рамота на пергаменте, написанная тушью, была вложена в стеклянную банку и запаяна в железо. Гурий был поставлен около изб. В грамоте было написано: "Русская Полярная экспедиция в следующих научном составе и судовой команде [идет перечисление] на экспедиционном судне "Свердруп", выйдя из Архангельска 11 авг. 192* года, по выходе из Белого Моря, пошла на север по 41-му меридиану с непрерывными научными работами через каждые 30'. Начиная с 77А30' с.ш. стали встречаться льды, а на 77А52' была встречена кромка непроходимого льда, преградившего экспедиции дальнейший путь. Экспедиция пошла по курсу истинный Nо64А. Астрономически определиться благодаря туманной погоде возможности не представлялось. 7 сент. в тумане появилась земля, один из островов архипелага Земли Франца-Иосифа; ввиду тумана определить земли не удалось; экспедиция была у земли только несколько часов и вынуждена была уйти в море по причине сильного шторма; на землю высаживались три человека, второй штурман Бирюков, Н.П., матрос Климов, В.В., и зоолог Богаевский, А.К., -- они погибли, так как шторм унес их в виду судна в море. От Земли Франца-Иосифа экспедиция пошла по курсу истинный SW 55, но на другой же день, 8 сент. судно встретило льды и вынуждено было дрейфовать без курса, сносимое льдами на SSW. 27 сент. с судна увидели землю, которая после астрономических определений оказалась не нанесенной ни на одну из карт, а, стало быть, неизвестной культурному человечеству. Земля была названа островом Николая Кремнева. Астрономическое местонахождение земли -- <фи>79А30'N и <лямбда>34А27'W. Судно стало на якорь в бухте Погибшей Избы и брала питьевую воду, предполагая пройти отсюда к Wiches Bland на Шпицбергене. Но в полночь с 29-го на 30-е сент. страшным штормом судно было выкинуто на берег с непоправимыми пробоинами и заполненное водой. Экспедиция, потеряв судно, вынуждена была здесь стать на зимовку. По причине того, что продовольствия не хватило бы всем оставшимся, был снаряжен отряд в составе 22 человек из следующих лиц команды и научных сотрудников (перечисление), научная часть под командой метеоролога Саговского, К.Р.; начальником отряда назначен был первый штурман Гречневый, В.Н.; по полученным впоследствии сведениям до жилого Шпицбергена из этого отряда дошел только художник Лачинов, Б.В., -- остальные погибли от цынги и переутомления. Отряд ушел с острова Н. Кремнева 4 ноября, взяв с собой нарты и каяки [идет перечисление всего, что было взято отрядом]. На острове Н. Кремнева осталось 13 человек, которые охраняли собранные материалы и вели научные работы. Отряд, пошедший на Шпицберген, должен был сообщить о местонахождении оставшихся с тем, чтобы за ними пришло экстренное судно. Оставшимся пришлось перезимовать две зимы и живыми остались только двое -- начальник экспедиции проф. Кремнев, Н.И., и научный сотрудник проф. Шеметов, В.В. Спасательное судно "Мурманск" пришло 11 сент. 192* года, и остров Н. Кремнева был покинут 15 сент. Все научные матерьялы были забраны. В доме N 2 оставлены продовольствие и огнестрельные припасы (перечисление). Начальник экспедиции проф.Кремнев. Научн. сотр. экспедиции проф. Шеметов. О. Николая Кремнева. 15 сент. 192* г." -- -- -- -- -- -- -- -- ...Можно рассказывать долго, дни за днями, о том, как бессмысленен и страшен взгляд моржа, как кровавы его глаза, -- как добродушно и хитро смотрят медведи, -- что в апреле, когда только солнце на небе, непередаваемо болят глаза человека, -- как мучителен постоянный мрак зимой, о том, что профессор Шеметов, друг Кремнева, установил актиничность окраски морских животных, что кожа их светочувствительна так же, как фотографическая пленка; -- можно рассказать, как на полатях бесконечными ночами перерассказаны были все русские были и сказки, и случаи, как умирают люди от цынги; профессор Кремнев продолжал работу Алпатова Decapoda, точнейше проследил применяемость ее к условиям природы; -- как шелестит Полярное сияние -- -- -- - университеты, а не матери, родят иной раз людей -- и женщин, стало быть. Елизавета Алексеевна, единственная в экспедиции женщина, была такой женщиной. Ее все не любили, потому что она была некрасива, неженственна, говорить могла только о хлорах, белках и атомах, -- была сильнее любого мужчины и похвалялась этой силой. Она одевалась, как мужчины, в меховые штаны и куртку, волосы она стригла. Она знала -- матросы ее звали моржом. Матросы знали, что она -- ни разу не была любима мужчиной, она сама говорила об этом, она была хорошей химичкой. Ей было -- 27, и она -- она как все -- чуяла иной раз, как заходится кровью сердце, как немеют, путаются химические формулы в мозгу, как немеют колени -- вот эти ее моржовые колени. И знала она: -- только неуменье понравиться, неуменье быть женщиной заставляют ее хвалиться здоровьем и силой -- к тому, чтоб понравиться. И это она обрезывала ногти гарпунеру