Евгений Бенилов, Юлия Беляева. Проделки купидона
---------------------------------------------------------------
© Copyright Евгений Бенилов, Юлия Беляева
Оригинал этого файла расположен на домашней странице автора
http://www.maths.ul.ie/benilov/rv3/index.html
---------------------------------------------------------------
Я часто вспоминаю тот жаркий июньский день, но понять, почему все так
произошло, не могу. И потому, наверное, появилось ощущение неизбежности: ибо
как можно изменить ход событий, не понимая управляющих ими причин?
Но это теперь... А в разгар происходившего и даже некоторое время
спустя мне казалось, что все закончится хорошо. Не может ведь Господь Бог
послать мне такой подарок и в сей же миг отнять его обратно! А что она,
Рита, была послана мне, я почувствовал сразу -- лишь только увидал ее в
вестибюле НИИАНа. Почувствовал не сердцем, а... не знаю, чем. Чем-то,
существующим во мне вопреки бесполому воспитанию в интеллигентной московской
семье, вопреки математической и музыкальной школам и кандидатской
диссертации. И я точно знал, что ошибка исключена, исключена стопроцентно --
как стоящий на стартовой черте будущий олимпийский чемпион знает наверняка,
что через девять с небольшим секунд первым коснется финишной ленточки.
И я с первого взгляда знал, что она ощущает то же самое. (Мне кажется,
что все люди -- и мужчины, и женщины -- кроме, разве что, "самопогруженных"
-- чувствуют такое безошибочно и сразу.) Брошенный искоса взгляд, бархатный
тембр голоса... "Я вас могу туда проводить". -- "Премного благодарен.
Особенно, если по пути покажете мне буфет -- я хочу выпить кофе". Пароль --
отзыв. "То есть, если это не слишком в сторону от того места, куда вы
направляетесь, конечно". -- "Не слишком. И я, пожалуй, составлю вам
компанию... в смысле, тоже выпью кофе". Отзыв -- пароль. Туфли-лодочки
ритмично стучат по неровному, со вздутиями паркету, справа и слева сереют
пыльные коленкоровые двери. "Меня зовут Игорь, я работаю в Университете". --
"А-а, вы наш сегодняшний докладчик... очень приятно! Меня зовут Рита. Я
работаю в здешнем отделе оптики". Я внимательно разглядываю свою спутницу:
черные блестящие волосы квадратом (кажется, это называется каре); под
широким сарафаном угадываются длинные полные ноги; пышные бедра качаются при
ходьбе влево-вправо, влево-вправо... совсем непохожа на "научную барышню".
"А я и не знал, что в НИИАНе есть такие симпатичные сотрудницы", -- сказавши
это, я краснею от топорности комплимента. Но ничего страшного не происходит:
кокетливая улыбка через плечо, изящный жест маленькой загорелой ладони.
Поворот направо -- поворот налево -- сквозь тяжелые двойные двери -- в
душный темный буфет. В матовые от пыли окна видны нижние половины
немногочисленных по такой жаре прохожих... а я и не заметил, как мы
оказались на полуподвальном этаже.
"Буфет у нас не очень... после семинара, если хотите, зайдите к нам в
отдел -- я вам сварю нормальный кофе". Нас овевают запахи застывшей подливки
и компота; жирная буфетчица в халате, испещренном кровавыми пятнами от
борща, звонко кричит на цепочку понурых посетителей. "Вы знаете... мне,
вообще-то, кофе не хочется, -- я улыбаюсь, -- я попросил отвести меня в
буфет, чтобы подольше побыть в вашем обществе". Она тоже улыбается и,
кажется, пытается заглянуть мне в глаза, но я не могу оторваться от выреза
ее сарафана... пауза становится неприличной. "А вот после семинара зайду с
удовольствием... -- я, наконец, смотрю ей в лицо. -- В какую комнату?" -- "В
134-ую".
Она с деланой сердитостью наклоняет голову набок (черные смешливые
глаза, изогнутые удивленные брови, алые губы сердечком и длинная нежная
шея). Мне до смерти хочется коснуться ее горла -- там, где под смуглой кожей
трепещет тонкая жилка. "Но если вы все еще хотите 'составить мне компанию',
то я как честный человек..." В окне над ее головой появляется морда
изнывающей от жары собаки-сенбернара -- на ошейнике болтается добела
раскаленная медаль; из пасти свисает язык и текут слюни. "А к Известняковичу
вас провожать? Или вы и с этим..." В душном воздухе подвала густо витают
пылинки. В окне проплывает отягощенная мехом собачья шея -- громоздкое тело
-- тяжеловесный, будто бронзовый, хвост. "Грешен, -- мы, наконец,
встречаемся глазами и смеемся. -- Если вы обещаете не исчезать после
семинара, то я, пожалуй, найду его комнату сам". Неожиданно наступает пауза
-- улыбка с Ритиного лица исчезает, лоб хмурится: она принимает решение.
