Он узнал от нее, что мать ее умерла года два назад, заразившись
дифтеритом от соседского мальчика, которого ей хотелось спасти, и что с
мачехой, так как отец женился не так давно, она, Варя, как ни старается,
никак поладить не может, почему и едет теперь к тетке, вдове, еле сводящей
концы с концами, так что она, конечно, будет ей только в тягость. Тетка эта
служила кассиршей в магазине и была занята целыми днями.
Вспоминая это в своем саду, Алексей Фомич отчетливо припомнил, как
сказал он ей тогда, в вагоне:
- Выходит, Варя, что у вас ничего за душой: нет матери, нет и отца,
потому что ему уж теперь не до вас: новая жена, - значит, новая семья... Да
можно считать, что нет и тетки, раз она всего только кассирша в магазине и
получает за это, конечно, гроши... Если бы вы вдруг оказались в большой
беде, чем бы могла она вам помочь? И не на кого вам, значит, опереться, если
бы вы вздумали после гимназии поступить, например, на курсы... А между тем
вы жизнерадостны. Что значит молодость!
И теперь неотступно ярко припомнилось ему, что он увидел после этих
своих слов слезы в ее глазах. Варя смотрела тогда в окно, пряча от него
глаза, но слез спрятать она не могла, так как за первыми следом появились
вторые, третьи, и она хмурила брови, недовольная этой своей слабостью, а
слезы неудержимо катились по ее щекам.
Тогда-то именно он и сказал ей решенно:
- Ну, ничего, не плачь, Варя! Думай так, что твоя покойная мать вошла
вместе с тобою в мое купе... Так тому и быть: не тетка твоя, а я о тебе
позабочусь!
Говорить кому-нибудь "ты" было совсем не в привычках Алексея Фомича, и
он сам не заметил, как это у него сказалось "ты".
Просто она показалась ему тогда вдруг маленькой девочкой, брошенной в
водоворот жизни не на чью-нибудь заботу о ней, а только на его личную. Она
же, Варя, как будто тоже в этот миг прониклась вся целиком его к ней
участием и подняла на него совсем детские, хотя и в слезах еще, но такие
сияющие глаза...
Этот долгий и благодарный взгляд, из всей самой сокровенной глубины ее
идущий, как солнце, прянувшее на поля после летнего дождя, и притянул его,
известного художника, к ней, еще гимназистке, только что перешедшей в
последний, восьмой класс, где она должна была сменить свое коричневое платье
на серенькое, неизвестно почему и зачем введенное для восьмиклассниц.
Носить это серенькое платье Варе уже не пришлось, и к тетке-кассирше
она не заезжала: она поехала туда, куда направлялся он, - в Архангельск, где
летом солнце как бы боится опуститься в слишком холодные зыби Белого моря:
только прикоснется к ним и стремительно начинает подниматься опять в
бледно-голубое небо, спасая свой пыл и свое сиянье.
Там, в Архангельске, и Варя обзавелась этюдником и, сидя рядом с ним и
поминутно заглядывая в его холст, как школьница в тетрадь своей соседки по
парте, - гораздо более способной соседки, - пыталась делать этюды маслом, а
он говорил ей добродушнейшим тоном:
- Это меня в тебе поражает, Варя! У тебя совсем нет почему-то чувства
тона. Даже и заглядывая все время ко мне, ты все-таки кладешь гуммигут
вместо золотистой охры, а вместо берлинской лазури кобальт!
- Не чувствую тона? - возражала она задорно. - Это просто потому, что
меня эти здешние тона твои совсем не волнуют. Я к ним отношусь хладнокровно,
если ты хочешь знать. А вот если бы вместо Белого было передо мною Черное
море, тогда бы совсем другое дело.
- Черное море велико, - пытался он ее понять. - О какой именно
местности ты думаешь, когда говоришь это?
- Да вот хотя бы Крым, например!
- Есть Крым, есть и Кавказ... Есть Тамань, Геленджик, Одесса... Все это
на берегах Черного моря.
- Мне хотелось бы только в Крым! - пылко сказала она.
- Что же тут такого неисполнимого? Крым так Крым! Долго ли умеючи!
Никто не помешает прямо отсюда взять да и двинуться в Крым.
