дьбе, полное устранение своей воли от формирования своей
жизни, признание того, что нельзя предугадать лучшего и худшего, но легко
сделать шаг, за который будешь себя упрекать -- всЃ это освобождает
арестанта от какой-то доли оков, делает спокойней и даже возвышенней.
Так арестанты лежали вповалку в камерах, а судьбы их -- неворошимыми
грудами в комнатах тюремной канцелярии, нарядчики же брали папки с того
угла, где легче было подступиться. И приходилось одним зэкам по два и по три
месяца доходить на этой проклятой Пресне, другим же -- проскакивать еЃ со
скоростью метеоров. От этой скученности, поспешности и беспорядков с делами
происходила иногда на Пресне (как и на других пересылках) смена сроков.
Пятьдесят Восьмой это не грозило, потому что сроки их, выражаясь по
Горькому, были Сроки с большой буквы, задуманы были великими, а когда и к
концу вроде подходили -- так не подходили вовсе. Но крупным ворам, убийцам
был смысл смениться с каким-нибудь простачком-бытовичком. И сами они или их
подручные подкладывались к такому и с участием расспрашивали, а он не ведая,
что краткосрочник не должен на пересылке ничего о себе открывать,
рассказывал простодушно, что зовут его, допустим, Василий ПарфЃныч Еврашкин,
года он с 1913-го, жил в Семидубье и родился там. А срок -- один год, по
109-й, халатность. Потом этот Еврашкин спал, а может и не спал, но такой в
камере стоял гул, а у кормушки отпахнувшейся такая теснота, что нельзя было
пробиться к ней и услышать, как за нею в коридоре быстро бормочут список
фамилий на этап. Какие-то фамилии перекрикивали потом от дверей в камеру, но
Еврашкина не выкрикнули, потому что едва эту фамилию назвали в коридоре,
урка угодливо (они умеют, когда надо) сунул туда свою ряжку и быстро тихо
ответил "Василий ПарфЃныч, 1913-го года, село Семидубье, 109-я, один год" --
и побежал за вещами. Подлинный Еврашкин зевнул, лег на нары и терпеливо ждал
вызова на завтра, и через неделю, и через месяц, а потом осмелился
беспокоить корпусного: почему ж его не берут на этап? (А какого-то Звягу
каждый день по всем камерам выкликают.) И когда еще через месяц или полгода
удосужатся всех прочесать перекличкой по ДЕЛАМ, то останется одно дело
Звяги, рецедивиста, двойное убийство и грабеж магазина, 10 лет, -- и один
робкий арестантик, который выдаЃт себя за Еврашкина, на фотокарточке ничего
не разберешь, а есть он Звяга и запрятать его надо в штрафной Ивдельлаг -- а
иначе надо признаваться, что пересылка ошиблась. (А того Еврашкина, которого
послали на этап, сейчас и не узнаешь -- куда, списков не осталось. Да он с
годичным сроком попал на сельхозкомандировку, расконвоирован, имел зачЃты
три дня за один или сбежал -- и уже давно дома, или верней сидит в тюрьме по
новому сроку.) -- Попадались чудаки и такие, которые свои малые сроки
ПРОДАВАЛИ за один-два килограмма сала. Рассчитывали, что потом всЃ равно
разберутся и личность их удостоверят. Отчасти и верно.12
В годы, когда арестантские дела не имели конечных назначений, пересылки
превратились в невольничьи рынки. Желанные гости на пересылках стали
покупатели, слово это всЃ чаще слышалось в коридорах и камерах безо всякой
усмешки. Как везде в промышленности неусидно стало ждать, что пришлют по
разверстке из центра, а надобно засылать своих толкачей и дЃргателей, так и
в ГУЛаге: туземцы на островах вымирали; хоть и не стоили ни рубля, а в счЃт
шли, и надо было самим озаботиться их привозить, чтобы не падал план.
Покупатели должны были быть люди сметчивые, глазастые, хорошо смотреть, что
берут, и не давать насовать им в числе голов -- доходяг и инвалидов. Это
были худые покупатели, кто этап отбирал себе по папкам, а купцы
добросовестные требовали прогонять перед ними товар живьЃм и гольЃм. Так и
говорилось без улыбки -- товар. "Ну, какой товар привезли?" -- спросил
покупатель на бутырском вокзале, увидев и рассматривая по статьям
семнадцатилетнюю Иру Калину.
Человеческая природа если и меняется, то не на много быстрей, чем
геологический облик Земли. И то чувство любопытства, смакования и
примеривания, которое ощущали двадцать пять веков назад работорговцы на
рынке рабынь, конечно владело и гулаговскими чиновниками в Усманской тюрьме
в 1947-м году, когда они, десятка два мужчин в форме МВД, уселись за
несколько столов, покрытых простынями (это для важности, иначе всЃ-таки
неудобно), а заключЃнные женщины все раздевались в соседнем боксе и
обнаженными и босыми должны были проходить перед ними, поворачиваться,
останавливаться, отвечать на вопросы. "Руки опусти!" -- указывали тем, кто
принимал защитные положения античных статуй (офицеры ведь серьЃзно выбирали
наложниц для себя и своего окружения.)
Так в разных проявлениях тяжелая тень завтрашней лагерной битвы
заслоняет новичку-арестанту невинные духовные радости пересыльной тюрьмы.