Васильеву, и она штопала рубашки всем: и это она -- от обиды, от стыда -- плакала в углу, громко по-моржовьи, когда вдруг услыхала, как шутили матросы и младшие сотрудники о том, что на этой земле ни разу не было женщины, тем паче девственницы, не было свадьбы, -- и надо кинуть жребий, кому быть ее мужем -- во имя необычности земли и обстоятельств, -- и все же тогда, за стыдом и слезами, нехорошо, бессмысленно, мутно ныла ее грудь. Они жили все в одной избе, у нее был угол за печью, на нарах под полатями. Все были уравнены в правах и костюмах, и она, как все по очереди, растапливала по утрам снег, чтобы умываться, пилила со всеми дрова, слушала матросские были и небылицы, -- иногда она ходила в лабораторию к колбам и препаратам. Мужчины много говорили о женщинах. Была сплошная ночь, мели метели, горели звезды и северные сияния. К утрам, определенным условно часами, углы избы промерзали, покрывались колким, звенящим инеем, большим, как серебряные гривенники. Люди спали в полярных мешках. -- Мужчины издевались над Елизаветой Алексеевной. -- Потом они перестали говорить с ней, о ней, о женщинах. И тогда она заметила, что ее ни на минуту не покидают мужчины. О ней перестали говорить, -- она видела, куда б она ни шла, неподалеку от себя мужчин, и мужчины следили не за ней, а друг за другом. Но на себе она ловила упорные, бессмысленные взгляды. И ей казалось, что она погружена в сладковатую, дурманящую, липкую муть, от которой неуверенными делались ее движения, от которой часами хотелось лежать, вытянувшись, откинув голову и за голову закинув руки, крепко сомкнув колени. Это было в первый месяц, как отряд ушел на Шпицберген, в сплошной ночи. Люди вдруг замолчали. Метели и снега по крышу заровняли дом. Кремнев приходил и силой гнал вахты на работы. -- На "Свердрупе" в трюме распиливали на дрова скрепы, выбивали их изо льда. -- Елизавета Алексеевна пилила в паре с гарпунером Васильевым, Хромой и Хрендин кидали в люк дрова на лед; Хромого позвали наружу, -- Хрендин закурил и выполз за Хромым; -- и тогда Васильев, бросив пилу, очень нежно, стоном, прошептал: -- "Лиза", -- и беспомощно протянул руку, и беспомощно, бессмысленно приняла эту руку она, опустила голову, опустилась, села на бревно -- беспомощно, бессмысленно, покорно, в той сладкой липкой мути, что так ныла у сердца; -- и тогда из мрака, из-за балок, прыжками, с остановившимся лицом набросился на Васильева штурман Медведев, -- он схватил его за плечи, он бросился ему на горло и стал душить, -- и два человека, молча, храпя, покатились по льду, душа друг друга, с остановившимися, бессмысленными лицами. Она сидела покорно; сверху вниз бросились люди разнимать. Ни Васильев, ни Медведев ничего не помнили и не понимали, -- иль им хотелось не помнить и не понимать, -- они дружески заговорили о пустяках, покурили, стерли снегом кровь и пошли работать. -- Она ушла в избу, забилась молча в свой угол и лежала неподвижно там до конца вахты. После вахты она вдруг вновь заговорила со всеми, весело, шумно, позвала итти гулять, на лыжах; пошли за нею многие, кроме профессоров и врача [у врача уже пухнули в цынге десны и ноги], у избушки, где был скат и наст, она толкнула вдруг Медведева, тот схватил ее, чтобы не упасть, и вместе они покатились вниз по снегу, а за ними попрыгали все, друг на друга, зарываясь, зарывая в снег. Тогда была луна, снег был синь, горы и глетчеры уходили во мглу, снег сыпался и звенел, казалось под луной, что эти люди на луне, -- скелет "Свердрупа" распух от инея. Играли в снежки, катались с гор, все хотели скатиться с Елизаветой Алексеевной, все хотели засыпать ее снегом, все валяли ее в снег. Под безглагольной луной по пояс в снегу эти люди, в мохнатых одеждах, с их криками, рассыпающимися в пустой тишине, двоились синими своими тенями. Медведь влез на льдину, прислушался, присмотрелся, пошел в сторону под ветер, чтобы обнюхать; не его, а его синюю тень увидел матрос Хромой, побежали за винтовками, стихли, рассыпались цепью, пошли в облаву, охоту повел Кремнев, вышедший для этого из избы; медведь попятился на лед, -- люди прятались за торосами, обходили ропаки, медведь вырос на ледяной горе и скрылся за нею. Елизавета Алексеевна шла одна, с винтовкой. Она остановилась, посмотрела на луну, -- и сразу, круто повернувшись, пошла обратно, в сторону, спряталась в торосе, легла на снег -- - вдали затрещали выстрелы, выстрелы стихли, мимо прошли двое к избе, возбужденно говорили об убитом медведе, -- тогда стали кричать: -- "Елиза-авета Алексеевна-а!", -- выстрелили, -- она лежала на снегу и плакала -- -- -- - ночью, когда все спали, она услыхала шопот, шептались штурман Медведев и гарпунер Васильев; Медведев сказал, и голос его прервался: -- "ты разбуди ее, замани, скажи, начальник позвал, я буду у избы. Ты -- первый" -- - и Елизавета Алексеевна замерла, -- слышала, как бесшумно