как у него же. Хотя кое в чем мы разнимся. Я человек непьющий, мне никто пока еще не додумался прислать похоронный венок, Настя не уходила от меня... и все же, и все же: я - Зилов, твой Зилов. (Вздохнул). Вчера в трамвае одного полного мужчину назвал нехорошим словом: он загородил выход. А сегодня утром соседи обругали меня: "Что вы там, - говорят, - скачете по полу, что ли? У нас скоро люстра отвалится". Денег нет. Тоска-а-а-а, Александр Валентинович! Дожди некстати зарядили. Когда, наконец, бабье лето разольется по земле и установятся погожие дни? Удивительно, а ведь я тоже любитель поохотиться. Но стрелок плохой: ни одной даже самой захудалой дичи не пристрелил. (Усмехается). Э-э, пустяк, важнее вот что". Листает книгу; читает. "... Мы поднимемся рано, еще до рассвета. Ты увидишь, какой там туман, - мы поплывем, как во сне, неизвестно куда. А когда подымается солнце? - О! Это как в церкви и даже почище, чем в церкви..." Мужчина взволнованно встает и подходит к окну. "Льет! Черт бы его побрал. И без него тошно". Видит: по улице идут люди - мокрые, невзрачные, неинтересные, хотя промелькивают веселые, юные, с розовыми лицами. Жалкая худая дворняга сидит под деревом, вымокла до последней шерстинки и подрагивает. Маленькая очередь у киоска. Вспениваются и пузырятся лужи. Мужчина, стоя у окна, берет книгу и снова смотрит на портрет Вампилова. "Кто-то, Александр Валентинович, сказал - оккупировали все и всюду зиловы. Да, куда ни посмотри - зиловы, зиловы. Что за жизнь! Как там твой Зилов говорил: "Мне все безразлично, все на свете. Что со мной делается, я не знаю. Не знаю. Неужели у меня нет сердца?" Он спросил жену и - нет для него ответа. Я порой о том же хочу спросить себя". Смотрит на улицу, - люди, люди, люди. "Сколько нас, зиловых? О, ты, Александр Валентинович, честно сказал бы - легион! Изломанные жизни, высохшие для Бога и любви сердца. Дунь на нас - полетит труха. Что там в журнале написал московский критик? (Читает в журнале). "Крепко всосалась в нас зиловщина. Таракана можно дустом вытравить, а как же с ней сладить? Мы, зиловы, готовы ко всему. Нам плевать, что делать. Понадобится кому-нибудь в Москве новая перестройка - всегда готовы, как говорили пионеры..." Этот московский критик ворчит, как старик, а, кажется, еще молодой человек. И я, дорогой мой драматург, хочу бухтеть, потому что мне опостылела вся эта жизнь! А может... я действительно уже старик?" Мужчина закрывает глаза ладонями. "Мрак? Зачем мрак? Что там? Вход в тоннель? Хочу света, света!.. Может, и ты, Александр Валентинович, - а это предполагают мно-о-о-гие! - тоже был Зиловым? И показал в нем не кого-нибудь, а себя?.. Однако, как тяжело мне дается этот сценарий всего-то двадцатиминутного фильма для школьников! Будто проживаю в мыслях неудачливую жизнь. Я его, наверное, никогда не закончу... Тоннель будет в жизни Вампилова потом, когда он начнет жить в страшном и очаровательном мире - в искусстве. А пока - легкокрылое кутуликское детство и юность..." Садится за стол, пишет: "Виды Кутулика, по возможности приближенно к описанию. Вот как он сам описал поселок: "В Кутулике, возможно, вы никогда не бывали, но из окна вагона вы видели его наверняка. Если вы едете на запад, через полчаса после Черемхова справа вы увидите гладкую, выжженную солнцем гору, а под ней небольшое чахлое болотце; потом на горе появится автомобильная дорога, и на той стороне дороги - березы, несколько их мелькнет и перед самым вагонным окном, и болотце сделается узким лужком, разрисованным руслом высыхающей речки. От дороги гора отойдет дальше, снизится и превратится в сосновый лес, темной стеной стоящий в километре от железной дороги. И тогда вы увидите Кутулик: на пригорке старые избы с огородами, выше - новый забор с будкой посредине, стадион, старую школу, выглядывающую из акаций, горстку берез и сосен, за серым забором - сад, за ним - несколько новых деревянных домов в два этажа, потом снова два двухэтажных дома, каменных, побеленных, возвышающихся над избами и выделяющихся среди них своей белизной - райком и Дом культуры, потом - чайная, одноэтажная, но тоже белая и потому хорошо видимая издалека... Словом, райцентр с головы до пят. Райцентр, похожий на все райцентры России, но на всю Россию все-таки один-единственный". Горит молодая тонкая сосна, полыхает в жадном, трескучем огне нежно-зеленая хвоя. Потом огонь исчезает, но перед глазами зрителей - изуродованное черное дерево. Тридцать седьмой год косил людей налево и направо. Валентин Вампилов, отец драматурга, был арестован и расстрелян. Сначала Валентина Никитича убьют, а после в казенной бумажке сообщат, что не по закону казнен. Глаза юного Вампилова. Крупно, непременно крупно! "Саша никогда не говорил об отце, разве что лишь с самыми близкими друзьями, - писал литератор Марк Сергеев. - Но