и обо всем, что с ним связано.
Да, такие случаи людей трогают на какое-то время. И война трогает.
Когда где-то поблизости начинается война - она сразу обращает к себе взгляды
всех честных и миролюбивых сил общества. Но и у этих сил через время
внимание рассеивается, притупляется, и они обращаются к другим несчастьям и
другим неотложным задачам, и война уходит на задний, второй или третий план
и становится будничным делом, составной частью, компонентом чего-то общего и
целого, многогранного и многоликого, а то и просто проходным
тридцатисекундным сюжетом в телевизионных новостях, газетной заметкой, каких
в той же самой газете наберется еще штук двадцать пять или тридцать. Потому
что никому неохота во время принятия вкусной и здоровой пищи, добытой
нелегким и не всегда приятным трудом, или во время напряженной любовной
сцены помнить о смертях и несчастьях чужих незнакомых людей и их незнакомых
семей, и семей их родных и близких. Если постоянно об этом помнить и не
забывать ни на минуту, обязательно испортится настроение и нервная система,
и как неизбежный результат - состояние всего здоровья. А жить с испорченным
здоровьем можно, но удовольствия от такой жизни никакого. То есть исключения
есть из любого, самого правильного правила, и существуют лица, которым
болеть нравится, и они ловят свой кайф от хождений по врачам различных узких
специальностей и от того, что добиваются в результате этих хождений к себе
внимания. И вообще, заболевая, они обретают смысл жизни, и им совсем не
важно, что состоит он в доставании лекарств и денег на лекарства, и усилий,
направленных на проведение обследований и выявление дефектов
функционирования собственных внутренних органов, и на попадание именно в эту
больницу, а не в другую или в третью, а в больнице снова нужны усилия и
способности, и прочие человеческие качества - чтобы лежать в палате на
четыре, а не на четырнадцать человек и чтобы лечащий врач был тот, который
хороший, а не тот, что ничего не знает и не умеет, и чтобы сестра не
зажимала прописанные врачом и купленные родственниками медикаменты, и чтобы
не выписали из больницы раньше времени, не проведя курс лечения в полном
объеме, и чтобы записали на прием к доктору соответствующих наук, профессору
и светилу.
Калиночка встречал таких людей и наблюдал, так сказать, в действии, и
самому ему болеть приходилось не раз и даже не два. И он знал, что да, это
затягивает и в какой-то мере увлекает человека. Увлекает, так как
увлекательно быть окруженным специалистами и служить для них объектом
приложения знаний и опыта, и помогать им в нелегкой и бескомпромиссной
борьбе со своей собственной, принадлежащей лично и только тебе одному,
болезнью, и победить ее в конце концов или умереть. Во всяком случае
когда-то, выйдя из гастроэнтерологического отделения шестой горбольницы на
волю, он отчетливо почувствовал, что не знает, как и для чего ему теперь
жить. Болезнь была вылечена, конкретная цель достигнута. Следующей же цели
Юрию Петровичу никто не поставил и что дальше делать, не разъяснил. Если,
конечно, не считать целью соблюдение диеты и других предписаний врача. А их
целью точно считать нельзя, потому хотя бы, что кто же их выполняет, эти
предписания, выйдя из стен лечебно-оздоровительного заведения? Выйдя оттуда,
начинают по возможности жить, стараясь не вспоминать о своей болезни или
делая вид, что ее вовсе нет и не было, и никогда больше не будет. Все это,
понятно, при условии, что болезнь позволит жить, делать вид и не замечать.
Вообще, тут Калиночка обнаружил замкнутый круг. Выходило, что жить и беречь
здоровье скучно и неинтересно, а жить, потеряв здоровье (из-за того, что в
свое время его не берег), еще скучнее и, можно сказать, противно до слез.
Ведь ничего же без здоровья не может человек - ни поесть, ни выпить, ни
полюбить от всего сердца. Поскольку как можно любить от всего сердца, когда
оно больное и хилое, и работает с трудом и с перебоями, и того гляди
преподнесет человеку обширный инфаркт миокарда. Конечно, можно возразить,
что инфаркт - это крайность и не у всех бывает и что до инфаркта человека
еще надо довести, но если у него болят гнилые зубы во рту, разве может он
при этом любить и быть любимым?
