Борис Пильняк. Заволочье
---------------------------------------------------------------
Из библиотеки Олега Колесникова
---------------------------------------------------------------
"Уже Pearl отмечает постоянно наблюдающуюся при работе с
Decapoda косость кривых, объясняющуюся тем, что при промерах не
различается возраст экземпляров. Этим обстоятельством
несомненно объясняется и пораболическая регрессия. Необходимо
особенно подчеркнуть, что мы наблюдаем здесь явление
прогрессирующего с возрастом деформизма".
В. В. Алпатов, "Decapoda Белого, Баренцова и Карского
морей".
"Полундра!" -- значит по-поморски -- "берегись!".
Даль. Словарь.
Посвящается О. С. Щербиновской.
...На острове Великобритания, в Лондоне был туман и часы
на башнях, на углах, в офисах доходили к пяти. И в пять после
бизнеса потекла из Сити человеческая волна. Великая война
отсмертельствовала, из средневековых закоулков Сити, где
здравствовали до войны и священнодействовали в домах за датами
1547, 1494 только черные цилиндры, сюртуки и зонтики мужчин,
черная толпа могильщиков, -- теперь потекла пестрая толпа
брезентовых пальто, серых шляп и женщин-тэписток, розовых
шляпок, шерстяных юбок, чулок, как гусиные ноги, разноцветных
зонтиков. Туман двигался вместе с толпой, туман останавливался
в закоулках, где у церквей на тротуарах калеки рисовали
корабли, горы, ледники, чтобы им кинули пенни на хлеб. И через
четверть часа Сити опустел, потому что толпа -- или провалилась
лифтами под землю и подземными дорогами ее кинуло во все концы
Лондона и предместий, -- или вползла на хребты слоноподобных
автобусов, или водяными жучками Ройсов и Фордов юркнула в
переулки туманов. Сити остался безлюдьем отсчитывать свои века.
Из Битлей-хауза на Мооргате-стрит, из дома, где за окнами были
церквенка и церковный двор с пушками, отобранными с немецкого
миноносца, а в нижнем этаже до сих пор от пятнадцатого века
сохранилась масонская комната, -- вышла девушка (или женщина?)
-- не английского типа, но одетая англичанкой, с кэзом и зонтом
в руках, она была смуглолица, и непокорно выбивались из-под
розовой шляпки черные волосы, и непокорно -- в туман --
смотрели ее черные глаза; у англичанок огромные, без подъема
ступни, -- у нее была маленькая ножка, и оранжевого цвета чулки
не делали ее ног похожими на гусиные, -- но шла она, не как
англичанка, ссутулясь. У Бэнка, где нельзя перейти площадь за
суматохой тысячи экипажей и прорыты для пешеходов коридоры под
землей, -- лабиринтом подземелий она подошла к лифту подземной
дороги и гостино-подобный лифт пропел сцеплениями проводов на
восемь этажей вниз, и там к перрону из кафельной трубы, толкая
перед собой ветер, примчал поезд. Разом отомкнулись двери,
разом свистнули кондуктора, разом разминулись люди, -- и поезд
блестящей змеей ушел в черную трубу подземелья. В вагонах --
разом -- лэди и джентльмены развернули вечерние выпуски газет,
-- и она тоже открыла газету. У Британского музея -- на
Бритиш-музэум-стешен -- лифт ее выкинул на улицу, и за углом
стала серая, облезшая в дождях, громада веков Британского
музея, но музей остался не при чем. Девушка пошла в книжную
лавку, где в окне выставлено письмо Диккенса, там она купила на
английском языке книги об Арктических странах, о Земле Франца
Иосифа, о Шпицбергене, там она задержалась недолго. И тут же
рядом она зашла в другую книжную лавку -- Н.С. Макаровой; там
говорили по-русски, девушка заговорила по-русски; в задней
комнате, на складе, на столе и на тюках книг сидели русские,
один князь и он же профессор Кингс-колледжа, один актер и два
писателя из Союза Социалистических Республик, бывшей России;
они весело говорили и пили шабли, как отрезвляющее; Наталья
Сергеевна Макарова сказала: "Познакомьтесь, -- мисс Франсис
Эрмстет". Девушка и здесь была недолго, она молчала, она купила
русские газеты, поклонилась, по-английски не подала руки и
вышла за стеклянную дверь, в сумерки, туман и человеческую
лаву. Наталья Сергеевна сказала ей вслед, когда она вышла за
дверь: -- "Странная девушка!.. Отец ее англичанин, мать
итальянка, она родилась и жила все время в России, ее отец был
наездником, она кончила в Петербурге гимназию и курсы. Она
всегда молчит и она собирается обратно в Россию". А девушка
долго шла пешком, вышла на Стрэнд, к Трафалгер-скверу, к
Вестминстерскому аббатству, -- шла мимо веков и мимо цветочных
повозок на углах улиц. Темзы уже не было видно во мраке и
тумане, но был час прилива, шли ощупью корабли и кричали
сирены. У Чаринкросса мисс Эрмстет спустилась в андерграунд и
под землей, под Темзой, поезд ее помчал на Клэпхэм-роад, в
пригород, в переулки с заводскими трубами и с перебивающими
друг друга, фыркающими динамо мастерских. Там, в переулке, на
своем третьем этаже в своей комнате девушка неурочно стала
читать газеты. В полночь заходил отец и сказал: -- "Я все
думаю, когда же напишет твой профессор? -- Какие замечательные
лошади были на петербургских бегах, какие лошади!.. Какие были
лошади, если бы ты знала!" -- В полночь она открывала
решетчатое, однорамное, как во всех английских домах, окно, --
рядом во дворе фыкало динамо маленькой фабрички и в комнату
облаком пополз коричневый туман. Она решила, что завтра город
замрет в тумане, не понадобится итти в оффис, -- можно было не
спешить. Она растопила камин, переоделась на ночь, белье на ней
было -- по-английски -- шерстяное. В халатике она ходила
мыться, и долго потом лежала в кровати с книгой о Земле
Франца-Иосифа, руки ее были смуглы и девически-худощавы: Земля
Франца-Иосифа была в ее руках. -- Где-то рядом на башне часы
пробили три, и закашлял отец, не мог откашляться. -- --
И в этот же день на острове Новая Земля в Северном
Ледовитом океане из Белушей губы должно было уйти в Европу, в
Россию судно "Мурманск". Это было последнее судно, случайно
зашедшая экспедиция, и новый корабль должен был притти сюда
только через год, новым летом. Дни равноденствия уже проходили.