скрипнула дверь, как скрипнула у стола половица, -- потом все исчезло за шумом сердца: тогда она поспешно зажгла одну, две, три спички, в полуаршине от нее было лицо Васильева, оно было страшно, рот был искривлен, -- но в спичечном же свете она увидела, что у печки, босой, стоит младший гидролог Вернер, с поленом в руке, что свесил ноги с полатей напротив Хрендин. Из тесного угла, из-за перегородки, хрипло и покойно сказал капитан: -- "Васильев, собака, на место!" -- Капитан стал одеваться, оделся, вышел из избы. Сказал Хромой: -- по начальству пошел, доносить! Пущай, не боимся. Все равно никому не дадим бабу! Он все начальника убеждает перевести ее в лабораторию, для себя, значит!" -- Спать можно было еще много часов, но, потому что безразлично, когда спать, ибо круглые сутки ночь, все стали одеваться. Хромой сказал: -- "Васюха, твоя очередь, грей воду". -- Тогда из угла за печкой послышались рыдания Елизаветы Алексеевны, и тот же Хромой полез утешать ее. -- Брось, девынька, дело такое, ты посуди, мужики ведь, сила, ты прости нас, дело такое!.. что же это мы сами-то? с ума сошли все, что ли? -- ты потерпи!.." -- Подошел гидролог Вернер, товарищ Елизаветы Алексеевны по университету, взял руку -- думал ли, что делает? -- прижал ее руку к лицу, сказал тихо: -- "Ты прости меня, Лиза, прости, любимая! Я готов за тебя отдать жизнь, прости меня!" -- С капитаном вошел в избу Кремнев, сказал: -- "здравствуйте!" -- сел к столу, помолчал, посмотрел в сторону, заговорил: -- "Ну-те, с сегодняшнего дня приступаем к работе, видите ли. С положением нашим шутить не стоит. Дойдет ли отряд Саговского до людей, неизвестно, -- а доктор у нас уже захворал, ну-те, повидимому, цынгой. Приказываю разобрать по бревнам, вырубить изо льда остатки "Свердрупа" и сложить их на берегу. Работать трехсменной вахтой, по три человека. Вахтенные начальники -- я, профессор Шеметов и капитан. Весной, когда взойдет солнце, по моим чертежам мы построим большой бот и пойдем на юг под парусами. Работать предлагаю как можно усерднее, ну-те... Затем я хотел сказать, до меня дошли слухи, знаете ли. -- Елизавета Алексеевна, вас просил к себе Василий Васильевич, -- пойдите к нему"... -- Кремнев подождал, когда она вышла. -- "До меня дошли слухи, что здесь установились болезненные отношения с Елизаветой Алексеевной. Причины, видите ли, мне совершенно ясны. Обвинять я никого не намерен, но погибнуть мы можем все, так как на этом часто сходят с ума. Единственным разумным средством было бы удалить отсюда Елизавету Алексеевну, остальное все паллиативно, -- но такой возможности у нас нет [с полатей перебил Кремнева Хромой, он сказал: -- "сделать надо одно, приказать ей спать с каждым по очереди, а то мужики перережутся, -- не погибать же нам всем из-за нее одной!" Кремнев сделал вид, что не слышал Хромого...] Ну-те, возможности удалить Елизавету Алексеевну у нас нет, допустить насилия над ней я не могу. Такая напряженная обстановка возбуждает ее, несомненно: если она изберет кого-либо из нас, остальные не допустят этого... Я, знаете ли, могу сообщить и заявляю об этом, что каждого, кто посягнет, -- застрелю!" -- Кремнев встал. -- "Определите, кто в какой вахте хочет работать" -- -- Прошли еще недели. -- - Была метель, такая, когда ветер дул, как из трубы, разметал снег, ломал льды и камни, нес их вместе со снегом. Люди не выходили из избы, избу заровняло снегом с землей. Вахт не было. В избе были -- тепло, духота и мрак. На столе чадили масленки. Двое играли в шахматы, один писал дневник, остальные лежали по нарам во мраке. Только что поужинали. На нарах Хромой рассказывал, как мальчиком он ходил на поморском паруснике; поморы, тайком от жен, в трюмах увозили с собой из Вардэ норвежских девок; и Хромой рассказывал, что делали поморы с этими девками; -- Елизавета Алексеевна лежала у себя в углу, сказала гидрологу Вернеру, чтобы он принес огня от масленки, закурить. Закурили оба, и Вернер сел на койку рядом с Елизаветой Алексеевной. Хромой продолжал рассказывать. Папиросы потухли, в углу было темно, -- Вернер положил руку на плечо Елизаветы Алексеевны, -- сказал сонным голосом: -- "А расскажи, Хромой, как ты тонул?" -- "Я-то? -- откликнулся Хромой, -- я, брат, и сам не знаю, как это я на ногах хожу и цел остался!" -- Елизавета Алексеевна обеими руками взяла руку Вернера и положила себе на грудь: под рубашкой, потому что все были раздеты в духоте, неистовствовало сердце. Вернер склонился и поцеловал шею Елизаветы Алексеевны, она губами нашла его глаз, потом губы их слились. Руки Вернера прошарили по всему ее телу, она была покорна. Тогда Вернер прошептал ей в ухо: -- "Пойдешь со мной в горы?" -- никто не заметит, там..." -- Она ответила: -- "Пойду". -- Вернер соскочил с нар, пошел к столу, вновь закурил, весело сказал: -- "рассказывай, рассказывай, Хромой, очень интересно!" -- == Все дни