Пауза затягивается... мне становится страшно, ибо я замечаю на ее руке
обручальное кольцо (прямой, как линейка, солнечный луч протянулся к нему из
окна -- разбился о темно-желтый металл -- снопом искр брызнул мне глаза).
"Не исчезну, -- ее лоб разглаживается. -- И в любом случае приду на
семинар".
Рита поворачивается и плавно удаляется в сторону лифта.
Потом я разговариваю с Мишкой Известняковичем, еще потом происходит
семинар (Рита сидит в последнем ряду и улыбается всякий раз, когда я на нее
гляжу -- то есть, в течение всего доклада...)
Наконец семинар подходит к концу -- я отвечаю на вопросы -- слушатели
благодарят меня вежливыми аплодисментами и выходят из зала. Рита -- вместе
со всеми. "По пивку?" -- игриво предлагает Мишка. "В другой раз, старик...
-- фальшиво-озабоченнo бубню я, суетливо запихивая в портфель прозрачки. --
Я тороплюсь сейчас, ни минуты нет..."
Я догоняю Риту у сaмой ее комнаты. На пыльно-красном дерматине -- белый
квадратик с тремя фамилиями. Внутри -- книжные полки по стенам, три стола и
пять стульев. "Мои соседи в отпуске, -- объясняет Рита, заходя в комнату. --
Садитесь". Я опускаюсь на стул, она вытаскивает из шкафа пачку с кофе.
Происходит ознакомительный диалог ("Вы что кончали?... А я --
Университет".), перемежаемый бытовыми подробностями ("Вам сколько ложечек
сахара?"). Ритина кожа в вырезе сарафана -- от жары, горячего кофе и (может
быть) волнения -- чуточку влажна. "Где вы так загорели?" ... "Еще чашечку?"
... "А у кого делали диссертацию?" ... "Нет, в Ленинграде". Я вдруг замечаю,
что обручальное кольцо исчезло с ее руки -- мои ладони становятся мокрыми от
пота. "Что вы делаете сегодня вечером?" -- "Ничего". -- "Могу ли я
пригласить вас в кино?" -- "На что?" -- "А какая разница?" Она смеется
(ярко-пунцовые губы широко раздвигаются; голова запрокидывается назад,
открывая нежное незащищенное горло -- отчего меня опять бросает в жар).
"Кстати, вечера ждать не обязательно, я могу уйти с работы хоть сейчас". --
"Может, тогда не в кино?... Сейчас самое пекло". -- "Вы правы, лучше в
парк".
Интересно устроен человеческий мозг: я не помню почти ничего из того, о
чем мы говорили -- разве что отдельные, обрывочные фразы, а вот ощущения
врезались в память дословно, добуквенно и навсегда. Например: мы выходим из
НИИАНа, и все наши чувства опаляет жара. (Не только осязание, но и остальные
четыре тоже.) Мы собираемся переходить дорогу... я беру Риту за руку. Она
вздрагивает и украдкой оглядывается (проверяя, видно ли нас из окон НИИАНа),
но руку не отнимает. Я перехватываю ее взгляд, она перехватывает мой... мы
одновременно улыбаемся. Внезапно, без предупреждения окружающий мир
перестает существовать. Я наклоняюсь к ее лицу, она закрывает глаза... но
раздается сиреноподобный вой, и мы чудом выскакиваем из под колес
пронoсящегося мимо грузовика. "Не торопись, -- еле слышно (в уличном шуме)
выдыхает Рита. -- У нас есть вся оставшаяся жизнь". Сквозь загар на ее лице
я вижу, что она краснеет. Значение сказанного с трудом пробивается сквозь
окутывающий меня дурман.
Следующий эпизод: мы идем, почти бежим по набережной Москвы-реки в
глубь Парка Горького. На моих губах рдеют невидимые никому, кроме Риты,
отпечатки ее поцелуев. На ее грудях, под кружевным лифчиком рдеют невидимые
никому, кроме меня, отпечатки моих ладоней. Раскаленный асфальт проминается
под ногами, в лицо бьет знойный июньский ветер, липы яростно шелестят
пыльными листьями, с завистью заглядывая в мутные воды Москвы-реки. В висках
у меня стучат отбойные молотки... я едва соображаю, куда мы направляемся
(вернее, куда я тащу Риту), а вслух нудно проклинаю припершегося в
облюбованную нами беседку пенсионера. Рита молчит и, кажется, о чем-то
думает. Вдруг я -- неожиданно даже для себя -- останавливаюсь... несколько
секунд мы смотрим друг другу в горячечные лица. "Пойдем ко мне..." --
наполовину спрашиваю, наполовину утверждаю я. "Пойдем". Смысл сказанного
порциями пробивается в мое сознание между ударами пульса... я поворачиваюсь
и тащу Риту к выходу из парка.
