сские железнодорожные теплушки, в этих теплушках люди переползают из одного года в другой, к смерти, к цынге. Директор копей подписывает с рабочими контракт, рабочий работает сдельно, и, если он захворал, если он сошел с ума, -- с него только вычитают за лечение и за пищу, и за угол в теплушке... -- Но жизнь есть жизнь, и вот, в ноябре, в декабре, январями, когда на Шпицбергене ночь, в эти дни-ночи там в Арктике -- на Грин-гарбурге, в Адвен-бае, в Коаль-сити -- в северном сиянии и ночи, круглые сутки, посменно роются в земле, в шахтах и штольнях; рабочие рвут каменноугольные пласты, толкают вагонетки, разбирают сор шахт и подземелий. Потом рабочие уходят в свои казармы, чтобы есть и спать. Изредка, в те часы, которые условно называются вечером, рабочие идут в свою столовую, там показывают кино-фильму или рабочие играют пьеску, где женщин исполняют тоже рабочие. Тогда приходит радио, и только оно одно рассказывает о том, что делается в мире. Над землей ночь. Люди едят консервы. -- В Адвен-бае по воздуху во мраке и холоде мчат с высочайшей горы от шахт к берегу вагончики воздушной электрической железной дороги, с углем; иногда в этих вагончиках видны головы рабочих, склоненные, чтобы не убил на скрепах ток; -- а над Грин-гарбургом -- в гору ползут вагончики, -- тоже электрической, но подъемной железной дороги, -- и уходят в земное брюхо. И над Грин-гарбургом, и над Коаль-сити горит, горит мертвый свет электричества, -- == и горит, горит над ними обоими в небесах северное сияние. Часы показывают день. Там в шахтах, в верстах под землей гудит динамит, в динамитной гари роются рабочие, все, как один, в синих комбинишах, застегнутых у шеи, и в кожаных шлемах, чтобы не убил камень, оторвавшийся наверху. В час прогудит гудок, или в двенадцать, и рабочие потекут во мраке есть свои консервы, отдохнуть на час. И, когда они возвращаются в шахты, быть может, иной из них взглянет на горы и глетчеры, и льды вокруг -- на все то, что не похоже на землю, но похоже на луну. Быть может, рабочий подумает -- о земле, об естественной человеческой жизни, о прекраснейшем в жизни -- о любви и о женщине, -- и он бросит думать, должен бросить думать, -- ибо ему некуда уйти, он ничего не может сделать и достигнуть, -- ибо природа, ибо расстояния, непокоренные, непокорные стихии, что лежат вокруг, -- существуют к тому, чтобы не давать жить, чтобы убивать человека. И лучше не думать, ибо никуда не уйдешь, ибо кругом смерть и холод, -- и нельзя думать о женщине, ибо женщина есть рождение, ибо можно думать -- только о смерти. Надо рыть каменный уголь, надо как можно больше работать, чтобы больше вырыть, чтобы проклясть навсегда эту землю... Надо быть бодрым, ибо -- только чуть-чуть затосковать, заскулить -- неминуемо придет цынга, это болезнь слабых духом, которую врачи лечат не лекарствами, -- а: бодростью, заставляя больных бегать, чистить снег, таскать камни, быть веселыми, ибо иначе загниют ноги и челюсти, выпадут волосы, придет смерть в страшном тосковании. -- -- В Коаль-сити только один инженер. В Адвен-бае, в Грин-гарбурге вечерами собираются инженеры, пять-шесть человек, -- их клубы, как салон-вагоны, но там есть и читальня, где стены в книгах, и биллиардная, в третьей комнате диваны и рояль, -- но на рояли никто не умеет играть, и вечерами надрывается граммофон, -- вот теми вечерами, которые указаны не закатом солнца, а -- условно -- часами на стене и в карманах. Инженеры вечером приходят к ужину в крахмалах, все книги прочитаны, каждый жест партнера на биллиарде изучен навсегда; можно говорить о чем угодно, но избави бог вспомнить слово и понятие -- женщина: у повешенных не говорят о веревке, -- и тогда надо очень большую волю, чтобы не крикнуть лакею: -- "гоп, бутылку виски!" -- чтоб не выпить десяток бутылок виски, расстроив условное часосчисление, чтоб не пить горько и злобно... -- Это идет час, когда рабочие смены уже сменились, -- уже отшумела столовая и в бараках на нарах в три яруса спят рабочие -- перед новым днем (или ночью?) шахт. -- - ... В те дни, когда Лачинов был на шахте у инженера Бергринга, с каждым пароходом с земли, из Европы, Бергрингу привозили тюки с книгами, -- и у него в чуланчике стояли ящики с виски и ромом, и коньяком. Коаль-компания только что возникала, -- там людей было меньше, чем экипажа на хорошем морском судне: Бергринг капитанствовал. Его домик был, как ласточкино гнездо, он повис на обрыве, и к домику вела каменная тропинка. В кабинете у него был радио-аппарат, чтоб он мог говорить с миром, в гостиной -- граммофон, -- и всюду были навалены книги: но книги были только по математике и по хозяйственным вопросам, и по горному делу, только. Он, Бергринг, с утра одевался в брезентовые пиджак и брюки, и краги его были каменны. Лачинов поселился у него в комнате вместе с Гланом, это были странные дни, в постель им приносили кофе, и мальчик