Юрий Дружников. В гостях у Сталина без его приглашения
Источник: Русские мифы. Изд-во Пушкинского фонда, СПб., 1999.
Писатель один московский (опущу его фамилию, чтобы не обижать), вполне
преуспевающий, а тогда молодой и целеустремленный, в начале 1953 года
закончил поэму. Герой ее -- мальчик, очень трогательно выписанный, идет со
свертком на Красную площадь, прямо к Спасской башне. Чтобы не возникло более
современной мысли о нехороших замыслах мальчика, сразу уточню. Мальчик хотел
вручить подарок Сталину и этим выразить любовь миллионов детей. Впрочем,
"миллионов" -- политическая ошибка. Надо написать "всех".
Мальчика не пропустили. То есть вообще, да, пожалуйста, Сталин, как
никто, любит детей. Но сейчас это исключено. Дяди даже повели глазами в
неопределенное небо за кремлевскую стену: вон, видишь, окошко светится? Там
день и ночь он стоит у руля. Он пишет. Когда не пишет, думает. "О всех о нас
он думает в Кремле". Думает о судьбе человечества. И о тебе, мальчик.
Подарок оставь. Его передадут, когда товарищ Сталин пойдет на минутку в
мавзолей посоветоваться с дедушкой Лениным. Имя свое написал? Ну, и молодец,
беги быстрей домой.
Тут у мальчика отрастают крылья ангела, и он, счастливый, улетает. Или
ничего не отрастает. Просто, выполнив пионерский долг, герой поэмы отбывает
на своих двоих. А мудрый человек в Кремле, прервав на секунду напряженный
труд, подходит к окну и, щурясь от солнца, провожает мальчика теплым взором.
Стереотипы гипнотизируют. Хочется написать "мальчик" без мягкого знака, как
он произносил. Но не буду: ведь в трудах по языкознанию он мягкий знак не
запретил. А мог бы. И никто б не пикнул.
Тема поэмы была не на все сто процентов оригинальна. Вот, например,
такое же: "Сталин часто курит трубку, а кисета, может, нет. Я сошью ему на
память замечательный кисет". Одна девочка в моем классе во время войны,
декламируя это стихотворение, вместо слова "кисет" говорила "корсет". Другой
ученик говорил "кастет". Где эти дети, я не знаю. Что касается семантики
процитированной парафразы, то теория учит, что маслом кашу не испортишь. В
общем виде данный сюжет давно сформулирован в полублатной песне "Мама, я
Сталина люблю".
Все должны были его любить. Многие любили, -- кто теперь проведет
грань? Некоторые уважают посейчас. Но речь дальше не о любви, как подумал
проницательный читатель. И не о поэзии (профессор Колгейтского университета
Ричард Сильвестр еще в семидесятые знакомил меня с замыслом исследования о
Сталине как герое советской поэзии, хотя, насколько я знаю, так его и не
опубликовал). Изучена частота восхвалений Сталина в советской прессе 30-х --
40-х годов. Составлен список всех эпитетов, которыми награждали его, вроде
"Великий кормчий" или "Лучший друг советских женщин". Это мы знаем. Так о
чем же пойдет речь? Вопросы я ставлю вполне прозаические: почему герои поэм
шли именно в Кремль? где на самом деле жил Сталин? откуда управлялась
страна?
Как и все советские люди, он был где-то прописан. Не на небе. Местом
тем был, действительно, Кремль. Взоры прогрессивного (и непрогрессивного)
человечества были устремлены по месту его прописки, а он, подобно многим
другим советским людям, жил в другом месте непрописанным. При его жизни это
была стратегическая тайна, которую хранило (не считая спецслужб) весьма
ограниченное число лиц.
Большинство тех, с кем он встречался по делам или без, привозили в
Кремль, где он после переезда продолжал иногда бывать. Туда, где он жил,
нужных лиц, особенно прибывших из-за рубежа коммунистов, доставляли в
машинах с занавешенными окнами. Сопровождающие говорили: "Везем в Кремль".
Такая серьезная игра. Настолько серьезная, что и много лет спустя даже для
авторитетных авторов источником информации служил официальный миф.
Скрупулезно точный Роберт Конквест в книге "Большой террор" (издание 1969
года) констатирует, что Сталин жил в скромной квартирке в Кремле.
Надо определенно заявить, что генсек выехал из Кремля в московский
пригород в 1934 году. Квартира его в Кремле оставалась. Всегда ожидая
покушения (как сегодня Арафат), он до последнего момента не говорил даже
личному секретарю А.Н.Поскребышеву и начальнику охраны генералу Н.С.Власику,
что едет домой. Но почти всегда уезжал в свою тайную резиденцию. Одно время
этот дом предназначался для менее официальных встреч, а значительные
иностранцы наносили визиты в Кремль. Потом настал период, когда он вообще
перестал выезжать, а затем, подобно многим старикам, перестал и выходить из
этой обители. Даже советоваться с Лениным в мавзолее перестал.
Официальные секретные бумаги называли это место "Загородный объект
No 1". В телефонных переговорах, которые могли подслушать враги народа, на
жаргоне охраны, приближенных и его самого Кунцевскую дачу именовали
"Ближней", в отличие от других, дальних его дач. Точнее, она находилась в
старинном селе Волынском, но весь этот район входил в Кунцево. Из Кремля
туда, судя по некоторым источникам, строился тоннель для спецмашин, а по
другим источникам -- секретная линия метро. Говорили, что Сталин проехал по
тоннелю один раз, а потом ездил по Арбату и Минскому шоссе до поворота на
личную дорогу.
Узнал я о кунцевском доме, попав в этот самый дом, то есть в гости к
Сталину. Правда, сам хозяин за восемь месяцев до этого умер. Очутился я там
в конце 1953 года. Потрясение, несмотря на легкомыслие молодости, оказалось
настолько сильным, что детали впечатались в память намертво.
Дом этот позднее был упомянут в книге Светланы Аллилуевой. Нам придется
сравнить то, что, конечно же, автор "Писем к другу" знала лучше, с тем, что
я, однако же, видел собственными глазами. Светлана Иосифовна говорит, что
оказалась последний раз в кунцевском доме в день смерти Сталина. Разночтения
и те детали, которые Аллилуева забыла упомянуть, представляются важными,
любопытными.
Был я студентом третьего курса историко-филологического факультета
пединститута в Москве на Пироговке. Сейчас в Америке и на других материках
немало выпускников нашего института, -- хоть организуй вечер встречи.
Ответственной за культмассовые мероприятия в группе была тоненькая белокурая
девочка Нина.
Она оперативнее других вышла замуж, само собой, за нашего однокурсника.
Оказалась она жесткой, со вздорным характером, избалованной. С мужем
ссорилась на лекциях, делая всю студенческую аудиторию, а иногда и
профессора соучастниками семейной свары. Казалось, лекция по зарубежной
литературе эпохи Возрождения читается на коммунальной кухне.
Всегда голодные, многие глотали слюни, когда в перерыве она вытаскивала
из маленького зеленого чемоданчика бутерброд с красной или белой рыбкой,
какой-нибудь фрукт зимой. Восемь лет прошло после войны, но многие в группе
с начала войны ни разу сытно не поели. Зато общественная деятельность Нины
заслуживала уважения. Она пеклась о коллективных походах в кино и музеи, о
кассе взаимопомощи, в которой иногда удавалось взять взаймы рубль, если
возвращен предыдущий долг. В конце ноября Нина подошла ко мне между лекциями
и шепотом спросила:
-- Хочешь попасть в список желающих посетить дом Сталина?
