Плутарх. Агид и Клеомен и Тиберий и Гай Гракхи
----------------------------------------------------------------------------
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. II
Серия "Литературные памятники".
М.: Издательство "Наука", 1994.
Перевод С.П. Маркиша, обработка перевода для настоящего переиздания
С.С. Аверинцева.
Издание второе, исправленное и дополненное.
Примечания М.Л. Гаспарова.
Издание подготовили С.С. Аверинцев, М.Л. Гаспаров, С.П. Маркиш.
Ответственный редактор С.С. Аверинцев.
(c) Перевод, статья, примечания, указатель имен (авторы), 1994
Оригинал здесь - http://www.ancientrome.ru/antlitr/plutarch/index-sgo.htm
----------------------------------------------------------------------------
[АГИД]
Вступление (1-2)
Состояние Спарты и замысел Агида (3-7)
Отмена долгов и закон о равенстве (8-13)
Переворот Леонида (14-18)
Казнь Агида (19-21)
[КЛЕОМЕН]
Молодость и воцарение (22(1)-24(3))
Война с ахейцами (25(4)-27(6))
Переворот и реформы (28(7)-34(13))
Победы в Пелопоннесе (35(14)-40(19))
Вторжение Антигона (41(20)-48(27))
Поражение при Селласии и бегство (49(28)-53(32))
Клеомен в Египте, его мятеж и гибель (54(33)-60(39))
[АГИД]
1. Вполне разумно и основательно предполагают некоторые, будто миф о
том, как Иксион сочетался с облаком, приняв его за Геру, и как от этой связи
родились кентавры, придуман в поучение честолюбцам. Ведь и честолюбцы,
лаская славу, то есть некое подобие или призрак доблести, никогда не следуют
истине, единой, строго согласной с собою, но совершают много неверных, как
бы стоящих между злом и добром поступков и, одержимые то одним, то другим
стремлением, служат зависти и прочим страстям. Пастухи у Софокла {1} говорят
о своих стадах:
Да, мы их господа, и мы же их рабы;
Хотя они молчат, но мы покорствуем,
и то же самое испытывают государственные мужи, если, повинуясь желаниям
толпы, по-рабски ей угождают ради звания "вождей народа" и "правителей".
Подобно тому, как носовой начальник {2} то и дело оборачивается на кормчего
и выполняет его приказы, хотя море перед судном видно ему лучше, яснее,
точно так же государственные мужи, жаждущие славы, - слуги толпы и только по
имени ее правители.
2. Человеку совершенному и безукоризненному слава не нужна вообще,
кроме лишь той, которая, создавая доверие, облегчает ему путь к действиям.
Надо, правда, добавить, что молодому, самолюбивому человеку простительно в
меру гордиться славою своих добрых и доблестных поступков. Ростки прекрасных
качеств, всходящие в молодых душах, сперва, как говорит Феофраст, крепнут от
похвал, а потом поднимаются выше уже под воздействием благородного образа
мыслей.
Чрезмерность опасна во всем, при любых обстоятельствах, но чрезмерное
честолюбие на государственном поприще просто губительно. Людей, достигших
большой власти, оно приводит к умоисступлению и явному помешательству, когда
они уже отказываются достойным славы считать прекрасное, а, напротив,
считают прекрасным то, что стяжало славу. Фокион сказал однажды Антипатру,
который просил у него помощи в каком-то неприглядном деле: "Я не могу быть
для тебя и другом, и льстивым угодником одновременно!" Так следовало бы
сказать и народу: "Один и тот же человек не может быть у вас вместе и
правителем, и прислужником". А иначе все получается точь-в-точь, как со
змеею в басне {3}: хвост взбунтовался против головы и потребовал, чтобы ему
не тащиться постоянно сзади, но чтобы им с головою чередоваться, а когда
занял место впереди, то полз как попало, так что и себя погубил злою смертью
и разбил вдребезги голову, которой пришлось, наперекор природе, следовать за
слепым и глухим вожаком. Мы знаем, что такая участь выпала многим из тех,
кто, правя государством, ни в чем не хотел идти народу наперекор. Поставивши
себя в зависимость от слепо несущейся вперед толпы, они потом не могли уже
ни остановиться сами, ни остановить смуту.
На эти мысли о славе у толпы, о том, каким могуществом обладает
подобная слава, меня навела судьба Тиберия и Гая Гракхов: прекрасные от
природы люди, получившие прекрасное воспитание, руководившиеся прекрасными
правилами, они были погублены не столько безмерною жаждой славы, сколько
страхом перед бесславием, страхом, основания которого отнюдь не лишены были
благородства. Снискав горячую любовь сограждан, они стыдились остаться у них
в долгу и, постоянно стремясь полезными для народа начинаниями превзойти
полученные от него почести, а за это получая все новые доказательства
благодарности и доверия, разожгли своего рода честолюбивое соревнование
между собою и народом и незаметно для себя вступили в такую область, где и
двигаться дальше было ошибкой, но и остановиться уже оказывалось позором.
Впрочем, суди об этом сам, когда прочтешь мой рассказ.
Сравнить же с ними я хочу чету лаконских вождей народа - царей Агида и
Клеомена. Они тоже возвеличивали народ, как и те двое, и, пытаясь
восстановить прекрасный и справедливый образ правления, уже давно утраченный
и преданный забвению, точно так же стяжали ненависть сильных, не желавших
расставаться со своими старинными преимуществами. Братьями лаконцы не были,
но родственным и братским был путь, который они себе избрали, вступив на
него вот каким образом:
3. Когда в город лакедемонян впервые вкралась страсть к серебру и
золоту {4} и следом за приобретением богатства пришли корыстолюбие и
скупость, а следом за вкушением первых его плодов - роскошь, изнеженность и
расточительство, Спарта лишилась почти всех своих замечательных качеств и
вела жалкое, недостойное ее прошлого существование вплоть до тех времен,
когда на престол вступили Агид и Леонид. Эврипонтид Агид, сын Эвдамида, был
шестым царем после Агесилая {5}, который ходил походом в Азию и по праву
считался самым могущественным среди греков. У Агесилая был сын Архидам,
которого убили мессапии близ Мандория в Италии. Старший сын Архидама был
Агид, младший - Эвдамид, который, после гибели Агида в сражении с Антипатром
при Мегалополе, наследовал бездетному брату. Его сыном был Архидам, сыном
Архидама - еще один Эвдамид, а сыном Эвдамида - Агид, чью жизнь мы здесь и
описываем. Леонид, сын Клеонима, происходил из другого царского дома,
агиадов, и был на престоле восьмым после Павсания {6}, разгромившего в битве
при Платеях Мардония. У Павсания был сын Плистоанакт, у Плистоанакта
Павсаний, который бежал из Лакедемона в Тегею, и на царство вступил его
старший сын Агесиполид, а после смерти Агесиполида (он умер бездетным) -
младший сын Павсания, Клеомброт. От Клеомброта родились еще один Агесиполид
и Клеомен; Агесиполид царствовал недолго и детей не имел, а правивший после
него Клеомен пережил старшего из своих сыновей, Акротата, и оставил
младшего, Клеонима, который, однако, царем не стал: престол занял Арей, внук
Клеомена и сын Акротата. Арей пал в бою при Коринфе, и власть унаследовал
его сын Акротат. Потом, разбитый тиранном Аристодемом в сражении при
Мегалополе, погиб и Акротат, оставив жену беременной. Родился мальчик, опеку
над ним взял Леонид, сын Клеонима, а когда ребенок, не войдя в возраст,
умер, царство перешло к Леониду, плохо ладившему с согражданами. Хотя общий
упадок и испорченность сказались на всех без изъятия спартанцах, в Леониде
измена отеческим нравам была видна особенно ясно, потому что он много
времени провел при дворах сатрапов, служил Селевку {7} и теперь, не зная ни
стыда, ни меры, проявлял азиатскую надменность и в пользовании царскою
властью, призванной повиноваться законам, и в своем отношении к делам
греков.
4. Что же касается Агида, то благородством и возвышенностью духа он
настолько превосходил и Леонида, и чуть ли не всех царей, правивших после
Агесилая Великого, что, не достигнув еще двадцати лет, воспитанный в
богатстве и роскоши своею матерью Агесистратой и бабкою Архидамией, самыми
состоятельными в Лакедемоне женщинами, сразу же объявил войну удовольствиям,
сорвал с себя украшения, сообщающие, как всем казалось, особый блеск и
прелесть наружности человека, решительно отверг какую бы то ни было
расточительность, гордился своим потрепанным плащом, мечтал о лаконских
обедах, купаниях и вообще о спартанском образе жизни и говорил, что ему ни к
чему была бы царская власть, если бы не надежда возродить с ее помощью
старинные законы и обычаи.
5. Начало порчи и недуга Лакедемонского государства восходит примерно к
тем временам, когда спартанцы, низвергнув афинское владычество, наводнили
собственный город золотом и серебром. И однако, пока семьи, сохраняясь в том
числе, какое установил Ликург {8}, соблюдали такое правило наследования, что
отец передавал свое владение только сыну, этот порядок и это имущественное
равенство каким-то образом избавляли Спарту от всяких прочих бед. Когда же
эфором стал некий Эпитадей, человек влиятельный, но своенравный и тяжелый,
он, повздоривши с сыном, предложил новую ретру {9} - чтобы впредь каждый мог
подарить при жизни или оставить по завещанию свой дом и надел кому угодно.
Эпитадей внес этот законопроект только ради того, чтобы утолить собственный
гнев, а остальные приняли его из алчности и, утвердив, уничтожили
замечательное и мудрое установление. Сильные стали наживаться безо всякого
удержу, оттесняя прямых наследников, и скоро богатство собралось в руках
немногих, а государством завладела бедность, которая, вместе с завистью и
враждою к имущим, приводит за собою разного рода низменные занятия, не
оставляющие досуга {10} ни для чего достойного и прекрасного. Спартиатов
было теперь не более семисот, да и среди тех лишь около ста владели землею и
наследственным имуществом, а все остальные нищею и жалкою толпой сидели в
городе, вяло и неохотно поднимаясь на защиту Лакедемона от врагов, но в
постоянной готовности воспользоваться любым случаем для переворота и
изменения существующих порядков.
6. Вот почему Агид считал важной и благородной задачей восстановить в
городе равенство и пополнить число граждан. С этой целью он стал испытывать
настроения спартанцев. Молодежь, вопреки ожиданиям Агида, быстро
откликнулась на его слова и с увлечением посвятила себя доблести, ради
свободы переменив весь свой образ жизни, точно одежду. Но пожилые люди,
которых порча коснулась гораздо глубже, большею частью испытывали те же
чувства, что беглые рабы, когда их ведут назад к господину: они трепетали
перед Ликургом и бранили Агида, скорбевшего о тогдашнем положении дел и
тосковавшего по былому величию Спарты.
Впрочем, и среди пожилых некоторые одобряли и поощряли честолюбие
Агида, и горячее других - Лисандр, сын Либия, Мандроклид, сын Экфана, и
Агесилай. Лисандр пользовался у сограждан высочайшим уважением, а Мандроклид
не знал себе равных среди греков в искусстве вести тайные дела и с отвагою
соединял осмотрительность и хитрость. Дядя царя, Агесилай, умелый оратор, но
человек развращенный и сребролюбивый, делал вид, будто откликнулся на
внушения и уговоры своего сына, Гиппомедонта, прославленного воина, чья сила
заключалась в любви к нему молодежи; но в действительности причиною,
побудившею Агесилая принять участие в начинаниях Агида, было обилие долгов,
от которых он надеялся избавиться с помощью государственного переворота.
Склонив на свою сторону дядю, Агид тут же стал пытаться, с его помощью,
привлечь и мать, сестру Агесилая, пользовавшуюся, благодаря множеству
зависимых людей, должников и друзей, огромным влиянием в городе и нередко
вершившую государственные дела.
7. Выслушав сына в первый раз, Агесистрата испугалась и стала убеждать
его бросить начатое дело - оно, дескать, и неисполнимо, и бесполезно. Но
Агесилай внушал ей, что начатое будет успешно завершено и послужит общему
благу, а сам царь просил мать пожертвовать богатством ради его славы и
чести. Ведь в деньгах ему нечего и тягаться с остальными царями, раз слуги
сатрапов и рабы наместников Птолемея и Селевка богаче всех спартанских
царей, вместе взятых, но если своею воздержностью, простотою и величием духа
он одержит победу над их роскошью, если установит меж гражданами
имущественное равенство и введет общий для всех образ жизни, то приобретет
имя и славу поистине великого царя. Обе женщины зажглись честолюбивыми
мечтами юноши и настолько переменили свое мнение, были охвачены, - если
можно так выразиться, - столь неудержимым порывом к прекрасному, что сами
ободряли и торопили Агида; мало того, они созывали своих друзей и обращались
к ним со словами убеждения, они беседовали с женщинами, зная, что
лакедемоняне издавна привыкли покоряться женам и больше позволяют им
вмешиваться в общественные дела, нежели себе - в дела домашние.
Но чуть ли не все богатства Лаконии находились тогда в руках женщин
{11}, и это сильно осложняло и затрудняло задачу Агида. Женщины
воспротивились его намерениям не только потому, что не хотели расставаться с
роскошью, в которой, по неведению подлинно прекрасного, полагали свое
счастье, но и потому, что лишились бы почета и силы, которые приносило им
богатство. Они обратились к Леониду и просили, чтобы он, по праву старшего,
остановил Агида и помешал его начинаниям. Леонид хотел помочь богатым, но из
страха перед народом, мечтавшим о переменах, открыто ничего не предпринимал,
втайне же старался нанести делу вред и окончательно его расстроить, клевеща
на Агида властям, будто молодой царь сулит беднякам имущество богатых в виде
платы за тиранническую власть и что раздачею земли и отменой долгов
готовится скорее купить для себя многочисленных телохранителей, чем
приобрести граждан для Спарты.
8. Тем не менее, хлопотами Агида Лисандр был избран в эфоры, и через
него царь немедленно предложил старейшинам ретру, главные разделы которой
были таковы: долги должникам прощаются, земля делится заново, так что от
лощины у Пеллены {12} до Таигета, Малеи и Селласии будет нарезано четыре
тысячи пятьсот наделов, а за этими пределами - еще пятнадцать тысяч, и
последние распределяются между способными носить оружие периэками, а первые,
те, что в указанных выше пределах, - между самими спартанцами, число которых
пополнится за счет периэков и чужеземцев, получивших достойное воспитание,
хорошей наружности и в цветущем возрасте; все спартанцы составляют
пятнадцать фидитиев {13} по четыреста и по двести человек и ведут такой
образ жизни, какой вели их предки.
9. Так как мнения старейшин разошлись, Лисандр созвал Собрание и сам
говорил с народом, а вместе с ним Мандроклид и Агесилай убеждали сограждан
не глядеть равнодушно, - в угоду немногим, которые лишь издеваются над ними,
- на повергнутое достоинство Спарты, но вспомнить и о древних прорицаниях
{14}, наказывавших остерегаться сребролюбия - смертельного для Спарты
недуга, - и о новом, которое недавно принесли им от Пасифаи. Храм Пасифаи с
прорицалищем находился в Таламах. По сообщениям одних писателей, эта Пасифая
- одна из Атлантид, родившая Зевсу сына Аммона {15}, по мнению других - это
Кассандра, дочь Приама, которая умерла в Таламах {16} и получила имя Пасифаи
за то, что всем открывала [pasi phainein] будущее. И лишь Филарх пишет, что
это была дочь Амикла, что звали ее Дафна {17} и что она бежала от Аполлона,
домогавшегося ее любви, и превратилась в дерево, а бог почтил ее и наградил
даром прорицания. Итак, полученный от нее оракул гласил, как передают, что
спартанцы должны восстановить между собою равенство - в согласии с
изначальным законом Ликурга.
Под конец с кратким словом выступил царь Агид, объявив, что делает
огромный вклад в основание нового строя - первым отдает во всеобщее
пользование свое имущество, заключающееся в обширных полях и пастбищах, а
также в шестистах талантах звонкой монетой. Так же точно прибавил он,
поступают его мать и бабка, а равно и друзья, и родичи - богатейшие люди
Спарты.
10. Народ был поражен великодушием и благородством юноши и испытывал
великую радость оттого, что, спустя почти триста лет {18}, появился царь,
достойный Спарты. Но тут Леонид уже открыто и с крайним ожесточением
обрушился на Агида. Рассудив, что и сам будет вынужден последовать примеру
молодого царя и его друзей, но равной благодарности у сограждан не получит,
ибо все отдадут свое добро одинаково, а честь целиком достанется тому, кто
выступил первым, Леонид задал Агиду вопрос, считает ли он справедливым и
честным Ликурга, и, когда тот ответил утвердительно, продолжал: "Но разве
Ликург отменял долги или давал чужеземцам права гражданства - тот самый
Ликург, который считал, что без изгнания чужестранцев {19} государству
вообще не выстоять?!" Нет ничего удивительного, отвечал Агид, если Леонид,
воспитанный в чужих краях и приживший детей с дочерьми сатрапов, не знает,
что Ликург, вместе с монетой, изгнал из Спарты долги и ссуды и не столько
был недоволен поселяющимися в городах чужеземцами, сколько людьми чуждых
нравов и привычек. Этих людей он действительно изгонял, но не потому, что
враждовал с ними, а потому, что боялся их образа жизни, боялся, как бы,
общаясь с гражданами, они не заронили им в душу страсть к роскоши,
изнеженности и стяжательству, меж тем как Терпандра, Фалета и Ферекида {20},
которые были чужестранцами, но песнями своими и своей философией неизменно
преследовали те же цели, что и Ликург, в Спарте высоко почитали. "А ты, -
продолжал Агид, - Экпрепа, который, находясь в должности эфора, рассек
топором две из девяти струн на кифаре Фриннида, Экпрепа, повторяю, ты
хвалишь, хвалишь и тех, кто подобным же образом обошелся с Тимофеем {21},
меня же бранишь за то, что я хочу изгнать из Спарты роскошь и кичливую
расточительность! Но ведь и те люди опасались в музыке лишь чрезмерной
замысловатости, не желали, чтобы это дурное ее качество переступило рубеж,
за которым возникает нестройное и неверное звучание в жизни и нравах,
приводящее государство к внутреннему несогласию и разброду".
11. Народ последовал за Агидом, но богачи заклинали Леонида не
оставлять их в беде, умоляли о помощи старейшин, которым принадлежало право
предварительного решения {22} - в этом и была их главная сила - и, наконец,
добились своего: ретра была отвергнута большинством в один голос. Тогда
Лисандр, который еще оставался эфором, решил привлечь Леонида к суду на
основании одного древнего закона, запрещавшего Гераклиду приживать детей с
чужестранкой и грозившего ему смертью, если он покидает Спарту, чтобы
поселиться в другой стране. Однако выступить с обвинением против Леонида
Лисандр подучил других, сам же он в это время вместе с товарищами по
должности следил за появлением особого небесного знамения.
Дело в том, что каждые девять лет эфоры, выбрав ясную, но безлунную
ночь, садятся и в полном молчании следят за небом, и если из одной его части
в другую пролетит звезда, они объявляют царей виновными в преступлении перед
божеством и отрешают их от власти до тех пор, пока из Дельф или из Олимпии
не придет оракул, защищающий осужденных царей. Это знамение, как объявил
Лисандр, ему явилось, и вот он назначает разбирательство по делу Леонида и
представляет двух свидетелей в том, что царь прижил двоих детей с женщиной
азиатского происхождения, которую выдал за него какой-то начальник конницы у
Селевка, но впоследствии жена прониклась к нему неприязнью и отвращением, и
он, вопреки собственному желанию, вернулся домой, где и завладел престолом,
поскольку других наследников не оказалось. Вместе с тем он уговаривает зятя
царя, Клеомброта, который тоже был царской крови, заявить притязания на
власть. Леонид был жестоко напуган и, с мольбою об убежище, укрылся в храме
Афины Меднодомной; вместе с ним была его дочь, оставившая Клеомброта. Он
получил вызов в суд, но не вышел из храма, и тогда спартанцы передали
царство Клеомброту.
12. Тем временем год миновал, и Лисандр лишился власти. Вновь
вступившие в должность эфоры разрешили Леониду покинуть его убежище, а
Лисандра и Мандроклида привлекли к суду за то, что предложение об отмене
долгов и переделе земли было внесено в нарушение существующих законов. Видя
грозящую им опасность, обвиняемые убеждают царей твердо стоять друг за
друга, пренебрегая решениями эфоров: ведь вся их сила - в разногласиях между
царями, ибо они должны отдать свой голос тому, чье мнение правильнее, если
второй судит вопреки пользе. Если же оба держатся одних взглядов, их власть
непреложна и бороться с ними - противозаконно, ибо эфорам принадлежит право
быть посредниками и судьями в случае спора царей, но не вмешиваться в их
дела, когда они единодушны. Согласившись с этими доводами, Агид и Клеомброт
в сопровождении друзей явились на площадь, согнали эфоров с их кресел и
назначили новых, в числе которых был и Агесилай. Затем они вооружили многих
молодых людей и освободили заключенных, приведя в трепет противников,
которые ждали обильного кровопролития. Но цари никого не тронули, напротив,
когда Леонид тайно бежал в Тегею, а Агесилай послал вдогонку убийц, которые
должны были расправиться с ним в пути, Агид, узнав об этом, отправил других,
верных ему людей, те окружили Леонида кольцом и благополучно доставили в
Тегею.
13. Меж тем как дело счастливо подвигалось вперед и никто уже не мешал
ему и не препятствовал, один-единственный человек - Агесилай - все погубил и
расстроил, замарав прекраснейший, в полном смысле слова спартанский, замысел
позорнейшим из пороков - корыстолюбием. Богатство Агесилая состояло главным
образом в обширных и тучных полях, но он был кругом в долгу и, так как
расплатиться с заимодавцами не мог, а терять землю не хотел, то убедил
Агида, что, если осуществить оба намерения разом, в городе начнется
настоящий мятеж, но если сперва угодить землевладельцам отменою долгов, они
потом мирно и спокойно согласятся на передел. Так полагал и Лисандр, тоже
обманутый Агесилаем. Итак, долговые расписки - они называются "клариями"
[klária] - снесли на площадь, сложили все в одну кучу и подожгли.
Когда костер вспыхнул, богачи и ростовщики, в крайнем огорчении и
расстройстве, удалились, а Агесилай, словно издеваясь, крикнул им вслед, что
никогда не видел света ярче и огня чище этого.
Народ требовал, чтобы немедленно приступали к разделу земли, и цари
отдали такой приказ, но Агесилай, всякий раз отыскивая неотложные заботы и
придумывая все новые увертки, затягивал дело до тех пор, пока Агиду не
пришлось выступить в поход: ахейцы, союзники Лакедемона {23}, просили
помощи, опасаясь, что этолийцы через Мегариду вторгнутся в Пелопоннес. Чтобы
дать им отпор, ахейский стратег Арат собирал войско и о своих приготовлениях
написал эфорам.
14. Эфоры немедленно отправили к Арату Агида, гордившегося честолюбивым
рвением и преданностью своих воинов. Почти все это были люди молодые и
бедные, недавно избавившиеся и освободившиеся от долгов и полные надежд
получить землю, когда вергутся из похода. Они беспрекословно повиновались
каждому распоряжению Агида и являли собою замечательное зрелище, когда, не
причиняя никому ни малейшего вреда, спокойно и почти бесшумно проходили
через государства Пелопоннеса, так что греки только дивились и спрашивали
друг друга, какой же был порядок в лаконском войске под водительством
Агесилая, прославленного Лисандра или древнего Леонида, если и ныне воины
обнаруживают столько почтения и страха перед юношей, который моложе чуть ли
не любого из них. Впрочем, и сам юноша - простой, трудолюбивый, нисколько не
отличавшийся своей одеждой и вооружением от обыкновенных воинов - привлекал
всеобщее внимание и восхищение. Но богачам его действия в Спарте были не по
душе, они боялись, как бы народ, последовав этому примеру, не изменил
установившиеся порядки повсюду.
15. Соединившись у Коринфа с Аратом, который еще не решил, даст ли он
противнику битву, Агид обнаружил и горячее усердие, и отвагу, однако не
отчаянную и не безрассудную. Он говорил, что, по его мнению, следует
сражаться и не пропускать войну за ворота Пелопоннеса, но что поступит он
так, как сочтет нужным Арат, ибо Арат и старше его, и стоит во главе
ахейцев, а он явился не для того, чтобы взять над ахейцами команду, но чтобы
оказать им помощь и поддержку в боях. Правда, Батон из Синопы утверждает,
будто Агид не хотел участвовать в битве вопреки распоряжению Арата, но он
просто не читал, что пишет об этом сам Арат. Оправдывая свои действия, Арат
говорит, что поскольку крестьяне уже свезли с полей весь урожай, он счел
более целесообразным открыть дорогу врагам, нежели в решающем сражении
поставить под угрозу судьбу ахейцев в целом. Итак, отказавшись от мысли о
битве, он, с благодарностью и похвалами, отпустил союзников, и Агид,
сопровождаемый восторгами пелопоннесцев, тронулся в обратный путь, в Спарту,
где тем временем произошли большие перемены и начались беспорядки.
16. Агесилай, который был эфором, сбросив с плеч тяготившую его до той
поры заботу, смело шел на любое преступление и насилие, если оно приносило
деньги; он не постеснялся нарушить утвержденное обычаем течение и порядок
времени и, - хотя год этого не требовал, - вставил тринадцатый месяц {24},
чтобы взыскать за него налоги. Боясь тех, кому он чинил обиды, и окруженный
ненавистью всех сограждан, он нанял вооруженных телохранителей и без них в
здание Совета не ходил. Он нарочито стремился показать, что одного из царей
вообще ни во что не ставит, Агид же если и пользуется некоторым его
уважением, то скорее по праву родства, чем царского достоинства. Вдобавок он
распустил слух, что останется эфором и на следующий срок.
Враги его решили не медлить, они составили заговор, открыто вернули
Леонида из Тегеи и вновь передали ему царство при молчаливом одобрении
народа, который был возмущен, видя свои надежды на раздел земли обманутыми.
Агесилая спас и тайно вывел из города его сын Гиппомедонт, которого все
любили за храбрость и который молил сограждан помиловать отца. Агид укрылся
в храме Афины Меднодомной, а другой царь, Клеомброт, пришел с мольбою о
защите в святилище Посейдона, ибо казалось бесспорным, что против него
Леонид озлоблен сильнее. И в самом деле, не тронув пока Агида, он явился в
сопровождении воинов к Клеомброту и осыпал гневной бранью и укорами зятя,
который коварными кознями лишил тестя царства и помог врагам изгнать его из
отечества.