жизнь нет-нет да и напоминала сыну незаконно погубленного человека об отце, жестоко и безжалостно. Не оттуда ли, не от этих ли переживаний в характере Александра Вампилова такая ранимость, такое беспощадное чувство справедливости и несправедливости?" Проходят фотографии матери, Саши, других детей семьи. Мать Вампилова, Анастасия Прокопьевна, была истинным другом своему сыну. Она вспоминала: "Саша родился в 1937 году. Это был год, когда исполнилось 100 лет со дня смерти Пушкина. И имя ему дали в честь великого поэта - Александр. В моей семье Саша был младшим и, разумеется, был любимцем своих братьев и сестер. Рос спокойным ребенком, очень любознательным. Еще в раннем детстве любил книги. И читали ему много бабушка и старшие дети. Был очень впечатлительным..." Сцена, которую рабочие готовят к спектаклю. Потом - мальчик, похожий на Витьку - героя рассказа "Солнце в аистовом гнезде"; он широко открытыми глазами смотрит на сцену. Мелькают лица других детей. Однажды в Кутулике был выездной спектакль Иркутского драмтеатра, и рассказ молодого Вампилова "Солнце в аистовом гнезде" повествует о переживаниях маленького Витьки: его и других детей не пускают на спектакль и отправляют спать. Непонятные действия, движения на сцене, все в синем свете, туманно, таинственно. Лицо мальчика, - его губы вздрогнули, рот приоткрылся. Вот отрывок из рассказа: "В половине одиннадцатого Витька сбежал со своей постели и через минуту занял место у окна, среди таких же, как он, готовых зареветь от любопытства зрителей. Витька прильнул к стене клуба. В зале было темно, а на сцене он увидел необыкновенный стог, необыкновенного человека, необыкновенное ружье. Человек вел себя необыкновенно. Все это было освещено необыкновенным ядовито-синим светом. И Витькино сердце запрыгало от предчувствия чуда..." "Обратите внимание, - восклицает Марк Сергеев, - на это слово "необыкновенный", которое в коротеньком отрывке звучит пять раз! И не кажется нам лишним! И ни у какого редактора не поднимется рука заменить его синонимом по газетному обычаю. Потому что приезд театра в дальнее село в те годы и в самом деле было необыкновенным чудом. Потому что детская вера в чудо, в то, что солнце непременно сядет рано или поздно в аистовое гнездо, неисчерпаема..." Мужчина охватывает свою голову ладонями. "Опять мне мерещится тоннель! И кто-то вошел в него. Вампилов? А может, я сам? Тоннель сведет меня с ума. Уж не Вампиловым ли я себя воображаю? Стоп, стоп! Надо писать, надо работать!.." Пишет: "Не тогда ли залетела в Сашино сердце искорка любви к театру? Наверное, именно эта любовь была счастливой и скорбной одновременно причиной его поступления на филологический факультет университета. Почему скорбной? Потому что начался долгий, изнуряющий, полный загадок и неожиданностей путь в тоннеле... "Прощание в июне", - какое грустное и загадочное название у пьесы, а ведь она всего лишь анекдот! Молодой человек заканчивает университет, полюбил девушку - дочь ректора его ВУЗа. Простенькими, скорее избитыми приемами Вампилов направляет Колесова к развилке дорог, и он должен решить - по которой идти. Примитивно? Неталантливо? Так спрашивают многие..." Мужчина подходит к окну. Взволнованно поглаживает подбородок. Подгоняемые припускающим дождем, быстро идут люди. "Странно, я мог ругать, критиковать эту пьесу вместе со многими, прикапываться к каким-то неудачным, неопытным деталям, но... но теперь не могу. Не могу, Александр Валентинович! Потому что она меня все же волнует и тревожит. Она живет во мне. Может, потому что и мою молодость тоже когда-то хотели сломать? А может, все же сломали, ведь неспроста я чувствую себя Зиловым? А может, и тебя, Александр Валентинович, сломали? Не дали тебе развиться до чего-то великого, всемирного, целостного? Слишком добрым и робким мальчиком был ты как драматург! Как и в детстве, до конца своих дней верил ты - солнце сядет в аистовое гнездо. Не село!.. Надо работать, черт возьми!" Пишет: "Из неясных грязновато-серых очертаний появляется лицо Репникова. КОЛЕСОВ. Владимир Алексеевич! Я пришел сюда с надеждой, что вы меня поймете... РЕПНИКОВ. Все, Колесов. Разговор окончен! Вы не пришли сюда - нет, вы ворвались, по своему обыкновению! И не с просьбой, а с требованием! Да знаете вы, как называются подобные визиты? КОЛЕСОВ (тоже вспылил). Не знаю. Я пришел к вам с просьбой, но унижаться перед вами я не намерен. И если вы меня не понимаете, то это вовсе не значит, что вы можете на меня кричать. РЕПНИКОВ. Так! Надеюсь, вы не будете меня душить. Здесь! В моем доме!.. Неясные, но загустевшие серые очертания, и снова появляется лицо Репникова. РЕПНИКОВ. ...