Зная все о здоровье и его отсутствии, Калиночка тем не менее никак за
своим здоровьем не следил и не ухаживал. Зарядки по утрам, и той не делал.
Что между прочим, могло стать реальной причиной его преждевременного
остеохондроза. Ему всегда было лень махать руками, не имея определенной
видимой причины. Да и глупым казалось. Чуть ли не идиотизмом. "Ну что это
такое? - думал Юрий Петрович. - Взрослый здоровый мужик стоит в трусах
посреди комнаты и тяжело дыша производит надуманные телодвижения, пока не
вспотеет и не начнет дурно пахнуть. После чего нужно идти в душ и смывать с
себя липкий пот, и переменять нижнее белье, и лишний раз его стирать". А со
стиркой у Калиночки всегда были нелады. Стирать он любил, только когда хотел
сосредоточиться и что-нибудь важное обдумать. Лучше всего думалось ему во
время глажки, но чтобы гладить, нужно иметь что-либо выстиранное. И Юрий
Петрович стирал - обязательно вручную. И голова у него во время стирки - а
еще лучше во время глажки - освобождалась, и думалось ему легко и свободно,
и вольно, как в дикой степи. Может быть, Юрий Петрович имел склонность и
привычку о чем-нибудь непрерывно думать из-за того, что стирал и гладил себе
практически всегда сам. Даже живя семейной жизнью, приходилось ему этим
заниматься. Во-первых, ему не хотелось, чтобы жена ворошила его грязные
носки и трусы, и прочие принадлежности туалета, а во-вторых, он и будучи
неженатым юношей стирал себе все своими руками. Мать говорила, что настоящий
мужчина и это обязан уметь, и не стирала ему ничего. Из благих, так сказать,
побуждений и намерений. Ну, и потому, конечно, что терпеть не могла стирать.
Для нее стирка всю жизнь была хуже любого наказания. Кроме какого-то
короткого времени, когда она стала жить в квартире с водой и еще не успела
свыкнуться с тем, что можно повернуть кран, и вода будет течь сколько надо.
Она воспринимала это как непозволительную роскошь, говоря "конечно, так
стирать можно, так стирать - одно сплошное удовольствие, отдых у моря". И в
подтверждение своих собственных слов затевала какую-нибудь постирушку. Но
очень быстро домашний водопровод стал делом обыкновенным и будничным, и
стирать ей снова расхотелось. Зато снова пришла охота воспитывать из сына
настоящего мужчину и человека с большой заглавной буквы. И она говорила ему,
как по радио: "Тебе строить новую жизнь предстоит, отличную от нашей,
старой, а для того, чтобы новая жизнь оказалась не хуже, а лучше той,
которая уже существует, надо себя воспитывать в духе". "В духе кого-чего?" -
спрашивал Калиночка. Но мать пропускала его вопрос мимо ушей и никогда на
него не отвечала. Свою тираду насчет новой жизни она произносила чуть ли не
до самого отъезда Юрия Петровича из дома после окончания образования,
произносила и после его возвращения, то есть тогда, когда он давно уже знал,
что никакой новой жизни не существует и построить ее нельзя, потому что она
- жизнь - одна, непрерывная, от Адама, как говорится, и Евы до наших дней, и
если она меняется в чем-то, то сама по себе и по собственному усмотрению,
меняя тем самым нас. А потом уже нам начинает чудиться и представляться, что
это мы изменили ее, чего-то там такое построив, открыв, изменив и улучшив
или, наоборот, все испортив, разрушив, развалив и угробив. Поэтому Юрий
Петрович не слишком активно реагировал на разговоры о старой и новой жизни,
а услышав что-нибудь вроде "так жить нельзя", вообще уходил подальше,
иногда, правда, вставив "так - нельзя, а по-другому мы не умеем, не хотим,
не можем и не будем". А когда эту знаменитую крылатую фразу произнесла Инна,
Калиночка ответил ей "перевернись на живот". Конечно, Инна оскорбилась и
обиделась. Не потому, что предложение показалось ей неприличным или
недостойным - как раз нет, для нее не существовало ни запретных поз, ни
запретных, как бы это сказать, тем. Ее обидело то, что Калиночка не желает
говорить с нею о серьезном, глобальном и актуальном, говорить о том, что
волнует и возбуждает лучшие умы страны и не одной страны, а многих. "Значит,
для тебя я недостаточно умная, - сказала Инна и перевернулась не на живот, а
на бок, - значит, ты меня считаешь дурой". А Калиночка сказал, что никем ее
не считает и перевернул на живот. Ну и разговор перевел на что-то другое -
то ли на сына, то ли на кота. И Инна ему отвечала, вроде бы забыв обиду, и
все пошло у них, как шло обычно. Но перед уходом Инна опять вдруг заговорила
о том же самом, причем заговорила какими-то дурацкими словами - типа того,
что есть ли свет в конце тоннеля и должен же быть у тоннеля конец, где этот
вышеупомянутый свет брезжит. Тут Юрий Петрович, хотя и скрежетнул верхними
зубами о нижние, но ответил. Чтобы не поссориться с Инной из-за ерунды и
чтобы не пришлось опять жить совсем одному до тех пор, пока не появится
какая-нибудь другая женщина и не займет место, оставшееся в его жизни от
Инны. Он ответил, что, да, конечно, у тоннеля, а другими словами, у светлого
будущего должен быть счастливый конец. Вопрос состоит в том - когда именно.