Были сумерки, туман мешался с метелью, на земле лежал снег, а с
моря ползли льды. Горы были за облаками. Команда на вельботах
возила с берега пресную воду. Гидрографическая экспедиция шла
от солнца в двенадцать часов ночи, от берегов Земли
Франца-Иосифа, куда не пустили ее льды; она заходила под 79А30'
сев. широты, чтобы взять там остатки экспедиции Кремнева; на
Маточкином Шаре она оставила радио-станцию: через неделю она
должна была в Архангельске оставить страшное одиночество льдов,
тысячемильных пространств, мест, где не может жить человек, --
через десять дней должна была быть Москва, революция, дело,
жены, семьи; экспедиция была закончена. "Мурманск" еще утром
отгудел первым гудком, матросы спешили с водой. -- На всей
Новой Земле жили -- только -- двадцать две семьи самоедов.
Самоеды, ошалевшие от спирта, просочившегося на берег с судна,
бестолково плавали на своих елах от берега к пароходу.
Начальник экспедиции, который был помыслами уже в Москве, писал
экспедиционное донесение. Каюта начальника экспедиции была на
спардеке, горело электричество, начальник сидел за столом, а на
пороге сидел самоедин, напившийся с утра, теперь трезвевший и
клянчавший спирта, предлагавший за спирт все, -- песцовую
шкурку, жену, елу, малицу. Начальник молчал. Когда самоедину
надоедало повторять одни и те же слова о спирте, он начинал
петь, по получасу одно и то же:
Начальник сидит, сидит,
Хмурый, хмурый -- --
Начальник обдумывал, какими словами написать в донесении о
том, как север бьет человека: -- --
-- - на радио-станции Х, в полярных снегах, в полугодовой
ночи, в полярных сияниях, зимовали пять человек, отрезанных
тысячами верст от мира; они устроили экспедиции обед, начальник
радио-станции положил себе в суп соли, -- и тогда
студент-практикант, проживший год с начальником, закричал: --
"Вы положили себе соли, соли! Вы положили столько, что нельзя
есть супа! Вылейте его! Иначе я не могу!" -- начальник сказал,
что соли он положил в суп себе и положил соли так, как он
любил; студент кричал: -- "Я не могу видеть, вылейте суп! я
требую!" -- студент заплакал, как ребенок, бросил салфетку и
ложку, убежал и проплакал весь день. Пятеро, они все
перехворали цынгой; они не выходили из дома, потому что каждый
боялся, что другой его подстрелит, и они сидели по углам и
спали с винтовками, -- они, из углов, уговаривались итти из
дому без оружия, когда метелями срывало антенны и всем пятерым
надо было выходить на работу; все пятеро были сумасшедшими.
-- - "Мурманск" снял в самоедском становище на Новой Земле
уполномоченного от Островного Хозяйства: это был здоровый,
молодой, культурный человек; он прожил год с самоедами: и он
сошел с ума: он бросил курить -- и запретил курить всему
самоедскому становищу, -- он прогнал от себя жену и запретил
самоедам принимать ее, и она замерзла в снегу в горах, когда
пешком пошла (собак он не дал ей) искать права и спасения за
сто верст к соседним самоедским чумам; он запретил самоедам
петь песни и родить детей; когда "Мурманск" пришел к бухту, он
стал стрелять с берега, и ни одна самоедская ела не пошла
навстречу кораблю; команда с корабля пошла на вельботе к
берегу, -- он заявил, что не разрешает здесь высаживаться, ему
показали рейсовую путевку судна, -- он ответил, прочитав: -- "в
бумаге написано -- "на берега Новой Земли", -- а здесь не
берег, а губа", -- и его, сумасшедшего, теперь везли, чтобы
отдать в больницу.
-- (гибели экспедиции Николая Кремнева посвящена эта
повесть; Кремнев возвращался с "Мурманском").
Начальник обдумывал, как записать все это в экспедиционное
донесение. Самоедин пел:
Начальник сидит, сидит,
Хмурый, хмурый -- --
В бухте была зеленая вода, за бухтой в море синели льды.
Берег уходил во мглу; снег на горах, сливаясь с облаками, был
сер, и черною грязью вдали казались еще не заметенные снегом
горные обвалы и обрывы. Самоедского становища в тумане не было
видно. Была абсолютная тишина. Пришел матрос, сказал: -- "Вода
взята, ушел последний вельбот, капитан скомандовал в машину
нагонять пары. Капитан спрашивает, давать второй свисток, чтобы
все были на борту?" -- "Давайте", -- ответил начальник.