Кто впустил в мой дом этого проходимца?! РЕПНИКОВА (пожала плечами). Я впустила. Открыла дверь, вижу - приятный человек... За что все-таки ты его так не любишь? РЕПНИКОВ. А за что мне его любить? За что?.. (Ходит вокруг стола.) Мне никогда не нравились эти типы, эти юные победители с самомнением до небес! Тоже мне - гений!.. Он явился с убеждением, что мир создан исключительно для него, в то время как мир создан для всех в равной степени. У него есть способности, да, но что толку! Ведь никто не знает, что он выкинет через минуту, и что в этом хорошего?.. Сейчас он на виду, герой, жертва несправедливости! Татьяна клюнула на эту удочку! Да-да! Он обижен, он горд, он одинок - романтично! Да что Татьяна! По университету ходят целыми толпами - просят за него! Но кто ходит? Кто просит? Шалопаи, которые не посещают лекции; выпивохи, которые устраивают фиктивные свадьбы, преподаватели, которые заигрывают с этой братией. Понимаешь? Он не один - вот в чем беда. Ему сочувствуют - вот почему я его выгнал! А не выгони я его, представь, что эти умники забрали бы себе в голову?! Хорош бы я был, если бы я его не выгнал!.. Одним словом, он вздорный, нахальный, безответственный человек, и Татьяна не должна с ним встречаться! Это надо прекратить раз и навсегда, пока не поздно!.." Мужчина встает из-за стола, взволнованно ходит по комнате. "Да, да, дорогой мой драматург! Юность обязательно нужно сломить, растоптать, унизить. Нельзя терпеть рядом с собой что-то оригинальное, своеобразное, живое, наконец! Вот вся философия репниковых - извечных российских надзирателей и гонителей. Мы привыкли подминать свое "я", расплющивать и ломать его. Нас все и всюду поучают, исправляют, и мы начинаем опасаться всплесков собственного "я". Боимся обвинений в нескромности. Как же, ведь "я" - это эгоизм, индивидуализм. Как стать самим собой? Как увернуться от репниковых и беликовых? Мне жалко Колесова, но, честно скажу, Александр Валентинович, и Репникова тоже жалко, потому что у них, репниковых, жизнь скучна и бесцветна. А в Колесова и колесовых мне хочется верить: Колесов уезжает, но, как сказал один мой товарищ, уезжает, чтобы непременно возвратиться - возвратиться к себе, истинному, настоящему, природному. Пьеса очищает и освежает наши души. Спасибо, Вампилов!.. Нет, я, кажется, никогда не закончу этот сценарий!" Садится, быстро пишет: "Череда фотографий сцен из разных вампиловских пьес... Потом появились "Провинциальные анекдоты", "Старший сын", "Прошлым летом в Чулимске". Рождалось и крепло то, что мы теперь называем театром Вампилова. Легко сказать - "рождалось", а ведь рождение - это мучения, боли, тревоги... Какой странный этот Сарафанов из "Старшего сына". Некоторые критики сравнивают его с мучительным стоном. Так не стонала ли и душа Вампилова в те годы? Почему его душе жилось на свете неуютно?.. Но - разговор о Сарафанове. Он, такой чистый, наивный, детски-свежий, по существу чудак, напомнил всем нам, что, как бы нам не жилось плохо, как бы мы друг к другу не относились, но все люди все же - братья и сестры. Наивно? Натяжка? Далеко от жизни? Но и небо далеко от человека, а все душа тянется к выси, к Богу, к высшей правде жизни..." Мужчина снова подошел к окну. Поднявшийся ветер раскачивает ветви тополей и сосен. "Хм, братья и сестры!.. Благородно, Александр Валентинович! Но помнит ли моя издерганная душа об этом, помнят ли о Божьем эти люди, бредущие куда-то там, под дождем?.. Валентина, Валентина из "Прошлым летом в Чулимске"... Правильно кто-то подметил - предстала перед нами не просто героиня, а вышла на растерзание сама добродетель. Я чувствую, что Валентина - это и есть ты сам, Александр Валентинович! Смеешься? Смеется тот, кто смеется последним! Валентинович - Валентина... понятно? Нет?.. Мы - циники, мы устали, издергались, но наши сердца все равно с Валентиной. И с Сарафановым. Они такие слабые, незащищенные, но не могу сказать, что жалкие. Сколько в них веры! Веры в нас, потерявших себя, запутавшихся не только в дремучем лесу жизни, но и в трех ее соснах. Я, Александр Валентинович, по-хорошему завидую твоим Валентине и Сарафанову, но как я далек от них! Можно гадать, что станет с Валентиной за пределами пьесы. Но я не сомневаюсь, своей любви и веры она не обронит и не предаст. Она будет ждать с горячей верой в сердце - ждать нас, истинных, покаявшихся, очистившихся от скверны. Ну, может быть, не всех нас, но... Я снова забыл о цели моего труда! Сценарий, сценарий! А может, дорогой мой драматург, мой уважаемый земляк, он никому не нужен, как и я, зилов, сейчас не нужен даже самому себе?.. Однако, надо работать. Но сценарий, чую, у меня может не получиться". Пишет: "Неплохо написал один критик: "Через банальнейшую ситуацию в "Двадцати минутах с ангелом" Вампилов раскрыл в этой маленькой пьеске, анекдоте, самую суть российского народа. Народа в целом!.." Почему соплеменники Христа все же убили Его? Чем занимался Христос в земной жизни? Творил добро ради добра. И Его соплеменники, с их