Но те, кто утверждают, что у любого тоннеля, как и вообще у всего на свете,
непременно и обязательно есть конец и иначе быть не может - элементарно
заблуждаются. Может быть иначе. Постройте тоннель кольцом и все. А наш
тоннель так и построен. И не все об этом догадываются только потому, что
находятся и движутся внутри тоннеля, а не снаружи. Если бы они смогли
выбраться из тоннеля и обозреть его с высоты, допустим, птичьего полета,
вопросы отпали бы сами собой. "А ты что, выбрался и обозрел?" - спросила
Инна. "Я догадался", - ответил Калиночка. А Инна сказала, конечно, что он
догадливый неописуемо, но ушла без ссор и обид, и дня через три снова
позвонила и сказала свое "я приду". И Калиночка рад был такому исходу и
разрешению напряженности, возникшей было в их близких отношениях, потому что
Инной он все-таки в определенной степени дорожил, может быть, не совсем
осознанно, но дорожил. Во всяком случае, ее наличие никак Калиночке не
мешало. Скорее, помогало. Нечасто, но у него появлялось желание и чуть ли не
потребность с кем-либо побыть. Обычно-то он и в общении с собой прекрасно
себя чувствовал, но случались такие дни и вечера, когда нужен ему был
собеседник. И может быть, даже не собеседник, а слушатель. Или просто
кто-нибудь живой. А Инна, очевидно, обладала каким-то обостренным чутьем,
подсказывавшим ей, когда именно Калиночке нужно человеческое присутствие, и
она ему звонила, может, и не подозревая, что звонит кстати и вовремя. Так
она позвонила после встречи Калиночки с чеченцами в мастерской у
Миши-кнопочника. Да, она говорила о своем коте и о дешевых мясных обрезках
для него, и Калиночка отвечал ей в том же духе и предостерегал от того, чтоб
давать коту мясо в сыром виде, так как он может заразиться глистами и
заразить сына, и ее саму. Но говоря с Инной - сначала по телефону, а позже и
вживую, - Юрий Петрович обрел свое обычное душевное равновесие, и чеченцы с
их чеченскими бедами отступили на задний план, оставив на переднем вечер с
Инной, ее пустой треп ни о чем и обо всем сразу, и ее доброе тело, и сон на
более или менее чистой постели, под теплым, но тонким одеялом, и утро
следующего буднего дня с более легким, чем обыкновенно, остеохондрозом и
пешим походом по проспекту имени Правды и по Новому мосту с целью
остеохондроз победить или, вернее, заставить отстать его на сегодня, и не
напоминать о себе хотя бы до следующего утра. Только непереставленные кнопки
на новой куртке портили немного Юрию Петровичу настроение, потому что
предстояло еще раз идти к Мише, а Калиночке в общем и нетрудно было сходить,
но собраться было трудно. Он всегда долго собирался, если ему нужно было
куда-либо идти - будь то парикмахерская, магазин, кладбище или мастерская.