- Правда? Поедем? В Крым? - И она бросила палитру свою и кисть на
землю, довольно далеко от себя кинула неодобренный им этюд, и как же бурно
тогда она его целовала!
И весь конец лета, и всю осень он провел с нею в Ялте, в Алупке, в
Мисхоре, где она уже совсем не прикасалась к этюднику, говоря часто:
- Нет, куда уж мне покушаться на красоту такую! Это только тебе впору,
Алексей Фомич, а у меня выйдет что называется покушение с негодными
средствами!
В Ялте они и венчались, так как тогда она была уже беременной, а в
декабре поехали в Петербург, где и родился Ваня...
Медленным своим шагом, который местные остряки прозвали "мертвым",
Алексей Фомич двигался по аллейкам сада, и странно было ему самому наблюдать
работу своего воображения, которое почему-то не захотело теперь отходить от
купе вагона второго класса, в котором сидел он один... Вдруг отворяется
дверь этого купе, и в его пустынность, в его анахоретство входит девушка в
коричневом платье с черным передником и говорит улыбаясь: "К вам сюда
можно?" - и он тоже улыбался ей в ответ и говорил, делая широкий
пригласительный жест: "Отчего же нельзя?.. Входите, располагайтесь!"
"Была ли сделана тогда мною ошибка?" - думал он теперь, но, сколько ни
думал, не находил ошибки.
Тогда он не был старик, как теперь; тогда он был еще молод; перед ним
только еще открывалась широко жизнь, и входила в его купе та, с которой
предстояло ему долго потом идти одной дорогой, как бы ухабиста она ни была.
Он никогда и раньше не приходил к мысли, что совершил ошибку, связав
тогда судьбу свою с Варей, как не роптал в глубине души и на то, что в его
купе вошла курсистка Надя, но... конечно, и в первом случае и во втором
могли бы войти и другие...
И вот теперь, когда он был один в своей мастерской, к которой причислял
и сад этот, он сузил игрою воображения мастерскую до тесных размеров
вагонного купе, он отбросил самого себя лет на тридцать назад; он смотрел в
причудливый переплет оголенных сучьев и веток, - не видя его, однако, так
как с чрезвычайной яркостью отворялась перед ним дверь купе, входила новая
для него с сиянием юных одаряющих глаз и спрашивала певуче: "Можно ли в этой
пристани стать на якорь?" - и он делал свой широкий пригласительный жест и
говорил улыбаясь: "Пожалуйте! Бросайте якорь!"
Они сменяли одна другую, их было много, они были разные, и говорили
каждая по-своему и о своем, и женственное в них проявлялось у каждой
по-своему, и одна как бы дополняла собою другую, только что, неприметно для
его глаз покинувшую его купе.
То делая свои медленные шаги, то останавливаясь, то садясь на скамейку,
- единственную и рассчитанную только на двух человек, - Алексей Фомич был
поглощенно занят, как в каком-то спиритическом сеансе, вызыванием юных,
очень много обещающих девичьих лиц и ведь не бессловесных, нет... Они так
много, так горячо, так умно говорили, все эти входившие в его купе, что он
едва успевал придумывать, что бы такое ответить на их вопросы.
Он понимал, он чувствовал, что творится с ним что-то странное, но
из-под власти этого странного ему не хотелось уходить и не хотелось идти в
дом и привычно браться за карандаш, уголь, кисти. Он даже и на часы не хотел
смотреть... И где-то подспудно роились в нем мысли, что зачем-то нужны ему
эти видения, что они таят в себе какой-то особый смысл...
И только громкий отрывистый лай новокупленного Джона оглушил его и
заставил самого его очнуться, а купе вагона исчезнуть: это Феня вздумала
послать собаку сказать хозяину своему, что уже пора обедать.
Джон тыкался влажным черным носом в полу его осеннего пальто и, сбочив
голову несколько на правый бок, так что левое ухо его оказалось гораздо выше
правого, смотрел на него большими умными, явно говорящими глазами.
- Молодчина ты, Джонни, - вполне молодчина! - тронуто сказал Алексей
Фомич, потрепав его по шее и погладив по лбу. - Непременно сегодня же напишу
тебя именно так: голова направо и вниз... Очень ты мне нравишься в таком
виде. - И все время, пока Сыромолотов говорил так, Джон, чуть-чуть изменяя
наклон головы, внимательнейше глядел ему в глаза и следил за движением его
губ, точно и в самом деле стремился понять каждое его слово.