Самоедин на пороге посторонился матросу, матрос весело сказал
самоедину: -- "Ну, а ты, Обезьян Иваныч, бери ноги в руки,
катись на берег, а то увезем в Европу!.." -- помолчал и добавил
строго: -- "катись, катись, надоел, -- сейчас уйдем в море!" --
Пароход сипло загудел, надолго, раз и два, -- и в горах
отдалось сиплое эхо, -- вахта пошла на места. Начальник прошел
к капитану на мостик. Самоеды -- нырками -- плавали около
парохода. Через полчаса пароход должен был выйти в море, в
неделю пути океанами и просторами, чтобы через десять дней была
Москва: это был последний пароход с Новой Земли, Новая Земля
оставалась на год во льдах, холоде и мраке. Экипаж был уже на
борту, вельбот поднимали на палубу.
И тогда от берега по воде с быстротою полета птицы помчала
ела, человек из нее кричал, останавливая. Ела ласточкой
прильнула к шторм-траппу, и с ловкостью обезьяны на палубу влез
самоедин, в малице, в пимах, испуганный и запыхавшийся. И на
палубе сразу исчезла его ловкость и быстрота, -- он стоял
смущенный и растерянный. И те самоеды, что слезли-было с судна,
вновь поднялись на него, стали у фальшборта, взволнованные,
шумливые, враждебные. Тот, что влез первым, -- вдруг раскис и
заплакал, по-бабьи гугниво. Начальник спросил его: -- "В чем
дело, чего ты хочешь?" -- Тогда зашумели все самоеды, и тогда
узналось, что этот самоедин, прознав про стоянку судна, приплыл
на еле из-за сотни верст, из своего становища, -- что в прошлом
году он заказал привезти себе из Европы десять семилинейных
ламповых стекол -- и ему привезли семь десятилинейных, он ждал
стекол целый год, -- он будет ждать еще год, -- но -- чтобы
обязательно ему их привезли, иначе он не хочет России, она ему
не нужна, ему все равно -- леший там или царь, ему нужно десять
семилинейных, а не семь десятилинейных, -- и тогда он отдаст
эти семь десятилинейных! -- На судне не нашлось семилинейных
стекол, но нашлась двухлинейная жестяная лампочка со стеклами,
ее отдали самоедину. И еще на складе оказалась коробка с
гривенничными компасами, такими, какие матросы любят вдевать в
петлицу вместо брелока к часовой цепочке: каждому самоедину был
дан такой компас. -- Тогда капитан крикнул с мостика,
облегченно и с напускною строгостью: -- "Эй, тылки-вылки, марш
с корабля, живо!" -- И самоеды с ловкостью обезьян посыпались
за борт на свои елы. Третий отревел гудок, загремела лебедка,
принимая якорь.
Через час земля исчезла во мраке, была уже ночь и в
облаках серебрела луна. Здесь был ветер, разводил волну; судно,
покряхтывая, ложилось на волны, на бак заплескивалась вода,
иногда в такелаже начинал ныть ветер. Судно замерло в ночи. На
капитанском мостике в рулевой стояли вахтенный матрос и
штурман. На румбе был юг, кругом были холод и мрак.
-- Через неделю дома! -- сказал матрос.
Начальник у себя в каюте писал вахтенное донесение. Рядом
в каюте младшие сотрудники пели песни в предчувствии земли,
Москвы. -- А самоедин, тот, что год ждал семилинейных стекол,
шел в этот час обратно к себе в становище. За пазухой у него
были лампа и компас, за плечами висела винтовка системы
Браунинг. Лед сгруживался у берегов; когда по пути вставали
большие ледяные поля, самоедин вылезал на лед, взваливал себе
на голову свою елу и шел пешком, -- потом опять плыл по воде. О
полночь он устроился спать на берегу, на снегу; за пазухой у
него было сырое оленье мясо, он поел его; потом лег на снег,
поджав под себя ноги, прикрыв себя елой. Лампочку, чтобы не
раздавить, он поставил в сторонку. --
И в этот же час -- еще за полтысячи верст к северу -- на
Шпицбергене, на жилом Шпицбергене, в Айс-фиорде, в Коаль-сити,
на шахтах -- одиночествовал инженер Бергринг, директор угольной
Коаль-компании. Здесь не было тумана в этот час и была луна.
