Генри Лайон Олди. Нопэрапон или по образу и подобию (фрагмент) --------------------------------------------------------------- Date: 12 Dec 98 From: Дмитрий Громов E-Mail: f_oldie@guru.cit-ua.net Ё mailto:f_oldie@guru.cit-ua.net Фрагмент нового романа --------------------------------------------------------------- Все совпадения (несовпадения) встречающихся в этой книге имен и фамилий, а также событий, времен и географических названий с реально существующими являются умышленными (случайными)! /Нужное подчеркнуть/ I. ПО ОБРАЗУ И ПОДОБИЮ Двое сидят у стола. Молчат. Напротив, на включенном мониторе, окном в ночи светится незаконченный абзац; впрочем, он, этот абзац, вдобавок еще и неначатый. <<...и некий Ролан, но не тот Роланд, что упрямо шел к Темной Башне, а иной, сумасбродный француз, профессор истории и географии, вдобавок удостоившийся в 1982-м году седьмого дана каратэ -- так вот, этот самый Ролан, хорошо помнящий лицо своего отца, однажды сказал: -- Легкий метод не удовлетворяет того, кто сохраняет чувство реальности; это было бы слишком удобно. Впрочем...>> Двое сидят у стола. Молчат. На краешке стола, ночной бабочкой, уставшей от жизни, трепыхается под сквозняком клетчатый листок бумаги. Сплошь исписанный беглым, летящим, чужим почерком. Красным карандашом внизу обведен отрывок; отрывок без начала и конца. <<...похожие приемы (нутром чую, хотя доказать не могу!) демонстрировал еще один, широко известный, дуэт писателей-фантастов. Писали нормальную книгу, потом отрывали начало и конец, все оставшееся перетасовывали, кое-что теряя при этом, а остаток сшивали в случайном порядке. Часто получалось здорово. То же, что не входило в книгу, потом использовалось в другой. Возникало <<зацепление>>, и из нескольких книг возникал удивительно объемный мир. В данном случае с читателем поступили гуманнее. Хотя я знаю людей, которые не одолели и...>> Двое сидят у стола. Молчат. Перед ними -- несколько страниц, распечатанных на струйном принтере. Черные буквы на белой бумаге. Слова, слова, слова... <<СВЕЧА ПЕРВАЯ Скорбный, пронзительный вскрик флейты из бамбука. Словно птица, раненая стрелой влет, тенью мелькнула над гладью залива... ниже, еще ниже... Упала...>> Двое сидят у стола. Молчат. Начало и конец, которые только и ждут, чтобы их оторвали и перетасовали, сидят рядом. Молчат. Но это ненадолго. II. НОПЭРАПОН СВЕЧА ПЕРВАЯ Итак, обыкновенно к нашему искусству приступают в семь лет, если считать со дня зачатия; и в шесть полных лет со дня рождения на свет. При занятиях театром в эту пору, в самих по себе возникающих действиях ребенка непременно заложен некий совершенный стиль... Дзэами Дабуцу, <<Предание о цветке стиля>> I Скорбный, пронзительный вскрик флейты из бамбука. Словно птица, раненая стрелой влет, тенью мелькнула над гладью залива... ниже, еще ниже... Упала. Рокот барабанчиков под умелыми пальцами. Высокий резонирующий стук туго сплелся с сухими щелчками, и все это на фоне сдавленных, как стон умирающего воина, глухих раскатов... тише, еще тише... Тишина. -- Любуясь на вишни в цвету, По горам кружу я... Нога в белоснежном носке -- высоком, до колена -- двинулась по кипарисовым доскам пола. С пятки на носок, легко проскальзывая, прежде чем утвердиться на светлых, без единого пятнышка или пылинки, досках. Так ходят монахи, безумцы и актеры. Рука с веером, чьи пластины были изукрашены по алому фону огромными пионами цвета первого снега, совершила безукоризненный жест <<Ночью в одиночестве любуюсь луной>> -- край веера мимолетно коснулся левого плеча и застыл, ожидая неторопливого поворота головы. Костры вокруг помоста, за рядами безмолвствующих зрителей, дрогнули, бросили щедро отсветы на недвижную фигуру. -- Любуясь осенней луной, По горам кружу я... Снова флейта -- на этот раз протяжно, тоскливо, вздрагивая всем телом нервной мелодии. Барабаны молчали. Тени бродили по белому лицу, по женской маске, вдруг ожившей в ночи, полной теней, звуков и напряженного внимания. Голова запрокинулась, всплеснув прядями длинного, до пят, парика. Обилие света пламенем охватило маску, изменчивость наложилась на неизменность, и неживой лик на миг оживился ликованием. Тени -- волнующие, завораживающие. Тени... Смятение чувств. Нога в белоснежном носке поднялась, притопнула. Одинокий звук, неожиданно гулкий из-за укрепленного под досками кувшина, неспеша побежал прочь, в темноту... дальше, еще дальше... Исчез. Как не бывало. -- Любуясь на белый снег, По горам кружу я... Гортанный, растягивающий гласные голос давно уже был не столь силен, как в далекой молодости, когда с легкостью перекрывал шум взыскательной киотской публики -- но ведь и шум давно ушел в прошлое, став воспоминанием. Пылью под ветром. Зря, что ли, сказано в <<Предании о цветке стиля>>: -- После пятидесяти лет едва ли есть иной способ игры, кроме способа недеяния. Недаром говорят: <<В старости единорог хуже осла!