Я выпучил глаза.
-- Скорей всего, не получится, -- поспешно прибавила она, -- но шанс
есть. Никаких вопросов! Молчи, как рыба, и всегда носи с собой паспорт.
Оставалось догадываться, в чем дело: по слухам, отец Нины был
начальником хозяйственного управления Кремля.
Эпоха висела странная. Сталина оплакали восемь месяцев назад. Сомкнули
ряды лидеры, боясь исчезнуть поодиночке и, на всякий случай, пристрелили
чересчур честолюбивого Берию. Происходили таинственные перетряски наверху.
Хрущев рвался вперед, но разрыв между ним и остальными оставался легко
преодолимым. Глава отдела культуры ЦК и почтенной памяти сталинский
секретарь Союза советских писателей (будто был и союз несоветских писателей)
Дмитрий Поликарпов вдруг оказался в опале в кабинете на Пироговке директором
нашего института.
Повеселели и чуть-чуть осмелели капустники, которые мы делали с
однокашниками, в том числе с Юрием Визбором, Юлием Кимом и Юрием Ряшенцевым
(нас кто-то прозвал "четвероЮродные братья"). В институте вырос процент лиц
с "пятым пунктом". На литературный факультет зачастили выступать писатели.
Помню Федина, Твардовского, Эренбурга, Светлова (я сам его приглашал),
молодого лауреата Сталинской премии Трифонова. Прекратилось славословие
великого из великих, хотя в лекциях по-прежнему обильно цитировали обе его
брошюры -- по языкознанию и экономике.
Боюсь перенести сегодняшний цинизм на ощущения того времени и исказить
картину. Ни намека на злоупотребления Сталина сказано не было. Многое
воспринималось, как и раньше, хотя Симонов позднее вспоминал, что ему тогда
позвонили из ЦК и спросили: "Кто вам разрешил писать, что Сталин будет жить
вечно?" Бог становился полубогом. Но посещение дома, где полубог жил,
казалось ирреальным.
Тем не менее, через пару дней культорг Нина сообщила, опять по секрету,
что путевка оформлена, и нас повезут в "только что открытый закрытый музей".
Терминология не вызвала недоумения, суть тоже. Естественно, после смерти
Сталина открывается музей. Есть же музеи других великих людей. Объявить
нельзя: толпа начнет давить, как на похоронах. И требование естественное:
"Паспорта! Главное, всем иметь с собой паспорта!" Кругом враги.
Падал пушистый снег. Разбрасывая мокрое снежное месиво, к скверику
возле института подкатил небольшой автобус -- белый верх, голубой низ,
обляпанный грязью. Шофер проверил путевку и пересчитал пальцем севших. Нас
двенадцать. Окна закрыты белыми занавесками, но в щели немного видно.
Проехали Киевский вокзал, оказались на Минском шоссе. С него свернули влево
за Поклонную гору и сразу попали в густой лес. Ни жилья, ни людей, если не
считать милиционеров, прогуливавшихся вдоль обочин и провожавших нас
внимательными взглядами. Снег перестал идти. Короткий день, и без того
пасмурный, рано подошел к концу.
Везли нас недолго. Никто не шутил, не смеялся. Молчали торжественно,
будто на похоронах. Неожиданно автобус резко свернул, и вдруг день настал
снова. Все озарилось светом прожекторов. Снег вокруг засиял, стало видно,
как он по-новогоднему обвис на лапах елок. Шофер затормозил. Когда глаза
привыкли, стало видно, что нас окружают офицеры в форме ГБ. Не выясняли, кто
мы, уже, конечно, знали, и просто стали пересчитывать. Потом открылись
ворота. Автобус въехал и снова замер.
Позади забор высотой метров пять, темно-зеленый. Внутри, на некотором
расстоянии от него, еще заграждение -- из колючей проволоки. Вдоль забора
узкая асфальтовая дорожка, освещаемая фонарями под черными абажурами. Сейчас
бы сказал: лагерная зона.
Снова несколько человек в форме вокруг автобуса. Двое влезли в проход и
берут паспорта, глядя каждому в лицо и сверяя со списком. Заглядывают под
сиденья, что приводит в смущение прекрасную часть группы, стискивающую
коленки. Проверяющие уходят в служебное помещение, а в автобус влезают двое
молодых людей в штатском и с равнодушным видом садятся на заднее сиденье. Не
двигаемся, молчим, ждем. Через некоторое время по ступенькам взбирается
женщина средних лет, я бы сказал, строго-красивая. Здоровается,
предупреждает:
-- Нельзя отставать ни на шаг, нельзя фотографировать, нельзя
записывать, нельзя между собой разговаривать. При выходе из автобуса нельзя
брать с собой никаких сумок, свертков или книг. Нельзя курить. Мужчины
должны оставить шапки на сиденье.
Она делает паузу, кивает шоферу, чтобы трогался. Гебисты расступаются.
Стоя на ступеньке, вполоборота к нам, женщина меняет интонацию на вполне
экскурсоводскую.
-- Вы находитесь на территории, где расположен дом, в котором жил,
работал и умер гениальный вождь всего прогрессивного человечества Иосиф
Виссарионович Сталин. Когда товарищ Сталин выбрал участок в Кунцеве, здесь
был пустырь, голое место. Лес, по которому мы едем, посажен по указанию
товарища Сталина.
Заявление это казалось неправдоподобным: автобус двигался минут десять
(а может, показалось, что так долго) по чистой узкой асфальтовой дороге, на
которой нельзя разъехаться, по большому, настоящему лесу. Вековые сосны и
ели росли то густо, то реже, но вплотную к автобусу, задевавшему с обеих
сторон ветки, с которых осыпался снег.
Позже я узнал: всю округу чистили, выселяя из близлежащих деревень
некоторые категории населения. В самолете с моими знакомыми в Америку летела
пожилая тихая женщина. Оказалось, в начале тридцатых она жила в соседнем с
Волынским селе Давыдково. К ней приехали ночью, дали семье полчаса на сборы,
помогли погрузиться и вывезли в Калининскую область.
-- Может, боялись обстрела из нашей деревни, -- прокомментировала свою
высылку она.
Автобус медленно продвигался вперед.
-- Здесь, -- продолжала экскурсовод, -- прорыты овраги, насыпаны холмы,
и все это по личному указанию товарища Сталина, который очень любил природу.
Видите, в лесу дорожки? Когда шел снег, их протаптывали, чтобы он мог гулять
по лесу.
Изредка в лесу виднелись фонари, освещавшие тропинки и торчавшие из
снега краны для полива. Только что был снегопад, и в лесу действительно уже
были протоптаны дорожки. Для кого? Ведь любитель лесных прогулок умер еще
весной. Может, просто забыли отменить приказ "топтунам"?
Незаметно на нас выплыло двухэтажное здание, окрашенное в зеленый цвет,
с застекленной террасой и расчищенной от снега площадкой перед обычным
парадным входом, возле которого автобус встал. Нам предлагают вылезти и
стоять на месте, не двигаться. Нас пересчитывают. Автобус уезжает, и уши
тотчас закладывает мертвая тишина. Дом, как явствует из объяснений
экскурсовода, спроектирован архитектором Мироном Мержановым по личным
указаниям Сталина и построен в 1933-34 годах. Здесь нужен комментарий.