17. Клеомброт, которому нечего было ответить, сидел в глубоком смущении
и молчал. Между тем Хилонида, дочь царя, которая прежде, когда жертвой
насилия сделался ее отец, сочла, что обида нанесена и ей самой, и, оставив
вступившего на царство Клеомброта, старалась поддержать Леонида в беде, не
выходя вместе с ним из храма, где он искал защиты, а затем, после его
бегства, безутешно горевала, негодуя на мужа, - Хилонида теперь, с переменою
судьбы переменившись и сама, сидела просительницею вместе с Клеомбротом,
обняв его обеими руками и посадив по обе стороны от себя двоих детей. Все
дивились и плакали, видя доброту и верность этой женщины, а она, коснувшись
своей кое-как накинутой одежды и неприбранных волос, сказала: "Этот вид и
обличие, отец, мне придала не жалость к Клеомброту, нет, но со времени твоих
несчастий, со дня твоего бегства скорбь была моей неразлучной подругою и
соседкой. А теперь, когда ты победил и снова царствуешь в Спарте, должна ли
я по-прежнему проводить жизнь в горе или же мне облечься в пышное царское
платье, после того, как ты, у меня на глазах, убьешь моего супруга, который
взял меня в девичестве? Впрочем, если он не вымолит у тебя прощения, если не
смягчит тебя слезами своих детей и жены, то понесет за свое безрассудство
кару даже более тяжкую, чем задумал ты сам, - прежде, чем умереть, он увидит
смерть горячо любимой супруги. Как посмею я жить и смотреть в глаза другим
женщинам, если ни муж, ни отец не сжалились надо мною, но остались глухи к
моим просьбам? И жена, и дочь - в обоих лицах - разделяю я беду и позор моих
близких! Если у моего мужа и было какое-нибудь основание для вражды с тобою,
я его отняла, когда встала на твою сторону, подав тем самым свидетельство
против Клеомброта и его замыслов. Но теперь ты словно бы сам оправдываешь
его преступление, ибо, глядя на тебя, каждый поверит, что царская власть
поистине вожделенное и неоценимое благо, - ведь ради нее справедливо и
зарезать зятя, и равнодушно оттолкнуть родную дочь!"
18. Произнося эти полные отчаяния жалобы, Хилонида прижалась щекою к
голове Клеомброта и обвела присутствующих помутившимся, изнуренным от муки
взглядом. Леонид, переговорив с друзьями, приказал Клеомброту подняться и
немедленно уйти за пределы страны, а дочь просил не покидать отца, который
так ее любит, что подарил спасение ее мужу. Но убедить Хилонйду он не смог,
она передала одного из детей поднявшемуся с земли мужу, другого взяла сама
и, преклонившись пред алтарем бога, вышла вместе с Клеомбротом, который, не
будь он вконец испорчен пустою славой, счел бы изгнание, разделяемое с такою
супругой, большей для себя удачей, нежели царскую власть.
Изгнав Клеомброта, отрешив от должности прежних эфоров и назначив
других, Леонид тут же стал готовить гибель Агиду. Сперва он убеждал царя
выйти из убежища и по-старому править вместе: граждане, дескать, его
прощают, понимая, что Агесилай, вместе со многими другими, обманул и его,
совсем еще юного и такого честолюбивого. Но Агид подозревал недоброе и
оставался в храме, и Леонид, наконец, прекратил лгать и хитрить.
Амфарет, Дамохарет и Аркесилай постоянно навещали Агида и развлекали
его беседой, а иной раз даже брали с собою в баню, выводя из храма и
доставляя обратно после мытья. Все трое были прежде его добрые знакомые, но
Амфарет, который незадолго до того взял на время у Агесистраты несколько
дорогих чаш и плащей, а возвращать эти вещи не хотел, таил коварный умысел
против царя и обеих женщин. Он, как передают, особенно охотно поддался на
уговоры Леонида и, кроме того, ожесточил против Агида эфоров - своих
товарищей по должности.
19. Так как Агид проводил все дни в своем убежище и только изредка,
если случалась возможность, ходил в баню, решено было схватить его в пути,
за пределами храма. "Друзья" подстерегли его, когда он возвращался из бани,
подошли с приветствием и дальше двинулись вместе под шутливые речи, какие и
принято вести с молодым человеком и близким знакомцем. Но как только они
оказались у поворота, где начиналась дорога к тюрьме, Амфарет, по праву
эфора, схватил Агида за плечо и промолвил: "Я веду тебя к эфорам, Агид, ты
представишь им отчет в своих действиях", - а рослый и сильный Дамохарет
накинул ему на шею скрученный жгутом плащ и поволок за собой, остальные же
исполняя уговор, подталкивали царя сзади. Так как место было безлюдное,
никто на помощь Агиду не пришел, и его бросили в тюрьму. Немедленно появился
Леонид с большим отрядом наемников и окружил здание, а эфоры вошли к Агиду
и, пригласив в тюрьму тех старейшин, которые были одного с ними образа
мыслей (они желали придать происходившему видимость судебного
разбирательства), потребовали, чтобы он оправдался в своих поступках. Царь
только засмеялся в ответ на это притворство, и Амфарет заметил ему, что он
горько поплатится за свою дерзость. Другой из эфоров, словно идя Агиду
навстречу и показывая ему, как уклониться от обвинения, спросил, не
действовал ли он вопреки своей воле, по принуждению Лисандра и Агесилая, а
когда Агид ответил, что никто его не принуждал, но что он следовал примеру и
образцу Ликурга, стремясь к тому же государственному устройству, какое было
в старину, - задал ему еще вопрос: раскаивается ли он в содеянном. Юноша
ответил, что нисколько не раскаивается в этих прекрасных и благородных
замыслах, даже если увидит, что его ждет самая жестокая кара, и эфоры
вынесли ему смертный приговор.
Служители получили приказ вести Агида в так называемую Дехаду - это
особое помещение в тюрьме, где удавливают осужденных. Замечая, что
прислужники не смеют коснуться Агида и что даже наемники отворачиваются и не
хотят принимать участия в таком деле (ведь все знали, что поднять руку на
царя - противно и законам, и обычаям!), Дамохарет осыпал их угрозами и
бранью и сам потащил Агида в Дехаду. Многие уже знали, что Агид в тюрьме, у
дверей стоял шум, мелькали частые факелы; появились мать и бабка Агида, они
громко кричали, требуя, чтобы царя спартанцев выслушал и судил народ. Вот
почему, главным образом, эфоры и поспешили завершить начатое, опасаясь, как
бы ночью, если соберется толпа побольше, царя не вырвали у них из рук.
20. По пути на казнь Агид заметил, что один из прислужников до
крайности опечален и не может сдержать слезы, и промолвил ему: "Не надо
оплакивать меня, милый. Я умираю вопреки закону и справедливости, но уже
поэтому я лучше и выше моих убийц". Сказавши так, он сам вложил голову в
петлю.
После этого Амфарет вышел к дверям, и Агесистрата, по давнему
знакомству и дружбе, бросилась к нему с мольбою, а он поднял ее с земли и
заверил, что с Агидом не случится ничего страшного и непоправимого. Если она
хочет, добавил он, то и сама может пройти к сыну. Агесистрата просила, чтобы
вместе с нею впустили мать, и Амфарет ответил, что ничего против не имеет.
Пропустивши обеих и приказав снова запереть дверь тюрьмы, он первою передал
палачам Архидамию, уже глубокую старуху, всю жизнь пользовавшуюся огромным
уважением среди спартанских женщин, когда же ее умертвили, позвал внутрь
Агесистрату. Она вошла - и увидела сына на полу и висящую в петле мать.
Сама, с помощью прислужников, она вынула Архидамию из петли, уложила ее
рядом с Агидом и тщательно укрыла труп, а потом, упавши на тело сына и
поцеловав мертвое лицо, промолвила: "Ах, сынок, твоя чрезмерная
совестливость, твоя мягкость и человеколюбие погубили и тебя, и нас вместе с
тобою!" Амфарет, который стоя у дверей, все видел и слышал, вошел в Дехаду и
со злобою сказал Агесистрате: "Если ты разделяла мысли сына, то разделишь и
его жребий!" И Агесистрата, поднимаясь навстречу петле, откликнулась:
"Только бы это было на пользу Спарте!"
21. Когда весть об этом страшном событии разнеслась по городу и из
тюрьмы были вынесены три мертвых тела, страх оказался не настолько силен,
чтобы граждане захотели или же смогли хоть сколько-нибудь скрыть свое горе и
свою ненависть к Леониду и Амфарету, ибо ни разу еще с тех пор, как дорийцы
населяют Пелопоннес, не случалось в Спарте ничего более ужасного и
нечестивого. Сколько можно судить, на царя лакедемонян даже враги не
решались занести руку, но, встречаясь с ним на поле боя, поворачивали вспять
из страха и почтения пред его высоким достоинством. Вот почему до времен
Филиппа {25} во всех многочисленных сражениях, какие были у лакедемонян с
остальными греками, только один царь - Клеомброт - был убит ударом копья при
Левктрах. Правда, мессенцы говорят, будто еще Феопомп пал от руки
Аристомена, но лакедемоняне утверждают, что это неверно и что Феопомп был
только ранен. По этому поводу мнения писателей различны. А в самом
Лакедемоне первым из царей погиб Агид, казненный эфорами, - погиб, начавши
прекрасное и достойное Спарты дело, погиб в том возрасте, когда ошибкам
принято оказывать снисхождение, и заслужив укоры скорее друзей, нежели
врагов, ибо он сохранил жизнь Леониду и вообще, по своей удивительной
кротости и мягкости, слишком доверял людям.
[КЛЕОМЕН]
22 (1). Сразу же после смерти Агида его брат Архидам бежал, так что его
Леонид захватить не успел, но супругу убитого с новорожденным ребенком он
увел из дома мужа и силою выдал за своего сына Клеомена. Правда, Клеомену не
пришла еще пора жениться, однако ж отдать Агиатиду другому Леонид не хотел:
она должна была унаследовать богатое состояние своего отца Гилиппа, по
красоте же и пригожеству не знала себе равных среди гречанок, обладая,
вдобавок, нравом добрым и кротким. Как передают, она исчерпала все средства,
моля избавить ее от этого насильственного брака, однако, соединившись с
Клеоменом, ненависть к Леониду сохранила, но женою была замечательной,
горячо привязанной к молодому мужу, который с первого же дня страстно ее
полюбил и даже относился с сочувствием к ее полным нежности воспоминаниям об
Агиде, так что нередко и сам расспрашивал обо всем происшедшем и внимательно
слушал рассказы Агиатиды о намерениях и образе мыслей ее первого супруга.
Клеомен был и честолюбив, и благороден, и не менее Агида склонен по
натуре к воздержности и простоте, но мягкости и крайней осторожности Агида в
нем не было, - напротив, в душе его как бы сидело острие, подстрекавшее
волю, и он неудержимо рвался к цели, которая однажды представилась ему
прекрасной. А прекраснее всего, казалось ему, - править охотно
подчиняющимися своему царю подданными; вместе с тем он считал прекрасным и
взять верх над непокорными, направляя их к добру силой.
23 (2). Тогдашнее положение города ничуть его не радовало: граждане
вконец изнежились от праздности и забав, царь ко всему относился с полным
равнодушием - лишь бы никто не мешал ему жить в богатстве и роскоши,
государственные же дела были в пренебрежении, ибо каждый думал лишь о своем
доме и о собственной выгоде. О скромности и регулярных упражнениях молодежи,
о выдержке и равенстве - обо всем этом теперь, после гибели Агида,
небезопасно было даже вспоминать.
Сообщают, что Клеомен еще подростком познакомился с учениями философов
благодаря Сферу из Борисфена {1}, который приехал в Лакедемон и много
времени уделял беседам с мальчиками и юношами. Этот Сфер был одним из самых
способных учеников Зенона Китийского, он, по-видимому, полюбил Клеомена за
его природное мужество и разжег в нем честолюбие. Когда однажды в старину
Леонида спросили, что он думает о поэте Тиртее, тот, говорят, ответил: "Он
прекрасно воспламеняет души молодых". И верно, стихи Тиртея наполняли
молодых воинов таким воодушевлением, что они не щадили собственной жизни в
битвах. Так и стоическое учение - оно таит в себе что-то опасное для сильных
и горячих характеров, но превращается в громадное, ничем иным не
приобретаемое благо, проникая в натуру глубокую и мягкую {2}.
24 (3). Когда после смерти Леонида Клеомен вступил на царство и
убедился, что государство вконец обессилело, - богачи, поглощенные заботой о
собственных удовольствиях и наживе, пренебрегали общественными делами, а
народ, страдая от нужды, и на войну шел неохотно, и даже в воспитании детей
не искал более для себя никакой чести, - а сам он царь только по имени,
власть же целиком принадлежит эфорам, он немедленно проникся решимостью все
это переменить и опрокинуть. Прежде всего, он стал испытывать своего друга
Ксенара (в прошлом царь был любимцем этого человека - такую связь сами
лакедемоняне называют "вдохновенной любовью" {3}); он расспрашивал Ксенара
об Агиде - что это был за правитель, и каким образом и с чьею помощью
вступил он на свой путь. Сначала Ксенар охотно говорил об этих событиях,
вспоминая их во всех подробностях, но когда заметил, что Клеомен слишком
поглощен его рассказом, что нововведения Агида до крайности волнуют молодого
царя и он хочет слышать о них еще и еще раз, то в сердцах выбранил Клеомена,
сказал ему, что он просто не в своем уме, а в конце концов, перестал и
беседовать с ним и даже ходить к нему. Причину их размолвки Ксенар, впрочем,
никому не открыл и отвечал только, что царь хорошо знает, в чем дело.
Видя такое недоброжелательство Ксенара, Клеомен полагал, что и
остальные настроены не иначе, и ни с кем своими замыслами не делился. Он
считал, что переворот легче произвести во время войны, чем в мирную пору, а
потому столкнул Спарту с ахейцами, поведение которых неоднократно давало
повод для жалоб и упреков. Арат, наиболее сильный и влиятельный человек
среди ахейцев, с самого начала задумал соединить всех пелопоннесцев в один
союз и именно эту цель преследовал, командуя войсками в многочисленных
походах и долгие годы руководя государственными делами, ибо твердо держался
убеждения, что только тогда Пелопоннес станет неприступен для врагов извне.
Почти все города уже были в числе союзников, оставались только Лакедемон,
Элида да часть аркадян, находившаяся в зависимости от Спарты, и сразу после
смерти Леонида Арат принялся тревожить аркадян, разоряя главным образом
земли, пограничные с ахейскими, - чтобы поглядеть, как ответят на это
лакедемоняне, и, вместе с тем, выказать пренебрежение к молодому и
неискушенному в войне Клеомену.
25 (4). Прежде всего эфоры поручают Клеомену захватить храм Афины
поблизости от Бельбины. Эта местность представляет собою проход в Лаконию, и
в ту пору Спарта вела из-за нее спор с Мегалополем. Клеомен захватил храм и
обнес его укреплениями, и Арат ни словом на это не возразил, но двинулся
ночью с войском, чтобы напасть на Тегею и Орхомен. Однако изменники,
пообещавшие сдать город, в последний миг оробели, и Арат отступил, считая,
что остался незамеченным, но Клеомен тут же написал ему, осведомляясь,
словно бы у приятеля, куда это он ходил ночью. Тот написал в ответ, что
узнал, будто Клеомен намеревается укрепить Бельбину, и хотел ему помешать, и
Клеомен, еще одним письмом, заверил Арата, что нисколько не сомневается в
его словах, но только, если это не составит для начальника ахейцев особого
труда, просит сообщить, зачем он брал с собою факелы и лестницы. Шутка
рассмешила Арата, и он стал спрашивать, что за юноша этот Клеомен, и тогда
лакедемонский изгнанник Дамократ сказал ему: "Если ты замышляешь что-нибудь
против Спарты, тебе надо торопиться, пока у этого петушка не отрасли шпоры".
Клеомен с небольшим отрядом конницы и тремястами пехотинцев стал
лагерем в Аркадии, но немного спустя эфоры, боясь войны, приказали ему
отступить. Едва однако ж он отошел, как Арат взял Кафии, и эфоры снова
отправили Клеомена в поход. Он занял Мефидрий и разорил набегами Арголиду.
Против него двинулось ахейское войско из двадцати тысяч пехоты и тысячи
всадников под начальством Аристомаха. Клеомен встретил ахейцев у Паллантия и
хотел завязать сражение, но Арат, испугавшись его дерзкой отваги, не дал
стратегу принять вызов и отступил - под ропот и брань ахейцев и
издевательства лакедемонян, которые не насчитывали в своих рядах и пяти
тысяч. Этот успех преисполнил Клеомена самоуверенности, и он пустился в
хвастливые речи перед согражданами, так что те вспоминали одного из своих
древних царей {4}, который сказал, что лакедемоняне спрашивают не сколько
врагов, а где они.
26 (5). Поспешив на помощь гражданам Элиды, которые оборонялись от
ахейцев, Клеомен близ Ликея ударил на неприятелей, уже пустившихся в
обратный путь, и разметал все ахейское войско. Многие были убиты, многие
попали в плен, так что по Греции даже прошел слух, будто погиб и Арат,
однако Арат сумел как нельзя лучше использовать сложившееся положение дел -
едва оправившись от бегства, он пошел на Мантинею и, так как никто этого не
ожидал, захватил город и поставил в нем своих воинов. Лакедемоняне
совершенно пали духом и требовали, чтобы Клеомен прекратил войну, и это
натолкнуло его на мысль вызвать из Мессены брата Агида, Архидама, из другого
царского дома, которому по закону принадлежал второй престол {5} в Спарте:
Клеомен надеялся, что могущество эфоров уменьшится, если царская власть
вернет себе прежнюю полноту и равновесие. Но убийцы Агида, проведавши об
этом и опасаясь, как бы, если Архидам вернется, им не пришлось дать ответ за
прошлое, дружелюбно его приняли и даже сами помогли тайно проникнуть в
город, но сразу же умертвили - быть может, против воли Клеомена, как
полагает Филарх, а может быть, он и сдался на уговоры своих друзей и уступил
им Архидама сам. Но и в этом случае главная доля вины падает на них, ибо
ходила молва, что они вырвали у Клеомена согласие силой.
27 (6). И все же Клеомен решил не медлить со своими планами, а потому,
подкупив эфоров, получил от них распоряжение готовиться к походу. И многих
других склонил он на свою сторону, пользуясь поддержкой матери, Кратесиклеи,
которая щедро покрывала его расходы и сочувствовала честолюбивым замыслам
сына. Ради него, как сообщают, она даже вышла второй раз замуж (хотя сама к
браку не стремилась), выбрав одного из виднейших и наиболее влиятельных
граждан в Спарте.
Выступив в поход, царь занял принадлежавший мегалополитанцам городок
Левктры. Ахейцы во главе с Аратом быстро двинулись на выручку, и Клеомен
выстроил лакедемонян к бою у самых стен Мегалополя. Часть спартанского
войска была разбита, но когда Арат остановил преследование, не разрешив
ахейцам переправиться через какой-то глубокий ров, а мегалополитанец Лидиад,
возмущенный этим приказом, бросил своих всадников вперед и, гоня врага все
дальше, попал на виноградник, весь изрезанный канавами и загородками, так
что боевой порядок конницы оказался безнадежно и непоправимо нарушенным, -
заметив это, Клеомен немедленно послал туда тарентинцев и критян {6}, и
Лидиад, несмотря на отчаянное сопротивление, был убит. Лакедемоняне
воспрянули духом, с криком ринулись на ахейцев и всех обратили в бегство.
Трупы убитых - а их на поле битвы осталось великое множество - Клеомен выдал
ахейцам, заключив с ними перемирие, и только тело Лидиада велел принести к
себе, украсил мертвого пурпурным одеянием, возложил ему на голову венок и
так отправил к воротам Мегалополя. Это был тот самый Лидиад, который сложил
с себя тиранническую власть, вернул гражданам свободу и присоединил свой
город к Ахейскому союзу.
28 (7). После этой победы Клеомен возгордился уже не на шутку и, в
твердой уверенности, что легко одолеет ахейцев, если поведет войну по
собственному усмотрению, стал убеждать своего отчима Мегистоноя, что пора
избавиться от эфоров, сделать имущество граждан общим достоянием и, с
помощью равенства, возродить Спарту, вернуть ей верховное владычество над
Грецией. Мегистоной согласился с ним, и царь склонил на свою сторону еще
двух или трех друзей.
Случилось так, что в эти дни одному из эфоров приснился в святилище
Пасифаи удивительный сон. Привиделось ему, будто на том месте, где обычно
сидят, занимаясь делами, эфоры, осталось только одно кресло, а остальные
четыре исчезли и в ответ на его изумление из храма прозвучал голос,
возвестивший, что так лучше для Спарты. Когда эфор рассказал Клеомену свое
видение, тот сначала встревожился, решив, будто враги подозревают недоброе и
хотят выведать его мысли, но затем понял, что рассказчик не лжет, и
успокоился. Взяв с собою тех граждан, которые, как он ожидал, должны были
оказать его действиям особенно упорное сопротивление, он захватил
подвластные ахейцам города Герею и Альсею, доставил в Орхомен продовольствие
и, наконец, расположившись лагерем у Мантинеи и дальними вылазками настолько
утомив лакедемонян, что они сами просили дать им передышку, оставил большую
часть своего войска в Аркадии, а сам с наемниками двинулся к Спарте.
Поделившись по пути своими планами с несколькими солдатами, в чьей
преданности он был совершенно уверен, Клеомен медленно шел вперед, чтобы
напасть на эфоров во время обеда.
29 (8). Когда до города было уже совсем недалеко, Клеомен послал в
общую трапезную {7} к эфорам Эвриклида, якобы с каким-то известием из похода
от царя, а следом за ним, с несколькими воинами, отправились Ферикион, Фебид
и двое так называемых мофаков {8} - товарищей детства Клеомена. Эвриклид еще
не кончил свою речь, как они уже набросились на эфоров и стали разить их
мечами. Первым упал под ударами Агилей, и его сочли мертвым, но он
мало-помалу собрался с силами, выполз из залы и забился в какое-то низкое и
тесное строение, оказавшееся святилищем Страха, - оно всегда стояло
запертым, но в этот день случайно было открыто. Проскользнувши туда, он
замкнул за собою дверь. Остальные четверо были убиты, и еще не более десяти
человек, которые пытались подать им помощь. Из тех, кто соблюдал
спокойствие, не погиб ни один, точно так же и покидавшим город никаких
препятствий не чинилось. Пощадили даже Агилея, когда он на другой день вышел
из храма.
30 (9). У лакедемонян есть храмы, посвященные не только Страху, но и
Смерти, и Смеху, и иным сходного рода душевным состояниям. Страх они чтут не
оттого, что считают его пагубным, - подобно злым духам, отвращаемым с
помощью заклинаний, - но в уверенности, что страх - это главная сила,
которою держится государство. Поэтому-то, как сообщает Аристотель, эфоры,
вступая в должность, через глашатая приказывали гражданам остригать себе усы
и повиноваться законам, дабы законы не обходились с ними сурово. Требование
насчет усов, на мой взгляд, объявлялось для того, чтобы приучить молодых
людей к послушанию дчже в мелочах. И еще мне кажется, что мужеством древние
считают не бесстрашие, но страх перед укором и боязнь бесславия. Кто больше
всех робеет перед законами, всех отважнее пред лицом неприятеля, и меньше
других страшится беды и боли тот, кому особенно страшна дурная молва. Вот
почему прав поэт {9}, говоря:
Где страх, там и стыд.
И у Гомера {10} хорошо сказано:
Ты и почтен для меня, возлюбленный свекор, и страшен.
И еще:
Войско молчит, почитая начальников.
Больше всего толпа почитает тех, перед кем испытывает страх. Потому
лакедемоняне и воздвигли храм Страху подле трапезной эфоров, как бы уподобив
их звание единовластию.
31 (10). Наутро Клеомен объявил имена восьмидесяти граждан, которым
надлежало покинуть Спарту, и распорядился убрать все кресла эфоров, кроме
одного, где намерен был сидеть, занимаясь делами, он сам. Затем он созвал
Собрание, чтобы оправдать перед народом свои действия. Ликург, сказал он, к
царям присоединил старейшин, и долгий срок город управлялся этими двумя
властями, не нуждаясь ни в какой третьей, но позднее, во время сильно
затянувшейся войны против мессенцев, цари, постоянно занятые походами, стали
выбирать судей из числа своих друзей и оставляли их гражданам вместо себя,
назвав "эфорами" {11}, то есть блюстителями. Сначала они были просто
царскими слугами и помощниками, однако мало-помалу сами вошли в силу, и так,
незаметно, образовалась как бы особая должность, или управление. Верное
этому свидетельство - то, что еще и поныне, когда эфоры посылают за царем,
он в первый и во второй раз не откликается на их зов и, лишь получивши
третье приглашение, встает и идет к ним; следует помнить вдобавок, что
Астероп, первый, кто укрепил и расширил власть эфоров, жил много поколений
спустя после того, как появилось это звание. Впрочем, продолжал Клеомен,
соблюдай они хоть какую-то воздержность, лучше было бы их терпеть, но коль
скоро незаконно присвоенною силой они подрывают и упраздняют древнюю власть,
изгоняя одних царей, убивая без суда других и запугивая угрозами каждого,
кто мечтает узреть Спарту вновь обретшей самое прекрасное, поистине
божественное устройство, - это совершенно непереносимо. Если бы оказалось
возможным без крови и жертв избавить Лакедемон от занесенных извне недугов -
роскоши, расточительности, долгов, ростовщичества и двух еще более
застарелых язв - бедности и богатства, он почитал бы себя самым счастливым
из царей и, словно опытный врач, исцелил бы отечество, не причиняя ему
никаких страданий. Но и при нынешних обстоятельствах его оправдывает пример
самого Ликурга, который не был облечен ни царскими, ни иными какими-либо
правами и только хотел получить власть, а все-таки явился на площадь с
оружием, так что царь Харилл {12} в ужасе искал спасения у алтаря. Однако
Харилл был человек честный и желавший отечеству добра, а потому скоро сам
сделался помощником Ликурга, одобрив его перемены в устройстве государства.