>> И все же: коли являешь собой поистине мудрого мастера, цветок сохраняется в тебе, пусть даже ты теряешь многие и многие пьесы. Так, случается, не опадают цветы и с одряхлевшего дерева, почти лишенного веток и листьев... Сейчас на представлениях Дзэами Дабуцу, <<Будды лицедеев>>, шесть лет назад постригшегося в монахи, но не оставившего сцену -- сейчас на редких спектаклях, где великий мастер, автор <<Предания о цветке...>>, являл публике свое искусство, молчали. Затаив дыхание. С замиранием сердца. Вслушиваясь в тихий плач хора: -- Круг за кругом -- и снова круг, О, вращение без конца! Слепая привязанность к земле, Туча, темнящая лунный свет. Пыль вожделений свилась клубком -- Так горная ведьма родилась. Глядите, глядите на демонский лик!.. Ветер не выдержал, прошелестел в соснах на холме, -- там, далеко, за спинами зрителей, с трех сторон окруживших помост. И в ответ рябью пошла крона могучей, узловатой сосны на заднике, ожидая поддержки от изображения двух стволов бамбука, молодых и стройных, на правой стене близ <<дверцы-невидимки>>. Оттуда, из этой дверцы, появлялся служка в черном, когда требовалось незаметно поправить актеру парик или подать оброненный веер; но сейчас в служке не было надобности. Спектакль <<ха>>, зрелище <<пяти вершин>>, близился к завершению. Торжественное спокойствие <<пьесы богов>>, трагедия <<пьесы о судьбе воина>>, смиренность и созерцание <<пьесы в парике>>, повести о горестях и превратностях любовной страсти; одержимость <<пьесы о безумцах>> -- и, наконец, финал. <<Горная ведьма>>, феерия <<пьесы о демонах>>. Испытание мастерства. Вечный, пряный искус. -- Гора и снова гора, Так круг за кругом... В свой нескончаемый путь Уходит ведьма. Была здесь только сейчас И вдруг -- исчезла... Долго затихал во мраке плач бамбуковой флейты-фуэ... долго, ах, долго!.. тише, еще тише... Все. Занавес сомкнулся, укрыв от взглядов одинокую фигуру. II -- Эй, нальют мне в конце концов пива?! Живо! Мотоеси, младший сын <<Будды лицедеев>>, в растерянности поглядел на отца. Тот минутой раньше снял с себя маску и сейчас пристально вглядывался в деревянный лик, прежде чем спрятать маску в футляр. Больше никого в актерской уборной не было; если, конечно, не считать монаха лет тридцати с лишним, нагло вломившегося сюда из крытой галереи. В руках монах держал огромный меч в красных ножнах, длиной едва ли не на локоть больше самого бритоголового смутьяна. -- Пива Безумному Облаку! Просяного пива, с шапкой пены! -- Дай святому иноку пива, -- не отводя взгляда от маски, бросил великий Дзэами. На коленях заскользив к кувшину, что стоял в углу уборной, Мотоеси поспешил наполнить кружку. Юноша уже имел честь сталкиваться с Безумным Облаком -- по слухам, внебрачным сыном самого императора Го-Комацу, который год назад, уступив трон своему малолетнему племяннику, призвал Безумное Облако во дворец и с удовольствием отдался беседам о сути дзэн. Кружку монах выхлебал в один присест. -- Уф-ф-ф! -- довольно отдуваясь, он швырнул кружку обратно юноше, нимало не заботясь: поймает ее Мотоеси или нет. -- Дрянное пивко! Но в полнолуние сойдет... Тесно мне, тесно! Слышишь, обезьяний пастырь?! -- Безумному Облаку тесно! И в подтверждение своих слов он наугад ткнул рукоятью меча вперед; никого, впрочем, не задев и ничего не повредив. Юный Мотоеси знал: меч -- не меч. Просто бутафорская палка, годная лишь на то, чтобы разом переломиться после первого же сносного удара. Если бы еще Безумное Облако не возглашал на базарах и площадях десяти провинций, что таковы все нынешние святые -- деревяшки в яркой мишуре... <<Ученики патриархов мусолят гнилые слова, -- орал он во всю глотку, смущая народ, -- а истина-то перешла к слепому ослу! Ха! Кацу!>> Связываться с известным скандалистом, в чьих жилах течет капля крови божественного микадо, властям не хотелось. Вот и сходило с рук... -- Жди меня у костра, -- без выражения отозвался <<Будда лицедеев>>, аккуратно заворачивая маску в мягкую ткань. -- Ты будешь один? На <<обезьяньего пастыря>> старый актер ничуть не обиделся. Зря, что ли, его отец, Канъами Киецугу, блистая в трагедиях, был не менее великолепен в комических фарсах?! Да и собственно искусство театра Но выросло, как стебель из зерна, из представлений <<саругаку>>, то есть <<обезьяньих плясок>>... Безумное Облако знал, что говорит, даже когда окружающим казалось: святой инок богохульствует, потешается или несет откровенную чушь! -- Ты будешь один? -- повторил великий Дзэами, не дождавшись ответа. -- Нет, -- монах подошел к столику и встал за спиной великого Дзэами. -- Я не люблю быть один. Я не умею быть один. Снаружи меня ждет