Мержанов строил и другие дачи генсеку на Кавказе и в Крыму. Под Москвой
Сталин выбрал себе богатое место в глухом лесу, в районе станции Усово, и
жил там летом с 1919-го до 32-го года. Имение с дворцом в готическом стиле
называлось Зубалово и принадлежало раньше нефтепромышленнику Зубалову. К
мысли о выезде из Кремля Сталина, по свидетельству дочери (сам он обожал
конспирацию), подтолкнуло самоубийство жены 8 ноября 1932 года. Но,
думается, другим, более практическим соображением было желание отделиться от
остальных партийных лидеров. Все они жили в Кремле. Ему хотелось иметь свой
особый кремль, и он его построил. В благодарность Мержанова отправили а
лагеря на 17 лет, и он чудом вышел живым.
Весь лес светится огнями. Дорожки тщательно расчищены, лишний снег
вывезен. Справа от входа укромная небольшая дверка. Товарищ Сталин не любил
парадного входа, объясняет экскурсовод. Машина подходила вплотную к этой
двери, и он исчезал в ней. Что это было, думаю я теперь: скромность,
революционная привычка к конспирации или чувство постоянной опасности? А
может, свойство характера?
Глядим вверх, на второй этаж. Сперва второго этажа у дома не было. На
крыше размещался солярий. Но владелец дома больше любил лесную прохладу.
Второй этаж был пристроен в 1948 году, вспоминает дочь в книге "Двадцать
писем к другу". Стояла надстройка без дела, если не считать одного приема
китайской делегации. Нам экскурсовод объяснила иначе:
-- Надстройку (видите, она меньше первого этажа -- дом на доме)
приказано было быстро сделать во время войны.
В ней, сказала она, жили представители генерального штаба, что, добавлю
теперь я, крайне сомнительно. Может, они и оставались на ночь, когда немцы
были у порога Москвы, но, конечно же, в бункере. Там, в небольшом помещении,
днем и ночью решались судьбы страны, а после, когда удалось одолеть Гитлера,
-- и всей Европы. Кто скажет теперь, какие идеи по этой части были его
собственные, а какие родились в головах прислуживавших генералов?
Начинает смеркаться. Нас ведут вокруг дома. Вдоль застекленной террасы,
укрытые от мороза рогожами выстроились кусты, припорошенные снежком. Чуть
далее -- вишневые деревья, наверное, красивые, когда в цвету. Из пояснений
явствует, что под рогожами розы. Садовники ухаживали за ними по указаниям
хозяина дома. Сам он не любил работать в саду. Но иногда брал нож и удалял
сухие ветки.
С противоположной стороны дома открывается вид на березовую рощу, тоже
ведь посаженную искусственно. Там беседки. В них шезлонги, кресла. Хозяин
гулял от одной беседки до другой. Туда ему приносили чай.
-- Еще до начала строительства дома, -- говорит экскурсовод, -- сюда
начали перевозить двадцати- и тридцатилетние деревья из Московской и
Смоленской областей. Именно тогда у товарища Сталина зародился великий план
преобразования природы нашей родины.
От березовой рощи дом отделяет ложбина, похожая на широченный ров с
текущим внизу ручьем. Через ров переброшен мост с толстыми перилами. Много
лет спустя я узнал, что средневековая идея возродилась в мозгу человека ХХ
века. Холм, на котором поставили дачу, окопали гигантским рвом, перебросив
через него два моста. Рвы заполнили водой, поступающей из реки Сетуни,
тщательно охранявшейся от истока до Кунцева.
По мосту, миновав березовую рощу, выходим к оранжереям. Ярко сияют
стеклянные стены и крыши. Внутри на ветках грозди винограда. Виноград
выращивался по личным указаниям, вина делались по рекомендациям хозяина. И в
этой области он был специалистом.
-- Лучшие агрономы, садовники высокой квалификации, -- торжественно
объясняла экскурсовод, -- работают тут над осуществлением агрономических
идей Мичурина и Лысенко, одобренных товарищем Сталиным.
Без сомнения, они были не только высокой квалификации, но и
определенных чинов. Кто еще мог тут находиться постоянно, внутри двух колец
охраны -- грузинской и русской, не говоривших на общем языке? Кому еще
доверили бы выращивать для него овощи и фрукты? Ведь экскурсовод пояснила,
что Сталин любил питаться свежими овощами со своего огорода и давал
указания, как их правильно выращивать.
Время от времени наша группа останавливается. Снег перестает
похрустывать под ногами, экскурсовод умолкает, и наступает тишина. Она давит
на уши. А может, это просто кажется от нервного напряжения. Все-таки 53-й.
Другой, то есть зазаборный мир, здесь отсутствует. Живая природа, созданная
искусственно, красива, но остается муляжом. Жизнь здесь остановилась в
марте. Время умерло вместе с хозяином усадьбы. Ни птицы, ни белки на
деревьях. Необитаемый остров. Ни войти, ни выйти без сопровождающих, которые
у тебя за спиной. Ощущение жителя чужой планеты, хотя где-то недалеко
обыкновенная Москва.
Внезапно, возвращаясь лесной дорожкой к дому, обнаруживаем, что мы не
одни. Навстречу двигается другая группа, которая уже вышла из "музея".
Впереди экскурсоводша -- полный двойник нашей. Позади двое --
близнецы-братья. Между ними группа писателей. Узнаю Алексея Суркова,
Бубеннова, Ажаева, сестру Владимира Маяковского, а рядом с ней автора
незабываемой поэмы о мальчике, спешащем с подарком в Кремль.
Едва мы приближаемся к дому, человек в форме ГБ открывает парадную
дверь. Экскурсоводша входит первой, последними, позади нас, двое в штатском.
Здесь тепло.
-- Снимайте пальто, вешайте на вешалку. На обувь привязывайте
тапочки...
Обыкновенные музейные тапочки с веревками. Будь это сегодня, кто-то
обязательно спросил бы, носил ли такие тапочки Сам. Тишина в прихожей
нарушалась лишь шуршанием одежды. Ощущение мавзолея.
Без пальто и в тапочках я оглядываюсь. Налево, прямо и направо двери в
комнаты. Между дверями лифт. Рядом ванная и уборная. На панели лифта четыре
кнопки. Значит, еще один этаж вверх и два этажа вниз. Там бункер, там или
где-то еще, тоже под землей, узел правительственной связи. Нет упоминания о
бункере, в котором Сталин провел опасные месяцы войны, и в книге Аллилуевой.
-- Вверху, -- произносит экскурсовод, -- теперь кинозал.
Про "внизу" не упоминает. Никто, разумеется, и не спрашивает. Теперь мы
знаем, что он любил вестерны и фильмы Чаплина, которые смотрел по ночам. А
больше всего любил ленты про самого себя, которые сегодня можно было бы
объять общим названием "Явление Сталина народу". Мифы о нем сочинялись под
его собственным неослабным контролем.
Нас вводят в комнату метров двадцати, почти без мебели, если не считать
большого овального стола посередине и дивана.