На две ночи затолкнули к нам в пресненскую камеру спецнарядника, и он
лЃг рядом со мной. Он ехал по спец-наряду, то есть в Центральном Управлении
была выписана на него и следовала из лагеря в лагерь накладная, где
значилось, что он техник-строитель и лишь как такового его следует
использовать на новом месте. Спец-нарядник едет в общих столыпинских, сидит
в общих камерах пересылок, но душа его не трепещет: он защищен накладной,
его не погонят валить лес.
Жестокое и решительное выражение было главным в лице этого лагерника,
отсидевшего уже бо'льшую часть своего срока. (Я не знал еще, что такое же
точно выражение есть национальный признак островитян ГУЛага. Особи с мягким
уступчивым выражением быстро умирают на островах.) С усмешкой, как смотрят
на двухнедельных щенят, смотрел он на наше первое барахтанье. Что ждет нас в
лагере? Жалея нас, он поучал: -- С первого шага в лагере каждый будет
стараться вас обмануть и обокрасть. Не верьте никому, кроме себя!
Оглядывайтесь: не подбирается ли кто укусить вас. Восемь лет назад вот таким
же наивным я приехал в Каргопольлаг. Нас выгрузили из эшелона, и конвой
приготовился вести нас: десять километров до лагеря, рыхлый глубокий снег.
Подъезжают трое саней. Какой-то здоровый дядя, которому конвой не
препятствует, объявляет: "Братцы, кладите вещи, подвезЃм!" Мы вспоминаем: в
литературе читали, что вещи арестантов возят на подводах. Думаем: совсем не
так бесчеловечно в лагере, заботятся. Сложили вещи. Сани уехали. ВсЃ. Больше
мы их никогда не видели. Даже тары пустой.
-- Но как это может быть? Что ж, там нет закона?
-- Не задавайте дурацких вопросов. Закон есть. Закон -- тайга. А правды
-- никогда в ГУЛаге не было и не будет. Этот каргопольский случай -- просто
символ ГУЛага. Потом еще привыкайте: в лагере никто ничего не делает даром,
никто ничего -- от доброй души. За всЃ нужно платить. Если вам предлагают
что-нибудь бескорыстно -- знайте, что это подвох, провокация. Самое же
главное: избегайте общих работ! Избегайте их с первого же дня! В первый день
попадЃте на общие -- и пропали, уже навсегда.
-- Общих работ?..
-- Общие работы -- это главные основные работы, которые ведутся в
данном лагере. На них работает восемьдесят процентов заключЃнных. И все они
подыхают. Все. И привозят новых взамен -- опять на общие. Там вы положите
последние силы. И всегда будете голодные. И всегда мокрые. И без ботинок. И
обвешены. И обмерены. И в самых плохих бараках. И лечить вас не будут. ЖИВУТ
же в лагере только те, кто НЕ на общих. Старайтесь любой ценой -- не попасть
на общие! С первого дня.
Любой ценой!
Любой ценой?..
На Красной Пресне я усвоил и принял эти -- совсем не преувеличенные --
советы жестокого спец-нарядника, упустив только спросить: а где же мера
цены? Где же край еЃ?
1 УСВИТЛ -- Управление Северо-Восточных (т.е. колымских)
ИсправТрудЛагерей.
2 Эй, "Трибунал Военных Преступлений" Бертрана Рассела! Что же вы, что
ж вы материальчик не берете?! Аль вам не подходит?
3 Эту пересылку со славным революционным именем знают москвичи мало,
экскурсий туда нет, да какие экскурсии, когда она РАБОТАЕТ. А близко бы
посмотреть, никуда не ездить! -- от Новохорошевского шоссе по окружной
железке рукой подать.
4 Карабас изо всех пересылок достойнее других был стать музеем, но,
увы, уже не существует: на его месте -- завод железо-бетонных изделий.
5 Галина Серебрякова! Борис Дьяков! Алдан-СемЃнов! Вы не хлебали из
банного таза вдесятером? Разумеется, и в ту минуту вы бы не спустились до
"животных потребностей" Ивана Денисовича? И в толкучке над банным тазом вы
бы думали только о родной партии?
6 "С понтом" -- с очень важным (но ложным) видом.
7 КВЧ -- Культурно-Воспитательная Часть, отдел лагерной администрации.
8 Ведь когда-нибудь же и в памятниках отобразится такая потайная, такая
почти уже затерянная история нашего Архипелага! Мне, например, всегда
рисуется еще один: где-то на Колыме, на высоте -- огромнейший Сталин, такого
размера, каким он сам бы мечтал себя видеть -- с многометровыми усами, с
оскалом лагерного к о м е н д а н т а, одной рукой натягивает возжи, другою
размахнулся кнутом стегать по упряжке -- упряжке из сотен людей, запряженных
попятеро и тянущих лямки. На краю Чукотки около Берингова пролива это тоже
бы очень выглядело. (Уже это было написано, когда я прочел "Барельеф на
скале". Значит, что-то в этой идейке есть!.. Рассказывают, что на
жигулевской горе Могутова, над Волгой, в километре от лагеря, тоже был
масляными красками на скале нарисован для пароходов огромный Сталин.)