растапливал камин. Потом они опять засыпали. В полдни к ним приходил Бергринг, в ночной рубашке, с бутылкой виски и с сифоном содовой, и они в постели, прежде чем умыться, пили первый стакан виски. В два они обедали. Бергринг, когда не уходил к рабочим и не говорил с гостями, он сидел с книгой и со стаканом виски. В пять было кофе, и после кофе на столе появлялась бутылка коньяка, она сменялась новой и новой бутылками. -- == И была ночь, их было четверо в гостиной Бергринга: Бергринг, Глан, Могучий и Лачинов. Могучий был русским помором, он сохранил отечественный язык, -- но давно уже, еще его деды, звероловы, китобои, моряки перешли жить в Норвегию, и думал Могучий уже по-норвежски -- -- Была ночь, когда люди прощались, братья, -- братья, потому что они вчера встретились по признаку человек, и завтра расстанутся, чтоб никогда не увидеть больше друг друга, -- потому что на севере человек человеку -- брат -- -- -- - тогда можно было понять, что будет через месяц с Бергрингом -- - ...ночь, арктическая, многомесячная ночь. Домик в горе, в снегах, в холоде, стены промерзли, -- из замерзших окон идет мертвый свет; -- и то, что видно из окон -- никак не земля, а кусок луны в синих ночных снегах. Стены промерзли, и мальчик круглые сутки топит камин. -- Часы показывают семь утра, мальчик принес кофе, вспыхнуло электричество в спальне, -- рабочие ушли в шахту, -- за стенами или метель, или туман, или луна, и всегда холод и мрак. Инженер Бергринг встал, сменил ночную рубашку на свой брезентовый костюм. В кабинете радио вспыхнуло катодной лампой, -- оттуда, с материка, из тысяч верст, из Европы: пришли вести о всем том, что творится в мире... -- Но мир инженера Бергринга ограничен -- вот этим скатом горы: можно выйти из домика, спуститься с горы к баракам, пройти в шахты, -- и все: ибо ближайшие люди в двух днях езды на собаках, ближайшая шахта. Обед, как всегда, в два, как всегда в столовой внизу, и толстый кок подает горячие тарелки. А потом -- диванчик у столика в гостиной, против камина, и бутылка виски на столе, и книга в руках, и -- там за окном ночь и луны пространств. Лицо у инженера Бергринга -- как на старинных шведских портретах. -- Иногда приходит десятский и говорит о том, что или того-то убило обвалом, или тот-то захворал цынгой, или тот-то сошел с ума, -- тогда надо отдавать короткие распоряжения, обыденные, как день. Иногда по льдам с соседних шахт, на собаках приезжают гости, очень редко, -- тогда надо доставать шведский пунш и говорить -- вот, о сегодняшних своих буднях, о рабочих, о выработках, о шахтах, о запасах провианта, -- тогда надо пить пунш, и граммофон рвет свою глотку. -- Но чаще другом остается книга, мысль уходит в книгу, в пространства мира, куда заносят эти книги, особенно подчеркнутые этим, что никуда, никуда не уйдешь, ибо -- вот на сотни миль кругом -- горы во льдах и неподвижные льды, -- там новые сотни миль ползущих, ломающихся льдов, корка морей в туманах и холодах, и ночи, -- а там тысячи миль морских пространств... -- и только там настоящая, естественная человеческая жизнь, -- и книги, все, что собраны Бергрингом, -- книги о звездах, о законах химии и математики, о горном деле -- молчат об этой естественной жизни: мысль Бергринга волит познать законы мира, где человек -- случайность и никак не цель -- -- -- - тогда зналось, как угольщик -- последний угольщик со Шпицбергена -- понесет через океан уголь, инженера Глана и его, Лачинова, -- дешевый уголь -- не особенно высокого качества, он идет на отопление второсортных пароходов, но он сойдет и на небольшой фабричке, он прогорит в камине торжественно английского джентльмена, на нем выплавят дешевую брошечку -- массового производства -- для фреккен из Швеции, -- но он же даст и деньги, деньги, деньги -- английской, голландской, норвежской -- угольным шпицбергенским компаниям: это то, что гонит людей даже туда, где не может жить человек. -- Но инженер Глан поедет в Испанию, будет греться на солнце, смотреть бои быков, и всюду с ним будет виски, и около него будут женщины. -- А художник Лачинов -- он, -- чудеснейшее в мире, невероятнейшее -- она: тогда, там в море, год назад, в бреду -- -- - Лачинов стоит на верке Северо-Двинской крепости -- -- на всю жизнь -- она, одна, любимая, незнаемая -- -- ... Там за окном из этого мира в бесконечность уходили столбы северного сияния. Завтра уйдет пароход на юг, -- завтра уйдет Могучий на север. Виски пили с утра. Лачинов стоял у окна в домике, как ласточкино гнездо, смотрел на горы за заливом, -- и хрипел граммофон. И тогда заговорил Могучий -- женщина! -- каждый звук этого слова скоро наполнился густою кровью, тою, что билась в висках и сердце у этих четверых, -- и не могло быть лучшей музыки, чем слово -- женщина -- -- -- Женщина! Все экспедиции, где есть женщина, -- гибнут, -- говорил Могучий, -- гибнут потому, что здесь, где все