Стало быть, Ликург делом засвидетельствовал, что без принуждения и страха
существующий порядок изменить трудно. "Я же, - добавил Клеомен, -
воспользовался обоими этими средствами с крайней умеренностью - я только
устранил тех, кто преграждал Спарте путь к спасению и благополучию. А для
блага остальных я поделю всю землю поровну, освобожу должников от их долгов
и устрою проверку и отбор чужеземцев, чтобы лучшие из них стали гражданами
Спарты и с оружием в руках оберегали наш город и чтобы нам больше не видеть,
как Лакония, лишенная защитников, достается в добычу этолийцам и
иллирийцам".
32 (11). После этой речи Клеомен первым отдал свое достояние в общее
пользование, вслед за царем то же самое сделал его отчим Мегистоной и каждый
из друзей, а затем и остальные граждане. Земля была поделена заново. Клеомен
отвел наделы и каждому изгнаннику, пообещав вернуть всех до последнего,
когда в государстве восстановится спокойствие. Пополнив число граждан самыми
достойными из периэков, он создал четырехтысячный отряд тяжелой пехоты,
научил этих воинов биться вместо копья сариссой, держа ее обеими руками, и
заменил съемную рукоять {13} щита ремнем, натянутым из края в край.
Затем он обратился к воспитанию молодых - знаменитому спартанскому
воспитанию, - при самой деятельной помощи и поддержке Сфера, и в скором
времени мальчики и юноши усвоили надлежащий порядок телесных упражнений и
общих трапез, причем насилие оказалось потребным лишь в немногих случаях,
большинство же быстро и охотно свыклось с простым, истинно лаконским образом
жизни. За всем тем, чтобы не слышать слова "единовластие", Клеомен отдал
второй престол своему брату Эвклиду. Это был единственный случай, когда
спартанцами правили два царя из одного дома.
33 (12). Догадываясь, что ахейцы и сам Арат уверены, будто положение
его после совершившихся перемен ненадежно, а потому он ни в коем случае не
отважится выйти за рубежи Лакедемона, оставив город, еще не оправившийся от
такого потрясения, - Клеомен счел делом и славным, и полезным показать
врагам боевой дух спартанского войска. Он вторгся во владения Мегалополя,
взял богатую добычу и опустошил немалую часть страны. Под конец похода в его
руки попали актеры, куда-то направлявшиеся из Мессены, и тогда Клеомен,
сколотив посреди вражеской земли подмостки и не пожалев сорока мин на
расходы, устроил игры и целый день провел в театре - не потому, что жаждал
зрелищ, но словно издеваясь над врагами и своим презрением показывая,
насколько он превосходит их силою. А вообще среди всех греческих и царских
войск спартанское было единственным, которое не вело и не везло за собою
мимов, фокусников, плясуний и кифаристок, но было свободно от всякой
разнузданности, шутовства и расточительности; большую часть дня молодые люди
отдавали учению, а те, что постарше, наставляли учившихся, если же случался
досуг, то обменивались остроумными шутками и забавными высказываниями в
лаконском вкусе. Какова польза подобного рода забав, рассказано в
жизнеописании Ликурга.
34 (13). Во всем без изъятия Клеомен сам был наставником для своих
подданных, предложив им, как пример воздержности и здравого смысла,
собственную жизнь - простую, скромную, начисто лишенную пошлого чванства и
ничем не отличавшуюся от жизни любого человека из народа, что, кстати
говоря, имело некоторое значение и для общегреческих дел. Те, кому
доводилось встречаться с другими царями, не столько бывали поражены их
богатством и роскошью, сколько испытывали отвращение к высокомерию и гордыне
этих властителей, к их неприветливости и грубости с окружающими. Когда же,
являясь к Клеомену, царю и по имени, и в каждом из своих деяний, люди не
видели на нем ни багряницы, ни иной какой пышной одежды, не видели
драгоценных лож и покойных носилок, когда убеждались, что он не окружен
толпою гонцов и привратников и дает ответы просителям не через своих писцов,
да и то с крайнею неохотой, но, напротив, одетый в простой плащ, сам идет к
посетителю навстречу, радушно его приветствует, терпеливо выслушивает и
мягко, любезно отвечает, - все бывали восхищены и очарованы и твердили, что
единственный подлинный потомок Геракла - это Клеомен.
Обыкновенный, повседневный обед подавался на столе с тремя ложами,
трапеза бывала совсем скудной и чисто лаконской. Если же царь принимал у
себя послов или чужеземных гостей, ставили еще два ложа и слуги несколько
украшали обед, но не какими-нибудь изысканными блюдами и не печеньями, а
просто сравнительным обилием еды и питья. Клеомен даже выговаривал как-то
одному из друзей, когда услышал, что тот, угощая чужеземцев, предложил им
черной похлебки и ячменных лепешек, как на спартанских общих трапезах: в
подобных случаях, сказал он, да еще с иноземцами, нет никакой нужды слишком
строго держаться лаконских нравов. Когда стол убирали, приносили треножник с
медным кратером, полным вина, два серебряных ковша вместимостью по две
котилы и несколько - совсем немного - серебряных чаш, из которых пил всякий,
кто хотел, но вопреки желанию пить никого не принуждали. Никаких услаждений
для слуха не было, да и не требовалось. Царь сам направлял беседу и занимал
гостей за вином, то расспрашивая других, то что-нибудь рассказывая сам, и
серьезные его речи были не лишены приятности, а шутки отличались мягкостью и
тонкостью. Гоняться за людьми, приманивая и развращая их деньгами и
подарками, как поступали прочие цари, он считал и безвкусным, и
несправедливым, а вот дружелюбной беседой, приятным и внушающим доверие
словом расположить и привлечь к себе всякого, с кем довелось встретиться, -
это представлялось ему делом поистине прекрасным и поистине царским, ибо,
говорил он, друг отличается от наемника лишь тем, что одного приобретают
обаянием собственного нрава и речей, а другого - деньгами.
35 (14). Первыми, кто обратился к Клеомену за помощью, были мантинейцы:
ночью они незаметно открыли ему ворота и, прогнав с его помощью ахейский
караульный отряд, отдались под власть Спарты. Но Клеомен вернул, им их
прежние законы и государственное устройство и в тот же день возвратился в
Тегею. Вскоре после этого Клеомен, обогнув Аркадию, подступил к ахейскому
городу Ферам, рассчитывая либо вызвать ахейцев на сражение, либо опорочить и
очернить Арата, если тот уклонится от битвы и оставит страну на произвол
врага. Стратегом был тогда Гипербат, но вся власть в Ахейском союзе
принадлежала Арату, Ахейцы собрали все свои силы и стали лагерем близ Димы
подле Гекатомбея, туда же подошел и Клеомен, заняв позицию, по-видимому,
весьма невыгодную, - между неприятельским городом Димой и ахейским войском.
Несмотря на это он отважно бросал ахейцам вызов за вызовом, заставил их
принять бой и нанес врагу решительное поражение, обратив в бегство весь
строй пехоты; многие погибли в битве, многие живыми попали в руки
спартанцев. Затем Клеомен двинулся к Лангону, изгнал оттуда ахейский
сторожевой отряд и вернул город элейцам.
36 (15). Итак, ахейцы были разбиты и ослаблены, и в этих
обстоятельствах Арат, который обыкновенно бывал стратегом каждый второй год,
не пожелал принять должность и ответил отказом на все призывы и просьбы
сограждан. Недостойный поступок - когда буря усиливается, оставить кормило и
уступить команду другому. Вначале Клеомен предложил ахейским послам
умеренные, казалось бы, условия, однако вслед за тем сам отправил послов и
потребовал передать ему верховную власть, обещая, что во всем остальном
спорить с ними не станет, но немедленно вернет и пленных, и захваченные
области. Ахейцы готовы были принять перемирие на этих условиях и приглашали
Клеомена в Лерну {14}, где они хотели созвать Собрание, но тут вышло так,
что царь после какого-то напряженного перехода совсем не ко времени напился
воды, у него пошла кровь горлом, и он потерял голос. Поэтому он только
отослал ахейцам самых видных и знатных пленных, а встречу отложил и вернулся
в Лакедемон.
37 (16). Эта случайность погубила Грецию, которая именно в те дни могла
еще как-то оправиться от своих бед и спастись от высокомерия и алчности
македонян. В самом деле, Арат, то ли не доверяя Клеомену и боясь его, то ли
завидуя его неожиданной удаче и считая страшной несправедливостью, чтобы
после тридцати трех лет главенства молодой, лишь недавно появившийся
соперник завладел разом и славой его, и влиянием и перенял власть, которую
он так расширил и возвысил и так долго держал в своих руках, - Арат сначала
пытался силой удержать ахейцев от их намерения. Но ахейцы, пораженные
отвагой Клеомена, не поддавались, мало того - они считали справедливым
желание лакедемонян вернуть Пелопоннесу его старинное устройство, и тогда
Арат решился на шаг, никому из греков не подобавший, а для него и вовсе
постыдный, в высшей мере недостойный прежних его действий на обоих поприщах
- и государственном, и военном, - решился призвать в Грецию Антигона и
наводнить Пелопоннес македонянами, которых сам же, освободив Акрокоринф, еще
мальчишкой изгнал из Пелопоннеса; решился призвать царя, хотя сам был
враждебен и подозрителен в глазах всех царей, призвать наконец того самого
Антигона {15}, на чью голову в своих "Воспоминаниях" обрушивает целый поток
бранных слов. Он пишет, что принял много трудов и опасностей ради афинян,
чтобы избавить их город от македонского караульного отряда, - и этих же
македонян, вооруженных, привел в свой родной город, к собственному очагу, к
дверям женской половины дома {16}. Потомку Геракла и царю спартанцев,
который хотел натянуть ослабевшие струны древнего государственного
устройства и сообщить им прежний лад - в согласии с законами Ликурга и
чистыми правилами дорийской жизни, он не считал возможным предоставить право
называться главою сикионян и тритейцев и, в страхе перед ячменной лепешкой,
потертым плащом, а самое главное, перед уничтожением богатства и облегчением
мук бедности (это было основное, в чем обвинял Клеомена Арат), подчинил
ахейцев и самого себя диадеме, багрянице и приказам македонских сатрапов.
Ради того, чтобы никто не подумал, будто Арат исполняет распоряжения
Клеомена, он согласился справлять Антигонии {17} и, украсив голову венком,
приносить жертвы и петь хвалебные гимны в честь человека, который истлевал
от чахотки. Все это мы пишем не в укор Арату, который так часто выказывал
истинное величие и преданность Греции, но скорбя о слабости человеческой
природы, коль скоро даже в характерах, столь замечательных, столь щедро
одаренных нравственно, она неспособна явить прекрасное без малейшего пятна и
изъяна.
38 (17). Когда ахейцы снова сошлись на Собрание, на этот раз - в Аргос,
и туда же прибыл из Тегеи Клеомен, все горячо надеялись, что наконец-то
будет заключен мир. Но Арат, который в основном уже договорился с Антигоном,
опасаясь как бы Клеомен, убеждениями или даже силой склонив народ на свою
сторону, успешно не завершил все задуманное, выдвинул такое требование:
пусть Клеомен возьмет триста заложников, но зато явится в Собрание один, а в
противном случае пусть подойдет со своим войском к гимнасию Киларабису и
встретится с ахейцами там, за стенами города. Клеомен ответил, что это
прямая обида и что следовало известить его заранее, а не отказывать в
доверии и не гнать теперь, когда он уже у ворот. Он написал ахейцам письмо,
состоявшее почти сплошь из обвинений против Арата. Арат, со своей стороны,
всячески чернил его перед народом, и Клеомен поспешно снялся с лагеря,
отправив ахейцам вестника с объявлением войны, но не в Аргос, а в Эгий, -
для того, как утверждает Арат, чтобы противник не успел приготовиться и был
захвачен врасплох.
Среди ахейцев началось брожение, в городах пошли речи о выходе из
союза, ибо народ мечтал о разделе земли и об отмене долговых обязательств,
да и первые граждане во многих местах были недовольны Аратом, а некоторые
открыто возмущались его планом привести в Пелопоннес македонян, так что
Клеомен вторгся в Ахайю, воодушевленный лучшими надеждами. Прежде всего, он
внезапным нападением захватил Пеллену и с помощью самих ахейцев изгнал
оттуда караульный отряд, а затем покорил Феней и Пентелий. Когда же ахейцы,
опасаясь измены в Коринфе и Сикионе, послали туда из Аргоса всадников и
наемную пехоту, а сами собрались в Аргос на Немейские празднества {18},
Клеомен рассчитал, - и рассчитал правильно, - что, если неожиданно ударит на
город, переполненный праздничной толпою зрителей, то произведет страшное
смятение и переполох. И вот ночью, подведя войско к городским стенам, он
занял Аспиду - неприступную позицию на круче над самым театром, и привел
ахейцев в такой ужас, что никто и не подумал взяться за оружие, напротив -
граждане беспрекословно приняли спартанский отряд, выдали двадцать
заложников и стали союзниками лакедемонян, предоставив верховное главенство
Клеомену.
39 (18). Эта удача немало прибавила к его славе и силе. Ибо ни цари
Лакедемона в старину не смогли, как ни старались, надежно покорить Аргос, ни
искуснейший из полководцев, Пирр, не удержал города, но, ворвавшись в него
силою, был убит, и вместе с ним погибла значительная часть войска. Все
только дивились проворству и глубокой проницательности Клеомена, и те, кто
прежде посмеивался над ним, когда он говорил, что отменою долгов и
уравнением имуществ подражает Солону и Ликургу, теперь были твердо убеждены,
что спартанцы ему одному обязаны переменою, которая с ними совершилась. Ведь
до тех пор они влачили такое жалкое существование, настолько неспособны были
себя защитить, что этолийцы, вторгшись в Лаконию, увели пятьдесят тысяч
рабов {19}. (Как сообщают, какой-то старик-спартанец заметил тогда, что
враги оказали Лаконии услугу, освободив ее от такого бремени.) А вскоре
после этого, едва узнавши вкус отеческих обычаев, едва пустившись по следам
древнего и прославленного устройства жизни, они уже дали Ликургу, который
словно бы сам присутствовал среди них и вместе вершил делами, убедительные
доказательства своего мужества и послушания, возвращая Лакедемону
владычество над Грецией и вновь овладевая Пелопоннесом.
40 (19). Сразу после взятия Аргоса к Клеомену присоединились Клеоны и
Флиунт. Арат находился тогда в Коринфе, ведя расследование по делу
коринфских граждан, обвинявшихся в связях со Спартой. Встревоженный
полученными вестями, ощущая уже, что город склоняется на сторону Клеомена и
хочет избавиться от власти ахейцев, он велел созвать коринфян к зданию
Совета, а сам незаметно выбрался к воротам. Здесь ему подали коня, и он
бежал в Сикион. Коринфяне, пишет Арат, бросились в Аргос, к Клеомену, с
такою поспешностью, что все до одного загнали лошадей, а Клеомен еще
выбранил их за то, что они не схватили Арата, но дали ему уйти. Тем не
менее, продолжает Арат, к нему явился Мегистоной с предложением от Клеомена
за большие деньги передать спартанцам Акрокоринф (там еще стоял ахейский
сторожевой отряд); на это он отвечал, что больше не направляет течения
событий, но скорее сам плывет по течению. Так рассказывает Арат.
Выступив из Аргоса и приведя к покорности Трезену, Эпидавр и Гермиону,
Клеомен вошел в Коринф. Крепость, которую ахейцы не хотели оставить, он
распорядился обнести частоколом, затем вызвал к себе друзей и управляющих
Арата и приказал первым оберегать его дом и имущество, а вторым - вести дела
по-прежнему. После этого он снова послал к Арату своего человека, на сей раз
- мессенца Тритималла, и предложил, чтобы ахейцы и лакедемоняне несли стражу
в Акрокоринфе совместно, а от себя обещал Арату двойное содержание против
того, какое он получает от царя Птолемея {20}. Когда же Арат не только
ответил отказом, но, в числе других заложников, отправил к Антигону своего
сына и убедил ахейцев вынести решение о передаче Акрокоринфа Антигону,
Клеомен вторгся в землю сикионян и опустошил ее, а также принял в дар от
коринфян имущество Арата.
41 (20). Антигон с большим войском перевалил через Геранию, и Клеомен
счел более разумным воздвигнуть укрепления не на Истме, а на склонах Ония, и
дать отпор македонянам, используя преимущества местности, а не вступать в
открытое сражение с прекрасно выученной фалангой. Исполняя свой замысел, он
действительно поставил Антигона в трудное положение: достаточных запасов
продовольствия у него не было, а сломить сопротивление Клеомена и пробиться
вперед оказалось нелегко. Он попробовал было ночью пройти через Лехей, но
потерпел неудачу и вернулся, потеряв нескольких воинов, так что Клеомен
совершенно уверился в своих силах, а его люди, гордые победой, спокойно
принялись за ужин. Антигон был в унынии, безвыходность положения
подсказывала планы один другого неисполнимее. Он уже думал о том, чтоб
перенести лагерь на мыс Герей и оттуда перевезти войско в Сикион морем, хотя
это требовало и долгого времени, и тщательной подготовки. Но тут, под вечер,
из Аргоса приплыли друзья Арата и стали приглашать Антигона к себе, заверяя,
что аргосцы готовы изменить Клеомену. Зачинщиком этой измены был Аристотель,
который без труда увлек за собою народ, возмущенный тем, что Клеомен обманул
всеобщие ожидания и не уничтожил долгов. Сам Арат взял у Антигона полторы
тысячи воинов и на кораблях переправил их в Эпидавр. Аристотель меж тем не
стал дожидаться македонян, но во главе сограждан осадил крепость, где стоял
караульный отряд. Вместе с ним был Тимоксен, который привел на подмогу
ахейцев из Сикиона.
42 (21). Весть об этом Клеомен получил во вторую стражу ночи {21} и,
вызвав к себе Мегистоноя, в сильном гневе приказал ему немедленно выступить
с подкреплением в Аргос. (Мегистоной особенно горячо ручался за аргивян
перед царем и помешал ему изгнать из города всех подозрительных.) Отправив
Мегистоноя с двумя тысячами воинов, Клеомен усилил наблюдение за Антигоном и
постарался успокоить коринфян, внушая им, что в Аргосе ничего особенного не
случилось, а просто кучка бунтовщиков пыталась посеять беспорядки.
Мегистоной ворвался в Аргос, но был убит в бою, а осажденные, уже едва
выдерживая натиск неприятеля, посылали к царю гонца за гонцом, и Клеомен,
боясь, как бы враги, овладев Аргосом, не отрезали ему путь назад, а сами,
беспрепятственно и безнаказанно, не опустошили Лаконию и не подошли к стенам
оставшейся без защитников Спарты, увел свое войско от Коринфа. Он сразу же
лишился этого города - в Коринф вступил Антигон и поставил там свой
караульный отряд.
Приблизившись к Аргосу, Клеомен сперва попытался преодолеть городские
укрепления с ходу и для этого собрал в кулак растянувшееся на походе войско,
но потом пробил подземные своды, выведенные пониже Аспиды, и, таким образом
проникнув в город, соединился со своими, которые еще продолжали оказывать
сопротивление ахейцам. Отсюда он с помощью лестниц проник в верхние
кварталы, захватил их и очистил от врага узкие, тесные улицы, приказав
критянам не жалеть стрел. Но когда он увидел, что пехота Антигона сходит с
высот на равнину, а большой отряд конницы уже мчится к городу, то,
отказавшись от надежды на победу, собрал всех своих, благополучно спустился
вниз и выбрался за стену. В кратчайший срок он достиг поразительных успехов
и за один поход едва не сделался владыкою чуть ли не всего Пелопоннеса, но
тут же все снова потерял: часть союзников бросила его немедленно, а другие,
немного спустя, отдали свои города под власть Антигона.
43 (22). Завершив таким образом военные действия, Клеомен вел войско
назад, и близ Тегеи, уже под вечер, его встретили гонцы из Лакедемона с
вестями не менее горькими, нежели те, какие вез он сам: они сообщили царю о
смерти его супруги, разлуку с которой он не в силах был выносить, - как бы
счастливо ни складывались для него обстоятельства на войне, он то и дело
наезжал в Спарту, страстно любя Агиатиду и ценя ее выше всех на свете. Новое
несчастье поразило его в самое сердце - по-иному и не могло быть с молодым
мужем, лишившимся такой прекрасной и целомудренной жены, - но в скорби своей
он не потерял и не посрамил ни разума, ни величия духа, его голос, выражение
лица, весь его облик остались прежними, он отдавал необходимые распоряжения
начальникам и думал о том, как обеспечить безопасность Тегеи. На рассвете
следующего дня он приехал в Спарту и, оплакав дома свою беду {22} вместе с
матерью и детьми, тут же обратился мыслью к делам государства.
Египетский царь Птолемей предлагал Клеомену помощь, но требовал в
заложники его детей и мать, и Клеомен долгое время стыдился рассказать об
этом матери - сколько раз ни приходил он к ней для решительного разговора,
слова неизменно застревали у него в горле, так что Кратесиклея сама
заподозрила неладное и стала допытываться у друзей царя: может, он хочет о
чем-то ее попросить, но не смеет. Наконец, Клеомен отважился высказаться, и
она воскликнула с громким смехом: "Так вот о чем ты столько раз порывался
переговорить со мною, но робел? Немедленно сажай нас на корабль и пошли
туда, где, по твоему разумению, это тело сумеет принести Спарте как можно
больше пользы - пока еще его не изнурила старость здесь, безо всякого толка
и дела!" Когда все было готово к отъезду, они вместе пришли пешком к Тенару;
их провожало войско в полном вооружении. Перед тем, как взойти на борт,
Кратесиклея увела Клеомена одного в храм Посейдона, обняла его,
расстроенного и опечаленного, горячо поцеловала и промолвила: "А теперь,
царь лакедемонян, когда мы выйдем наружу, пусть никто не увидит наших слез,
никто не обвинит нас в поступке, недостойном Спарты! Это одно в наших руках.
А судьбы наши определит божество". Сказавши так, она приняла спокойный вид,
поднялась с внуком на корабль и велела кормчему отчаливать поскорее.
Прибыв в Египет, она узнала, что Птолемей принимает послов Антигона и
благосклонно их выслушивает, а что Клеомен, в то же самое время, боясь за
нее, не решается без согласия Птолемея прекратить войну, хотя ахейцы
предлагают ему перемирие, и написала сыну, чтобы он имел в виду лишь
достоинство Спарты и ее выгоды и не оглядывался постоянно на Птолемея из-за
одной старухи и малых ребят. Вот какою, говорят, выказала себя эта женщина в
несчастьях!
44 (23). Между тем Антигон взял Тегею и разграбил Мантинею и Орхомен, и
тут спартанский царь, загнанный в пределы самой Лаконии, освободив тех
илотов, которые смогли внести пять аттических мин выкупа, и собрав таким
образом пятьсот талантов {23}, вооружил на македонский лад две тысячи
человек - нарочито для борьбы с левкаспидами {24} Антигона - и задумал
важный, никем не предвиденный шаг.
В ту пору Мегалополь и сам по себе нисколько не уступал Лакедемону ни
величиною, ни силой и вдобавок мог всегда рассчитывать на помощь ахейцев и
Антигона; последний стоял лагерем совсем рядом, и вообще, как тогда
считалось, ахейцы обратились к нему за помощью главным образом благодаря
хлопотам мегалополитанцев. Решив разграбить Мегалополь (ибо никакой иной
цели, по-видимому, не могла преследовать эта затея, исполненная так
стремительно и так неожиданно), Клеомен приказал воинам взять продовольствия
на пять дней и повел их к Селласии словно бы с намерением совершить набег на
Арголиду. Но от Селласии он спустился во владения Мегалополя и, остановив
войско на обед у Ретея, сразу вслед за тем двинулся через Геликунт прямо на
город. Подойдя поближе, он отправил вперед Пантея с двумя отрядами
лакедемонян и приказал ему захватить часть стены между башнями, - где, как
он слышал, караульных не было вовсе, - а сам, с остальными силами, не
торопясь продолжал путь. Пантей нашел неохраняемым не только этот
промежуток, но и всю стену на значительном протяжении и, перебив случайных
часовых, кое-где разрушил ее, кое-где немедленно расставил своих людей, а
тут подоспел и Клеомен, и не успели мегалополитанцы почуять беду, как он уже
был в городе.
45 (24). В конце концов, случившееся все же открылось жителям, и одни
немедленно, забирая что попадалось под руку из имущества, бежали, а другие,
схватив оружие, тесным отрядом кинулись навстречу неприятелю, и если
отразить его все же не смогли, то, по крайней мере, дали возможность
беглецам беспрепятственно покинуть город, так что спартанцы захватили не
больше тысячи человек, а все остальные вместе с детьми и женами успели уйти
в Мессену. Спаслась и большая часть тех, кто сражался на улицах, прикрывая
бежавших. Среди пленных, которых было очень немного, оказались двое из числа
самых знатных и влиятельных граждан Мегалополя - Лисандрид и Феарид. Обоих
немедленно повели к Клеомену. Лисандрид, едва увидев царя, еще издали
крикнул ему: "Царь лакедемонян, тебе представляется случай совершить деяние
более прекрасное и царственное, чем только что завершенное, и прославиться
еще больше!" Клеомен, уже догадавшись, к чему он клонит, спросил: "Что ты
имеешь в виду, Лисандрид? Ведь, я надеюсь, ты не станешь советовать мне
вернуть город вам?" А Лисандрид в ответ: "Это именно я имею в виду и
советую! Не губи такой громадный город, но наполни его верными друзьями и
надежными союзниками, возвратив мегалополитанцам их отечество и сделавшись
спасителем целого народа!". Немного помолчав, Клеомен сказал: "Трудно этому
поверить... Но пусть всегда слава берет у нас верх над пользой!" Итак, он
отправляет обоих пленников в Мессену, а вместе с ними своего посланца,
изъявив согласие вернуть Мегалополь его гражданам при условии, что они
заключат с ним дружбу и союз и порвут с ахейцами. Но великодушие и
человеколюбие Клеомена пропали даром, ибо Филопемен не позволил
мегалополитанцам нарушить слово, данное ахейцам, и, обвиняя царя в том, что
он хочет не город вернуть, но, - в придачу к городу, - завладеть и
гражданами, выгнал Феарида и Лисандрида вон из Мессены. Это был тот самый
Филопемен, который, - как рассказано в посвященном ему сочинении, -
впоследствии стоял во главе ахейцев и пользовался самою громкою славой во
всей Греции.
46 (25). Когда об этом донесли Клеомену, до сих пор хранившему город в
полной неприкосновенности, так что ни одна мелочь не была украдена, царь
пришел в совершенное неистовство. Имущество жителей он приказал разграбить,
статуи и картины увезти в Спарту, разрушил и сравнял с землею почти все
крупнейшие кварталы Мегалополя и, наконец, отступил, боясь Антигона и
ахейцев. Впрочем, ни тот, ни другие ничем его не потревожили.
