где-то нажимает на свои пружины. "Скупой мужчина, - говорит о нем Кузнецов, шутливо утешая Николая Сергеевича. - Потерпите немного. На днях будет оформлен ваш вопрос и тогда, не беспокойтесь - Лозовский выплатит все. Я за этим прослежу. Дело не прекращайте. Дело не должно страдать". Хорошо ему советовать. А каково редакторам и сотрудникам без зарплаты? Люди все больше немолодые, семейные. А что, если там "наверху" Лозовский разыграл еще какую-нибудь карту, включил иные, более мощные силы? И вместо извещения о переводе денег придет опять, как 18 лет назад, вызов на Лубянку. Или ночью раздастся настойчивый звонок в дверь. Ведь говорят: "если нет человека, то нет и проблемы". Тревожно! Очень тревожно!.. ...Закончился апрель, миновал май. Организм заявил свой протест против непрерывного нервного напряжения - в конце мая Николай Сергеевич тяжело проболел целых десять дней: температура 39.5, все мышцы болят... Наталья Ульриховна с детьми переехала на лето в деревню, в милые сердцу Горки. Николай Сергеевич уехать из Москвы не решается - что-то должно же произойти... Пытается работать. С трудом закончил примечания к очередному тому. По вечерам, в грустном одиночестве занимается разбором большой коллекции старинных восточных монет (осталась от отца?). Продажа их в музей - последний материальный резерв семьи. И вдруг... совсем было улетевшая надежда возвращается. 9-го июня в хронике дня - сообщение о назначении Лозовского заместителем наркома иностранных дел. Директором Гослитиздата назначен некий П.И. Чагин. 14 июня звонит из ЦК Беляков и сообщает, что вопрос об Издании должен быть "оформлен" в тот же день. Просит позвонить в час. Начиная с часу дня Николай Сергеевич звонит каждые 10 минут. Белякова нет на месте... К концу дня выясняется, что оформление отложено "на несколько дней". Ждать в Москве больше нет сил. Николай Сергеевич на неделю уезжает в Горки. Из дневника Н.С. 27 июня 1939 г. "25-го вернулся из Горок. 26-го пошел к новому директору ГЛИ тов. Чагину П.И. Встретил человеческий и товарищеский прием, о многом поговорили. Просил к 28-му подготовить докладную записку о состоянии томов. Оттуда пошел к Вл. Дм. [Бонч-Бруевичу] - его вызывали в ЦК по нашему делу... Большое напряжение от большого ожидания. Что-то будет. Уверен, что хорошо и правильно..." 9 июля снова у Чагина. Решения вышестоящих инстанций еще нет, но Чагин согласен перевести 10 тысяч рублей. Советует спокойно ехать в Горки, отдыхать. На днях он и Бонч-Бруевич будут вызваны в ЦК - опять "для оформления нашего дела". 16 июля Николай Сергеевич взял отпуск и уехал. Из дневника Н.С. 30 июля 1939 г. "...За это время прочитал Петра I-го А. Толстого. Очень сильно, много исторического материала, роман-хроника. С художественной стороны сильнее, несомненно, вторая часть. Очень верно передает эпоху, хотя мрачные краски сгущены. В общем, очень хорошо. Потом читал Гете "Страдания молодого "Вертера". Не захватывает. То ли от возраста, то ли от того, что живем совсем в другую эпоху. Последнее вернее. Уж очень далеко мы ушли от романтизма, от субъективных личных переживаний. Личная жизнь вне связи с окружающей средой уже мало захватывает. То же можно сказать о Достоевском. Не хочется сейчас за него браться. Хочется видеть не одного человека со всеми его, хотя бы и очень большими, но его личными переживаниями, а людей вкупе и человека в связи с другими людьми - в обществе..." ...21 августа снова был в Гослитиздате. Все по-старому, никакого решения нет (начальство, видимо, отдыхает). 29 августа звонок от Чагина - вызывает в Дирекцию и вручает постановление СНК о Толстовском издании от 27 августа 1939 г. Оформили таки, наконец, - не прошло и 3-х месяцев после звонка Белякова, что будет оформлено в тот же день. (А чего стоили эти 2.5 месяца!) В постановлении Совнаркома, в частности, записано: "...Принимая во внимание, что в Полное собрание сочинений Л.Н. Толстого должно входить то, что написано самим Толстым, а различного рода комментарии могут быть напечатаны лишь в такой мере, в какой они безусловно необходимы для понимания соответствующего текста, предложить Государственной Редакционной Комиссии: 1. Ограничить объем комментариев к тексту Л.Н. Толстого не более, чем 25 процентами общего количества листов в подлежащих еще изданию томах и свести комментарии к самым необходимым и кратким фактическим и биографическим справкам, используя при составлении комментариев марксистскую литературу. 2. Заново просмотреть все тома сочинений Л.Н. Толстого, подготовленные к печати (как находящиеся в производстве, так и в портфеле Гослитиздата)". СНК предлагает Гослитиздату заключить с Редакторским комитетом новый договор. ...