Вихрем проносятся несколько остановок на троллейбусе, несколько
остановок на метро. Перед моими глазами -- в обрамлении непрерывно
меняющихся чужих физиономий -- Рита. Мы почти не разговариваем. Я наблюдаю
за стремительной, как ртуть, сменой выражений на ее обращенном внутрь лице,
стараюсь угадать, о чем она думает. Отсутствующее выражение... нахмуренные
брови... просветление (это ее глаза останавливаются на мне)... тут же
испуганный взгляд куда-то вбок... Из-под сарафана на ее плече выглядывает
бретелька лифчика -- я закрываю глаза и мысленно достраиваю его целиком...
потом воображаю части тела, заполняющие... "Игорек! -- громовой раскат
ласкового шепота ударяет по барабанным перепонкам. -- У меня останутся
синяки". Я вздрагиваю и отпускаю ее запястье.
Затем мы едем на эскалаторе (Рита -- лицом ко мне и на ступеньку выше).
Наши глаза находятся на одном и том же уровне; ее ладони -- у меня на
плечах, мои ладони -- на ее бедрах, чуть ниже талии. Сквозь свободную и
прохладную ткань сарафана ощущаю горячее гладкое тело.
Следующее воспоминание: мы едем в кабине лифта и целуемся -- Рита слабо
сжимает мои руки, не давая им воли... но при этом знает, что я в любой
момент могу освободиться. Я наслаждаюсь своей властью над ней, она
наслаждается моей временной покорностью.
Затем на несколько минут время опять становится непрерывным:
насильственно-спокойно мы проходим по лестничной площадке, я отпираю дверь.
Слава Богу, ни гошкиных игрушек, ни иркиных комбинаций в прихожей не
валяется (а с другой стороны, чего мне бояться?... Рита ведь тоже замужем).
Я веду ее в мою спальню, плотно закрываю дверь; мое спокойствие
улетучивается, пальцы начинают трястись -- так, что я не могу расстегнуть
Ритин сарафан. Рита приходит мне на помощь, и пока она сражается с
пуговицами, я смотрю ей в лицо: глаза плотно зажмурены, губы сжаты в ниточку
-- ни дать, ни взять, Александр Матросов за секунду до свершения своего
самоубийственного подвига. Наконец сарафан взлетает в воздух и планирует на
пол, сверху приземляются уже знакомый мне в подробностях белый кружевной
бюстгальтер и (еще не исследованные) белые кружевные трусики. Пока я
раздеваюсь, Рита стоит посреди комнаты, зажмурившись: подбородок вздернут,
лицо рдеет, как мак, руки опущены по швам... контраст между шоколадным
загаром открытых частей тела и молочной белизной "укромных" отнимает у меня
дар речи. Я хочу что-то сказать, но из губ исторгается нечленораздельный
хрип... откашливаюсь... пытаюсь сказать еще раз, но не могу облечь желания в
слова... молча подвожу Риту к постели и толкаю. Она падает на спину, не
разжимая век; я ложусь рядом. В течении нескольких секунд происходит
неизбежно-неловкая подгонка тел... Рита раскрывается навстречу мне, как
влажный тропический цветок; я крепко прижимаю ее руки к постели -- так,
чтобы она не могла шевельнуться. "Открой глаза... -- шепчу я. -- Когда я
буду овладевать тобой, я хочу смотреть тебе в глаза". Она подчиняется... и
сквозь ее замутненные зрачки я с торжеством наблюдаю, как моя плоть
вторгается в нее и заполняет целиком.
Затем время опять утеряло непрерывность -- следующие несколько десятков
минут оставили в моей памяти лишь разрозненные картинки. Например:
распахнутое окно, задернутая штора развевается под ударами знойного ветра. Я
лежу на кровати и смотрю, как Рита пытается достать с верхней полки какую-то
книгу (обнаженное тело вытянуто в струнку, лицо сосредоточено). Какая книга
и зачем ей понадобилась -- не помню. "Тебе сколько лет?" -- вдруг спрашиваю
я. "Двадцать шесть, -- оборачивается Рита. -- А тебе?" В ее ушах блестят
крошечные серебряные сережки, и я понимаю, отчего саднит мой язык. "Тридцать
один", -- отвечаю я.
Потом: мы стоим в душе -- по моим плечам бьют струи воды -- под моими
руками скользит упругое Ритино тело. Ее волосы намокли и потеряли
прямоугольные очертания каре, мокрые руки гладят меня по спине... мягкие
губы целуют шею. Я легонько нажимаю на ее плечи, и она покорно опускается на
колени...
Когда время возобновляет свое непрерывное течение, мы лежим в обнимку
на кровати. Будильник на тумбочке показывает 17:35. Теплый сквозняк ласково
гуляет по моей коже, черные Ритины глаза в упор смотрят мне в лицо. Взгляд
ее тревожен, лоб нахмурен. О чем она сейчас думает?... "О чем ты сейчас
думаешь?" -- "О тебе... почему я в тебя так сильно влюбилась". -- "И почему
же?" -- "Долго объяснять". Ее ответ звучит с нехарактерно-резкой
интонацией... я с удивлением отстраняюсь. "Я тебе обязательно расскажу,
Игорек, -- Рита ластится ко мне, покрывает мое лицо легкими поцелуями, --
только не сейчас, ладно?" Я встаю с постели: "Ужасно хочется есть...