Раскидай-Бубен, слепой гадатель. Ты его знаешь? <<Будда лицедеев>> кивнул. Машинально кивнул и Мотоеси. Он тоже знал историю слепого гадателя, в прошлом -- известного сказителя, мастера игры на цитре. Поговаривали, будто Раскидай-Бубна шесть ночей подряд приглашали на кладбище Акамагасэки призраки-аристократы из сгинувшего рода Тайра -- петь им сказание о гибели их дома. На седьмую ночь, когда слепцу грозила гибель от рук вконец распоясавшихся мертвецов, его спас никто иной, как Безумное Облако. Монах покрыл все тело сказителя знаками священных сутр, и кладбищенский посланец не сумел утащить жертву с собой. Правда, сознательно или нет, но Безумное Облако забыл украсить знаками уши Раскидай-Бубна, и в результате рвения мертвого гонца сказитель остался не только слепым, но и безухим. Что ему впоследствии мешало мало, а досужие зеваки раскошеливались вдвое охотнее. -- Я его знаю. Я его знал еще с первого года эры Оэй, года Собаки, когда слепца все звали честным именем Хоити, вместо дурацкой клички Раскидай-Бубен. -- Я имел несчастье родиться в этот год, -- монах рыгнул и победительно оглядел уборную: кто пожелает мне триста лет здравствовать?! -- Да. Ты, и еще Мотомаса, мой первенец и старший брат этого молокососа, который слушает твою болтовню, развесив уши до циновок. <<Будда лицедеев>> совсем уж было собрался спрятать маску в футляр, но узкая ладонь монаха легла ему на плечо. Великий Дзэами помедлил и легкими, вкрадчивыми движениями развернул ткань, заново открывая взглядам деревянный лик. Юноша вздрогнул и едва не вмешался, нарушая тем самым все устои сыновнего почтения. Маски были святыней труппы Кандзэдза (да и любой труппы театра Но!); их разрешалось брать в руки лишь актерам, и то пальцы могли прикасаться к маске только в тех местах, где в ушные отверстия продевались завязки; спрятанную маску можно было вновь извлечь на свет в случае нового спектакля или важной репетиции -- не более!.. Тысячерукая Каннон! Неужели безумие Безумного Облака заразное? -- или просто отец не в силах отказать собрату по рясе, младшему по годам, но много старшему по просветлению сердца?! В последнем юноша не был до конца уверен, хотя отец неоднократно заявлял об этом вслух. -- Сам вырезал? -- спросил монах. -- Я ведь помню, ты давно резьбой балуешься!.. -- Нет. Мне еще рано. Это работа Тамуры-сэнсея, здешнего мастера. Он живет за селением, у подножия холма Трех Криптомерий. Тамура-сэнсей обещал мне к нынешнему приезду изготовить новую <<Горную ведьму>>. Он говорил, что равной ей не было и не будет. -- Ты ему веришь, обезьяний пастырь? -- Я ему верю, Безумное Облако. Монах задумчиво пожевал губами. Сухими, бледными; не губы -- шрамы. -- Я жду у костра, -- повторил он. -- Приходи, выпьем по чашечке сакэ, полюбуемся луной... -- Слепого гадателя ты тоже пригласил любоваться луной? -- Разумеется! Разве зрячий способен по достоинству оценить полнолуние?! Ты меня удивляешь, Будда всех бездарных шутов от заката до восхода! Кстати, Раскидай-Бубен просил тебе передать: на малом уровне <<Прохождения Пути>> твой флейтист запаздывает со вступлением. На четверть вздоха. Пучит его, что ли?! И, не дожидаясь ответа, Безумное Облако неслышно выскользнул из уборной. Разве что снаружи, со стороны внутреннего дворика, донесся вопль зазевавшегося служки -- бедолаге досталось рукоятью бутафорского меча по загривку. Случайно или намеренно -- одна Каннон-Заступница ведает. -- Он считает, что эта маска -- совершенство, -- бросил великий Дзэами, глядя прямо перед собой, но юноша сразу напрягся: отец обращался к нему, и только к нему. -- Прекрасное мертвое совершенство, потому что совершенство только таким и бывает: прекрасным и мертвым. Он паясничает, в сотый раз спрашивая у меня: <<Не моя ли это работа?>>. Ему очень хочется хоть краешком глаза взглянуть на новую <<Горную ведьму>>, но он скорее откусит себе язык, чем скажет об этом вслух. Ты знаешь, Мотоеси, когда Безумное Облако был всего на четыре года младше тебя-сегодняшнего, он пытался утопиться. Это случилось сразу после смерти его первого настоящего учителя, Старика-Скромника из обители близ озера Бива... Юноша весь превратился в слух. Монах, чьи выходки потешали или приводили в ужас аристократов и простолюдинов, почтенных настоятелей храмов и девиц из веселых кварталов; поэт и художник, завсегдатай кабаков и приятель контрабандистов, принц-бастард и мастер дзэн, назло хулителям вступивший в брак с отставной гейшей и родивший от нее сына -- этот <<истинный человек>> пытался свести счеты с жизнью?! Быть не может! -- Да, Мотоеси, это именно так. Ему тогда казалось, что мир перевернулся и небо упало на землю. Ты даже не представляешь, какие страсти бродят в Безумном Облаке, прежде чем пролиться кипящим дождем... Молись, чтобы