9 С тех пор спрашивал я случайно-знакомых шведов или едущих в Швецию:
как найти такую семью? слышали ли о таком пропавшем человеке? В ответ мне
только улыбались: Андерсен в Швеции -- всЃ равно, что Иванов в России, а
миллиардера такого нет. И только сейчас, через 22 года, перечитывая эту
книгу в последний раз, я вдруг просветился: да ведь настоящие имя-фамилию
ему конечно ЗАПРЕТИЛИ называть! его конечно же предупредил Абакумов, что в
этом случае УНИЧТОЖИТ его! И пошел он по пересылкам как шведский Иванов. И
только незапрещенными побочными деталями своей биографии оставлял в памяти
случайных встречных след о своей погубленной жизни. Вернее, спасти еЃ он еще
надеялся -- по-человечески, как миллионы кроликов этой книги: пока
пересидит, а там возмущенный Запад освободит его. Он не понимал крепости
Востока. И не понимал, что ТАКОГО свидетеля, проявившего ТАКУЮ твердость, не
виданную для рыхлого Запада -- не освободят никогда.
* А ведь жив, может быть, еще и сегодня. (Примечание 1972 г.)
10 Пайка, гарантируемая ГУЛагом при отсутствии работы.
11 Полуцветной -- примыкающий к воровскому миру по духу, старающийся
перенимать, но еще не вошедший в воровской з а к о н.
12 Впрочем, как пишет П. Якубович о "сухарниках", продажа сроков бывала
и в прошлом веке, это -- старый тюремный трюк.
--------
Глава 3. Караваны невольников
Маетно ехать в столыпине, непереносимо в воронке, замучивает скоро и
пересылка, -- да уж лучше бы обминуть их все, да сразу в лагерь красными
вагонами.
Интересы государства и интересы личности, как всегда, совпадают и тут.
Государству тоже выгодно отправлять осужденных в лагерь, прямым маршрутом,
не загружая городских магистралей, автотранспорта и персонала пересылок. Это
давно понято в ГУЛаге и отлично освоено: караваны краснух (красных телячьих
вагонов), караваны барж, а уж где ни рельс, ни воды -- там пешие караваны
(эксплуатировать лошадей и верблюдов заключЃнным не дают.)
Красные эшелоны всегда выгодны, когда где-то быстро работают суды или
где-то пересылка переполнена -- и вот можно отправить сразу вместе большую
массу арестантов. Так отправляли миллионы крестьян в 1929-31 годах. Так
высылали Ленинград из Ленинграда. В тридцатых годах так заселялась Колыма:
каждый день изрыгала такой эшелон до Совгавани, до порта Ванино столица
нашей Родины Москва. И каждый областной город тоже слал красные эшелоны,
только не ежедневно. В 1941-м так выселяли Республику Немцев Поволжья в
Казахстан, и с тех пор все остальные нации -- так же. В 1945-м такими
эшелонами везли русских блудных сынов и дочерей -- из Германии, из
Чехословакии, из Австрии и просто с западных границ, кто сам подъезжал туда.
В 1949-м так собирали Пятьдесят Восьмую в Особые лагеря.
Столыпины ходят по пошлому железнодорожному расписанию, красные эшелоны
-- по важному наряду, подписанному важным генералом ГУЛага. Столыпин не
может идти в пустое место, в конце его назначения всегда есть вокзал, и хоть
плохенький городишка, и КПЗ под крышей. Но красный эшелон может идти и в
пустоту: куда придет он, там рядом с ним тотчас подымается из моря, степного
или таежного, новый остров Архипелага.
Не всякий красный вагон и не сразу может везти заключЃнных -- сперва он
должен быть подготовлен. Но не в том смысле подготовлен, как может быть
подумал читатель: что его надо подмести и очистить от угля или извести,
которые перевозились там перед людьми, -- это делается не всегда. И не в том
смысле подготовлен, что если зима, то надо его проконопатить и поставить
печку. (Когда построен был участок железной дороги от Княж-Погоста до Ропчи,
еще не включенный в общую железнодорожную сеть, по нему тотчас же начали
возить заключЃнных -- в вагонах, в которых не было ни печек, ни нар. Зэки
лежали зимой на промерзлом снежном полу и еще не получали при этом горячего
питания, потому что поезд успевал пройти участок всегда меньше, чем за
сутки. Кто может в мыслях перележать там, пережить эти 18-20 часов -- да
переживет!) А подготовка вот какая: должны быть проверены на целость и
крепость полы, стены и потолки вагонов; должны быть надежно обрешечены их
маленькие оконца; должна быть прорезана в полу дыра для слива, и это место
особо укреплено вокруг жестяной обивкой с частыми гвоздями; должны быть
распределены по эшелону равномерно и с нужною частотой вагонные площадки (на
них стоят посты конвоя с пулеметами), а если площадок мало, они должны быть
достроены; должны быть оборудованы всходы на крыши; должны быть продуманы
места расположения прожекторов и обеспечено безотказное электропитание;
должны быть изготовлены длинноручные деревянные молотки; должен быть
подцеплен штабной классный вагон, а если нет его -- хорошо оборудованы и
утеплены теплушки для начальника караула, для оперуполномоченного и для
конвоя; должны быть устроены кухни -- для конвоя и для заключЃнных. Лишь
после этого можно идти вдоль вагонов и мелом косо надписывать:
"спецоборудование" или там "скоропортящийся". (В "Седьмом вагоне" Е.
Гинзбург этап красными вагонами описала очень ярко и во многом освобождает
нас сейчас от подробностей.)