обнажено, когда каждый час надо ждать смерти, -- никто не смеет стоять мне на дороге, и мужчины убивают друг друга за женщину, -- мужчины дерутся за женщину, как звери, и они правы. Я оправдываю тех, кто убивает за женщину. -- Четыре месяца я проживу один, в избушке, где второму негде лечь, -- четыре месяца я не увижу никакого человека, -- и я все силы соберу, я сожму всю свою волю в кулак, чтобы не думать о женщине, -- но она вырастет в моих мыслях в гораздо большее, чем мир!.. -- Могучий замолчал, заговорил негромко: -- Ну, говорите, вот она вошла, вот прошуршали ее юбки, вот она улыбнулась, вот она села, и башмак у нее такой, ах, у нее упала прядь волос, и шея у нее открыта, -- ну, говорите, ну, говорите о пустяках, о том, что я про себя должен сказать -- "я вошел", а она сказала бы -- "я вошла". Она положила ногу на ногу, она улыбнулась -- что может быть прекрасней?!. -- Экспедиции гибнут, да! -- Мой друг, промышленник, на берегу провел ночь с женщиной, наутро он ушел, сюда, -- и он нашел у себя в кармане женскую подвязку: он не кинул ее в море, и он погиб, -- он погиб от цынги, целуя подвязку... Женщина! -- ведь он же знал, как завязывается каждая тесемка и как расстегивается каждая кнопка, -- и вот: -- где-то во льдах, их десятеро и одиннадцатая она, и двенадцатый тот, кому она принадлежит, -- за льдиной сидит человек с винтовкой, один из десятерых, и навстречу к ней идет двенадцатый, и пуля шлепнула его по лбу... -- Ну, говорите, ну, говорите же, как она одета, как расстегиваются ее тесемки... -- -- Да-да, да-да, -- заговорил в бреду Лачинов. -- Знаете, Архангельск, -- мне стыдно слушать, что вы говорите, -- я никогда ее не видел, я много знал женщин, я многое знал, я многое видел, -- я год шел льдами: я все брошу для нее. Неправда, что нельзя думать о ней: я шел во льдах и не умер только ради нее. Я еду прямо в Архангельск, в Северо-Двинскую крепость, -- это единственное в жизни -- -- Лачинова перебил Могучий: -- "ну, говорите, ну, говорите, как она улыбнулась? -- глядите, глядите, какая у нее рука!.." -- -- И тогда крикнул Бергринг: -- "Молчать, пойдите на воздух, выпейте нашатырю, вы пьяны! не смейте говорить, -- вы завтра идете на север! -" Глан стал у дверей, руки его были скрещены. Могучий грозно поднялся над столом. -- Опять кричал Бергринг: -- "Молчите, вы пьяны, идемте к морю на воздух, -- иначе никто из нас никуда не уйдет завтра!" -- - тогда, там у окна, Лачинов понял, навсегда понял грандиозность того, как рождаются айсберги: это гремит так же громко, как когда рождаются миры -- -- -- - ... На утро Лачинов и Глан ушли в море, на юг. На утро Могучий ушел на север, на зимовку -- -- На Шпицбергене, в заливах, на горах, -- на сотни верст друг от друга разбросаны избушки из толи и теса; они необитаемы, они поставлены случайной экспедицией -- для человека, который случайно будет здесь гибнуть; иные из них построены звероловами, зимовавшими здесь. Все они одинаковы, -- Лачинов на пути своем с острова Кремнева встретил три такие избушки, и они спасли его жизнь. Двери у избушек были приперты камнем, они были отперты для человека, в них никто не жил, -- но в одной из них на столе, точно люди только что ушли, лежало в тарелке масло, -- а в каждой в углу стояли винтовка и цинковый ящик с патронами для нее, а в ящиках и бочонках хранилась пища, на полках были трубка и трубочный табак. Посреди избы помещался чугунный камелек, около него стол, около стола по бокам две койки, -- больше там ничего не могло поместиться; у камелька лежал каменный уголь. Снаружи домик был обложен камнем, чтобы не снес ветер. Около домиков лежали звероловные принадлежности, были маленькие амбарчики с каменным углем и бидонами керосина. Домики были открыты, в домиках -- были винтовка, порох, пища и уголь, -- чтоб человеку бороться за жизнь и не умереть: так делают люди в Арктике. Последний домик, где Лачинов, уже в одиночестве, потеряв своих товарищей, прокоротал самые страшные месяцы, стоял около обрыва к морю, у пресноводного ручья, между двух скал, -- и это был единственный дом на сотню миль, а кругом ползли туманы и льды. -- Быт и честь севера указывают: если ты пришел в дом, он открыт для тебя и все в доме -- твое; но, если у тебя есть свой порох и хлеб, ты должен оставить свое лишнее, свой хлеб и порох, -- для того неизвестного, кто придет гибнуть после тебя. -- На утро Могучий с товарищами, на парусно-моторном шейте ушел на север Шпицбергена, на 80А. Их было пятеро здоровых мужчин; они повезли с собой все, что нужно, чтобы прожить шестерым, мясо, хлеб, порох, звероловные снасти и тепло, -- и не домики, а конуры, каждая такой величины, чтобы прожить в ней одному человеку и шести собакам: все это они припасли от Европы. На 80А они вморозили в лед свой шейт и разошлись в разные стороны, на десятки миль друг от друга, чтобы зарыться в одиночество, в ночь, в снег. Они