дит? Нет, он не Моцарт, попросту -- прохвост. Эредией он вовсе уж не будет. Да и вообще -- куда же смотрят люди-т: Ну, пусть я не хватаю с неба звезд -- Да из нее ведь песня бьет, взахлест! ЧУМА Чума на оба ваши дома! ШЕКСПИР Сезон был мертв, и то -- не странно ль это? Палили мы и немцы по нему Столь тщательно, что вот -- убили лето. Билл на обоих призывал чуму, Отец его оставил без ответа, -- Нам это безразлично -- почему: В окопе хлопнуло и смрадец вышел. Что говорил Шекспир -- отец не слышал. В болоте мы утюжили хвощи, Три танка вперлись в ил, туда, где грязно, И выйти им слабо, сиди -- свищи! Кому тащить -- Жидкову, дело ясно. Отец же: Кто загнал, тот сам тащи! -- С ним спорить, сами знаете, напрасно. К расстрелу, проблядь, сукин сын, стервец! -- Стреляйте! -- мрачно говорит отец, -- А только кто загнал -- тот сам и вынет! -- -- А как? -- Обыкновенно, тросом, как! -- -- А как как пушку грязью подзаклинит? -- -- Дурак, тащить же танк не носом, как? -- Однако, чувствуя, что танк загинет, Помедли -- и не вызволишь никак -- И все, что делается, сикся-накся, -- Отец вдруг разупрямился и впрягся. И тут же был представлен ко звезде, Как выколупавший из грязи И-Сы. Но ротный не спускал ему нигде: Увы, и на войне свои кулисы! И вот уж точно было быть беде. Не помню -- на Днепре иль возле Тиссы, Когда немецкий нас накрыл огонь, То ротный по отцу открыл огонь. Отец, естественно, слегка опешил, Но удивляться до смерти не стал; Во-первых, враг из миномета вешал, И в воздухе вовсю гудел металл, -- А во-вторых, сообразив, что не жил Еще как следует и что питал К нему презренье враг, а не начальник, -- Начальнику он раскрошил хлебальник. И тут же подведен был под расстрел Военно-полевым судом без следствия. Отец в том истины не усмотрел. Он думал: Ничего себе, последствия! Я, говорит, тонул и я горел, А вот теперь -- расстрел! Какое бедствие! Подумайте! -- просил их тугодум. Его сатрапам было не до дум. Они его решили ухайдокать, На гибель обрекая целый мир. Тем самым, словно вши, пошли б под ноготь Сороки, псы и розы, и Шекспир! И, верно, все б мы доставали локоть И первым -- батальонный командир. Но, появившись вовремя, последний Изрядно подшутил над их обедней. И в ротные беднягу произвел И выгнал всех, кто только вздумал вякать. А ночью вдруг мертвец к отцу пришел: Кость битая, расстроенная мякоть. Отец совсем в уныние пришел, И было от чего: стал дождик плакать, И, слякотью дороги развезя, Ухабами испещрилась стезя. Но рота ходко шла, как будто глиссер, И словно подозрительный эфир -- Над ней висел усмешек мелкий бисер, Чудесный смех отца -- всех чувствий пир, И что с того, что день в такой хляби сер, -- С ним шли и псы, и розы, и Шекспир! И сзади, как все мертвые, не потный, За ними бодро увивался ротный. Заметьте -- тяжких мыслей никаких Не знал и не терпел отец чем дальше, -- Ведь даже смерть -- как отзвучавший стих -- И уж конечно -- стих, лишенный фальши, -- Как поцелуй... пусть "ароматы их Соткали им из..." как? -- не помню дальше! Не помню... или стойте... вспомню щас... Но лишь с Жидковым-старшим распрощась! Где ты, душа, исполненная солнца? Где воздух горечью и кровью смят, -- Ты не смогла исчезнуть, расколоться, Но превратилась в воздух, в аромат. Ты бродишь карпом в холоде колодца, И ведра полные тебе гремят. Пью за тебя -- пусть трезвым или пьяным Я обрету твой дух на дне стаканном! Исполненная жизни смерть -- не смерть, -- Глубь бархатная, шелковая высь ли, -- Пес рыщет, рыжий, длинный, словно жердь. Отец веселый, погруженный в мысли. Сияет облачная коловерть, Сверкающие купы к нам нависли, -- И умный пес, бесшумный, точно тишь, -- В зубах приносит умершую мышь... В ЭВАКУАЦИИ Читатель, хорошо быть молодым! И мчаться в ночь к огням далеких станций, Забыв отечества приятный дым, Отбыть для Индонезий либо Франций, -- Вообще испутешествоваться вдым. Читатель, посещал ли ты инстанций? -- Там спуталась со сном и бредом явь: Одежду и надежду там оставь! Зато -- не лучше ли без происшествий Губительных чувствительной душе Стать пассажиром дальних путешествий, Лишь чуть означенных в карандаше, Не подвергаясь риску сумасшествий, Носильщиков свирепому туше, Загнившим нравам, воровским таможням, -- Без тесноты и в поезде порожнем. -- Без справок отправляться в никуда, Взяв лишь словарь для справок и фломастер, -- И хоть у нас дороги никуда, -- Езжать в Саратов там или Ланкастер, На Галапагос, Мартинику! Да! Пока еще хоть так вполне по нас дер. Покудова какой-нибудь