перекусим?" Она садится и оглядывается в поисках сарафана. "Не надо, -- я
удерживаю ее за руку. -- Мне нравится смотреть на тебя обнаженную". Она
улыбается, и мы выходим в коридор.
Узкие Ритины ступни неслышно ступают по блестящему паркету, мои ступни
почему-то шлепают. Громко скрипит кухонная дверь.
"Какой у тебя порядок! -- улыбаясь, говорит Рита. -- Ты живешь с
мамой?" Мне не хочется отвечать на ее вопрос... я лезу в холодильник:
"Молоко будешь?" В недрах квартиры хлопает от сквозняка дверь. "Подожди,
Игорек... -- среагировав на тревожную интонацию, я оборачиваюсь. -- Ты
женат?" В Ритином взгляде -- болезненное недоумение. "Да", -- коротко
отвечаю я. "А где твоя жена?" -- "Уехала на дачу". Несколько секунд Рита
молчит... на ее лице вспышками меняются выражения -- так быстро, что я не
успеваю их фиксировать. "И дети есть?" -- "Сын. Шесть лет". Наступает
тишина, перемежаемая воркованием голубей и криками детей внизу во дворе...
"Что ты теперь намерен делать?" -- спрашивает она деланно-спокойно. "А что
ты? -- парирую я, чтобы выиграть время. -- Только не говори, что ты
незамужем". Гордый своей наблюдательностью, я собираюсь объяснить, как я
догадался, но Рита перебивает: "Знаешь, куда исчезло мое обручальное
кольцо?" И верно, куда?... положила в сумочку, оставила на работе?... Какое
это имеет значение?! "Я выкинула его в урну". Меня будто ударяет током -- я
смотрю на нее, как на опасную (для самой себя) сумасшедшую. "У меня не было
ни малейшего сомнения, что ты испытываешь ко мне такие же чувства, какие я
-- к тебе, -- Ритин взгляд мягчает, но тут же прорывается тревогой и болью.
-- Пожалуйста, скажи мне, что я не ошиблась".
Меня пронизывают жалость, удивление... я не знаю, что ответить. За
окном шелестят верхушки тополей.
"Ты -- самая желанная, самая привлекательная женщина, какую я
когда-либо встречал. Я думаю, что я тебя..." -- выговорить "люблю" не
удается. В памяти всплывает наша с Иркой свадебная фотография (иркина голова
доверчиво и уютно склонена мне на плечо, на лице -- ясная безмятежная
улыбка)... я краснею и умолкаю. (А на заднем плане -- лихорадочный поток
мыслей: "Может, действительно бросить все к черту?... А как же Гошка?... А
если плотские утехи через полгода надоедят?... А если не надоедят
никогда?...") Рита молчит, в ее глазах -- непрерывно меняющиеся отблески
эмоций... Почему я ощущаю себя виноватым перед ней?... Виноватым в чем? Лучи
закатного солнца придают ее коже красноватый оттенок (она стоит на пороге
кухни). В глубине квартиры раздаются неясные шумы: то ли шелестит газетой
сквозняк, то ли бормочет не до конца придушенное радио. Я вдруг замечаю, что
у Риты замечательная осанка: плечи расправлены, ноги выпрямлены и сведены
вместе, грудь торчит вперед. Возбуждение овладевает мной опять... я
поворачиваясь в полоборота и стараюсь незаметно прикрыться рукой.
Господи, пошли мне что-нибудь сказать!...
"А какие чувства испытываешь ко мне ты? -- спрашиваю я и вдруг понимаю,
что задал 'правильный' вопрос. -- Какие эмоции, кроме сексуальных, ты можешь
чувствовать, если мы встретились несколько часов назад и почти не
разговаривали?" Ощущение вины исчезает и тут же возвращается раздражением.
"Что ты вообще обо мне знаешь?... За какие достоинства ты могла полюбить
меня как человека?!" Цепочка всполохов в Ритиных глазах резко обрывается,
губы оживают: "Я сейчас о чем-то спрошу, -- по ее лицу пробегает гримаса
боли, -- и ты должен сказать мне правду". Я стою, опершись рукой на
прохладную поверхность холодильника, жду. "Сколько у тебя было любовниц с
тех пор, как ты женился?" Смысл вопроса доходит до меня в несколько
этапов... я открываю рот, чтобы ответить... закрываю опять... с кристальной
ясностью понимаю, что правдивый ответ закончит наш роман сразу и навсегда.
Ужас потерять Риту схватывает меня ледяной ладонью. "Какое это имеет
значение?!" -- с фальшивым возмущением восклицаю я. "Сколько у тебя было
любовниц?" -- повторяет Рита ровным голосом.
Чтобы выиграть время, я пересекаю кухню и сажусь на табурет.