окаменевшими взглядами на бытие и Вселенную, не могли понять Его. Точнее - принять. Принять этот новый взгляд на жизнь, который, кто знает, не покачнул бы устои царства земного. И чтобы сохранить эти устои, эти мещанские интересы быта - они убили слишком упрямого, настойчивого созидателя добра ради добра, созидателя новой морали, нового взгляда на человека и мир. Мы, как и простоватые, но не глупые герои вампиловского анекдота, тоже, как ни странно, не приняли этой новой старой морали. Анчугин и Угаров не поверили агроному Хомутову, предложившему помощь страждущим - просто так, безвозмездно. Они разозлились на него, праведным гневом наполнились их сердца! Они - "распинали" его: заламывали руки, полотенцем "пригвоздили" к кровати, насмехались над ним, "бичевали" беднягу. Появляется лицо Хомутова. ХОМУТОВ. Вот уж в самом деле: сделай людям добро, и они тебя отблагодарят. СТУПАК. Бросьте эти штучки. Кто вы такой, чтобы раскидываться сотнями? Толстой или Жан Поль Сартр? Ну кто вы такой? Я скажу, кто вы такой. Вы хулиган. Но это в лучшем случае. ВАСЮТА. Да откуда ты такой красивый? Уж не ангел ли ты небесный, прости меня, Господи. БАЗИЛЬСКИЙ. Увы, с ангелом у него никакого сходства. (Хомутову.) Вы шарлатан. Или разновидность шарлатана. ХОМУТОВ. Ну, спасибо. Буду теперь знать, как соваться со своим участием. СТУПАК. Бросьте. Никто вам здесь не верит. Маленькая пауза. ФАИНА (всем). А что, если в самом деле?.. Если он хотел им помочь. Просто так... СТУПАК (кричит). Не говори глупостей!.. Хомутов - хомут, - видимо, не случайная фамилия. Автор что-то в ней зашифровал. Новый взгляд на мир, новая мораль, - и они сначала для людей как хомут? Надо его сбросить, чтобы никто не посмел мною править, как лошадью? Интересно! Неожиданно. Вампилова, смело, талантливо предлагавшего новый взгляд на мир, на человека, на устои, как и этого героя, в жизни тоже мучили, но иначе: репниковы, беликовы, всевозможные литературные и нелитературные чиновники-мещане не пускали пьесы на сцену. А это терзало, угнетало и унижало Вампилова - Хомутова, Ангела. Разумеется, он не мог назвать себя Ангелом, назвал проще - Хомутовым. Хомутов - это Вампилов! Тоннель, в котором медленно, на ощупь бредет человек. Капает вода, стены черные, а впереди - слабенький, неверный свет... Вампилов шел в тоннеле на тусклый огонек - огонек надежды и веры. Потом, после его трагичной, бессмысленной кончины, начнут охотно ставить его пьесы, а пока... Тоннель! Долгий и мучительный путь в нем. Его стены - бюрократы от литературы, холодные, эгоистичные, самоуверенные, - попробуй пробить такую стену! Им, как и нынешнему мещанскому большинству, не нужна литература, не нужно искусство слова, вообще искусство. Им подавай развлечения, щекотку для нервов! Им и Ангелов не надо, потому что у них уже есть надежный, хитрый, расчетливый и соблазнительный путеводитель по жизни - Сатана. Улицы вечернего Иркутска, патриархальный покой деревянных домов, от них словно бы веет чем-то надежным, добрым и сильным. Быть может, они помогали Вампилову жить и выживать. Да, Александру Вампилову пришлось брести в мрачном длинном тоннеле, но впереди все-таки жил свет. Литератор Геннадий Николаев вспоминает: "О чем мы говорили в тот долгий, незаметно промелькнувший вечер? Прежде всего - о его последней пьесе "Прошлым лето в Чулимске". Я был составителем и редактором альманаха "Сибирь", в котором эта пьеса, принятая редколлегией, была набрана для второго номера. На мой взгляд, это была отличная пьеса, светлая, добрая... Но, увы, на ее пути встали непредвиденные трудности, которые в то время казались непреодолимыми. Вампилов сидел на тахте, опершись подбородком о стиснутый кулак. После долгого раздумья он сказал: - Слушай, неужели не ясно, о чем пьеса? Так обидно! И потом, ведь я написал Товстоногову, что пьеса принята. Они уже разворачивают репетиции. Выходит, я трепач?" А вот что вспоминает Елена Якушкина, заведующая литчастью театра имени Ермоловой: "Очень много времени и сил уходило в те годы на то, что мы называли "пробиванием" его пьес на сцены московских театров. Дело это было сложным, и колотиться, как говорил Саша, приходилось много. "Вы там сильно не расстраивайтесь и не берите все на себя, - с обычной своей дружеской заботой и теплотой писал он, - пусть режиссеры больше упираются". Лицо улыбающегося, но уставшего Вампилова. "Итак, суммированные замечания, - писал Вампилов Якушкиной в другом письме. - Что именно хотят от автора? Да сущие пустяки! 1. Чтобы пьеса ни с чего не начиналась. 