Ахейцы как раз в те дни собрались в Эгии на Совет. Арат поднялся на
возвышение и долго плакал, закрыв лицо плащом, и в ответ на изумленные
вопросы и требования объяснить, в чем дело, промолвил, что Клеомен уничтожил
Мегалополь. Собрание немедленно было распущено - так потрясло ахейцев это
громадное и неожиданное горе. Антигон хотел было прийти на помощь союзникам,
но, видя, что войско снимается с зимних квартир слишком медленно, отменил
свой приказ и велел всем оставаться на месте, а сам, с небольшим отрядом,
ушел в Аргос. Это натолкнуло Клеомена еще на одну мысль, казалось бы,
дерзкую до безумия, но осуществленную с точным расчетом, как утверждает
Полибий {25}. Клеомен, пишет он, зная, что македоняне на зиму размещены по
многим городам, а Антигон с друзьями и незначительным числом наемников
зимует в Аргосе, вторгся в Арголиду, надеясь либо разбить Антигона в бою,
если стыд вынудит его решиться на сражение, либо, в противном случае,
совершенно его опозорить в глазах аргивян. Так оно и вышло. Клеомен разорял
и беспощадно грабил страну, и граждане Аргоса в негодовании толпились у
дверей македонского царя, громко требуя, чтобы он дрался с врагом или же
уступил начальство другим, более храбрым. Но Антигон, - как и подобало
умному полководцу, - считал постыдным подвергать себя опасности вопреки
здравому смыслу, а брани и хулы чужих людей нисколько не стыдился и потому
прежних планов не переменил, так что Клеомен смог подойти с войском к самым
стенам Аргоса и, всласть поглумившись над врагами, беспрепятственно
отступил.
47 (26). Немного спустя, узнав, что Антигон снова идет на Тегею, чтобы
оттуда начать вторжение в Лаконию, Клеомен быстро собрал своих воинов,
пустился в обход и на следующее утро был уже в окрестностях Аргоса. Его люди
принялись опустошать поля на равнине, но не срезали хлеб серпами или ножами,
как обычно в таких случаях, а ломали стебли ударами длинных палок,
вырезанных наподобие фракийского меча {26}, так что как бы играючи, походя,
без всякого труда губили и истребляли посевы. Но когда спартанцы оказались
возле гимнасия Киларабиса и хотели его поджечь, царь запретил,
засвидетельствовав этим, что и с Мегалополем он обошелся так жестоко скорее
ослепленный гневом, чем умышленно и преднамеренно. Антигон немедленно
возвратился в Аргос и расставил караулы на всех высотах и перевалах, но
Клеомен, делая вид, будто это его нисколько не тревожит, отправил в город
посланцев с издевательской просьбою дать им ключи от храма Геры {27}, ибо
царь перед уходом желает принести жертвы богине. Посмеявшись и позабавившись
над врагами и принеся жертву у запертых дверей храма, он увел войско во
Флиунт, а оттуда, выбив неприятельский сторожевой отряд из Олигирта,
спустился к Орхомену. Все это не только ободрило и воодушевило сограждан
Клеомена, но убедило и врагов, что царь спартанцев - замечательный
полководец, достойный великого будущего. И верно, силами
одного-единственного города вести войну против македонян, всего Пелопоннеса
и царской казны в придачу, и не только сохранять в неприкосновенности
Лаконию, но самому разорять землю неприятелей и захватывать такие большие и
могущественные города - это ли не признак редкостного искусства и величия
духа?
48 (27). Однако ж тот, кто первый сказал, что деньги - это жилы {28}
всякой вещи и всякого дела, главным образом, мне кажется, имел в виду дела
военные. Вот и Демад, когда афиняне требовали спустить на воду новые триеры
и набрать для них людей, а денег в казне не было, заметил: "Сперва надо
замесить хлеб, а потом уж высматривать, свободно ли место на носу" {29}.
Передают, что и Архидам в старину, в самом начале Пелопоннесской войны, в
ответ на просьбы союзников назначить каждому точную меру его взноса,
объявил: война меры не знает. Подобно тому, как борцы, надежно закалившие
свои мышцы, продолжительностью схватки изматывают и, наконец, одолевают
проворных и ловких противников, так же точно и Антигон, располагая большими
возможностями и потому непрерывно поддерживая огонь войны, смертельно
изнурял Клеомена, который был уже едва способен платить жалование {30}
наемникам и давать содержание гражданам.
Но, с другой стороны, затяжная война заключала в себе и преимущества
для Клеомена, ибо события в Македонии призывали Антигона вернуться домой. В
его отсутствие варвары тревожили и разоряли страну набегами, а как раз в ту
пору с севера вторглось огромное войско иллирийцев, и македоняне, терпя
бедствие, посылали за своим царем. Это письмо вполне могло прийти к нему и
до битвы, и случись так, он бы немедленно удалился, забывши и думать об
ахейцах. Но судьба, так часто решающая исход важнейших дел посредством
мелких и, по-видимому, ничего не значащих обстоятельств, показала тут всю
силу и значение счастливой случайности: письмо пришло к Антигону сразу после
сражения при Селласии, в котором Клеомен потерял и власть, и отечество. Это
делает беду Клеомена особенно горькой и плачевной. Выжди он еще хотя бы два
дня, уклоняясь от битвы, - и ему бы уже вообще не пришлось биться с
противником, а после ухода македонян он заключил бы с ахейцами мир на любых
угодных ему условиях. Но, как мы уже говорили, терпя крайнюю нужду в
деньгах, он все надежды возлагал на удачу в бою и принужден был выставить
двадцать тысяч своих (как сообщает Полибий {31}) против тридцати тысяч
неприятеля.
49 (28). В этот грозный час Клеомен проявил себя превосходным
полководцем, со всем усердием сражались под его командою и спартанцы, не в
чем было упрекнуть и наемников; достоинства вражеского вооружения и мощь
фаланги - вот что вырвало победу у лакедемонян. Филарх же сообщает, что
главным образом спартанцев погубила измена. Антигон сперва приказал
иллирийцам и акарнанцам незаметно обойти и окружить один из вражеских
флангов, - тот, который подчинялся Эвклиду, брату Клеомена, - и лишь потом
стал строить к бою остальное войско, и Клеомен, наблюдая за противником и не
видя нигде иллирийских и акарнанских отрядов, забеспокоился, не готовит ли
Антигон с их помощью какого-нибудь внезапного удара. Он распорядился позвать
Дамотеля, руководившего криптиями {32}, и велел ему тщательно проверить, нет
ли чего подозрительного по краям и позади строя. Дамотель, которого, как
сообщают, Антигон заранее подкупил, донес царю, что тревожиться нечего -
там, дескать, все спокойно, и советовал все внимание обратить на тех, что
вот-вот ударят спартанцам в лоб, и дать отпор им. Поверив его донесению,
Клеомен двинулся вперед, натиск его спартанцев опрокинул фалангу, и целые
пять стадиев они победоносно гнали отступавших македонян. Тем временем
Эвклид на другом фланге был зажат в кольцо. Остановившись и оценив
опасность, Клеомен воскликнул: "Ты пропал, брат мой, мой любимый, ты пропал,
но ты покрыл себя славою, и наши дети будут завидовать тебе, а женщины
воспевать тебя в песнях!" Эвклид и его воины были перебиты, и, покончив с
ними, враги немедленно ринулись на Клеомена. Видя, что его люди в смятении и
уже не смеют сопротивляться, царь решил позаботиться о собственном спасении.
Передают, что наемников погибло очень много, а спартанцы пали почти все - из
шести тысяч уцелело лишь двести.
50 (29). Добравшись до города, Клеомен дал совет гражданам, которые
вышли ему навстречу, открыть ворота Антигону, добавив, что сам он намерен
поступить так, как будет полезнее для Спарты, и лишь в зависимости от этого
останется жить или умрет. Видя, что женщины подбегают к тем, кто спасся
вместе с ним, снимают с них доспехи, подносят пить, он тоже пошел к себе
домой, но когда молодая рабыня, из свободных гражданок Мегалополя, с которою
он жил после смерти жены, подошла и хотела за ним поухаживать, как всегда
после возвращения из похода, он не стал пить, хотя изнывал от жажды, и даже
не сел, хотя едва держался на ногах. Не снимая панциря, он уперся локтем в
какую-то колонну, положил лицо на согнутую руку и так немного передохнул,
перебирая в уме все возможные планы действий, а затем, вместе с друзьями,
двинулся дальше - в Гифий. Там они сели на корабли, заранее приготовленные
специально на этот случай, и вышли в море.
51 (30). Антигон занял город с первой попытки и обошелся с
лакедемонянами очень мягко, ничем не унизил и не оскорбил достоинство
Спарты, но, вернув ей прежние законы и государственное устройство и принеся
жертвы богам, на третий день тронулся в обратный путь, уже зная, что в
Македонии идет тяжелая война и что страну разоряют варвары. Вдобавок он был
тяжело болен - у него открылась чахотка с беспрерывным кровохарканьем. Тем
не менее, он не отступил перед собственным недугом, но собрал и нашел в себе
силы для борьбы за свою землю, так что умер славною смертью уже после
великой и кровавой победы над варварами. Вполне вероятно (как об этом и
говорится у Филарха), что во время сражения он надорвал себе внутренности
криком, но ходил и другой рассказ, который часто можно было услышать в
досужих беседах, - будто после победы он громко воскликнул на радостях:
"Какой замечательный день!" - и сразу же у него хлынула кровь горлом, потом
началась горячка и он скончался. Но достаточно об Антигоне.
52 (31). Клеомен отплыл с Киферы и пристал к другому острову - Эгилии;
оттуда он хотел переправиться в Кирену. И вот один из друзей, по имени
Ферикион, и в делах всегда выказывавший незаурядное мужество, и в речах
постоянно заносчивый и надменный, улучает мгновение, когда подле царя никого
нет, и, с глазу на глаз, говорит ему так: "Самую прекрасную смерть - смерть
в битве - мы упустили, хотя все слышали, как мы клялись, что только мертвого
одолеет Антигон царя спартанцев. Но ближайшая к ней по славе и доблести
кончина еще в нашей власти. Так куда же мы плывем, безрассудно убегая от
близкой беды и гонясь за далекою? Если только вообще не позорно потомству
Геракла быть в услужении у преемников Филиппа и Александра, мы избавим себя
хотя бы от долгого путешествия, сдавшись Антигону, у которого, бесспорно,
столько же преимуществ против Птолемея, сколько у македонян против египтян.
А если мы считаем ниже своего достоинства подчиниться власти тех, кто нанес
нам поражение в честном бою, для чего ставим себе господином человека,
который нас не побеждал, - для того, разве, чтобы показать, что мы слабее не
только Антигона, от которого бежали, но и Птолемея, перед которым
заискиваем, - не одного, но сразу двоих?! Или, может, мы рассудим так, что
едем в Египет ради твоей матери? Вот уж поистине прекрасным и завидным
зрелищем будешь ты для матери, когда она станет представлять женам Птолемея
своего сына - прежде царя, а теперь пленника и изгнанника! Не лучше ли, пока
мечи наши еще у нас в руках, а берег Лаконии не пропал еще из виду, здесь
рассчитаться с судьбою и оправдать себя перед теми, кто пал за Спарту при
Селласии, нежели сидеть покойно в Египте, ожидая известий, кого Антигон
оставил сатрапом в Лакедемоне?!" На эти слова Ферикиона Клеомен отвечал: "Ах
ты малодушный! Ты гонишься за смертью - самым легким и доступным, что только
есть на свете у человека, а себе самому кажешься образцом мужества, не
замечая, что предаешься бегству позорнее прежнего! И получше нас воины
уступали врагу - то ли покинутые удачей, то ли сломленные силой, но кто
отступает перед трудами и муками или же перед молвою и порицаниями людей.,
тот побежден собственной слабостью. Добровольная смерть должна быть не
бегством от деяний, но - деянием! Позорно и жить только для себя и умереть
ради себя одного. Но именно к этому ты нас и призываешь теперь, спеша
избавиться от нынешних плачевных обстоятельств и не преследуя никакой иной,
благородной или полезной цели. А я полагаю, что ни тебе, ни мне нельзя
оставлять надежды на лучшее будущее нашего отечества; если же надежда
оставит нас - вот тогда мы умрем, и умрем без труда, стоит нам только
пожелать". Ферикион не возразил царю ни единым словом, но, едва лишь ему
представилась возможность отлучиться, ушел на берег моря и покончил с собой.
53 (32). С Эгилии Клеомен приплыл в Африку, и царские посланцы
доставили его в Александрию. При первом свидании Птолемей встретил его
любезно, но сдержанно, как всякого другого, когда же он дал убедительные
доказательства своего ума, обнаружил себя человеком рассудительным,
способным в повседневном общении соединять спартанскую простоту с
благородной учтивостью и, ни в чем не роняя высокого своего достоинства, не
склоняясь перед судьбой, очень скоро стал внушать большее доверие к себе,
чем угодливо поддакивающие льстецы, - Птолемей от души раскаялся, что бросил
его в беде и отдал в жертву Антигону, стяжавшему своею победой и громкую
славу, и грозное могущество. Почестями и лаской стараясь ободрить Клеомена,
Птолемей обещал снабдить его деньгами и судами и отправить в Грецию, где он
вернет себе царство. Он назначил Клеомену и содержание, по двадцать четыре
таланта на год. Однако царь с друзьями жил просто и воздержно и основную
часть этих денег тратил на щедрую помощь тем, кто бежал из Греции в Египет.
54 (33). Но старый Птолемей умер, не успев исполнить своего обещания и
послать Клеомена в Грецию. Новое царствование началось с беспробудного
пьянства, разврата и владычества женщин, и о Клеомене забыли. Сам молодой
Птолемей был до такой степени испорчен распутством и вином, что в часы
величайшей трезвости и особо серьезного расположения духа справлял таинства
и с тимпаном в руке обходил дворец, собирая подаяние для богини {33}, а
делами первостепенной важности правила царская любовница Агафоклея и ее мать
Энанта, содержательница притона. Вначале, впрочем, казалось, что какая-то
нужда в Клеомене есть: боясь своего брата Мага, который, благодаря матери
{34}, пользовался сильною поддержкой войска, и замыслив его убить, Птолемей
хотел опереться на Клеомена и приглашал его на свои тайные совещания. Все
остальные убеждали царя исполнить этот замысел, и только Клеомен отговаривал
его, сказав, что скорее, если бы только это было возможно, следовало бы
взрастить для царя побольше братьев - ради надежности и прочности власти.
Сосибий, самый влиятельный из друзей царя, возразил, что пока Маг жив, им
нельзя полагаться на наемников, но Клеомен уверял, что об этом тревожиться
нечего: ведь среди наемных солдат больше трех тысяч - пелопоннесцы, которые
ему вполне преданы и, стоит ему только кивнуть, немедленно явятся с оружием
в руках. Эти слова создали тогда и твердую веру в доброжелательство
Клеомена, и высокое мнение об его силе, но впоследствии, когда Птолемей,
сознавая свою беспомощность, сделался еще трусливее и, как всегда бывает с
людьми, совершенно лишенными разума, ему стало казаться, что самое
безопасное - бояться всех и не доверять никому, придворные тоже стали
взирать на Клеомена со страхом, вспоминая о его влиянии среди наемников, и
часто можно было услышать, что это, дескать, лев, поселившийся среди овец. И
в самом деле, именно львиный выказывал он характер, спокойно и зорко, но
неприязненно наблюдая за всем, что делалось во дворце.
55 (34). Он уже отказался от надежды получить суда и войско и только
когда узнал, что Антигон умер, что ахейцы начали войну с этолийцами и что
обстоятельства требуют его возвращения, ибо весь Пелопоннес охвачен
волнениями и раздором, стал просить отправить его одного с друзьями, но
никто не откликнулся на его просьбы. Царь вообще не принял его и не
выслушал, отдавая все свое время женщинам, попойкам и празднествам, а
Сосибий, ведавший и распоряжавшийся всем без изъятия, считал, что Клеомен,
если его задерживать против воли, будет в своей строптивости опасен, но не
решался и отпустить этого человека, такого дерзкого и предприимчивого, после
того, в особенности, как он собственными глазами видел все язвы египетского
царства. Ведь даже дары не смягчали его сердца, но подобно тому как Апис
{35}, при всем изобилии и роскоши, которыми он, казалось бы, должен
наслаждаться, хочет жить в согласии со своею природой, тоскует по вольному
бегу и прыжкам и явно тяготится уходом и присмотром жрецов, точно так же и
Клеомен нисколько не радовался безмятежному существованию, но
...сокрушая сердце тоскою {36},
словно Ахилл,Праздный сидел, но душою алкал он и брани, и боя.
56 (35). Вот как обстояли его дела, когда в Александрию прибыл мессенец
Никагор {37}, злейший враг Клеомена, прикидывавшийся, однако, его другом. Он
продал спартанскому царю хорошее поместье, но денег с него не получил -
вероятнее всего, просто потому, что война не оставляла Клеомену никакого
досуга. Этого-то человека Клеомен, как-то раз прогуливаясь по набережной,
заметил, когда он сходил с грузового судна, ласково с ним поздоровался и
спросил, что привело его в Египет. Никагор дружелюбно ответил на приветствие
и сказал, что привез Птолемею хороших боевых коней. Клеомен засмеялся и
промолвил: "Лучше бы ты привез ему арфисток и распутных мальчишек - царю
сейчас всего нужнее именно этот товар". Никагор тогда только улыбнулся в
ответ. Несколько дней спустя он напомнил Клеомену об имении и просил
расплатиться хотя бы теперь, добавив, что не стал бы ему с этим докучать,
если бы не потерпел больших убытков, сбывая свой товар. Клеомен возразил,
что из денег, которые ему здесь дали, у него уже ничего нет, и тогда
Никагор, в раздражении и злобе, пересказал его остроту Сосибию. Тот очень
обрадовался, но, желая иметь улики более веские, чтобы тем вернее ожесточить
царя, упросил Никагора оставить письмо, где говорилось, что Клеомен решил,
если получит от царя триеры и воинов, захватить Кирену. Написав такое
письмо, Никагор отплыл, а Сосибий четыре дня спустя принес письмо Птолемею,
словно бы только что поданное. Молодой царь был так разгневан, что
распорядился, не лишая Клеомена прежнего содержания, поместить его в
просторном доме и никуда оттуда не выпускать.
57 (36). Уже это было мукой для Клеомена, но еще мрачнее представлялось
ему будущее, особенно - после такого случая. Птолемей, сын Хрисерма, один из
друзей царя, относился к спартанскому изгнаннику с неизменной приязнью, они
в какой-то мере сблизились и были откровенны друг с другом. Когда Клеомен
был уже под стражей, Птолемей отозвался на его приглашение, пришел и говорил
мягко и сдержанно, стараясь рассеять подозрения Клеомена и оправдывая царя.
Но уходя и не заметив за своей спиной Клеомена, который потихоньку следовал
за ним до самых дверей, он строго выбранил часовых, за то что они так
нерадиво караулят такого опасного и коварного зверя. Клеомен слышал это
собственными ушами. Так и не замеченный Птолемеем, он удалился и рассказал
обо всем друзьям. Те, разом отбросив всякую надежду, в гневе решили
отомстить Птолемею за наглую обиду и умереть смертью, достойною Спарты, не
дожидаясь, пока их зарежут, точно откормленных для жертвы баранов. Ведь это
просто чудовищно, если Клеомен, презрительно отвергший мир с Антигоном,
настоящим мужем и воином, станет сидеть сложа руки и терпеливо ждать, когда,
наконец, царь - этот сборщик подаяний для Кибелы - найдет свободный миг,
чтобы, отложив в сторону тимпан и оторвавшись от чаши с вином, прикончить
своих пленников!
58 (37). Приняв такое решение и воспользовавшись тем, что Птолемея
случайно в Александрии не было (он уехал в Каноп {38}), они, первым делом,
распустили слух, будто царь освобождает их из-под стражи. Далее, так как при
дворе было заведено посылать богатый обед и всякие подарки тому, кто скоро
будет освобожден, друзья Клеомена приготовили на стороне много подобного
рода подношений и отправили их домой, вводя в обман караульных, которые
полагали, что все это прислано царем. И действительно, Клеомен приносил
жертвы богам, щедро угощал солдат и сам пировал с друзьями, украсив голову
венком.
Как сообщают, он приступил к делу раньше, чем было намечено, узнав, что
один из рабов, посвященный в их замысел, уходил из дома на свидание к
любовнице, - он опасался доноса. Итак, примерно в полдень, убедившись, что
часовые захмелели и спят, он надел хитон, распустил шов на правом плече {39}
и с обнаженным мечом выскочил наружу в сопровождении тринадцати друзей,
одетых и вооруженных так же точно. Среди них был один хромоногий, по имени
Гиппит, который, в первом порыве, бросился вместе со всеми, но затем, видя,
что товарищи из-за него бегут медленнее, чем могли бы, потребовал, чтобы его
прикончили на месте и не губили всего дела, волоча за собою ни на что не
пригодный груз. Но случилось так, что какой-то александриец проходил мимо
ворот, ведя в поводу лошадь; отобрав ее и посадив Гиппита верхом, спартанцы
помчались по улицам, призывая народ к освобождению. Но у граждан, видимо,
хватило мужества лишь настолько, чтобы восхищаться дерзостью и отвагой
Клеомена, - последовать за ним, оказать ему поддержку не посмел никто.
На Птолемея, сына Хрисерма, когда он выходил из дворца, напали сразу
трое и тут же его убили. Другой Птолемей, начальник городской стражи, погнал
на них свою колесницу, но они сами ринулись ему навстречу, рассеяли его
прислужников и телохранителей, а начальника стащили с колесницы и тоже
убили. Потом они двинулись к крепости, намереваясь открыть тюрьму и
взбунтовать всех заключенных. Но часовые успели надежно закрыть и загородить
все входы, и, потерпевши неудачу и в этой своей попытке, Клеомен принялся
бродить по городу без всякой цели и смысла, ибо ни один человек к нему не
присоединялся, но все бежали в страхе.
В конце концов, отчаявшись, он сказал друзьям: "Что удивительного, если
мужчинами, которые бегут от свободы, правят женщины?" - и призвал всех
умереть, не посрамивши своего царя и былых подвигов. Первым упал Гиппит,
попросивший кого-нибудь из младших убить его, а потом каждый спокойно и
бесстрашно покончил с собою сам. В живых оставался только Панфей, тот, что
первым вошел в Мегалополь. Самый красивый из молодых и лучше всех усвоивший
начала и правила спартанского воспитания, он был когда-то возлюбленным царя
и теперь получил от него приказ умереть последним, когда убедится, что и
Клеомен, и все прочие мертвы. Панфей обходил лежавшие на земле тела,
испытывая острием кинжала, не теплятся ли в ком остатки жизни. Уколов
Клеомена в лодыжку и заметив, что лицо его исказилось, он поцеловал царя и
сел подле него. Когда же Клеомен испустил дух, Панфей обнял труп и, не
разжимая объятий, заколол себя. [59 (38)]. Вот как погиб Клеомен - царь,
правивший Спартой шестнадцать лет и покрывший себя неувядаемой славой.
Слух об этом быстро разнесся по городу, и Кратесиклея, несмотря на все
свое мужество и благородство, не устояла перед страшною тяжестью бедствия -
прижав к себе внуков, она зарыдала. Вдруг старший вырвался у нее из рук и
прежде, чем кто-нибудь успел сообразить, что он задумал, бросился вниз
головой с крыши. Он жестоко расшибся, однако ж не до смерти и, когда его
подняли и понесли, стал кричать, негодуя на то, что ему не дают умереть.
Птолемей, узнав о случившемся, распорядился тело Клеомена зашить в
звериную шкуру и распять, а детей, Кратесиклею и женщин, которые ее
окружали, казнить. Среди этих женщин была и супруга Панфея, отличавшаяся
редкостной красотою. Они лишь недавно сочетались браком, и горькая судьба
постигла обоих еще в самый разгар их любви. Она хотела покинуть Грецию
вместе с мужем, но родители не пустили ее, силою заперли дома и зорко
караулили. Тем не менее, она вскорости же раздобыла себе коня, достала денег
и ночью бежала. Без отдыха скакала она до Тенара, там села на корабль,
отплывающий в Египет, и, приехав к мужу, спокойно и радостно делила с ним
жизнь на чужбине. Теперь, когда солдаты повели Кратесиклею, она держала ее
руку, несла подол ее платья и призывала ее мужаться. Впрочем, сама смерть
нимало не страшила Кратесиклею, и только об одном она молила - чтобы ей
разрешили умереть раньше детей; но когда их доставили, наконец, к месту
казней, палачи сперва убили детей на глазах у старухи, которая, глядя на это
чудовищное зрелище, промолвила лишь: "Куда вы ушли, мои маленькие?" Супруга
Панфея, женщина крепкая и рослая, подобрав плащ, молча, без единого слова,
склонялась над каждым из трупов и, насколько оказывалось возможным, убирала
их, готовя к погребению. После всех она приготовила к смерти и погребению и
самое себя, опустила полы плаща и, не позволив подойти никому, кроме того,
кому предстояло исполнить приговор, погибла, как истинная героиня, не
нуждаясь в чужой руке, которая прибрала бы и покрыла ее после кончины. Так
даже в смерти она осталась чиста душой и столь же строго охраняла свое тело,
как и при жизни.
60 (39). Этой трагедией, где женщины состязались в мужестве с
мужчинами, Спарта напоследок показала, что истинную доблесть даже судьбе
одолеть не дано. Немного дней спустя часовые, приставленные к распятому телу
Клеомена, увидели, что голову мертвого обвила огромная змея, закрыв ему все
лицо, так что ни одна хищная птица не подлетала близко. Это внушило царю
суеверный ужас. Женщины при дворе тоже были охвачены страхом и стали
справлять особые искупительные обряды в уверенности, что погиб человек,
угодный и близкий богам. Александрийцы, приходя к тому месту, даже
обращались к Клеомену с молитвами, именуя его героем и сыном бога, - до тех
пор, пока люди более сведущие не разъяснили им, что гниющая плоть быка
обращается в пчел {40}, коня - в ос, что из трупа осла вылетают жуки,
человеческое же тело, когда гниющие околомозговые жидкости сольются и
загустеют, порождает змей. Это замечали еще древние, вот почему из всех
животных они чаще всего посвящали героям змею.