расползлись на своих собаках, на собаках и на плечах растаскивая домики, -- в октябре, -- чтобы встретиться первый раз февралем, когда на горизонте появятся красные отсветы солнца: эти месяцы каждый из них должен был жить -- один на один с собою и стихиями многомесячной ночи и извечного холода. Там некому судить человека, кроме него самого, там он один, -- и там у всех людей один враг: природа, стихии, проклятье, -- там ничто никому не принадлежит, -- ни пространства, ни стихии, ни даже человеческая жизнь, -- и там крепко научен человек знать, что человек человеку -- брат. Там человеку нужны только винтовка и пища, -- там не может быть чужого человека, ибо человек человека встречает, как брата, по признаку человек, -- как волк встречает волка по родовому признаку волк. Там нельзя запирать домов, и там -- в страшной, в братской борьбе со стихиями -- всякий имеет право на жизнь -- уже потому, что он смел притти туда, смеет жить -- -- -- - ночь, арктическая, многомесячная ночь. Быть может, горит над землей северное сияние, быть может, мечет метель, быть может, светит луна, такая, что все, все земли и горы начинают казаться луной. И там -- в ледяных, снежных просторах и скалах -- идет Могучий: с винтовкой на руке, от капкана до капкана, смотрит ловушки, -- не капался ли песец? -- следит медвежьи следы, -- делает то, что делает каждый день; потом он приходит к себе в избушку, растапливает камелек, кормит собак, греется у камелька, пьет кофе, ест консервы или свежую медвежину, курит трубку; -- еще подкидывает в камелек каменного угля, подливает тюленьего жира и -- лезет в свой мешок спать, в мешок с головой, потому что к часу, когда он проснется, все в домике закостенеет от семидесяти-градусного мороза. -- У этого человека, у Могучего, есть своя биография, как у каждого, -- и она несущественна; за ним числится, как он в дни, когда в Архангельске были Мюллер и англичане, когда они уходили оттуда, он, помор Могучий, взял советское судно, ушел на нем из-под стражи, перестрелял советских матросов, судно продал в Норвегии, на второй его родине: это несущественно; Европа не уделила ему места на своем материке, право на жизнь погнало его в смерть: нельзя не гордиться человеком, который борьбой со смертью борется за право жить -- - Он лежит в своем мешке; о чем он думает? -- какою астрономически-отвлеченной точкой ему кажутся -- Христиания, Тромпсэ, Архангельск, Москва? -- -- ............... -- - и такою же арктической ночью, на восток от Шпицбергена и на градусе Могучего, на острове, названном островом Кремнева, почти в такой же избушке -- над бумагой, картами и таблицами -- сидел другой человек, Николай Кремнев, -- на столе горел в плошке тюлений жир, и против Кремнева писал и выводил математические формулы второй профессор -- физик Василий Шеметов -- -- -- - Эта земля была последней землей, куда пришел "Свердруп", -- культурное человечество не знало об этой земле, она не была открыта, -- она была осколком островов Уиджа. -- Она, невидная простым глазом, возникла в бинокле. Солнце во мгле чуть желтело, вода вблизи была стальной -- и синей, как индиго, вдали; льды, ледяные поля были белы, в снегу, айсберги сини, как эмаль... -- Там, вдали в бинокль восставал из ледяных гор огромный каменный квадрат, одна сплошная скала, обрывающаяся в море и льды, вся в снегу, и снег под солнцем и в бинокле был желт, как воск, блистал глетчер, черными громадами свисали скалы, -- все одной громадной глыбой, наполовину освещенной солнцем, другою половиной, серой, уходившей за горизонт и во мглу. Кругом судна были горы айсбергов. Земля безмолвствовала и величествовала, как никогда в жизни каждого: земля, эти мертвые скалы и льды, где никто, кроме белых медведей и птиц, не жил, не живет и не может жить, -- величественна, промерзшая навсегда, навсегда мертвая, такая, которая никогда, никогда не прийдет в подчинение человеку, которая вне человечества и его хозяйничаний. -- В каждом человеке, все же, крепко сидит дикарь: эти земли, эта пустыня, эта мертвь -- прекрасны, здесь никто не бывал, -- так прекрасно и страшно видеть, изведать и знать первый раз! -- Застревали во льду, все были на палубе, капитан на мостике, штурмана по местам, на юте, на баке, у руля. Прошли уже часы, и земля впереди видна простым глазом, до нее каких-нибудь тридцать миль, -- веяла холодом, морозами, величием и тишиной. Лед, ледяные поля обстали вокруг сплошною стеной. Тюлени смотрят из воды удивленно, целые стада. Земля видна ясно, и непонятно, как забраться на нее: она вся в снегу и льдах, и льды отвесами падают в воду... -- Земля!.. К земле "Свердруп" пришел в 0 часов 10 минут. Всю ночь на севере стояла красная, как кровь, никогда не виданная заря, от которой мир был красен. Вода была красной, лиловой, черной, зеленой: потом, за день и за ночь, вода была и как бутылочное стекло, и как первая листва, и