Особенно подолгу собирался Калиночка сходить в парикмахерскую постричься и
на кладбище привести могилу матери в какой-нибудь порядок. Не любил
Калиночка стричься, не доставлял ему радости ни сам процесс стрижки, ни
колющиеся впоследствии мелкие жесткие волосы, насыпавшиеся за шиворот и
раздражавшие кожу шеи, спины и груди. Причем он из парикмахерской всегда
бежал домой и моментально залезал под душ, но ему все равно казалось, что
волосы остались на теле и смыть их не удастся никогда. А на кладбище? На
кладбище Юрий Петрович собирался неделями, поскольку ехать туда было очень
далеко, больше полутора часов, а транспорт в том направлении ходил ужасно. А
может, так и должно быть, и нечего живым делать на кладбище. Есть
специальный поминальный день, когда регулярную подачу транспорта к кладбищу
и обратно городские власти организовывают и обеспечивают - вот и надо
использовать его - день - по назначению. А в другие дни общественный
транспорт в сторону кладбища спросом у живых не пользуется, поэтому и ходит
он редко и без расписания, и от случая к случаю. И выходило, что можно ехать
час - троллейбусом и трамваем, - а потом не дождаться автобуса и вернуться
домой ни с чем. А в общий поминальный день Юрий Петрович и подавно на
кладбище не ездил, потому что не мог ходить на кладбище коллективно. Он и в
остальном был человеком неколлективным. До такой степени неколлективным, что
и гриппом никогда не болел во время эпидемии, когда болело абсолютное
большинство населения. Он если заболевал, то обязательно после того, как все
об эпидемии забывали. Или наоборот - когда о ней еще и слыхом не слыхивали.
И Юрий Петрович, когда случалось ему заболеть этим самым ежегодным гриппом
отдельно от остальных, всегда поминал бывшую свою жену и думал, что все-таки
она не совсем точно определила его сущность, и он не столько непарный
человек (хотя и это тоже), сколько неколлективный. Это намного точнее. И не
только потому, что самому ему и работать было удобнее - чтоб за себя одного
отвечать и на себя одного надеяться, - и жить. Ну не смог бы он жить в
коллективе. Он в дом отдыха однажды съездил - через неделю сбежал, а путевка
на двенадцать дней у него была куплена. Но двенадцать дней не выдержал он
там прожить, на виду у толпы незнакомых людей, которые по расписанию и в
строгом соответствии с установленным кем-то сверху распорядком дня ходили в
столовую - завтракать, обедать и ужинать, - на пляж - принимать
солнечно-воздушно-морские ванны, в кино - смотреть специально для них
привезенные фильмы, на танцы - танцевать и знакомиться с женщинами для того,
чтобы завязать с ними отношения и завести кратковременный летний роман.
Кроме того, все желающие ездили на плановые автобусно-познавательные
экскурсии, посещали исторические места и тому подобное, и прочее, и прочее,
до полной одури и кружения в голове. А еще спали днем после обеда всем
четырехэтажным корпусом, называя это время мертвым часом, и смотрели
телевизионный сериал не то про Марию, не то про Изауру поэтажно, а в
свободное от активного отдыха время не делали ничего, то есть бездельничали,
набирая лишний избыточный вес, который ежеутренне контролировали на весах в
кабинете врача. Самого врача в доме отдыха не было, а кабинет был - видимо,
остался с лучших времен, и весы в нем стояли, тоже, наверное, с прежних
времен оставшиеся. К этим весам и выстраивалась по утрам, в промежутке между
туалетом и завтраком, длинная очередь следящих за своим весом отдыхающих. И
они влезали на колеблющуюся, некогда выкрашенную белой краской плиту и
двигали гири - сначала большую, потом маленькую, и уравновешивали гирями вес
своих тел, и сходили на пол, уступая место на весах тем, кто стоял в очереди
за ними. И Калиночка, завидев из окна эту облегчившуюся, но еще не
накормленную очередь, и понаблюдав за ее вялым нестройным движением,
понимал, что так и не узнает, сколько он весит. Перед завтраком весовую
комнату запирали на ключ. Стоять же в очереди на взвешивание Калиночка не
хотел. Он и более важных и ответственных очередей старался избегать, что
ему, между прочим, почти всегда удавалось. Поскольку он обладал способностью