[ТИБЕРИЙ ГРАКХ]
Происхождение и характер братьев (1-3)
Тиберий в Африке и Испании (4-7)
Закон о земле и столкновение с Октавием (8-15)
Новые выборы и расправа с Тиберием (16-21)
[ГАЙ ГРАКХ]
Молодость и служба (22(1)-23(2))
Трибунат и первые законы (24(3)-28(7))
Второй трибунат и борьба с противниками (29(8)-33(12))
Выступление Опимия и расправа с Гаем (34(13)-40(19))
- Сопоставление (41(1)-45(5)).
[ТИБЕРИЙ ГРАКХ]
1. Закончив первое повествование, обратимся теперь к не менее тягостным
бедствиям римской четы, которую будем сравнивать со спартанской, - к жизни
Тиберия и Гая. Они были сыновья Тиберия Гракха - цензора, дважды консула и
дважды триумфатора {1}, но не эти почести, а нравственная высота были
главным источником его славы и достоинства. Именно поэтому он удостоился
чести после смерти Сципиона, одержавшего победу над Ганнибалом, стать мужем
его дочери Корнелии, хотя и не был другом Сципиона, а скорее его
противником.
Однажды, как сообщают, он нашел у себя на постели пару змей, и
прорицатели, поразмыслив над этим знамением, объявили, что нельзя ни
убивать, ни отпускать обеих сразу: если убить самца, умрет Тиберий, если
самку - Корнелия. Любя жену и считая, вдобавок, что справедливее первым
умереть старшему (Корнелия была еще молода), Тиберий самца убил, а самку
выпустил на волю. Вскоре после этого он умер, оставив от брака с Корнелией
двенадцать душ детей. Корнелия приняла на себя все заботы о доме и
обнаружила столько благородства, здравого смысла и любви к детям, что,
казалось, Тиберий сделал прекрасный выбор, решив умереть вместо такой
супруги, которая отвергла сватовство Птолемея {2}, желавшего разделить с нею
царский венец, но осталась вдовой и, потерявши всех детей, кроме троих, дочь
выдала замуж за Сципиона Младшего, а двух сыновей, Тиберия и Гая, чья жизнь
описана нами здесь, растила с таким честолюбивым усердием, что они, -
бесспорно, самые даровитые среди римлян, - своими прекрасными качествами
больше, по-видимому, были обязаны воспитанию, чем природе.
2. Точно так же, как статуи и картины, изображающие Диоскуров {3},
наряду с подобием передают и некоторое несходство во внешности кулачного
бойца по сравнению с наездником, так и эти юноши, одинаково храбрые,
воздержные, бескорыстные, красноречивые, великодушные, в поступках своих и
делах правления обнаружили с полной ясностью немалые различия, о чем мне
кажется нелишним сказать в самом начале.
Во-первых, выражение лица, взгляд и жесты у Тиберия были мягче,
сдержаннее, у Гая резче и горячее, так что, и выступая с речами, Тиберий
скромно стоял на месте, а Гай первым среди римлян стал во время речи
расхаживать по ораторскому возвышению и срывать с плеча тогу {4}, - как
афинянин Клеон, насколько можно судить по сообщениям писателей, был вообще
первым, кто, выступая перед народом, сорвал с себя плащ и хлопнул себя по
бедру. Далее, Гай говорил грозно, страстно и зажигательно, а речь Тиберия
радовала слух и легко вызывала сострадание. Наконец, слог у Тиберия был
чистый и старательно отделанный, у Гая - захватывающий и пышный. Так же
различались они и образом жизни в целом: Тиберий жил просто и скромно, Гай в
сравнении с остальными казался воздержным и суровым, но рядом с братом -
легкомысленным и расточительным, в чем и упрекал его Друз, когда он купил
серебряных дельфинов, заплатив по тысяче двести драхм за каждый фунт веса.
Несходству в речах отвечало и несходство нрава: один был снисходителен
и мягок, другой колюч и вспыльчив настолько, что нередко во время речи терял
над собою власть и, весь отдавшись гневу, начинал кричать, сыпать бранью,
так что, в конце концов, сбивался и умолкал. Чтобы избавиться от этой
напасти, он прибег к услугам смышленого раба Лициния. Взяв в руки
инструмент, который употребляют учителя пения {5}, Лициний, всякий раз когда
Гай выступал, становился позади и, замечая, что он повысил голос и уже готов
вспыхнуть, брал тихий и нежный звук; откликаясь на него, Гай тут же убавлял
силу и чувства и голоса, приходил в себя и успокаивался.
3. Таковы были различия между братьями, что же касается отваги перед
лицом неприятеля, справедливости к подчиненным, ревности к службе,
умеренности в наслаждениях... [Текст в оригинале испорчен.] они не
расходились нисколько. Тиберий был старше девятью годами, поэтому они
выступили порознь на государственном поприще, что нанесло огромный ущерб их
делу, ибо в разное время достиг каждый из них своей вершины и слить силы
воедино они не могли. А такая совместная сила была бы громадной и
неодолимой. Вот почему я должен говорить о каждом в отдельности, и сперва -
о старшем.
4. Едва выйдя из детского возраста, Тиберий стяжал известность столь
громкую, что был удостоен жреческого сана и включен в число так называемых
авгуров {6} - скорее за свои безупречные качества, нежели по благородству
происхождения. Одно из доказательств этому дал Аппий Клавдий, бывший консул
и цензор, внесенный первым в список римских сенаторов и величием духа
намного превосходивший всех своих современников. Однажды, за общею трапезою
жрецов {7}, он дружески заговорил с Тиберием и сам предложил ему в жены свою
дочь. Тот с радостью согласился; таким образом обручение состоялось, и
Аппий, придя домой, еще с порога громко крикнул жене: "Послушай, Антистия, я
просватал нашу Клавдию!" Та в изумлении отвечала: "К чему такая поспешность?
Уж не Тиберия ли Гракха ты нашел ей в женихи?" Я отлично знаю, что некоторые
писатели относят эту историю к отцу Гракхов и к Сципиону Африканскому, но
большинство излагает ее так же, как мы здесь, а Полибий прямо говорит {8},
что после смерти Сципиона Африканского его родичи из всех женихов выбрали
для Корнелии Тиберия, ибо отец не успел ни выдать ее замуж, ни просватать.
Младший Тиберий воевал в Африке под начальством второго Сципиона,
который был женат на его сестре, и, так как жил с полководцем в одной
палатке, скоро узнал его нрав, обнаруживавший многие черты неподдельного
величия и тем побуждавший других соревноваться с ним в доблести и подражать
его поступкам. Скоро Тиберий превзошел всех молодых храбростью и умением
повиноваться. Фанний сообщает, что во время приступа Тиберий поднялся на
стену первым, и добавляет, что сам он был рядом с Тиберием и разделил с ним
славу этого подвига. Находясь в лагере, Тиберий пользовался горячей любовью
воинов, а уехав, оставил по себе добрую память и сожаления.
5. После этого похода он был избран квестором, и ему выпал жребий
воевать с нумантинцами под командованием консула Гая Манцина, человека в
общем не плохого, но между всеми римскими военачальниками самого
злополучного. Среди необычайных несчастий и на редкость тягостных
обстоятельств особенно ярко просияли и острый ум, и отвага Тиберия, и - что
было всего замечательнее - его глубокое уважение к начальнику, который под
бременем обрушившихся на него бедствий уже и сам не знал, полководец он или
нет.
Разбитый в нескольких больших сражениях, Манцин попытался ночью бросить
лагерь и уйти из-под городских стен, но нумантинцы, проведав об этом, и
лагерь немедленно захватили, и бросились в погоню за беглецами. Истребляя
замыкающих, они окружили все римское войско и принялись оттеснять его к
таким местам, откуда выбраться было уже невозможно, и Манцин, отказавшись от
надежды пробиться, отправил к неприятелю посланца с просьбой о перемирии и
прекращении военных действий. Нумантинцы ответили, что не питают доверия ни
к кому из римлян, кроме Тиберия, и потребовали, чтобы консул прислал его.
Условие это они выдвинули не только из уважения к молодому человеку, о
котором много говорили в войске, но и храня память об его отце, Тиберии,
который, завершив войну в Испании и покоривши множество народов, с
нумантинцами заключил мир и всегда старался, чтобы римский народ твердо и
нерушимо его хранил. Итак, послом был отправлен Тиберий и, кое в чем
заставив врага уступить, кое в чем уступивши сам, завершил переговоры
перемирием и спас от верной смерти двадцать тысяч римских граждан, не считая
рабов и нестроевых.
6. Все захваченное в лагере имущество нумантинцы разграбили. В их руки
попали и таблички с записями и расчетами Тиберия, которые он вел, исполняя
свою должность, и так как для него было чрезвычайно важно вернуть эти
записи, он с тремя или четырьмя провожатыми снова явился к воротам Нуманции,
когда войско ушло уже далеко вперед. Вызвав тех, кто стоял во главе города,
он просил разыскать и принести ему таблички, потому что иначе он не сможет
отчитаться в своем управлении и даст своим врагам в Риме повод его
оклеветать. Нумантинцы были рады случаю оказать ему услугу и приглашали его
войти в город; меж тем как он медлил в раздумии, они подошли ближе, взяли
его за руки и горячо просили не считать их больше врагами, но дать полную
веру их дружеским чувствам. Желая получить таблички и, вместе с тем, боясь
озлобить нумантинцев недоверием, Тиберий решил уступить. Когда он вошел в
город, граждане первым делом приготовили завтрак и хотели, чтобы он
непременно с ними поел, потом возвратили таблички и предлагали взять все,
что он пожелает, из имущества. Он не взял ничего, кроме ладана, который был
ему нужен для общественных жертвоприношений, и, сердечно распрощавшись с
нумантинцами, пустился догонять своих.
7. Но когда он вернулся в Рим, действия в Испании были признаны
страшным позором для римлян и подверглись резким порицаниям. Родственники и
друзья воинов, то есть немалая часть народа, собираясь вокруг Тиберия,
кричали, что весь срам целиком падает на полководца, между тем как Гракх
спас от смерти столько граждан. Те, кто более других был возмущен
случившимся, предлагали последовать примеру предков, которые, когда римские
военачальники согласились принять постыдное освобождение из рук самнитов,
выдали врагам и самих полководцев, безоружными и нагими, и всех причастных к
перемирию и способствовавших ему, как, например, квесторов и военных
трибунов, чтобы на них обратить вину за клятвопреступление и измену договору
{9}. Вот тут-то народ и обнаружил с полною ясностью свою любовь к Тиберию:
консула, нагого и в цепях, римляне постановили отправить к нумантинцам, а
всех остальных пощадили ради Тиберия. Не обошлось, по-видимому, и без помощи
Сципиона, обладавшего тогда в Риме огромною силой. И все же Сципиона
осуждали, за то что он не спас Манцина и не настаивал на утверждении
перемирия с нумантинцами, заключенного усилиями Тиберия, его родича и друга.
Однако главною причиною разлада между Сципионом и Тиберием было, скорее
всего, честолюбие обоих и подстрекательство со стороны друзей Тиберия и
софистов. До открытой и непримиримой вражды дело, впрочем, не дошло, и мне
кажется даже, что с Тиберием никогда не случилось бы непоправимого
несчастья, если бы в пору его выступления на государственном поприще рядом с
ним находился Сципион Африканский. Но Сципион был уже под Нуманцией и вел
войну, когда Тиберий начал предлагать новые законы - и вот по каким
причинам.
8. Земли, отторгнутые в войнах у соседей, римляне частью продавали, а
частью, обратив в общественное достояние, делили между нуждающимися и
неимущими гражданами, которые платили за это казне умеренные подати. Но
богачи стали предлагать казне большую подать и таким образом вытесняли
бедняков, и тогда был издан закон, запрещающий владеть более, чем пятьюстами
югеров {10}. Сперва этот указ обуздал алчность и помог бедным остаться на
земле, отданной им внаем, так что каждый продолжал возделывать тот участок,
который держал с самого начала. Но затем богачи исхитрились прибирать к
рукам соседние участки через подставных лиц, а под конец уже и открыто
завладели почти всею землей, так что согнанные с насиженных мест бедняки и в
войско шли без всякой охоты, и к воспитанию детей проявляли полное
равнодушие, и вскорости вся Италия ощутила нехватку в свободном населении,
зато все росло число рабских темниц {11}: они были полны варваров, которые
обрабатывали землю, отобранную богачами у своих сограждан.
Делу пытался помочь еще Гай Лелий, друг Сципиона, но, натолкнувшись на
жестокое сопротивление могущественных граждан и боясь беспорядков, оставил
свое намерение, за что и получил прозвище Мудрого или Рассудительного: слово
"сапиенс" [sapiens], по-видимому, употребляется в обоих этих значениях.
Избранный в народные трибуны, Тиберий немедленно взялся за ту же задачу, как
утверждает большинство писателей - по совету и внушению оратора Диофана и
философа Блоссия. Первый был митиленским изгнанником, а второй - уроженцем
самой Италии, выходцем из Кум; в Риме он близко сошелся с Антипатром
Тарсским, и тот даже посвящал ему свои философские сочинения. Некоторые
возлагают долю вины и на Корнелию, которая часто корила сыновей тем, что
римляне все еще зовут ее тещею Сципиона, а не матерью Гракхов. Третьи
невольным виновником всего называют некоего Спурия Постумия, сверстника
Тиберия и его соперника в славе первого судебного оратора: возвратившись из
похода и увидев, что Спурий намного опередил его славою и силой и служит
предметом всеобщего восхищения, Тиберий, сколько можно судить, загорелся
желанием, в свою очередь, оставить его позади, сделав смелый, и даже
опасный, но многое сулящий ход. А брат его Гай в одной из книг пишет, что
Тиберий, держа путь в Нуманцию, проезжал через Этрурию и видел запустение
земли, видел, что и пахари и пастухи - сплошь варвары, рабы из чужих краев,
и тогда впервые ему пришел на ум замысел, ставший впоследствии для обоих
братьев источником неисчислимых бед. Впрочем, всего больше разжег его
решимость и честолюбие сам народ, исписывая колонны портиков, памятники и
стены домов призывами к Тиберию вернуть общественную землю беднякам.
9. Тем не менее он составил свой закон не один, но обратился за советом
к самым достойным и видным из граждан. Среди них были верховный жрец Красс,
законовед Муций Сцевола, занимавший в ту пору должность консула, и тесть
Тиберия Аппий Клавдий. И, мне кажется, никогда против такой страшной
несправедливости и такой алчности не предлагали закона снисходительнее и
мягче! {12} Тем, кто заслуживал суровой кары за самоволие, кто бы должен был
уплатить штраф и немедленно расстаться с землею, которою пользовался в
нарушение законов, - этим людям предлагалось, получив возмещение, уйти с
полей, приобретенных вопреки справедливости, и уступить их гражданам,
нуждающимся в помощи и поддержке.
При всей мягкости и сдержанности этой меры народ, готовый забыть о
прошлом, радовался, что впредь беззакониям настанет конец, но богатым и
имущим своекорыстие внушало ненависть к самому закону, а гнев и упорство - к
законодателю, и они принялись убеждать народ отвергнуть предложения Тиберия,
твердя, будто передел земли - только средство, настоящая же цель Гракха -
смута в государстве и полный переворот существующих порядков. Но они ничего
не достигли, ибо Тиберий отстаивал это прекрасное и справедливое начинание с
красноречием, способным возвысить даже предметы, далеко не столь
благородные, и был грозен, был неодолим, когда, взойдя на ораторское
возвышение, окруженное народом, говорил о страданиях бедняков примерно так:
дикие звери, населяющие Италию, имеют норы, у каждого есть свое место и свое
пристанище, а у тех, кто сражается и умирает за Италию, нет ничего, кроме
воздуха и света, бездомными скитальцами бродят они по стране вместе с женами
и детьми, а полководцы лгут, когда перед битвой призывают воинов защищать от
врага родные могилы и святыни, ибо ни у кого из такого множества римлян не
осталось отчего алтаря, никто не покажет, где могильный холм его предков,
нет! - и воюют и умирают они за чужую роскошь и богатство, эти "владыки
вселенной", как их называют, которые ни единого комка земли не могут назвать
своим!
10. На такие речи, подсказанные величием духа и подлинной страстью и
обращенные к народу, который приходил в неистовое возбуждение, никто из
противников возражать не решался. Итак, откинув мысль о спорах, они
обращаются к Марку Октавию, одному из народных трибунов, молодому человеку
степенного и скромного нрава. Он был близким товарищем Тиберия и, стыдясь
предать друга, сначала отклонял все предложения, которые ему делались, но, в
конце концов, сломленный неотступными просьбами многих влиятельных граждан,
как бы вопреки собственной воле выступил против Тиберия и его закона {13}.
Среди народных трибунов сила на стороне того, кто налагает запрет, и
если даже все остальные согласны друг с другом, они ничего не достигнут,
пока есть хотя бы один, противящийся их суждению. Возмущенный поступком
Октавия, Тиберий взял назад свой первый, более кроткий законопроект и внес
новый, более приятный для народа и более суровый к нарушителям права,
которым на сей раз вменялось в обязанность освободить все земли, какие
когда-либо были приобретены в обход прежде изданных законов. Чуть не
ежедневно у Тиберия бывали схватки с Октавием на ораторском возвышении, но,
хотя спорили они с величайшей горячностью и упорством, ни один из них, как
сообщают, не сказал о другом ничего оскорбительного, ни один не поддался
гневу, не проронил неподобающего или непристойного слова. Как видно, не
только на вакхических празднествах {14}, но и в пламенных пререканиях добрые
задатки и разумное воспитание удерживают дух от безобразных крайностей.
Зная, что действию закона подпадает и сам Октавий, у которого было много
общественной земли, Тиберий просил его отказаться от борьбы, соглашаясь
возместить ему потери за счет собственного состояния, кстати сказать -
отнюдь не блестящего. Но Октавий был непреклонен, и тогда Тиберий особым
указом объявил полномочия всех должностных лиц, кроме трибунов,
прекращенными до тех пор, пока законопроект не пройдет голосования. Он
опечатал собственною печатью храм Сатурна, чтобы квесторы не могли ничего
принести или вынести из казначейства {15}, и через глашатаев пригрозил
штрафом преторам, которые окажут неповиновение, так что все в испуге
прервали исполнение своих обычных дел и обязанностей. Тут владельцы земель
переменили одежды и стали появляться на форуме с видом жалким и подавленным,
но втайне злоумышляли против Тиберия и уже приготовили убийц для покушения,
так что и он, ни от кого не таясь, опоясался разбойничьим кинжалом, который
называют "долоном" [dólōn].
11. Когда настал назначенный день и Тиберий был готов призвать народ к
голосованию, обнаружилось, что урны {16} похищены богачами. Поднялся
страшный беспорядок. Приверженцы Тиберия были достаточно многочисленны,
чтобы применить насилие, и уже собирались вместе, но Манлий и Фульвий, оба
бывшие консулы, бросились к Тиберию и, касаясь его рук, со слезами на
глазах, молили остановиться. Тиберий, и сам видя надвигающуюся беду и питая
уважение к обоим этим мужам, спросил их, как они советуют ему поступить, но
они отвечали, что не могут положиться на себя одних в таком деле и уговорили
Тиберия предоставить все на усмотрение сената. Когда же и сенат, собравшись,
ничего не решил по вине богачей, которые имели в нем большую силу, Тиберий
обратился к средству и незаконному, и недостойному - не находя никакой иной
возможности провести голосование, он лишил Октавия власти. Но прежде, на
глазах у всех, он говорил с Октавием в самом ласковом и дружеском тоне и,
касаясь его рук, умолял уступить народу, который не требует ничего, кроме
справедливости, и за великие труды и опасности получит лишь самое скромное
вознаграждение. Но Октавий снова отвечал отказом, и Тиберий заявил, что если
оба они останутся в должности, облеченные одинаковой властью, но расходясь
во мнениях по важнейшим вопросам, год не закончится без войны, а, стало
быть, одного из них народ должен лишить полномочий - иного пути к исцелению
недуга он не видит. Он предложил Октавию, чтобы сперва голоса были поданы о
нем, Тиберии, заверяя, что спустится с возвышения частным лицом, если так
будет угодно согражданам. Когда же Октавий и тут не пожелал дать своего
согласия, Тиберий, наконец, объявил, что сам устроит голосование о судьбе
Октавия, если он не откажется от прежних намерений.
12. На этом он и распустил Собрание в тот день. А на следующий, когда
народ снова заполнил площадь, Тиберий, поднявшись на возвышение, снова
пытался уговаривать Октавия. Октавий был неумолим, и Тиберий предложил
закон, лишающий его достоинства народного трибуна, и призвал граждан
немедленно подать голоса. Когда из тридцати пяти триб проголосовали уже
семнадцать и не доставало лишь одного голоса, чтобы Октавий сделался частным
лицом, Тиберий устроил перерыв и снова умолял Октавия, обнимал и целовал его
на виду у народа, заклиная и себя не подвергать бесчестию, и на него не
навлекать укоров за такой суровый и мрачный образ действий. Как сообщают,
Октавий не остался совершенно бесчувствен и глух к этим просьбам, но глаза
его наполнились слезами, и он долго молчал. Затем, однако, он взглянул на
богатых и имущих, тесною толпою стоявших в одном месте, и стыд перед ними,
боязнь бесславия, которым они его покроют, перевесили, по-видимому, все
сомнения - он решил мужественно вытерпеть любую беду и предложил Тиберию
делать то, что он считает нужным. Таким образом, закон был одобрен, и
Тиберий приказал кому-то из своих вольноотпущенников стащить Октавия с
возвышения. Служителями и помощниками при нем были его же отпущенники, а
потому Октавий, которого насильно тащили вниз, являл собою зрелище особенно
жалостное; и все же народ сразу ринулся на него, но богатые граждане
подоспели на помощь и собственными руками заслонили от толпы Октавия,
который насилу спасся, между тем как его верному рабу, защищавшему хозяина,
вышибли оба глаза. Все случилось без ведома Тиберия - напротив, едва узнав о
происходящем, он поспешил туда, где слышался шум, чтобы пресечь беспорядки.
13. Вслед за тем принимается закон о земле, и народ выбирает троих для
размежевания и раздела полей - самого Тиберия, его тестя, Аппия Клавдия, и
брата, Гая Гракха, которого в ту пору не было в Риме: под начальством
Сципиона он воевал у стен Нуманции. Оба эти дела Тиберий довел до конца
мирно, без всякого сопротивления с чьей бы то ни было стороны, а потом
поставил трибуном вместо Октавия не кого-нибудь из видных людей, а своего
клиента, какого-то Муция, и могущественные граждане, возмущаясь всеми его
поступками и страшась его растущей на глазах силы, старались унизить его в
сенате, как только могли. По заведенному обычаю, он просил выдать ему за
казенный счет палатку, в которой бы он жил, занимаясь разделом земель, но
получил отказ, хотя другим часто давали и при меньшей надобности, а
содержания ему назначили девять оболов на день {17}. Зачинщиком всякий раз
выступал Публий Назика, люто ненавидевший Тиберия: он владел обширными
участками общественной земли и был в ярости от того, что теперь приходится с
ними расставаться. Это ожесточило народ еще пуще. Когда скоропостижно умер
кто-то из друзей Тиберия и на трупе выступили подозрительные пятна, римляне
кричали повсюду, что он отравлен, сбежались к выносу, сами подняли и понесли
погребальное ложе и не отходили от костра. Подозрения их, как видно,
полностью оправдались, ибо труп лопнул, и хлынуло так много смрадной
жидкости, что огонь потух. Принесли еще огня, но тело все не загоралось,
пока костер не сложили в другом месте, и там, после долгих хлопот, пламя
наконец поглотило отравленного. Воспользовавшись этим случаем, чтобы еще
сильнее озлобить и взволновать народ, Тиберий переменил одежды {18}, вывел
на форум детей и просил всех позаботиться о них и об их матери, ибо сам он
обречен.
14. В это время умер Аттал Филометор, и когда пергамец Эвдем привез его
завещание, в котором царь назначал своим наследником римский народ, Тиберий,
в угоду толпе, немедленно внес предложение доставить царскую казну в Рим и
разделить между гражданами, которые получили землю, чтобы те могли
обзавестись земледельческими орудиями и начать хозяйствовать. Что же
касается городов, принадлежавших Атталу, то их судьбою надлежит
распоряжаться не сенату, а потому он, Тиберий, изложит свое мнение перед
народом. Последнее оскорбило сенат сверх всякой меры, и Помпей, поднявшись,
заявил, что живет рядом с Тиберием, а потому знает, что пергамец Эвдем
передал ему из царских сокровищ диадему и багряницу, ибо Тиберий готовится и
рассчитывает стать в Риме царем. Квинт Метелл с резким укором напомнил
Тиберию, что когда его отец {19}, в бытность свою цензором, возвращался
после обеда домой, граждане тушили у себя огни, опасаясь, как бы кто не
подумал, будто они слишком много времени уделяют вину и веселым беседам, меж
тем как ему по ночам освещают дорогу самые дерзкие и нищие из простолюдинов.
Тит Анний, человек незначительный и не большого ума, но считавшийся
непобедимым в спорах, просил Тиберия дать определенный и недвусмысленный
ответ, подверг ли он унижению своего товарища по должности - лицо, согласно
законам, священное и неприкосновенное. В сенате поднялся шум, а Тиберий
бросился вон из курии, стал скликать народ и распорядился привести Анния,
чтобы безотлагательно выступить с обвинением. Анний, который намного уступал
Тиберию и в силе слова и в доброй славе, решил укрыться под защитой своей
находчивости и призвал Тиберия, прежде чем он начнет речь, ответить на один
небольшой вопрос. Тиберий согласился, и когда все умолкли, Анний спросил:
"Если ты вздумаешь унижать меня и бесчестить, а я обращусь за помощью к
кому-нибудь из твоих товарищей по должности и он заступится за меня, а ты
разгневаешься, - неужели ты и его отрешишь от власти?". Вопрос этот, как
сообщают, поверг Тиберия в такое замешательство, что при всей
непревзойденной остроте своего языка, при всей своей дерзости и решимости он
не смог раскрыть рот.
15. Итак, в тот день он распустил Собрание. Позже, замечая, что из всех
его действий поступок с Октавием особенно сильно беспокоит не только
могущественных граждан, но и народ, - великое и высокое достоинство народных
трибунов, до той поры нерушимо соблюдавшееся, казалось поруганным и
уничтоженным, - он произнес в Собрании пространную речь, приведя в ней
доводы, которые вполне уместно - хотя бы вкратце - изложить здесь, чтобы
дать некоторое представление об убедительности слова и глубине мысли этого
человека.