как павшая листва, и лиловая всех оттенков, и коричневая, и синяя. А небо было -- и красным, и бурым, как раскаленная медь, и сизым, как вороненая сталь, и белым, как снег, и розовым, как розы, -- и в полночь ночное небо -- темное -- на юге. Понурая, земля лежала рядом, горы, глетчеры и снег, -- и в извечной тишине кричали на скалах, на птичьем базаре -- птицы, словно плачет, стонет, воет, рвет горечью и болью -- нечеловеческими! -- земля свое нутро, точно воет подземелье, нехорошо!.. -- "Свердруп" отдал якорь в полночь. Лачинов, кинооператор, врач, метеоролог и два матроса -- они сейчас же пошли на шлюпке к берегу, чтобы впервые вступить на ту землю, на которую не ступала еще нога человека. Они были вооружены винтовками, в полярных костюмах, -- прибой долго не давал возможности пришвартоваться, -- и сейчас же на берегу, на снегу они увидели следы медведя. Они пошли группой, молча. Было очень тихо, мертво горели север и небо. Они слезли на косе, на отмели, вдалеке от гор, и перед ними восстали колонны базальтов, которые с борта казались величиной в табурет, но оказались в хороший двухъэтажный дом; они стояли, словно крепостные, по-старинному, стены, точно окаменевшие гиганты-соты, нет, не бурые, а как заржавленное железо. Влезли на них, и под ногами началось адово дно: камни, черного цвета и цвета перегоревших железных шкварков (что валяются у доменных печей), лежали так и такие, что по ним надо ходить в железе и лучше ползать на четвереньках; в иных местах эти камни размещались в порядок, словно земля родит каменные яйца, по-прежнему черные, величиной в человеческую голову. В лощинах были озерки с пресной водой, во льду: отряд ломал прикладами лед, чтобы пить. -- - И отряд нашел избушку. Они нашли избушку на косе, на юру, вдали от гор, где был только один смысл устроиться жить: это -- чтобы быть елико возможно больше видным с моря, воды пресной там поблизости не было. Давно известно, что все северные моря изброжены русскими поморами и что Шпицберген был известен на Мурмане под именем Грумант -- за четыреста лет до того, как его открыл Баренц, и что на многих островах разбросаны безвестные поморские часовни, -- но эта избушка была не русской, -- там жил, должно-быть, норвежец, -- судя по этикетке на табачной коробке и по аптечной надписи на пузырьке [и эта коробка от сигар указывала, что здесь жил не зверолов-норвежец, а кто-то иной, ибо он курил сигары, а не трубку]. Избушка была развалена, она стояла на камнях, она построена была из тонкого теса, как строят рубки на кораблях, снаружи она была обложена камнем. Крыши на ней уже не было, не было одной стены. Все было развалено и разбито -- чем? как? -- Валялись кое-какие домашние вещи, штаны, стояла печурка из чугуна, около нее кресло из плит базальта; были нары из дерева, в стену воткнуты были вилка и столовый нож, осталась на столе солоница, с порыжевшей лужей соли. Ни запасов, ни пороха не было. И все было разбито: совершенно бессмысленно, -- кто-то ломал в припадке сумасшествия, или это ломал не человек, -- а, если человек, то он был вчера здоров и жил буднями, а утром сошел с ума и стал громить самого себя, -- самого себя, дом, забыв в стене нож и солоницу на столе... Вокруг избушки были разбросаны боченки, обручи, утварь, кастрюли, консервные банки, два весла, топор, -- и было вокруг много костей разных животных, медведей, моржей, тюленей, белух: и одна кость была костью человеческой ноги, так определил врач. Кости лежали около ящиков, стоявших в тщательном порядке. Ни одной приметы о сроках и времени не было, когда здесь жили: три, тринадцать, двадцать лет назад?.. Кости!.. -- Потом отряд в мусоре нашел самодельное ружье: оно было сделано, вырублено топором, из бревна, и ствол был -- из газонапорной трубы. Этого острова не знало культурное человечество, -- отряд обыскал все и не нашел ни одной пометы, какие обыкновенно оставляют все приходящие в эти страны. Кругом камни и льды, и море, -- полгода ночи и полгода дня, десять месяцев зимы и два месяца русского октября. Отсюда никуда не крикнешь, и -- кто был здесь? кто разгромил избушку -- медведи, буря, человек? -- как? -- здесь погиб человек, о котором никто ничего не знает, погиб, не успев ничего оставить о себе, чтобы его и о нем узнали, -- человек, спасшийся от аварии и построивший себе избушку из остатков судна и добывавший себе мясо, чтобы не умереть, самодельным, сделанным помощью топора самострелом с дулом из газонапорной трубы. -- Кругом избушки -- кости и смерть, обломки бочек, остатки костей, -- нехорошо, непонятно. Оттуда, от избушки слышно, как плачет скала птичьего базара, точно воет подземелье и сама земля рвет себя, -- нехорошо. Горы стоят серые, скалы нависли хмуро, грузно, гранит и базальт, мертвью наползает глетчер. -- У цынготных, за несколько дней до смерти, появляется стремление -- бежать, их находили умершими на порогах, -- на