не нуждаться в том, за чем нужно было стоять в очереди. Он и в прошлые годы
советских будней умудрялся не стоять в очередях, хотя без очереди ничего
практически и не продавалось населению. Но что-то все-таки продавалось и
этого вполне хватало Юрию Петровичу Калиночке для нормального существования
и для того, чтобы не испытывать чувства голода. Зато времени он экономил
бездну. Но в доме отдыха время экономить было вроде бы незачем, дом отдыха
на то и существует, чтобы в нем не следить за временем и расходовать его не
экономя. И Калиночка это понимал и был с такой постановкой вопроса согласен,
и все равно не мог занять очередь ни за чем и простоять в ней неизвестно
сколько, чтобы в конце концов, став из последнего первым, взгромоздиться на
весы, узнать, с точностью до килограмма свой живой вес, слезть с весов и
уйти в общую домотдыховскую столовую на триста посадочных мест, и съесть
положенный тебе завтрак, стоимость которого заранее предусмотрена и включена
в общую стоимость путевки. Да и есть в окружении трехсот человек, в духоте и
в шуме гнутыми ложками и полубеззубыми вилками, отгоняя от пищи мух, а от
себя комаров, здоровому процессу пищеварения не содействовало. И он глядел
куда-то, даже не в тарелку, а в пол между своими ногами, и что ел, не
замечал и не заострял на этом своего внимания, и за едой ни с кем не
разговаривал, а садился, наспех и невнимательно съедал, что давали, вставал
из-за стола и уходил на улицу, на свежий морской воздух. И каждый следующий
поход в столовую был для него более тягостным, чем предыдущий, и два
последних дня Калиночка в столовую не ходил, а питался колбасой и хлебом,
купленными в буфете. И ел он свою колбасу и свой хлеб в комнате, когда его
соседи принимали пищу под гулкими деревянными сводами кормилища или загорали
на пляже и не могли ему помешать есть то, что он хочет, тогда, когда хочет и
так, как хочет. Скажем, отламывая, а не отрезая хлеб, а колбасу нарезав
толстыми кругами. И накалывать нарезанные круги на нож, и обкусывать их по
окружности, и снимать с лезвия зубами. И чтобы рядом - никого, ни одного
человека, который мог бы вести с тобой беседу, смотреть тебе в рот и
определять, правильно ли ты принимаешь пищу, и хорошо ли воспитан в семье и
в школе. А когда один из его соседей вернулся вдруг с пляжа раньше обычного
и застал Юрия Петровича за трапезой, и начал задавать вопросы, что почему
это он не ходит в столовую, а принимает пищу в жилом помещении, способствуя
разведению тараканов, мышей и других паразитов, и почему, когда положено
находиться на пляже и загорать, и купаться в море, он - Юрий Петрович -
уединился и игнорирует коллектив и общий для всех распорядок дня, у
Калиночки колбаса в глотке застряла, а сосед все говорил, что не пойти ли им
вместе прямо сейчас на пляж, где светит жаркое солнце юга и куда привезли
пиво и мороженое, и приехал фотограф с обезьяной, рядом с которой можно
сфотографироваться и стоит такой уникальный снимок не дороже, чем без
обезьяны, а для стариков, инвалидов войны, чернобыльцев и детей - так даже
еще дешевле. "Пошли, - говорил сосед, - я вот за деньгами пришел, и ты
давай, бросай свою колбасу, а то пиво раскупят, не говоря уже про мороженое,
и нам не достанется ни того, ни другого".
И у Юрия Петровича хватило терпения и такта вежливо и последовательно
отказаться от всех предложений соседа, но когда тот, наконец, ушел, говоря,
что не понимает позиции Юрия Петровича, наверное, брезгующего их компанией и
пренебрегающего обществом простых хороших людей и активным оздоровительным
отдыхом, Юрий Петрович доел колбасу, собрал свои вещи и уехал. Не сразу,
правда, как ему хотелось, а получив у администратора паспорт, для чего ему
пришлось сначала найти так называемую кастеляншу и предъявить ей две
простыни, два полотенца и матрац, а кастелянша уже написала на его карточке
отдыхающего, что за ним ничего не числится, то есть что ничего из казенного
имущества, принадлежавшего тогда народу, он не украл. И после этого
администратор выдала Калиночке его паспорт, который по приезде взяла в
залог.