Народный трибун, говорил он, лицо священное и неприкосновенное
постольку, поскольку он посвятил себя народу и защищает народ. Стало быть,
если он, изменив своему назначению, чинит народу обиды, умаляет его силу, не
дает ему воспользоваться правом голоса, он сам лишает себя чести, не
выполняя обязанностей, ради которых только и был этой честью облечен. Даже
если он разрушит Капитолий и сожжет корабельные верфи, он должен остаться
трибуном. Если он так поступит, он разумеется, плохой трибун. Но если он
вредит народу, он вообще не трибун. Разве это не бессмысленно, чтобы
народный трибун мог отправить консула в тюрьму, а народ не мог отнять власть
у трибуна, коль скоро он пользуется ею во вред тому, кто дал ему власть?
Ведь и консула и трибуна одинаково выбирает народ! Царское владычество не
только соединяло в себе все должности, но и особыми, неслыханно грозными
обрядами посвящалось божеству. А все-таки город изгнал Тарквиния,
нарушившего справедливость и законы, и за бесчинства одного человека была
уничтожена древняя власть, которой Рим обязан своим возникновением. Что
римляне чтут столь же свято, как дев, хранящих {20} неугасимый огонь? Но
если какая-нибудь из них провинится, ее живьем зарывают в землю, ибо,
кощунственно оскорбляя богов, она уже не может притязать на
неприкосновенность, которая дана ей во имя и ради богов. А значит,
несправедливо, чтобы и трибун, причиняющий народу вред, пользовался
неприкосновенностью, данной ему во имя и ради народа, ибо он сам уничтожает
ту силу, из которой черпает собственное могущество. Если он на законном
основании получил должность, когда большая часть триб отдала ему голоса, то
разве меньше оснований лишить его должности, когда все трибы голосуют против
него? Нет ничего священнее и неприкосновеннее, чем дары и приношения богам.
Но никто не препятствует народу употреблять их по своему усмотрению, двигать
и переносить с места на место. В таком случае и звание трибуна, словно некое
приношение, народ вправе переносить с одного лица на другое. И можно ли
назвать эту власть неприкосновенной и совершенно неотъемлемой, если хорошо
известно, что многие добровольно слагали ее или же отказывались принять? 16.
Таковы были главные оправдания, приведенные Тиберием.
Друзья Тиберия, слыша угрозы врагов и видя их сплоченность, считали,
что ему следует вторично домогаться должности трибуна, сохранить ее за собой
и на следующий год {21}, и он продолжал располагать к себе народ все новыми
законопроектами - предложил сократить срок службы в войске, дать гражданам
право обжаловать решения судей перед Народным собранием, ввести в суды,
которые состояли тогда сплошь из сенаторов, равное число судей-всадников и
вообще всеми средствами и способами старался ограничить могущество сената,
скорее в гневе, в ожесточении, нежели ради справедливости и общественной
пользы. Когда же наступил день выборов и приверженцы Тиберия убедились, что
противники берут верх, ибо сошелся не весь народ, Тиберий сперва, чтобы
затянуть время, стал хулить товарищей по должности, а потом распустил
Собрание, приказав всем явиться завтра. После этого он вышел на форум и
удрученно, униженно, со слезами на глазах молил граждан о защите, а потом
сказал, что боится, как бы враги ночью не вломились к нему в дом и не убили
его, и так взволновал народ, что целая толпа окружила его дом и караулила
всю ночь напролет.
17. На рассвете человек, ходивший за курами, по которым римляне гадают
о будущем, бросил им корму. Но птицы оставались в клетке, когда же
прислужник резко ее встряхнул, вышла только одна, да и та не прикоснулась к
корму {22}, а только подняла левое крыло, вытянула одну ногу и снова вбежала
в клетку. Это напомнило Тиберию еще об одном знамении. У него был
великолепный, богато украшенный шлем, который он надевал во все битвы. Туда
незаметно заползли змеи, снесли яйца и высидели детенышей. Вот почему
поведение кур особенно встревожило Тиберия. Тем не менее, услышав, что народ
собирается на Капитолии, он двинулся туда же. Выходя, он споткнулся о порог
и так сильно ушиб ногу, что на большом пальце сломался ноготь и сквозь
башмак проступила кровь. Не успел он отойти от дома, как слева на крыше
увидел двух дерущихся воронов {23}, и хотя легко себе представить, что много
людей шло вместе с ним, камень, сброшенный одним из воронов, упал именно к
его ногам. Это озадачило даже самых бесстрашных из его окружения. Но Блоссий
из Кум воскликнул: "Какой будет срам и позор, если Тиберий, сын Гракха, внук
Сципиона Африканского, заступник римского народа, не откликнется на зов
сограждан, испугавшись ворона! И не только позор, ибо враги не смеяться
станут над тобою, но будут вопить в Собрании, что ты уже тиранн и уже
своевольничаешь, как хочешь". В этот миг к Тиберию подбежало сразу много
посланцев с Капитолия от друзей, которые советовали поторопиться, потому что
все-де идет прекрасно. И в самом деле, вначале события развертывались
благоприятно для Тиберия. Появление его народ встретил дружелюбным криком, а
когда он поднимался по склону холма, ревниво его окружил, не подпуская
никого из чужих.
18. Но когда Муций снова пригласил трибы к урнам, приступить к делу
оказалось невозможным, ибо по краям площади началась свалка: сторонники
Тиберия старались оттеснить врагов, которые, в свою очередь, теснили тех,
силою прокладывая себе путь вперед. В это время сенатор Фульвий Флакк встал
на видное место и, так как звуки голоса терялись в шуме, знаком руки показал
Тиберию, что хочет о чем-то сказать ему с глазу на глаз. Тиберий велел
народу пропустить его, и, с трудом протиснувшись, он сообщил, что заседание
сената открылось, но богатые не могут привлечь консула {24} на свою сторону,
а потому замышляют расправиться с Тиберием сами и что в их распоряжении
много вооруженных рабов и друзей.
19. Когда Тиберий передал эту весть окружающим, те сразу же
подпоясались, подобрали тоги и принялись ломать на части копья прислужников,
которыми они обычно сдерживают толпу, а потом стали разбирать обломки,
готовясь защищаться от нападения. Те, что находились подальше, недоумевали,
и в ответ на их крики Тиберий коснулся рукою головы - он дал понять, что его
жизнь в опасности, прибегнув к жесту, раз голоса не было слышно. Но
противники, увидевши это, помчались в сенат с известием, что Тиберий требует
себе царской диадемы и что тому есть прямое доказательство: он притронулся
рукою к голове! Все пришли в смятение. Назика призвал консула защитить
государство и свергнуть тиранна. Когда же консул сдержанно возразил, что
первым к насилию не прибегнет и никого из граждан казнить без суда не будет,
но если Тиберий убедит или же принудит народ постановить что-либо вопреки
законам, то с таким постановлением он считаться не станет, - Назика, вскочив
с места, закричал: "Ну что ж, если глава государства - изменник, тогда все,
кто готов защищать законы, - за мной!" {25} И с этими словами, накинув край
тоги на голову, он двинулся к Капитолию. Каждый из шагавших следом сенаторов
обернул тогу вокруг левой руки, а правою очищал себе путь, и так велико было
уважение к этим людям, что никто не смел оказать сопротивления, но все
разбегались, топча друг друга. Те, кто их сопровождал, несли захваченные из
дому дубины и палки, а сами сенаторы подбирали обломки и ножки скамей,
разбитых бежавшею толпой, и шли прямо на Тиберия, разя всех, кто стоял
впереди него. Многие испустили дух под ударами, остальные бросились
врассыпную. Тиберий тоже бежал, кто-то ухватил его за тогу, он сбросил ее с
плеч и пустился дальше в одной тунике, но поскользнулся и рухнул на трупы
тех, что пали раньше него. Он пытался привстать, и тут Публий Сатурей, один
из его товарищей по должности, первым ударил его по голове ножкою скамьи.
Это было известно всем, на второй же удар заявлял притязания Луций Руф,
гордившийся и чванившийся своим "подвигом". Всего погибло больше трехсот
человек, убитых дубинами и камнями, и не было ни одного, кто бы умер от
меча.
20. Как передают, после изгнания царей это был первый в Риме раздор,
завершившийся кровопролитием и избиением граждан: все прочие, хотя бы и
нелегкие и отнюдь не по ничтожным причинам возникшие, удавалось прекратить
благодаря взаимным уступкам и власть имущих, которые боялись народа, и
самого народа, который питал уважение к сенату. По-видимому, и теперь
Тиберий легко поддался бы увещаниям, и если бы на него не напали, если бы
ему не грозила смерть, он, бесспорно, пошел бы на уступки, тем более, что
число его сторонников не превышало трех тысяч. Но, как видно, злоба и
ненависть главным образом сплотили против него богачей, а вовсе не те
соображения {26}, которые они использовали как предлог для побоища. Что
именно так оно и было свидетельствует зверское и беззаконное надругательство
над трупом Тиберия. Несмотря на просьбы брата, враги не разрешили ему
забрать тело и ночью предать погребению, но бросили Тиберия в реку вместе с
другими мертвыми. Впрочем, это был еще не конец: иных из друзей убитого они
изгнали без суда, иных хватали и казнили. Погиб и оратор Диофан. Гая Биллия
посадили в мешок, бросили туда же ядовитых змей и так замучили {27}. Блоссия
привели к консулам, и в ответ на их расспросы он объявил, что слепо выполнял
все приказы Тиберия. Тогда вмешался Назика: "А что если бы Тиберий приказал
тебе сжечь Капитолий?" Сперва Блоссий стоял на том, что Тиберий никогда бы
этого не приказал, но вопрос Назики повторили многие, и, в конце концов, он
ответил: "Что же, если бы он распорядился, я бы счел для себя честью
исполнить. Ибо Тиберий не отдал бы такого распоряжения, не будь оно на благо
народу". Блоссию удалось избежать гибели, и позже он отправился в Азию, к
Аристонику, а когда дело Аристоника было проиграно, покончил с собой.
21. В сложившихся обстоятельствах сенат считал нужным успокоить народ,
а потому больше не возражал против раздела земли и позволил выбрать вместо
Тиберия другого размежевателя. Состоялось голосование, и был избран Публий
Красс {28}, родич Гракха: его дочь Лициния была замужем за Гаем Гракхом.
Правда, Корнелий Непот утверждает, будто Гай женился на дочери не Красса, а
Брута - того, что справил триумф после победы над лузитанцами. Но
большинство писателей говорит то же, что мы здесь.
Народ, однако, негодовал по-прежнему и не скрывал, что при первом же
удобном случае постарается отомстить за смерть Тиберия, а против Назики уже
возбуждали дело в суде. Боясь за его судьбу, сенат без всякой нужды отправил
Назику в Азию. Римляне открыто высказывали ему при встречах свою ненависть,
возмущенно кричали ему в лицо, что он проклятый преступник и тиранн и что
наиболее чтимый храм города {29} он запятнал кровью трибуна - лица
священного и неприкосновенного. И Назика покинул Италию, хотя был главнейшим
и первым среди жрецов {30}, и с отечеством, кроме всего прочего, его
связывало исполнение обрядов величайшей важности. Тоскливо и бесславно
скитался он на чужбине и вскорости умер где-то невдалеке от Пергама. Можно
ли удивляться, что народ так ненавидел Назику, если даже Сципион
Африканский, которого римляне, по-видимому, любили и больше и заслуженнее
всех прочих, едва окончательно не потерял расположение народа, за то что,
сначала, получивши под Нуманцией весть о кончине Тиберия, прочитал на память
стих из Гомера {31}:
Так да погибнет любой, кто свершит подобное дело,
впоследствии же, когда Гай и Фульвий задали ему в Собрании вопрос, что
он думает о смерти Тиберия, отозвался о его деятельности с неодобрением.
Народ прервал речь Сципиона возмущенным криком, чего раньше никогда не
случалось, а сам он был до того раздосадован, что грубо оскорбил народ. Об
этом подробно рассказано в жизнеописании Сципиона {32}.
[ГАЙ ГРАКХ]
22 (1). После гибели Тиберия Гай в первое время, то ли боясь врагов, то
ли с целью восстановить против них сограждан, совершенно не показывался на
форуме и жил тихо и уединенно, словно человек, который не только подавлен и
удручен обстоятельствами, но и впредь намерен держаться в стороне от
общественных дел; это давало повод для толков, будто он осуждает и отвергает
начинания Тиберия. Но он был еще слишком молод, на девять лет моложе брата,
а Тиберий умер, не дожив до тридцати. Когда же с течением времени
мало-помалу стал обнаруживаться его нрав, чуждый праздности, изнеженности,
страсти к вину и к наживе, когда он принялся оттачивать свой дар слова, как
бы готовя себе крылья, которые вознесут его на государственном поприще, с
полною очевидностью открылось, что спокойствию Гая скоро придет конец.
Защищая как-то в суде своего друга Веттия, он доставил народу такую радость
и вызвал такое неистовое воодушевление, что все прочие ораторы показались в
сравнении с ним жалкими мальчишками, а у могущественных граждан зародились
новые опасения, и они много говорили между собою, что ни в коем случае
нельзя допускать Гая к должности трибуна.
По чистой случайности ему выпал жребий ехать в Сардинию квестором при
консуле Оресте, что обрадовало его врагов и нисколько не огорчило самого
Гая. Воинственный от природы и владевший оружием не хуже, чем тонкостями
права, он, вместе с тем, еще страшился государственной деятельности и
ораторского возвышения, а устоять перед призывами народа и друзей чувствовал
себя не в силах и потому с большим удовольствием воспользовался случаем
уехать из Рима. Правда, господствует упорное мнение, будто Гай был самым
необузданным искателем народной благосклонности и гораздо горячее Тиберия
гнался за славою у толпы. Но это ложь. Напротив, скорее по необходимости,
нежели по свободному выбору, сколько можно судить, занялся он делами
государства. Ведь и оратор Цицерон сообщает {1}, что Гай не хотел принимать
никаких должностей, предпочитал жить в тишине и покое, но брат явился ему во
сне и сказал так: "Что же ты медлишь, Гай? Иного пути нет. Одна и та же
суждена нам обоим жизнь, одна и та же смерть в борьбе за благо народа!"
23 (2). В Сардинии Гай дал всесторонние доказательства своей доблести и
нравственной высоты, намного превзойдя всех молодых и отвагою в битвах и
справедливостью к подчиненным, и почтительной любовью к полководцу, а в
воздержности, простоте и трудолюбии оставив позади и старших. Зимою, которая
в Сардинии на редкость холодна и нездорова, консул потребовал от городов
теплого платья для своих воинов, но граждане отправили в Рим просьбу
отменить это требование. Сенат принял просителей благосклонно и отдал
консулу приказ одеть воинов иными средствами, и так как консул был в
затруднении, а воины меж тем жестоко мерзли, Гай, объехавши города, убедил
их помочь римлянам добровольно. Весть об этом пришла в Рим, и сенат был
снова обеспокоен, усмотрев в поведении Гая первую попытку проложить себе
путь к народной благосклонности. И, прежде всего, когда прибыло посольство
из Африки от царя Миципсы, который велел передать, что в знак расположения к
Гаю Гракху он отправил полководцу в Сардинию хлеб, сенаторы, в гневе,
прогнали послов, а затем вынесли постановление: войско в Сардинии сменить,
но Ореста оставить на прежнем месте - имея в виду, что долг службы задержит
при полководце и Гая. Гай однако ж, едва узнал о случившемся, в крайнем
раздражении сел на корабль и неожиданно появился в Риме, так что не только
враги хулили его повсюду, но и народу казалось странным, как это квестор
слагает с себя обязанности раньше наместника. Однако, когда против него
возбудили обвинение перед цензорами, Гай, попросив слова, сумел произвести
полную перемену в суждениях своих слушателей, которые под конец были уже
твердо убеждены, что он сам - жертва величайшей несправедливости. Он
прослужил в войске, сказал Гай, двенадцать лет, тогда как обязательный срок
службы - всего десять, и пробыл квестором при полководце три года {2}, тогда
как по закону мог бы вернуться через год. Единственный из всего войска, он
взял с собою в Сардинию полный кошелек и увез его оттуда пустым, тогда как
остальные, выпив взятое из дому вино, везут в Рим амфоры, доверху насыпанные
серебром и золотом.
24 (3). Вскоре Гая вновь привлекли к суду, обвиняя в том, что он
склонял союзников к отпадению от Рима и был участником раскрытого во
Фрегеллах {3} заговора. Однако он был оправдан и, очистившись от всех
подозрений, немедленно стал искать должности трибуна, причем все, как один,
известные и видные граждане выступали против него, а народ, поддерживавший
Гая, собрался со всей Италии в таком количестве, что многие не нашли себе в
городе пристанища, а Поле {4} всех не вместило и крики голосующих неслись с
крыш и глинобитных кровель домов.
Власть имущие лишь в той мере взяли над народом верх и не дали
свершиться надеждам Гая, что он оказался избранным не первым, как
рассчитывал, а четвертым {5}. Но едва он занял должность, как тут же
первенство перешло к нему, ибо силою речей он превосходил всех своих
товарищей-трибунов, а страшная смерть Тиберия давала ему право говорить с
большой смелостью, оплакивая участь брата. Между тем он при всяком удобном
случае обращал мысли народа в эту сторону, напоминая о случившемся и приводя
для сравнения примеры из прошлого - как их предки объявили войну фалискам,
за то что они оскорбили народного трибуна, некоего Генуция, и как казнили
Гая Ветурия {6}, за то что он один не уступил дорогу народному трибуну,
проходившему через форум. "А у вас на глазах, - продолжал он, - Тиберия
насмерть били дубьем, а потом с Капитолия волокли его тело по городу и
швырнули в реку, у вас на глазах ловили его друзей и убивали без суда! Но
разве не принято у нас искони, если на человека взведено обвинение, грозящее
смертною казнью, а он не является перед судьями, то на заре к дверям его
дома приходит трубач и звуком трубы еще раз вызывает его явиться, и лишь
тогда, но не раньше, выносится ему приговор?! Вот как осторожны и
осмотрительны были наши отцы в судебных делах".
25 (4). Заранее возмутив и растревожив народ такими речами - а он
владел не только искусством слова, но и могучим, на редкость звучным
голосом, - Гай внес два законопроекта: во-первых, если народ отрешает
должностное лицо от власти, ему и впредь никакая должность дана быть не
может, а во-вторых, народу предоставляется право судить должностное лицо,
изгнавшее гражданина без суда. Один из них, без всякого сомнения, покрывал
позором Марка Октавия, которого Тиберий лишил должности трибуна, второй был
направлен против Попилия, который был претором {7} в год гибели Тиберия и
отправил в изгнание его друзей. Попилий не отважился подвергнуть себя
опасности суда и бежал из Италии, а другое предложение Гай сам взял обратно,
сказав, что милует Октавия по просьбе своей матери Корнелии. Народ был
восхищен и дал свое согласие. Римляне уважали Корнелию ради ее детей
нисколько не меньше, нежели ради отца, и впоследствии поставили бронзовое ее
изображение с надписью: "Корнелия, мать Гракхов". Часто вспоминают несколько
метких, но слишком резких слов Гая, сказанных в защиту матери одному из
врагов. "Ты, - воскликнул он, - смеешь хулить Корнелию, которая родила на
свет Тиберия Гракха?!" И, так как за незадачливым хулителем была дурная
слава человека изнеженного и распутного, продолжал: "Как у тебя только язык
поворачивается сравнивать себя с Корнелией! Ты что, рожал детей, как она? А
ведь в Риме каждый знает, что она дольше спит без мужчины, чем мужчины без
тебя!" Вот какова была язвительность речей Гая, и примеров подобного рода
можно найти в его сохранившихся книгах немало.
26 (5). Среди законов, которые он предлагал, угождая народу и подрывая
могущество сената, один касался вывода колоний и, одновременно,
предусматривал раздел общественной земли между бедняками, второй заботился о
воинах, требуя, чтобы их снабжали одеждой на казенный счет, без всяких
вычетов из жалования, и чтобы никого моложе семнадцати лет в войско не
призывали {8}. Закон о союзниках должен был уравнять в правах италийцев с
римскими гражданами, хлебный закон - снизить цены на продовольствие для
бедняков. Самый сильный удар по сенату наносил законопроект о судах. До тех
пор судьями были только сенаторы, и потому они внушали страх и народу и
всадникам. Гай присоединил к тремстам сенаторам такое же число всадников, с
тем чтобы судебные дела находились в общем ведении этих шестисот человек.
Сообщают, что, внося это предложение, Гай и вообще выказал особую
страсть и пыл, и, между прочим, в то время как до него все выступающие перед
народом становились лицом к сенату {9} и так называемому комитию [comitium],
впервые тогда повернулся к форуму. Он взял себе это за правило и в
дальнейшем и легким поворотом туловища сделал перемену огромной важности -
превратил, до известной степени, государственный строй из аристократического
в демократический, внушая, что ораторы должны обращаться с речью к народу, а
не к сенату.
27 (6). Народ не только принял предложение Гая, но и поручил ему
избрать новых судей из всаднического сословия, так что он приобрел своего
рода единоличную власть и даже сенат стал прислушиваться к его советам.
Впрочем, он неизменно подавал лишь такие советы, которые могли послужить к
чести и славе сената. В их числе было и замечательное, на редкость
справедливое мнение, как распорядиться с хлебом, присланным из Испании
наместником Фабием. Гай убедил сенаторов хлеб продать и вырученные деньги
вернуть испанским городам, а к Фабию обратиться со строгим порицанием, за то
что он делает власть Рима ненавистной и непереносимой. Этим он стяжал
немалую славу и любовь в провинциях.
Он внес еще законопроекты - о новых колониях, о строительстве дорог и
хлебных амбаров, и во главе всех начинаний становился сам, нисколько не
утомляясь ни от важности трудов, ни от их многочисленности, но каждое из дел
исполняя с такою быстротой и тщательностью, словно оно было единственным, и
даже злейшие враги, ненавидевшие и боявшиеся его, дивились
целеустремленности и успехам Гая Гракха. А народ и вовсе был восхищен, видя
его постоянно окруженным подрядчиками, мастеровыми, послами, должностными
лицами, воинами, учеными, видя, как он со всеми обходителен и приветлив и
всякому воздает по заслугам, нисколько не роняя при этом собственного
достоинства, но изобличая злобных клеветников, которые называли его
страшным, грубым, жестоким. Так за непринужденными беседами и совместными
занятиями он еще более искусно располагал к себе народ, нежели произнося
речи с ораторского возвышения.
28 (7). Больше всего заботы вкладывал он в строительство дорог, имея в
виду не только пользу, но и удобства, и красоту. Дороги {10} проводились
совершенно прямые. Их мостили тесаным камнем либо же покрывали слоем плотно
убитого песка. Там, где путь пересекали ручьи или овраги, перебрасывались
мосты и выводились насыпи, а потом уровни по обеим сторонам в точности
сравнивались, так что вся работа в целом была радостью для глаза. Кроме того
Гай размерил каждую дорогу, от начала до конца, по милям (миля - немногим
менее восьми стадиев) и отметил расстояние каменными столбами. Поближе один
к другому были расставлены по обе стороны дороги еще камни, чтобы всадники
могли садиться с них на коня, не нуждаясь в стремяном.
29 (8). Меж тем как народ прославлял Гая до небес и готов был дать ему
любые доказательства своей благосклонности, он, выступая однажды, сказал,
что будет просить об одном одолжении и если просьбу его уважат, сочтет себя
на верху удачи, однако ж ни словом не упрекнет сограждан и тогда, если
получит отказ. Речь эта была принята за просьбу о консульстве, и все решили
что он хочет искать одновременно должности и консула и народного трибуна
{11}. Но когда настали консульские выборы и все были взволнованы и
насторожены, Гай появился рядом с Гаем Фаннием и повел его на Поле, чтобы
вместе с другими друзьями оказать ему поддержку. Такой неожиданный оборот
событий дал Фаннию громадное преимущество перед остальными соискателями, и
он был избран консулом, а Гай, во второй раз {12}, народным трибуном -
единственно из преданности народа, ибо сам он об этом не просил и даже не
заговаривал.
Но вскоре он убедился, что расположение к нему Фанния сильно охладело,
а ненависть сената становится открытой, и потому укрепил любовь народа
новыми законопроектами, предлагая вывести колонии в Тарент и Капую и
даровать права гражданства всем латинянам. Тогда сенат, боясь, как бы он не
сделался совершенно неодолимым, предпринял попытку изменить настроение толпы
необычным, прежде не употреблявшимся способом - стал состязаться с Гаем в
льстивой угодливости перед народом вопреки соображениям общего блага.
Среди товарищей Гая по должности был Ливий Друз, человек, ни
происхождением своим, ни воспитанием никому в Риме не уступавший, а нравом,
красноречием и богатством способный соперничать с самыми уважаемыми и
могущественными из сограждан. К нему-то и обратились виднейшие сенаторы и
убеждали объединиться с ними и начать действовать против Гракха - не
прибегая к насилию и не идя наперекор народу, напротив, угождая ему во всем,
даже в таких случаях, когда по сути вещей следовало бы сопротивляться до
последней возможности.
30 (9). Предоставив ради этой цели свою власть трибуна в распоряжение
сената, Ливий внес несколько законопроектов, не имевших ничего общего ни с
пользою, ни со справедливостью, но, словно в комедии {13}, преследовавших
лишь одну цель - любой ценой превзойти Гая в умении порадовать народ и
угодить ему. Так сенат с полнейшей ясностью обнаружил, что не поступки и
начинания Гая его возмущают, но что он хочет уничтожить или хотя бы
предельно унизить самого Гракха. Когда Гай предлагал вывести две колонии и
включал в списки переселенцев самых достойных граждан, его обвиняли в том,
что он заискивает перед народом, а Ливию, который намеревался устроить
двенадцать новых колоний {14} и отправить в каждую по три тысячи бедняков,
оказывали всяческую поддержку. Один разделял землю между неимущими, назначая
всем платить подать в казну - и его бешено ненавидели, кричали, что он
льстит толпе, другой снимал и подать с получивших наделы - и его хвалили.
Намерение Гая предоставить латинянам равноправие удручало сенаторов, но к
закону, предложенному Ливием и запрещавшему бить палкой кого бы то ни было
из латинян {15} даже во время службы в войске, относились благосклонно. Да и
сам Ливий, выступая, никогда не пропускал случая отметить, что пекущийся о
народе сенат одобряет его предложения. Кстати говоря, во всей его
деятельности это было единственно полезным, ибо народ перестал смотреть на
сенат с прежним ожесточением: раньше виднейшие граждане вызывали у народа
лишь подозрения и ненависть, а Ливию, который заверял, будто именно с их
согласия и по их совету он угождает народу и потворствует его желаниям,
удалось смягчить и ослабить это угрюмое злопамятство.