тебя миновала подобная участь! -- впрочем, хвала Будде Амиде, тебя она и так миновала. Юноша потупился. Он знал, что имеет в виду отец; и меньше всего благодарил за это Будду Амиду. Кто же благодарит за отнятое?! -- Отец! -- вдруг решился он. -- Отец, позвольте, я сбегаю к Тамура-сэнсею за новой маской. Он знает меня в лицо, он не усомнится, что я послан вами! А деньги вы отдадите ему завтра... если боитесь отпускать меня ночью со свертком монет! Мастер Тамура -- человек благородной души, ему и в голову не придет... -- Ему-то не придет, -- перебил великий Дзэами сына. -- Ему не придет, но и мне не придет в голову гонять мальчишку по холмам на ночь глядя! И для чего?! -- чтобы обезьяний пастырь, Безумное Облако и слепой Раскидай-Бубен могли сравнить двух <<Горных ведьм>>, любуясь полной луной и пропуская время от времени чарку-другую?! Глупости! Но юноша прекрасно видел: в глазах отца, напоминающих прорези актерских масок, полыхают молодые зарницы. Полнолуние, успешный спектакль, общество знатоков -- и новая работа Тамуры-сэнсея... Пир души! -- Позвольте! Отец, я на коленях молю вас! Через час я вернусь -- и вы убедитесь: ваш младший сын годен не только столбы подпирать! Отец, пожалуйста!.. -- Деньги в <<Зеркальной комнате>>, в шкатулке черного лака, -- сдаваясь, буркнул <<Будда лицедеев>>, и теплый взгляд отца был юноше наградой. -- Возьми десять ре... и будь осторожен. Я слышал от бродячего ронина, здесь лихие людишки пошаливают... Великий Дзэами малость кривил душой. Он отлично знал: ни один грабитель провинции Касуга и пальцем не тронет актера его труппы. А тронет -- жить ему впроголодь, ибо кто ж хоть лепешку продаст этакому варвару?! ...Безумное Облако проводил взглядом юношу, когда тот вихрем мчался мимо их костра. Дальше, еще дальше... Скрылся. -- Молодо-зелено! -- мелкие черты лица монаха сложились в гримасу, донельзя напоминающую маску <<духа ревности>>; только без надетого поверх парика. -- Ох, сдается мне, нынче же ночью на могиле этого болтуна Шакья-Муни вырастет еще один сорняк! Что скажешь, Раскидай-Бубен? Слепой гадатель молчал, надвинув на лоб соломенную шляпу. Правая рука слепца подбрасывала и ловила персиковую косточку с вырезанными на ней тремя знаками судьбы... подбрасывала, ловила, снова подбрасывала... Все время выпадало одно и то же. Неопределенность. III Цикады словно обезумели. Луна, гейша высшего ранга <<тайфу>>, блистала во мраке набеленным лицом, щедро рассыпая пудру по листве деревьев -- я вам, дескать, не какая-нибудь дешевая <<лань>> или даже <<цветок сливы>>! -- и выщипанные брови были заново нарисованы под самым лбом. Красота так красота! Роса сверкала на стеблях травы россыпью жемчугов, за спиной подсвечивали небо багрянцем десятки костров, а хор кукушек в роще захлебывался мимолетностью земного счастья. Печален был шелест крыльев ночных птиц, когда они взлетали из черного, прорисованного тушью опытного каллиграфа, ивняка в низине -- так небрежная завитушка, оставленная кистью напоследок, меняет весь смысл иероглифа. В унисон шуршали листья бамбука, огромные мотыльки мимоходом касались лица, и мнилось: осталось только зарыдать флейте, не опоздав со вступлением даже на четверть вздоха, чтобы мир окончательно стал декорацией к <<пьесе о безумцах>>. Вдали, по левую руку, за кустами желтинника, виднелись невзрачные изгороди -- сплетенные из бамбука, они огораживали уныние серых домов, на тесовой кровле которых лежал гравий. В свете луны он походил на только что выпавший снег, ослепительно белый. Вскоре потянулись пустыри, залитые водой, и наконец к дороге с двух сторон подступили поля колючего проса и луговины, сплошь покрытые высокими метелками дикого овса. Соломенные сандалии юноши звонко шлепали оземь, а в душе Мотоеси волной нарастало ликование. Сейчас, сейчас он доставит радость великому Дзэами, господину-отцу, чей ласковый взгляд превыше всех наград! Окружающее казалось предчувствием театральной кульминации, на каждой вершине сосны мерещился длинноносый тэнгу, некогда обучавший искусству фехтования героя Есицунэ; в каждой луже плескался пучеглазый каппа с темечком, полным воды, охраняя несметные сокровища; призраки былых красавиц водили хороводы вокруг магнолий, а каждый порыв ветра звучал храпом неистового божества Сусаноо-но Микото, победителя змея-восьмиглавца из Коси. В то же время рассудок подсказывал юноше, родившемуся и выросшему в шумном, практичном Киото, резиденции сегунов: все это -- лишь игра воспаленного воображения. В наш просвещенный век... увы, сверхъестественное осталось жить в легендах, в наивных россказнях простаков, в песнях сказителей, да еще на театральной сцене, где служит пробуждению смутного очарования в сердцах зрителей. Так, наверное, и должно быть -- но почему грусть