Кап-Флоре медведи разгромили избушку, оставленную Джексоном -- должно быть, из любопытства: никто ничего не знает о том человеке, что погиб в этой избушке, никогда не узнает, -- как погиб он? как возник он здесь? -- -- -- - у берегов этого острова, который был назван островом Кремнева, погиб "Свердруп" -- - "Свердруп" набирал здесь пресную воду, в вельботах возили ее с берега, все ходили на вахту по наливке воды, спускали воду из озерка шлангой, носили ведрами, -- спешили, чтобы уйти отсюда на юг, в Европу, -- не спали и отсыпались по тринадцати часов под-ряд, -- убили моржа и двух медведей, -- тюленей не считали, -- за обедом пили спирт и на жилой палубе устраивали странные концерты: один умел петь петухом, другой мычал бараном, третий хрюкал по-свинячьи, лаяли собаки, мычали коровы, -- всем было весело; воды набрать осталось только для котлов. -- Геолог пропадал в горах, в поисках минералов, -- ботаник собирал лишайники и мхи, в его лаборатории на стенах и столах ткались прекрасных красок ковры, красивей, чем из Туркестана. -- И радист впервые изловил неведомое радио. -- Радио достигало слабо, ничего нельзя было понять, неизвестно было, кто посылал радио -- земля ли или пароход, -- уже недели "Свердруп" был отрезан от мира, и часами плакали антенны "Свердрупа"; новые приходили радио, разорванные, на норвежском языке, непонятные, -- и тогда пришло радио, четкое, по-немецки. В радио говорилось: "Все время вызывает неизвестное русское судно, идущее, по-видимому, от полюса -- место стоянки судна неизвестно -- содержание телеграмм установить не удалось" -- говорила радиостанция Шпицберген -- -- Все эти дни были пасмурны и тихи, море чуть-чуть зыбило, льды, ледники и снег были серы, как сумерки. Круглые сутки возили воду, -- люди надрывались с водой и спали все часы отдыха, только. Была полночь, -- и тогда с моря загудел ветер, завыл в такелаже, заметал волны, повалил снегом; полночь была стальная, горел красным север, ночное -- черное -- небо было на юге. На берегу кричала вахта, махая веслами, ведрами, шапками, -- на судне скрипели якорные цепи. Капитан вышел первым на палубу, он дал авральный сигнал, команда бросилась на места, все на палубу: "Свердруп" полз на берег -- на "Свердрупа" наползали льды, горы, ветер ревел, рвал людей. Капитан давал сигналы в машинное -- "полный! полный! полный!" -- сматывали цепи якорей, бросали траллы, бросили на троссе лебедку, -- чтобы зацепиться за дно, чтобы не ползти на берег. -- Ветер выл, ломился, неистовствовал. -- Горы ползли на "Свердрупа". -- И тогда треснула и поднялась корма, -- судно остановилось, -- судно стало на кошку: и из машинного сейчас же дали сигнал -- авария -- машины буксуют -- винт и руль сбиты, -- а еще через минуту судно повернулось, по ветру, и, уже без руля, без винта, с оборванными якорями, легко поползло на берег. Можно было уже не считать, как оно тыкалось с кошки на кошку, трещало и ломалось. -- Потом оно стало, легло у берега, так близко, что с оставшимися на берегу можно было разговаривать простым голосом. И тогда только люди заметили, что у иных сорвана кожа рук, что все мокры, что шквал уже прошел, что на часах уже далеко за полдни. Капитан бросил шапку [она покатилась по палубе, ставшей боком, скатилась в воду], прислонился к вельботу и заплакал. Откуда-то появился -- дошел до сознания всех -- профессор Кремнев, он был в одних подштанниках, босой, скула его была разбита до крови, -- он спросил у Лачинова папиросу, закурил и медленно сказал, как ни в чем не бывало, глядя в сторону: -- Да, знаете ли... Пустяки, -- будем здесь ночевать год. Да, знаете ли!.. -- и обратился к капитану: -- Павел Лукич, команду я беру на себя, да. Все пустяки! Вы посмотрите на часы, мы все-таки боролись четырнадцать часов -- -- И через час, -- это был уже отлив и "Свердруп" лежал почти на берегу, -- были положены уже сходни, и люди тащили с судна на берег все, что можно было стащить -- мешки, тюки, доски. Кремнев, тщательно, осторожно, как у себя в университетском кабинете, переносил баночки, колбы, инструментарии и материалы лабораторий. Работали все весело, очень поспешно, недоумело, чересчур бодро. Матросы топорами расшивали рубки, -- механик и радиист прилаживались, чтобы снести на берег динамо-машину и радио-аппарат, и у них ничего не выходило. "Свердруп" лежал бессильною рыбой, брюхом наружу, -- мачты свисли ненужно. На берегу уже растягивали временные палатки из парусов, и повар на костре готовил ужин. -- А к ночи после ужина, в палатках, а кое-кто еще на "Свердрупе" в незалитых каютах, -- заснули все: первый раз после Архангельска заснули на земле, без вахты, непробудным, земным сном. И только один Кремнев, должно быть, не спал, потому что с утра он разбудил часть людей, послав их на вахту, определив две вахты на день, -- а когда те пошли тащить остатки судна на берег, он лег и заснул