Подготовка эшелона закончена -- теперь предстоит сложная боевая
операция посадки арестантов в вагоны. Тут две важных обязательных цели:
-- скрыть посадку от народа и
-- терроризировать заключЃнных.
Утаить посадку от жителей надо потому, что в эшелон сажается сразу
около тысячи человек (по крайней мере двадцать пять вагонов), это не
маленькая группка из столыпина, которую можно провести и при людях. Все,
конечно, знают, что аресты идут каждый день и каждый час, но никто не должен
ужаснуться от их вида ВМЕСТЕ. В Орле в 38-м году не скроешь, что в городе
нет дома, из которого не было бы арестованных, да и крестьянские подводы с
плачущими бабами запружают площадь перед орловской тюрьмой как на стрелецкой
казни у Сурикова. (Ах, кто б это нам еще нарисовал когда-нибудь! И не
надейся: не модно, не модно...) Но не надо показывать нашим советским людям,
что набирается в сутки эшелон (в Орле в тот год набирался). И молодежь не
должна этого видеть -- молодежь наше будущее. И поэтому только ночью --
еженощно, каждой ночью, и так несколько месяцев -- из тюрьмы на вокзал гонят
пешую черную колонну этапа (воронки заняты на новых арестах). Правда,
женщины опоминаются, женщины как-то узнают -- и вот они со всего города
ночами крадутся на вокзал и подстерегают там состав на запасных путях, они
бегут вдоль вагонов, спотыкаясь о шпалы и рельсы, и у каждого вагона кричат:
такого-то здесь нет?.. такого-то и такого-то нет?.. И бегут к следующему, а
к этому подбегают новые: такого-то нет? И вдруг отклик из запечатанного
вагона: "я! я здесь!" Или: "ищите! он в другом вагоне!" Или: "женщины!
слушайте! моя жена тут рядом, около вокзала, сбегайте скажите ей!"
Это недостойные нашей современности сцены свидетельствуют только о
неумелой организации посадки в эшелон. Ошибки учитываются, и с какой-то ночи
эшелон широко охватывается кордоном рычащих и лающих овчарок.
И в Москве, со старой ли Сретенской пересылки (теперь уж еЃ и арестанты
не помнят), с Красной ли Пресни, посадка в красные эшелоны -- только ночью,
это закон.
Однако, не нуждаясь в излишнем блеске дневного светила, конвой
использует ночные солнца -- прожекторы. Они удобны тем, что их можно собрать
на нужное место -- туда, где арестанты испуганной кучкой сидят на земле в
ожидании команды: "Следующая пятерка -- встать! К вагону -- бегом!" (Только
-- бегом! Чтоб он не осматривался, не обдумывался, чтоб он бежал как
настигаемый собаками, и только боялся бы упасть.); и на эту неровную
дорожку, где они бегут; и на трап, где они карабкаются. Враждебные
призрачные снопы прожекторов не только освещают: они -- важная театральная
часть арестантского перепуга, вместе с резкими угрозами, ударами прикладов
по отстающим; вместе с командой "садись на землю!" (а иногда, как и в том же
Орле на привокзальной площади: "Стать на колени!" -- и как новые богомольцы,
тысяча валится на колени); вместе с этой совсем ненужной, но для перепуга
очень важной перебежкой к вагону; вместе с яростным лаем собак; вместе с
наставленными стволами (винтовок или автоматов, смотря по десятилетию).
Главное: должна быть смята, сокрушена воля арестанта, чтоб у них и мысли не
завязалось о побеге, чтоб они еще долго не сообразили своего нового
преимущества: из каменной тюрьмы они перешли в тонкодощатый вагон.
Но чтобы так четко посадить ночью тысячу человек в вагоны, надо тюрьме
начать выдергивать их из камер и обрабатывать к этапу с утра накануне, а
конвою весь день долго и строго принимать их в тюрьме и принятых держать
часами долгими уже не в камерах, а на дворе, на земле, чтобы не смешались с
тюремными. Так ночная посадка для арестантов есть только облегчительное
окончание целого дня измора.
Кроме обычных перекличек, проверок, стрижки, прожарки и бани, основная
часть подготовки к этапу это -- генеральный шмон (обыск). Обыск производится
не тюрьмой, а принимающим конвоем. Конвою предстоит в согласии с инструкцией
о красных этапах и собственными оперативно-боевыми соображениями провести
этот обыск так, чтобы не оставить заключЃнным ничего способствующего побегу:
отобрать всЃ колющее-режущее; отобрать всевозможные порошки (зубной,
сахарный, соль, табак, чай), чтобы не был ими ослеплен конвой; отобрать
всякие веревки, шпагат, ремни поясные и другие, потому что все они могут
быть использованы при побеге (а значит -- и ремешки! и вот отрезают ремешки,
которыми пристЃгнут протез одноногого -- и калека берет свою ногу через
плечо и скачет, поддерживаемый соседями.) Остальные же вещи -- ценные, а
также чемоданы, должны по инструкции быть взяты в особый вагон-камеру
хранения, а в конце этапа возвращены владельцу.
Но слаба, не натяжна власть московской инструкции над вологодским или
куйбышевским конвоем, но телесна власть конвоя над арестантами. И тем
решается третья цель посадочной операции:
-- по справедливости отобрать хорошие вещи у врагов народа в пользу его
сынов.
