За коим все огни овощебазы Иль детский сад... дороги замело, И скверным инеем покрылись вязы... Когда везде сплошные неувязы -- В писательском и личном бытии... Но самои нелегкости мои Подчас дарят мне чистые экстазы, И вспоминаю Тетушкины зразы, Иль Царского певучие струи, Иль давние Воронежа строи, Или Жидкова-старшего проказы. Во мне кипит и плещет как родник, Куда-то вдруг уходят боль и морок. Как светел я тогда без оговорок! Творя эпохи двойственный дневник, Я лишь дитя, которому под сорок И тесен мне фуфайки воротник! Как вора, я держу за воротник Эпоху целую. Мне нет предела. А равным образом мне нету дела, Какою ворожбою я проник В ее алмазный каторжный рудник, В горячий гиблый кряж водораздела. Ведь труд проходчика и рудодела Со слов отца я знаю, не из книг. Как сын отца, как выходец с Урала, Я жесткости встречаю кайляком, Трудом без судорог и без аврала. Эпоху не размелешь языком. И молвит мне гранитным языком: Не надо в честь мою писать хорала! Не надо в честь твою писать хорала? Тогда, быть может, гимны? Я бы смог... Как раз для гимнов эта мгла и смог... А на мотив хоть Старого капрала! Или венок сонетов магистрала Столь вычурного, что спасай нас Бог! Или эклогу закатать в сапог, Да так, чтоб самого слеза пробрала! Чтоб счел меня своим Санкт-Петерборх, Чтоб был в Москве я проклят всенародно. Соборно! Всенощно! Садогородно! Чтоб ЦДЛ из недр меня исторг. Да чтоб: "Ступай ты, брат, куда угодно!" Мне молвил со щита Святой Георг. Нет, я ему скажу: Святый Георг! Москвы светлопрестольной покровитель! Санкт-Петерборха брат и отравитель! Чем гнать меня, веди уж сразу в морг. А то еще есть Лондон и Нью-Йорк -- Загубленных талантов всех обитель, -- Так сразу не обидь, душегубитель, А посылай в что далее -- Нью-Йорк. Пускай я там над золотом исчахну, Спаду с лица, с души от всех каторг, Из коих горшая -- кликуш восторг. Там, умерев, сенсацией запахну, С единственным прозваньем на губах, ну Чьим, если не твоим, Святой Георг? С чьим, если не твоим, Святый Георг, Чудесным именем, Москвы зиждитель, Рассыплюсь в прах охальник и вредитель... Да если б только я уста расторг Мои поганые, сколь глаз расторг На нас тотчас бы пораженный зритель! Какой восторг, о мой благотворитель, Ты внял бы вдруг -- изюм, а не восторг! Хурма в себя столь сока не вобрала, Сколь этих уст хвала, а и хула Моя тебе столь радостно светла -- Как ток, в долину льющийся с Урала... Нет, право, даже и моя хула Курится наподобие хорала! "Не надо мне ни Славься, ни хорала!" Ах так! Изволите пренебрегать Гортанью, что отнюдь не станет лгать, Как бы цепная свора ни орала. На цепь не дам перековать орала. Не жрете и не стану предлагать. Как странно, что изволят полагать Себя превыше хора и хорала! Ужли презревший истинный восторг, Он над хоралом? Он хорала ниже: Ему ведь не доступен и восторг, Смотрите -- и глаза он держит ниже... Ужели не его -- чьего-то ниже Сужденья мой некупленный восторг? Но Тетушка мне говорит: Восторг, Когда он истин, -- сам себе награда. Квартальной премии ему не надо, Поскольку есть не просит он, восторг. Вот аппетит племянника -- восторг, Едва он воротится с променада, "Существенного, Тетушка, бы надо!" -- Мясные блюда у нее -- восторг! Ведь кухня Тетушкина -- род хорала, Где отбивная тенором блажит, Ей вторит глас борща, бас-генерала. Сама стоит, да вдруг как побежит! Да это у других всегда бежит. Ни разу у нее не подгорало! И стоит, стоит Тетушка хорала, Я думаю, поболе, чем эпох Идущий козам на потраву мох, Чем все, кого когда-нибудь прибрала Земля -- от стоика до аморала, От всех, кто ловко бить умел под вздох, До всех, кто, получив туда, подох -- От маршала до самого капрала. От тигра, полосатого, как тик, Грозы четвероногого бекона, До жалкой истины на дне флакона. ...Равно же и тебя, Архистратиг, Пронзающий крылатого дракона. ...Что почерпнешь и не читая книг! Читатель, милый, очень любишь книг? Какой в свой дом не тащишь ты заразы! Не блазнись на Марго и Рюи-Блазы, Мне дорог лишь молчанья золотник. Да что ж я вскрыл души моей тайник... Подамся в хрипуны и скалолазы, Когда везде сплошные неувязы И тесен мне фуфайки воротник. Не надо в честь мою писать хорала... Нет, я ему скажу: Святый Георг! Спаду с лица, с души от всех каторг... Не надо мне ни Славься, ни хорала... На деньги я не продаю восторг И на цепь не перекую орала. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Канон К. -- церковное либо светское многоголосие. -- Из словаря. Голос первый. ИЗБОЛЕВШАЯ МОЯ ДУША * * * 27 марта 1940 Любимая, бесценная Ирина, Единственная радость и мечта! Вот из какого ныне карантина Пишу тебе! Унылые места! Колючая обвилась серпантина Вкруг жизненного моего креста. Я погибал. Ты строчками участья Меня спасла. Благодарю за счастье! Вот мой весь путь: семь месяцев назад Меня, внезапу, на работе взяли И, предъявив мне на арест мандат, Карманы безотложно обыскали. Затем свезли в Лефортов каземат, Где еженощно на допрос мотали И обвинили с осени самой В измене по статье 58-ой. Сознаться в ней же очень помогли мне, И я ослаб, сломился, на беду. Я, правда, брал, как ты запомнишь, Зимний, Но то в сравнение не приведу. И я протестовал, но понял: им не До шуток вовсе. "Поимей в виду, -- Сказали мне, -- уж мы тебя осудим, Мы тут с тобой валандаться не будем!" И тут же для острастки стали бить, И так зашли побои и глумленье, Что я не вынес этого, как быть, И подписал свое сам обвиненье. А им того бы только и добыть. "У нас, -- сказали, -- нет другого мненья, Как то, что ты изменник. Так-то брат!" Тут я сказал, что я не виноват И на суде им поломаю перья. "Попробуй, -- говорят, -- а мы тебя, Чтоб ты пытал побольше к нам доверья, Покамест вновь помелем в отрубя". И как смололи! Только ведь теперь я На свежем воздухе пришел в себя. Изменнику мне выходила вышка, А отрекусь -- забьют и тоже крышка. Вот так семь месяцев я жил и ждал, Что каждый час меня поставят к стенке, Но суд меня внезапу оправдал: Измена-то не вынесла оценки. Тут я впервые в жизни зарыдал И рухнул о земь -- подвели коленки. Ко мне теперь применена статья 193-17-а. Теперь я получаюсь не предатель, А как бы это попросту сказать, Недоноситель что ль, иль наплеватель, Не смогший контру в узел завязать, Халатный относитель, обыватель -- Обидно, право, а кому сказать! Кому пожаловаться! И что толка! Ну вот. Твой незадачливый Николка. * * * Пришли мне сальца в виде хоть корейки Или другой какой свиной клочок, Да кубики из мяса иль курейки, Халвы да сахарцу, лук, чесночок. Да не видала ль где ты телогрейки И старых (не в Никольском ли?) брючок. Пока что без калош все ходят всюду, Но коль пришлешь их -- возражать не буду. Необходимы: полотенец -- два, Носков -- четыре пары, две -- портянок. Без одеял я не прозяб едва: Такая холодина спозаранок. Да, кожанка. Тем боле, рукава Ты вделала, покамест со двора ног Еще не вынес я, а где такой Набрюшник, вязанный твоей рукой? Все это высылай мне понемножку, А сразу вышли мне два-три платка, Эмалированную кружку, ложку Из липы, а на ней прорежь слегка Мои инициалы, ниток трошку, Иголок да белья. Ну все пока. С едой, прошу, поторопись теперь ты. Забыл: пришли бумагу и конверьты. * * * 9 ноября 1940 Привет моей единственной любимой Иринушке! С великим днем тебя! Как прошлый год, в тоске невыразимой Все без тебя -- встречаю праздник я, Бесправый, надругаемый, гонимый, Эксплуатируемый, что любя, Того и вовсе лицезреть лишенный, Как желдорлага подлый заключенный. Родная, как ни странно, есть и тут Живущие за счет горба чужого, Обрекшие других на жалкий труд Без отдыха, без должного съестного, Заради показателей сосут Из человека соки -- право слово -- И не скрывают низменный свой нрав, Хотя никто таких им не дал прав. Моя колонна ставила рекорды По кубатуре насыпи в путях, И люди были достиженьем горды, К тому же, нам вручили красный стях. Представь, что делают свиные морды: Всех лично награждают при гостях, А мне -- организатору движенья -- Дают червонец -- в виде одолженья. За что ж, родная, мне такой плевок? Что на собраньях я не лью елея, Что не бегу на зов, не чуя ног, Что правду режу, глаз их не жалея, Что не сгибаюсь ниже их сапог, Что равен человеку, а не тле я, Что для одной лишь Родины тружусь, Хотя, возможно, жизни тем лишусь. Прости, Иринушка, что я отвлекся От нежных жалоб твоего письма, Моими помпадурами увлекся -- Да и несправедливостей здесь тьма. А между тем -- и у тебя итог со Служебным окружением -- эх-ма! Как не поставить острого вопроса, Чтоб там к тебе не относились косо! Любимая, за правду постои! Ты не должна, не можешь так сдаваться, Ведь в этом деле все права твои. Не хочешь от начальства добиваться -- К общественности обращайся и Порядка требуй, да ведь может статься, Что ты раскроешь им глаза и вдруг Поймут! Поймут, что здесь творят вокруг. Жаль, что за все здоровье наше платит. Тебя прошу: себя побереги, А то тебя так не на долго хватит. Спокойством матери не небреги, А