Вернер был возбужден, точно тайком он достал четверть спирта и пьет понемногу. С винтовкой, с топором, на лыжах он уходил в горы и пропадал там многие часы, зверя с собой он не приносил. У двери пропала лопата. Далеко горами он обходил свои избы, за ропаками и торосами он приходил к разваленной избушке. Тайком от всех, он прорыл около нее снег, ход завалило снегом. В избушке размел он снег, смел его с нар. Однажды Вернер сказал, что идет в поход за горный перевал, взяв с собою спальный мешок, -- он вернулся через сутки, заявив, что обессилил и мешок оставил на горах неподалеку -- -- -- - и был такой вечер, когда Елизавета Алексеевна вышла из избы, чтобы пойти в лабораторию. Минут через двадцать после нее вышел Вернер. Вернер, на лыжах, с винтовкой, скатился на лед, -- бухтой, между торосов, пошел к разбитой избушке. За ропаком показался вдруг Кремнев, он шел к избам, он сказал: -- "Это вы, Илья Иванович?" -- "Да, я". -- "Вы куда идете?" -- "Я хочу побродить немного". -- "Вы мне не одолжите винтовку? -- едва ли будет опасность". -- "Пожалуйста", -- и они расстались. У края косы Вернера ждала Елизавета. Вернер подошел к ней неровными шагами, они протянули руки, она склонила голову ему на плечо, он взял ее голову, чтобы заглянуть ей в глаза, чтобы поцеловать. Рядом была безвестная избушка. И рядом тогда раздался выстрел, и Вернер ощутил, что в руках у него -- только осколок головы Елизаветы. Но Вернер ничего не успел осознать, ибо второго выстрела он не слыхал -- не мог слышать -- -- -- - ночь, арктическая ночь. Над бумагами, картами и таблицами сидит человек Николай Кремнев. На столе в плошке горит жир. И против Кремнева сидит второй человек -- Василий Шеметов. Полки в полумраке поблескивают рядами склянок. На столе у плошки лежит винтовка. И Кремнев смотрит над бумагами, картами и таблицами. -- "Как ты думаешь об этом, Василий? Ты меня судишь?" -- "Я не совсем понимаю, при чем тут он? Во всяком случае, нужно б там оставить винтовку, -- все знают, что эта винтовка была у него". -- "Я сам об этом не заговорю, -- все знают и мои лыжные следы, а, если бы я взял чужие лыжи -- -"... ............... -- - От отряда метеоролога Саговского осталось два человека: он, Саговский, и Лачинов. Было двадцать девятое июня. Было 29 июня, русский Петров день, вечное в Арктике солнце. Все остальные в отряде погибли в переходах по льдам и в зиме. Не оставалось ни хлеба, ни соли, -- была одна коробка спичек. Это был последний переход к Шпицбергену, это было на Шпицбергене, в Стор-фиорде, в Валлес-бае: оставалось только перевалить через хребет, чтобы быть у людей. -- Лачинов и Саговский лежали на льду саженях в пятидесяти от отвесного обрыва ледника, саженей в пятнадцать вышиною. Каяк валялся рядом. Здесь они были третий уже день. Они были совсем у земли, у лагун на мысу, лед был зажат до самого берега и по нему было бы можно итти, если б мог ходить Саговский. Начался отлив, лед стало разводить, -- и тогда подул зюйд-вестовый ветер и скоро стал трепать, как бешеный. Если бы здесь были большие поля льда, беда была бы невелика: утихнет ветер, сожмется лед, только и всего. -- Они сидели на льдине сажени в четыре квадратных величиною. И вскоре по льдине стали перекатываться волны, лед разгоняло ветром и отливом, земля попятилась назад, зыбь пошла крутая. Итти на каяке возможности не было: его изрезало б мелким льдом. -- И земля скоро скрылась в тумане. Людям делать было нечего: они завернулись в парусину, прикрылись каяком и завалились спать, -- есть было нечего. Четырехсаженная их льдина ходила под ними так, что толковее ей было бы переломиться. К одиннадцати часам -- к астрономическому полдню -- ветер затих и лед погнало к земле. Вскоре возникла земля, льды прижало к ней: но это был уже ледник, уходивший направо и налево за горизонт. Люди были, как в мышеловке. Кругом был поломанный мелкий лед вперемежку с шугой, и спереди была отвесная пятнадцатисаженная стена. Есть было нечего, и болели, слезились от света распухшие глаза. По мелкобитому льду итти было некуда. Опять спали, и перед новым отливом пошли лезть на ледник. Они нашли трещину шириною в сажень. Они бросили каяк, мешки, гарпуны, секстан, все, оставили винтовки, топор и лыжи. Трещина была заметена снегом, снег покрылся коркой льда, -- топором в этом снегу они делали ступеньки и забивали в него для опоры ножи; так они вылезли наверх, на пятнадцатисаженную стену. Сверху они видели, как льдина, на которой они жили, лопнула, перевернулась и лед начало отжимать от берега отливом. -- На лыжах они пошли к горам, к скалам, на мысок залива, чтобы там на птичьем базаре убить гагу, чтобы есть ее сырой. Саговский едва шел, он не мог итти, у него подгибались ноги, он спотыкался и полз на четвереньках, бросая лыжи -- -- -- - и на этой земле Саговский умер от цынги. Он уже не мог ходить, он только ползал на четвереньках. Он