Конечно, жаль комментариев и примечаний. Работа по их сокращению предстоит гигантская. Да и делать ее придется, в основном, самому Николаю Сергеевичу (ведь он отвечает за издание перед Чертковым и Толстым). Но, слава Богу, хоть нет ничего об урезывании текстов Толстого. "Ленинское указание", по-прежнему, в силе. Новый договор с ГЛИ заключен 7 октября 1939 года и, как пишет Николай Сергеевич в своей статье 58-го года: "С соблюдением основных положений первого договора от 2 апреля 1928 года и новых указаний в отношении комментариев". В постановлении СНК есть, разумеется, и "оргвыводы". Главная Редакция Издания перестает существовать как независимая единица, а переводится в ГЛИ, правда, на правах специального отдела. Назначен новый состав Редакционного комитета: Н.К. Гудзий, Н.Н. Гусев, Н.Л. Мещеряков, М.М. Корнев, Н.К. Пиксанов, М.А. Цявловский и Н.С. Родионов. На совместном заседании ГРК и Редакционного комитета председателем последнего избран Мещеряков, ответственным секретарем - Родионов. Из состава Госредкомиссии выведен Бонч-Бруевич, а на его место включен... все тот же Лозовский. Это - большая "ложка дегтя". Отставка Бонча - расплата за его защиту Издания. А может быть и за... нет, - это было бы куда покруче, чем отставка. А Лозовский, Бог даст, не будет иметь времени уж слишком мешать делу. В целом, Николай Сергеевич доволен. 30-го августа он записывает в дневнике: "В общем укрепляется наше дело, ему придается значение и поднимается его авторитет. Всем разговорам о "частной компании" положен конец". Следующая запись (9 сентября) о новом председателе Редакционного комитета: "Мещеряков добивается ликвидации Главной редакции и сохранения только одного платного сотрудника... очень узок, только бы разрушать. Ничего не понимает, вероятно от старости". Из дневника Н.С. 30 сентября 1939 г. "...14-го были в Лефортово Чагин и Мещеряков. Думают, что надо переезжать в Гослитиздат, а Лефортово ликвидировать... 29-го с тяжелым чувством разорял собственноручно мою комнату, написал от имени Чагина сам себе письмо о переселении... 1-го октября вечером намечается переезд. За это время написал большой протокол комиссии об изменении Инструкции и набросал тезисы о сокращении комментариев. Все очень грустно. Но надо спасать дело и работать. Надеюсь на успех и никакого краха не вижу. Во всяком случае совесть чиста и правота на нашей стороне: и принципиально, и по делу". ...Прошло более месяца. Николай Сергеевич воспрянул духом. В голове роятся новые творческие планы. Из дневника Н.С. 10 и 13 ноября 1939 г. "Второй раз перечитываю чудесные варианты "Войны и мира" (13-й том) по новой орфографии... Особенно врезались в память варианты: смерть старого Безухова, Наташа купается с девками (похоже, что он выпущен не без влияния С.А.), эпизод Тушина и Белкина, их разговоры и вся фигура Белкина, избиение Анатоля Пьером... ...Неотвязно преследует мысль о драматической форме "Войны и мира" путем отбора из канонического текста и вариантов сценических сюжетов. Связав их в одно целое, проникнутое одной идеей и единством действия - динамика, развитие характеров, общественных идей и патриотизма. На основе характера Пьера и контраста его и князя Андрея. Старики: Ростов (непременно с вариантом его припадка из-за Наташи и Пьера) и князь Болконский с управляющим, доктором, Анатолем. Смерти: Безухова, Андрея, Каратаева. Наташа: разговоры на купальне. Князь Андрей с дубом и Пьер на пароме - в одно целое. Кутузов, Багратион, Шенгробен - Бородино, война. Пьер бьет Анатоля у цыган. Цыгане - веселье. Капитан Тушин и Белкин под Шенгробеном... Идеи Пьера после масонов, в деревне и из эпилога. Эпилог, как переход к декабристам, его разговоры в первой части о Революции (с аббатом на вечере у Аннет) и многое другое. К удивлению своему, чувствую в себе силы... Очень интересно. Хотелось бы больше жизни, чтобы образы "Войны и мира" чаще бы и большему бы кругу лиц служили путеводной звездой..." Любопытно, что идея Николая Сергеевича о драматической версии "Войны и мира" с использованием вариантов нашла горячее сочувствие у Алексея Толстого, но вызвала сомнение у Цявловского - он полагал, что соединение с вариантами превратит целостное сочинение Толстого в мозаику... Из дневника Н.С. 14 ноября 1939 г. "А я думаю как раз обратное: очень даже можно... Варианты в "Войне и мире" еще имеют то значение, что близкие наши друзья и знакомые - герои и персонажи по роману - живут, думают и действуют вне романа, в самой жизни. Варианты пополняют образы, а не противоречат им. А потому соединение, подведение их (во времени) вполне возможно и законно - это не будет нарушать единства, реальности и совсем не будет выглядеть мозаикой. Только надо следовать не формальному признаку, а по существу. Нужно иметь чувство меры и художественное чутье, а главное - любовь". ...