2. Чтобы пьеса ничем не заканчивалась. Другими словами - никакой пьесы от автора не требуется". Во всех театрах одно и тоже - вроде бы "да", но и вроде бы "нет". Друзья Вампилова говорили, что от такого обращения можно было бы озлобиться на людей, на жизнь, закрыться, уйти в себя, но Александр скорее удивлялся и хотел все же понять тех людей, которые вели с ним эту непонятную игру. Иногда лишь сукровицей просачивалась горечь. Он писал Иллирии Граковой, редактору издательства "Искусство": "У меня впечатление, что завлит на меня махнула рукой, и мои пьесы со стола переложила на окно, где у нее форменная братская могила неизвестных авторов". Ей же он рассказывал о пьесе "Несравненный Наконечников": - Представляешь, герой после всех своих мытарств бежит из театра, он ничего этого уже не хочет, бежит через зрительный зал, а за ним бежит режиссер, который все же надумал ставить его пьесу... - Хочешь поделиться своим богатым опытом общения с театром? - спросила я. - Да уж, есть о чем порассказывать, - засмеялся Саня". Бег человека в тоннеле убыстряется, дыхание становится тяжелым, стонущим. Он шел, упрямо шел по этому мрачному тоннелю-пытке. Где-то там впереди мерцал слабый и неясный свет. Но главное, что свет все же был! "А иначе зачем я послан на эту землю, а иначе зачем мне дан талант, а иначе зачем я столько мучался?" - быть может, думал Вампилов. Хотя иногда, по свидетельствам многих, драматург уже не верил, что когда-нибудь выберется из тоннеля. "Я не жалуюсь, - писал он Якушкиной, - я просто остервенел и просто-напросто брошу все к чертовой матери!" В этих словах глубокая и жестокая правда последних лет его жизни! Довели человека! Всю силу своего таланта он вынужден был направлять не на развитие своих способностей, а только на то, чтобы выжить, протянуть до "света", то есть не кончить жизнь самоубийством. Одинокий голос скрипки. Тоннель, человек бежит очень быстро, нервными, отчаянными рывками. Запинается, падает, вскакивает, снова бежит. Мелькают темные, выложенные крупным серым камнем стены. Правильно сказал один из вампиловских героев: "Чтобы добиться признания, надо или уехать, или умереть". Пророческая мысль. Ангелы и хорошие писатели кому в какое время нужны были? А если писатель еще и Ангел? Уничтожить его, растоптать, сделать вид, что нет такого на белом свете?.." Мужчина сутуло поднимается со стула, подходит к окну. Снова дождь. Темно. "Грустно, господа, очень грустно. Да еще этот чертовый дождь... Не могу писать. И снова меня беспокоит "Утиная охота", - неужели пьеса и обо мне? Нет, пусть она будет только о них! Нет, нет, лучше вообще ни о ком! Потому что Зилов вошел тоже, как и Вампилов, в тоннель... но - с тупиком. С тупиком!.. Господи, я что пишу? Сценарий для школьников! Так о каких таких тоннелях и тупиках я могу говорить, убивать в юных душах веру в завтрашний день!" Мужчина разрывает написанные им листки, сминает клочки в кулаке. "Что я там вижу? Зилов? Ты?! Мне уже мерещится? Я схожу с ума? Мне не надо писать - сама жизнь за меня напишет? Я угодил в мистерию, в "Утиную охоту" и вынужден играть Зилова? Чертовщина!.. Появляется Зилов. С ружьем и трубкой в руках некоторое время он стоит у телефона. Не глядя, бросает трубку мимо телефона. Возвращается к столу, устанавливает на должном расстоянии сдвинутый недавно стул, и, как только он на него усаживается, Кузаков набрасывается на него сзади и выхватывает из его рук ружье. Зилов вскакивает. Небольшая пауза. ЗИЛОВ. Дай сюда! (Бросается к Кузакову. Борьба.) САЯПИН. Витя... Витя... Что с тобой? Вдвоем они его одолели и усадили на тахту. КУЗАКОВ (с ружьем в руках). Псих. Нашел себе игрушку... Помешали!.. Может, для Зилова и для меня это был бы единственный выход из тупика. Кому не понятно: убиваешь себя - убиваешь свои страдания? А так - продолжается путь в тоннеле. Но если упремся в тупик, то, получается, надо идти в обратную сторону? Или - как?.. Вновь появляется Зилов. ЗИЛОВ. Я еще жив, а вы уже тут? Уже слетелись? Своего вам мало? Мало вам на земле места?.. Крохоборы! (Бросается на них.) КУЗАКОВ. Врешь... Врешь... Врешь... ОФИЦИАНТ (спокойно). Возьми себя в руки!.. Ты можешь взять себя в руки? ЗИЛОВ (вдруг перестает сопротивляться). Могу... (Спокойно.) Я могу... Но теперь вы у меня ничего не получите. Ничего. (Неожиданно берет у Саяпина ружье и отступает на шаг.) Вон отсюда..." Мужчина закуривает, роняя то папиросу, то спички. "В зиловском тоннеле, кажется, нет и с противоположного конца света, с того конца, откуда он начал свой страшный путь. Кто-то, наверное, предусмотрительно заделал выход. Кто, Александр Валентинович? Кому, как не тебе, знать! Репниковы-беликовы - охранители сгнивших устоев? Или мещанское большинство? А ему в жизни не надо ничего такого, что хотя бы косвенно напоминало о совести. Или о страдающей душе. Или о поисках смысла жизни. Но этак наступит тупик для всех, и мы начнем себя истреблять!.. Вампилов, скажи мне: "Не надо, дружище, раскисать. Ты должен написать сценарий. Ты обязан сказать нечто такое детям, что бы они стали лучше тебя, нас всех, взрослых. Им - жить. И их жизнь непременно должна быть счастливой, удачливой, доброй". Скажи! Молчишь?" Садится за письменный стол, листает книги, пишет, иногда неприятно усмехается. Опять встает, подходит к окну. Уже ночь. Снова закуривает, не докурив первую папиросу. "А дождь, братцы, все льет и льет. Скорей бы он кончился. Эх, рвануть бы сейчас куда-нибудь, где тихо-тихо, ясно и свежо. Ну, хотя бы, как Зилов, на утиную охоту!" Пишет: "...