Алексей Фомич вспомнил, что бывший хозяин говорил об его уменьи искать,
нашел в кармане давно уже валявшийся там гривенник, поднес его к самому носу
собаки, отошел потом в сторону, положил монетку в середину кучи опавших
листьев, возвратился снова на дорожку, где стоял Джон, отвернув голову в
сторону дома, и сказал ему тихо:
- Ищи!
А не больше как через минуту Джон уже стоял перед ним с гривенником в
зубах и вилял пухлым хвостом, но без особого оживления, точно хотел этим
показать, что подобных детских задач неловко даже и решать собаке такого
высокого класса, как он.
Когда Сыромолотов вошел в дом, он сказал ставившей на стол тарелки
Фене:
- Ну, знаете ли, Феня, вам просто посчастливилось, а в результате мне,
конечно, найти такую собаку, как этот Джон.
- Какое же тут может быть особенное счастье, - почему-то хмуро ответила
на это Феня, - когда я этого человека уж дней пять на базаре видела. Ходит,
всем говорит: "Купите собаку, сторожа верного!" А кому ни скажет, сколько за
нее просит, все носы от него воротят. "Теперь, говорят, не только что за
собаку такие средства платить, а хотя бы нам самим кто дал столько
заработать, да еще и прокорми поди собаку такую, когда и самим кушать
нечего!"
- Это кто же так говорил?
- Кто? А кто же, как не те, какие на базар ходят! Конечно, богатые люди
на базар сами не ходят, а бедному, ему сторожа верного не требуется, как у
него сторожить даже и нечего.
- Да, отчасти это так, разумеется: собака не кусок хлеба, ее не
съешь... Хотя, читал я, какой-то из русских царей подарил китайскому
богдыхану свору гончих собак для охоты, а потом посол русский спросил
китайского придворного, - мандарина, - понравились ли гончие богдыхану. И
что же на это придворный ответил? - "О-о! - говорит. - Они под кислым соусом
изумительно оказались вкусны!"
- А может, и у нас время такое настанет, что и собачатине люди будут
рады? - совсем неожиданно для Сыромолотова спросила Феня.
Он поглядел пристально на ее посуровевшее лицо, удивился ее какому-то
новому прищуру глаз и занялся борщом, сказав:
- Чего не знаю, того не знаю... Будет такое время или нет, - поживем,
увидим. А пока что вот борщ хорош.
Он думал этой похвалой смягчить Феню, но она не смягчилась.
- Как говядина в нем варилась, так чем же он должен быть плохой! Коров,
конечно, режут несудом, потому как зима заходит, а бедным людям где для них
сена взять? Покорми-ка их зиму, - с ними наплачешься... Так то же все ж таки
корова, она для человека полезная, а не то что собака, какую только знай
корми. Богатые, они, конечно, могут себе позволить собак покупать.
- Так вы, значит, недовольны этим, Феня? Так и запишем. Но что делать,
- собака оказалась нужна, и она куплена.
- Богатые люди, конечно, они по своим достаткам живут, - буркнула Феня,
уходя из комнаты, а когда она вернулась, внося жаркое, Сыромолотов спросил
ее:
- Кажется, Феня, по-вашему, и я богатый?
- Ну, а то разве бедный, дом такой имея! - как бы даже удивилась такому
вопросу Феня и добавила строго: - Бедные люди таких домов не имеют!
Это было новое в ней: прежде Сыромолотову не приходилось этого слышать.
- В таком случае, чтобы мне вас нечаянно не обидеть, скушайте сами эти
котлеты, что вы мне принесли, а я уж так и быть обойдусь! - сказал он ей
кротко и встал из-за стола.
Потом, усадив перед собою в мастерской Джона и взяв подходящего размера
холст, палитру, кисти, он стал разговаривать с ним, как со всяким из своих
натурщиков, чтобы вызвать сосредоточенность в глазах, и с изумлением увидел,
что Джон слушал его, сбочив голову именно так, как ему хотелось.