Рядом с творческим воспарением духа идет суровая проза жизни. В записях 21 и 27 ноября упоминаются отправки в Баку наложенным платежом коллекций монет. Кому отправлены не указано - может быть музею, а может какому-то коллекционеру. Что поделаешь - жить-то надо... и дети растут. Конец 1939-го и начало 1940 года посвящены, как пишет Николай Сергеевич: "тяжелой и неблагодарной работе по сокращению примечаний к 48 и 49 томам..." И добавляет: "Тяжкое время мы переживаем. Испытание, которое надо с честью выдержать и не пасть духом". Из дневника Н.С. 14 апреля 1940 г. "Все думаю о том, что у каждого своя задача - свой талант. У меня - стремление облегчать людям их жизненный путь. Это не от гордости я говорю, а от искреннего чувства, искреннего перед самим собой. И никому никогда я этого сказать не могу и не скажу. Понимаю сладость любви - только от нее получаешь удовлетворение и видишь смысл своего существования. Когда поможешь только или что бы то ни было облегчишь другому, только тогда и легко, и весело. Это мне близко и моя сфера. Любить людей, служить людям, бодрить людей - как легко, радостно и как это просто". ...Между тем в Европе уже бушует вторая мировая война. Из дневника Н.С. 5 июня 1940 г. "А весь мир потрясается сейчас в борьбе, мир тонет на Западе в крови. Разрушаются вековые устои, культурные очаги и ценности... Бедный мой Сережа - не в пору родился... Что то будет с ним дальше? Он серьезен и глубоко, как и всегда, забирает, с мужеством и достоинством. Господи помоги!.. Будем и мы мужественно идти вперед без оглядки назад. Успеем еще оглянуться, не мы, так другие. А сейчас, когда борьба - некогда. Только бы сохранить твердость духа и чистоту побуждений. Во всяком случае им, молодым поколениям, предстоит великое будущее в деле строения нового общества, в деле строения великой, укрепившейся Родины. Много работы впереди". Из дневника Н.С. 15 июня 1940 г. "Вчера в 10 часов утра немцы без боя вступили в Париж. Мировой пожар разрастается... Чему мы будем свидетелями и что переживем? Во всяком случае старый мир кончен, он погиб вместе с теми разрушениями, которые производят чудовищные, античеловеческие орудия. Наступает новая эра. У нас на родине она наступила уже 23 года тому назад. А сейчас наступает новая эра во всем мире. Будущие поколения увидят ее плоды... Сережа, бедный, с натугой держит выпускные экзамены. Что-то его ожидает? Мучительно беспокойно за него". Из дневника Н.С. 23 июня 1940 г. "Очень тяжелое время от мучительного безденежья. Мешает жить, мешает работать... За это время кончил 84-й том. Имел неприятный разговор с неумным Мещеряковым, который доходит до того, что поднимает свою руку на Льва Николаевича Толстого: "Зачем мы будем печатать все записные книжки Толстого. Кому они интересны? Надо печатать только то, что интересно... А в комментариях зачем печатать годы рождения и смерти яснополянских крестьян? Кому это нужно?" Я отказался вести с ним спор по этому вопросу по телефону..." Из дневника Н.С. 11 октября 1941 г. "9-го октября проводили Сережу на призывной пункт на Малой Дмитровке. Я успел передать ему дополнительно одеяло". ...29 октября. "Сегодня телеграмма из Ворошилова (на Дальнем Востоке): "Доехал благополучно адрес сообщу Сережа". Принесли в 3 часа дня. Мне Талечка позвонила по телефону. Слава Богу, приехал, будет спать сегодня на твердой почве, не в товарном вагоне. Ехал почти 20 суток". ...23 декабря. "С утра пришла телеграмма от Сережи, что его перевели в село Покровку, в пехоту. Как, отчего - непонятно. Беспокойно и волнительно". Из дневника Н.С. 31января 1941 г. "Сегодня в Архиве закончил сверку текста Дневника и Записных книжек Льва Николаевича за 1889 год. Проработал в архиве (напряженно) 21 день, с 11 декабря. Очень хорошо там себя чувствовал и отдыхал от всякой московской и домашней сутолоки. Какая изумительная сила записей Толстого, какая искренность! Когда видишь его живой почерк, чувствуешь его живого гораздо больше, чем по печати, и еще сильнее поражаешься его величию, его душевной и интеллектуальной непрерывной работе и той искренностью перед самим собой, какая сквозит в каждой его записи". Из дневника Н.С. 3 марта 1941 г. "Все грустно и тяжело из-за той волнующей несправедливости по отношению к нашему делу - изданию Полного собрания сочинения Толстого. Самые неприятные слухи. А работа за истекший год шла исключительно хорошо. Много и добросовестно сделано. Но вот все оказывается не так, кому-то не нравится, что мы хорошо работаем. Но я все же не отчаиваюсь, думаю и уверен, что вновь спасем большое дело... Увидим". 14 мая от Сережи из Покровки еще телеграмма: "Не пишите, уехал, ждите сообщений". Как оказалось, его часть перебросили на Запад. Из дневника Н.