-- На столе вы видите газеты за первые дни марта, -- говорит наша
гидша. -- Сюда приносили по утрам почту, и он сам просматривал. Вы видите
письма трудящихся о беззаветной любви к своему вождю и учителю. Эти газеты и
письма товарищ Сталин прочитать не успел...
Ну, разумеется, письма о любви. О преданности. О готовности отдать за
него жизнь. Письма с мольбами и горем текли по другой реке. Лишь чистый
ручеек ответвлялся в эту обитель.
Возвращаемся в коридор. Обыкновенная, хотя по площади и огромная
квартира. Проходим в так называемую столовую. В Москве в те времена были
лучше, красивее, -- у академиков, народных артистов, лауреатов Сталинских
премий. Сам раздатчик премий жил скромно. Тут сервант светлого дерева,
недорогой. В нем обыкновенная посуда. Посередине, под матерчатым с кистями
оранжевым абажуром, стол. Диван с круглыми валиками и высокой спинкой.
Окостеневшая мода тридцатых годов. На столе ваза с яблоками. На серванте
открытая бутылка "Боржоми", стакан. Холодильник -- не очень большой,
знакомой формы, один из первых советских. Невысокий книжный шкаф.
За стеклянными дверцами сочинения: конечно, Маркс и Энгельс, Ленин. Для
примера открыты книги. В них ученические подчеркивания цветными карандашами
заученных всеми со школы цитат. Неужели сам подчеркивал? А может,
подчеркнули "для музея"?
-- Здесь он обедал, -- поясняет экскурсовод.
На самом деле, как выяснится позже, чаще всего не здесь. Кстати, кухня
не в доме. Еще выходя из березовой рощи, экскурсовод обратила внимание на
длинный крытый переход, соединяющий дом с флигелем. Там была кухня и
столовая для челяди: шоферов, охраны, официанток, садовников, поваров,
генералов охраны, комендантов имения. Хозяин не любил кухонных запахов,
объяснили нам тогда. Напоминали они ему о детстве с матерью-кухаркой,
которое он не хотел вспоминать? Или так построили для отдаления прислуги,
для его privacy (слова такого нет в русском языке)?
-- В доме было заведено, что подавальщица, которая приносила еду,
сперва пробовала каждое блюдо...
Экскурсовод вдруг выговаривает это, оставив без объяснения, и сразу
ведет из гостиной налево, в зал, который никак не вяжется с небольшой
квартирой. Скромность хозяина несколько гипертрофируется. Зал длиной метров
тридцать. Овальный противоположный конец, как в дворянских особняках
позапрошлого века. Много одинаковых окон, плотно задраенных тяжелыми белыми
гардинами, собирающимися на шнурах вверх, такими же, как во всех важных
учреждениях центра Москвы.
Нижняя часть стен метра на полтора от пола коричневая, отделанная
карельской березой, что выглядит довольно казенно. Под окнами батареи
электрического отопления, укрытые решетками из такой же березы. В
промежутках между окнами висят портреты. Это члены Политбюро: Маленков,
Булганин, Каганович, Микоян, Ворошилов, Молотов, Хрущев.
Позже, в воспоминаниях, Хрущев скажет, что этот зал назывался "большой
столовой". Посреди зала, во всю его длину, стол. Плоскость его покрыта
темно-зеленым бильярдным сукном. Вокруг аккуратно расставлены жесткие кресла
из светлого дерева. Вдоль стен такие же кресла. На полу колоссальный ковер
на весь зал, -- кажется, единственная действительно дорогая здесь вещь.
-- Мы с вами находимся в помещении, где проходили заседания Политбюро,
-- торжественно произносит экскурсовод. -- Товарищ Сталин любил, чтобы
каждый из присутствующих сидел за столом точно под своим портретом.
Ничто не смутило нас, двадцатилетних, тогда. Теперь читаю старую свою
запись и останавливаю глаза. Что за домашние сборища лидеров? Они кто,
подпольщики? Или генсеку лень было ехать на службу? А этот "подпортретный"
ритуал?
В отличие от последующих выродившихся генераций Политбюро, тогда мы
знали их не только поименно, но и в лицо. Сталин при жизни Берию не отдалил.
Портрета Берии не было. Значит, убрали -- единственное, что я тогда смог
сообразить.
Экскурсовод опустила руку на спинку отодвинутого жесткого кресла с
подлокотниками. Место это сбоку, возле угла, не во главе стола. На зеленом
сукне лежат аккуратно заточенные, непользованные простой и цветной
карандаши, пачечка листов чистой бумаги. Подле пепельницы покоится трубка.
Известно, что он перестал курить за несколько месяцев до смерти. Но трубка
лежит.
-- Товарищ Сталин любил сидеть за этим столом один и работать.
Чуть левее книга -- нетрудно узнать том из собрания сочинений Ленина.
На странице отчеркнуто красным карандашом несколько строк и что-то мелко
написано поперек поля. Экскурсовод прочитала надпись. Какую-то
многозначительную банальность. Позже один из переводчиков Сталина отметит:
"Он писал дешевой школьной ручкой тех лет, макая ее в
чернильницу-непроливайку.
Позади стула у стены буфет, в котором он хранил свои бумаги, конверты с
зарплатой (которую не расходовал) и лекарства, кои принимал по своему
усмотрению. Например, капал в воду йод и выпивал. Врачи не могли его лечить
не только потому, что их пересажали, но и потому, что указания, как во всех
других областях, мог давать медицине он, а не врачи ему.
На стене китайская вышивка -- большой яркий тигр, да еще копеечные
репродукции: портреты Горького и Шолохова, картина Репина "Запорожцы пишут
письмо султану". Рядом несколько крупных фотографий детей. Экскурсовод
комментирует:
-- Товарищу Сталину понравились эти фотографии советских детей в
"Огоньке", и он попросил увеличить их.
Читаю у г-жи Аллилуевой, что из восьми собственных внуков пятерых он не
пожелал даже увидеть, и затрудняюсь объяснить, как сопоставить оба эти
факта. Либо он любил детей только на картинках, либо еще проще: никаких
фотографий детей, когда он был живой, здесь не было.
Рядом с отодвинутым его креслом у стены небольшой стол. На нем два
телефона -- белый и черный. Один обычный, другой "вертушка". Два стула. Тот,
что пониже -- с короткими ножками.
-- Товарищ Сталин был невысокого роста, -- разгласила государственную
тайну экскурсовод. -- Когда он говорил по телефону, ему было неудобно
сидеть, и он приказал плотнику подпилить ножки стула. На большом стуле
сидела секретарша.
Вот так, невзначай, открывается вчерашняя истина. Обыкновенный стул, у
которого простой советский крепостной мужик подпилил по приказу помещика
ножки. Этот кургузый стул-уродец, стул-коротышка, стул-карлик, сделанный
нормально, а затем изуродованный, и был троном державы. Местом, откуда она
управлялась посредством двух телефонов -- черного и белого. По
второстепенным вопросам звонил черный телефон, по важным -- белый, только и
всего. Или не звонил, когда хозяин дремал.
По воспоминаниям Ю.Трифонова, Твардовский лежал в кремлевской больнице
вместе с Поскребышевым. Однажды Поскребышев заплакал и сказал о своем
хозяине: "Ведь он меня бил! Схватит вот так за волосы и бьет головой об
стол...". Пикантный аспект состоит в том, что на фотографиях Поскребышев
лысый. Может быть, сбрил шевелюру, чтобы хозяин не оторвал ее? Или облысел
позже? Так или иначе, царь бил холопа мордой об этот самый стол.