невпопад отвечал на вопросы. Он не открывал глаз. Лачинов сжег лыжи и согрел Саговскому воды, Саговский выпил и задремал, ненадолго: он все время стремился куда-то ползти, потом успокаивался, хотел что-то сказать, но у него кроме мычания ничего не выходило. -- Солнце все время грело, на солнце было градусов семь больше ноля. Лачинов перед сном снял с себя куртку, покрыл ею Саговского, лег рядом с ним. Ночью [это был яркий день] Саговский разбудил Лачинова. Саговский сидел на земле, подобрав под себя ноги калачом, он заговорил: -- "Борис, слушай, кошечек моих не забудь, никогда не забывай! Помнишь, как они страдали от качки? -- их надо спасти, необходимо, -- кошчишки мои!.. Ты знаешь, если человечество будет знать, что делается сегодня под 80-й широтой, оно будет знать, какая будет погода через две недели в Европе, Азии, Америке, потому что циклоны и антициклоны рождаются здесь. Мои записи -- никак нельзя потерять, такие записи будут впервые в руках человечества... А моя мама живет на Пресне около обсерватории -- -" Саговский лег, натянул на себя куртку. -- Когда вновь проснулся Лачинов, он увидел, что Саговский мертв и окоченел -- Саговский даже не сбросил куртки, которой покрыл его Лачинов. Лицо его было покойно. -- == И этот день Лачинов провел около трупа. На мысу, на первой террасе, руками и топором, Лачинов разобрал камни, сделал яму, -- в яму положил Саговского, засыпал его камнями, присел около камней -- отдохнуть. На плите из известняка ножом он начертил: <Крест> 30-го июня 192* года Кирилл Рафаилович САГОВСКИЙ метеоролог Русской Полярной Экспедиции проф. Кремнева, начальник отряда, пошедшего после аварии э/с "Свердру- па" с острова Н. Кремнева (<фи>79А30'N, <лямбда>34А27'0''W) по льду на Шпицберген. В походе было 22 человека, из которых уцелел один -- художник Экспедиции Борис Лачинов. На о. Н. Кремнева осталось 13 чел. научн. сотр. и команды. Впереди были горы, за которыми должны были быть люди, -- сзади было море, море уходило во льды. Лачинов встал и быстро пошел прочь от могилы, не оборачиваясь, -- вернулся, ткнул ногой камень и опять пошел к горам: едва ли подумал тогда Лачинов, что в нем была враждебность не к этому трупу, -- но было в нем озлобление здорового человека перед бессильем, болезнью, смертью. -- "Не слушаются, запинаются ноги, лечь бы, лежать, -- а я вот нарочно буду за ними следить и ставить их в те точки, куда я хочу! Не хочется шевелиться, лечь бы, лежать, нет, врешь, не обманешь: -- встану, пойду, иду, -- не умру!" Лачинов. -- Иногда бывает такая тесная жизнь. Москва, дела, дни -- конечно, сон, конечно, астрономическая точка. Ужели здоровая человеческая жизнь есть сотни хомутов, в которые впрягается человек к тридцати годам? и -- что реальность? -- тогда в шторм в море, и потом все дни, до смерти Саговского, после смерти Саговского -- == только одно, что движет, только одно, что сильнее, прекрасней, необыкновенней жизни: -- -- -- - тогда, там, в географической точке, имя которой Москва, он сразу, в три дня разрубил все свои узлы, чтобы уйти в море, чтобы строить наново, -- чтобы Москва стала только географической точкой -- -- тогда, там, в море, в шторм, мучительно, неясно: -- Москва -- жена -- дочь -- выставки -- картины -- слава: -- ложь! Нет, ничего не жалко, ничего нет!.. Нет -- нет, дочь, Аленушка, милая, лозинка, ты прости, ты прости меня, -- все простите меня за дочь: я по праву ее выстрадал! И вы, все матери, все женщины, которые знали меня, -- простите меня, потому что ложью я исстрадался. Имею же я право бросить хомуты, и я ничего не хочу, -- ведь я только студент первого курса, и я выстрадал, вымучил себе право на жизнь. Ничего не жалко, ничего нет. Работа? -- да, я хочу оставить себя, свой труд -- себя таким, как я есть, как я вижу. Это же глупость, что море убьет, -- а ты, Аленушка, когда возрастешь, -- прости! -- Там, в море, еще на "Свердрупе": -- вот, койка, над головою выкрашенная белым, масляною краской, дубовая скрепа, -- электрическая лампа, -- балка идет вверх, встает дыбом, балка стремится вниз, -- рядом внизу какая-то скрепа рычит, именно рычит, -- перегородка визжит, дверь мяукает, -- забытая, отворенная дверь в ванную ритмически хлопает, -- пиликает над головой что-то -- дзи-дзи-дзи-дзи! -- Надо, надо, надо скорее сбросить с койки ноги, -- надо, надо бежать наверх, авралить, кричать -- "спасайтесь! спасайтесь!" -- Но почему вода не бежит по коридору, не рушатся палубы? -- ну, вот, ну, вот, еще момент, -- вот, слышно, шелестит, булькает вода! -- == И тогда все все-равно, безразлично, нету ничего, -- единственная реальность -- -- -- - Лачинов стоит на верке Северо-Двинской крепости, и луна -- величиной в петровский пятак. В бреду возникала реальность: -- реальность прежняя была, как бред. -- Норвежцы называли русский север -- Биармией, -- новгородцы называли его: Заволочьем. -- Далеко