окутывает плечи светящимся облаком? почему увлажняются глаза? почему?! Кто знает? Стая ворон с оглушительным карканьем сорвалась с низкого неба, хлопьями пепла упав на просяное поле; и рука сама нащупала за поясом рукоять меча. Просто так, для успокоения. Страха не было, но ощущение шершавой рукояти под ладонью доставило удовольствие. Указом еще позапрошлого сегуна Есимицу из могущественного клана Асикага -- отмены ждали со дня на день, но она задерживалась -- актеры Но приравнивались к торговому сословию. А значит, им дозволялось ношение одного меча, в отличие от самураев, носителей двух клинков. Юный Мотоеси улыбнулся. Меч за его поясом был деревянным. В имуществе труппы имелось с полдюжины настоящих клинков, отнюдь не работы знаменитых оружейников древности, но вполне сносных как для спектаклей, так и для возможной защиты в пути. Но юноша взял с собой <<меч слуги>> -- не хрупкую деревяшку, подобную игрушке Безумного Облака, а изделие из крепкой древесины, окованное медью. В умелых руках, в особенности если это были руки мастера, <<меч слуги>> дорогого стоил, позволяя лишний раз не отнимать жизнь у случайного бродяги... или иначе: в случае неудачи не слишком обозлить налетчиков. Юноша улыбнулся еще раз. Улыбка вышла горькой. Его руки не были руками мастера, да и особо умелыми они тоже не были. Если не кривить душой, обманывая самого себя, и принимать реальность такой, какой она есть. Да, пользуясь дарованными привилегиями, в Киото по протекции отца он посещал вместе с другими молодыми актерами школу фехтования. Да, полным бездарем его назвать трудно, -- спасала молодость и полное сил, с детства подготовленное тело! -- но ничего особо выдающегося из Мотоеси никогда не выйдет. Взгляд сэнсея <<кен-дзюцу>>, маленького, похожего на краба, человечка, сперва был испытующим, потом -- чуть-чуть раздраженным; и, наконец, в этом взгляде воцарилось полное отсутствие интереса. Безмятежность равнодушия. Маска <<божественного старца>>. Не будь юноша актером, он вовсе не заметил бы этих оттенков -- похожий на краба сэнсей отличался мимикой каменных статуй храма Касумацу, и выразительность его взгляда была сродни взгляду куклы-неваляшки. Но Мотоеси все-таки был актером, младшим сыном великого Дзэами... Третья усмешка горчила вдвое. Мотомаса, старший брат юноши (много, много старший!..) к этому времени номинально числился руководителем беспокойной актерской братии; со дня отцова пострига он возглавлял труппу, исполняя главные роли с неизменным успехом; больше полудюжины пьес Мотомасы вошли в репертуар других трупп -- и даже театры марионеток-дзерури не пренебребрегали этими текстами, перерабатывая их, что называется, <<под себя>>. Старший брат готовился воспринять от родителя титул <<великого>>; чего нельзя было сказать о младшем. Пускай юноше не доверяли ответственные роли демонов, одержимых и старцев, требующих от исполнителя жизненного опыта -- но молодые женщины, охваченные страстью! юные воины-аристократы! небесные феи!.. Увы, увы и трижды увы. Мотоеси приходилось довольствоваться амплуа <<второго спутника>>, в чьи обязанности входил краткий пересказ содержания пьесы, пока главный герой менял парик и готовился к следующему выходу. А способности к фарсам у юноши отродясь не имелось. Быть смешным -- дар богов... Взгляд строгого отца, взгляд <<Будды лицедеев>> года полтора назад сменился с испытующего на чуть-чуть раздраженный; и юноша с содроганием ждал того дня, когда во взгляде Дзэами воцарится равнодушие. Поэтому Мотоеси так трепетно относился к любой возможности доставить радость отцу. Те, кого судьба наградила титулом посредственности, должны знать свое место. Они должны, не ропща, дорожить малым. Перейдя речку по шаткому мостику, юноша немного спустился вниз по течению, по песку отлогого речного берега. Вскоре из ночи выступил мохнатый бок холма Трех Криптомерий, где обитал старый мастер масок. Первая половина пути близилась к завершению. Первая половина Пути. IV -- Тамура-сан! Это я, Мотоеси! Вы меня помните, Тамура-сан?! Отец просил... Тишина. Можно услыхать, как трудятся древоточцы в перилах открытой веранды. -- Тамура-сан! Я принес деньги за новую маску! Я бежал, Тамура-сан, я сразу... сразу после представления... я спешил к вам... Заскрипели ролики раздвижных фусума. Женская фигурка осторожно выглянула наружу; миг -- и вот она оказалась на веранде. Лунный свет выбелил морщинистое старушечье личико, осыпал пыльцой поношенное кимоно на вате, скрывавшее щуплое тельце; хрупкие запястья выглянули из рукавов, изумленно всплеснув на ветру двумя выпавшими из гнезда птенцами. Спектакль <<Аиои>>, сцена четвертая -- выход духа сосны из Такасаго, воплощенного в пожилую женщину; реплика <<...и право, как верно, что сосну и дикий плющ уподобляют вечности!..