Я сказал о троне державы. Российская столица при Петре перебиралась из
Москвы в Петербург, а при Ленине обратно в Москву. Истина времен Сталина в
том, что Москва стала столицей мифологической. А реальной, но секретной
столицей СССР с 34-го по 53-й годы был город Кунцево, Московской области.
Западные кремленологи должны были бы называть себя кунцевологами или, еще
точнее, волынологами. Если б знали тогда сей факт.
"В этой комнате прошли все последние годы, почти двадцать лет", --
отмечает в письмах Аллилуева. В тридцатые годы, когда хозяин был моложе, на
Ближней веселились его сподвижники. Приезжало много грузинской родни (пока
она не была уничтожена). Подавались шашлыки, мужчины играли в бильярд, все
танцевали под патефон, который Сталин заводил сам, ставя пластинки по своему
вкусу и заставляя всех плясать. Кавказцы пели унылые песни, и "хозяин
запевал высоким тенорком".
Из других источников мы знаем о его знаменитых "ужинах" с одиннадцати
вечера до четырех утра, когда он спаивал всех, чтобы развязать языки. О
веселых ночных застольях за этим гигантским столом, которые восточный
человек уважал, когда был моложе, о его любимой хванчкаре тогда
экскурсоводом не было сказано ни слова.
Цековский работник, которому довелось появляться в поле зрения Сталина
последние два года, пишет, что старость и болезни пришли к нему внезапно на
рубеже семидесяти лет. "Процесс старения становился все заметнее: как-то
посветлели глаза цвета разведенной глины, не таким пронизывающим стал
взгляд, менее твердой походка. Под большим секретом друзья сообщили, что
порой он накачивался любимыми грузинскими винами, как говорится, под
завязку".
Дочь Сталина вспоминает, что рядом с тем большим залом был малый,
"малая столовая". Нам ее не показали, но дверь помню. Не знаю, где стоял
бильярд, в который он любил играть -- это тоже государственная тайна.
-- Товарищ Сталин любил народные песни, -- сказала экскурсовод, --
русские, грузинские и песни других народов. Вы видите радиолу и большую
коллекцию грампластинок.
Итак, для нас, экскурсантов, он любил фольклор, а для себя -- цыганские
песни и Вертинского, "упадочное буржуазное искусство".
Здесь, по воспоминаниям, которые я прочел позже, он после попоек
заводил патефон и заставлял парами танцевать членов Политбюро. От стола, где
они заседали, нас сразу провели в дверь рядом с рабочим местом. Спальня.
Маленькая квадратная комната, пара окон, сквозь занавеси тусклый свет. Слева
по-старинному высокая и довольно широкая кровать с деревянными спинками,
аккуратно застеленная покрывалом. В России она называется "полуторной" и
уже, чем американская a twin size bed. Подушки тщательно взбиты, одна на
другой, по-деревенски покрыты накидкой. Напротив кровати платяной шкаф.
Створки обычные, даже не резные. Дверцы открыты. Внутри две трети под
вешалки, треть -- полки для белья.
На вешалках в шкафу, как мираж: френч и шинель с погонами
генералиссимуса, брюки с широченной красной полосой, -- атрибуты гениального
полководца, знакомые целому поколению. Дизайнеры проектировали уникальный
костюм для одного человека. Лучшие анонимные портные мерили его перекошенную
физическим уродством фигуру, чтобы скрыть изъяны. Мастерицы-золотошвейки
плели узоры. Но -- один френч. А мог бы иметь одежду на целую роту
генералиссимусов.
Рука потянулась, но прикоснуться я не решился. Вещи ношенные, не раз
чищенные. Рядом два обычных темных мужских костюма, в которых мы его никогда
не видели ни на фото, ни в кино. Носил дома один? принимал гостей? или
держал про запас для срочного отлета в Вену или Цюрих? Куда упрятали его
белоснежные с золотом мундиры? На полках аккуратно положены стопочками
нижние рубашки, кальсоны, свернутые в шарики черные, многократно стиранные
носки. Внизу две пары черных ботинок, чищеных гуталином и тоже, заметно,
поистертых. А рядом, у той же стены, еще книжный шкаф. Опять книги Ленина и
советских писателей. А где Макиавелли и другие его подлинные любимцы и
наставники?
Помню, за пять лет до той экскурсии мой школьный учитель истории не раз
повторял, что вождь ежедневно читает по пятьсот страниц. Откуда взялась эта
цифра? Как даже гению, читая по пятьсот страниц в день, успеть делать
что-нибудь еще? А вот оказывается, что и спустя полвека легенда жива.
"Читатель он был ненасытный, -- сообщает чиновник ЦК. -- Библиотека лишь в
его рабочем помещении в Кремле, по свидетельству его помощников, насчитывала
более 5 тысяч томов, на даче в Волынском она была в несколько раз больше". В
несколько раз, то есть 20-30 тысяч томов, -- почему бы и нет? А вот
"ненасытный читатель"... С недоумением вспоминая убогую библиотеку,
умещавшуюся в паре небольших шкафов, я размышляю о вкусах этого
быстрочитателя и о литературе, одаренной его личными премиями в соответствии
с его вкусом.
Мы между кроватью и шкафом в комнатке тесной, как в коммуналке. За
окнами уже тьма. Здесь, в спальне, такие же белые учрежденческие шторы.
Перед ними черный рояль, занимающий все свободное пространство. Для чего и
когда появился рояль в доме отца? Светлана Аллилуева вспоминает о рояле,
добавив, что не знает его происхождения. Странная забывчивость. Но дочь
обратила внимание на перемещение рояля из большого зала в спальню, где
Сталин на самом деле не спал. Сопровождавшая нас женщина тогда говорила так:
-- Крышка открыта, будто кто-то только что играл... Нет, товарищ Сталин
сам не играл на рояле. Этот рояль принадлежал товарищу Жданову. Товарищ
Сталин очень любил товарища Жданова и любил, когда тот играл. Когда Жданов
умер, Иосиф Виссарионович приказал этот рояль привезти. На этом рояле играли
те, кто бывал в гостях.
-- Здесь? -- вырвалось у кого-то.
-- Нет, не здесь. Рояль переносили в зал.
Стало быть, рояль принадлежал бывшему свекру Светланы Иосифовны. А где
же гармошка, на которой также любил играть Жданов? Нет, гармошки не было.
Между тем экскурсовод открыла дверь, которую мы не заметили. Это был еще
один выход -- из спальни на застекленную террасу. Плетеная дачная мебель,
кадки с землей для цветов, но без цветов. На террасе холод. Мороз зарисовал
стекла узорами.
-- Последние месяцы, когда наш вождь уже не мог гулять, он любил
проводить время на этой террасе, -- сказала экскурсовод. -- В ту последнюю
зиму, несмотря на морозы, он любил подолгу сидеть здесь в тулупе,
шапке-ушанке и валенках.
Продрогшие, возвращаемся мы в спальню, оттуда в зал. Теперь зажгли для
нас свет в левой, если идти из спальни, части помещения. Здесь, на
желтоватом лакированном паркете, стоят несколько кадушек с пальмами и
наискосок, не увязываясь с залом для заседаний, выдвинулся вполне домашний
диван с круглыми валиками и нелепо высокой вздутой спинкой, заканчивающейся
полочкой для статуэток. Диван как диван. Такой же стоял и у нас в комнате до
войны. Очень неудобно было на нем сидеть. Голос экскурсовода звенит и
падает:
-- На этом диване вождь советского народа товарищ Сталин лежал больной
и сконча...