мужу, что себя в неволе тратит, Твой голос и поддержка дороги. Любимая, ты здесь дала мне слово, Но я прошу тебя об этом снова. Останься человечною хоть ты Со мной, загубленным в младые годы. Дай разбирать мне ясные черты Родных мне слов в их редкие приходы. Когда б ты ведала, что за мечты От них в душе родятся, как легко да Улыбчиво душе от строк твоих, Я по десятку раз читаю их. И часто мне приходит облегченье, Когда в строках подробен твой отчет, И чувствую сердечное влеченье Туда, где жизь нескованно течет. А иногда такое мне мученье -- Чуть вспомню дни прожитые невсчет, Особенно предлагерные годы, Когда тебе я дал одни невзгоды. Я, знаешь, все же рад, моя любовь, Что столько мук изнес в неволе клятой, Что до сих пор терплю позор и боль. Все это мне должно служить расплатой За пытку, выносимую тобой В теченье лет от мужа и от ката. А вот ведь и мучитель твой, и он -- Унижен, обесправлен, оскорблен. Как медленно тянутся годы Бессилья, зависти и слез, Сознанья смутного свободы, Ночей без сна и сна без грез. Да вот беда, что не с кем здесь делиться Моей тоской -- у всех своя печаль. Попробуешь кому-нибудь излиться -- А он и сам уж хмур, его уж жаль, И сам слезами норовит залиться. Одна утеха тут -- уходишь в даль, В леса, и бродишь там вдали от прозы. Да нынче в лес ведь не уйдешь -- морозы. Натерпишься -- к ребятам и пойдешь, И с ними и затянешь, да такую, Что по лопаткам пробегает дрожь, А голосом и ною, и ликую. Они: "Начальник, здорово поешь!" И невдомек ребятам, что тоскую, Что плакать хочется, что наизусть В знакомой песне выложу всю грусть. Опять и о себе -- о чем бы кроме?-- Сдал двести километров полотна. Все было в точку. Первым по приеме, Еще и ветка в строй не введена, Прошел правительственный поезд Коми. Теперь огрехи завершим и на -- Как это говорилось в старых одах -- Заслуженный наш еженощный отдых. Нас шестьдесят. Мы сорудили дом. Он деревянный. Он обмазан глиной. Мне выделена комнатенка в нем. В ней что-нибудь семь метров с половиной. Живем мы в ней с десятником вдвоем, Хоть не таким, как я, но все ж детиной. Немного тесновато, но ишшо Живем мы даже дюже хорошо. Разденешься пред тем, как спать ложиться -- Какой в одежде был бы отдых, но Не каждый день приходится умыться: Наруже нынче больно холодно. Но в комнате светло, и протопится, Так даже мухи тычутся в окно. И мотылек откуда-то явился Да уж от ласк моих ноги лишился. Теперь вот вьюга за окном метет И масляная пыхает коптилка, А я пишу и думаю, что ждет Меня в Коряжме милая посылка. И время как-то медленно течет, И думаю, как исцелую пылко Тряпицу каждую вещей моих, Касавшуюся пальчиков твоих. И станет сладко так и тяжело мне От запаха сиреневых чернил, От аккуратно сложенного, помня, Какую боль когда-то причинил. Ужели даже каторжным трудом не Загладить то, что так в тебе убил Когда-то кат, а ныне горемыка: Взывающий к тебе -- твой бедный Ника. * * * Сегодня новость рассказали мне. Вот смех-то жуткий, просто па-дэ-катэр! -- Что Емельянов-то тогда, в тюрьме, Был подсаднаа утка, провокатор. Узнай, душа, не по его ль вине Был взят на подозренье Улан Батор. Открытым текстом не пиши сюда. Я тут неподцензурен, а ты -- да. * * * 21 ноября 1940 Коряжма от меня как ни близка И как мои стремления ни пылки, -- Не видно ни волов и ни возка, И нет следов желательной посылки. Отсюда видь заботу о З/К. Не знаю также, долго ль быть мне в ссылке И скоро ли отмоюсь от клевет И... получу ль от Берия ответ. * * * 30 января 1941 Здоров. Подавленное настроенье. Ибо все выхода не нахожу Я из создавшегося положенья. И оттого трудом себя гружу, Чтоб как-нибудь уйти от размышленья. Лишь за одною почтою слежу. Жду от тебя я писем, как бывало. А вскрою -- утешительного мало. * * * 16 февраля 1941 Сегодня получил ответ от Берья И от Президиума Верхсуда. В обоих письмах нет ко мне доверья. И говорят -- мол правильно сюда Ты сослан, поделом тобе, Лукерья. На днях я снова напишу туда, Да вот добьюсь ли пересмотра дела? Жду перемен. Все гнусно до предела. * * * 12 апреля 1941 Моя единственная, дорогая Иринушка! Какая ерунда. Я письма шлю, тебя не достигая. А что пишу их редко -- не беда. Работа у меня теперь другая, Я зону инспектирую труда, -- Брожу на воздухе, что неизменно Мне по душе и для здоровья ценно. На Север наконец пришла весна, Мы крепко чувствуем ее дыханье. В Коряжме объявилася она Сегодня в полночь в Северном сияньи, Да так, что рот раскрыл я сполусна -- Свеченье, шастанье