Раздается торжественное, но тихое пение. Озеро. Туман. Восходит солнце. Вдалеке неясен бледно-синий лес, неясны камышовые заросли, неясны, пригашены краски пробуждающегося озерного мирка..." Мужчина отодвигает от себя рукопись, сидит с закрытыми глазами, губы сжимают погасшую папиросу. МАМА БЕЛЛА Очерк 1 Со словом "сирота" я нередко воображал худенького бледного ребенка, покорно-смиренного, терпеливо ждущего от тебя, как собачка, гостинца и ласки. Этому образу суждено было вдребезги рассыпаться, когда капризные и неожиданные служебные обстоятельства повернули мою жизнь так, что я на несколько лет попал в самую гущу российской сиротской юдоли - в интернат для детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей, - так официально эти приюты именуются. Чуть ли не в первую минуту моего соприкосновения с подопечным мне седьмым классом я от миловидного кудрявого паренька услышал: - Пошел-ка ты вон. Без тебя знаю, как надо. А я всего-то попросил его не материться и не хлестать занозистой рейкой двух девочек. Мои парни накуривались и нанюхивались всякой мухотравной гадости где-нибудь за углом, под забором, в кустарниках так, что, казалось, начинали синевато светиться. И язык у них заплетался в несуразице, в несусветной матерщине. Утром, после моего категоричного требования встать с постели, умыться и одеться, от меня обязательно кто-нибудь убегал, а заявлялся поздно вечером, к отбою, замызганный, оборванный и пропахший густейшими, непереносимыми запахами помоек и костров. А то и вовсе отправлялись в длительное путешествие - месяца на два-три, по Сибири или дальше. С милицией вылавливали беглецов. Девочки молчаливы, угрюмы, чаще спокойно-холодны со всеми, даже друг с другом, но - в тихом омуте, говорят, черти водятся. Другой раз и они такими сюрпризами меня одаривали, что холодело в груди. Как-то одна из них, такая тихоня, сонновато-вялая, я не помню, чтобы она и слова-то произнесла, на мое вскользь, на бегу оброненное замечание о ее несвежем подворотничке, неожиданно сказала: - Обольюсь бензином, подпалюсь - пускай вас засудят. А другая, все вившаяся возле меня, так ласково заглядывавшая в мои глаза - я поначалу мало и смотрел-то на нее, потому что увяз в хлопотах с мальчишками, - одним утром нежданно-негаданно переменилась ко мне. Пройдет мимо меня и как бы по другому поводу скажет: - Фу-у-у-у. И так раз десять за утро. Я - терплю, помалкиваю. Дня через два она дальше пошла: с подъемом не встает с постели. Подойдешь к ней, коснешься плеча и попросишь подняться. Она же как привскочит и - в крик: - Что вы меня преследуете?! Житья из-за вас нету! И плюхнется в подушку, натянет на голову одеяло. Стоишь и думаешь, как же к ней подступиться. А к таким детям и в самом деле мудрено подступиться. И не понимаешь их, и сердишься. Но отмягчаешься, и душой к ним просветляешься, и за грех принимаешь сердиться, когда узнаешь их такие еще коротенькие судьбы, но густо замешанные на всем, наверное, самом низменном, страшном, что придумал человек для себя и ближних своих. Чего только эти горемыки не вынесли после рождения до водворения в приют! У одного мальчика вечно пьяный отец зарубил мать, а он, спрятавшись, сидел под столом и все видел. Мальчика забрали из дома в обмороке. Сейчас он болен и, быть может, на всю жизнь. Шумливый паренек, но иногда внезапно начинает оседать, оседать. И видишь - он уже спит, глаза открыты, но подзакатились. Несколько минут, привалившись к стене, в полуприсяде, дремлет, а потом вздрогнет, убежит, завалится где-нибудь в пустой комнате. Снова уснет. Разбудишь - обматерит тебя, а то и ударит чем ни попадя. У тоненькой Кати папа в заключении, уже двадцатый год. Выйдет человек после очередного срока, месяц-два подышит на воле, обберет или изобьет кого - и снова, как говорят, на отсидку. Братьев и сестер у Кати восемь, все - по интернатам и детским домам, потому что мама психически ненормальная: муж зашиб молотком и испинал. Катя родилась хроменькой. Отца посадили. Так и живут в законном браке: муж и жена вроде бы, и дети рождаются совместные, а - жутко становится, когда вдумаешься, что у них за жизнь. У двух братьев-близнецов отца не было, а мать, молодая, симпатичная полуцыганка, уж сильно хотела жить. Но эта малышня кричит, все чего-то требует от нее. До трех лет дорастила, да так, что даже разговаривать они не научились. Закрывала мальчишек дня на два-три. Они исходили слезами, визжали. Соседи были не