Неоконченное слово повисло в тишине. Из глаз ее выступили самые
настоящие слезы. Заплакала Нина, за ней кто-то еще из девочек. Наконец,
экскурсовод справилась с собой и продолжила спокойнее:
-- Справа вы видите алые подушечки с орденами и медалями, которыми его
наградили партия и правительство.
Она аккуратно и долго перечисляет, каким орденом, за что, когда. Наши
глаза бегают за ее указательным пальцем. Вдоль стены, прикрывая камин, венки
из бумажных цветов с железными зелеными листьями: от ЦК, от Совмина, от
Союза писателей и прочих организаций, будто его еще только будут хоронить.
Но студентов уже ведут по его апартаментам, разрешают заглянуть в шкафы.
Значит, он все-таки умер. А если умер, для чего такая тщательная охрана?
Почему нас стерегут, чтобы никто ни на шаг не отстал? И сейчас помню это
чувство, тогда у меня возникшее. Чувство западни. Привезти-то привезли. А
вот выйдем ли отсюда? Нас провожают в прихожую и велят одеться.
-- А где кабинет? -- робко спрашивает кто-то.
Ответа не поступает. После я прочитал у Аллилуевой, что кабинет был
запроектирован архитектором. Но дом много раз перестраивался по приказам
хозяина, и кабинет за ненадобностью исчез.
Для нас открыта дверь. Выбираемся на воздух. Он промозглый и сырой.
Автобус отворяет дверцу. Кино прокручивается в обратном порядке: лесная
дорога в слепящем свете прожекторов, проходная. Осмотр, проверка документов
по списку. А когда он подъезжал, прожекторы тоже слепили? Или для него их
выключали? Наконец, выезжаем на шоссе. Через полчаса нас выпускают у станции
метро "Киевская". На душе пустота и странное чувство освобождения.
Для приведения впечатлений в норму той зимой я решил совершить
паломничество в Кунцево еще раз, самостоятельно. Найти место и посмотреть
хотя бы снаружи, из лесу, как оно выглядит, чтобы лучше запомнить.
Намерением своим я поделился с приятелем, а он мне рассказал про человека,
который туда пару лет назад съездил.
Человек пересек лес, держа за руку маленького сына. Успели они пройти
буквально несколько шагов в направлении запретной зоны, когда тихо подъехала
машина и его пригласили сесть. На допросе спросили, почему он оказался на
шоссе. Он искренне ответил, что слышал, будто здесь проезжает товарищ
Сталин, и хотел показать его сыну. Итог -- десять лет за умысел покушения на
вождя.
-- Туда хочешь? -- поинтересовался приятель.
-- Так ведь Сталин умер, -- возразил я.
-- Много ты понимаешь! Умер, но дело его живет.
В общем, тащиться туда я побоялся и вскоре об "умысле" позабыл.
Дочь Сталина называет Кунцевский дом мрачным и пустым. Это субъективное
ощущение. Мне он таковым не показался. Светлый, просторный, а при том нашем
коммунальном уровне жизни -- просто роскошный. Вокруг сказочная природа. Что
же все-таки меня тогда смутило? Поныне не могу объяснить собственное
ощущение. Попробую сформулировать так: шел в театр на Шекспира, а увидел
Софронова.
Нынче, после воспоминаний свидетелей, после публикаций материалов,
добытых историками, мы знаем больше подробностей о состоянии его здоровья, о
том, как он умер. У него было высокое кровяное давление, и некому было его
лечить. Незадолго до смерти он парился в бане, что не пошло ему на пользу.
Хрущев вспомнил, что в ночь накануне инсульта у них была большая пьянка до
шести утра. И вот склероз сосудов, инсульт с параличом половины тела и
потерей речи. Дочь позже писала: "Во вторую половину дня 1 марта 1953 г.
прислуга нашла отца лежащим возле столика с телефонами и потребовала, чтобы
вызвали немедленно врача". Не смею спорить, хотя слово "потребовала" в устах
прислуги вызывает сильное сомнение. Любопытно лишь, что экскурсовод наша
сказала:
-- Его нашли на ковре, возле этого дивана. Подняли и положили на диван.
Он лежал на полу, лужа растекалась под ним, глаза выпучены, а врачей к
нему не допускали. Сказали, что он спит, а сами совещались, как быть дальше,
делили власть. Возможно, он это еще слышал, но реагировать не мог. Они
потребовали его раздеть, перенести в другую комнату -- и все это без врачей.
Его история болезни была так засекречена, что ее не смогли найти. Власик,
Поскребышев, личный врач Виноградов были к тому моменту арестованы по
приказу самого Сталина.
Перелистывая литературу, вижу множество разночтений, касающихся дома в
Кунцеве, а точные детали важны для более глубокого понимания Сталина. Мы все
собираем детали -- с миру по нитке. Каков на самом деле был этот человек
наедине с самим собой? Его вкусы, привычки, любимые занятия, его ум, мораль,
культура, отраженные в быту по принципу "стиль -- это человек"? Ведь это
влияло на его решения, от которых зависил мир. Описывая сей визит, я
стараюсь отделить то, что видел собственными глазами, от слышанного и
прочитанного. Вчерне впечатления записаны в моем дневнике той зимой. Теперь
необходимо кое-что прибавить.
"Формула Сталин в Кремле выдумана, неизвестно кем", -- пишет г-жа
Аллилуева. Известно кем, с уверенностью скажу я. Конечно, им самим. Это была
неотъемлемая часть большого государственного мифа. Попробуйте заменить на
формулу "Сталин в Кунцеве" -- и мифа нет. Но вот главный мифодержец умер. А
мифодержавие осталось. Возникла идея музея.
Дочь была в этом доме, по ее словам, в декабре 1952 года на дне
рождения отца. Позже она вспомнила, что отец говорил с ней по телефону в
январе или феврале 1953-го. Затем ее вызвали за несколько часов до его
смерти, когда он уже был без сознания. Видимо, она все же общалась с ним,
хотя и странным способом. Судя по опубликованному письму ее, дочь не могла
приезжать к отцу, когда хотела. В письме она просит разрешить ей приехать к
нему с детьми на два дня праздников.
В своих воспоминаниях Аллилуева пишет неправду, что после смерти отца
ее преследовали. По постановлению Совета министров за ней закрепили дом
Сталина "с обслуживанием" и "денежное довольствие" 4000 рублей в месяц.
Описывая отца-мизантропа, Аллилуева забывает сообщить одну маленькую деталь:
неподалеку от дома Сталина стоял ее дом, для нее построенный. В нем она
любила оставаться на ночь, когда здесь бывала при жизни отца.
При нас этот дом не упоминали, но свидетель, побывавший в ее доме,
рассказывал, что в нем было три-четыре светлые комнаты, уют и покой.
Аллилуева от этого "обслуживания" отказалась, но другая бесплатная дача и
машина с персональным водителем осталась за ней закрепленной. Дочь Сталина
считает, что достигла всего благодаря личным способностям, и спустя сорок
лет изо всех сил оправдывала отца, обвиняя его сподвижников и партию в
целом, о чем она пишет в своей последней книге. Впрочем, все детишки лиц,
окружавших Сталина или знаменитостей, процветавших под солнцем сталинской
конституции, поют сегодня такие же песни.