31 (10). Больше всего веры в добрые намерения Друза и его
справедливость внушало народу то обстоятельство, что ни единым из своих
предложений, насколько можно было судить, он не преследовал никакой выгоды
для себя самого. И основателями колоний он всегда посылал других, и в
денежные расчеты никогда не входил, тогда как Гай большую часть самых важных
дел подобного рода брал на себя.
Как раз в эту пору еще один трибун, Рубрий, предложил вновь заселить
разрушенный Сципионом Карфаген {16}, жребий руководить переселением выпал
Гаю, и он отплыл в Африку, а Друз, в его отсутствие, двинулся дальше и начал
успешно переманивать народ на свою сторону, причем главным орудием ему
служили обвинения против Фульвия. Этот Фульвий был другом Гая, и вместе с
Гаем его избрали для раздела земель. Человек он был беспокойный и сенату
внушал прямую ненависть, а всем прочим - немалые подозрения: говорили, будто
он бунтует союзников и тайно подстрекает италийцев к отпадению от Рима. То
были всего лишь слухи, бездоказательные и ненадежные, но Фульвий своим
безрассудством и далеко не мирными склонностями сам сообщал им своего рода
достоверность. Это всего более подорвало влияние Гая, ибо ненависть к
Фульвию отчасти перешла и на него. Когда без всякой видимой причины умер
Сципион Африканский и на теле выступили какие-то следы, как оказалось -
следы насилия (мы уже говорили об этом в жизнеописании Сципиона), главными
виновниками этой смерти молва называла Фульвия, который был врагом Сципиона
и в самый день кончины поносил его с ораторского возвышения. Подозрение пало
и на Гая. И все же злодейство, столь страшное и дерзкое, обратившееся против
первого и величайшего среди римлян мужа, осталось безнаказанным и даже
неизобличенным, потому что народ дело прекратил, боясь за Гая, - как бы при
расследовании обвинение в убийстве не коснулось и его. Впрочем все это
произошло раньше изображаемых здесь событий.
32 (11). А в то время в Африке божество, как сообщают, всячески
противилось новому основанию Карфагена, который Гай назвал Юнонией {17}, то
есть Градом Геры. Ветер рвал главное знамя из рук знаменосца с такой силой,
что сломал древко, смерч разметал жертвы, лежавшие на алтарях, и забросил их
за межевые столбики, которыми наметили границы будущего города, а потом
набежали волки, выдернули самые столбики и утащили далеко прочь. Тем не
менее Гай все устроил и завершил в течение семидесяти дней и, получая вести,
что Друз теснит Фульвия и что обстоятельства требуют его присутствия,
вернулся в Рим.
Дело в том, что Луций Опимий, сторонник олигархии и влиятельный
сенатор, который год назад искал консульства, но потерпел неудачу, ибо
помощь, оказанная Гаем Фаннию, решила исход выборов, - этот Луций Опимий
теперь заручился поддержкою многочисленных приверженцев, и были веские
основания предполагать, что он станет консулом, а вступивши в должность,
раздавит Гая. Ведь сила Гая в известной мере уже шла на убыль, а народ был
пресыщен планами и замыслами, подобными тем, какие предлагал Гракх, потому
что искателей народной благосклонности развелось великое множество, да и сам
сенат охотно угождал толпе.
33 (12). После возвращения из Африки Гай, первым делом, переселился с
Палатинского холма {18} в ту часть города, что лежала пониже форума и
считалась кварталами простонародья, ибо туда собрался на жительство чуть ли
не весь неимущий Рим. Затем он предложил еще несколько законопроектов, чтобы
вынести их на голосование. На его призыв явился простой люд отовсюду, но
сенат убедил консула Фанния удалить из города всех, кроме римских граждан.
Когда было оглашено это странное и необычное распоряжение, чтобы никто из
союзников и друзей римского народа не показывался в Риме в ближайшие дни,
Гай, в свою очередь, издал указ, в котором порицал действия консула и
вызывался защитить союзников, если они не подчинятся. Никого, однако, он не
защитил, и даже видя, как ликторы Фанния волокут его, Гая, приятеля и
гостеприимца, прошел мимо, - то ли боясь обнаружить упадок своего влияния,
то ли, как объяснял он сам, не желая доставлять противникам повода к
схваткам и стычкам, повода, которого они жадно искали.
Случилось так, что он вызвал негодование и у товарищей по должности,
вот при каких обстоятельствах. Для народа устраивались гладиаторские игры на
форуме, и власти почти единодушно решили сколотить вокруг помосты и
продавать места. Гай требовал, чтобы эти постройки разобрали, предоставив
бедным возможность смотреть на состязания бесплатно. Но никто к его словам
не прислушался, и, дождавшись ночи накануне игр, он созвал всех мастеровых,
какие были в его распоряжении и снес помосты, так что на рассвете народ
увидел форум пустым. Народ расхваливал Гая, называл его настоящим мужчиной,
но товарищи-трибуны были удручены этим дерзким насилием. Вот отчего, как
видно, он и не получил должности трибуна в третий раз, хотя громадное
большинство голосов было подано за него: объявляя имена избранных, его
сотоварищи прибегли к преступному обману. А впрочем, твердо судить об этом
нельзя. Узнав о поражении, Гай, как сообщают, потерял над собою власть и с
неумеренной дерзостью крикнул врагам, которые над ним насмехались, что,
дескать смех их сардонический {19} - они еще и не подозревают, каким мраком
окутали их его начинания.
34 (13). Однако враги, поставив Опимия консулом, тут же принялись
хлопотать об отмене многих законов Гая Гракха и нападали на распоряжения,
сделанные им в Карфагене. Они хотели вывести Гая из себя, чтобы он и им дал
повод вспылить, а затем, в ожесточении, расправиться с противником, но Гай
первое время сдерживался, и только подстрекательства друзей, главным образом
Фульвия, побудили его снова сплотить своих единомышленников, на сей раз -
для борьбы с консулом. Передают, что в этом заговоре приняла участие и его
мать и что она тайно набирала иноземцев-наемников, посылая их в Рим под
видом жнецов, - такие намеки, якобы, содержатся в ее письмах к сыну. Но
другие писатели утверждают, что Корнелия решительно не одобряла всего
происходившего.
В день, когда Опимий намеревался отменить законы Гракха, оба противных
стана заняли Капитолий с самого раннего утра. Консул принес жертву богам, и
один из его ликторов, по имени Квинт Антиллий, держа внутренности
жертвенного животного, сказал тем, кто окружал Фульвия: "Ну, вы, негодяи,
посторонитесь, дайте дорогу честным гражданам!" Некоторые добавляют, что при
этих словах он обнажил руку по плечо и сделал оскорбительный жест. Так это
было или иначе, но Антиллий тут же упал мертвый, пронзенный длинными
палочками для письма, как сообщают - нарочито для такой цели
приготовленными. Весь народ пришел в страшное замешательство, а оба
предводителя испытали чувства резко противоположные: Гай был сильно озабочен
и бранил своих сторонников за то, что они дали врагу давно желанный повод
перейти к решительным действиям, а Опимий, и вправду видя в убийстве
Антиллия удачный для себя случай, злорадствовал и призывал народ к мести.
35 (14). Но начался дождь и все разошлись {20}. А на другой день рано
поутру консул созвал сенат, и, меж тем как он занимался в курии делами,
нагой труп Антиллия, по заранее намеченному плану, положили на погребальное
ложе и с воплями, с причитаниями понесли через форум мимо курии, и хотя
Опимий отлично знал, что происходит, он прикинулся удивленным, чем побудил
выйти наружу и остальных. Ложе поставили посредине, сенаторы обступили его и
громко сокрушались, словно бы о громадном и ужасном несчастии, но народу это
зрелище не внушило ничего, кроме злобы и отвращения к приверженцам
олигархии: Тиберий Гракх, народный трибун, был убит ими на Капитолии, и над
телом его безжалостно надругались, а ликтор Антиллий, пострадавший, быть
может, и несоразмерно своей вине, но все же повинный в собственной гибели
больше, нежели кто-нибудь другой, выставлен на форуме, и вокруг стоит
римский сенат, оплакивая и провожая наемного слугу {21} ради того только,
чтобы легче было разделаться с единственным оставшимся у народа заступником.
Затем сенаторы вернулись в курию и вынесли постановление,
предписывавшее консулу Опимию спасать государство любыми средствами {22} и
низложить тираннов. Так как Опимий велел сенаторам взяться за оружие, а
каждому из всадников отправил приказ явиться на заре с двумя вооруженными
рабами, то и Фульвий, в свою очередь, стал готовиться к борьбе и собирать
народ, а Гай, уходя с форума, остановился перед изображением отца и долго
смотрел на него, не произнося ни слова; потом он заплакал и со стоном
удалился. Многие из тех, кто видел это, прониклись сочувствием к Гаю, и,
жестоко осудив себя за то, что бросают и предают его в беде, они пришли к
дому Гракха и караулили у дверей всю ночь - совсем иначе, чем стража,
окружавшая Фульвия. Те провели ночь под звуки песен и рукоплесканий, за
вином и хвастливыми речами, и сам Фульвий, первым напившись пьян, и говорил
и держал себя не по летам развязно, тогда как защитники Гая понимали, что
несчастие нависло надо всем отечеством, и потому хранили полную тишину и
размышляли о будущем, по очереди отдыхая и заступая в караул.
36 (15). На рассвете, насилу разбудив хозяина, - с похмелья он никак не
мог проснуться, - люди Фульвия разобрали хранившиеся в его доме оружие и
доспехи, которые он в свое консульство отнял у разбитых им галлов {23}, и с
угрозами, с оглушительным криком устремились к Авентинскому холму {24} и
заняли его. Гай не хотел вооружаться вовсе, но, словно отправляясь на форум,
вышел в тоге, лишь с коротким кинжалом у пояса. В дверях к нему бросилась
жена и, обнявши одной рукою его, а другой ребенка, воскликнула: "Не
народного трибуна, как в былые дни, не законодателя провожаю я сегодня, мой
Гай, и идешь ты не к ораторскому возвышению и даже не на войну, где ждет
тебя слава, чтобы оставить мне хотя бы почетную и чтимую каждым печаль, если
бы случилось тебе разделить участь общую всем людям, нет! - но сам отдаешь
себя в руки убийц Тиберия. Ты идешь безоружный, и ты прав, предпочитая
претерпеть зло, нежели причинить его, но ты умрешь без всякой пользы для
государства. Зло уже победило. Меч и насилие решают споры и вершат суд. Если
бы Тиберий пал при Нуманции, условия перемирия вернули бы нам его тело. А
ныне, быть может, и я буду молить какую-нибудь реку или же море поведать,
где скрыли они твой труп! После убийства твоего брата есть ли еще место
доверию к законам или вере в богов?" Так сокрушалась Лициния, а Гай мягко
отвел ее руку и молча двинулся следом за друзьями. Она уцепилась было за его
плащ, но рухнула наземь и долго лежала, не произнося ни звука, пока наконец
слуги не подняли ее в глубоком обмороке и не отнесли к брату, Крассу.
37 (16). Когда все были в сборе, Фульвий, послушавшись совета Гая,
отправил на форум своего младшего сына с жезлом глашатая {25}. Юноша,
отличавшийся на редкость красивой наружностью, скромно и почтительно
приблизился и, не отирая слез на глазах, обратился к консулу и сенату со
словами примирения. Большинство присутствовавших готово было откликнуться на
этот призыв. Но Опимий воскликнул, что такие люди не вправе вести переговоры
через посланцев, - пусть придут сами, как приходят на суд с повинной, и,
целиком отдавшись во власть сената, только так пытаются утишить его гнев.
Юноше он велел либо вернуться с согласием, либо вовсе не возвращаться. Гай,
как сообщают, выражал готовность идти и склонять сенат к миру, но никто его
не поддержал, и Фульвий снова отправил сына с предложениями и условиями,
мало чем отличавшимися от прежних. Опимию не терпелось начать бой, и юношу
он тут же приказал схватить и бросить в тюрьму, а на Фульвия двинулся с
большим отрядом пехотинцев и критских лучников; лучники, главным образом, и
привели противника в смятение, метко пуская свои стрелы и многих ранив.
Когда началось бегство, Фульвий укрылся в какой-то заброшенной бане,
где его вскоре обнаружили и вместе со старшим сыном убили, а Гай вообще не
участвовал в схватке. Не в силах даже видеть то, что происходило вокруг, он
ушел в храм Дианы и хотел покончить с собой, но двое самых верных друзей,
Помпоний и Лициний, его удержали - отняли меч и уговорили бежать. Тогда, как
сообщают, преклонив пред богиней колено и простерши к ней руки, Гай проклял
римский народ, моля, чтобы в возмездие за свою измену и черную
неблагодарность он остался рабом навеки. Ибо громадное большинство народа
открыто переметнулось на сторону врагов Гракха, едва только через глашатаев
было обещано помилование.
38 (17). Враги бросились вдогонку и настигли Гая подле деревянного
моста {26}, и тогда друзья велели ему бежать дальше, а сами преградили
погоне дорогу и дрались, никого не пуская на мост, до тех пор, пока не пали
оба. Теперь Гая сопровождал только один раб, по имени Филократ; точно на
состязаниях, все призывали их бежать скорее, но заступиться за Гая не
пожелал никто, и даже коня никто ему не дал, как он ни просил, - враги были
уже совсем рядом. Тем не менее он успел добраться до маленькой рощицы,
посвященной Фуриям {27}, и там Филократ убил сначала его, а потом себя.
Некоторые, правда пишут, что обоих враги захватили живыми, но раб обнимал
господина так крепко, что оказалось невозможным нанести смертельный удар
второму, пока под бесчисленными ударами не умер первый.
Голову Гая, как передают, какой-то человек отрубил и понес к консулу,
но друг Опимия, некий Септумулей, отнял у него эту добычу, ибо в начале
битвы глашатаи объявили: кто принесет головы Гая и Фульвия, получит столько
золота, сколько потянет каждая из голов. Воткнув голову на копье, Септумулей
явился к Опимию, и когда ее положили на весы, весы показали семнадцать
фунтов и две трети {28}. Дело в том, что Септумулей и тут повел себя как
подлый обманщик - он вытащил мозг и залил череп свинцом. А те, кто принес
голову Фульвия, были люди совсем безвестные и не получили ничего. Тела
обоих, так же как и всех прочих убитых (а их было три тысячи {29}), бросили
в реку, имущество передали в казну. Женам запретили оплакивать своих мужей,
а у Лицинии, супруги Гая, даже отобрали приданое {30}. Но всего чудовищнее
была жестокость победителей с младшим сыном Фульвия, который не был в числе
бойцов и вообще не поднял ни на кого руки, но пришел вестником мира: его
схватили до битвы, а сразу после битвы безжалостно умертвили. Впрочем,
сильнее всего огорчила и уязвила народ постройка храма Согласия {31},
который воздвигнул Опимий, словно бы величаясь, и гордясь, и торжествуя
победу после избиения стольких граждан! И однажды ночью под посвятительной
надписью на храме появился такой стих:Злой глас Раздора храм воздвиг
Согласию.
39 (18). Этот Опимий, который, первым употребив в консульском звании
власть диктатора, убил без суда три тысячи граждан и среди них Фульвия
Флакка, бывшего консула и триумфатора, и Гая Гракха, всех в своем поколении
превзошедшего славою и великими качествами души, - этот Опимий впоследствии
замарал себя еще и взяткой: отправленный послом к нумидийцу Югурте, он
принял от него в подарок деньги. Опимий был самым позорным образом осужден
за мздоимство и состарился в бесславии {32}, окруженный ненавистью и
презрением народа, в первое время после событий униженного и подавленного,
но уже очень скоро показавшего, как велика была его любовь и тоска по
Гракхам. Народ открыто поставил и торжественно освятил их изображения и
благоговейно чтил места, где они были убиты, даруя братьям первины плодов,
какие рождает каждое из времен года, а многие ходили туда, словно в храмы
богов, ежедневно приносили жертвы и молились.
40 (19). Корнелия, как сообщают, благородно и величественно перенесла
все эти беды, а об освященных народом местах сказала, что ее мертвые
получили достойные могилы. Сама она провела остаток своих дней близ Мизен,
нисколько не изменив обычного образа жизни. По-прежнему у нее было много
друзей, дом ее славился гостеприимством и прекрасным столом, в ее окружении
постоянно бывали греки и ученые, и она обменивалась подарками со всеми
царями. Все, кто ее посещал или же вообще входил в круг ее знакомых,
испытывали величайшее удовольствие, слушая рассказы Корнелии о жизни и
правилах ее отца, Сципиона Африканского, но всего больше изумления вызывала
она, когда, без печали и слез, вспоминала о сыновьях и отвечала на вопросы
об их делах и об их гибели, словно бы повествуя о событиях седой старины.
Некоторые даже думали, будто от старости или невыносимых страданий она
лишилась рассудка и сделалась бесчувственною к несчастиям, но сами они
бесчувственны, эти люди, которым невдомек, как много значат в борьбе со
скорбью природные качества, хорошее происхождение и воспитание: они не знают
и не видят, что, пока доблесть старается оградить себя от бедствий, судьба
нередко одерживает над нею верх, но отнять у доблести силу разумно
переносить свое поражение она не может.
[Сопоставление]
41 (1). Теперь, когда к концу пришел и этот рассказ, нам остается
только рассмотреть жизнь всех четверых в сопоставлении.
Даже самые отъявленные враги Гракхов, поносившие их при всяком удобном
случае, не смели отрицать, что среди римлян не было равных им по врожденному
тяготению ко всему нравственно прекрасному и что оба получили отличное
воспитание и образование. Но одаренность Агида и Клеомена представляется еще
более глубокой и могучей - не получив должного образования, воспитанные в
таких нравах и обычаях, которые развратили уже не одно поколение до них, они
сами сделались наставниками своих сограждан в простоте и воздержности.
Далее, Гракхи, в пору, когда слава и величие Рима были в полном расцвете,
считали для себя позором отказаться от состязания в прекрасных поступках,
как бы завещанного им доблестью отцов и дедов, а спартанские цари родились
от отцов, державшихся противоположного образа мыслей, нежели сыновья, и
застали отечество жалким, униженным, томящимся недугами, но все это
нисколько не охладило их рвения к прекрасному. Самым верным свидетельством
презрения Гракхов к богатству, их полного равнодушия к деньгам, служит то,
что, занимая высшие должности и верша делами государства, они сохранили себя
незапятнанными бесчестной наживой. Но Агид был бы до крайности возмущен,
если бы его стали хвалить за то, что он не присвоил ничего чужого, - это он,
который, не считая прочего имущества, отдал согражданам шестьсот талантов
звонкой монетой. Каким же страшным пороком считал бесчестное стяжание этот
человек, если иметь больше другого, хотя бы и вполне честно, казалось ему
излишним и даже корыстным?!
42 (2). Чрезвычайно различны широта и смелость, с какими те и другие
совершали свои нововведения. Один был занят строительством дорог и
основанием городов; самым дерзким из предприятий Тиберия было возвращение
общественной земли в собственность государства, Гая - смешанные суды, куда
он ввел, в дополнение к сенаторам, триста всадников. Напротив, Агид и
Клеомен решили, что лечить и искоренять мелкие недуги один за другим - то же
самое, что, по слову Платона {33}, рубить головы гидре, и произвели
перемену, способную убить все зло разом. Вернее, впрочем, было бы сказать,
что они уничтожили ту перемену, которая привела за собою все зло, и вернули
государство к первоначальному его устройству и порядкам.
Можно, пожалуй, сделать еще и такое наблюдение: замыслам и деятельности
Гракхов противились самые могущественные из римлян, а в основе того, что
начал Агид и осуществил Клеомен, лежал наиболее прекрасный и совершенный из
образцов - древние ретры о воздержности и равенстве, и если спартанские цари
призывали в поручители Ликурга, то ретры были освящены поручительством
самого Пифийского бога {34}. Но что всего важнее, начинания Гракхов
нисколько не увеличили мощь Рима, тогда как действия Клеомена за короткий
срок дали Греции возможность увидеть Спарту властвующей над Пелопоннесом и
ведущей с самыми сильными в ту пору противниками борьбу за верховное
владычество, борьбу, целью которой было избавить Грецию от иллирийских и
галатских мечей {35} и вернуть ее под управление Гераклидов.
43 (3). Мне кажется, что и кончина этих людей обнаруживает известное
различие в их нравственных качествах. Оба римлянина сражались со своими
согражданами и, обращенные в бегство, пали, а из двух спартанцев Агид принял
смерть чуть ли не добровольно - чтобы не лишать жизни никого из сограждан, а
Клеомен пытался отомстить за обиды и оскорбления, но обстоятельства
сложились неудачно, и он храбро покончил с собой.
Теперь взглянем на всех с иной стороны. Агид вовсе не успел отличиться
на войне, потому что погиб слишком рано, а многочисленным и славным победам
Клеомена можно противопоставить захват городской стены в Карфагене - подвиг
немалый! - и заключенное при Нуманции перемирие, которым Тиберий спас
двадцать тысяч римских воинов, иной надежды на спасение не имевших. Гай, в
свою очередь, проявил немалое мужество и под Нуманцией, и, позже, в
Сардинии, так что оба Гракха могли бы достойно соперничать с первыми
римскими полководцами, если бы не безвременная смерть.
44 (4). Государственные дела Агид вел слишком вяло: уступив Агесилаю,
он не исполнил обещания о разделе земли, которое дал согражданам, и вообще,
по молодости лет и присущей его годам нерешительности, не доводил до конца,
того, что задумал и во всеуслышание объявлял. Напротив, Клеомен начал свои
преобразования насилием, чересчур дерзким и жестоким, ибо беззаконно
умертвил эфоров, которых легко мог бы одолеть, угрожая оружием, и отправить
в изгнание, как он изгнал немало других граждан. Прибегать к железу без
крайней необходимости не подобает ни врачу, ни государственному мужу - это
свидетельствует об их невежестве, а во втором случае к невежеству надо
присоединить еще несправедливость и жестокость. Из Гракхов ни один не был
зачинщиком междоусобного кровопролития, а Гай, как сообщают, не пожелал
защищаться даже под градом стрел, но, столь пылкий и решительный на войне,
во время мятежа проявил полную бездеятельность. Он и из дому вышел
безоружным, и из битвы удалился, и вообще было очевидно, что он более думает
о том, как бы не причинить зла другим, нежели не потерпеть самому. Вот
почему и в бегстве Гракхов следует видеть признак не робости, но мудрой
осмотрительности: приходилось либо отступить перед нападающими, либо,
решивши встретить их натиск, драться не на жизнь, а на смерть.
45 (5). Из обвинений против Тиберия наиболее тяжкое состоит в том, что
он лишил власти своего товарища-трибуна и сам искал трибунской должности во
второй раз. Что же до Гая, то убийство Антиллия вменялось ему в вину
несправедливо и несогласно с истиною; ликтор был заколот не только вопреки
воле Гая, но и к великому его негодованию. Клеомен - не говоря уже об
избиении эфоров - освободил всех рабов и царствовал по сути вещей один и
лишь на словах вдвоем, ибо в соправителя взял собственного брата Эвклида, из
одного с собою дома, Архидама же, который, происходя из другого царского
дома, имел законное право на престол, уговорил возвратиться из Мессены в
Спарту, а когда Архидама убили, не наказал преступников, подтвердив тем
самым подозрения, падавшие на него самого. А ведь Ликург, которого Клеомен,
по его же упорным заверениям, взял себе за образец, добровольно отказался от
царской власти в пользу своего племянника Харилла, а затем, опасаясь, что в
случае смерти мальчика подозрения, какова бы ни была причина этой смерти,
все равно коснутся и его, долгое время странствовал за пределами отечества и
возвратился не раньше, чем у Харилла родился сын и преемник. Впрочем
сравнения с Ликургом никому из греков не выдержать!
Что Клеомен шел дальше остальных в своих нововведениях и решительнее
нарушал законы, мы уже показали. К этому нужно прибавить, что люди,
порицающие нрав обоих спартанцев, утверждают, будто с самого начала им было
присуще стремление к тирании и страсть к войне. Напротив, Гракхов даже
недоброжелатели не могли упрекнуть ни в чем, кроме непомерного честолюбия, и
соглашались, что лишь распаленные борьбою с врагами, во власти гнева
изменили они своей природе и, под конец, как бы отдали государство на волю
ветров. Ибо что могло быть прекраснее и справедливее первоначального их
образа мыслей, если бы богачи не попытались насильно и самовластно
отвергнуть предложенный закон и не навязали обоим нескончаемой череды боев,
в которых одному приходилось опасаться за свою жизнь, а другой мстил за
брата, убитого без суда и без приговора властей?
Из всего сказанного ты и сам легко выведешь, каково различие между теми
и другими. Если же следует вынести суждение о каждом в отдельности, то я
ставлю Тиберия выше всех по достоинствам души, меньше всего упреков за
совершенные ошибки заслуживает юный Агид, а деяниями и отвагой Гай намного
позади Клеомена.
Предлагаемый читателю перевод "Сравнительных жизнеописаний" Плутарха
впервые вышел в серии "Литературные памятники" в 1961-1964 гг. (т. 1 подг.
С. П. Маркиш и С. И. Соболевский; т. 2 подг. М. Е. Грабарь-Пассек и С. П.
Маркиш; т. 3 подг. С. П. Маркиш). Это был третий полный перевод
"Жизнеописаний" на русском языке. Первым были "Плутарховы Сравнительные
жизнеописания славных мужей / Пер. с греч. С. Дестунисом". С. П.б.,
1814-1821. Т. 1-13; вторым - "Плутарх. Сравнительные жизнеописания / С греч.
пер. В. Алексеев, с введением и примечаниями". С. П.б.; Изд. А. С. Суворина,
Б. г. Т. 1-9. (Кроме того, следует отметить сборник: Плутарх. Избранные
биографии / Пер. с греч. под ред. и с предисл. С. Я. Лурье, М.; Л.:
Соцэкгиз, 1941, с хорошим историческим комментарием - особенно к греческой
части; некоторые из переводов этого сборника перепечатаны в переработанном
виде в настоящем издании.)