журнал Нас не прибрал и нас не окарнал. Приятно съездить хоть в карман за словом, А съездить по водам иль по мордам? Слывешь тут доброхотом и злословом И вечно на худом счету у дам, И как ни прикрываешься Жидковым, -- Все те же речи: не хочу, не дам! Попробуйте у Любы иль у Милы! -- И дамы и унылы мне, и милы. Жидков, однако ж, вовсе не таков: Он, ласками и розами задушен, Бежал от роз и ласк для пустяков, В глаза любимых дев смотрел бездушен, Безмолвен, беспричинен, бестолков, Невинностью и музыкой усушен, Укушен музами, взбешен молвой, К луне восплескивая низкий вой. И все же мне пора вам дать наглядный Его куррикулум: родился в год Тридцать седьмой, кристальный, беспощадный, В семье, лишенной льгот, но не забот, Ребенок нежный, милый, ненаглядный, -- Исчадье он родительских суббот И, словно агнец, незлобив и кроток, -- Отрада матери, отца и теток. Так дожил он без цели, без трудов, -- Воспользуемся кирпичом Поэта, -- Без малого до четырех годов, Когда ж четвертое настало лето, -- Его отец, прекрасен и бедов, Бежал на фронт, отринутый на это От канцелярских дел и чайных роз, -- И далее сам по себе он рос. Мать из Москвы свезла его на Волгу, На родину свою: в Саратов, в глушь, Где писем от отца ждала подолгу, Лечила детский насморк и коклюш, Похоронив родителей по долгу -- Умерших с голоду прекрасных душ -- И дочь, окоченевшую в роддоме, -- Всецело отдалась заботам в доме. Ее общительный, веселый нрав Бил, словно ключ, по заднице Антона, Хоть я, признаюсь, здесь не вовсе прав, Снижая строгий штиль на четверть тона, -- Да кто ж таков Антон -- ведь он не граф, Мы с ним не будем соблюдать бонтона, -- Итак, она его всегда драла, Восстав с постели, встав из-за стола, -- Свирепо выговаривая сыну, Сменяла воркотню на дивий рык, -- За то что в бане слабо тер ей спину, За то что он малец, а не мужик, Но бабы в мойке видят в нем мужчину, От коего их норов не отвык, -- И вот пока душа ее томилась, На парня шайками лилась немилость. Он отвечал ей тем же до конца, Хотя, конечно, с матерью не дрался, -- Он терпеливо поджидал отца, Чтоб тот пришел с войны и разобрался. Была в нем внешне легкая ленца, С которой нерв упорства уживался, И сладкие плоды он обещал, Но ничего, признаться, не прощал! Читатель! Что отшельник -- что ребенок! Их ничего не стоит оскорбить, -- Так ключ глубокий прихотлив и звонок, -- А бросишь камешек -- уж не добыть! Так коли хватит у тебя силенок -- Их не обидь: уж лучше их убить, -- Ни тот, ни этот подлость не отплатит, -- Так Ницше говорит, об этом хватит. Но мать чудесно исправляла долг, -- Нисколько не стараясь отличиться, Презрев мужской и злой, и льстивый толк, Она была среди волков волчица, К которой в кратком сне приходит волк, И сладко ноет вслед того ключица, -- В ней, думаю, при мимике живой -- В душе стоял утробный, подлый вой. Сотрудники отца все были в сборе -- Никто из них не побежал на фронт, -- И, верховодя мужественно в своре, Делили меж себя пайковый фонд. Но мать была с самой собой в сговоре: Осматривая черный горизонт, Она на цель всходила без оплошки И уходила лишь с мешком картошки. Зимой свозили книги на базар -- И там раскладывали на газете, -- От конских морд шел нестерпимый пар, И томы в коже, в золоте, в глазете К себе влекли и немцев и татар, -- И покупали их держать в клозете, А бабы русские и мужики -- Катать в них колоба и пирожки. К весне все образовывалось, вроде, И, кое-как лопату заскоблив, Мать начинала рыться в огороде, А сын таскать ей воду на полив. При восседавшем на скамьях народе, Он был нетерпелив и тороплив, И, чтоб таскал он лучше, не плошее, Давала мать ему раза по шее. Зимой и похоронка подошла -- Совсем простая серая бумажка. Мать в канительных стонах изошла И прямо рухнула на снег, бедняжка. Ну а когда совсем в себя пришла, В сердцах ругнулась: И дурак ты, Пашка! -- Не надо, мам! -- Она опять: Дур-рак! И сыну моему ты первый враг! -- Но слово враг ей показалось слабым, А дураком он не был, этот враль, -- Рука не мужа, впрочем, а начштабом, -- Но как проверить -- этакая даль! Она же вслух: Ты это как? По бабам? Так мой тебе поднадоел сераль? Не рано ли теперь тебе постыла? -- И тут же села за "письмо из тыла". Любезный Пашинек! Такую мать! Я стало быть прочла твою депешу -- Как мне ее тепереч понимать? Ты полагал, что от нее опешу, Плечами, может, буду пожимать? Слезьми зальюсь и голову повешу? Вот новость -- на фронтах загинул, вишь! Ты, сластенька, меня слегка дивишь! Во-первых, как могу тому я верить, Чтобы