"Поверь мне... -- слова отскакивают от нее, как горошины, но я
продолжаю говорить, -- ...клянусь здоровьем Гошки: то, что я чувствую к
тебе, уникально и неповторимо. Я не испытывал такого ни к любовницам, ни к
жене, ни к черту, ни к дьяволу!!" Рита упрямо молчит... раздражение
пульсирует у меня в висках тупыми ударами -- я осознаю абсурдность
происходящего, но остановиться не могу. "Ну, хорошо, я тебе скажу, --
(сосредоточенно шевелю губами), -- дай только подсчитать... а то ведь, не
дай Бог, ошибусь! Восемнадцать... подожди, кажется, одну пропустил... для
ровного счета, скажем, двадцать". На несколько секунд воцаряется тишина.
"Это правда?... ты не шутишь?" -- "Правда, -- злобно подтверждаю я, -- не
шучу. Всегда был неравнодушен к женскому полу".
Рита поворачивается и идет, почти бежит обратно в спальню. Быстрая
россыпь легких шагов, хлопок двери.
"А чего бы ты хотела? -- кричу я вслед. -- Чтобы после нескольких
часов, проведенных с незнакомкой... пусть даже прекрасной, я бросил
маленького ребенка и жену, с которой прожил девять лет?..." Ответом мне --
молчание. "Тебе ведь ребенка оставлять не придется... если у тебя вообще
есть ребенок..." Сквозь оправдательно-обиженную чушь до меня вдруг доходит,
что у нас с Ритой все кончено... раздражение сменяется ужасом. "Подожди, дай
хоть сколько-нибудь времени! -- я встаю и иду, ускоряя шаг, по коридору. --
Может, я сумею полюбить тебя нужным способом!" Господи, что я несу?!...
В тот момент, когда я достигаю двери спальни, та раскрывается. На
пороге -- полностью одетая Рита. Глаза ее смотрят сквозь меня... она меня не
видит. Я вытягиваю руку, загораживая ей путь. Ее зрачки вспыхивают
мимолетным вниманием.
"Пропусти, пожалуйста, -- голос ее хрипл, но тверд. -- Если тебе меня
хоть чуточку жалко, ты меня сейчас пропустишь". Я понимаю, что это последний
шанс что-то ей сказать. "Я честно ответил на твой вопрос, -- чтобы скрыть
судорожное дыхание, стараюсь выговаривать слова как можно четче. -- А теперь
прошу выслушать меня". Ритины глаза смотрят мне в лицо; она меня, кажется,
видит. "Ладно, я согласен -- я не люблю тебя в обычном смысле этого слова. Я
просто не могу влюбиться в человека, которого встретил несколько часов
назад... не могу и все!"
Я делаю паузу, чтобы перевести дух.
"Для меня любовь -- это на пятьдесят процентов дружба, а дружба за
несколько часов развиться не может!" -- банальность произносимого сводит мои
скулы, как лимон... однако остановиться невозможно: иначе она уйдет и будет
потеряна навсегда! Рита внимательно смотрит на меня, но понять, о чем она
думает, невозможно. "Ты неодолимо привлекаешь меня физически... такого со
мной не было никогда!... -- у меня на лбу выступила испарина; рука, которой
я опираюсь на притолоку, дрожит. -- И я уверен, что ты чувствуешь ко мне то
же самое!" В Ритиных глазах вспыхивают черные искры: она хочет что-то
сказать, но передумывает... и вдруг решительно отводит мою руку в сторону.
Она стремительно идет к двери -- я бегу за ней... "Подожди!" -- она даже не
оборачивается. Мы вместе вылетаем на лестничную клетку. Я хватаю ее за
запястье, насильно поворачиваю к себе и кричу в лицо: "Я уверен, что тебе со
мной в постели было так же хорошо, как и мне с тобой!..." Несколько
мгновений Рита молчит (я смотрю ей в глаза, потом случайно отвожу взгляд и
замечаю проступающие сквозь сарафан заострения ее сосков). Она резко
вырывает руку и медленно, разве что не по слогам произносит: "Даже если б ты
был импотентом -- мне было бы с тобой не хуже!"
"Ой, мамочки!!!..."
Мы поворачиваем головы и видим спускающуюся с верхнего этажа соседку (я
с ней, вообще-то, знаком: она иногда сюсюкает с Гошкой и пичкает его
отвратительными синтетическими леденцами). Рита стремглав бежит вниз по
лестнице -- дробный стук каблуков гулко рассыпается по трехмерному
пространству подъезда. Я обнаруживаю себя стоящим посреди лестничной
площадки в чем мать родила и медленно пячусь, провожаемый ошарашенным
соседкиным взглядом, в свою квартиру.
Я часто прихожу по вечерам на набережную. Смотрю на теряющийся в
темноте пустынный пляж, слушаю рев разбивающихся о песок волн. Серебристый
шар луны низко плывет над невидимой линией горизонта, под ударами ветра
пальмы размахивают кронами. Плавная дуга кафе и ресторанов, окаймляющая
бухту, светится в ночи гигантской многоцветной подковой. По белым плитам
набережной гуляют парочки и компании, дети с криками бегают вдоль песка... а
я, укрываясь темнотой и разметанными ветром волосами, украдкой заглядываю в
лица прохожих. Я добираюсь до конца набережной, но никого не нахожу...