очень-то сердобольные, держались одного железобетонного закона: моя хата с краю. А дети от голода и жажды умирали. А если зима, печь не топлена, - что уж говорить! Придет, накормит, мало-мало обстирает и - снова жить пошла. Однажды принесла в избу два ведра воды, сварила две кастрюли супа, сказала несмышленышам: "Бог вам поможет", - поцеловала, ушла. Дверь, спасибо, не закрыла на замок. Месяц мальчики прожили одни, все съели, все выпили, кожу с ботинок принялись жевать и уже умирали. Сосед рискнул полюбопытствовать, почему дверь второй месяц без замка. Толкнул ее и ахнул: два шевелящихся скелетика лежали на полу. Спасли близнецов, выходили, научили разговаривать. Разные судьбы у интернатских детей, но все отмечены горем и бедой. Кто брошен прямо в роддоме, у кого родители в психлечебнице, у кого прав лишены, у кого - по тюрьмам да зонам, у кого умерли и сгинули без вестей... Трудно растить сирот. Они как кустики с тайными шипиками или колючками: такие пышные, с цветами - порой милые и безобидные с виду, но протяни руку к цветочкам или ветвям - и вскрикнешь. Укол потом долго болит. С такими хитрыми кустиками надо уметь обращаться; но раниться все равно будешь. Интернатские воспитатели, как я понимаю, те люди, которые знают, что будет укалывание, что будет саднить, но в том и мужество этих людей, что они, добровольно укалываясь, все равно ухаживают за этими не всегда милосердными растениями. С годами воспитатель набирается опыта. И уже не трогает без нужды ветки и цветы, а умеючи взращивает свои кусты, которые много лет спустя одаривают своего состарившегося садовника отрадными плодами доброты и милосердия. Отеческое или материнское питание добротой или строгостью обездоленных сирот - поистине многотрудное дело: сколько знаю людей, которые отступили. И понимаю: трижды мужественен тот, кто на всю жизнь стал верным их садовником. Об одном из них и наш очерк - об Изабелле Степановне Пивкиной, о маме и бабе Белле, как зовут ее теперь бывшие питомцы и их дети. Работает она в интернате сибирского города Ангарска. 2 Как-то неделю спустя с начала моей работы в интернате иду по коридору и слышу - в одной из классных комнат возгласы, суетливый шум. Думаю, какой-нибудь воспитатель пропесочивает своих подопечных, а те пошли против - такое нередко случается в сиротских учреждениях. Степенной перевалкой проходит мимо меня полноватая воспитательница младшего класса и на ходу для себя и для меня одновременно говорит: - Опять эта Белка куда-то набаламутилась. Не сидится человеку - все бежать, лететь надо. - Что за Белка? - интересуюсь. - Да вы что же, не знаете?! - плавно вскидывает руками и приостанавливается. - Белла наша - звезда незаходящая, - посмеивается женщина. - Скоро бабоньке на пенсию, а она, глядите-ка, что вытворяет: в поход на неделю собралась, а на дворе - март. Ветер завивает и мороз пощелкивает. Какие же могут быть походы? И, плотно укутавшись пуховой шалью, хотя было тепло в коридоре, моя нечаянная собеседница гладко пошла своим путем. А я, не пересилив любопытства, тихонько заглянул в приоткрытую дверь, за которой "набаламучивала" своих ребят "Белка". Вдоль стен на корточках сидели воспитанники и набивали рюкзаки походным скарбом. В комнате находилось несколько мужчин в милицейской форме, они помогали детям. Все громко переговаривались. Воспитанники, восьмиклассники, поругивались друг с другом, выспаривая, кому что взять и сколько. А между ними перебегала от одного к другому, резко взмахивая руками и кивая головой в одобрение или несогласие, маленькая - так и тянет сравнить ее с воробьем - женщина в сползающих на самый кончик носа очках, в трико и кроссовках. И если не видеть ее лица, то и подумаешь, что какая-то молоденькая вожатая. Она так быстро перемещалась, что было сложно уследить за ней, но хорошо слышался ее распорядительный голос: - Михаил, тебе и этого хватит, не набивай много. Наташа, отдай банки парням. Иван Семеныч, затяните Вите рюкзак потуже... Командир! - неожиданно крикнула она. - Где у меня командир?! - Я здесь! - Ко мне! Рыженький парень летит к воспитателю через всю комнату, нечаянно сшибает несколько котелков - грохот, девчоночий визг. - Что такое, Белла Степановна? - выдыхает он. - "Что такое", "что такое"! Почему спальники не просушены?! - А я не зна-а-а-ю. - О-о! Да кто же должен зна-а-а-ать? - передразнивает она. - Ты - командир! Ко-ман-дир! - Понял, Белла Степановна! Паренек подхватывает несколько спальных мешков и вылетает в коридор. - О-о! - вскрикивает Белла Степановна. - Стой же! Ты кто? - Командир. - Ну, так и будь командиром. Паренек улыбается рыже-красным солнышком: - Понял! Митяй, унеси к девчонкам в спальню: пусть просушат на калорифере. Белла Степановна неожиданно подбежала ко мне: - Коли вы здесь - не поможете? - С удовольствием. И я включаюсь в общую