и полыханье. Вообрази прожекторов пятьсот, Их свет торопко по небу бредет -- Все на Восток, а то -- назад с побыва. А то в каком-то месте вспыхнет свет -- И так и ждешь неслыханного взрыва, Но только тишина и весь ответ. Одно безмолвие велеречиво, Ему, пожалуй, и названья нет, Я ничего не знаю в этом роде -- И все при мягкой, в общем-то, погоде. И вот стоишь в снегу, и целый час Тебя фонтан небесный услаждает, Как сумасшедший по небу мечась, Он вдруг к Звезде Полярной воспрядает, Вдруг застывает, в вышине лучась, И вдруг уходит, то есть пропадает, Как будто ты вообразил себе. И мысль ко мне приходит о тебе -- Как будто из небесных ты явлений. Иду в барак, ложусь в постель и сплю -- Но нет тебя средь прочих сновидений, Которых я с досадою терплю, Покамест утро не придет для бдений И печку берестой не оживлю, И, всей великой Родине на благо, Не встанет населенье желдорлага. Затем я ухожу чинить набег -- Следить, чтоб зэки воровали в меру, И заключенный тоже человек, И с вольного он перенял манеру Что плохо -- утянуть и спрятать в снег, Чтобы, перепродав, проесть, к примеру. Меня тотчас манят к себе в жилье Завхозы, там, и прочее жулье -- Кормить ворованным и утаенным. Но я, Иринушка моя, стыжусь. Когда не я -- то кто же здесь закон им? И вот за стол я с ними не сажусь. Я, хоть наголодался всласть по зонам, Здесь общим столованьем обхожусь. А жил бы я и здесь по-человечьи, Когда б смотрел вполглаза штучки где чьи. У них и водочка припасена, А раз сморгни -- дойдет и до жаркого. Да мне она вот так-то не нужна, И молочком собьюсь -- ну что ж такого! Но, милая, какая здесь весна! Как тянет воздушком с края родного! Весенним солнушком одним с тобой Дышу -- моей мечтою голубой. Когда бы ты могла теперь поверить, Как с каждым днем мне здесь все тяжелей Свободные снеги шагами мерять, Как холодней -- чем в воздухе теплей, Как исстрадался, извелся я -- смереть! Как боль, нещадная из всех болей, -- Отсутствие тебя, твое безвестье -- Меня томит, как страшное предвестье. Могу ль, Иринушка, забыть сейчас Я праздник наш -- Парижскую коммуну! - День достопримечательный для нас. Ах, все я потоптал, подобно гунну, Напасти сколько для тебя напас! Кому повем теперь мою тоску, ну, А были ведь и радости! Как быть, Но только их нельзя никак забыть! Путь, нами пройденный, воспоминая, Я резко осудил себя особ, Иринушка моя, моя святая, За пошлую размену на особ, За ложь раба привычки Николая -- Когда б не каторжное колесо б, Как смыл бы я теперь с себя все пятна -- И горестно то мне и непонятно! Теперь поверь, что нет меня честней, -- Но как проклятье прошлого искупишь, А здесь я изведусь всего верней, Теперь и в Партию назад не вступишь -- Смотри, ведь провинился и пред ней, А в чем -- не ведаешь, лишь очи тупишь С сознательной, нелегкой простотой Перед тобой -- оболганной мечтой. Так, исключен из жизни, исковеркан, И не Максимов, а ходячий труп, Событьями, что бритвою, исчеркан, Весь обесцененный, что рваный руп, -- Взирай теперь небесный фейерверк, он, Хоть и красив, -- не стянет рану в струп. Не правда ли -- не в свете светопада ль Ты человек, а в остальном ты падаль. Тяжел я духом, Ира, как больной, На мне все лихорадкой истомилось. Скажи -- ведь это правда -- ты со мной? За что, за что же мне такая милость! Ведь ты не канешь, точно сон хмельной? Зачем тогда мне жизни сей унылость? Как жить? -- все недоверье по пятам. Так хоть одна ты веришь мне, а там... К чему и жить! Так жизи мне не будет. Жизь без доверья мне не по нутру. Ну ладно -- пометался я -- и будет, Нахохотался -- слезы вон утру, А коли вытрусь весь -- так что убудет? Ночь истекла, и нет препон утру, За им же встанет вскоре день обычный, И затружусь. Твой Ника горемычный. * * * 1/4 мая 1941, Виледь Благодарю тебя за теплоту -- Ты лгать не станешь и тебе не надо. Проходит капля горечи во рту От строк твоих внимательного взгляда. Я их не раз, раз десять перечту. С исчадьем слез совсем не будет слада -- Но это не с печали, не с тоски, А оттого, что мы так далеки! Благодарю за обещанье денег -- Не присылай мне, люба, ничего: Я тут довольно-таки награжденек И из зарплаты трачу не всего, Курить курю (слегка), но не пьяненек, Хотя вокруг генштаба моего Кипит до позаранка с позаранка И штурм, и дранк -- а проще: сблев и пьянка. За литр ее, нелегкой, продает З/К свои бушлат и телогрею, А коль их не имеет -- украдет, Охотится за ним или за нею Неделю или год, но уведет. Я с этим сбродом дела не