в юности, почти в детстве -- ему, Борису Лачинову, студенту, двадцать два, -- ей, гимназистке, семнадцать: и это был всего один день, один день в лесу, в поле, весной, у нее были перезревшие косы -- и как в тот день не сошла с ума земля, потому что она ходила по земле? -- а вечером подали лошадей, ночь пахнула конским потом, и лошади по грязи и в соловьином переполохе везли на станцию, чтобы в Москве ему сдавать экзамены. -- Новгородцы называли русский север -- Заволочьем: -- нет, не одни формы определяют искусство и, как искусство, жизнь, -- ибо -- как написать? -- север, северное сияние, дичь самоедов, самоеды в юртах, со стадами оленей, -- поморы, -- и сюда приходят ссыльные, сосланные в самих себя, в житье-бытье, -- и здесь северная, горькая, прекрасная -- как последняя любовь; это где-то, -- где в тундре пасутся олени, а на водах по морю вдали проходят парусники, как при Петре I, испоморы ходят молиться в часовни, самоеды -- идолам, вырубленным из полена... -- И мимо них -- в море, во льды, в страданиях -- идут люди, только для того, чтобы собрать морских ракушек и микроскопических зверят со дна моря, чтобы извлечь -- даже не пользу, а -- лишний кусок человеческого знания: благословенны человеческая воля и человеческий гений! -- Тундра -- такое пустынное небо, белесое, точно оно отсутствует, -- такая пустая тишина, прозрачная пустынность, -- и нельзя итти, ибо ноги уходят в ржавь и воду, и трава и вереск выше сосен и берез, потому что сосны и березы человеку ниже колена, и растет морошка, и летят над тундрой дикие гуси, и дуют над тундрой "морянки", "стриги с севера к полуночнику", -- и над всем небо, от которого тихо, как от смерти, -- и летом белые, зеленые -- ночи; и ночью белое женское платье кажется зеленоватым; -- а самоеды в одеждах, как тысячелетье... Самоеды, когда идут в тундру, "на Русь", -- на Тиманском Камне, в Кузьмином перелеске, где сотни сохранилось идолов, убивают оленя, мажут его кровью идолов, и съедают -- "абурдают" -- сырое оленье мясо, то, что осталось от идолов; тогда они поют свои песни. -- Самоеды вымирают голодом, -- а эти ссыльные -- ни словом не стоит говорить о временности, это всегдашнее человеческое -- посланные в политику, в скуку, не понимают, спорят -- вот об этих самоедах, которым... -- - И тут возникает большая, прекрасная, последняя любовь, -- такая же огромная и прекрасная, как -- знание, гениальное, как человек, и последнее, как человеческая любовь. -- Так должно написать, не зная Заволочья. -- От Вологды до Архангельска поезд ползет по тайге, и тайга -- одно тоскливое недоразумение из елей и сосен в пятилетнюю сосну ростом, да и то наполовину сваленная и обгоревшая, -- леса, леса, леса, -- среди лесов болотца, ерунда, ржавая травка, да иной раз целое поле, полянишка точнее, в лиловорозовых цветочках. Станции одна от другой в расстояниях тоскливо-долгих, и все станции однообразны, как китайцы, -- и такие, около которых нету ничего, ни человека, ни души, ни куска хлеба. -- В Архангельск поезд пришел утром. Двина заброшена, дика, пустынна, -- свинцовая и просторная, и у карбасов носы, как у турецких туфель, и волны -- синие -- закачали карбас, а солнце было янтарным. На карбасе пошли через Двину, "Свердруп" стоял на рейде, -- поднялись по шторм-траппу, поодиночествовали, пока не определился угол. На развороченной палубе заливали и убирали в ящики бутылочки и баночки. Кроме матросов, одного доктора, четырех профессоров, -- остальные все студенты. Студенты шутят, пакуют ящики, покупают на набережной простоквашу, -- пропахли варом и треской. -- Архангельск всего в три улицы, тротуары деревянные, каждая улица по семи верст, -- за этими улицами в трех шагах начинается тундра. И весь Архангельск можно обследовать в один день, хоть и будут ныть ноги. В местном музее -- моржи, белый медведь, -- все, что здесь произживает, -- потом вальки, пимы, юрты, избы, деревянные божки, -- все, что создал человек: невесело! Этакие длинные тротуары из досок, старинный пятиглавый собор, сумерки, колокола звонят, и мимо идут люди, как сто лет назад, особенно женщины в допотопных платьях и в самодельных туфлях из материи, -- на рейде парусные корабли, как при Петре, поморы приехали на своих шхунах, привезли треску, -- и кажется, что от Петра Архангельск отодвинулся на пустяки, -- Заволоцкая Пятина!.. На пристани тараторят простоквашные и шанежные торговки, говорок странный, пришепетывающий и се: -- "женки, идемте, та-та-та", -- речь, ритм четырехстопные. И над всем пустое небо. -- В сумерки, когда поднялась петровская луна, кричал: -- "Э-эй, со "Свердрупа" -- шлюпку!" -- "Свердрупа" чуть-чуть колышет, -- деревянный, все время мажется варом, построен по планам смертнейшего китобойного парусника. Люди живут в трюме, рядом ванная и там -- по анекдоту -- живет англичанин. А рубки над палубой -- лаборатории -- все пропахли