Светлана Иосифовна вспоминает важную подробность: "Готовились открыть
здесь музей, наподобие Ленинских Горок. Но затем последовал ХХ съезд партии,
после которого, конечно, идея музея не могла прийти кому-либо в голову". Я
побывал в музее (и не я один) более чем за два года до указанного съезда. В
промежутке между смертью Сталина и открытием музея произошло следующее.
На второй день после смерти Сталина, вспоминает Аллилуева, Берия
приказал всем покинуть территорию. Сразу начали грузить и вывозить мебель и
вещи на склады МГБ. Причина смерти Сталина остается загадкой, не здесь это
обсуждать. Но если Берия решил поспешно ликвидировать все, связанное с
хозяином, подозрения о его причастности к смерти генсека увеличиваются.
Может, Берия, спрошу я, вознамерился из своего дома на углу
Садово-Кудринской и Качалова, по соседству с музеем Чехова, переехать в это
имение?
Всей челяди объявили, чтобы молчали о даче, будто ее вообще не
существовало. Официальное сообщение в печати осталось мифологическим: Сталин
умер "в своей квартире в Кремле". В статье, опубликованной через 35 лет,
Аллилуева прибавляет: "Сделано было это для того, чтобы никто из прислуги на
даче не смог бы жаловаться". Ну, это уж совсем несерьезно: кто боялся жалоб
прислуги? Да ее вообще могли превратить в пыль.
Некоторым, прожившим здесь со Сталиным двадцать лет, некуда было
деваться. Двое застрелились. Валечка, она же Валентина Истомина, так
называемая сестра-хозяйка, а на деле преданная ему наложница, которой он
доверял дегустировать пищу и спать с ним, осталась жива, но куда-то ее
спрятали.
После отстранения Берии от власти вдруг поступила команда все завозить
обратно, восстановить дом товарища Сталина точно таким, как был.
В конце шестидесятых я познакомился с женщиной, музейным работником.
Она рассказала, как осенью того памятного 53-го года ей позвонили и
пригласили в приемную на Лубянку. Женщина простилась с мужем и детьми, взяла
мешочек с сухарями и ушла.
Принял ее пожилой человек в майорских погонах. После проверки
документов он весьма корректно попросил ее проехать с ним, как он выразился,
"в одно место", где "нам нужна ваша консультация". Ее привезли в Кунцево.
Там майор госбезопасности объяснил, в чем дело:
-- Есть решение открыть в этом доме музей. Я был при Сталине всю жизнь
и сейчас здесь все, как при нем. Посмотрите, пожалуйста. Можно ли в таком
виде открыть?
Ее провели по дому. Она насчитала шестнадцать комнат (нам показали не
все). Во всех стояли диваны. На каждом диване лежала бурка.
-- А где он спал? -- спросила она.
-- Этого никто не знает, -- просто ответил его телохранитель. -- В
какой комнате он спал и когда -- днем или ночью, мы только догадывались. Не
положено было его беспокоить. Спал он одетым. Изнутри запирал дверь или
только накидывал дверную цепочку. Если прислуга знала, где он, то в щель
просовывала ему еду. Но разве это важно?
-- Это будет личный дом-музей, -- объяснила женщина-музеевед. -- В нем,
согласно науке, необходимо сделать так, чтобы посетителям было ясно, где
кабинет, где спальня и так далее. А тут получается, что все комнаты
одинаковые. Например, у посетителей обязательно будет возникать вопрос:
"Почему он спал в разных местах?" И экскурсоводы должны объяснить.
Майор ее внимательно выслушал и попросил:
-- Вы не могли бы изложить все ваши претензии на бумаге?
-- У меня нет абсолютно никаких претензий, -- сказала, похолодев,
музеевед. -- Просто вы спросили -- я ответила.
-- Вот и изложите для моего доклада руководству...
-- А портреты были? -- спросил я женщину.
-- Какие портреты?
-- Членов Политбюро?
-- Нет, портретов точно не было.
Не упоминает портретов и автор книги "Двадцать писем к другу". Через
несколько дней музей принял посетителей. Видимо, спешили выполнить указание
и наскоро заперли лишние комнаты. Чья была идея музея? Какова цель? Может,
просто ритуальная инерция? Зачем развесили членов Политбюро? Думается,
распоряжаясь об открытии музея, сподвижники вождя думали не столько о его
славе, сколько о себе. Полубог стал четвертьбогом, а мифодержавие работало.
Трон с подпиленными ножками опустел, но собутыльники оставались в списке
действующих лиц около трона. И кто его займет, было не ясно. Не отказался бы
ни один из них. Но корабль накренился, собираясь затонуть. За подол шинели
мифодержца придворные держались, как за спасательный круг, стараясь выплыть,
удержаться у престола.
Дом и после смерти хозяина оставался обителью людоеда, которому всю
жизнь было страшно и который сделал страх всеобщим. Но точно так же он
сделал всеобщими свое пуританство, макиавеллизм, вкусы. Его кунцевский
кругозор сделался кругозором всей страны, колючей проволокой, опутавшей
всех.
Сталин вполне мог проводить заседания Политбюро с их портретами вместо
них. Портреты столь же активно выражали свое мнение, как и оригиналы. Но
зачем ему было целыми днями глядеть на портреты тех, кого он глубоко
презирал и использовал в качестве лакеев? Сегодня мне ясно: наследники сами
распорядились повесить свои изображения в зале и сочинили легенду о том, что
великий вождь сажал их под портреты. До них так делал Сталин: на фотографиях
он оказывался задним числом приклеенным к Ленину. Так члены Политбюро
становились обладателями скипетра генсека.
Они, несомненно, хотели власти и почестей, которые он могучей рукой
загреб под себя. Именно поэтому первыми попали в музей лучшие писатели с
секретарскими чинами (нас, студентов, пропустили за ними по высокому блату).
Доверенным писателям предстояло продолжить традицию славословия, заменив
имена.
Писатель, мною упомянутый в начале, например, ждал, пока пройдет период
личной скромности нового лидера и, как только вызрела возможность, поправил
поэму о мальчике, который нес теперь в Кремль подарок товарищу Хрущеву.
Опубликовать поэму опять не удалось: Хрущева сменил следующий. Пришлось
пережидать период "коллективного руководства". Талантливый этот писатель не
унывал и переработал поэму еще раз. Мальчик шел в Кремль к товарищу
Брежневу. Но опять поэме не повезло. Престарелые генсеки стали меняться с
такой скоростью, что даже самый гениальный поэт не смог бы поспеть с
переделкой. Я далек от придумок насчет коллеги. Если в стране возникнет
подходящая ситуация, читатель убедится, что я не шутил.
Говорю это к тому, что местожительство лидеров остается по сей день
тайной. Но теперь все знают, что в Кремле они не живут. Хотя некоторые и
имеют там покои, как говаривал писатель Борис Балтер, на случай народных
волнений. Думал я об этом, бродя в Вашингтоне с экскурсией по Белому дому,
где оказаться проще, чем, скажем, в каком-нибудь элитарном ресторане. И все,
что внутри Белого дома, многократно описано, сфотографировано, можете купить
открытки.