имею... Как пролетарский Вождь учил -- пойдем Своим путем, а пьянствовать пождем. Живу надеждою, тружусь исправно, А как вещей не сеют тут -- не жнут, С сохранностью их туго и подавно: Все понемногу пропадает тут. Хоть окруженье даже благонравно И вовсе не у каждого крадут, Но есть в моих вещах и недостача -- А делося куда -- мне не задача. В сохранности имею ж гардероб: Полупальто -- в нем драп, а не фанера, Ушанка с мехом -- козырем на лоб, Телогрея -- морозы ей химера, Да брюки ватные -- в чем лезть в сугроб, Сапог -- 44-го размера -- Две пары -- от НКВД презент -- Так те из кожи, прочие -- брезент. Фуражка -- шерсть, а галифе -- две пары, Которы старенькие -- те с тюрьмы, А черные весьма еще не стары. Две простыни, матрац -- в виду зимы, Им пользуюсь, кладу его на нары; Резинподушка с наволочкамы, Две пары трикотажбелья да пара Теплобелья -- в нем горячо до пара. Две нижние рубахи и одна Из черного кавказского сатина, Носков две пары, стертых до редна, Фуфайка, три платка и... все. Как винно -- Проблема на сегодня решена. Вот только рази за носки обинно И полотенец нет, носкам подстать, -- И то я думаю уж, как достать. Любимая, извелся, исстрадался По светочам моим -- глазам твоим, А ледоход еще не начинался, А я ведь здесь одной мечтой живим, Чтоб отпуск твой скорей образовался, Чтоб с Юга летним солнушком гоним, Как в день Коммуны, с необъятной силой Передо мной возник твой образ милый. Я рад за рост сознанья твоего, За то, что отвечаешь за работу, Уж таково-ста наше существо, Что на работе гоним прочь зевоту. Как жаль, что всюду пьянь да воровство И что не ценют ни мозгов, ни поту. Так ты работою не небреги, А все-таки... себя побереги! До нас печальная дошла тут новость, Что будто труженикам и войскам На Площадь Красную Его Кремлевость Определил входить по пропускам. Чем вызвана подобная суровость? Боязнь или бессилие? Пусть к нам Все санкции применены домашно, Но что в Москве все то же -- это страшно. О том -- поаккуратней -- извести. Еще тут краем уха я прослышал, Что наш братишка -- он у нас в чести -- К границам СССР в Балтморе вышел. А коли так -- иного нет пути, Чтоб западный тут фронт для нас не вышел. С письмом тебе, я тут без всяких фронд И заявление пишу -- на фронт. * * * 20 мая 1941 Иринушка моя, родная лада, Небесный луч, нет, солнышко само! Приехал я в Коряжму для доклада, И воспитатель мне вручил письмо. Иринушка -- и мне, и мне отрада Воспоминать холодных зорь письмо В том Санатории при белой ночи -- Да только вспомню -- выплачу все очи. Блеск ночи белой (и твои черты, Любимая, над мрамором блестящим) Я вспоминаю более, чем ты, -- Поскольку здесь, в разладе с настоящим, Одним прошедшим мысли заняты, Здесь счастие в однех мечтах обрящем, А нынешнего нет у нас -- пером Не описать, но покатить шаром! Кругом и изумительно, и пусто, Куда ни бросишь огорченный взгляд, Повсюду за людей краснеешь густо -- Переродились на глазах в мозглят. Да и чему я, собственно, дивлюс-то -- Мне этот лагерь будет сам-девят, Да и работ в таком рабочем аде Я перепробовал немало стадий. Я знаю обстановку, быт, людей, Кто -- как, за что -- подвергнут заключенью, И знаешь что? -- не разменяв идей, Пришел теперь к какому заключенью, К какому руслу, так сказать, идей? Чего кладу в основу злоключенью? Зачем концов нигде мы не найдем? Нет... мы уж личной встречи обождем. Тяжел мне белый пламень ночи белой, Иринушка, небес полунакал. Смогу ли позабыть душою целой То, чем ты был и чем сейчас ты стал. Нет, только кто, от страха помертвелый, Сам знает то, что здесь ты испытал, Кто вынес шкурою, а не из штудий Всю гнусность воспитательных орудий, Кто клял ночами белый пламень ламп По анфиладам выкрашенных комнат, Кто корчился в виду позорных блямб, Те, разумеется, все это помнят, -- Тому и зрелища невинных самб В песочницах -- всю душу изоскомнят -- Но дальше этого я не пойду, Имея перлюстраторов в виду. Все перевытолкут, перетолкуют, Все клеветою клейкой облекут, Пусть лучше на безрыбице кукуют - Я с думкою моей останусь тут. Но пусть кликушствуют и морокуют - Мой большевизм они не угнетут. Я ссыком ссу в бесовские их рожи. Мне Родина моя всего дороже. А ты? Чиста ты, Ира, и честна Чтоб сделать мне какую-нибудь гадость. Вся жизнь у нас вдвоем проведена, Тебе, конечно, не было бы в сладость Меня покинуть посередь гумна -- Теперешним мучителям на радость. И то, любовь, ты сознаешь вполне, Каким бы это боком вышло мне. Да и твоя-то собственная мама