тебя штыком прикончил фриц, Когда при автомате ты теперь ить И можешь их сшибать, не видя лиц -- Ай, ай, родной, не стыдно лицемерить И нас менять на баб и на девиц, Которые в окопах, чать, в избытке И только зырют обобрать до нитки! А мы-то думаем: отец в бою, Куда его послал товарищ Сталин! Тебе бы совесть поиметь свою, -- Небось, бежишь вперед: ведь ненормален, Что ж -- волен, сыт, идешь по острию -- Уж как доволен ты и достохвален! Он шутки шутит, слушайте его! А мне в тылу, сиротке, каково! Нет, Пашинек, уж быть тебе казненну -- Не фритцевой, а дамскою рукой. Дойду по первопутку я до Дону, А там и до Днепра подать рукой. Тебе я шею-то намну казенну! Блядям... косма пообдеру... какой! Беги вперед, не простудися только. Цалую. Вся твоя. До встречи. Ольга. Я размышлял: уж здорова же мать Иметь в руках меня, отца, скотину! Папашу только матери держать! Ведь в самом деле выйдет на путину, Ее "катюшами" не испужать, От ней в окопе не найти притину. Она не "тигр", она не "фауст-патрон" -- По морде бьет, забывши про пардон! Меня под утро пробуждает грохот. -- А! Обротень! -- визжит она. -- Боюсь! -- И переливчатый отцовский хохот: Чего ты, в самом деле-то! Не трусь! -- -- Скажи, а ты не призрак? Ты не сдох-от? Коль мертв -- не отпирайся! -- Отопрусь! -- -- Мне дурно! Мне не по себе! Касторки! -- И жалобный обвал посудной горки. Тут я не выдержал и вылез к ним, В себе боясь, что мать его угробит, Поскольку дух отца легко раним. Стою и вижу, что сервант весь побит, Отец же, хоть испуган -- невредим, Лишь портупею сильный смех колдобит. И мать, ах мать! Невинная душа! На нем висит без слов и не дыша! Ее он держит навесу умело, Как будто вправду Божий дар какой, Прекрасное все без покровов тело За ягодицу прихватив рукой. Она смеясь стыдливо, оголтело Мне тычет в дверь лилейною рукой. Пробормотав, что шум какой-то слышал, Я засопел и мрачно в двери вышел. 296 ИВЕРЕНЬ ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКИ Себя винила, ныне извиняю, Всегда оправдан -- днесь ты виноват: Зачем ушел в небытие, солдат, От ласк моих и щей, и нагоняю? Смерть нагоняет, я ли нагоняю? Бежал ты от работ иль от ребят? Что ж, лучше там, где надолбы долбят? Иль я тоску сердешну нагоняю? Да был бы ты любовнее с любой, Которая тебе до гроба люба? И кто она, разлучница, голуба? Ты называл ее своей судьбой... Я, может, плоскогруда, синегуба? О нет, упоена, горжусь собой! Да, я упоена, горжусь собой, Затем что я существенно прекрасна, И оставлять меня одну -- напрасно Заради той, курносой и рябой. А если непременно нужен бой, То я уж, кажется, на то согласна, Чтоб морду били бы тебе согласно У Нилихи за заднею избой. Чтоб ты лежал оглохший и немой, Опухший ртом с ужасным словом "надо", Чтоб мне примачивать тя сулемой. Ведь ты един мне стоишь Сталинграда, Ведь ты един и жаль мне, и услада, И горечь ран, и плен почетный мой! Ведь горечь ран и плен почетный мой Без сладких слов и горьких мук бессмыслен, И оттого ты мной на кошт зачислен, И знают бабы все вокруг -- ты мой! Но плен ты сделал для меня тюрьмой, А был он просто горницей замыслен, И срок твоих отсутствий стал бесчислен, А щас совсем не явишься домой, -- В чем ныне горько я тебе пеняю, Не дуясь, что осталась на бобах: Я бабью глупость всю искореняю. Сижу, как Зевс при громах, при гробах, Когда уж все, что было в погребах, Снесла и ни на что не променяю. Снесла и ни на что не променяю К тебе любовь мою и боль мою, И хоть я от людей других таю, Но от тебя я их не применяю. Я, словно заяц по весне, линяю, Что осенью вода, все лью и лью. Почто ты пробудил печаль мою -- Ей весела, ей вдовий жир сгоняю. В избе все неполадки устраняю Иль за скотиной тощею хожу, Чего-то все стенаю и тужу. Завечерею или ободняю, В том, что вечор тебя не нахожу, Судьбам ревнивым горько я пеняю. Судьбам ревнивым горько я пеняю: Зачем изыздевалися сполна? Хоть я теперь партейна и умна, Все перед образом главу склоняю. Я с Богом вечну тяжбу выясняю, Хоть я ячейке духом предана, Я чай зачать иль воскресить она Слаба, а я ведь все о том, Бог с няю! И стала я язычницей прямой, И обращаюсь аж к Стрибожьим Внукам, В которых тоже верю самоуком, -- Зачем уж не вернут тебя домой? Зачем меня ведут ходить по мукам? Зачем силок порвали ясный мой? Зачем силок порвали ясный мой, Сплетенный из твоих сокольих взоров, Моих восторгов и моих укоров И снега летом, и дождя зимой? Но и над Летой, и над Колымой Я отлечу зигзицей от дозоров И буду кликать с елок и угоров: Я жду