>> Но нет, реплика на сей раз была подана иная. -- Кто... кто здесь? -- Донна-сама! -- юноша не помнил, как зовут жену мастера масок, хотя сразу узнал ее в лицо; и поэтому предпочел банальное обращение <<госпожа>>, годное в любых случаях. -- Донна-сама! Тамура-сан еще не спит? Женщина на веранде помедлила, прежде чем ответить. -- Нет... не спит... Тихий, еле слышный голос; о сказанном приходится скорее догадываться, выбирать смысл из эха, шороха, шелеста, намека на речь, как выбирают скудный улов из рыбачьих сетей. -- Отец просил меня расплатиться за новую маску! Я раньше не мог... можно, я войду?! -- Да... да, молодой господин. Конечно!.. Приглашающий жест, поклон -- и женщина, не дожидаясь, пока гость подымется на веранду и войдет в дом, скользит прочь. Вот ее силуэт пересек лунную дорожку на сверкающей от росы траве, вот она торопливо поднимается по склону... сворачивает к роще... дальше, еще дальше... Исчезла. Мотоеси недоуменно проводил жену мастера взглядом. Затем пожал плечами, гася в душе смутное беспокойство -- в чем причина? что не так? что неправильно?! -- и взбежал по ступенькам. -- Тамура-сан? Где вы? В доме было темно. Сквозь бумажные стены робко пробивался светлый дар полнолуния; юноша наскоро сбросил сандалии и шагнул в гостиную, раздвинув шторы из бамбуковых планок и хрустящего, туго натянутого полотна. -- Тамура-сан! Это я, Мотоеси... вы меня помните?.. меня... Ступня, обутая в шерстяной носок, подвернулась, угодив в липкую лужицу. Падая, юноша весь сжался, предчувствуя страшный удар затылком, но удара не последовало. Вместо этого затылок безболезненно ткнулся в нечто мягкое, теплое, подавшееся в сторону от толчка. Мгновением позже Мотоеси вскочил, как ужаленный, весь в холодном поту. Да и кого не подбросит с пола, если рука вдруг нащупает человеческое лицо?! Огниво, до того спрятанное в поясе, искрило, трут никак не хотел тлеть, бессмысленно дымя; но вот наконец усилия юноши увенчались успехом. Ему повезло: в центре гостиной, прямо в полу, была укреплена маленькая жаровенка -- над такой вечно мерзнущие старики греют озябшие руки. Лето, осень... не все ли равно? Когда кровь начинает стынуть в жилах, подчиняясь велению прожитых лет... В жаровне оказалась кучка лучин и горсть трухи (видимо, для скорейшей растопки), так что огонь вспыхнул быстро. Тень юноши на светлой стене внезапно выросла до самого потолка и почти сразу сжалась, забилась в угол, превратилась в испуганный комок мрака. У опрокинутой вазы с узким горлышком бесформенной грудой тряпья лежал Тамура-сэнсей, мастер масок. Мертвый. Никаких видимых повреждений на теле мастера не наблюдалось; да и липкая лужица, что заставила Мотоеси поскользнуться... Нет, не кровь. Просто в смертный час престарелый мастер по-детски опростался, утратив власть над телом. Но синюшный цвет лица, распахнутый в беззвучном крике рот, выкаченные глаза ясно говорили: смерть пришла не тихой гостьей. Рядом с покойником валялся раскрытый футляр для маски. Верхняя половина футляра треснула, как если бы на нее в спешке наступили ногой. В страхе Мотоеси сжался, тесно обхватил руками колени, едва не выбив себе глаз рукоятью меча. Почему-то в сознании пойманной в кулак мухой билась одна-единственная мысль: <<Что я скажу отцу?! Что я... скажу... что?!>> Юноша зажмурился, пытаясь отрешиться от ужасной сцены, но перед внутренним взором неожиданно встала веранда, залитая лунным светом, хрупкая фигурка в ватном кимоно... <<Нет... не спит... да, молодой господин...>> -- вот жена мастера торопливо удаляется, взбирается по склону... Что не так?! Что неправильно?! Словно яркий свет вспыхнул в душе Мотоеси, забираясь в самые потаенные уголки. Причина смутного беспокойства, боясь освещения, мышью выскочила на открытое пространство, заметалась, ища спасительной темноты... Походка! Походка старой женщины! В прошлый приезд юноша отчаянно бился над тонкостями амплуа <<старухи>>, насилуя собственное естество, ежеминутно напоминая себе слова отца: -- Ежели просто согнуть спину и колени, да вдобавок сгорбиться, то начисто утратишь весь цветок таланта. В общем-то, наружность и поведение старого человека якобы и должны быть старческими, но человека преклонных лет должно играть в молодой манере -- ибо в сердце всякого старика всегда живет стремление любое дело делать по-молодому! И только отставание от ритма есть выражение невозможности -- из-за отсутствия телесной силы! -- воплотить сие стремление... Походка жены мастера масок, женщины весьма пожилой, была подобна сценической походке юноши в те дни, когда отец бранил его за внешнее сходство при отсутствии истинной сути! Но лицо?! -- знакомое, памятное... Но походка?! -- лживая, притворная... -- Стойте! Едва не растоптав и без того пострадавший футляр, Мотоеси вихрем вылетел на веранду. -- Стойте, донна-сама! Подождите! Тщетно. Эхо, бестолково заметавшееся над холмом Трех Криптомерий, было ему ответом. Напрягая все силы, юноша помчался прочь от страшного дома -- топча росную траву, вверх, по склону... мимо рощи магнолий... Исчез. V ...