И точно отлично привык уже он быть натурщиком, и точно двадцать -
тридцать художников писали уже его портреты, Джон высидел весь сеанс с
очевидным полным сознанием важности этого дела. Сыромолотов же, видя, что
этюд получается у него очень удачным, время от времени произносил: "Браво,
браво!.. Молодчина ты оказался!.. Брависсимо! Никак от тебя этого не
ожидал!"
Однако, когда солнце, как заметил по своему холсту Сыромолотов, стало
заходить, Джон повернул голову к окнам в сторону калитки и сначала зарычал
тихо, потом грознее, наконец залаял во весь голос и кинулся в полуоткрытую
дверь.
- Неужели приехали? - самого себя спросил Алексей Фомич и себе же
ответил: - Вполне возможно.
И как был, - с палитрой и кистями, пошел вслед за своим натурщиком.
Что это действительно приехала Надя и привезла Нюру с ее младенцем, об
этом нетрудно было догадаться, так как свирепый лай Джона вдруг оборвался:
точно кто-то урезонил его, что не принято лаять на своих.
Когда Алексей Фомич положил на шкаф в прихожей палитру и кисти и вышел
на крыльцо, Надя, с белым свертком в обеих руках, ребенком сестры, шла от
калитки рядом с Нюрой, а за ними показалась, едва протискавшись в калитку,
Феня, с чемоданами, хотя и не маленькими на вид, но как будто легкими, и,
обнюхивая один из этих чемоданов, подпрыгивал около нее возбужденный таким
событием Джон.
И вот когда к крыльцу в первосумеречном свете и в запахе нагревшихся за
день опавших листьев шла вместе с Надей Нюра, Алексею Фомичу стало вдруг
понятным, почему это все утро до обеда представлялось ему назойливо купе
вагона и те, кто входили в это купе.
Тогда только подходила еще, а теперь вошла Нюра, и без ребенка, точно и
не была замужем. И ребенок был как будто и не ее совсем, а Нади, которая так
бережно его и несла. Нюра же шла как бы девушкой, ищущей и пытливой, куда
более молодой на вид и более красивой и одетой заботливей, и взгляд ее глаз,
пойманный зорким глазом художника еще издали, показался ему более глубоким,
чем Надин... Вот подойдет к нижней ступеньке крыльца и спросит певуче:
"Можно мне расположиться тут у вас?" А у него уже готов для нее ответ:
- Пожалуйста, располагайтесь, как у себя дома!
Но первое, что он услышал, было не Нюры, а Нади:
- Понимаешь, Алексей Фомич, Алеша-то всю дорогу спал себе непробудно и
сейчас спит! Посмотри, какой!
И она тихонько отвернула что-то белое, из-за которого показалось
маленькое, кругленькое розовое личико с закрытыми глазками; и прежде чем
поздороваться с Нюрой, Алексей Фомич наклонил свою большую голову над этим
личиком и только после того, как на возбужденный вопрос Нади: "Правда,
хорош?" - ответил: - "Очень хорош!" - повернулся к Нюре, смиренно стоявшей
рядом, и, не сказав ей ни слова, обнял и поцеловал в открытый заломом синей
осенней шляпки левый висок.
Через час, когда уже совсем смерклось, когда закрыли ставни, зажгли
лампы и сели за стол, на котором приветственно пел самовар, Нюра подробно
рассказала Алексею Фомичу о своей квартирной хозяйке, а когда рассказала
все, что могла, перешла к тому, что занимало Сыромолотова гораздо больше, -
к аресту мужа.
- Какие же все-таки обвинения предъявлены Мише? - спросил Сыромолотов.
- Ведь не могли же так вот, здорово живешь, прийти и забрать его!
- Отчего же не могли, раз был такой приказ начальства? Именно так и
сделали: пришли и приказали одеться и выходить вместе с ними. Называется это
у них арест предварительный, - объяснила Нюра. - Миша мне и до этого
говорил, чего хочется Колчаку: создать видимость того, что на "Марии"
готовилось восстание матросов.
- Как на "Потемкине" в девятьсот пятом году, - подсказала Надя.