работу. Все веселы, говорливы, приветливы. Белла Степановна все видит, все знает, все направляет, всем и вся руководит. Без ее ведения никто и шагу не шагнет. Ее все слушаются, но не покорно, обреченно, под нажимом - что я потом нередко замечал у других воспитателей, - ее дети даже с какой-то восторженной радостью выполняют малейшие ее просьбы; сдавалось мне, что каждый ждет, чтобы она именно его о чем-нибудь попросила. Наконец, все уложено, связано, подогнано. Воспитанники с шефами-милиционерами унесли рюкзаки в кладовую до утра. - Не холодно ли будет в такое-то время в тайге? - спрашиваю у Беллы Степановны. Она как будто вздрогнула от моего вопроса, поправила вечно сползающие очки, но тут же вся замерла и до чрезвычайности внимательно посмотрела на меня. "Экий изнеженный: мороза, бедняжка, боится", - скользом подхватываю в ее взгляде. - Так ведь спальники и палатки берем, - все всматривается в меня, как в непонятное для себя существо. - А наши свитера видели? Отличные. Ничего, пусть ребятишки закаляются. - В какие края направляетесь? - Будем исследовать Кругобайкальскую дорогу. Два года изучали ее историю, а теперь взглянем на историю вживе. На том мы с ней тогда и расстались. А примерно месяца через полтора гляжу, ее воспитанники снова укладывают рюкзаки. - Куда же на этот раз? - спросил я у Беллы Степановны. - В Тофаларию. Двухнедельный поход на оленях. Вы представляете, как это здорово? Моя ребятня обалдевает. Точно! Вижу: жух, жух - туда-сюда носятся воспитанники, получая продукты и скарб со складов. Командир, отмечаю, уже другой, девочка. И в повадках - словно бы родная дочь Беллы Степановны: так же резко вскидывается всем телом и требует к себе кого-нибудь, так же рубит фразы, такая же худенькая, маленькая, бегучая - слепок с Беллы Степановны, только курносенький, смешной, наивный. Я замечал, они все хотели походить на нее, свою "маму Беллу", как тайком звали ее. - Что-то часто меняются у вас командиры, - спрашиваю у Беллы Степановны. - Каждый месяц - новый. - Да! - гордо (но у нее это славно получается: не задиристо и не обидно) заявляет она. - У нас так заведено. Каждый должен попробовать себя и в начальниках, и в подчиненных. И бригадиры меняются постоянно... Чуть меньше месяца минуло, смотрю, а ее ребята снова укладывают рюкзаки, испытывают надувные лодки. - Куда же вы на этот раз? - По Иркуту будем сплавляться... О-о, там, я вам скажу, места-а-а: закачаешься! - Так, по-молодежному, иногда выражается Белла Степановна. Мне кажется, она не умела быть не молодой. Случается такое с редкими людьми: были они когда-то молодыми, да так и задержались в этом благодатном возрасте. Им говорят, что пора вспомнить себя. А они несутся в своих делах, ветер словно бы свищет в ушах - и они не слышат, что там им говорят. - Уж очень часто вы в походах, - как-то сказал я Белле Степановне. - А я вообще только в походах и жила бы с детьми! - со своей обычной озорной горделивостью заявила она, но сморщила губы: - В этих стенах ску-у-учно воспитывать. А там, в тайге... ах, что рассуждать. Надо вас тащить в лес - там все поймете. Так хочется, - неожиданно перестроилась она на серьезную ноту, - чтобы каждую минуту в их жизни было что-то красивое, необычайное. Ведь сердца у детей - сплошные раны. Надо залечивать рубцы. Лучшее лекарство - красота. Мне не довелось побывать с ней и ее детьми в походах, увидеть, как они "вживе" изучают историю, как врачует она души, но я видел ее воспитанников после походов, - до того они отличались от остальных интернатских детей! Тех чаще видишь сосредоточенно-угрюмоватыми, редко улыбающимися, все болеющими до сероватой бледности на лицах какими-то своими нелегкими думами. Печальными маленькими стариками и старушками они воображались мне. А ребятня мамы Беллы - бодрый бесенятский дух так и крутит в них, брызжет во все стороны, как фонтан. Разговоров о походе с товарищами из других классов столько, что ни одна толстая энциклопедия не уместит. И обсосут косточки каждого мало-мальски интересного происшествия, и навыдумывают с гору. Если слышите, что какая-то группа восьмиклассников заливается смехом, - дети мамы Беллы. Если видите возню в коридоре - тоже они. Если встречаете румяное детское лицо - и оно чаще всего оттуда же... Позже я узнал: как турист Белла Степановна в интернате обособленно-одинока. Что-то не тянет других воспитателей в комариные таежные дебри, на горные тропы и речные стремнины. Если выводят детей в поход, то раз-два лет в пять-семь, куда-нибудь в лесок, который находится сразу за городом. Сердятся они на свою "звезду незаходящую": как, видимо, безмолвный она укор для них. Можно ли за это винить женщин? Мне кажется, что нельзя: все же не каждому суждено быть "звездой незаходящей". А вот сердиться не надо бы! Как-то прибыла Белла Степановна с воспитанниками из каког