Он догнал беглянку на той стороне холма, близ деревенского кладбища. Ему повезло: пытаясь успеть нырнуть в спасительную тень кручи над рекой, женщине пришлось срезать угол погоста, выбежав под ослепительную усмешку полнолуния. Увидев внизу черный силуэт, юноша прибавил ходу, кубарем скатился с холма, временами падая и больно обдирая тело о камни; за спиной насмешливо ухал филин. -- Стойте! Госпожа, стойте! И стало понятно: ей не успеть. Двое, преследователь и преследуемая, зайцами петляли между могильными холмиками -- казалось, их насыпали только что, потому что земля в лунных лучах выглядела мягкой и свежей. Все надписи на деревянных надгробиях в пять ярусов были четко различимы до последнего знака, но местами, на могилах победнее, вместо надгробий сиротливо торчали карликовые сосны и криптомерии; а кое-где могилы были просто накрыты соломенными циновками, сверху же символом печали лежали вялые гиацинты. Пьеса стиля <<о безумцах>>, погоня гневного духа за состарившейся гейшей Комати, ныне нищенкой; реплика <<...пришло возмездье за содеянное зло, и по пути привычному пусть снова колеса застучат!..>> Но нет, и на сей раз была подана иная реплика. -- Да стой, говорю тебе! Споткнувшись о поваленное ветром надгробие, женщина упала. Покатилась с воплем, судорожно пытаясь подняться на ноги. Прыжком, достойным тигра, Мотоеси перемахнул через ближайшую могилу и оказался прямо над беглянкой. -- Попалась! Словно тысяча лиц разом взглянула на юношу. Так бывало, когда перед выходом на сцену он приближался к специальному окошку, проделанному в стене <<Зеркальной комнаты>> и невидимому со стороны зрителей -- приближался, чтобы бросить взгляд на публику. Позднее, в маске, он никогда не имел такой возможности, потому что отверстия для глаз согласно традиции были крохотными, уподобляя актера слепцу -- ибо лишь слепцы обладают проявленным чувством сокровенного. Таким зритель всегда виделся Мотоеси: множество лиц, слитых в одно, общее, вопрошающее лицо. Меч сам собой прыгнул в ладонь. Взметнулся наискось над головой, ткнул тупым концом в отшатнувшийся диск луны. -- Кто... кто ты такая?! Тонкие руки женщины нырнули за пазуху кимоно, в сокровенное тепло; но вместо ножа она выхватила украденную маску, закрываясь ею, словно непрочным резным щитом. Теперь вместо жуткого, тысячеликого лица на юношу глядела <<Горная ведьма>> -- брови тушью прорисованы под самым лбом, рот страдальчески приоткрыт, провалом смотрятся вычерненные зубы; волосы намечены темной краской, посередине разделяясь пробором... Удар пришелся не в маску -- святотатство, недостойное актера в третьем поколении. В руку, чуть ниже левого запястья. Послышался отчетливый хруст. Окованное медью дерево вновь поднялось, готовое с силой опуститься, но юноша замер: краденая маска упала на могильный холмик, и вместо лица жены покойного мастера, или хотя бы вместо тысячи лиц, безумно слитых в одном, на Мотоеси уставился гладко-лиловый пузырь, похожий на яйцо или волдырь после ожога. НОПЭРАПОН. Воровская нежить, способная принимать любой облик. И, страстно желая избавиться от наваждения, выхлестывая из себя весь ужас, накопившийся еще с момента падения на неостывший труп; изгоняя всю чудовищность ночной погони и рыскания по пустому кладбищу за невольной или вольной убийцей мастера Тамуры... Юноша бил и бил, уподобясь сумасшедшему дровосеку, деревянный меч вздымался и опускался, вопль теснился в груди, прорываясь наружу то рычанием дикого зверя, то плачем насмерть перепуганного мальчишки; а с неба смотрела луна, вечная маска театра жизни. Луна смеялась. VI Колени подогнулись, и юноша упал, больно ударившись о надгробие. Сил подняться не было. Рядом лежал сверток с десятью ре, выпав во время противоестественной бойни. По нелепой иронии судьбы сверток упал прямо в ладонь умирающей НОПЭРАПОН, и тонкие пальцы машинально согнулись, будто желая утащить с собой деньги туда, во мрак небытия. Вместо лилового пузыря на юношу смотрело его собственное лицо. Но подняться, ринуться прочь... нет, не получалось. -- Я... -- тонкие губы дернулись, сложились в знакомую, невозможно знакомую гримасу. -- Я... я не убивала... мастер сам -- сердце... Мотоеси захрипел, страстно желая проснуться в актерской уборной и получить за это нагоняй от сурового отца. Нет. Кошмар длился. -- Я... в Эдо такая маска... деньги нужны были!.. деньги... де... Кровавая струйка потянулась из уголка рта. НОПЭРАПОН больше не было. Поодаль, на могильном холмике валялась краденая маска, стоившая жизни своему творцу и воровке. Только вместо знакомых черт <<Горной ведьмы>> деревянная поверхность теперь была гладкой, полированной, больше всего напоминая скорлупу яйца или волдырь после ожога. Не помня себя, забыв о деньгах, юноша подхватил маску, плохо соображая, зачем он это делает, и бросился во мрак, полный лунным смехом и стрекотом обезумевших цикад. ...