С. 22 июня 1941 г. "Утром по радио - Война. Отечественная война, как правильно говорил тов. Молотов. Все личное отодвинулось сразу на второй, третий, десятый план... Стало ясно, очевидно и реально, что жизнь только в общем. Сразу стало легко и бодро. Все тревоги куда-то ушли и стало неважно все то, что казалось важным. А важно только одно: Отечество в опасности. И все должны быть как один и единой волей, едиными усилиями победить врага и защитить свою Родину. Так и будет..." Глава 3. "Дневник ополченца" Хочу сразу предупредить, что в рассказе Николая Сергеевича о его пребывании в Народном ополчении читатель не найдет описания боевых эпизодов. И не потому, что ополченцы не участвовали в сражениях - напротив. Эти наспех организованные в начале войны дивизии были брошены в самое пекло и, не имея военной подготовки, понесли тяжелейшие потери. Дивизия, в которой служил Николай Сергеевич свое боевое крещение получила 18 сентября 41-го года, а спустя несколько недель в бою под Боровском потеряла 9/10 своего личного состава. "К счастью" в начале августа, при рытье противотанковых рвов у Николая Сергеевича открылась острая язвенная болезнь. Его вскоре откомандировали в штаб дивизии, а затем отправили в госпиталь. 8 октября 41-го года военная медкомиссия уволила его из армии. Тем не менее, дневник интересен не только для лучшего понимания характера его автора, но и как живой рассказ о первых ополченцах, которыми оказались, главным образом, "работники умственного труда" непризывного возраста. "Воззвание Сталина о народном ополчении я прочел на стене, на Кропоткинской улице. И сразу же созрело решение так или иначе принять активное участие в деле защиты Родины. Включился в работу домоуправления: организация бомбоубежища, дежурства. Но это все не то. Чувствовал в себе приток свежих сил, физическую и моральную бодрость, совершенную уверенность. 1-го июля провожал Федю на сборный пункт отправки на трудфронт и потому пропустил собрание сотрудников Гослитиздата, на котором обсуждался вопрос об ополченцах. На другой день утром встречаю в коридоре председателя месткома П.А. Масляненко, который спрашивает, не желаю ли я вступить добровольцем в Народное ополчение. - "Конечно желаю, никаких сомнений в этом нет". Пошли в партком, оформили запись. Стал усиленно работать в кружках: санитарном и по охране революционного порядка. 5 июля на исходе дня принесли повестку, чтобы явиться в Гослитиздат с вещами для направления в Куйбышевский райвоенкомат. 6-го все собрались бодро и весело. Секретарь группкома тов. Мартынов повел нас (кажется, 20 человек) к Куйбышевскому райкому партии. По дороге присоединялись новые группы добровольцев в разнообразных костюмах, нагруженные вещами. Все были веселы, бодры, острили и шутили. Московские жители в переулках на Покровке уже встали, открывали окна, приветствовали! В 8 часов пришли в Армянский переулок, в школу, там выстроились во дворе. Приняли нас командиры, такие же добровольцы как и мы. Комротой оказался фотограф из Детгиза тов. Грачев П.И. К Гослитиздатовцам вскоре присоединились Детиздат, Наркомат боеприпасов и другие организации. Мы составили основу 4-й роты. Я, вместе с рядом товарищей из Гослитиздата, попал в 1-е отделение 1-го взвода. Командиром отделения был назначен В.А. Луговкин. Повели наверх в школу, заняли два больших класса. Вскоре построили нары. Я оказался рядом с И.А. Любанским и Ю.Б. Лукиным и как-то сразу подружился с ними. Еще новые и милые люди: Верцман и Головачев, которых я по Гослитиздату совсем не знал. Образовался кружок "литераторов", связанных общими интересами, но с разными характерами. Любанский - веселый человек, Лукин - в угнетенном состоянии, Верцман - слабый физически, но ко всем чрезвычайно расположенный, Головачев - бодрый и аккуратный, Чепцов - живой, бурлящий и ворчащий, но веселый. Еще корректный А.П. Оборин. С первого дня началось дневальство. Я оказался первым дневальным, мне объяснили мои обязанности. Все было ново, необычно и любопытно. А главное - не покидала удивительная бодрость и приподнятое состояние духа. Вскоре пришел к нам еще один доброволец, по наружности ничем не выделяющийся, но сразу к себе расположивший. Это оказался наш политрук роты - редактор из "Молодой Гвардии" С.А. Решетин. Простой, ясно выражающий свои мысли, искренне призывающий к бодрости, смелости и, вместе с тем, видящий в бойце человека. Внимательный и отзывчивый. Все еще Москва. Живем в школе, ходим на строевые занятия в Панктратьевский переулок. Мне строевая муштра дается туго. Превосходный у нас лейтенант Попков, только что выпущенный из училища ускоренным выпуском. Он окончил Пединститут и потому владеет приемами преподавания. Каждый день политчас, который проводит Решетин. Два раза в день ходим в столовую на Никольской под командой старшины Васильева. Удивительно колоритная фигура, прирожденный фельдфебель. С нагловатыми навыкат серыми глазами, курносым носом и хрипловатым, надтреснутым голосом. Был добровольцем на финской войне. Садит матом, но не злобно. С иронией относится к комсоставу. Балагурит с серьезным лицом. Себе на уме, но бойцы его любят, а он их. По вечерам приходит навещать меня Талечка, одна или с Людой, чему я очень рад. С Талечкой