лекарствами, в колбочках. Проснулся утром, пошел в ванную и вымылся с ног до головы, вода и холодная и теплая, -- выбрился, брился по-странному: коридор между кают на жилой палубе ведет до двери в складочную часть трюма, которая открыта сейчас божьему свету, там светло, -- так вот там и брился; в каюте же бриться нельзя, потому что судно стояло на рейде и чистились котлы и не горело электричество, а когда оно не горит, в каютах темно, едва можно читать; на складе свалены были ящики, бочки, канаты, гарпуны, пахло треской, замечательным, единственным в мире запахом, -- куда до него тухлой селедке и зеленому сыру! -- там он и брился, приладившись на ящике и голову задрав под небеси. А наверху на палубе один другому диктовал: -- температура, вес, щелочность, H2O, анализ, -- две удачные пробы из трех, -- планктон, -- сети 250,245, -- что-то непонятное -- -- -- - а потом пришла моторная лодка из Петровского учреждения, называемого таможней, из дома, построенного еще при Алексее, -- и она понесла на взморье, пошла ласкаться с синими двинскими волнами; день был янтарен в этой сини волн. Обогнули Соломбалу, перешли Маймаксу, отлюбовались шведскою стройкой таможни, старою крепостью, отслушали воскресный колокольный перезвон (примерно так сороковых годов), -- и корабельным каналом пошли в Северо-Двинскую крепость, построенную Петром. Пикник, был, как всегда, с пивом, водкой, колбасой на бумаге. По Корабельному каналу при Петре ходили корабли, теперь он обмелел и заброшен, -- и там на взморье с воды видны невысокие бастионы, серого гранита маленькие ворота к воде -- и все. Северо-Двинская крепость не видела ни разу под своими стенами ни одного врага, не выдержала ни одного боя, -- она сохранилась в подлинности, -- теперь она заброшена, там пусто, никого, -- только в полуверсте рыбачий поселок. Все сохранилось в крепости, только нет пушек, только чуть-чуть пооблупились бастионы внутри крепости, да в равелинах стены заросли мхом, да все заросло бурьяном, -- и в бурьяне есть: -- малина, малюсенькая, дикая и сладкая, она только что поспевала! -- Прошли крепостными воротами внутрь, под стеной, прямо в бастион над воротами, -- ворота, воротины -- в три ряда и спускаются сверху на блоках. Тишина, запустение. В других воротах, спустив воротины, местные поморы устроили коровник, загоняли туда в стужу скот. Стены облицованы гранитом, а внутри -- из земли, насыпаны высокие валы, кое-где отвесные, кое-где так, что могут въехать лошади с пушками. Под землей прорыты всяческие ходы и переходы, мрак, каплет вода с потолков, пахнет столетьями и болотами: шли ощупью, со свечой, -- наткнулись на потайной колодезь, в круглой чаше гранита. Каменные бастионы -- на крышах растут полуаршинные березы, морошка, клюква, малина -- внутри опустошены, исписаны "красноармейцем такой-то роты", валяется щебень, двери выломаны, разбиты ступени, лестницы. Вокруг крепости каналы со сложною системой водостоков, так что воду можно было произвольно поднимать и опускать, здесь некогда стояли корабли, -- сейчас эти каналы затянуты зеленым илом. -- -- Вокруг крепости -- северный простор, синяя щетинистая Двина, взморье, северная тишина, -- на берегу в поселке сушатся сети и вверх килями лежат карбасы. -- Лачинов стоял на верке, поднималась петровская луна, были зеленые зыбкие сумерки, от реки шел легкий туман, -- но чайки вили "колокольню", к шторму, и -- -- под верком, в белом платье [зеленовато-зыбким было платье], с веником вереска в руках, -- прошла она -- -- -- - и нужен был год Арктики, сотни миль дрейфующего льда, умиранье, мертвь, -- чтобы скинуть со счетов жизни этот год, чтоб скинуть целое двадцатилетье, -- чтоб после Арктики, после Шпицбергена, -- прямо со Шпицбергена: -- -- были ветренные, пасмурные сумерки, в красную щель уходило лиловое солнце, в красную щель между лиловых туч, -- но на востоке поднималась луна, и под луной и под остатками солнца щетинилась Двина. Парус клал карбас на борт. Помор был понур, Лачинов все время курил. Очень просторно и одиноко было кругом. На взморье уже были видны верки крепости, тогда померкло солнце, луна позеленела, и в поселке в одном единственном оконце был свет. Помор сказал: -- "Приехали, -- ишь, какие гремянные воды в сегодушнем лете", -- пришвартовались, вышли на берег. Было кругом безмолвно и дико. Помор пошел к знакомому дому, постучал, спросил: -- "Спите, православные?" -- ответили из избы: -- "Повалилися!" -- "Где здесь поселенка у вас живет?" -- Поселенка жила в крайнем доме, -- в крайнем доме был один единственный на все становище в оконце свет. -- "Ну, прощай, старик, -- сказал Лачинов, -- я здесь останусь" -- -- Лачинов постучал в окно. Отперла она. Он вошел и сказал: -- Ну, вот, я пришел к вам. Вы меня не помните. Я принес -- вам всю мою жизнь -- -- Заключение. В Москве были мокрые дни. И как каждый день, после суматошного