тебя! Вернись! Ты мой! Ты мой! Я выйду к речке девкою простой, Рукав мой вдовий омочу в Каяле... Зачем тебе срока не припаяли В год тридцать пятый или же шестой? Зачем меня безлюбьем окаяли? Сломали острие стрелы златой? Сломали острие стрелы златой Мальчонка неразумного Эрота, Что, как острога, жуткая острота -- Томила сердце сладкой немотой. Теперь, кажись, подрылась под плитой С умильной кротостью не бабы -- крота, Чтоб ночью уволочь тебя в ворота -- Да я ведь знаю, что томлюсь тщетой! Что страстию души не проясняю, Что на судьбу ругаюсь и гневлюсь, А смерть в ее правах не утесняю. И только на любовь слегка дивлюсь: Ее напитком уж не отравлюсь -- Ей гибель сладкую в вину вменяю. Ей гибель сладкую в вину вменяю, А жизни горькой иск вчиню ль тебе? -- Что ж, благодарна я моей судьбе, Ее хвалами не обременяю И все ж на лучшую не обменяю: Подумай-ка, жить вечно при тебе И сварничать, по нашей худобе, Характер портить нашему слюняю. Чтоб с горечью глядел ты, как легли На лоб мой преждевременные складки, А чернь волос взыграла в прядках в прятки, Как стройный стан склоняется к земли, Как блекнут очи сладостной солдатки... Да я горда, затем что хоть влекли! И я горда, затем что, хоть влекли К себе меня мечты такого рода, Себя я зачеркнула для народа, Послав тебя на смерть на край земли. Там пули милосердые нашли Того, кто был мне тополем у брода, Кто знал един лишь тайну приворота, И захлебнули, что червя, в пыли. Лежи и радуйся теперь: свобода! Нет маяты для сердца и для нерв, Ни окрика начальств, ни визга стерв. Ты сомневался в благости исхода? Восхитила б скорее та ж метода К нему меня в лета его. Свобода... К себе меня в лета его свобода Влекла. Как часто, сидючи вдвоем, Смотрели мы в кристальный водоем Под этим самым топольком у брода. Я не была задумчивей отрода. Он пел, я спрашивала: Что поем? Про то, как счастия ключи куем? Про то, как вышли все мы из народа? Мы вышли из народа, ну и что? Какая же народу в том измена? За что же нас хухряют-то, за что? -- -- А говоришь ты складно, что Камена... Пойти на танцы в клуб иль шапито? Все радости и жизни перемена! -- Все радости и жизни перемена Меня манили все куда-то вдаль, Мне дней моих безмужних было жаль, И убегала я обыкновенно. Прочь отходила я непреткновенно, Накинув на плечи простую шаль. И жаль мне эту молодую шаль -- Она с девичеством неразделенна. А после нам гражданский акт зачли, И я от счастья горько зарыдала, И что вы, слезы, на меня нашли? Ты, сердце, боль мою предугадало? И счастья дни, как воды, утекли, Вы, песни, им несчастье предпочли. Вы, песни, им несчастье предпочли, Всем этим дням с благоуханьем мяты, Когда отавы трав стоят несмяты И, словно море, волнятся вдали. И отлетают в стайках журавли, И прочь уходят стайками солдаты. Ах, Пашенька, куда же ты, куда ты? Ушел, и молодости дни ушли. И вот ты нем и хладен, что колода, Так, стало быть, тебя смогли сразить, Застав в пыли и злобе средь болота, Твое лицо страданьем исказить... О Боже мой, не дай вообразить Укусы пуль, агонию исхода! -- Укусы пуль, агонию исхода Не надо продлевать, -- сказала мне Сорока, восседавшая на пне Унылой рощи, рядом химзавода. -- Скажи, во-первых, что те за забота Воображать кончину на войне, Тем боле, он в тылу, на целине... Ну что же ты молчишь? С тобой зевота! -- -- Так что же он не явится, живой!? -- -- Смешно! А если стережет конвой, Да лес, да гнус, да топи по колено! Да что в те суке, язве моровой Такому человеку с головой -- Всегдашние лишь узы, узы плена! -- Всегдашние одне лишь узы плена И я от них терпела, -- говорю. -- Ведь Пашу, их, за это не корю, Мне лишь бы возвернуть их непременно! -- -- Дурища же ты, мать, непрошибенна И наглая, как танк, как посмотрю. И где сам выкопал такую фрю, Что и по-русски-то неизреченна! Ступай-ка ты к Антошке малышу И будь с ним ласковенька, поясняю, О Пашеньке ж своем забудь, прошу! -- И я стою, и молча уясняю. Себя все поносила -- возношу, Себя винила, ныне -- извиняю! Себя винила, ныне извиняю... О нет, упоена, горжусь собой: Ведь горечь ран и плен почетный мой Снесла и ни на что не променяю. Судьбам ревнивым горько я пеняю, Зачем силок порвали ясный мой, Сломали острие стрелы златой, -- Ей гибель сладкую в вину вменяю. Горда собой затем, что хоть влекли К себе меня в лета его: свобода, И радости, и жизни перемена, -- Вы, песни, им несчастье предпочли, Укусы стрел, агонию исхода Всегдашнего, и узы -- узы плена. ВОЗМЕЗДИЕ Родить бы уж! Наскучило таскаться! -- И осень ей немедля