"Сесть на землю!", "стать на колени!", "раздеться догола!" -- в этих
уставных конвойных командах заключена коренная власть, с которой не
поспоришь. Ведь голый человек теряет уверенность, он не может гордо
выпрямиться и разговаривать с одетыми как с равными. Начинается обыск
(Куйбышев, лето 1949 года). Голые подходят, неся в руках вещи и снятую
одежду, а вокруг -- множество настороженных вооруженных солдат. Обстановка
такая, будто ведут не на этап, а будут сейчас расстреливать или сжигать в
газовых камерах -- настроение, когда человек перестает уже заботиться о
своих вещах. Конвой всЃ делает нарочито-резко, грубо, ни слова простым
человеческим голосом, ведь задача -- напугать и подавить. Чемоданы
вытряхиваются (вещи на землю) и сваливаются в отдельную гору. Портсигары,
бумажники и другие жалкие арестантские "ценности" все отбираются и,
безымянные, бросаются в тут же стоящую бочку. (И именно то, что это -- не
сейф, не сундук, не ящик, а бочка -- почему-то особенно угнетает голых, и
кажется бесполезным протестовать.) Голому впору только поспевать собирать с
земли свои обысканные тряпки и совать их в узелок или связывать в одеяло.
Валенки? Можешь сдать, кидай вот сюда, распишись в ведомости! (не тебе дают
расписку, а ты расписываешься, что бросил в кучу!) И когда уходит с
тюремного двора последний грузовик с арестантами уже в сумерках, арестанты
видят, как конвоиры бросились расхватывать лучшие кожаные чемоданы из груды
и выбирать лучшие портсигары из бочки. А потом полезли за добычей
надзиратели, а за ними и пересылочная придурня'.
Вот чего вам стоило за сутки добраться до телячьего вагона! Ну,
теперь-то влезли с облегчением, ткнулись на занозистые доски нар. Но какое
тут облегчение, какая теплушка?! Снова зажат арестант в клещах между холодом
и голодом, между жаждой и страхом, между блатарями и конвоем.
Если в вагоне есть блатные (а их не отделяют, конечно, и в красных
эшелонах), они занимают свои традиционные лучшие места на верхних нарах у
окна. Это летом. А ну, догадаемся -- где ж их места зимой? Да вокруг печурки
же конечно, тесным кольцом вокруг печурки. Как вспоминает бывший вор
Минаев,1 в лютый мороз на их "теплушку" на всю дорогу от Воронежа до Котласа
(это несколько суток) в 1949 году выдали три ведра угля! Тут уж блатные не
только заняли места вокруг печки, не только отняли у фраеров все теплые
вещи, надев их на себя, не побрезговали и портянки вытрясти из их ботинок и
намотали на свои воровские ноги. Подохни ты сегодня, а я завтра! Чуть хуже с
едой -- весь паЃк вагона принимают извне блатные и берут себе лучшее или по
потребности. Лощилин вспоминает трехсуточный этап Москва-Переборы в 1937-м
году. Из-за каких-нибудь трех суток не варили горячего в составе, давали
сухим пайком. Воры брали себе всю карамель, а хлеб и селедку разрешали
делить; значит были не голодны. Когда паЃк горячий, а воры на подсосе, они
же делят и баланду (трехнедельный этап Кишенев-Печора, 1945 год). При всем
том не брезгуют блатные в дороге и простой грабиловкой: увидели у эстонца
зубы золотые -- положили его и выбили зубы кочергой.
Преимуществом красных эшелонов считают зэки горячее питание: на глухих
станциях (опять-такое не видит народ) эшелоны останавливают и разносят по
вагонам баланду и кашу. Но и горячее питание умеют так подать, чтобы боком
выперло. Или (как в том же кишеневском эшелоне) наливают баланду в те самые
ведра, которыми выдают и уголь. И помыть нечем! -- потому что и вода
питьевая в эшелоне меряна, еще нехватней с ней, чем с баланадою, так и
хлебаешь баланду, заскребая крупинки угля. Или принеся баланду и кашу на
вагон, мисок дают с недостатком, не сорок, а двадцать пять, и тут же
командуют: "Быстрей, быстрей! Нам другие вагоны кормить, не ваш один!" Как
теперь есть? Как делить? Все разложить справедливо по мискам нельзя, значит
надо дать на глазок да поменьше, чтоб не передать. (Первые кричат: "Да ты
мешай, мешай!", последние молчат: пусть будет на дне погуще.) Первые едят,
последние ждут -- скорей бы, и голодны, и баланда остывает в бачке, и
снаружи уже подгоняют: "ну, кончили? скоро?" Теперь наложить вторым -- и не
больше, и не меньше, и не гуще, и не жиже, чем первым. Теперь правильно
угадать добавку и разлить еЃ хоть на двоих в одну миску. ВсЃ это время сорок
человек не столько едят, сколько смотрят на раздел и мучаются.