Перевод С. Дестуниса ощущается в наше время большинством читателей как
"устарелый по языку", перевод В. Алексеева больше напоминает не перевод, а
пересказ, сделанный безлично-небрежным стилем конца XIX в. Издание 1961-1964
гг. было первым, которое ставило осознанную стилистическую цель. В
послесловии от переводчика С. П. Маркиш сам выразительно описал свои
стилистические задачи.
В нынешнем переиздании в переводы 1961-1964 гг. внесены лишь
незначительные изменения - исправлены случайные неточности, унифицировано
написание собственных имен и т.п., общая же, стилистическая установка
оставлена неизменной. Сохранено и послесловие патриарха нашей классической
филологии С. И. Соболевского, которое своей старомодностью составляет
поучительный литературный памятник. Заново составлены все примечания
(конечно, с учетом опыта прежних комментаторов; некоторые примечания,
заимствованные из прежних изданий, сопровождаются именами их авторов). Цель
их - только пояснить текст: вопрос об исторической достоверности сведений,
сообщаемых Плутархом, об их соотношении со сведениями других античных
историков и пр. затрагивается лишь изредка, в самых необходимых случаях.
Наиболее известные мифологические имена и исторические реалии не
комментировались. Все важнейшие даты вынесены в хронологическую таблицу, все
справки о лицах - в именной указатель, большинство географических названий -
на прилагаемые карты.
Цитаты из "Илиады", за исключением оговоренных случаев, даются в
переводе Н. И. Гнедича, из "Одиссеи" - в переводе В. А. Жуковского, из
Аристофана - в переводах А. И. Пиотровского. Большинство остальных
стихотворных цитат переведены М. Е. Грабарь-Пассек; они тоже в примечаниях
не оговариваются.
Во избежание повторений, приводим здесь основные единицы греческой и
римской системы мер, встречающиеся у Плутарха. 1 стадий ("олимпийский"; в
разных местностях длина стадия колебалась) = 185 м; 1 оргия ("сажень") =
1,85 м; 1 фут = 30,8 см; 1 пядь = 7,7 см. 1 римская миля = 1000 шагов = 1,48
км. 1 греческий плефр как единица длины = 30,8 м, а как единица поверхности
= 0,1 га; 1 римский югер = 0,25 га. 1 талант (60 мин) = 26,2 кг; 1 мина (100
драхм) = 436,5 г; 1 драхма (6 оболов) = 4,36 г; 1 обол = 0,7 г. 1 медимн (6
гектеев) = 52,5 л; 1 гектей (римский "модий") = 8,8 л; 1 хой = 9,2 л; 1
котила ("кружка") = 0,27 л. Денежными единицами служили (по весу серебра) те
же талант, мина, драхма и обол; самой употребительной серебряной монетой был
статер ("тетрадрахма", 4 драхмы), золотыми монетами в классическую эпоху
были лишь персидский "дарик" (ок. 20 драхм) и потом македонский "филипп".
Римская монета денарий приравнивалась греческой драхме (поэтому суммы
богатств и в римских биографиях Плутарх дает в драхмах). Покупательная
стоимость денег сильно менялась (с VI по IV в. в Греции цены возросли раз в
15), поэтому никакой прямой пересчет их на наши деньги невозможен.
Все даты без оговорки "н.э." означают годы до нашей эры. Месяцы
римского года соответствовали месяцам нашего года (только июль в эпоху
республики назывался "квинтилис", а август "секстилис"); счет дней в римском
месяце опирался на именованные дни - "календы" (1 число), "ноны" (7 число в
марте, мае, июле и октябре, 5 число в остальные месяцы) и "иды" (15 число в
марте, мае, июле и октябре, 13 число в остальные месяцы). В Греции счет
месяцев был в каждом государстве свой; Плутарх обычно пользуется календарем
афинского года (начинавшегося в середине лета) и лишь иногда дает
параллельные названия:
июль-август - гекатомбеон (макед. "лой"), праздник Панафиней.
август-сентябрь - метагитнион (спарт. "карней", беот. "панем", макед.
"горпей");
сентябрь-октябрь - боэдромион, праздник Элевсиний;
октябрь-ноябрь - пианепсион;
ноябрь-декабрь - мемактерион (беот. "алалкомений");
декабрь-январь - посидеон (беот. "букатий");
январь-февраль - гамелион;
февраль-март - анфестерион, праздник Анфестерий;
март-апрель - элафеболион, праздник Больших Дионисий;
апрель-май - мунихион;
май-июнь - фаргелион (макед. "десий");
июнь-июль - скирофорион.
Так как вплоть до установления юлианского календаря при Цезаре
держалась неупорядоченная система "вставных месяцев" для согласования
лунного месяца с солнечным годом, то точные даты дней упоминаемых Плутархом
событий обычно неустановимы. Так как греческий год начинался летом, то и
точные даты лет для событий греческой истории часто колеблются в пределах
двух смежных годов.
Для ссылок на биографии Плутарха в примечаниях, таблице и указателе
приняты следующие сокращения: Агес(илай), Агид, Ал(ександр), Алк(ивиад),
Ант(оний), Ар(истид), Арат, Арт(аксеркс), Бр(ут), Гай (Марций), Гал(ьба),
Г(ай) Гр(акх), Дем(осфен), Дион Д(еметри)й, Кам(илл), Ким(он), Кл(еомен),
К(атон) Мл(адший), Кр(асс), К(атон) Ст(арший), Лик(ург), Лис(андр),
Лук(улл), Мар(ий), Марц(елл), Ник(ий), Нума, Отон, Пел(опид), Пер(икл),
Пирр, Пом(пей), Поп(ликола), Ром(ул), Сер(торий), Сол(он), Сул(ла),
Т(иберий) Гр(акх), Тес(ей), Тим(олеонт), Тит (Фламинин), Фаб(ий Максим),
Фем(истокл), Фил(опемен), Фок(ион), Цез(арь), Циц(ерон), Эвм(ен), Эм(илий)
П(авел).
Сверка перевода сделана по последнему научному изданию жизнеописаний
Плутарха: Plutarchi Vitae parallelae, recogn. Cl. Lindscog et K. Ziegler,
iterum recens. K. Ziegler, Lipsiae, 1957-1973. V. I-III. Из существующих
переводов Плутарха на разные языки переводчик преимущественно пользовался
изданием: Plutarch. Grosse Griechen und Romer / Eingel, und Ubers, u. K.
Ziegler. Stuttgart; Zurich, 1954. Bd. 1-6 и комментариями к нему. Обработку
переводов для настоящего переиздания сделал С. С. Аверинцев, переработку
комментария - М. Л. Гаспаров.
[АГИД]
1. ...у Софокла... - Далее следуют строки из недошедшей трагедии
"Пастухи".
2. Носовой начальник (прорат, букв. "впередсмотрящий") - был помощником
кормчего и командовал гребцами.
3. ...в басне... - Эзоп, 362П. (344X.), вариант известной басни Менения
Агриппы о желудке и членах (Гай, 6).
4. ...вкралась страсть к серебру и золоту... - см. Лик., 30; Лис.,
16-17.
5. ...после Агесилая... - Архидам III (360-338) погиб в день Херонеи,
Агид III (338-331) погиб в восстании против македонян, затем Эвдамид I (331
- ок. 305), Архидам IV (ок. 305-275), Эвдамид II (275-244), Агид IV
(244-241).
6. ...после Павсания... - Плистоанакт (459-409), Павсаний II (409-395,
бежал после битвы при Галиарте), Агесиполид I (395-380, погиб при Олинфе),
Клеомброт (380-371, погиб при Левктрах), Агесиполид II (371-370), Клеомен II
(370-309), Арей I (309-265, воевавший с Пирром), Акротат (265-262, погиб при
Мегалополе), Арей II (малолетний, 262-254), Леонид II (254-235), Клеомен III
(235-222).
7. ...служил Селевку... - Селевк I погиб в 281 г., т.е. Леонид застал
его в своей ранней молодости.
8. ...в том числе, какое установил Ликург... - Т.е. 9000 (Лик., 8).
9. Ретра - так назывались законы Ликурга, чтившиеся как божественные
(см.: Лик., 6 и 13).
10. ...не оставляющие досуга... - О спартанском досуге ср. Лик., 24.
11. ...в руках женщин... - в Спарте еще при Аристотеле в руках женщин
сосредоточивались 2/5 спартанских земель ("Политика", II, 6, 11). В военном
сословии Спарты смертность была выше обычной, и поэтому многие семьи
вымирали без мужского потомства, а новые в привилегированное сословие не
допускались.
12. ...от лощины у Пеллены... (на северо-западе Лаконии) - долина
Эврота, ближайшие окрестности Спарты.
13. Фидитиев - при Ликурге это были отряды человек по 15, собиравшиеся
за одним столом (Лик., 12), теперь значение слова переменилось.
14. ...о древних прорицаниях... - "Корыстолюбие Спарту погубит, иное -
не страшно": иногда этот оракул возводился к ликурговым временам.
15. ...одна из Атлантид, родившая... Аммона... - Атлантиды - дочери
титана Атланта, превращенные в созвездие Плеяд; Аммон был египетским
солнечным божеством, обычно отождествляемым с самим Зевсом.
16. ...Кассандра... которая умерла в Таламах... - Кассандра обычно
считалась погибшей в Микенах вместе с Агамемноном.
17. Дафна - аркадская, ане лаконская нимфа.
18. ...спустя почти 300 лет... - По-видимому, считая от
греко-персидских войн.
19. ...изгнания чужестранцев... - см. Лик., 27.
20. ...Терпандра, Фалета, Ферекида... - Терпандр и Фалет ввели принятые
в Спарте религиозные песнопения (унимавшие междоусобные раздоры и пр.);
какой пифагорейской легендой был связан со Спартой мудрец Ферекид, неясно.
21. Фриннид - к семи струнам традиционной Терпандровой кифары он
прибавил еще две, а Тимофей - еще несколько; это было сочтено признаком
недостойной изнеженности вкуса и в Спарте осуждено особым указом эфоров.
22. ...право предварительного решения... - Т.е. предыдущее обращение
Агида к народу было неофициальным, а официальная постановка законопроекта на
голосование оказалась запрещена советом старейшин.
23. ...союзники Лакедемона... - Мир и союз между Спартой и Ахейским
союзом был заключен в начале правления Агида.
24. Тринадцатый месяц - вставлялся в счет каждые 2-3 года, чтобы
наверстать отставание лунного календаря от солнечного.
25. ...до времен Филиппа... - Точнее, до 331 г., когда в битве при
Мегалополе пал от македонян Агид III.
[КЛЕОМЕН]
1. Сфер из Борисфена - этот стоик работал при александрийском дворе и
был прислан в Спарту от Птолемея II; среди его сочинений (не сохранившихся)
были "О Ликурге и Сократе" и "О спартанском государственном устройстве".
2. Так и стоическое учение... и далее... - Стоическое учение привлекало
Плутарха своим морализмом и отталкивало парадоксализмом (см. КМл., примеч.
12); это двойственное отношение выражено и здесь.
3. ..."вдохновенной любовью"... - Платоническое выражение, cp. Лик.,
17-18.
4. ...одного из... древних царей... - Это был Агид II (426-401).
5. ... второй престол... - Номинально соправителем Клеомена считался
малолетний Эвридамид, сын Агида (и пасынок самого Клеомена - см. гл. 1), а
после его смерти Клеомен правил один.
6. ...тарентинцев и критян... - Тарентинцами называлась легкая конница,
вооруженная дротиками, а критянами - пешие лучники; откуда были они родом, к
этому времени уже не считалось важным.
7. Общая трапезная - правительственный сисситий на городской площади.
8. Мофаки - так назывались дети спартанцев от илоток, получившие
образование со свободными юношами.
9. ...поэт... - Стасин Кипрский; в сочинении "О сдержании гнева" (459d)
Плутарх перетолковывает цитируемые им слова: "в ком есть стыд, в том есть и
научающий сдержанности страх".
10. ...у Гомера... - "Илиада", III, 172, слова Елены. Следующая цитата
- "Илиада", IV, 431.
11. Ликург, сказал он... назвав "эфорами"... - Эту же гипотезу, что
эфоры - позднейшее нововведение в Спарте (традиционная дата I Мессенской
войны - конец VIII в.), излагает Плутарх, и в Лик., 7; обычно же (еще у
Геродота, I, 65) эфорат считался исконным "ликурговским" учреждением.
12. ...царь Харилл... - В Лик., 5 он назван Харилаем.
13. Съемная рукоять - представляла собою петлю или кольцо в центре
щита; в щите нового образца воин продевал руку под натянутый ремень и мог в
строю держать длинную сариссу обеими руками. Клеомен заменил старые
спартанские боевые порядки на новые македонские.
14. Лерна - город в Арголиде, между Ахайей и Спартой; обычно же
собрания происходили в самой Ахайе, в Эгии.
15. ...того самого Антигона... - Обмолвка Плутарха: многолетним врагом
Арата был Антигон II Гонат (283-239), а в Пелопоннес был призван Антигон III
Досон (229-221).
16. ...привел... к дверям женской половины дома! - Может быть, намек на
Филиппа Македонского и невестку Арата; см. Арат, 49 и 51.
17. Антигонии - празднество в честь Антигона; ср. Арат, 45.
18. Немейские празднества - с всегреческим священным перемирием
справлялись раз в два года в долине севернее Аргоса, но к этому времени,
по-видимому, переместились уже в аргосский городской театр (устроенный, как
обычно, под открытым небом на склоне горы Аспиды).
19. ...увели пятьдесят тысяч рабов (т.е. илотов). - "Конечно, не только
насилием, а и как добровольных перебежчиков" (Комм. К. Синтениса - К. Фура).
20. ...от царя Птолемея. - Птолемей считался покровителем и верховным
командующим Ахейского союза; Арат получал от него субсидию в 6 талантов в
год.
21. ...во вторую стражу ночи... - Около полуночи. У греков ночь
делилась на три стражи (смены караула), у римлян на четыре.
22. ...оплакав... свою беду... - Ликург назначал для траура 11-дневный
срок (Лик., 27).
23. ...пятьсот талантов... - Т.е. зажиточных илотов было освобождено
6000.
24. Левкаспиды ("белощитные") - отряды отборной пехоты в македонской
гвардии, по образцу "аргираспидов" Александра Македонского.
25. Полибий - II, 64.
26. ...наподобие фракийского меча... - Фракийский меч был длинный и
кривой; точная форма его неизвестна.
27. ...от храма Геры... - Гера считалась покровительницей Аргоса; храм
стоял в 7 км от города.
28. ...деньги - это жилы... - Ходячее выражение, приписывавшееся кинику
Биону (Диоген Лаэртский, IV, 48) и встречающееся у Цицерона.
29. ...место на носу. - См. выше, Агид, примеч. 2. Текст оригинала,
по-видимому, испорчен.
30. ...платить жалование... - До сих пор для этого Клеомену посылал
деньги Птолемей, но за 10 дней до сражения он прекратил выплату (Полибий,
II, 63 по Филарху) и этим заставил торопиться с битвой.
31. ...сообщает Полибий... - II, 65.
32. ...Дамотеля, руководившего криптиями... - Об этих расправах с
илотами см. Лик., 28. Может быть, следует понимать: "Дамотеля, начальника
секретной службы".
33. ...Птолемей... справлял таинства... собирая подаяние для богини...
- Богиня Кибела, Матерь Богов, которой служили, побираясь, бродячие
жрецы-галлы. Птолемей IV был предан мистическими экстатическим культам,
называл себя "Новый Дионис" и сочинял трагедию об Адонисе.
34. ...благодаря матери... - Речь идет о Беренике, второй жене Птолемея
III.
35. Апис - священный бык, воплощение Осириса; он жил в мемфисском
храме, окруженный царской роскошью.
36. ...сокрушая сердце тоскою... - "Илиада", I, 491-492 (об Ахилле
после ссоры с Агамемноном и удаления от войны).
37. Мессенец Никагор - был другом царя Архидама V (гл. 5) и мстил
Клеомену за его гибель (Полибий, V, 37).
38. Каноп - город в нескольких километрах к востоку от Александрии, был
местом столичных праздников и развлечений (Страбон, XVII, 1, 17).
39. ...распустил шов на правом плече... - Это делалось для того, чтобы
ничто не стесняло движений правой руки.
40. ...обращается в пчел... - Устойчивое в древности поверье; ср.
Вергилий, "Георгики", IV, 182 сл. и Овидий "Метаморфозы", XV, 364 сл.
[ТИБЕРИЙ ГРАКХ]
1. ...дважды триумфатора... - В 179 г. за победы в Испании и в 175 г.
за покорение Сардинии.
2. Птолемей - Птолемей VI (180-145) или Птолемей VII, брат его
(145-116): оба приезжали в Рим, но это было еще при жизни Гракха-отца.
3. ...Диоскуров... - Из этих двух сыновей Зевса "кулачным бойцом"
считался Полидевк, а "наездником" Кастор.
4. ...срывать с плеча тогу... - Таким образом освобождались руки для
жестов. Ср.: Ник., 8.
5. ...инструмент... - Особого рода свирель или флейта.
6. Авгуры - так называлась коллегия жрецов-птицегадателей,
пополнявшаяся кооптацией после смерти каждого члена.
7. ...трапезою жрецов... - Речь идет об обряде в честь вступления
Тиберия в коллегию авгуров.
8. ...Полибий... говорит... - XXXII, 13 (книга полностью не
сохранилась). К браку Корнелии относит этот рассказ и Ливий, XXXVIII, 57.
9. ...когда римские военачальники... и измену договору. - В 321 г. в
войне с самнитами римское войско было заперто в Кавдинском ущелье Апеннин и
капитулировало с позорным обрядом "прохода под ярмом". Сенат отказался
утвердить этот мир, "изменил договору" и поступил так, как рассказывает
Плутарх.
10. ...издан закон... и далее. - Это знаменитый закон народных трибунов
Секстия и Лициния (367 г.). Впрочем, норма в 500 югеров (ок. 125 га),
по-видимому, установилась лишь значительно позже.
11. Рабские темницы - греч. "десмотерии", лат. "эргастулы", бараки,
куда запирали на ночь рабов, занятых на полевых работах.
12. ...закона снисходительнее и мягче! - Законопроект Тиберия Гракха
состоял в следующем: во владении одной семьи не должно сосредоточиваться
более 1000 югеров общественной земли (500 на отца и по 250 на двух старших
сыновей); все излишки возвращаются в казну и распределяются между неимущими
в наследственную и неотчуждаемую аренду по 30 югеров на душу.
13. ...выступил против Тиберия и его закона. - Наложил трибунское вето
на его законопроект.
14. ...на вакхических празднествах... - Реминисценция из Эврипида,
"Вакханки", 317; "И в празднествах вакхических / Не развратится та, что
целомудренна".
15. ...из казначейства... - В храме Сатурна на форуме хранилась
государственная казна.
16. Урны - те, из которых вынимались жребии, определявшие порядок
голосования 35 римских триб.
17. Девять оболов на день - т.е. полтора денария в день -
издевательский прожиточный минимум.
18. ...переменил одежды... - Т.е. оделся в черное, как бы предвидя свою
смерть.
19. ...его отец... - Отец Кв. Метелла был цензором в 169 г. и оставил
долгую память о своей суровости. Речь Метелла с упоминанием об этом имела
такой успех, что, по словам Цицерона, Фанний записал ее в свою "Историю"
("Брут", 81).
20. ...дев, хранящих... - О весталках см.: Нума, 10.
21. ...вторично домогаться должности трибуна... и на следующий год... -
По закону 342 г. это разрешалось только через 10 лет.
22. ...птицы оставались в клетке... не прикоснулась к корму... -
Хорошим знаменьем считалось, когда священные куры, выпущенные из клетки,
жадно набрасывались на корм.
23. ...слева... увидел... воронов... - Ворон слева считался в Риме
дурным знаменьем (а ворона - добрым).
24. ...привлечь консула... - Т.е. П. Муция Сцеволу, упомянутого в гл.
9; второй консул был в Сицилии, усмиряя восстание рабов.
25. ...за мной! - "Кто хочет спасения республики, за мной!" - по словам
Сервия (к "Энеиде", VII, 614), это была обычная формула консулов при
общественных беспорядках.
26. Но... не те соображения... - Т.е. будто Тиберий требует царской
власти.
27. ...посадили в мешок... и так замучили. - Древнее наказание за
отцеубийство, считавшееся самым страшным из преступлений.
28. Публий Красс - скоро погиб в борьбе с Аристоником, а Аппий Клавдий
умер; в комиссии по землеустройству их заместили Фульвий Флакк и Папирий
Карбон.
29. ...наиболее чтимый храм города... - Храм Юпитера Капитолийского;
собрание происходило на площади перед ним.
30. И Назика... был... первым среди жрецов... - Назика был избран
великим понтификом после смерти П. Красса уже заочно, во время изгнания.
31. ...стих из Гомера... - "Одиссея", I, 47 (пер. М.Е. Грабарь-Пассек):
слова Афины о расправе Ореста с Эгисфом.
32. ...в жизнеописании Сципиона. - Оно не сохранилось.
[ГАЙ ГРАКХ]
1. ...Цицерон сообщает... - "О предвидении", I, 26, 56.
2. ...три года... - 126-124 гг. 10 лет были обязательным сроком службы
в коннице, 20 лет - в пехоте.
3. Фрегеллы - в этом городе в 125 г. вспыхнуло восстание италиков,
подавленное претором Л. Опимием, будущим противником Гая Гракха.
4. Поле - Марсово поле; здесь, по-видимому, по ошибке вместо "форума".
5. ...четвертым. - Т.е. среди 10 вновь избранных трибунов был четвертым
по числу собранных голосов.
6. ...как... объявили войну фалискам... как казнили Гая Ветурия... -
Фалиски, жители Фалерий в Этрурии; упоминаемые события ближе неизвестны.
7. ...претором... - Обмолвка: Попилий был консулом, избранным на
следующий, 132 г.
8. Среди законов... и далее - По Ливию (эпитома, кн. 60), законы
хлебный, аграрный и судебный были проведены в первый трибунат Гая (123 г.),
а о колониях - во второй. Закон о воинах в других источниках не упоминается.
9. ...лицом к сенату... - Ораторская трибуна ("ростры") стояла недалеко
от края форума, рядом с нею находилось место для голосования ("комиций") и
здание заседаний сената ("Гостилиева курия"); до Гая ораторы стояли лицом к
сенату, теперь - к народу. Ср.: Фем., 19. Защитительные речи Гая Гракха
остались памятны, фрагменты их сохранил А. Геллий (XV, 12).
10. Дороги - у римлян до Гая служили прежде всего стратегическим целям;
Гай заботился о них как о средстве обеспечить римский плебс продовольствием.
11. ...искать одновременно должности и консула и народного трибуна. -
Искать одновременно двух должностей запрещалось римскими законами.
12. ...во второй раз... - Переизбрание народных трибунов продолжало
оставаться незаконным, но между выступлениями Тиберия и Гая Гракхов был
принят закон, по которому, если после голосования оказывалось избрано меньше
кандидатов, чем нужно, то на вакантные места народ избирал, кого хотел, без
ограничений (Аппиан. Гражданские войны, I, 21).
13. ...словно в комедии... - Намек на "Всадников" Аристофана, где
Колбасник и Клеон наперебой заискивают перед Демосом.
14. ...двенадцать новых колоний... - Для такого количества колоний в
Италии не хватило бы незанятой земли, и это скомпрометировало бы идею и
репутацию Гракха. Конечно, эти 12 колоний так и остались в проекте.
15. ...запрещавшему бить палкой кого бы то ни было из латинян... -
Полноправные же римские граждане были освобождены от телесных наказаний еще
с IV в.
16. ...вновь заселить... Карфаген... - По закону о колониях, на его
месте должна была быть построена первая колония римских граждан за пределами
Италии. Она была уничтожена после гибели Гая и вновь основана (уже под
другим именем) Юлием Цезарем.
17. Юнония - Гера-Юнона (отождествляемая с финикийской Астартой)
считалась у греков и римлян покровительницей Карфагена; такова ее роль и в
сюжете "Энеиды".
18. ...с палатинского холма... - На Палатинском холме с древнейших
времен жила знать, а впоследствии - императоры.
19. ...смех их сардонический... - Т.е. предсмертный; выражение это
обычно производилось от ядовитой сардинской травы: отравившиеся ею умирали с
судорожно искривленным ртом, словно смеясь.
20. ...начался дождь... - Дурное знаменье; ср.: КМл., 42.
21. ...наемного слугу... - Ликторская служба считалась унизительной, в
противоположность безвозмездной службе трибунов и других выборных лиц.
22. ...консулу... спасать государство... - Формула декрета о
чрезвычайном положении: "консулы да озаботятся, чтобы государство не
потерпело никакого ущерба", - этим консулу давалось диктаторское
полновластие (ср.: Циц., 15). При расправе с Гракхом это было сделано в
первый раз (ниже, гл. 18).
23. ...у разбитых им галлов... - Близ Массилии, в 125 г.
24. ...к Авентинскому холму... - Этот холм с храмом Дианы (гл. 16)
считался плебейским районом города; по преданию, в 449 г. именно на Авентин
уходили плебеи в знак протеста против власти патрициев.
25. ...с жезлом глашатая... (оливковым, украшенным венками). - Плутарх
переносит на Рим греческий обычай; в Риме глашатаи выходили с пучком
священных трав, собранных на Капитолийском холме.
26. ...деревянного моста... - Древнейший римский мост, прославленный
подвигом Коклеса (Поп., 16). Друзей Гая, задержавших врагов, звали Помпоний
(гл. 16) и Леторий.
27. Фурии - греч. Эвмениды, богини возмездия; в Риме культ их был почти
забыт (Цицерон. О природе богов, III, 46).
28. ...семнадцать и две трети. - Т.е. 5,8 кг.
29. ...три тысячи... - Т.е. вместе с погибшими при последующих
репрессиях в бою на Авентине пало ок. 250 человек (Орозий, V, 12, 9-10).
30. ...отобрали приданое. - Т.е. конфисковали имущество не только Гая,
но и ее собственное.
31. Храм Согласия - был воздвигнут в 367 г. в память о примирении
плебеев с патрициями (Кам., 42); сенат разрешил Опимию снести старый храм и
за счет конфискованного имущества выстроить новый.
32. ...состарился в бесславии... - Т.е. в изгнании в Диррахии.
33. ...по слову Платона... - "Государство", IV, 426e.
34. Пифийский бог - Аполлон Дельфийский (см.: Лик., 5).
35. ...от иллирийских и галатских мечей... - Иллирийцы (Кл., 28) и
галлы (Полибий, II, 65) служили в войске Антигона.
Last-modified: Sun, 19 Nov 2006 18:54:54 GMT