Тебе твоей измены не простит. Вы -- честные и слишком, и упрямо. Забудете -- самих замучит стыд. Вы не допустите такого срама, Чтоб вами оказался я забыт. Не так ли? Правда? Как хочу припасть я К твоим ногам -- благодарить за счастье! Меня расформировывают вновь И гонят дальше -- на поселок Межог, Приказано идти -- и вся любовь. Но я теперь крылат и не из пеших, И мне седую согревает кровь В кармане самой тонкой из одежек -- Начальств суровых благосклонный жест -- Добро на летний твой ко мне приезд. Приятно мне и то, что ты в Райплане Так ценишься и на большом счету -- Да это и понятно мне в том плане, Что ты в работе любишь остроту. Так твой успех, любовь к тебе заране Я предсказать смогу и не сочту За дело оптимальные прогнозы... Но, лада... извини за каплю прозы. Прошу: ты мне побереги себя. Легко гореть, легко все соки выжать Из сердца -- для людей вокруг тебя, Да очень трудно в этом круге выжить. Телесными недугами скорбя, Увы, жить тоже надобно, абы... жить. Не для того, чтоб многих греть других, Но просто жить -- для самых дорогих. И как бы высоко тебя ни нес дух, Как славою ты ни воскрылена -- Попомнив о душе и теле, роздых Ты временем давать себе должна. Подумай и о тех, кому, как воздух, Нужна ты и судьбой обречена, На них в своем бесчувствии взгляни-ка... Твоя старушка мать... твой жалкий Ника. * * * конец мая 1941 Любимая Иринушка, пишу Тебе ответ с известным опозданьем, За это извиненья приношу. Нас занимали расформированьем, Теперь я в Межоге себя ношу, Все прочие отправились с заданьем На Север, торопясь как на пожар, -- В Абес, да в Абдерму (Маточкин Шар) -- Бороться в тундре с Вечной Мерзлотою И дале колею свою тянуть -- Да как же им с душевной добротою? Как бы им вовсе ног не протянуть. Поборются с подпочвенностью тою, И отойдет, и станут в ней тонуть, Мы, слава богу, знаем из работы, Как вечны эти Вечные Мерзлоты. Меня же переводят в Урдаму, Где твой слуга работал и иначе... Давно готов к приезду твоему. Сойдешь ты в Виледи -- там... как на даче. Начальник станции -- мой друг, к нему Ты подойдешь при первой незадаче И спросишь обо мне его, и он Устроит все, как надо. Он учен. Да, "мерзлота" мне тут поддала жару, Я выдержал довольно жесткий бой. Будь я теперь близ Маточкина Шару, Не быть бы и свиданию с тобой. Тянул бы колею теперь под тару, Но, к счастию, у них тут вышел сбой -- На человеке делая насечку, Машина иногда дает осечку. Работы много, боле же всего Жуликоватых мелочных злодеев, Творящих на бесправье воровство, Бегущих жрать, ни капли не посеяв. Как скромный человек, их баловство Мне отвратительно, всех этих беев, Но жаловаться хватит -- и тебе Есть, видно, повод попенять судьбе. Нашли о старости такие думки В головушку прекрасную твою, Что все вокруг в восторге межеумки, Настолько с ними стала ты в струю И нюнишь, точно, после первой рюмки. Не узнаю Иринушку мою: Ты, вроде, люба, не из той породы Чтобы вступать в бальзаковские годы. Подумай, как могла ты написать Подобное -- "я жутко постарела"? Как будто нам не вместе угасать, Как будто нас нужда не вместе грела И есть черед любимых нам бросать При легком признаке у ней прострела, Как будто молодеем день от дня. Иринушка, тревожишь ты меня. Там хуже: "мне явилось сожаленье О молодых моих годах...", затем: "Вся жизнь прошла, как быстрое мгновенье, А я ее не видела совсем, А прошлому не будет возвращенья". Иринка! Милая! Могу ль быть нем, Когда подходишь ты так низко, гадко -- К огромной теме личного порядка! Подумай -- ты советский человек И Партии ты преданный работник -- Так нам ли думать о прошедшем ввек! Ты будущего и кузнец, и плотник -- Так что искать нам прошлогодний снег! Гляди, какой вокруг кипит субботник! Какая творческая мысль везде! Оставь ты эти вилы на воде. Всех пакостниц, всех Раф гони ты в шею! Ее за глупость можно бы простить, Когда б не гадили они Идею, Пытаясь сокровенное простить. От грязи их и похоти зверею И не могу я, честный, допустить Чтоб чистая, нетронутая Ира Запачкалась у этого сортира. Итак, письмо мое в конверт кладу С еще одним тебе напоминаньем, Что адрес мой тебе известен, жду Тебя, как бога, с сердца замираньем, Как светлую небесную звезду, Как руку нежную с уврачеваньем Всех, всех моих болезней. Ну и с тем Целую крепко-крепко. Ваш Н.