Домик прилепился к горе ласточкиным гнездом; вверх уходили горы
и шел ледник; гора была под домиком, и там было море, и там, на
том берегу залива, были горы, все в снегу, -- была луна и
казалось, что кругом -- не горы, а кусок луны, луна сошла на
землю. Была невероятная луна, диаметром в аршин, и блики на
воде, на льдах, на снегу казались величиной в самую луну, сотни
лун рождались на земле. И над землей в небе стояли зеленоватые
столбы из этого мира в бесконечность -- столбы северного
сияния, они были зелены и безмолвны. Домик был построен, как
строят вагоны, из фанеры и толи, привезенных с юга, потому что
на Шпицбергене ничего не растет, и он был величиной в русскую
теплушку: такая теплушка прилипла к горе. И все же в домике
было четыре комнаты, кабинет был завален книгами и там стоял
граммофон, а в конторе стоял радио-аппарат, и в каждой комнате
было по кафельному маленькому камину. -- Человечество не может
жить на Шпицбергене -- север бьет человека, -- но там в горах
есть минералогические залежи, там пласты каменного угля идут
над поверхностью земли, -- и капитализм. -- --
-- - ночь, арктическая ночь. Мир отрезан. Стены промерзли,
-- мальчик круглые сутки топит камин. За стенами -- холод, то,
что видно в окно, -- никак не земля, а кусок луны в синих
ночных снегах, и Полярная звезда прямо над головой. Инженер
Бергринг долго слушал граммофон, мальчик принес новую бутыль
виски, -- инженер Бергринг подошел к окну, там луна сошла на
землю. В это время в канторе радио вспыхнул катодною лампочкой,
-- оттуда, из тысячи верст, из Европы, зазвучали в ушах
таинственные, космические пуанты и черточки: --
ч-ч-чч-та-та-тсс... -- --
Глава первая.
"Станция 18. <фи>76А51', <лямбда>41А0 mt, 5 ч. 0 м.
22-VIII.
Станция пропущена ввиду большого шторма. Ветер 6 баллов,
волнение 9, судно клало на волну на 45А.
Станция 19. <фи>77А31', <фи>41А35', 372 mt, 13 час. 0 м.
22-VIII.
Подводные скалы с зарослями баланусов, гидроидов, асцидий
и мшанок. Тралл Сигсби дважды. Оттертралл. Результаты: очень
много Hyperammina subnodosa, Ophiura sorsi, много трубок
Maldanidae, Ampharetidae, много Eupagurus pulescens, один экз.
sabinea, 7 -- carinata. В илу найдено до 20 видов корненожек,
кроме Hyperammina преобладает Truncatulina labatula. Обильный
мертвый ракушечник, при полном отсутствии живых моллюсков.
Станция 20. <фи>77А55', <лямбда>41А15', 220 mt, 0 ч. 40 м.
23-VIII.
Из-за льда драгажных работ не было.
Станция 20-bis. <фи>77А50', <лямбда>40А35', 315 mt, 4 ч.
15 м. 23-VIII.
Станция была сделана сейчас же по выходе из пловучего
льда. Драга с параллельными ножами. Шестифутовый тралл Сигсби.
...............
Эти станции -- за тысячу верст к северу от полярного
круга, в штормах, во льдах, без пресной воды, в холоде -- были
единственной целью экспедиции в Арктику для биолога профессора
Николая Кремнева, начальника Русской полярной экспедиции, --
для того, чтобы через два года, вернувшись с холодов, в Москве,
после суматошного дня, после ульев студенческих аудиторий,
человеческих рек Тверской и лифтов Наркомпроса на Сретенском
бульваре -- пройти тихим двором старого здания Первого
московского университета, войти в зоологический университетский
музей и там сесть в своем кабинете -- к столу, к микроскопу, к
колбам и банкам и к кипе бумаг. -- В кабинете большой стол,
большое окно, у окна раковина для промывания препаратов, -- но
кабинет не велик, пол его покрыт глухим ковром, а стен нет,
потому что все стены в полках с колбами, баночками, банками,
банкищами, а в баночках, банках и банкищах -- афиуры, декаподы,
асцидии, мшанки, губки, -- морское дно, все то, что под водой в
морях, -- все то, что надо привести в порядок, чтоб открыть,
установить еще один закон -- один из тех законов, которыми
живет мир. Каждый раз, когда надо отпереть дверь, --
вспоминается, -- и когда дверь открыта, -- смотрит из банки
осьминог, надо поставить его так, чтобы не подглядывал. -- Это
пять часов дня. От холодов, от троссов, от цынги -- пальцы рук
профессора Николая Кремнева узловаты, -- впрочем, и весь его
облик сказывает в нем больше бродягу и пиратского командора,
чем кабинетного человека, -- потому что он русский; но часы
идут, полки с банками пыльны и -- сначала стереть пыль,
отогреть вар, раскупорить банку, промыть Decapoda'у -- пинцеты,
ланцеты, микроскоп -- тихо в кабинете: и новые записи в труде,
который по-русски начинается так: --
"60 станций экспедиции 192* г. охватывают огромный район.
Конечно, сами по себе работы экспедиции недостаточны для того,
чтобы говорить о фауне и биоцинозах Северных морей во всей
полноте, тем более что они еще не обработаны окончательно.
Однако на основании их мы можем наметить, хотя бы в целях
программных и рабочей гипотезы, некоторые большие "естественные
"районы Северных морей" -- --
-- что звучит по-немецки, в другой папке: --
Die Expedition im Jahre 192* hat 60 Stationen erforscht.