несколько минут стою в нерешительности... наконец, независимо стуча
каблуками туфель-лодочек (чтобы никто не подумал, что одиночество тяготит
меня), возвращаюсь к машине. Через десять минут я войду в пустой дом,
переоденусь в уютное домашнее платье и сяду читать или смотреть телевизор...
а скорее всего, устроюсь в удобном кресле перед компьютером и привычным
движением руки пошевелю мышь.
И будто по мановению волшебной палочки, бездонно-черный квадрат перед
моим лицом оживет ярким светом. Навстречу мне распахнется волшебная дверь;
не спеша, как королева, я шагну в свой удел -- мир прямоугольных окон и
выровненных лесенками строчек. В мир, где каждый символ прост и понятен, как
старый верный солдат; в мир, где неудачи и потери устраняются магическими
нажатиями клавиш -- без боли и слез. Непредсказуемый хаос безжалостной
реальности отступает на второй план... за окном шелестят листья деревьев,
издалека доносится чуть слышная музыка.
Мой отец погиб, когда мне было восемь лет. Погиб у меня на глазах,
вступившись за какую-то женщину. Я точно не помню, как это произошло...
помню лишь, что в тот день он зашел за мной без предупреждения -- мы даже
чуть не разминулись (я была самостоятельная, ездила из школы обычно сама). А
потом эти идиоты на автобусной остановке -- их было, по-моему, пятеро: отец
сделал им замечание, а затем... затем от него уже ничего не зависело.
Первого он свалил, как быка на бойне -- но оставались еще четыре, и у одного
из них был нож. Когда приехала милиция, то парень, которого отец ударил
первым, все еще валялся без сознания (остальные убежали)...
Потом был суд -- мать ходила на все заседания. По вечерам она кормила
меня ужином, мыла посуду и проводила остаток дня перед телевизором: глаза
сухие и, почему-то, прищуренные (как от яркого солнца), лицо -- будто
гипсовая маска. Когда она вернулась домой после оглашения приговора, то
сожгла все фотографии отца, кроме одной, вложила оставшуюся в конверт и дала
мне -- сказала, чтобы я спрятала. Эта фотография до сих пор со мной и даже в
том же самом конверте: отец там молодой, моложе, чем я сейчас, стоит в
плавках на пляже, позади море. Видно, что он был очень привлекателен:
высокий, статный, белозубая улыбка, на лице -- смесь романтичности и
мужественности. За свои тридцать с хвостиком я встречала лишь двух человек с
такой улыбкой -- отца и Игоря.
Мы прожили вдвоем с матерью девять лет, а когда я закончила школу и
уехала в Москву учиться, она вышла замуж за старого отцовского друга дядю
Мишу (они, я думаю, давно решили пожениться -- просто ждали, пока я уеду). Я
нисколько мать не ревновала и к дяде Мише всегда относилась хорошо, хотя их
женитьба и явилась для меня полнейшей неожиданностью. Через год у них
родились двойняшки, и им стало не до меня... впрочем, большого интереса к
тому, что там, в провинции происходило, я уже не испытывала. Я с головой
погрузилась в столичную жизнь: театр на Таганке, стихи Мандельштама и
Цветаевой, проза Булгакова и Кафки, песни Окуджавы и Матвеевой -- ну и,
конечно, поклонники. Где-то в конце третьего курса из довольно обширного их
числа выделился Сашка Веретенников -- мы поженились незадолго до окончания
института. Сашка был завидным женихом: москвич, из хорошей семьи, кончил
Физтех с красным дипломом. Я, в общем, жила с ним счастливо, но... как бы
это объяснить... без особого кипения страстей. Мы оба поступили в
аспирантуру, в срок защитились и распределились -- я в НИИАН, а он,
соблазнившись высокой зарплатой, в некий закрытый НИИ. Детей мы отложили до
переселения в новую квартиру, которую, согласно уверениям строителей, должны
были получить через полтора года.
Наш с Сашкой маленький мирок продолжал свое тихое существование до
вторника, 14 июня 1988 года. В тот день я встретила Игоря.
Я увидала его в фойе НИИАНа, и с первого взгляда моя жизнь изменилась
бесповоротно и навсегда. Мои способности к логике мгновенно испарились;
никакие рациональные аргументы, которыми я себя уговаривала, разума не
достигали. В дополнение к поразительно точному внешнему сходству с моим
отцом, у Игоря была такая же улыбка: одновременно романтичная и
мужественная. И мне сразу же показалось -- я была в этом абсолютно уверена!