хорошо, но как-то непривычно, что мы с ней разъединены. Нас соединяет сейчас общая тревога за Сережу. Трудно без нее и одиноко, но, думаю, что не надолго мы расстаемся. А там, кто знает. "Взялся за гуж, не говори, что не дюж!" 12-го отпросился было у Грачева идти домой после бани. В баню повели в Лефортово. Только собрались раздеваться, приказ Грачеву: немедленно, недомывшись, скорым маршем вести всю роту назад в школу. Быстро пришли. Выдали гимнастерки, штаны, пилотки и обмотки. Спешно велели переодеться, наскоро собрать вещи. Верхней одежды, пиджаков, плащей и проч. не брать, а скорее идти строиться во двор. Уезжаем на несколько дней в лагеря. У меня одна мечта - только бы пришла Талечка. Очень волновался, так как должен был придти я. Но она учуяла! И какова же была моя радость увидеть ее за решеткой двора. Поговорили с ней, уж не помню о чем, помню только, что очень хорошо. Совсем как бывало. Наконец, в 12-м часу ночи нас погрузили в машины. С Талечкой помахали друг другу рукой и расстались. Оказалось, что надолго. Двинулись в путь на грузовиках. Ехали по темным, опустевшим улицам Москвы. На Театральной последний раз глянул на свои окошки. Дальше Арбат, Можайское шоссе и быстро, без остановок до самого Можайска. Ночь была холодная, все продрогли. Я натянул на себя маленькое одеяльце, которое не раз меня в дальнейшем просто спасало. В Можайск приехали к утру. Потом еще день и ночь по новым местам доехали до Вязьмы. Там выгрузились, слегка подкормились и отправились дальше, обойдя город. В Вязьме еще узнали, что у нас новый комбат. Вместо симпатичного Иванова назначили какого-то на вид барина, Стошса, которому, видимо, доставляло удовольствие надрывным голосом кричать: "Баталь-о-о-н, слушай мою команду". Поехали по направлению к Смоленску, мчались быстро и уже вступили в прифронтовую полосу. Все чаще стали попадаться бойцы с фронта: артиллеристы, пехотинцы, кавалеристы (их много), танкисты. Я пристально вглядывался в лица в надежде увидеть Сережу, хотя и понимал, что это лишь романтическая мечта. По дороге часто останавливали патрули. Проехали большой мост через реку. Оказалось, что это Днепр. Пошли купаться. Вдруг тревога - бегом на машины. Оказывается, мы заехали за линию фронта и совсем не туда. Погнали назад. К ночи вернулись в Вязьму. С удивлением узнали, что вместо завоевавшего всеобщее уважение Грачева, нам назначили нового комроты, младшего лейтенанта Винокура. Он выстроил роту и, еще никого не видав, начал всех распекать - и командиров, и бойцов. Произвел на всех крайне тяжелое впечатление. Покормили сгущенным молоком с черным хлебом, вновь погрузили в машины и отъехали ночевать в лесок, за город. Товарищи разбрелись по кустам; я один остался в машине и заснул, как убитый. Под утро сквозь сон слышу невероятное смятение, выстрелы, взрывы. Временами просыпался и вновь засыпал. Оказывается была бомбежка Вязьмы, которая длилась несколько минут - я всю ее проспал, хотя бомбы рвались по соседству. Когда налет кончился, снова двинулись в путь. Ехали долго по лесной, каменистой дороге, тряслись и стукались друг о друга. К тому же жара была нестерпимая. Ночью приехали в деревню Подберезники. Холод ужасный - в одних гимнастерках. Мне выпало дежурить в штабе батальона, то есть охранять сон комбата, каждые два часа выходя на улицу. Дрожмя дрожал да и глаза слипались. Наконец, наступило утро. Наслаждался восходом солнца, который, помимо своей красоты, был особенно мил тем, что постепенно согревал мое иззябшее тело. Усталость как рукой сняло, я возвратился в свою роту. Сейчас же построились и двинулись в лес. Расположились на лужайках, разожгли костры, согрели чаю, разоблачились. Милый комвзвода Попков показывал свои фотографии и фотографии девушек, с которыми гулял. Забыл сказать, что в деревне нашему взводу выдали винтовки. После отдыха меня поставили на часы около пирамидок с винтовками. Через полчаса скомандовали строиться. Пришли в деревню, там без отдыха перестроились на пеший поход. К вечеру двинулись. Шли километров 25. Дождик, темнота, никто не знает дороги. Выслали дозоры. Наконец пришли в деревню Тишово, расположенную между городами Белый и Сычевка. Мы с Луговкиным и еще кое-кто вошли в указанный нам дом. Тепло. Расположились на полу. Удивительно приветливые хозяева - готовы поделиться с нами всем. Два сына в армии. Утром поставили самовар, наварили яиц и ни за что не хотели брать деньги. Наше отделение опять назначили в караул. Стоял, сменяясь через каждые четыре часа. Кругом летали самолеты. Вдалеке стали раздаваться выстрелы. Расположенные по соседству кавалерийская и артиллерийская части забеспокоились. Вдруг вечером меня спешно сняли с наряда. Построились и ускоренным маршем двинулись в поход. Оказалось, что в районе Белого - десант. Бомбежка города, бой с десантом. Нам, в большинстве своем безоружным ополченцам, делать там