Letztere sind auf der Weite des Weissen-, Barenz- und Karischen
Meeres. Das zoologische Material, welches warend dieser
Expedition gesammelt wurde, giebt uns das Recht, die eben
erwanten Nordische Meere in gewisse Regionen einzuteilen" -- --
Профессор Кремнев писал свою работу сразу на двух языках,
это так: но море Баренца у Земли Франца-Иосифа и Карское море
позади Новой Земли, куда раз в пять лет могут зайти суда,
невероятную арктику, тысячи верст за полярным кругом -- он
называл только северными морями, никак не Ледовитым Океаном, --
точно так же, как, когда океан у восьмидесятого градуса бил
волной и льдами, когда Кремнева било море и до судорог мучила
тошнота и даже команда балдела от переутомления и моря, Кремнев
говорил, не вылезая из своей каюты, не имея сил встать: --
"как, разве плохая погода?" -- и спардек на корабле он называл
чердаком, а трюм и жилую палубу -- подвалом. -- Но он твердо
знал прекрасную человеческую волю познавать и волить. И часы в
кабинете с микроскопом шли так же медленно и упорно, как они
идут на Шпицбергене, и Никитская и Моховая за стенами отмирали
на эти часы, безразлично, была ли там осень и фонари ломались в
лужах, или шел снег, укравший звуки и такой, от которого Москва
уходит на десяток градусов к северу и на три столетия назад
вглубь веков, Decapoda устанавливала законы. -- А в девять в
дверь стучали, приходил профессор Василий Шеметов, физик,
здоровался, говорил всегда одно и то же -- "ты работай, я не
помешаю", -- но через четверть часа они шли по Моховой в
Охотный ряд, в пивную, выпить по кружке пива, поговорить,
послушать румын; тогда за окнами шумихою текла река --
Тверская, и было видно -- осень ли, зима ль, декабрь иль март.
...............
В Судовой Роли было записано рукою Кремнева, начальника
экспедиции -- --
"Научное снаряжение экспедиции -- --
По гидрологии --
Батометров разных систем..... 6 шт.
Лот с храпом, трубки Бахмана, глубомеры Клаузена, вьюшки
Томпсона, шкалы Фореля, диски Секки, аппарат Киппа, и пр., и
пр... в достаточном количестве.
По биологии --
Микроскопов разных...... 20 шт.
По метеорологии -- --
Специальное оборудование и приспособления для зимовки во
льдах -- --
Охотничье снаряжение -- --
-- - Экипаж экспедиции -- --
-- - Задание экспедиции -- --
От второго участника экспедиции, от художника Бориса
Лачинова, осталась для Москвы только одна запись, которую он не
послал:
"Слышать, как рождаются айсберги, -- как рождаются вот те
громадные голубые ледяные горы, которые идут, чтобы убивать и
умирать по свинцовым водам и волнам Арктики: это слышать гордо!
И это можно слышать только раз в жизни и только одному человеку
на десятки миллионов удается услыхать это. И я не случайно беру
глагол слышать: едва ли позволено человеку это видеть, как
рождаются айсберги, как раскалываются глетчеры, -- ибо человек
заплатил бы за это жизнью. И это слышал здесь на Шпицбергене, в
Стор-фиорде в Валлес-бае, и тогда в том громе в тумане мне
показалось, что я слышу, как рождаются миры. -- Это -- за
полторы тысячи верст к северу от полярного круга. -- И я могу
рассказать о том, что было в Европе, в России в начале
Четвертичной эпохи, когда со Скандинавского полуострова ползли
на Европу глетчеры, ледники, когда были только вода, небо,
камень и льды, и холод, и страшные ветры, такие, которые
снежинками носят камни с кулак и с голову человека: я это видел
здесь в тысячах верст, -- здесь в Арктике я видел страшные
льды, льды, льды, тысячи ледяных верст, страшные ледяные
просторы, -- воду (вот ту, предательски-соленую, неделями
плавая по которой, можно умереть от жажды, и такую прозрачную,
почти пустую, сквозь которую на десяток саженей видно морское
дно), -- горы (огромные, скалами базальтов и холода, и ледников
идущие из моря и изо льдов), -- небо, вот такое, с которого в
течение почти полугода не сходит солнце (я видел солнце в
полночь!), и которое полгода горит Полярной звездой, -- при чем
Полярная стоит в зените, -- при чем на полгода дня и на полгода
ночи -- за туманами, метелями, дождями, за всеми стихиями
холода, вод и земли, в сущности, надо скинуть со счетов счет на
солнце и звезды, оставив счета на извечные мрак, холод, льды и
снега. Здесь не живет, не может жить человечество. Мы, покинув
"Свердрупа", были у острова Фореланд, здесь мы жили, здесь
умерло пять моих спутников: на этом острове -- на памяти
культурного человечества -- до нас обследовала остров только
одна экспедиция, Ноторста, в 1896-м году, -- здесь нет
человека, здесь не может жить человек, -- когда Ноторст
высаживался на берег, на шлюпку напала стая белых медведей,
занесенных сюда льдами и здесь оголодавших. -- Мне -- никогда
не уйти отсюда. Море, эти десятки дней в безбрежности и мои
бреды, мои бредовые яви и явные бредни". -- --
"Свердруп" вышел из Архангельска 11 августа, -- вышел из
черных августовских ночей, чтобы под семидесятым градусом
прийти в белую арктическую ночь, в многонедельный день, когда
небо в полночь темно -- ночное небо -- только на юге.