-- что он испытывает ко мне те же чувства, какие я испытывала к нему. Он
подошел и завел разговор, мы договорились встретиться после семинара. Я
помню свои ощущения: сердце колотится так, что мне страшно, что Игорь
услышит его удары, а обручальное кольцо жжет палец, будто раскаленное
добела. Когда я вернулась в свою комнату (до семинара оставалось около
получаса), то сняла кольцо и положила на стол: тонкий ободок желтого металла
блестел, как облизанная карамелька. Быстро, чтобы не передумать, я завернула
кольцо в обрывок бумаги и швырнула в урну.
Даже сейчас, когда я знаю, чем все это закончилось, я не жалею ни о
выброшенном кольце, ни о том, что поддалась закружившему меня безумию. У
меня осталась память о нескольких часах, когда рвущая сердце нежность
смешивалась с восторгом беспрекословной принадлежности другому человеку.
Даже сейчас, после семи прошедших лет я могу закрыть глаза и оживить
ниспосланное мне тогда ощущение гордости -- гордости от того, что мной
владеет самый умный и самый красивый мужчина в мире. Мои чувства были
странной смесью платонической влюбленности и могучего чувственного
притяжения, я не ощущала ничего подобного ни до встречи с Игорем, ни после.
А потом все сразу кончилось.
Я так и не смогла понять произошедшего -- и даже не особенно пыталась:
когда я начинаю во всем этом копаться, то испытываю такую боль, что хочется
покончить с собой. Дело даже не в том, что Игорь оказался женат (если б я не
была ослеплена собственными чувствами, то увидела бы это сразу, как зашла в
квартиру: присутствие любящей женщины чувствовалось там в каждой мелочи).
Ужаснее всего, пожалуй, были эти чудовищные банальности о любви и дружбе,
которые он стал изрекать в ответ на мой вопрос о любовницах... ну, и
астрономическое их, любовниц число. Мне стало ясно, что я для него лишь одна
из многих... может быть, лучшая из всех, но все равно одна из... А он для
меня был -- единственным.
Следующие несколько месяцев слились в один непрекращавшийся кошмар. Я
понимала, что так, как жила раньше, жить больше не смогу. Я сказала мужу,
что ухожу, и это было тяжелее всего. Сначала он подумал, что я шучу, затем
до него дошло, и он стал изводить меня допросами; мы не спали ночами,
выясняя отношения. Когда я призналась, что была неверна, Сашка ударил меня
по лицу... потом двое суток просил прощения. Мы жили с его родителями, и те,
заподозрив неладное (только слепой бы не заподозрил), постоянно приставали с
расспросами -- в ответ на которые я отмалчивалась, а Сашка хамил. Наконец я
подала на развод, и, поскольку муж согласен не был, назначили суд. На работу
я ходить перестала, благо режим в НИИАНе был свободным, и проводила дни
напролет у австралийского посольства: решила подать на эмиграцию. Через
месяц Сашка возражать перестал, и нас развели. Он стал жутко пить, а один
раз привел домой ужасную размалеванную девицу -- так что мне пришлось
переселиться к подруге. Знакомые доносили, что Игорь разыскивает меня в
НИИАНе -- уж не знаю, зачем... но я никак на это не реагировала: принятое
решение обжалованию не подлежало.
Лето и начало осени прошли в безумных хлопотах: очереди у
австралийского посольства, заполнение анкет, подготовка к экзамену по
английскому. В октябре мне дали въездную визу в Австралию, и я стала бегать
по инстанциям, добиваться выездной визы из России. Наконец необходимые
документы были получены -- я купила билет на 29 декабря. Кроме подруги, у
которой я жила, и матери, дату отлета я не сообщала никому, но Сашка все
равно откуда-то узнал и притащился в Шереметьево; он был до иссиня пьян и
едва держался на ногах. Когда объявили мой рейс, я обняла его и шепнула в
ухо: "Прости меня", -- отчего он заплакал, закрыв лицо руками и всхлипывая,
как маленький ребенок.
С тех пор прошло семь лет. Я живу в Сиднее и работаю программисткой
(науку я бросила -- она была одним из звеньев цепи, приковывавшей меня к
давно умершей жизни). Программирование приносит мне удовлетворение, да и
неплохие деньги тоже -- жить в Сиднее мне нравится. Днем работаю, вечером
бегаю в парке или иду в бассейн, потом ужинаю и... чаще всего, опять
работаю. Друзей у меня немного: в основном, такие же, как я, программисты;
большей частью русскоязычные, меньшей частью -- австралийцы. Было три
романа, все неудачные -- в том смысле, что мы расстались (а может, наоборот
-- в том же самом смысле -- удачные... это как посмотреть). Два раза
приезжала мать, второй раз с дядей Мишей и близнецами. Иногда пишет Сашка:
живописует свое благоденствие с молодой женой и как много он зарабатывает
бизнесом. На его письма я отвечаю всегда (потому что я всегда отвечаю на
письма) -- но, по возможности, коротко.
Я думаю, что решение порвать с предыдущей жизнью оказалось правильным,
и от своего потрясения семилетней давности я, насколько это возможно,
оправилась. Мне по-прежнему больно вспоминать о тех нескольких часах в июне
88-го, но уже не так остро... да и приходят эти воспоминания реже -- может
быть, раз в 2-3 дня.