нечего, можем только помешать. И потому нас отправили по-добру, по-здорову. Долго шли ночью, наконец, зашли в деревню, оказавшуюся Кораблевым. Разбудили сельские власти для получения пристанища. Нам быстро отвели несколько домов. Ночью вошли в просторный дом, где хозяева спали. Легли в темноте на полу. Говорили потом, что там было много клопов, но я ничего не чувствовал - моментально уснул до утра... 28 сентября 1941 г. (в госпитале) Продолжаю записи задним числом о летней жизни. Это уже выходит не дневник, а воспоминания. Многие детали пропадут. Жалко, но делать нечего. В Кораблеве 20 июля встали рано. Хозяева опять очень гостеприимны. Самовар, яйца. Сохранились еще кое-какие московские продукты. Пришел к нам милейший Решетин, а за ним нелепый комроты Винокур. Держался он, в общем, прилично. Ходил за сухарями в соседний лесок, в хозчасть. Солдатские сухари во все время моей походной жизни были для меня значительным подспорьем и отрадой. Привык к ним, как к табаку. Решетин всюду стремится внести дух бодрости. Говорил о моральных ценностях, о значении бойца на фронте, о бытовых неполадках и прочем. Все чрезвычайно умно и тактично. Двинулись в поход. Прошел дождик. Мне ходить легко - совсем не устаю. Идти строем в ногу даже доставляет удовольствие. Только винтовка мешает. Все никак не привыкну носить ее на одном правом плече и, вообще, совершенно не умею с ней обходиться. Носим с собой гослитиздатовский медный чайник. Рядом со мной все время идет Чепцов. Сзади - Головачев, приятный во всех отношениях товарищ. Рядом Верцман, Лукин и Любанский - наш гослитиздатовский кружок, живущий одной семьей, все делящий друг с другом. Днем очень жарко. Природа в Сычевском районе небогатая, однообразная. Мало леса, низкий кустарник, местность ровная, рек мало. Замечательный урожай. Рожь - наливная, клевер, наполовину еще не скошенный, нежной голубой полосой цветет лен. Однако овсы из рук вон плохи. Деревни однообразны, строения солидные, но живут грязно. Колхозный скот весь эвакуирован на восток - говорят, что через Можайск и за Москву. Попадаются бредущие в том направлении стада. Индивидуальные коровы остались. Каждый день читаем сводку и газеты, беседуем с Решетиным на разные темы. Тяжеловато без писем и известий из дома. Меня все время точит беспокойство за Сережу. А Федю все надеюсь встретить здесь. К вечеру пришли в старообрядческую деревню Гаврилово, расположенную у истоков Днепра, со старинной церковкой. Располагаемся у хозяина - старообрядца. Спим в избе - рядком в комнате, очень удобно. По ночам и вечерам нестерпимо холодно в одной гимнастерке. Зачем надо было нас так обмануть: "Едем на несколько дней, не берите верхние вещи и вообще, как можно меньше вещей". 21-го июля утром пасмурная, холодная погода. Моросит дождик. Пошли рыть окопы. Занимались этим до обеда. После обеда - опять. Промокли и продрогли. Разложили костер, теснились около него. Идет пар, а позади опять стужа. Земляные работы идут хорошо, но к вечеру выматывает все силы. Я еле добрел домой. Свалился, кое-как, лежа поужинал. Только легли, согрелись. Вдруг - команда: "Подымайтесь, строиться!" Это наш полоумный ротный, целый день даже не появлявшийся на работах, надумал военную учебу: с беготней, ползаньем по лужам на животе, защитой от кавалерии, стрельбой лежа и с колена. Люди измучены, а он бесится. Совсем старорежимный держиморда! Наутро, 22-го, пошли опять в поле рыть окопы. Жара. Я остался дневалить с Лукиным. Вдруг, часа в четыре нас послали в поле снимать с работы всю роту. Идем. Солнце палит. Закружился над нами самолет. Зашли в сарай, одиноко стоявший в поле. Передали приказ и вместе со всеми вернулись в Гаврилово. Вскоре раздалась команда строиться в поход. Комбат сел на свою рыжую кобылу, и мы двинулись. Любанский, как всегда, весел, шутит и поддерживает этим бодрое настроение. Самый милейший человек и близкий мне, несмотря на свои немочи и пессимизм, это Верцман. Такой глубокий, ко всем искренне расположенный, готовый всем со всеми поделиться. Милый человек! Луговкин, командир отделения, занял несколько ложную позицию и, ввиду своей ограниченности, не справляется... Наш медный, довольно увесистый чайник взялся нести Васильев. Идем бодро и весело. На небе показались самолеты. Комбат засуетился, чтобы все спрятались. Меня всегда это сгибание, прятанье раздражает. Прячемся нередко от своих, а если чужие, то как-будто они не увидят нас согнувшихся так же хорошо, как прямо идущих. Да и зачем, кому мы нужны? Тратить на нас дорогостоящие бомбы даже немцы не будут. А у бойцов такое дрожание перед самолетами совсем не воспитывает храбрости. Зашли в низкий кустарник. Выбрали уютные кустики, растянулись на траве. Шутки, разговоры, приправленные матерщиной, но без цинизма. Вообще, цинизма в нашей ополченческой молодежи нет. А матерщина - какой-то особый шик, как будто дорвались и стремятся выпустить свой запас матерных слов, кстати и некстати. Скоро надоест произносить, как надоело слушать. Тронулись в путь, прошли несколько километров и выяснилось, что Васильев забыл в кустах наш спасительный чайник. Очень тужили о нем. В середине дня пришли в школу, оказавшуюся по пути, и там организовали обед. Развешаны по стенам картинки разных зверей, чисто. После обеда двинулись дальше. Заботливый Решетин отобрал на подводу мой мешок. Стало идти совсем легко. 