"Свердруп" стоял у Банковской набережной, потом его отвели на
рейд; -- потом он ходил на Баккарицу за углем, угля взял до
отказа, под углем были и палубы, по фальшборты. Экспедиция
задержалась на пять дней: Москва не выслала к сроку посуду --
колбы, баночки, банки, банкищи, бидоны. Профессор Николай
Кремнев, в морских сапогах до паха, в кожаной куртке и в
широкой, как зонт, кожаной поморской шляпе, с можжевелевой
тростью в руках, с утра и весь день ходил -- на телеграф, в
губисполком, в северолес, в береговую контору, на таможню, -- в
половине пятого он обедал в деловом клубе, выпивал три бутылки
пива и шел в гавань, кричал в сгустившиеся сумерки: -- "Со
"Свердрупа", -- шлюпку!" -- уходил к себе в каюту и сидел там
один с бумагами и счетами. Ночами в те дни поднималась луна,
большая, как петровский пятачок, -- Кремнев выходил на
капитанский мостик и тихо разговаривал с вахтенным офицером,
рассказывая ему, сколько и каких колб, банок и жбанов
необходимо ждать из Москвы. -- Часть научных сотрудников была
занята уборкой, свинчиванием, прилаживанием для моря
инструментария. Физик профессор Шеметов, метеоролог Саговский,
врач Андреев и художник Борис Лачинов ездили осматривать
Холмогоры и Денисовку, где возник Ломоносов, ездили на взморье
к Северо-Двинской крепости, построенной Петром I, там в
рыбачьем поселке заходили к ссыльным (это случайное
обстоятельство надо очень запомнить, ибо оно чрезвычайно важно
для повести), -- дни стояли пустые, призрачные, солнечные,
тихие, -- радио приносило вести, что Арктика покойна. --
Команда -- и верхняя -- "рогатики", и нижняя -- "духи" -- все
свободное время проводила на берегу, главным образом в пивных.
9-го пришла посуда, отвал назначен был на 12 часов 10-го, и
команда и научные сотрудники всю ночь провели на берегу в
притонах. Утром "Свердруп" пошел на девиацию, и стал на рейде,
-- команда возвращалась на четвереньках, и в половине
двенадцатого выяснилось, что главный механик захворал белой
горячкой, ловил в машинном чертей. Механика ссадили на берег,
скулы Кремнева посерели и обтянулись кожей еще крепче, --
задержались на сутки, еще сутки команда лежала костьми на
спирте. В 3 часа 11-го отгудел последний гудок, таможенный
чиновник вручил путевые бумаги, взял выписку для береговой
конторы, проводил до Чижевки. Флаг подняли еще с утра, включили
радио, -- военный тральщик отсалютовал -- "счастливый путь" --
и пьяная вахта долго путалась во флажках, чтобы отсалютовать --
"счастливо оставаться". Архангельск ушел за Соломбалу. Новый
механик стоял у борта, боцман из шланги поливал ему голову, --
боцман мыл палубу, механик плакал о жене, оставленной на
берегу. Радист принял первое радио-приветствие из Москвы и
весть о том, что у Канина носа шторм в 8 баллов. -- "Свердруп"
уносил на себе тридцать восемь человеческих жизней, тридцать
восемь человеческих воль. Было тридцать семь мужчин и одна
женщина, химичка Елизавета Алексеевна, так не похожая на
женщину, что матросы очень скоро приладились -- и при ней и ее
-- обкладывать "большими" и "малыми" морскими "узлами"; -- она
была из тех женщин, которых родят не матери, а университетские
колбы, для коих они и живут; богатырственная, сильнее и выше
любого матроса со "Свердрупа", она стояла на спардеке у
вельбота и плакала навзрыд, прощаясь с землей, как плачут
тюлени. Слезы текли по сизому румянцу щек, точно она вымылась и
не утерлась. Кепка съехала на затылок. Около нее стоял
метеоролог Саговский, маленький, как гном, в фетровой шляпе, в
демисезонном пальто английского покроя, в желтых ботинках,
точно он отправлялся на пикник, -- он курил трубку и говорил:
-- Бросьте, Елизавета Алексеевна! Самое большое
проскитаемся год. Вы знаете, если установить причины циклонов и
анти-циклонов, которые возникают в Арктике, -- тогда можно
сказать, что вопрос о предсказании погоды почти решен. Если бы
мы знали, какое давление сейчас, какая температура, сколько
баллов ветра -- ну, хотя бы на нашем меридиане под 80-м
градусом, мы могли бы знать, какая погода будет в России через
две недели. -- --
Сумерки наползли медленно и безмолвно, на створах
вспыхнули огни. "Свердруп" -- двухмачтовое, деревянное,
парусно-моторное пятисоттонное судно, построенное по планам
нансеновского "Фрама" и седовского "Фоки", специально
оборудованное, чтобы ходить во льдах -- свинчивался, затихал,
мылся перед морем. Пьяные ушли по каютам. Мудюгский маяк
отгорел сзади, впереди возник Знаменский, -- впереди было море.
--
И тогда "Свердрупу" суждено было еще раз вернуться к
земле, к родной земле -- последний раз. -- Если человеку,
живущему на земле, придется когда-нибудь услыхать вызов радио
-- S.O.S., -- пусть он знает, что это гибнут в море человечьи
души, страшно гибнут в этой страшной чаше вод и неба, где внизу
сотни метров морских мутей и квадрильоны метров вверху --
бесконечностей, и больше ничего. S.O.S. -- это пароль, который
кидает радио в пространство, когда гибнет судно, и он значит:
"- спасите нас, спасите наши души!" -- В вахтенном журнале
"Свердрупа" возникла следующая запись:
АКТ.