отец не ругал его за потерянные монеты. Еще бы, такое потрясение! -- явиться в дом мастера масок и найти хозяина на полу мертвым и ограбленным... Любой растеряется, будь он даже потомственным самураем, а не актером, человеком души тонкой и чувствительной! Нет, великий Дзэами не стал ругать младшего сына. А сын не стал показывать отцу, во что превратилась работа мастера масок, последняя работа Тамуры-сэнсея. VII Через день труппа уехала в Эдо. III. ПО ОБРАЗУ И ПОДОБИЮ ОЛЕГ Колено уже почти не болело. Впрочем, боли не было и в самый первый момент, в миг мальчишества, минуту глупости, за которую я буду поминать сам себя тихим помином в лучшем случае до конца лета. Если не больше. В дверь сунулась пухлощекая мордочка и захлопала ресницами. Мордочка была так себе, а ресницы -- просто чудо. Длинные, черные, пушистые... Если бы проводился международный конкурс <<Ресницы-98>>, то у мордочки был шанс. -- Олег Семенович... может, это... может, я?! Я умею... -- Спасибо, -- с натужной вежливостью буркнул я, еле успев сдержать начальственный рык (кто, понимаешь, смеет без разрешения оставлять занятие?!!). -- Спасибо, я сам умею... Отрываться на мордочке было бы стыдно. Пусть я всегда утверждал, что истинный учитель просто обязан быть несправедливым по мелочам -- и все равно. Тем паче группа сей доброй самаритянки ждала во дворе. Их тренировка начнется через полчаса, а пока они вольны в поступках. Увы, слух о моей болящей коленке успел выпорхнуть наружу, и теперь многим суждены благие порывы, от которых надо успеть оградиться. Иначе замучают. Насмерть. Дверь не спешила закрываться. Ресницы все хлопали и хлопали, гоняя легкий сквознячок; я улыбался уже из последних сил, а для себя переименовал мордочку в ведьмочку. Точно, ведьмочка и есть. Помню, ее привел в сентябре кто-то из наших, гордо сообщив на ухо: -- Крутая сенсиха! С сертификатом... Моя кислая физиономия разом остудила его пыл. Сенсиха и впрямь оказалась крутая. Когда я изредка являл младшим свой светлый лик, а они выжимали меня до седьмого пота, сдирали семь шкур и устраивали семь казней египетских -- ведьмочка регулярно забивалась в последний ряд. В угол, в самый дальний. Круглолицая хохлушка, местная Солоха, она тайком сообщила своему приятелю, что от меня исходит столб огненный и фиолетовое свеченье, чего ее хрупкая аура никак перенести не может. Странно: перенесла и не сбежала. Редкость. Поверьте мне на слово: наиредчайшая редкость. -- Спасибочки, -- неприятным баритоном повторил я. -- Извини, родная, но я не могу в присутствии посторонних ликвидировать энергетическую утечку. Канал <<ци-лунь>> сбоит, понимаешь? Это она понимала. Это она еще как понимала; и я наконец остался один. Услужливое воображение мигом нарисовало картинку. Я соглашаюсь на помощь ведьмочки, она вихрем влетает в тренерскую и, грациозно сбросив кимоно (эт-то непременно, господа мои!), втирает мне в коленку дымящийся отвар. А я выпендриваюсь доморощенным Воландом, слушая вполуха, как из-за стены громыхают заклинания вкупе с методичным воплем хора демонских глоток. Любой нормальный человек, сосчитай при нем до десяти по-японски, примет это за наигнуснейшее заклинание в десять этажей. -- Р-рэй! Ага, значит, все. Надо плотно закрыть дверь. -- Надо дверь закрыть, -- сказал Ленчик, входя и брякая засовом. -- Они тебя лечить хотят. Мануально и по-всякому. Слышь, Семеныч, ты как? -- Отлично. Теперь буду хромать на обе ноги. Лицо Ленчика выразило неодобрение. Интеллигентное неодобрение, с каким он обычно просит закрыть форточку (сквозит!) или ищет заваленные чужим барахлом кальсоны (на улице сыро!). У младших это поначалу вызывает улыбку; у остальных -- ничего не вызывает. Привыкли. Даже легенд насочиняли, впору эпос составлять. А правда тихо лежит себе у Ленчика в боковом кармане: затертая корочка инвалидского удостоверения. Редко кто верит с первого раза, что этот крепыш с осколком в позвоночнике сам поднял себя из кресла. За волосы. И с тех пор не боится ничего, кроме сквозняков и простуды. Ладно, замнем. Тем паче я прекрасно помню, с каким упрямством Ленчик требовал еще у Шефа перевода в мою группу, хотя стаж его занятий вкупе с опытом тянул на большее -- я тогда средние года учил. Боже, как давно это было... -- Читал? В поле зрения объявилась вырезка из газеты. Я привстал, и колено мигом напомнило о себе. Да, точно, до конца лета, никак не