М. * * * 17 сентября 1941 Большой-большой привет тебе, Ирина! Я жив, здоров, болею лишь о вас. Тяжелая для Родины година, Но надо все перенести скрепясь, Поскольку Родина для нас едина, Ведь коммунизма родина у нас -- И надо пережить все потрясенья И сделать все для Родины спасенья. Я, за собратьями следя, живу Одной надеждой -- вас на миг увидеть, К твоим рукам на час склонить главу И попросить простить, в чем смог обидеть, Но только чтобы было наяву, А сны я научился ненавидеть -- Бегут без парусов и якорей. Ваш. Вечно с вами. Отвечай скорей. * * * 10 февраля 1942 От вас нет ничего девятый месяц, Весь измотался, исстрадал душой, Особенно угрозу если взвесить Нависшую над нашею Москвой. Что с вами? Живы ли? Уж писем десять Писал и посылал, но никакой Ответ мне не приходит. Неужели Вас больше нет. Что делать в самом деле? Здесь все постыло молвить без прикрас, А говоря фигурой -- без исходу. Живу надеждою увидеть вас И видами на скорую свободу, Прошусь на фронт и даже взят в запас. Домой поотпускали тьму народу И в армию набрали целый краб, Но я пока страдаю, божий раб. * * * 14 апреля 1942 Привет, мои любимые, что с вами? Трещит моя седая голова От общих бед -- не выразишь словами, Больное сердце сносит их едва, А на духу два слова жерновами -- Что делать? И при том хотя бы два -- Два слова в целый год от вас! Тем боле Другие -- письма получают с воли. Меня, должно быть, в армию берут, -- Всяк месяц говорят мне: "Вы" пойдете. Боюсь, однако, что в глаза мне врут, И очень нервничаю на работе, Со всеми уж переругался тут, Бываю и неправ, зане в заботе, Которая так давит мне на мозг, Что я фантазией разделан в лоск. Вообрази, я получаю письма, Отправленные пару лет назад, Которых, лада, оба заждались мы -- А сколько их, незнамо где, гостят, Коварно сторожа, чтоб отреклись мы От нас самих -- вот тут и навестят, Чтоб разболтать, как праздный соглядатай, Нам новость свежую за старой датой. Вы, письма, вы без весел челноки, Заблудшие во времени посланцы -- Зачем у вас борта так высоки, Что не боятся ветра ваши шканцы? Плывете по течению реки В воде, которой не знакомы глянцы, Подверженные всем капризам бурь. И все-таки эфир у вас -- лазурь. И я надоедаю всем -- вы живы! И вижу в строчках столько свежих черт, Пока, явясь во сне: Все письма лживы, -- Не скажешь мне. -- А ну, смотри конверт! Проснусь -- мне тошно от моей поживы. Нет, право, мой почтарь немилосерд. Ему я, как какому-нибудь лорду, Заутра разобью о шпалы морду. Ау! Ау! Откликнись! Отзовись! Ты где, мое единственное счастье? Лучом иль беленьким снежком явись, Иль ласточкой вломись в окно, ты -- ластье. И ласточки летят в окно: свись-свись, Но нет средь них тебя, и мне напастье -- Тебя нет ни у птиц, ни у зверей. Мечта моя! Ау! Пиши скорей. * * * 9 мая 1942, Урдама На улице -- зима, в душе -- цикады! С того апреля первое письмо, Отправленное три тому декады, Пришло, и у меня из уст само Собою исторгаются рулады, Хоть желдорлаг на окнах -- как бельмо, Или бонмо в зубах продажной крали. Я счастлив! Что так долго не писали? Зачем каширский штемпель на письме? В Москве не возят почту на телеге? Ближайший ящик только в Костроме? Все странно, как фиалка в хрупком снеге, И радостно, и горько на уме. Родная, мы великие стратеги. Мы верим в честность мужа, но хотим, Чтоб нас ошибкой не смешали с ним. Голуба, брось, к чему теперь суеты! Что значит "есть бесцветные поры, Когда не пишется"? Самонаветы. Или вот это -- "новости стары, А новые похожи на клеветы -- Боюсь, что ты рассердишься" -- муры! Известья не легки, но в чем вопрос-то: Твое молчанье тяжелей раз во сто. Вот что тебя прошу я от души -- Что б там, в Москве, с тобой ни приключилось, Ты мне тотчас все это опиши, Пиши, когда погода не смягчилась, Пиши, когда дела не хороши, Пиши, когда ничто и не случилось, Пиши, когда и радость, и беда. Пиши равно. Я писем жду всегда. * * * 4 ноября 1942, Архангельск Родная, Ирочка! Ругаться буду -- Ну что тебе надумалось болеть! Где это отыскала ты простуду? Спасибо маме -- есть кому жалеть И суетиться, успевая всюду, Хоть ей, недужной, где со всем поспеть! На днях я получил твою посылку, Благодарю, роднуля, за присылку! Но лишнего ты мне не посылай -- Пришли мне варежки, часы и бритвы. Бельем моим себя не утруждай: Имею для молитвы и для битвы. А нож (монгольский) выложь и подай. Меняются условья нашей житвы. А чтоб тебе следить весь ход вещей -- Пришли бумагу и карандашей. * * * 11 ноября 1942 Привет родным! Я к Бую подъезжаю. Москва так близко, но не захватить! Другого случая себе желаю, А этот повод надо упустить. Что в планах у начальства -- я не знаю. Хочу проситься в