- И как на "Очакове", - добавила Нюра. - А то еще было, он мне говорил,
на Балтийском море ровно год назад... Там тоже маленькое волнение матросов
было, совсем неважное, из-за какой-то каши, какую дали на ужин вместо
макарон... Это на линкоре... сейчас вспомню... "Гангуте"... Ни до чего
серьезного дело там не дошло, кашу выбросили за борт, а вместо нее дали
матросам консервов, и никто из офицеров не был убит, и ни в кого из матросов
офицеры не стреляли, - вообще обошлось без жертв, как говорится, а все-таки
что же начальство сделало? Приказал командующий флотом окружить этот самый
"Гангут" миноносцами и подводными лодками и самым варварским способом его
взорвать, нисколько его не жалея, а ведь он огромный корабль!.. Так что,
если бы только хоть один на нем выстрел услышали, - значит, бунт, конечно:
взрывай его и топи!
- Чем же виноват этот самый линкор, чтобы его топить? - захотел узнать
Сыромолотов.
- А чем виноваты офицеры на нем? Ведь если не все, то многие все-таки
могли бы погибнуть при взрыве, как и на "Марии" погибли!
- Чем виноваты, говоришь? А вот именно тем, что не сумели держать
команду в ежовых рукавицах! Вот за это и иди вместе с ней ко дну! - пылко
объяснила Нюра. - Нам, дескать, такие офицеры не нужны! И не только какой-то
один "Гангут", - весь флот могли бы взорвать, лишь бы революция не началась!
Вот как напугали правительство наши черноморцы в пятом году!
- Хорошо, что ты мне сказала насчет "Гангута", Нюра, - я ведь этого
совсем не знал, - заговорил медленно Сыромолотов. - Ведь Колчак, он к нам в
Севастополь из Балтийского флота и, кажется, там именно эскадрой миноносцев
командовал... Никакой не будет натяжки, если допустить, что он-то и получил
год назад приказ взорвать "Гангут" во избежание бунта матросов. Значит,
практика в этом деле у него была. А почему бы не мог он вообразить и теперь
у нас, что "Мария" - это тот же "Гангут", так как на ней матросы не были в
восхищении от его похода на Варну? Не восхищаются командующим, значит, жди
от них разных козней. Поэтому, дескать, лучше всего эту "Марию" взорвать...
Что и было сделано по его приказу!
- А Миша зачем же в таком случае арестован? - спросила Нюра.
- Вот на! Зачем? Затем же, зачем вор кричит, когда убегает: "Держи
во-ора!" Вот за этим самым. Надо найти козла отпущения.
- Все-таки тебе, Алексей Фомич, надо бы съездить в Севастополь,
поговорить с Колчаком, - сказала Надя, но Сыромолотов только усмехнулся:
- О чем говорить? Я ему про Фому, а он мне про Ерему? Разве не знает
кошка, чье мясо съела? Еще, пожалуй, подумает, что я добиваюсь чести его
портрет написать! Эти всякие честолюбцы и карьеристы, они на том и стоят,
что художники должны все гуртом, сколько их есть, писать их портреты, а
поэты, все, сколько есть, в стихах их славословить! Ты знаешь, сколько
поэтов во Франции написали стихи на рождение сына Наполеона?.. Не знаешь?
Тысяча триста! Вон сколько нашлось тогда негодяев во Франции, найдет и
Колчак для себя и поэтов и портретистов, только я не попаду в их число.
Нюра с полминуты смотрела на Алексея Фомича и выкрикнула для него
неожиданно:
- Так вы, значит, ничего... ничего не хотите сделать для нас с Мишей?
И как тогда, давно, в купе вагона, у Вари, глаза ее стали набухать
слезами, отчего Сыромолотов поморщился, говоря:
- Не "не хочу", а "не могу", что ведь совсем не одно и то же!.. А
добавить к этому я могу то, что, по-моему, ни мне, ни кому-либо другому даже
и хлопотать о Мише не стоит, - вот что!
- Почему?
- Потому что я художник и мыслю образами, а не силлогизмами, - вот
почему!
- А что это значит "мыслить образами"?