Не нагреют, от блатных не защитят, не напоют, не накормят -- но и спать
же не дадут. Днем конвоиры хорошо видят весь поезд и минувший путь, что
никто не выбросился в бок и не лег на рельсы, ночью же их терзает
бдительность. Деревянными молотками с длинными ручками (общегулаговский
стандарт) они ночами на каждой остановке гулко простукивают каждую доску
вагона: не управились ли еЃ уже выпилить? А на некотрых остановках
распахивается дверь вагона. Свет фонарей или даже луч прожектора:
"Проверка!" Это значит: вспрыгивай на ноги и будь готов, куда покажут -- в
левую или в правую сторону всем перебегать. Вскочили внутрь конвоиры с
молотками (а другие с автоматами, ощерились полукругом извне) и показали:
налево! Значит, левые на местах, правые быстро перебегай туда же, как
блошки, друг через друга, куда попало. Кто не проворен, кто зазевался -- тех
молотками по бокам, по спине -- бодрости поддают! Вот конвойные сапоги уже
топчут ваше нищенское ложе, расшвыривают ваши шмотки, светят и простукивают
молотками -- нет ли где пропила. Нет. Тогда конвойные становятся посредине и
начинают со счетом пропускать вас слева направо: "Первый!.. Второй!..
Третий!.." Довольно было бы просто считать, просто взмахивать пальцем, но
так бы страху не было, а наглядней, безошибочней, бодрей и быстрей --
отстукивать этот счет всЃ тем же молотком по вашим бокам, плечам, головам,
куда придется. Пересчитали, сорок. Теперь еще расшвырять, осветить и
простучать левую сторону. ВсЃ, ушли, вагон заперт. До следующей остановки
можете спать. (Нельзя сказать, чтобы беспокойство конвоя было совсем пустым
-- из красных вагонов бегут, умеючи. Вот простукивают доску -- а еЃ уже
перепиливать начали. Или вдруг утром при раздаче баланды видят: среди
небритых лиц несколько бритых. И с автоматами окружают вагон: "Сдать ножи!"
А это мелкое пижонство блатных и приблатненных: им "надоело" быть
небритымми, и вот теперь приходиться сдать МОЙКУ -- бритву.)
От других беспересадочных поездов дальнего следования красный эшелон
отличается тем, что севший в него еще не знает -- вылезет ли. Когда в
Соликамске разгружали эшелон из ленинградских тюрем (1942 г.) -- вся насыпь
была уложена трупами, лишь немногие доехали живыми. Зимами 1944-45 и 1945-46
годов в поселок Железнодорожный (Княж-Погост), как и во все главные узлы
Севера, арестантские эшелоны с освобожденных территорий -- то прибалтийский,
то польский, то немецкий -- приходили, везя при себе вагон или два трупов.
Но это значит, в пути аккуратно отбирались трупы из живых вагонов в
мертвецкие. Так было не всегда. На станции Сухобезводная (УнжЛаг) сколько
раз, дверь вагона раскрыв по прибытии, только и узнавали, кто жив тут, кто
мертв: не вылез, значит и мертв.
Страшно и смертно ехать зимой, потому что конвою за заботами о
бдительности не под силу уже таскать уголь для двадцати пяти печек. Но и в
жару ехать не так-то сладко: из четырех малых окошек два зашиты наглухо,
крыша вагона перегрета; а воду носить для тысячи человек и вовсе конвою не
надорваться же, если не управлялись напоить и один столыпин. Лучшие месяцы
этапов поэтому считаются у арестантов -- апрель и сентябрь. Но и самого
хорошего сезона не хватит, если идет эшелон ТРИ МЕСЯЦА
(Ленинград-Владивосток, 1935-й). А если надолго так он и рассчитан, то
продумано в нЃм и политическое воспитание бойцов конвоя и духовное призрение
заключЃнных душ: при таком эшелоне в отдельном вагоне едет кум --
оперуполномоченный. Он заранее готовился к этапу еще в тюрьме, и люди по
вагонам рассованы не как-нибудь, а по спискам с его визой. Это он утверждает
старосту каждого вагона и в каждый вагон обучил и посадил стукача. На долгих
остановках он находит повод вызвать из вагона одного и другого, выспрашивает
о чем там в вагоне говорят. Уж такому оперу стыдно окончить путь без готовых
результатов -- и вот в пути он закручивает кому-нибудь следствие, смотришь
-- к месту назначения арестанту намотан и новый срок.
Нет уж, будь и он проклят с его прямизной и беспересадочностью, этот
красный телячий этап! Побывавший в нЃм -- не забудет. Скорей бы уж в лагерь,
что ли! Скорей бы уж приехать.
Человек -- это надежда и нетерпение. Как будто в лагере будет опер
человечнее или стукачи не так бессовестны -- да наоборот! Как будто когда
приедем -- не с теми же угрозами и собаками нас будут сошвыривать на землю:
"Садись!" Как будто если в вагон забивает снег, то на земле его слой не
толще. Как будто если нас сейчас выгрузят, то уж мы и доехали до самого
места, а нас не повезут теперь по узкоколейке на открытых платформах. (А как
на открытых платформах везти? как конвоировать? -- задача для конвоя. Вот
как: велят нам скрючиться, повалом лечь и накроют общим большим брезентом,
как матросов в "Потемкине" для расстрела. И за брезент еще спасибо! Оленеву
с товарищами досталось на севере в октябре на открытых платформах просидеть
целый день (их погрузиили уже, а паровоз не слали). Сперва пошел дождь, он
перешел в мороз, и лохмотья замерзали на зэках.) Поездочек на ходу будет
кидать, борта платформы станут трещать и ломиться, и кого-то от болтанки
сбросит под колеса. А вот загадка: от Дудинки ехать узкоколейкой 100
километров в полярный мороз и на открытых платформах -- так где усядуться
блатные? Ответ: в середине каждой платформы, чтобы скотинка грела их со всех
сторон и чтобы самим под рельсы не свалиться. Верно. Еще вопрос: а что
увидят зэки в конечной точке этой узкоколейки (1939)? Будут ли там здания?