От старых времен у меня осталась лишь одна странная привычка:
прикрываясь (в зависимости от времени суток) солнечными очками или темнотой,
искать в лицах встречных мужчин романтически-мужественную улыбку моего отца.
Обшарпанное помещение бара для младшего летного состава тонуло в сизом
дыму. Розовые тела купидонов, розовые мундиры валькирий и белые крылья тех и
других делали толпу посетителей похожей на стаю фламинго. Бармен -- пожилой
грифон -- в поте лица своего наполнял стаканы нектаром и ликвидизированной
амброзией, принимал деньги, выдавал сдачу и при этом успевал перекидываться
шутками с завсегдатаями. Бережно неся стакан "Олимпийской", купидон
92.12.095.ru/Фиолетовый протиснулся к крайнему столику у окна. Из компании,
собиравшейся здесь по пятницам, пока присутствовал лишь
103.11.095.ru/Оранжевый.
-- Как дела? -- поинтересовался у приятеля Фиолетовый, усаживаясь на
обычное место.
-- И не спрашивай, Филя! -- кисло отвечал тот, вытаскивая из висящей на
шее сумочки пачку "Благо-вонных" и зажигалку.
Музыкальный ящик гремел вошедшей недавно в моду "Песнью гор" в
обработке для лютневого ансамбля. Компания валькирий за соседним столом
ритмично раскачивалась в такт бравурным аккордам.
-- Чего так, Орик? -- на румяной мордашке Фиолетового играла всегдашняя
бодрая улыбка.
-- А-а... рассказывать неохота, -- Оранжевый непределенно махнул рукой.
По усердию, с которым он выговаривал слова, и плавности жестов было ясно,
что он навеселе.
Сквозь испещренное отпечатками рук оконное стекло виднелся узкий серп
месяца, далеко внизу проплывала бесконечная равнина облаков. В центре стола,
рядом с заполненной окурками пепельницей возвышалось полупустое вместилище
крепленого нектара; кругом валялись пустые упаковки из-под соцветий вербы --
любимой закуски Оранжевого. Фиолетовый поерзал на стуле, бросил недовольный
взгляд в сторону окна (оттуда дуло) и сложил крылья так, чтобы они закрывали
его маленькую розовую попку.
-- Слышно ли что-нибудь про твое повышение?
-- Уж какое теперь повышение!... -- с неожиданной злостью отозвался
Оранжевый.
-- Никак случилось чего? -- ахнул Фиолетовый.
-- А то нет?!... -- Оранжевый опорожнил вместилище нектара себе в
стакан и, гулко глотая, выхлебал до дна. -- Значит, присмотрел я сегодня
цель: девушка -- молодая, влюбчивая... сердце -- в пол груди, на
инфракрасном зрении стрелять можно! Ну и пустил стрелу в самую середку...
она только ойкнула! Потом к парню подлетаю... и, понимаешь, как-то
расслабился: пульнул сгоряча... того... маху, в общем, дал, -- Оранжевый
затянулся докуренной почти до фильтра сигаретой. -- А тут, как назло,
патруль... и эта мымра начинает пальцы загибать: до пяти уставных метров не
подлетел -- это раз, ренгеновский прицел не включен -- это два, общая
расхлябанность стиля обслуживания -- это три... Короче, телегу накатала, --
купидон сокрушенно покачал головой и раздавил окурок в пепельнице.
-- А дальше что? -- сочувственно спросил Фиолетовый.
-- Дальше?... Прилетаю я, значит, с дежурства, а секретарша главного и
говорит, -- Оранжевый затараторил манерной кривлячей скороговоркой: --
"Господин арх-ангел ждет вас не дождется -- весь из себя гневливый". А мне
что?... -- запустив в спутанные кудри пятерню, купидон ожесточенно
почесался. -- Я ему: "Как тут хорошо работать можно, ежели Голубой в отдел
однополой любви ушел, а Ярко-Желтый, понимаешь, в отпуске?... Мало того, что
я за троих пашу, так еще и ошибиться не имею права?!..." В общем,
поговорили... -- Оранжевый вздохнул и печально повесил голову.
-- Ты чего, совсем промазал? -- осторожно спросил Фиолетовый. -- Или
краем все же зацепил?... Что они так взъелись?
-- Уж лучше бы совсем! -- печально отвечал Оранжевый.
Отзвучал последний аккорд "Песни гор". Образовавшуюся в прокуренном
воздухе пустоту заполнили ранее не слышные разговоры.
-- Как это -- лучше? -- удивился Фиолетовый. -- Ты куда ему попал?
Прежде, чем ответить, Оранжевый сделал тягостную паузу.
-- Куда... куда... -- выдавил он. -- В *** я ему попал... вот куда!
Он злобно отодвинул стул, встал и направился к расположенному
неподалеку туалету.
Last-modified: Wed, 18 Feb 2004 19:54:02 GMT