Сыромолотов поглядел на Нюру строго, - не придирается ли просто к его
словам, но увидел откровенно непонимающее молодое лицо и заговорил, подбирая
слова, как бы объясняя и себе тоже:
- Мыслят люди обыкновенно как? Из опытов делают предпосылки и посылки,
а из них уже выводы, заключения... Сорок или сто выводов дают в сумме общий
вывод, и тогда говорят: "Незнанием законов не отговаривайся!.." А у нас, у
художников, не силлогизмы, а картины... Одна, другая, двадцатая, сотая, и
вот художник через эти картины делает прыжок в будущее, - львиный прыжок,
поэтому безошибочный... Логически мыслящие вычисляют, а мы, художники,
постигаем... "Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со
мною?.." Это логически мыслящий Олег сказал кудеснику, то есть чудеснику, то
есть художнику... И художник ответил ему картиной: "Примешь ты смерть от
коня своего". А ведь Олег этот тоже был "Вещий", а не то чтобы густомысл
какой! Однако "любимцем богов" оказался чудесник, - художник.
- Ну, хорошо, вы "мыслите образами", а дальше что? - вырвалось у Нюры.
- А дальше вот что. Книга грядущего для меня, художника, ясна, и я в
ней читаю, что... Пройдет каких-нибудь несколько месяцев, и... начнется
кавардак со стихиями! И Миша-то твой уцелеет, благо под замком сидит, а вот
уцелеет ли Колчак, это еще бабушка надвое сказала!.. У матросов на "Гангуте"
не в каше, конечно, было дело, а в том, что им не за что было воевать, и они
это пытались громко сказать, но... поторопились: не назрел еще нарыв, не
пришло время для взрыва общего. А теперь мне, художнику, видно: назревает
взрыв! Не на "Марии" только, а всероссийский!.. И не матросы только, а и
солдаты на фронте, и все, кто не может теперь даже собаку свою прокормить
здесь в тылу, все будут кричать весьма в тон, как под култышку здешнего
безрукого регента Крайнюкова: "Долой войну!.." А "Долой войну!" - это значит
долой и всех, кто эту войну затеял и кто, как Колчак, стремится в ней
проявить так называемые военные таланты!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Был уже конец октября.
Нюра с неестественно появившимся на свет младенцем Алексеем
переселилась в дом к матери. Надя, недружелюбно смотревшая на Алексея Фомича
после его отказа ехать к Колчаку хлопотать об освобождении Калугина, начала
большую часть каждого дня проводить у сестры, и Сыромолотов начал было уж
думать, не съездить ли ему для восстановления спокойствия Нади в
Севастополь, как вдруг, совершенно неожиданно, он из мастерской своей
услышал чей-то знакомый мужской голос; кто-то спрашивал о нем, знакомо
называя его по имени-отчеству. Силясь догадаться, кто бы это мог быть,
Сыромолотов отворил дверь и увидел Калугина.
- Свят, свят, свят! - вскрикнул он невольно. - Какими судьбами? А я уж
собирался было ехать вас выручать!
И он расцеловался на радостях со свояком своим, как не делал этого
раньше даже при появлении у него родного сына.
Михаил Петрович вид имел усталый, осунулся с лица, но глаза его были с
живыми искорками и улыбались губы. Повязки на голове уже не было. Появились
коротенькие пока еще волосы, но заметны стали и небольшие плешины от ожогов.
- Кто же вас освободил? Сам Колчак? - не терпелось узнать Алексею
Фомичу, но Калугин ответил несколько таинственно:
- Следственная комиссия из Петрограда.
- Вот как! Комиссия?.. Постарше, должно быть, самого Колчака?
- Именно, постарше!.. Только это ведь очень долго рассказывать, Алексей
Фомич. А где же Нюра?
- Нюра не у меня уж теперь, - у Дарьи Семеновны... Там теперь и Надя...
И знаете ли что, Михаил Петрович? Поедемте-ка и мы с вами туда, - быстро
решил Сыромолотов, - обрадуете всех там, обрадуете! И Надя, наконец,
перестанет смотреть на меня косо. Без моего вмешательства все устроилось как
нельзя лучше!
Минут через двадцать оба они подходили к дому Невредимовых, и Алексей
Фомич не только не расспрашивал свояка о подробностях его освобождения, но
старался сам поподробнее рассказать ему о Нюре, как она наблюдает своего
"Цезаря", хотя тот предпочитает сон всем другим проявлениям жизни.
Когда у человека круто ломается налаженная за долгие годы жизнь, то он
теряется, он ошеломлен, он подавлен нахлынувшей на него бедой. Потеряв в
один день и Петра Афанасьевича и Петю, Дарья Семеновна потеряла и
уверенность в нужности всех своих ежедневных дел по хозяйству. И незнакомый
ей раньше страх смерти охватил ее со всех сторон. Поэтому приезд Нюры с
ребенком стал для нее возрождающим: в опустелый дом вошла новая жизнь.