Нет, ни одного. Землянки? Да, но уже заполненные, не для них. Значит, сразу
они будут копать себе землянки? Нет, потому что как же копать их в полярную
зиму? Вместо этого они пойдут добывать металл. -- А жить? -- Что' -- жить?..
Ах, жить... Жить -- в палатках.
Но не всякий же раз еще и на узкоколейке?.. Нет, конечно. Вот приезд на
самое место: станция Ерцево, февраль 1938 года. Вагоны вскрыли ночью. Вдоль
поезда разожжены костры и при них происходит выгрузка на снег, счет,
построение, опять счет. Мороз -- минус тридцать два градуса. Этап --
донбасский, арестованы были все еще летом, поэтому в полуботинках, туфлях,
сандалиях. Пытаются греться у костров -- их отгоняют: не для того костры,
для света. С первой же минуты немеют пальцы. Снег набился в легкую обувь и
даже не тает. Никакой пощады, команда: "Становись! разберись!.. шаг вправо..
шаг влево... без предупреждения... Марш!" Взвыли на цепях собаки от своей
любимой команды, от этого волнующего мига. Пошли конвоиры в полушубках -- и
обреченные в летнем платье пошли по глубокоснежной и совершенно не
проторенной дороге -- куда-то в темную тайгу. Впереди -- ни огонька.
Полыхает полярное сияние -- наше первое и наверно последнее... Ели трещат от
мороза. Разутые люди мерят и торят снег коченеющими ступнями, голенями.
Или вот приезд на Печору в январе 1945 года. ("Наши войска овладели
Варшавой!.. Наши войска отрезали Восточную Пруссию!"). Пустое снежное поле.
Вышвырнутых из вагонов посадили в снег и по шесть человек в ряд и долго
считали, ошибались и пересчитывали. Подняли, погнали на шесть километров по
снежной целине. Этап тоже с юга (Молдавия), все -- в кожаной обуви. Овчарок
допустили идти близко сзади, и они толкали зэков последнего ряда лапами в
спину, дышали собачьим дыханием в затылки (в ряду этом шли два священника --
старый седовласый о. Федор Флоря и поддерживавший его молодой о. Виктор
Шиповальников). Каково применение овчарок? Нет, каково самообладание
овчарок! -- ведь укусить как хочется!
Наконец, дошли. Приемная лагерная баня: раздеваться в одном домике,
перебегать через двор голыми, мыться в другом. Но теперь это уже всЃ можно
перенести: отмучились от главного. Теперь-то ПРИЕХАЛИ! Стемнело. И вдруг
узнается: в лагере нет мест, к приему этапа лагерь не готов. И после бани
этапников снова строят, считают, окружают собаками -- и опять, волоча свои
вещи, всЃ те же шесть километров, только уже во тьме, они месят снег к
своему эшелону назад. А вагонные двери все эти часы были отодвинуты,
теплушки выстыли, в них не осталось даже прежнего жалкого тепла, да к концу
пути и уголь весь сожжен, и взять его сейчас негде. Так они перекоченели
ночь, утром дали им пожевать сухой тарани (а кто хочет пить -- жуй снег) --
и повели опять по той же дороге.
И это еще случай СЧАСТЛИВЫЙ! -- ведь лагерь-то есть, сегодня не примет
-- так примет завтра. А вообще по свойству красных эшелонов приходить в
пустоту, конец этапа нередко становится днем открытия нового лагеря, так что
под полярным сиянием их могут и просто остановить в тайге и прибить на ели
дощечку: "Первый ОЛП".2 Там они и неделю будут воблу жевать и замешивать
муку со снегом.
А если лагерь образовался хоть две недели назад -- это уже комфорт, уже
варят горячее, и хоть нет мисок, но первое и второе вместе кладут на шесть
человек в банные тазы, шестерка становится кружком (столов и стульев тоже
нет), двое держат левыми руками банный таз за ручку, а правыми в очередь
едят. Повторение? Нет, это Переборы, 1937 год, рассказ Лощилина. Повторяюсь
не я, повторяется ГУЛаг.
... А дальше дадут новичкам бригадиров из старых лагерников, которые
быстро их научат жить, поворачиваться и обманывать. И с первого же утра они
пойдут на работу, потому что часы Эпохи стучат и не ждут. У нас не царский
каторжный Акутай с тремя днями отдыха прибывшим.3
___
Постепенно расцветает хозяйство Архипелага, протягиваются новые
железнодорожные ветки, и уже во многие такие места везут на поездах, куда
совсем недавно только водою плыли. Но живы еще туземцы, кто расскажут, как
плыли по реке Ижме ну в настоящих древнерусских ладьях, по сто человек в
ладье, сами же и гребли. Как по рекам Ухте, Усе, Печоре добирались к родному
лагерю -- шнягами. И на Воркуту-то гнали зэков на баржах: до Адзьваво'м на
крупных, а там был перевалочный пункт ВоркутЛага, и оттуда уже, скажем до
Усть-Усы рукой подать -- на мелководной барже десять дней, вся баржа
шевелится от вшей, и конвой разрешает по одному вылезать наверх и стряхивать
паразитов в воду. Лодочные этапы тоже были не сплошные, а перебивались то
перегрузками, то переволоками, то пешими перегонами.