около своих баночек. -- Через неделю от "Свердрупа" на воде остался один лишь костяк, а на берегу против него -- неподалеку от безвестных развалин избушки -- были построены две русских избы и амбар. Эту неделю люди молчали и только работали. -- Кругом были море и горы, -- горы стали серые, скалы нависли хмуро, грузно, гранит и базальт, мертвью полз глетчер, -- и плакала, плакала, стонала скала птичьего базара. -- Еще через неделю все было ясно и изучено -- и горы, и море, и моржевые лежки -- и то, что радио поставить возможности нет, что мир отрезан, предупредить никого нельзя, -- и то, что всем, если все останутся живы, придется умереть от голода, к весне, ибо запасов не хватит. -- Дни равноденствия быстро сворачивали солнце, ночами прямо над головой горела Полярная и шелестели голубые шоры полярного сияния, -- к остаткам "Свердрупа" можно было уже ходить по льду, льды в бухте остановились, смерзались, море от "Свердрупа" сокрыла большая ледяная гора: ночью льды и земля казались осколком луны, ночами у изб наметало снег и видны были песцовые следы, а на льду от "Свердрупа" были видны следы крыс, перебиравшихся со "Свердрупа" на землю, чтобы утвердить, что не всегда первыми с тонущего судна спасаются крысы. Днем работали: спиливали мачты, расшивали палубы, рубили дрова, готовили ловушки для песцов, обстраивали, достраивали избы. Вечерами все собирались по избам. В одной из изб все стены были в полках, в колбах, банках и инструментарии, -- здесь сторожами жили Кремнев и Шеметов, -- Кремнев предлагал всем научным сотрудникам продолжать вести свои научные работы, и днями он сидел у микроскопа, -- эта изба называлась лабораторией. В другой избе жили все и ели, и вечерами, сидя на полатях, штурман Медведев играл иной раз одесского Шнеерзона. Катастрофически на "Свердрупе" не оказалось ламп, и избы сначала освещали коптилками, потом механик изобрел нечто вроде керосино-калильных ламп, делал их из термометровых футляров [а через год, когда вышел весь керосин, освещались тюленьим жиром]. Профессор Шеметов читал для матросов курсы географии и физики. Мир был отрезан, скалу птичьего базара никто уже не замечал. -- Тогда начальник профессор Николай Кремнев собрал совет экспедиции. Собрались все в лаборатории, утром. Председательствовал и говорил Кремнев. -- "Ну-те, всем вам понятно, что мы поставлены лицом к гибели. Этот остров до нас не был посещаем человеком, возможно, что новый человек не придет сюда еще десятки лет. Конечно, все пустяки, знаете ли. Мы умрем с голода, если мы все останемся живы до весны. Я предлагаю, знаете ли, принять мое предложение. Я не могу отсюда уйти, потому что те коллекции и наблюдения, которые сделали мы, единственные в мире, и я должен их сберечь во что бы то ни стало. Я предлагаю части экспедиции, большей части ее, итти по льду на Шпицберген, на юг, на жилой Шпицберген, знаете ли, на шахты. Это будет иметь огромное и научное значение. Штурман Альбанов сделал еще более трудный поход, на юг к Земле Франца-Иосифа, знаете ли. Те, которые в этом походе дойдут до людей, -- вы дадите радио и на будущий год или через два года за мною зайдет сюда судно. Мы будем здесь вести научные работы. Путь к Шпицбергену очень труден, по моим сведениям через Шпицбергенский хребет перешли только три человека, я предлагаю мужаться. Начальником научной части я назначаю метеоролога Саговского, начальником -- похода -- штурмана Гречневого. Надо построить нарты и каяки, все продумать и выйти недели через три, в ноябре. Вы пройдете льдами" -- - ............... Через три недели, 4 ноября в двенадцать часов пополуночи, это была уже сплошная ночь, отряд в двадцать два человека пошел в поход на Шпицберген. На острове Николая Кремнева оставалось тринадцать человек, двенадцать мужчин и одна женщина. Отряд ушел по льду в обход острова, -- Саговский, Лачинов, кинооператор и два матроса задержались на полсуток с тем, чтоб догнать отряд сокращенным путем через горные перевалы. Говорили, будто бы слышали, что Кремнев передал Гречневому револьвер и посоветовал из-за больных и переутомленных не останавливать похода. Кремнев несколько раз выходил из лаборатории, был молчалив и будничен, прощаясь говорил одно и то же: -- "будьте здоровы, будьте здоровы" -- жал руки и деловито целовался со всеми. Саговский на дорогу выпил спирта, все время шутил, пел с Медведевым Шнеерзона, просил матросов не забывать его кошек. -- Ушли эти пятеро от изб в полночь, провожать их никто не пошел. Было очень тихо, тепло, градусов пятнадцать мороза. Горели звезды, Полярная была тут, над головой. Саговский шел рядом с Лачиновым, болтал всяческую ерунду, -- Лачинов молчал и не слушал. Было очень невесело. У ледника встретили профессора Василия Шеметова, он гулял, расцеловались. -- "Если первые будете в Москве -- поклон университету", -- сказал Шеметов. -- "Ну, а если вы будете вперед нас, то уж