Не знаю, сколько всего лиц и каких социальных категорий побывало в
поместье в Кунцеве. Полагаю, немного. Слышал, что музей через несколько дней
закрылся. Закрылся с той же секретностью, как был открыт. О нем, разумеется,
не объявляли, и ХХ съезд тут ни при чем. Происходило это в дни смуты, когда
окружение Сталина еще не знало, что делать: петь "Сулико" или затаптывать
прах. Склонились к последнему. Впрочем, музей послужил бы любой из двух
целей. И, пожалуй, второй еще лучше. Но об этом чуть позже.
-- Был момент, когда наверху вдруг решили отдать территорию под
показательный детский дом, -- рассказывал мне адвокат Леонид Ойрих. --
Директором назначили партработника Александра Перова. До этого он ведал
территориальным курортным управлением. Мы с ним были приятелями. Благодаря
ему на сталинской даче и мне удалось побывать.
-- Обстановка была?
-- Нет, все из дома уже вывезли, охрану сняли, даже свет отключили,
поставили сторожа. Перов очень гордился новым местом работы, аж глаза у него
горели. Посадил нас с женой в свою "Победу" и повез показывать дачу Сталина.
Помню, машину оставили у ворот, прошли два забора, между ними бегали
немецкие овчарки. По дому и по дорожкам мы ходили с фонарем. Комнаты были
пустые. В саду стояли мангалы: на них вождю готовили шашлык. Перову в это
время велели заняться комплектовкой мебели для детдома. Ее заказали на
фабрике в Риге, и мебель уже начали завозить.
-- Но ведь никакого детдома не открыли?
-- Через два месяца высокое начальство передумало, и в хозяйственном
управлении Кремля ключи у Перова отобрали.
Так новые лидеры и не решили дилемму, что с домом Сталина делать.
Почему ни сам Хрущев, ни один из них не переселился на шикарную сталинскую
дачу? Сделать это было не просто. Там остался их смертельный страх. К тому
же все они выглядели мелковато на фоне хозяина. Репутацию марать не стыдно,
она уже давно в грязи. Общественности тоже не боялись. Видимо, стать
посмешищем в глазах коллег было неловко.
Сталинский дом для лидеров новой волны еще и морально устарел и просто
оказался мал. Повидав Запад, все они хотели иметь комфорт более современного
уровня. Скромность в личной жизни и походный аскетизм террористов, всегда
готовых накинуть шинельку и смыться, стали ненужными. Не пьяная гульба с
танцами под патефон, а эффектные приемы "в соболях" потребовали другой
архитектуры. Дачи последующих руководителей располагаются в неприкосновенных
лесах, подальше от центра города.
А город Кунцево с исчезнувшим селом Волынское, в котором бывал Гоголь,
и реку Сетунь, идущую понизу Вознесенского леса, и древнее село Очаково,
владение поэта Хераскова, и ряд прилегающих деревень, -- словом, всю эту
древнюю окрестность, включая сталинское имение, Хрущев росчерком пера
присоединил к Москве.
За годы после Сталина Минское (раньше Можайское) шоссе, построенное на
костях сотен тысяч заключенных, перерубила широченная Минская улица. Шоссе в
этой части назвали проспектом Маршала Гречко, а может, и опять
переименовали. Минскую улицу местные жители одно время звали Хрущевским
шоссе. Перерезала эта новая улица и нелюдимую дорогу, идущую лесом вдоль
Поклонной горы к сталинскому имению. Лес остался, но вокруг началось
запрещенное тут при хозяине жилищное строительство.
Стандартные коробки одинаковых домов заполонили Очаковскую округу и
пойму реки Сетунь, демонстрируя собой унылое торжество такого
градостроительства, на фоне которого даже сталинский ренессанс выглядит
шедевром. В лесу по другую сторону шоссе сохранилась дача Калинина, куда
поселяли высоких гостей -- лидеров братских компартий. Им доверительно
показывали и "Кунцевский музей".
На территорию имения я попал снова в 1976 году, поехав навестить
больного приятеля-журналиста. Он лежал в одном из корпусов, где раньше
помещалась сталинская охрана. Тут теперь возвели многоэтажное
терапевтическое отделение больницы No 1 Четвертого управления Минздрава,
филиал Кремлевки. Остановка автобуса на бывшем девятом километре Минского
шоссе скромно называется "Первая больница". Не самая шикарная из их больниц,
однако ж не для простых смертных. В одной палате с моим приятелем, попавшим
туда по блату, лежали заместитель какого-то министра, сын ответработника ЦК
и личный шофер Блатова, помощника Брежнева, -- вот он, отечественный табель
о рангах.
Шофер Блатова жаловался, как растравил себе язву желудка из-за свадьбы
дочери шефа. К свадьбе Блатову слали посылки секретари обкомов со всей
страны. Шофер две недели носился как угорелый по вокзалам и гостиницам. И,
конечно, со всеми пил. Вот и открылась язва.
Замминистра рассказывал, как наверху собираются покончить с евреями в
стране. Польский путь -- выгнать сразу -- не годится: сперва надо
подготовить замену в ведущих отраслях культуры и науки. А тем временем
выпускать ненужных и держать остальных до подготовки русской смены. Ближе к
вечеру разговоры в палатах стихли. Послышался треск радиоприемников. И
шоферы, и министры вытаскивали из-под подушки коротковолновые приемники и
настраивались на волну "Голоса Америки".
Вышел я из бывшего корпуса охраны и побрел к лесу. Через ров вел мост,
но дальше дорогу перекрывал высоченный забор, столь памятный со студенческих
лет. Передвинув забор, поместье как бы урезали. Вспомнился один из
разговоров в больнице (лежа рядом с домом Сталина, больные то и дело
возвращались к священной теме). Сын ответработника ЦК рассказал, что перед
крупными партийными мероприятиями в доме Сталина поселяют лиц, которые
сочиняют, шлифуют и согласовывают доклады для руководства. Атмосфера хорошо
способствует творческому началу.
Еще через десяток лет я попал к знакомой в Дом ветеранов кино,
построенный возле того же леса. Ветеранам разрешают ходить на окраину парка,
но, конечно, не к секретной обители. Вокруг нее вознесли новый
железобетонный забор. А внутри, говорят, все так и стоит, как раньше. И
правильно. Вдруг опять понадобится? Переждем стихию, а там видно будет, что
делать с национальной святыней.
Моя б воля, я музей Сталина в Кунцеве сейчас бы опять открыл. Правдивый
или лживый -- не имеет значения. Чем лживей, тем, как ни парадоксально,
реальней. Музей не столько скромного, сколько примитивного мизантропа.
Национальный коммунистический парк. Музей Политбюро, то есть их всех, власть
предержащих в несчастной стране. Музей торжества и убожества советской
идеологии. Музей, подчиняющийся, в отличие от всех прочих, не Министерству
культуры, а соответствующему департаменту Лубянки.
Хорошо бы только у хозяина дома разрешение спросить. Все-таки личная
собственность. Не знаю, простил ли он, что мы тогда попали к нему в гости с
соизволения Политбюро, но без его приглашения. А что если тень его, ночью
бродящая по вытоптанным в снегу дорожкам, еще прикажет насчет непрошенных
гостей распорядиться?
1988.
Last-modified: Mon, 07 Jan 2002 07:40:36 GMT