в ум вошла -- Как ты со мной могла не посчитаться, Когда я на перрон тогда сошла? Нашла момент и поводы считаться! -- И повернулась вдруг и прочь пошла, Оставив в полночь сникнувшую духом Меня с ребенком, рухлядью и брюхом! Ведь знали -- еду к вам не на курорт, Ведь вы войне обязаны визитом, А не она б -- меня ни Бог, ни черт Сюда бы ни с присестом, ни с транзитом! Родители вы, точно, первый сорт! Ну как пенять всем прочим паразитам? -- Они уж от издевок-то не прочь! -- Ведь он вам внук, а я -- родная дочь! Что, не по нраву? -- отвернули морды... Что ж, мама, ты не ешь: щи холодны! Я понимаю вас -- со мной вы горды И есть не будете, хоть голодны. Но к хлебу что за ненависть! Вы -- лорды? Работать вы, конечно, не годны, Но вы годны чрез город припираться И обжирая внука -- нажираться! Да, ты права, я не была такой -- Да вы ведь и святого соблазните! Отец с рукой, о Боже, стыд какой! Как вы позор мне этот объясните -- При общей нашей трудности такой? Мне слов моих не стыдно ль? Извините! Но приговор ваш несколько суров: Не знала, что стыдиться надо слов! Живот вот! Опростаться бы скорее! О, вы, конечно, правы: лишний рот! А вы меня нисколько не добрее, А даже несколько наоборот... Но это грустно мне всего скорее: Не тот, как говорится, оборот. Но грусть мы не пришьем сегодня к делу, Поэтому давайте ближе к делу! Что пишет муж? Советует домой. Он говорит, что немец может выжить, А с заварившеюся кутерьмой С ребенком будет очень трудно выжить. Поэтому и ехать смысл прямой И выжать все, чтобы конечно -- выжить. Как вы? Ну что же мне ответить вам -- Уж как-нибудь потерпите вы, мам! Вас на горбу моем тащить в дороге Затея не из легких пустяков, Да не пришлось бы уходить в потоке: Шанс выжить в нем совсем уж пустяков. Боюсь, что немец поджимает сроки, Отъезд за днями более рисков. Так вы уж на меня не обессудьте И, если можно, то надежны будьте. Опять за Волгой крекинги бомбят -- Ну, что ни ночь, то как с цепи сорвались! Опять за Волгой крекинги бомбят, А мы все извелись тут, измотались, Все ночью долгой крекинги бомбят, -- Свернуть к вокзалу бы не догадались! Что ж не едите? Сколько ж вас просить? Я не пойду вас с ложкой обносить! Ведь нам пора в дорогу собираться, Мы повезем с собой одно брахло. А вам, я, лучше, думаю, остаться -- Конечно же возьмем с собой брахло, Чтоб было продавать и нам питаться, Да не осталось и вещей -- брахло! Взглянул бы муж: узлов-то у зазнобы, Живот еще, да уж родить давно бы! А ведь в дороге время подопрет! Как раз среди бомбежек и содома. Я все как будто знала наперед. Ах, никуда не ездить, быть бы дома! Но если немец нам лицо утрет, То мы -- под силу легшая солома. Нет, лучше в чистом поле меж печей, Чем здесь полечь -- под градом кирпичей! Нет, Господи, бежать, бежать отсюда! Куда бежать? Там, говорят, совхоз. Ведь нынче молоко такое чудо, Что слышать не могу о нем без слез. Ведь нам в совхозе было бы нехудо, И что нам их ЦОСТРОМ и что завоз! Там, как за каменною за стеною, Я -- скотницей и мой малыш со мною. Подумайте -- молочная река -- Ну что там в сказке -- в берегах кисельных! Нет, мама, нет, работа нелегка -- Да я ведь не из барышень кисейных. А радость-то там на помин легка -- Не в облацех -- в вещах минутосейных. Сестра моя там Валя и к тому ж, Узнав, где я, воротится и муж. Грибов-то, ягод! Не увяжешь гужем -- В Касимове так было до войны -- Когда на выработке жили с мужем, Бывало рыбы -- подолы полны, Поужинаем, служим, да не тужим, Икру набалтывали до весны, -- Да Павел ведь не мастер уживаться... Нам в путь, а вам -- счастливо оставаться! Все лишнее -- давно уже у вас, Да одеяло, да подушек ворох... За мной Курындин явится сейчас... Проверим -- не забыли ли что в сборах, Шесть мест, не меньше -- вот и весь мой сказ. Что ж не идет Курындин? Не из скорых... Да, вы тростите про велосипед -- Какое же добро велосипед? Но я должна подумать о ребенке! Конечно, где вам помнить прошлый март И как у сына вспыхнули глазенки, И счастливый ребяческий азарт, С которым он вцепился в колесенки. Он только удивлялся: Не стандарт? -- Слетит с седла, как рыбка, но не плачет, Лишь спросит -- Не стандарт? -- и озадачит. А как же он расстроился, когда Узнал, что "нестандарта" с ним не будет, Как он рыдал! Я думала тогда, Его отчаянью конца не будет... Я не могу быть так жестока, да, Беру и этот -- что с меня убудет? Подумайте -- семь бед -- один ответ, Так что возьму седьмым велосипед. Как рад он -- слушайте! Ведь колокольца Звенят не так, как