"192* года, августа 12 дня, мы, нижеподписавшиеся, капитан
э/с "Свердруп", Алехин Павел Лукич и капитан и владелец
парусного судна "Мезень", Поленов Марк Андреевич, в присутствии
начальника Русской Полярной Экспедиции проф. Кремнева Николая
Ивановича, составили настоящий Акт о нижеследующем: 11 авг. в
23 часа 30 мин. в 65А04' N и 39А58'0'' W, идя компасным курсом
N 39, общая поправка 10, э/с "Свердруп" наскочил на шедшее с
грузом рыбы в Архангельск под полной парусностью при ветре NW
силою в 1 балл, при видимости за темнотой ночи от 30 до 40
саженей п/с "Мезень", ударив его форштевнем в правый борт
против форвант. При ударе получился пролом, от которого
парусник начал наполняться водой и погружаться, ложась на левый
борт. Команда "Мезени" перешла на "Свердрупа" в момент
столкновения по бушприту, капитан же перешел на "Свердрупа" в
тот момент, когда через несколько минут "Мезень" надрейфовала
на нос "Свердрупа", при чем последовал легкий вторичный удар.
После этого "Свердруп" отошел назад, была спущена шлюпка и
послана команда со штурманом Медведевым для осмотра "Мезени" и
выяснения способов спасения. По прибытии шлюпки было решено, по
просьбе капитана "Мезени", подойти к ней и взять ее на буксир
бортом; в это время "Мезень" постепенно ложилась на левый борт.
При подходе, вследствие темноты и дрейфа, "Мезени" был нанесен
"Свердрупом" третий удар, в корму, при чем "Мезень" уже лежала
на левом борту. Видя, что взять бортом на буксир "Мезень"
невозможно, "Свердруп" подошел к ней кормой и начал шлюпкой
завозить на нее буксиры, которые были закреплены за правый
становой якорь "Мезени". В 0 час. 40 мин. 12 авг. была
закончена заводка буксиров и начали буксировать "Мезень" по
направлению к пловучему маяку Северо-Двинский. В момент,
следующий за столкновением, на п/с "Мезень" огней нигде, кроме
окон кают-компании, не было видно, и этот огонь был виден, пока
"Мезень" не погрузилась в воду. На "Свердрупе" никаких
повреждений не оказалось. Настоящий Акт составлен в трех
экземплярах и записан на страницу Вахтенного Журнала "Свердруп"
-- --
Так было. Экспедиционное судно "Свердруп" свинтилось,
убралось, шло в море, чтобы месяцы не видеть ни людей, ни
человеческой земли, маяк отгорел сзади, люди, после бестолочи
Архангельска, расползлись по каютам и притихли. Художник
Лачинов долго стоял у кормы, смотрел, как из-под винта
выбрасывались светящиеся фосфорические медузы: от них эта
черная ночь, ночной холод, беззвездное небо, ветер, тишина
просторов и плеск воды за бортами были фантастичны, медузы
возникали во мраке воды, всплывали вверх и вновь исчезали в
мути, погасая. Потом Лачинов пошел в кают-компанию, многие уже
ушли спать. Потому что судно было отрезано на месяцы от мира,
было колбой, из которой никуда не уйдешь, Лачинову все время
казалось, что все они здесь на судне -- как в зиме в страшной
провинции, где никто никуда ни от кого не уйдет и поэтому надо
стремиться быть дружественным со всеми и за всех, и забыть все,
что не здесь. В кают-компании перед вахтой и в полночь сидел
второй штурман Медведев, остряк, играл на гитаре и пел о
Шнеерзоне, о свадьбе его сына в Одессе, облетевшей весь мир.
Кино-оператор, точно такой, какими судьба судила быть
кинооператорам, разглагольствовал о разных системах
киноаппаратов. Механик мотал очумевшей головой, ничего не
понимая. -- И тогда все услыхали отчаянный человеческий крик, и
толчок, и треск, и то, как осел "Свердруп", и как он дернулся с
полного хода вперед на полный назад. Кто-то пробежал мимо в
одном белье. Лачинов и все, бывшие в кают-компании, побежали на
бак. Ночь была темна и холодна, беззвездна, и ветер шел
порывами. Во мраке перед носом "Свердрупа" стоял корабль,
повисли над "Свердрупом" белые паруса, уже обессилившие. И из
мрака, из-за борта "Свердрупа" на бушприте появились человечьи
головы, людей, молодых и стариков, обезумевших людей, которые
плакали и кричали, -- орали все вместе, одно и то же, безумно:
--
-- Что вы делаете, ааая?! что вы делаете?!.. --
Люди толпились раздетые; горели прожекторы, в клочья
разрывая мрак, отчего мрак был только сильнее, -- и нельзя было
понять, кто приполз из-за борта, от смерти, кто -- раздетый --
прибежал с жилой палубы. Кто-то скомандовал полный назад, стоп,
полный вперед, -- во мраке под парусами гибнущего парусника, в
свете прожекторов, бегал, как бегают кошки на крыше горящего
здания, человек, махал руками, орал так, что достигало только
одно слово -- "под либорт! под либорт!" -- ныл радио-аппарат,
-- и тогда ударил вновь "Свердруп" в борт парусника, и с
ловкостью кошки возник из-за борта в свете прожекторов новый
человек, бородатый старик, и из разинутой пасти летели слова:
-- "черти! черти! черти! голубчики! -- под либорт, под либорт!
берите! берите!"...