дня, после ульев студенческих аудиторий, после человеческих рек Тверской и лифтов Наркомпроса на Сретенском бульваре, -- в пять часов проходил тихим двором старого здания университета профессор Кремнев, шел в зоологический музей и там в свой кабинет -- к столу, к микроскопу, к колбам и банкам и к кипе бумаг. В кабинете большой стол, большое окно, у окна раковина для промывания препаратов, -- но кабинет невелик, пол его покрыт глухим ковром, -- и стен нет, потому что все стены до потолка в банках с жителями морских доньев Арктики. Каждый раз, когда надо отпирать дверь, -- вспоминается, -- и когда дверь открыта, -- смотрит из банки осьминог: надо поставить его так, чтобы он не подглядывал! -- Это пять часов дня. -- От холодов, от троссов, от цынги -- пальцы рук Кремнева узловаты, -- впрочем, и весь облик сказывает в нем больше пиратского командора. В кабинете тишина. -- От полярной экспедиции у Кремнева осталась одна ненормальность: он боится мрака, в кабинете его светлее, чем днем, горят две пятисотсвечные лампы, -- и первым его делом, когда он вернулся изо льдов, была посылка ящика семилинейных стекол на Новую Землю, самоедам [эти стекла пришли к самоедам через год]. -- Кремнев готовился к новой экспедиции в Арктику. Мифология греков рассказывала о трех сестрах Граях -- о Страхе, Содрогании и Ужасе, которые олицетворяли собою седые туманы; с рождения они были седовласы, старухи, и у всех трех был один глаз: -- Европейская Международная Комиссия Изучения Полярных стран проектировала послать в Арктику Цеппелины; метеорологи полагали, что, если человечество -- радиостанциями -- включит Арктику в обиход Земного Шара, вопрос о предсказании погоды будет решен, почти целиком. Международная Полярная Комиссия посылала через полюс, от Мурманска до Аляски, Цеппелины. Цеппелин должен был совершить этот путь в 70 часов. Первые Цеппелины должны были изучить места, где человек еще не бывал, определить места для радио-станций, организовать эти радио-станции, -- а затем только три Цеппелина, -- из которых один будет стоять в Мурманске, второй -- в Красноярске, третий на Аляске, три Цеппелина будут сторожить Арктику; каждый будет связан с сетью радио-станций, раскиданных у полюса, -- и каждый всегда, каждую минуту, связанный радио, будет готов пойти на помощь людям, радистам, закинутым в седые туманы. Человечество сменило трех седых сестер Грай -- тремя Цеппелинами. -- Кремнев должен был лететь с первым Цеппелином. Он обрабатывал предварительные материалы, составлял план полетов, -- собирал охотников лететь в Арктику. В кабинете было тихо, -- человек, отодвинув микроскоп, сгорбившись над бумагой, -- писал: -- больные руки выводили мельчайшие буквы. Человек, не отрываясь от бумаги, писал очень долго. Затем он достал из кармана твердый конверт с английскими марками, вынул письмо, прочитал -- и написал на него ответ. Потом он придвинул микроскоп и стал, глядя в микроскоп, делать заметки для своего труда, того, который он писал по-русски и по-немецки одновременно. -- За окном шумела улица Герцена и шелестел дождь: часы в кабинете шли так же медленно и упорно, как они шли на острове Н. Кремнева, -- и улица Герцена, Моховая -- и вся Москва -- отмирали на эти часы. Decapoda устанавливала законы, -- Москва астрономически определялась такой-то широтой и долготой. -- И в девять постучали в дверь, пришел профессор Василий Шеметов, -- сказал: -- "Убери ты этого чорта осьминога, каждый раз пугает, -- помолчал, сел, сказал, как всегда: -- ты работай, я не помешаю". -- Но через четверть часа они шли по Моховой в Охотный ряд, в пивную, выпить по кружке пива; на углу Кремнев бросил в ящик письмо. Моросил дождь. В пивной играли румыны. И Кремнев, и Шеметов пили пиво молча. Молчали. Шеметов сидел, опираясь на свою трость, не сняв шляпы, -- шляпу он надвинул на лоб. Румыны издевались над скрипками. -- Шеметов наклонился к уху Кремнева, еще больше насунул на нос -- шляпу, тихо, без повода, сказал: -- Приехал из Архангельска знакомый, говорил про Лачинова. Живет со своей женщиной, ни с кем не встречается, не принимает писем, -- с Северо-Двинской переехали на Каргу, в тундру -- -- Кремнев ничего не ответил. За окном шумихою текла река -- Тверская. -- Допили пиво и вышли на улицу. Распрощались на трамвайной остановке и на трамваях поехали в разные стороны. Шел дождь. -- -- -- -- -- -- -- -- На острове Великобритания, в Лондоне туман двигался вместе с толпой. Часы на башнях, на углах, в оффисах доходили к пяти. -- И через четверть часа после пяти Сити опустел, потому что толпа -- или провалилась лифтами под землю и подземными дорогами ее кинуло во все концы Лондона и предместий, или влезла на хребты слоноподобных автобусов, или водяными жуками юркнула в переулки тумана на ройсах и фордах: Сити остался безлюдьем отсчитывать свои века. -- Девушка (или женщина?) -- мисс Франсис Эрм