школу -- повторить То, что когда-то так далось легко мне, А ныне, отупевший, плохо помню. А к слову -- чувствую, что у меня В родном мне доме неблагополучно, В чем боле убеждаюсь день от дня. И я прошусь на фронт собственноручно, Мою нелегкую судьбу кляня -- Чтоб сгинуть, как то с чувствами созвучно. И это -- вовсе не дурацкий понт. Нет, мне один конец. На фронт. На фронт. * * * 17 ноября 1942, Архангельск Иринушка -- весь испереживался, Душой и телом всячески изныл, Покамест до Архангельска добрался И в кадрах тут любезно принят был. Со мной одним начкадров совещался И мне военучебу предложил. Благ пожелал мне. Росчерком единым Я более не числюсь гражданином, Но, как стройкомандир РККА, Теперь я в зимнее обмундирован. Шинелька подкачала -- коротка, И сапогами я не очарован: Уж больно голенища широка. Но кошт хорош -- научно обоснован. А более всего мне по нутру Порядок. Словом, это все к добру. Вообще я встал обеими ногами На обретенном жизненном пути. Бог с ней, шинелишкой, и с сапогами! Важнее то, что буду я в чести По всей гражданственно-народной гамме, Чтоб вновь сквозь испытания нести Всю преданность и Партии, и Классу. Шинель же не того мне дали классу. По смыслу курсов, стану я комбат, Но знания мои теперь убоги: Отстал, забыл, и не зубаст -- щербат: Что выбили, что потерял в остроге. Теперь и от занятий стал горбат, Небоги мы, да ведь горшки не боги, Слыхал я, лепят. Я ж архиерей Отсюда выйду. Отвечай скорей. * * * 24 ноября 1942 Любимая, вам посылаю справку, Что я в/служащий, а ты -- жена, Чтоб в военторге занесли вас в графку И отоваривали всем сполна. Но тут и все покамест на затравку, А будет ли другое -- ни рожна Пока не вижу я и столько ж знаю. Как я живу? Да сносно поживаю. А настроенье? Настроенье -- в бой. Поехать бы на фронт прямой наводкой Воздать им, честь по чести, за разбой. Сегодня нас порадовали сводкой И дух у нас подняли боевой Для подготовки вдумчивой и четкой. Но -- трудно. Чтоб концы в учебе свесть -- Не сплю ночей. Но результаты есть. Иринушка! К тебе большая просьба, Когда ты сможешь и тебе не лень, Равно когда-то под рукой нашлось бы -- Пришли мне бритву, лезвия, кремень Для зажигалки, кисточку -- не брось бы Я прежнюю -- была б и по сей день -- Простых карандашей, бумагу, мыла Того, что в тубах, -- кажется, там было... Резинку, компас, перочинный нож, Линейку командира, кофе в зернах -- А полевую сумку, как найдешь, -- Сухариков -- два килограмма, черных, Немного табачку -- тут молодежь Иной раз курит табачков отборных -- Так буду рад за них, ну, там, кисет... Ваш Ника. С нетерпеньем жду ответ. * * * 11 декабря 1942, Архангельск Любимая, прости меня! Прости, Что на письмо не вдруг я отвечаю: Мы на ногах находимся с пяти, А в десять я в постель упасть не чаю, Нет время лишнего, как ни крути, А между тем так по тебе скучаю, Так вспоминаю посреди забот 20-й год и 21-й год! Как спали на Рождественском бульваре В нетопленой гостинице вдвоем, Не смея и мечтать о самоваре, Вставали, собирались на прием И в городе, иззябшись, как две твари, Вдруг где-нибудь к буржуйке припадем, Но, трудностей не наблюдая вовсе, Мы были молоды, теперь не то все. Когда ты это только хочешь знать, Я сплю не раздеваясь по неделям. В носках, в двух брюках я ложусь в кровать, Которую с другим курсантом делим Чтоб только с холодрыги не страдать, А на себя три одеяла стелим И две шинелишки одна к одной, А утром обтираемся водой, Что было мне полезно и отрадно Когда-то в молодости, а сейчас Я думаю, что будь оно не ладно. Как быть -- твой продовольственный наказ Едва ли выполню: живем мы гладно, До школы было с пищей -- самый раз, Теперь не то. А прежде было рай мне. Тебя целую. Ника. Отвечай мне. * * * 1 января 1943, Архангельск Любимая! Была сегодня трасса Кросс десять тысяч, каковой пробег Твой благоверный сдал -- и не без класса -- За час тринадцать мин. и десять сек. Врач говорит, что может быть удасса Мне встать на дополнительный паек, Что было б для меня совсем неплохо, Поскольку чувствую себя я плохо. С учебой все неплохо обстоит -- Пугает тактика и огневая, Хотя отлично по второй стоит, По первой же на хор. я успеваю, И за другими дело не стоит Предметами, но я переживаю, Безумствуя, цветок мой полевой, За непосылку сумки полевой, На кою я надеялся и крепко, Мне, правда, сумку выдали уже, Но эта не хороша и не крепка, Но коли той-то нет, сойдет уже, Я рад, коль та обменена, как кепка, На сыр и соль, но ежели ниже, То есть, ко