этот райский смех -- Не огольца, папаши-добровольца! -- Или органа самый чистый мех! Ведь и когда вам смыливали кольца -- Так звонко не смеялись вы на грех, -- Тогда вы шли с отсидки по порошам, А смех ваш был негорьким и хорошим. Отец, я помню хохот ваш густой, Когда вам били зубы со сноровкой. Как вы смеялись, человек простой, Уйдя со свекловичкой иль морковкой И возвращаясь с сумкою пустой Ко мне -- пустой девчонке и неловкой, Но не порожней бедами, в один Из месяцев задолго до родин. Я вас любила! Да! Ну что ж молчите! Безмолвия не надо на порог! Ах, даже молча, молча -- вы кричите! От ваших уст отъемлется парок... Зачем вы слезы из меня точите!? Я поняла уже! Какой урок! Так невиновной долго мне виниться? Как вы посмели вновь во сне явиться? Какая пытка -- словно наяву -- И эти сборы в долгий путь без прока! Ах, мама, мама, я вот так живу! Так вы из-под земли, где стебли дрока -- Вот отчего вы шли не смяв траву -- Ах, как не жестко! Только так жестоко! Как обогнули вы, взойдя на двор, Кусты вам ненавистных помидор? Ну вот опять тоска меня снедает, Что вас она сгубила на корню -- Ведь помидора не надоедает -- Откушивай хоть десять раз на дню -- А мама между тем недоедает -- Подумать мне над этим, не возню Затеиватъ с кустами! Сколько срама! Не снитесь больше мне, отец и мама! Подите прочь, не вешая голов! Не попадайтесь больше, ради Бога! По вашим лицам видно и без слов, Что чувствуете вы себя неплохо. Отец немножко лишь седоголов -- Бритоголова ты. Ступай без вздоха, Без жалобы -- что пользы горевать -- И горечью нам сердце надрывать! Ну что же ты не говоришь, что рада? Ты, верно уж, не рада ни черта! И крошечный кусочек рафинада У внука не изъемлешь изо рта... Уходишь так, не подымая взгляда? Ну и родительница -- срамота! Ну хоть в последний раз-то оглянитесь... Подите вон и больше мне не снитесь! А я проснусь и побегу стремглав Послушать сына легкое дыханье, Себя поверх неслышно распластав, Вся содрогаясь в рыке издыханья... И он, во сне ручонку опростав, Вдруг переменит позу и дыханье, Проснется, помолчит и горячо Шепнет мне: Мама, мамочка, ты чо? -- Ты не уйдешь ведь от меня? -- Смешная... Мне некуда покамест уходить. Вот если утро подойдет -- не знаю... -- -- Побудь со иной! -- Могу и погодить... -- Я так несчастна! -- Правда. Я ведь знаю. Так я могу на двор не выходить! -- -- Ну что ты! Нет, без воздуха, как можно? Ступай, играй! Да бегай осторожно. Смотри-ка что за утро занялось! День обещает быть весьма погожим. Побегай, а дыханье занялось -- Сядь на скамью и приглядись к прохожим -- Быть может, и увидишь... Занялось Во мне опять все... А чуть позже сможем Съесть миску помидор в один присест... Вот тоже кушанье... не надоест... АВВА МАРИЯ "Я убит подо Ржевом..." ИЗ ПИСЕМ ОТЦА Иду и думаю -- на кой мне ляд Отец мой ветреный, сей муж вальяжный, Пускай глаза по нем еще болят... В ярчайшей клумбе некий старец, влажный От глины и песка, метнул мне взгляд Младенчески доверчивый и важный. Он тырк лопатой в землю, что-то бурк! -- Жидков... -- а он мне мягко: Эренбург... Средь скопища негодников есть малость Порядочных людей, но то скоты... (Должно быть, многим в тот момент икалось). Что я? Я, Эренбург, ращу цветы... -- Взгляд искоса: и гордость и усталость, Улыбка слабости и доброты, И руки быстрые, как если клавиш Касанье -- о, ты нежишь их и давишь, -- Комки, где брызжет соками навоз, Где смотрит сотня глаз из-подо Ржева... Он продолжал: За саженцами роз Я шел -- мне их прислала королева. С цепи тут не один был спущен пес. Я что? Стою и жду, без страха, гнева И этому подобного. А псы, Остервенясь, уж рядом. -- Подлецы, -- Сказал я им, -- и злобные придурки, Конечно, могут рвать до срамоты Штаны на этом старом Эренбурге, Но он не бросит взращивать цветы! -- Собаки сели, вылизали шкурки И отошли мочиться на кусты. Когда я занят делом, пресно ль, квасно, -- Псам делать нечего, им это ясно! -- Я улыбнулся, отошел и сел В сторонке, Эренбургу не мешая. Он все возился и жужжал и пел, Песок с землей и с семенем мешая, Он был как шмель, что в чашечке шипел, Ну, он растил цветы, как бы решая Задачи необъятной полноты. Я не мешал: он взращивал цветы! Лишь иногда проронит свой особый Чуть хитрый взгляд: мол здесь еще ли ты? И все эти друзья: гелиотропы, И те меланхоличные листы, Ну, как их, огородные укропы, -- Под пальцами его как бы персты Живых детей над клумбами качались И в светлой ласке рук его касались. Бокалы маков, тоненьких гвоздик Полетные пылающие пачки, Из