И были там пересылки свои -- жердевые, палаточные -- Усть-Уса,
Помоздино, Щелья-Юр. Там свои были щелевые порядки. И свои конвойные правила
и, конечно, свои особые тяготы зэкам. Но уж видно той экзотики нам не
описать, так не будем и браться.
Северная Двина, Обь и Енисей знают, когда стали арестантов перевозить в
баржах -- в раскулачивание. Эти реки текли на Север прямо, а баржи были
брюхаты, вместительны -- и только так можно было управиться сбросить всю эту
серую массу из живой России на Север неживой. В корытную емкость баржи
сбрасывались люди, и там навалом и шевелились, как раки в корзине. А высоко
на бортах, как на скалах, стояли часовые. Иногда эту массу так и везли
открытой, иногда покрывали большим брезентом -- то ли чтоб не видеть, то ли
чтоб лучше охранить, не от дождей же. Сама перевозка в такой барже уже была
не этапом, а смертью в рассрочку. К тому ж их почти и не кормили, а выбросив
в тундру -- уже не кормили совсем. Их оставляли умирать наедине с природой.
Баржевые этапы по Северной Двине (и по Вычегде) не заглохли и к 1940
году, так этапировался А. Я. ОленЃв. Арестанты в трюме СТОЯЛИ вплотную -- и
это не одни сутки. Мочились в стеклянные банки, передавали из рук в руки и
выливали в иллюминатор, а что пристигало серьезнее -- то шло в штаны.
Баржевые перевозки по Енисею утвердились, сделались постоянными на
десятилетия. В Красноярске на берегу построены были в 30-х годах навесы, и
под этими навесами в холодные сибирские весны дрогли по суткам и по двое
арестанты, ждущие перевозки.4 Енисейские этапные баржи имеют постоянно
оборудованный трюм -- трехэтажный, темный. Только через колодец проЃма, где
трап, проходит рассеянный свет. Конвой живет в домике на палубе. Часовые
охраняют выходы из трюма и следят за водою, не выплыл ли кто. В трюм охрана
не спускается, какие бы стоны и вопли о помощи оттуда ни раздавались. И
никогда не выводят арестантов наверх на прогулку. В этапах 37-го, 44-45-го
(а смекнем, что и в промежутке) вниз, в трюм, не подавалось и никакой
врачебной помощи. Арестанты на "этажах" лежат вповалку в две длины: один ряд
головами к бортам, другой к ногам первого ряда. К парашам на этажах проход
только по людям. Параши не всегда разрешают вынести вовремя (бочку с
нечистотами по крутым трапам наверх -- это надо представить!), они
переполняются, жижа течет по полу яруса и стекает на нижние ярусы. А люди
лежат. Кормят, разнося по ярусам баланду в бочках, подсобники -- из
заключЃнных же, и там, в вечной тьме (сегодня, может быть, есть
электричество) при свете "Летучих мышей" раздают. Такой этап до Дудинки
иногда продолжался месяц. (Сейчас, конечно, могут управиться за неделю).
Из-за мелей и других водных задержек поездка, бывало, растягивалась, взятых
продуктов не хватало, тогда несколько суток не кормили совсем (и уж,
конечно, "за старое" никто потом не отдавал).
Усвойчивый читатель теперь уже и без автора может добавить: при этом
блатные занимают верхний ярус и ближе к проему -- к воздуху, к свету. Они
имеют столько доступа к раздаче хлеба, сколько в том нуждаются, и если этап
проходит трудно, то без стеснения отметают святой костыль (отбирают пайку у
серой скотинки). Долгую дорогу воры коротают в карточной игре: карты для
этого они делают сами,5 а игральные ставки собирают себе шмонами фраеров,
повально обыскивая всех, лежащих в том или ином секторе баржи. Отобранные
вещи какое-то время проигрываются и перепроигрываются между ворами, потом
сплавляются наверх, конвою. Да, читатель всЃ угадал: конвой на крючке у
блатных, ворованные вещи берет себе или продает на пристанях, блатным же
взамен приносят поесть.
А сопротивление? Бывает, но очень редко. Вот один сохранившийся случай.
В 1950-м году в подобной и подобно устроенной барже, только покрупнее --
морской, в этапе из Владивостока на Сахалин семеро безоружных ребят из
Пятьдесят Восьмой оказали сопротивление блатным (сукам), которых было
человек около восьмидесяти (и, как всегда, не без ножей). Эти суки обыскали
весь этап еще на владивостокской пересылке "три-десять", они обыскивают
очень тщательно, никак не хуже тюремщиков, все потайки знают, но ведь ни при
каком шмоне никогда не находится ВСГ. Зная это, они уже в трюме обманом
объявили: "У кого есть деньги -- можно купить махорки". И Мишка Грачев
вытащил три рубля, запрятанные в телогрейке. Сука Володька Татарин крикнул
ему: "Ты что ж, падло, налогов не платишь?" И подскочил отнять. Но армейский
старшина Павел (а фамилия не сохранилась) оттолкнул его. Володька Татарин
сделал рогатку в глаза, Павел сбил его с ног. Подскочило сук сразу человек
20-30, -- а вокруг Грачева и Павла встали Володя Шпаков, бывший армейский
капитан; СерЃжа Потапов; Вол