А во мраке гибла белая шхуна, повисли бессильно паруса,
клонились к воде. Ни одного огня не было на шхуне и только
мирно, по-зимнему горела семилинейная лампенка на корме в
кают-компании. Вскоре узналось, что старик, влезший на
"Свердрупа" последним -- капитан парусника, что он сорок семь
лет ходит по морям, четырежды гибнул -- и четыре громадных
креста стоят на Мурмане, около сотен других, поставленных в
память спасения от смерти в море; -- и что судовую икону --
Николу-угодника, -- которой благословил отец сына сорок семь
лет назад, -- Николу успел взять с собой капитан [это
обстоятельство настоятельно просил капитан Поленов внести в
Акт, и поклялся при всех, что пятый поставит крест он у себя в
Терибейке, на Мурмане]; -- что "Мезень" выдержала пятидневный
шторм, "держали бурю", и тут, переутомленные, в затишьи
заснули, проспали вахту, -- а "Свердруп" был пьян: тысячи верст
просторов, сотни верст направо и налево, и вокруг, -- и надо же
было двум суднам найти такую точку в этих просторах, чтобы
одному из них погибнуть; -- одно утешение -- теория вероятности
-- не "Мезень" -- "Свердрупа", а "Свердруп" -- "Мезень"! --
Гудело радио, нехорошо, сиротливо. Белые паруса "Мезени" легли
на воду, -- и до последней минуты горела, горела сиротливым
огнем в кают-компании на "Мезени" керосиновая семилинейная
лампенка.
Лачинов чувствовал себя весело и покойно, но руки
чуть-чуть дрожали. И самым страшным ему был огонек в
кают-компании на паруснике, этот домашний, мирный огонек, точно
по осени в лесной избушке, -- этот огонек бередил своей
неуместностью. Лачинов думал, что, если бы он прочел в книге об
этой страшной ночи, когда в ветре и мраке никто не спал, а
старики-поморы, которые появились из-за борта, плачут от лютого
страха смерти, -- об этом паруснике, который на глазах, вот с
лампенкой в каюте, затонул и повалился на борт, -- вот о той
лодке, которую "Свердруп" спускал на воду и которая пошла к
тонущему судну, а ей кричали, чтоб осторожней, чтобы не
затянуло в воронку, если корабль пойдет ко дну, -- если бы
Лачинов прочел это в книге, ему было бы холодновато и хорошо
читать. И он думал о том, что любит читать книгу Жизни -- не на
бумаге. Лачинов стоял у борта, в воде возникали и меркли
фосфорические медузы, начинало чуть-чуть светать, "Свердруп"
шел к берегу. К Лачинову подошел Саговский, сказал:
-- А у меня новый друг появился. Смотрите, какой котишка
славный. Его штурман Медведев привез с "Мезени", -- в руках у
него был котенок. -- Перепугались?
-- Нет, -- не очень, -- ответил Лачинов. -- Смотрите,
какая медузья красота, -- но, -- вот тот огонек у кормы у меня
все время смешивается со скверненьким маленьким человеческим
страшком! --
-- А мы можем послать еще по письму, мы идем к берегу, --
сказал Саговский. -- Я уже написал.
-- Нет, я никому ничего не буду писать, -- ответил
Лачинов.
-- -- -- -- -- -- -- --
...А потом было море, в труде и штормах. Шторм бил
семнадцать дней.
Еще в горле Белого моря встретил шторм. "Свердруп" по
41-му меридиану шел на север, к Земле Франца-Иосифа, с тем,
чтобы сделать высадку на Кап-Флоре, в этой Мекке полярных
стран, где дважды повторилось одно и то же, когда гибнущий
Нансен, покинувший свой "Фрам", встретил на Кап-Флоре
англичанина Джексона, -- и когда гибнущий русский штурман
Альбанов, покинувший далеко к северу от Земли Франца-Иосифа
гибнущую, затертую льдами "Анну" Брусилова, два месяца шедший
по плывущему льду на юг к Земле Франца-Иосифа, ушедший с "Анны"
с десятью товарищами и дошедший до мыса Флоры только с одним
матросом Кондратом [ибо остальные погибли во льдах], --
встретил на Кап-Флоре остатки экспедиции старшего лейтенанта
Седова -- уже после того, как Седов, в цынге, в сумасшествии, с
револьвером в руках против людей, на собаках отправился к
полюсу и погиб во льдах.
Начальника экспедиции профессора Кремнева -- одного из
первых свалило море ("море бьет"), но он выползал на каждой
станции из своей каюты, серый, бритый, с обесцвеченными губами,
-- лез на спардек, стоял там молча и, если говорил, то говорил
только одну фразу:
-- Мы делаем такую работу, которую до нас не делало здесь
человечество, -- мы идем там, где до нас не было больше десятка
кораблей! -- --
Через каждые шесть часов -- через каждые тридцать
астрономических минут -- на два часа были научные станции, и
семнадцать дней -- до льдов -- был шторм. Жилая палуба была в
трюме, в носовой части корабля; все было завинчено, люки были
закупорены; судно -- влезая на волны и скатываясь с них --
деревянное судно -- скрипело всеми своими балками и скрепами;
судно шло уже там, где вечный день, и в каютах был серый
сумрак. Люди, по-двое в каюте, лежали на койках, когда не
работали, в скрипе и духоте. На судне было привинчено и
привязано все, кроме людей, -- и все же не было торчка, с
которого не летело бы все; люди, лежа в койках, то вставали на
ноги, то вставали на головы: -- качая, кренило на -- больше,
чем на 45А, ибо больше не мог уже показывать кренометр,
сошедший в капитанской будке с ума. Сначала были ясные,
упругие, синие дни под белесо-синим небом [ночью неба не было,
а была муть, похожая на рыбью чешую и на воду], -- потом были
метели, та