зева львиного пыльцы язык И парусники лилий в легкой качке, Многоповерхностный шумливый бриг Высокой липы, чернозем на тачке, Веранда в сорок два цветных огня, Зрачки двух крупных птиц, навоз коня, Колючки роз бельгийской королевы, Осетр на цинковом холодном дне, Псы, раки, злобные придурки, девы, Я сам, воздевший руки как во сне, Воздушные струи, холмы, посевы И пожилой поэт, кричавший мне Слова привета и насмешки вместе, -- Все мчалось в белый грозный блеск созвездий... А дома непременно спросит мать: Где ты шатался? -- и возьмет линейку. Она отвыкла сына понимать -- Выстраивает, словно на линейку, И с ней опять комедию ломать, Чтоб не сломать о задницу линейку, Чтоб в теле не зацвел гелиотроп -- И это, разумеется, не троп! Ну как же троп? Тропаться мать не любит: Оттроплет так, что хоть живой, а труп: По первому, иль даже по нолю бит, Лежишь, визжишь, почесывая круп. Вот тут она тебя и приголубит, Заметив, что ты с ней "немного груб", Не хочешь петь (в тетрадке кол по пенью), И что пришел конец ее терпенью. Тут станет восклицать она "доколь", На зверский русский перейдя с латыни, Речь запестрит ее "не оттого ль", Унизясь до "ниже" и до "отныне", Взвиясь до "все-таки" (такая боль!) "Днесь оступишеся своей гордыни!" И станет жженье вовсе невтерпеж. -- Сейчас споешь! -- Не стану! -- Ты споешь! -- -- Нет! -- Несмотря на боль и униженье? Подумай, ты ведь сам себе не враг! -- И тело увеличивает жженье, Под задом, точно, разведен очаг, И в мысли входит головокруженье, Как будто переходишь вброд овраг, Бурлящий по весне кипливым током -- Оступишься и сгинешь ненароком! А как снежна и холодна вода! Как быстро ни идешь -- она обгонит! И горло разверзается тогда На некий крик, что так же тонет, тонет В пространстве, где бежит одна вода -- Дрожит и "то не ветер ветку клонит", И крик из непрожеванных острот Внезапно покидает жаркий рот. Он вьется над водой пока бескрылый, Как по утрам туман, стесняя грудь -- Ах, если бы теперь собраться с силой -- Вдохнуть его в себя, но нет: отнюдь, -- Вон кто-то молит в тучах: Спой мне, милый! Не осуждай меня! Не обессудь! "Аве Мариа" спой мне! Повтори! -- Я? -- -- Ну, да! Прошу тебя! -- А-авва, Мария! -- -- Ну вот -- и дальше так, я -- боль твоя, Я -- мама, я -- поток неистощимый, Хочу, чтоб пел ты в вечности мне! -- Я? -- Конечно, ты, а кто ж еще, родимый? Ведь голос твой как вешняя струя, Журчит и льется в вир неуследимый... Ну, хочешь -- я огонь подгорячу? -- Не надо! Я запеть уже хочу! -- -- Но ты... ты не поешь... не любишь маму! -- -- Лю... бля! -- Не модулируй! Пой: люблю! Ведь побежденные не имут сраму, И я удары от судьбы терплю -- Кабы линейкой только да по сраму, -- Так нет! Хоть не пою, отнюдь, -- скриплю, -- Ты спой и за меня на страх всем бедам, Услады для моей, на смех соседам! Ну! Ну же! Ну! -- А! О! -- Давай же! -- На! А-авва Мария! В по-а!-лной благодати Ликуйййй, благосло-а!-венная жена! А-а! Мне бо-а!-льно! -- Пой -- не то беда те! -- -- Небесной злобою искажена, Прости меня! Я устаю страдать, и, Как твой искус мне велие велит, -- Уже не тело, а душа болит! А! Я не вынесу, мне нет силенок Для самой верхней ноты в камыше! Взгляни: я твой замурзанный ребенок С одною бедной песенкой в душе, И пащенка несчастного постонок Прими с улыбкой в горнем шалаше, Когда здесь, на земли, слепое тело Мучительною песнью излетело. А! Пе-асня -- дух мой, и когда она Рот, искаженный мукой, либо страстью -- Оставит, -- ты, бля-а!-женная жена, Не отлучи ее святою властью -- Все тою властью, что люблю сдавна, Зане вкушаю присно только всласть ю, И если не свершил что, занемог, -- Смогу, быть может, позже -- зане мог! И вот уж школьного репертуара: Великий Ленин, ты заботлив был! -- А публика взирает с тротуара, -- То прибыл голосок, а то убыл, И вот уж подрастает, как опара, С мольбою: "Где ты шляпу раздобыл?" -- Текут, велеречивы и ручьивы, Слова -- доколь? -- "Скажите, чьи вы, чьи вы?" Какой психотомительный экстаз! -- Сраженный чудом шепчет обыватель, А там, в окошке, крови полон таз, И доброй кобры шип: А, издеватель! Вползает в тело, словно метастаз, -- Еще запой, мелодий издаватель! Попробуй вот до "си" мне доберись! -- -- И доберусь уж! Только не дерись! - Уж дойдено до "ля", уж "си" в проекте, О Господи, спаси и пронеси! Я, может быть, молиться буду век Те... Какое ослепительное "си"! Какое "си"! Молиться буду век Те! Ну, как там? "Ты еси на небеси..." Не помню... Ты, со мной единородый, Додай еще! -- блаженнейшее "до" дай! И додает -- и "до" дает -- да, да! За что же, Боже, фора мне такая? -- По камушкам, по камушкам вода -- Куда бежишь? Куда журчишь, стекая? И льются слезы из очей -- ну да! Быть может, не вода -- струя токая? А если даже не токай -- вода, То это тоже, в общем, не беда! Моя беда, мне ставшая виною -- Женою ставшая! Там, за чертой, -- Хор ангелов ее поет со мною И милицейских хор с его тщетой, Тюремный хор за крепкою стеною, -- И девы за, плющом перевитой, Эдемского, сквозной решеткой, сада -- Поют ее со мной -- о том не надо! Не надо, мама, мамочка! Когда Разняли цепкой хваткой перевитых, -- Он был совсем бесчувственен. Ну да! Улыбка на губах его побитых Была еще беспомощно горда От мук блаженства, в звуке неизбытых, И кровью обесцвеченная бровь, И возле рта запекшаяся кровь. Он некрасив и жалок был в напрасной Своей невыявленной красоте -- А мать была в беспамятстве прекрасной -- Как будто бы, теперь на высоте Печальной славы женской и безгласной, Она ему простила муки те, Взирая кротко вниз из Икарии На взор его, молящий к ней, к Марии. МРАМОРНЫЙ МУЖ Покойник был суровый лейтенант, Статуя мягче, хоть и лабрадора. Так здесь похоронили командора? А жаль, что уж не носят аксельбант! Жаль -- в мраморе не произвесть дискант, Цветущий, словно ветка помидора! В глазах при жизни не было задора, Да и звезда как на корове бант. И рядом женщина живая, странно! Кого она целует столь нежна? Так женщина еще ему желанна? Отец стоял и думал: Вот те на! А эта -- неужель его жена? Я гибну -- кончено -- о дона Анна! -- -- Покойник был суровый лейтенант, -- Сказал отец, дообозрев Статую И рядом с нею женщину святую, Чей юбчатый и кружевной брабант Его слегка повел на тот Грумант, О коем говорить все не рискую, Раз уж о нем и мыслю и тоскую, -- Покойник был суровый лейтенант! Так думается. Впрочем, нету вздора Пустяе, нежли запоздалый суд Об умерших актерах Термидора: Их слепки чушь известную несут, Хоть душу в нас суровостью трясут, -- На то нет камня лутше лабрадора. Заглянем, кто сей муж из лабрадора? -- Я отсоветовал бы вам, сеньор: Наш путь теперь лежит на скотный двор: Там, видите ль, посадка помидора, -- Вон там, вдоль дровяного коридора, Где там и сям раскидан жалкий сор, Мы попадаем вон на тот угор К спасительной наклонности забора. Там смело мы дождемся темноты. - -- Чтоб я, я, офицер, стал тенью вора!? Кто старший в нашей банде -- я иль ты? Так вот тебе приказ: Ступай, федора, И разбери, где с ветвием слиты И серп, и млат, прозванье Командора! -- -- Ну что за дело нам до Командора! Вы голодны! Вам в мысли входит чушь! Мы что же забирались в эту глушь Чтоб здесь глядеть на вздор из лабрадора! -- -- Сейчас же прекрати дрожать, притвора! Ступай! Не то -- дам в рыло! -- Уж иду ж! За вашу душу лабрадорный муж Не даст и ломаного луидора! -- -- Я что ж, по-твоему, капитулянт? Я побегу при виде экспоната? -- -- Коль пропадем, Статуя виновата! -- -- Не мельтеши у гроба, пасквилянт! Вот так стоять и я мечтал когда-то... А жаль, что уж не носят аксельбант! Вот, право, жаль: не носят аксельбант, Сколь ни ищи -- не выищешь в уставе! -- Отец воскликнул, обратившись к паве, Склонившейся к подножию акант. Она же, обернувшись на дискант, Ему сказала: Вы, конечно, в праве, -- Но где вдове помыслить об оправе! -- Отец отметил про себя: Шармант! Вот мне б так зиждеться под бой курант, И чтоб она под вечер приходила... -- -- И эту-то насилу учредила! -- Сказала женщина, одернув бант. -- А ваш дискант звенит не мене мило, Жаль в мраморе не произвесть дискант! Жаль: в мраморе не произвесть дискант! -- Отец же говорит: Я весь к услугам! Ведь вы позволите быть вашим другом: В дисканте я отнюдь не дилетант! Я был бы ваш покорный адъютант, Сюда бы мы езжали с вами цугом, И вам в момент общения с супругом Полезен был бы схожий с ним бель-кант! -- Она ж сурово: Не мелите вздора: Прошу речами скорби не простить, Не то расстанемся мы очень скоро... -- -- Не милостивы вы! -- Могу простить -- Чтобы ушам ваш голос возвратить, Цветущий, точно ветка помидора! -- -- Цветущий, точно ветка помидора? Вы побуждаете меня к речам! И я начну их с похвалы плечам И голубого с поволокой взора. А ваши ноги в белизне подзора Поистине приходят по ночам В сны калужанам или москвичам, Сводя с ума походкой без зазора! -- -- Однако вы... решительно смелы... -- -- Помилосердствуйте -- вы так милы, Прелестная супруга Командора! -- -- Но в этом сердце холодок скалы! -- -- Вы говорите? Так-так, ну делы! Да ну! В глазах у вас полно задор