23 июля к вечеру пришли в живописное село Никитинка. На горе сосны. В соснах церковь, белая, кирпичная, по-видимому, Елизаветинских времен. Сосны - остатки старого парка. Направо школа, три здания. Внизу шоссе, по бокам избы. Натаскали в школу на пол сухого клевера. После длинного перехода устали. Легли спать. На следующий день нашему взводу опять нести караул. Мне досталось стоять поочередно с Зубовым в штабе батальона. Сменяемся каждые два часа. Хочется спать, даже задремал стоя. Во время окликнул Виноградов. Спать ходили в мрачную церковь. Кабинки устроены в алтаре. Неприятно. На другое утро слегка отдохнули и отправились рыть противотанковые рвы - километра за четыре, за реку. Рыли бодро и весело. Верцмана отрядили таскать воду. Он добросовестно исполнял свои обязанности. Даже один раз принес в котелке молока. Сам себя называет маркитантом. Обедать ходим домой. После обеда тот же путь. К концу дня устаешь. Самолеты сбросили бомбы в соседней деревне, осколком ранило девочку. Во время дежурства в штабе: добродушная и ленивая фигура комбата Стошса, мрачная и тупая - начальника штаба, адъютант и двое писарей. Один из них, Гусев, самодовольный и чем-то отталкивающий. 25 июля утром ходили с Грачевым в соседнюю деревню, в лавочку. Купили трубки. Моя стала мне милой спутницей на все время, очень к ней привязался. Комбат вдруг присылает за мной и приглашает к себе в вестовые. Но когда узнал, что я литератор, да еще с высшим образованием, устыдился и отставил. Мне не хочется никуда уходить от товарищей из роты, а тем более в штаб батальона с мрачным начштаба и Гусевым. У нас отобрали клевер, потому что кто-то из 6-й роты в соседнем помещении закурил, и сено загорелось. Пришлось ночевать на голом полу, но на другую ночь клевер отвоевали. С 25-го на 26-е опять караул с ночевкой в алтаре. На этот раз дежурю с симпатичным Головачевым. На другой день отдых. Спустились вниз к шоссе. Пришел Решетин и стал читать нам новую "Памятку ополченца". По этой памятке ополченец - партизан. Подали машины и вечером уехали. Узнали, что глупое начальство опять сменило заботливого и энергичного Грачева - его перевели в командиры минометного взвода. На его место командиром 5-ой роты назначен наш Попков, а к нам в комвзвода вместо него рябой, крестьянский парень из-под Вологды, Усмант Упадышев. Не речистый и угловатый, но, как оказалось впоследствии, с большими достоинствами... Ландшафт местности стал меняться. Вместо однообразных, ровных полей, кое-где перемежающихся с низким кустарником, появляются настоящие перелески, овраги, березы, елки. Родной, привычный пейзаж. По дороге к нам в машину подсели три разведчика, которые сказали, что тут под елками из болотца начинается Днепр. Проехали опять Гаврилово с его старообрядческой церковкой, еще пару километров и прибыли в деревню Михалево. Меня с Лукиным опять послали в караул на конец деревни. Мы заняли позицию у мосточка под ракитой, против покосившейся, на ладан дышащей избушки с заткнутыми окнами. Ночь, часов двенадцать. Я подошел к избушке, поговорил с проснувшейся хозяйкой - старухой с малыми ребятишками. Мужика нет - забрали. Дочь ушла рыть окопы, остался грудной, сосущий тряпочку с жеваным хлебом. Мы с Лукиным стоим с винтовками. Идет расквартирование войск. В Михалеве 4-я и 5-я роты. Появляется комбат, хочет посмотреть избушку. Я ему докладываю обстановку, и он проходит мимо, оставляя старуху в покое. Интересно и хорошо разговариваем с Лукиным. Мы с ним подружились. Вдруг грозный окрик нашего комроты Винокура: "Это что за дом? Был тут кто-нибудь?" Я ему докладываю, говорю, что комбат оставил старуху в покое, а дом развалится от лишних людей. Тем не менее, он бежит к крыльцу и стучит в дверь. Старуха не открывает. Винокур орет с заливом: "Часовой с винтовкой, сюда!" Я смущенно подхожу, вновь докладываю. - "Часовой, молчать! Делайте, что приказывают: бейте прикладом дверь". Я стою без движения, ребятишки орут в голос, старуха всхлипывает. Наконец, дрожащими руками отпирает. Винокур с шумом вваливается. Ругается, чиркает спички чуть ли не в лицо старухе и ребятишкам. Они спят вповалку по всей избе. Пол покосился. Винокур: "Фу, какая грязь! Здесь людям жить нельзя - задохнутся. И пол покосился, еще придавит. Часовой, назад!" Долго еще после этого раздается плач перепуганных ребятишек. Мне неприятно, что поневоле пришлось быть участником этой