Именно она, поставившая на ноги своих восьмерых детей, могла теперь
взять в опытные старые руки первого своего внука: жизнь продолжалась. На ее
руках и был маленький Калугин, когда вошли в комнату его отец, а вместе с
ним Алексей Фомич. И это была вторая ее радость, от которой она просияла вся
изнутри. Она не видела никогда раньше своего зятя, но не столько узнала его
по фотографии, бывшей у Нюры, сколько почувствовала, что это и не может быть
никто другой, раз привел его сам Алексей Фомич.
- Нюра! - тут же крикнула она в другую комнату. - Нюрочка! Скорей!
И Алексей Фомич увидел картину огромной человеческой радости, которую
так же трудно было бы передать на холсте, как радугу в последождевом небе.
Нюра вбежала в комнату вместе с Надей, и Алексей Фомич хотел было
шутливо сказать жене: "Ну вот я и вымолил у Колчака Мишу!" - но такая шутка
только понизила бы торжественность минуты. Не только Нюра, и Надя тоже в
одно время с нею обняла Калугина, как самого родного из людей, и Алексей
Фомич был растроган этим.
И когда после первых отрывочных фраз, уже известных ему, Калугин, сев
за стол, спокойным уже и ровным голосом начал рассказывать, как его
освободили, глаза художника делали свое привычное: остро ловили выражения
лиц и прятали пойманное в неисчерпаемую память.
- Представьте себе севастопольский вокзал, - говорил Калугин. - К нему
подходит поезд, и из вагона на перрон выходят два толстых человека в форме
адмирала, и один из них говорит другому: "Я все-таки совершенно не понимаю,
зачем нас командировали сюда из Петербурга и что такое мы можем узнать здесь
у Колчака!.." - А в это время некто в штатском говорит громко другому тоже в
штатском: "Ну вот и явилась в Севастополь комиссия расследовать дело о
гибели "Марии"!"
Так, я слышал, рассказывал один из членов комиссии конструктор военных
судов Крылов. А другой член комиссии был адмирал Яковлев. Из этого можете
понять, до какой степени было засекречено наше несчастье: правительство
посылает из Петрограда в Севастополь не кого-нибудь, а высокопоставленных,
однако и им не говорит, зачем именно их посылает, а коренные севастопольцы,
болея о гибели "Марии", сразу догадываются, что эти двое новых в высоких
чинах слезли с поезда не так себе, а с казенными печатями на бумагах в своих
карманах. Словом, это были своего рода Бобчинский и Добчинский и сказали:
"Э-э!.." Конечно, тут же с приезда явились Яковлев и Крылов к адмиралу
Колчаку и развернули свои действия в соответствии с "секретным
предписанием..." Разумеется, явление из ряду вон выходящее: не в бою, а в
своей же родной бухте погибла краса и сила Черноморского флота! Причины
гибели этой должны быть выяснены не домашними средствами... Не какой-то там
следователь Остроухов или Лопоухов, а лица гораздо повыше его рангом должны
этим заняться и привести тут все в ясность... А также наветы на людей,
совершенно не причастных к делу, как я и матросы, чтобы были сняты, потому
что со всех точек зрения это - совершенно идиотский произвол местной власти.
- А Колчак тоже был членом этой следственной комиссии? - спросила Надя.
- Когда вызван был я, его не было, но, конечно, вполне возможно, что он
появлялся там, когда не был занят по службе, - почему бы могли его не
допустить? - раздумывая, сказал Калугин. - Ведь следствие касалось не его
личных действий, хотя... "Мария" была затоплена по его приказу: он приказал
это одному своему адъютанту, старшему лейтенанту, - опасался взрывов более
страшных от детонации... Словом, я-то лично не видал Колчака, когда меня
вызывали, но кто же мог запретить ему быть на допросе других. Опрошено было
всего, говорят, человек триста - офицеров и матросов - работа большая.
Исписали много бумаги.
- Ну, хорошо... А тебя о чем спрашивали? О чем следователь или другие?
- полюбопытствовала Нюра.
- Показания свои, следователю какие