поклона не передавайте, -- не от кого будет!" -- ответил Саговский. -- Горы стояли впереди осколками луны, граниты, базальты, лед и снег. Решили подниматься по леднику, и от незнания сделали ошибку, ибо на поларшина под снегом был лед и снег катился по льду вниз. Лачинов шутил: -- альпинистам, этим спортсменам по лазанию в горах, редко выпадает такое счастье, которое стало горем им, пятерым. Сначала ползти в гору было легко, -- на пол-горы, как показалось им, и на пятую горы, как было в действительности, они долезли быстро, сели закусить и отдохнуть. Полезли дальше. И дальше Лачинов помнил только о себе. Он полез кромкой, где скалы сходились со льдом, рассчитывая, что там камни скреплены водою, льдом, и можно будет итти, как по ступенькам, и там есть промоина, -- так первый расчет его спасал, а второй губил, -- ибо другие правильно разочли, что выгоднее будет лезть по сметенному в наст снегу, ибо он должен быть отложе. Лачинов лез с винтовкой, в меховых штанах и куртке, с лыжными палками в руках, лыжи тащились сзади, -- и скоро Лачинов понял, что он выбивается из сил, и тут начало казаться, что и до верху и до низу одинаково, и скалы базальтов внизу, что были размером в многоэтажный дом, стали в табурет, а те, что были вокруг него и снизу, казались табуретами, здесь выросли в замки. Пополз дальше на четвереньках, руки уже дрожали, -- гора все круче, камни рвутся под ногами, палки в руках мешают, скользит со спины под ноги винтовка, шапка ползет на глаза, дышат нечем. -- Лачинова догнал Саговский, полезли вместе; те, что поползли по насту, уже далеко впереди, кажется уже выбрались, махали отрицательно руками, кричали что-то сверху, -- крика их разобрать возможности не было, -- было видно лишь, что там наверху волновались. Ползли. Отвес становился круче. Сил давно уже не было. Вползли в ущелье, выползли -- и увидели, что впереди пути нет: отвес, навес над ними. Теперь было слышно, что сверху кричали, чтобы вернулись, -- и люди наверху казались размером в шмеля, их едва было слышно. Саговский полез обратно, -- Лачинов понял, что назад ему не спуститься, сорвется, разобьется, погибнет: если по этому отвесу, что впереди, проползти, двинуться вверх и налево, с девяноста шансами сорваться, то там будет спасение. Лачинов никогда больше не переживал такого ощущения, как тогда, когда он сознавал, что действует, движется не он, а кто-то, живущий в нем, инстинкт, ловкий, как кошка, точный, как механика, хоть руки и сердце отказывались работать. Пополз, первый камень сорвался -- и сразу сорвалась кожа рукавиц. Сполз сажень вниз, зацепился за камень, -- пополз вбок и вперед, -- тех, кто был наверху, не видно было за отвесом и сплошной отвес был внизу. Как выполз Лачинов -- он не помнил. Сверху спустили веревку и вытащили уже по сплошному отвесу, на скалу. -- И наверху их встретил ветер, который сразу перебрал все ребра и захолодил руки так, что они ничего не брали. Полярная была на прежнем месте, но все другие звезды опрокинулись в небе: на часах был полдень. И страшное одиночество открывалось под звездами -- земли и моря, где не ступала нога человека. Вдали за перевалом в бинокль был виден огонь -- там ждал отряд, туда надо было итти. Сзади в бинокль уже ничего не было видно. -- В расщелине двух гор был глетчер, в глетчерных пещерах висели сосульки в несколько человеческих ростов -- -- В тот день, когда ушел отряд на Шпицберген, профессор Василий Шеметов, друг Николая Кремнева, так же, как Кремнев, непохожий на кабинетного ученого и похожий на бродягу, писал свою работу о причинах цвета неба и моря. -- Начало этой работы было такое: "Когда в ясный летний день вы глядите на море, вам кажется, что синяя окраска моря зависит от голубизны неба. Однако в действительности положение вещей совсем не таково, в чем не трудно убедиться следующими примерами. Для этого достаточно сравнить, с одной стороны, насыщенный синий цвет Нордкапского течения, которое протекает в водах Полярного моря, и, с другой стороны, -- бледный, зеленовато-серый цвет Азовского моря, над которым сияет яркое южное небо. Выяснением причин цветности моря занимался целый ряд ученых, начиная с Леонардо да-Винчи -- -" -- - в день, когда ушел отряд, Шеметов писал: [Далее приведены формулы с поясняющим текстом, позволяющие "вычислить спектр того внутреннего света, который сообщает морю его характерную окраску".] ...Лачинов как-то говорил о прекрасной человеческой воле -- знать, познавать, волить познать -- -- -- - арктической ночью, на восток от Шпицбергена и на градусе Могучего над бумагой, картами и таблицами, сидел человек Николай Кремнев, -- на столе горел в плошке тюлений жир, и против Кремнева сидел второй русский профессор, вычислял углы отражений света в морях, Василий Шеметов. Они молчали, изредка они курили махорку -- -- Глава третья. На острове Николая Кремнева экспедицией был оставлен гурий. Г