дикой сцены. Лукин возмущен. Говорит, что этого оставить так нельзя. Такое обращение командира Красной Армии с населением - позор!... Наши работают ночью за деревней. Слышны оживленные голоса. Громче всех голос Винокура. Кого-то посылает в воду. Ночью холодно, копать трудно - ничего не видно. Пустой подрыв сил. Хотя командир полка тут же... Клонит ко сну. Мы с Лукиным начинаем усиленно ходить взад и вперед по дороге, чтобы не заснуть. Вторая ночь без сна - трудно. Наконец, светает. Предутренний холодок. Наши ушли спать, а мы все в карауле. Про нас, по-видимому, забыли. Простояли до девяти часов. Итого, без смены 10 часов. Лукин не выдержал, сел в канаву под мостком и уснул. В случае чего, скажу, что мы с ним дежурим посменно. В девять за нами приходит Верцман. Бредем как сонные мухи на другой конец деревни, в крайний дом, который заняли 1-е и 2-е отделения. После обеда пошли работать - рыть по берегу Днепра противотанковые рвы, глубиной 3 метра и шириной 6 метров. Земля сухая. Сзади Днепр - речушка с холодной водой. Великолепный урожай, но мнется безжалостно. Распорядок работы: 50 минут копать и 10 минут - перекур. Иногда кто-нибудь читает вслух газету. Особенно волнуют налеты фашистских самолетов на Москву. Я ничего не знаю про свое семейство. Работаем очень напряженно. Мне гораздо легче рыть, чем расчищать землю - трудно нагибаться, кровь приливает. Работаем по 12-14 часов в сутки. Трудно тянуться за молодыми, но я тянусь. Неприятно глупое поведение начальства - комбата. Ходит по той стороне рва и замечает, кто разогнул спину. Наши младшие начальники приказывают: когда передыхаешь (а без этого невозможно) не разгибаться, а делать вид, что работаешь. Я не подчиняюсь, и когда надо передохнуть, стою, чем вызываю постоянное неудовольствие и выговоры своего ближайшего начальника - служаки Луговкина. Но мне все равно, а делать вид не буду. Так и говорю. Работаем дружно, очень напряженно и интенсивно. Лента рва удлиняется. Дальше роют другие части. По-видимому, хотят устроить непрерывную линию рвов по берегу Днепра от самого его начала до конца. 29 июля. Жаркий день, очень устали. Пошли домой обедать. Вдруг после обеда назначение: 13 человек из 1-го взвода немедленно ехать в штаб дивизии для несения караульной службы. Прислали грузовик. Отправилось все 1-е отделение и четыре человека из второго. Грузовик оказался невероятно грязным - весь в саже. Мы перепачкались до безобразия. Стыдно такими чумазыми являться в штаб дивизии. Приехали в штаб, расположенный в большой деревне. Стали под откосом на горке. Луговкин ушел к коменданту, а мы закусили салом, которым нас снабдили на дорогу. Мое 23-х летнее вегетарианство провалилось. Но все же мясо ем с осторожностью и противно... Направили наш почетный, но очень грязный караул в штаб. Большое двухэтажное здание, перед ним площадь. Нам отвели целую комнату на втором этаже. Построили. Комендант - белокурый молодой человек рассказал о наших обязанностях, наметил точки. Мне с Головачевым досталось стоять у входа в штаб - проверять пропуска и гонять машины с площади, если остановятся. Масса бегающего народа. Все разные командиры - штабные, с иголочки одетые, сытые - куда-то спешат. Связные, на велосипедах и пешие, бегом разносят всевозможные бумажки. Толстый, на вид добродушный, командир дивизии посматривает на нас с удивлением. Откуда такие? К вечеру становлюсь на караул. У всех спрашиваю пропуска, у всех начальников. Они снисходительно показывают. Как-то неловко и бессмысленно. Большинство командиров заговаривают. Все - интеллигентные люди. Моя борода, по-видимому - играет свою роль - почти все спрашивают, сколько мне лет и кто я. Вдруг подходит в командирском облачении знакомая фигура. Оказывается, мой московский сосед Михалев - казначеем при штабе дивизии. Разговариваем. Узнаю, что он собирается в Москву по делам. Я его прошу зайти к нам домой, узнать. Очень томлюсь неизвестностью о домашних. Лезут в голову тревожные мысли, главным образом о Сереже, да и о Феде, которого проводили в неизвестность. И насчет Талечки. Ее, когда я еще был в Москве, собирались выселять. Ночью стоять очень холодно. Когда никого нет, кутаюсь в одеяло и похож, наверное, на француза при отступлении 12-го года. Клонит ко сну. Усиленно шагаю вдоль забора. Приехала 754-я Полевая почта на грузовиках, расположилась в доме рядом со штабом. Мы сейчас же купили открытки и послали домой наши адреса. Как оказалось впоследствии, открытки наши почему-то не дошли. В общем, привилегированная штабная жизнь. Хорошо питаемся. Нас должна сменить караульная рота из 1-го полка, но запаздывает. Остаемся на вторую ночь. По распоряжению комдива нам выдали кавалерийские венгерки, чтобы не дрожать ночью. Очень удобно себя в них почувствовали: во-первых тепло, во-вторых скрыли нашу грязь. Ночью тревога. Немецкие самолеты неподалеку сбрасывают бомбы.