безусловно, это знал.
Этот подполковник, к кому я ощутил такую симпатию, уважение и
признательность, как позднее выяснилось, обманывал меня, стыдно сказать,
даже в деталях, по мелочевке. Так, горно-стрелковая бригада, куда я попал,
получив назначение на Чукотку, оказалась Краснознаменной, ордена Александра
Невского, и корпус, в состав которого она входила, тоже имел на знамени два
боевых ордена, а он, чтобы приукрасить, не раз говорил мне о прославленном
"трижды орденоносном" соединении, прибавляя тем самым еще одну награду.
Собственно, как оказалось, назначение в гвардейский стрелковый корпус
вблизи Владивостока я сам себе придумал или вообразил, точнее, после
вежливых обманных слов подполковника проникся иллюзорной надеждой и ничуть
не сомневался, хотя покойный дед, с четырех или пятилетнего возраста
воспитывая во мне недоверие к людям, в отсутствие бабушки как мужик мужику
настойчиво внушал: "Надейся на печь и на мерина! Печь не уведут, а мерина не
у.бут!" -- в истинности и справедливости этих предупреждений мне довелось
убеждаться впоследствии многократно.
Спустя десятилетия, в сотый, быть может, раз вспоминая и осмысливая
происходившее в кригере при получении мною назначения, я вдруг осознал, что
ведь и сам вел себя не лучшим образом: вопреки кодексу чести русского
офицерства обманывал старших по должности и по званию, в частности, при
заполнении анкеты скрыл отравление метиловым спиртом у себя в роте и
последовавшее затем отстранение от занимаемой должности, а также прибавил
себе два класса средней школы. Вообще-то получалось, что с одноруким
подполковником мы как бы поквитались: он присочинил орден, а я -- среднее
образование, необходимое для поступления в академию. Только он соврал в
разговоре, не оставив следов, да и свидетелей бы не нашлось, а я
собственноручно нарисовал в анкете цифру "10", что было уже несомненным
подлогом в официальном документе. Однако осознание собственной нечестности
пришло ко мне уже в зрелом сорокалетнем возрасте и за давностью случившегося
ни раскаяния, ни угрызений совести я не ощутил.
Какое-то время в неодолимом смятении я неприкаянно ходил под мелким
дождем по темным мокрым улицам в окрестностях вокзала. Состояние душевного
расстройства и подавленности перемежалось короткими приступами
самобичевания, и в такие минуты, шагая по лужам, я обзывал себя всякими
нехорошими словами, из них самыми мягкими были крайне для меня
оскорбительные: соплегон... соплегонишка... Я винил себя за недоумство, за
неопытность, за неумение или неспособность достичь поставленной цели.
Удивительно, но в тот ненастный вечер и спустя несколько часов я еще не
осознавал, что вселенная не перевернулась и ничего страшного не произошло, а
просто жизнь, подобно корыстной женщине, всего-навсего в очередной раз
вчинила мне -- как выплюнула! -- свой основной незыблемый принцип: "Твой
коньяк -- мои лимоны!.."
О возвращении в батальон офицерского резерва на Артиллерийскую сопку я
не мог и помыслить. После вчерашнего шумного праздничного забутыливания с
генеральской без преувеличения закуской -- что я мог сказать и как бы
объяснил соседям по палатке произошедшее?.. В лучшем случае они посчитали бы
меня обалдуем или, как тогда еще говорилось, жертвой аборта.
Ночь я провел на станции, в зале ожидания офицерского состава на
широченном облупленном подоконнике бок о бок с коренастым рыжеватым
капитаном, летчиком, одетым в новенькую защитно-зеленоватую шинельку тонкого
английского сукна. Он уже спал или дремал и, когда я присел рядом с ним,
приоткрыв один глаз, посмотрел на меня и хмуро проговорил: "Пихота..." Мне
отчетливо послышалось "и" вместо "е", а так как "пихать" и "пихаться" у нас
в деревне, как и во многих местностях России, были глаголами определенного
матерного значения, я, испытывая немалую обиду, довольно остро ощутил его
недоброжелательность или пренебрежение и приготовился к дальнейшим
проявлениям его неприязни и к себе лично, и к роду войск, который я
представлял, однако ни словом, ни полувзглядом он меня больше не удостоил.
Как и многие в те первые послевоенные месяцы, он еще не мог во сне выйти из
боя, война для него по ночам продолжалась -- он то и дело невыносимо скрипел
зубами, стонал, дважды кому-то кричал: "Уткин, прикрывай!" -- а под утро в
отчаянии заорал: "Уходи, Уткин, уходи!!!" -- и, с силой выкинув перед собой
руки, чуть не сбросил меня с подоконника, а затем снова захрапел.
Пребывая в тяжелейшем душевном расстройстве, я почти не спал и мучался
всю ночь, однако нравственный или духовный стержень офицера в законе был во
мне крепок и непоколебим, и к утру я полностью осознал, что все делалось
правильно: для усиления обороноспособности происходила массовая
передислокация войск в северные отдаленные районы, и личные интересы
следовало подчинять интересам государства. Будучи офицером, я, безусловно,
являлся государственной собственностью или, как еще говорилось в старой
русской армии, казенным человеком и, если честью офицера в России испокон
века являлась готовность в любую минуту отдать жизнь за Отечество, то
главным моим жизненным предназначением в мирное время было беспрекословное
выполнение воинского долга и приказов командования. Именно с этим убеждением
туманным вечером одиннадцатого октября сорок пятого года в грязном и
холодном грузовом трюме десятитысячника "Балхаш", -- полученного по
ленд-лизу транспорта типа "либерти", -- на третьем, верхнем ярусе жестких,
без какой-либо подстилки деревянных нар, с головой завернувшись в свою
старенькую незабвенную шельму, ближе и роднее которой на всем необъятном
пространстве от берегов Тихого океана и до самого Подмосковья у меня ничего
и никого не было, и ощущая себя в этом огромном, недобром и непостижимом
мире обманутым, безмерно одиноким и не нужным никому, кроме находившейся на
моем иждивении бабушки и Отечества, я убыл из владивостокской бухты Золотой
Рог для прохождения дальнейшей службы на крайний северо-восток Чукотки да и
всей России, в район селения Уэлен, откуда, если верить справочнику, до
ближайшей железнодорожной станции было шесть тысяч четыреста двадцать пять
километров, а до Америки или, точнее, до Аляски -- менее ста...
Љ 2001 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал" | Адрес для писем:
zhz@russ.ru
По всем вопросам обращаться к Татьяне Тихоновой и Сергею Костырко | О
проекте