До вокзала Юрий Петрович добрался на перекладных и получилось это у
него, как потом выяснилось, быстрее, чем нужно. Но Юрий Петрович любил
вокзалы, особенно там было ему хорошо, когда у него что-то ломалось и жизнь
теряла устойчивость. Видимо, атмосфера вокзала помогала Калиночке
сосредоточиться, успокоиться и заново обрести устойчивое положение. Вокзал,
как место временного пребывания всех и вся, очень этому способствовал. А
суетня и толкотня, и люди, спящие на ходу, на скамейках, а то и на тюках со
своими вещами и пожитками, и ругань у билетных касс, и профессионально
убогие нищие, и гостеприимно распахнутые настежь двери общественных
вокзальных туалетов, где вонь стоит качаясь, и даже усиленные наряды
нахальной транспортной милиции, нисколько Калиночке не мешали. И Калиночка
провел на вокзале что-то около десяти часов, потому как, несмотря на
множество проходящих поездов, следовавших с юга на север, запад и восток,
мест в них не оказывалось или оказывалось по два-три на весь состав. Так что
уехал Юрий Петрович не скоро, но даже на этом, маленьком вокзале старой
сталинской постройки, где основной и самой распространенной архитектурной
деталью были круглые, с разрушившейся штукатуркой, колонны, он чувствовал
себя гораздо уютнее и удобнее, чем в доме отдыха, хотя никакого комфорта и
никакой заботы об отъезжающих тут не наблюдалось даже под микроскопом и не
всегда можно было найти в зале ожидания место, чтобы посидеть. И вещи
поставить, чтобы за собой их не таскать, было некуда, поскольку
автоматическая камера хранения в помещении вокзала фактически существовала,
но ячейки, которые работали, все до одной были заняты, а те, что были
свободны - не работали и не запирались, а у некоторых из них даже двери
оказались сорванными и запирать таким образом было просто-напросто нечего. И
все равно Калиночка здесь отдыхал, как говорится, душой, уставшей в доме
отдыха. Вообще, кто придумал делить дома по их узкому назначению, Калиночка
всегда представлял себе не очень-то ясно. Судя по названиям этих домов, в
каждом из них люди занимались каким-то одним определенным занятием. В доме
отдыха - отдыхали (и все, и больше - никаких), в доме культуры - вели себя
культурно, в доме спорта, естественно, занимались спортом, в доме органной
музыки играли на органе или, в крайнем случае, слушали, как на органе играют
другие, в доме книги - приобретали книгу-источник знаний, в доме офицеров
ходили в мундирах и отдавали друг другу честь, в доме пионеров и школьников
занимались авиа- и прочим моделизмом, выпуская при этом стенгазеты и подавая
пример другим ребятам, для которых дом - улица или детский дом.
Соответственно, дом счастья предназначался для счастья, публичный дом - для
публики, а торговый дом - для торговли. Конечно, такой подход к домам самых
всевозможных направлений и профилей не выдерживает никакой взвешенной
критики, и Калиночка отдавал себе отчет, что так однобоко подходить ни к
чему нельзя, но что-то во всем этом было, несмотря на несерьезность -
какая-то суть просматривалась - и особенно импонировало Калиночке то, что
эта суть именно несерьезная. Так как неизвестно, кто определил и сказал, что
суть должна быть серьезной. Он - Юрий Петрович Калиночка - так не считал и
придерживался противоположного мнения. Или, может быть, не противоположного,
но другого. Короче говоря, он считал, что суть должна быть. А какова эта
суть и что из себя представляет - неважно, роли не играет и значения не
имеет. С этим утверждением, конечно, можно и поспорить, но кто бы стал
спорить с Юрием Петровичем, раз он никому ничего по вышеупомянутому поводу
не говорил и ничего нигде не утверждал. Он так думал и считал и был уверен
во всем этом абсолютно, но про себя, то есть молча. Не видел Юрий Петрович
необходимости в высказывании своих убеждений вслух. У каждого, считал он,
должны иметься свои собственные, личные убеждения, и незачем их высказывать
и ими с кем-то делиться, потому что убеждения - не хлеб и не масло, и сыт
ими не будешь, тем более если разделишь их на всех. Он, кстати сказать,
поэтому слыл среди своих знакомых и сослуживцев человеком без убеждений. Ну,
это же всегда такое складывается мнение, если человек не спорит с пеной у
рта, не высказывается и не навязывает своих умозаключений другим людям. А
Калиночка не высказывался и не навязывал, его даже упросить высказать свое
мнение и дать какой-нибудь дельный совет было невозможно. Он чаще всего
отвечал, что не может знать, а значит, и посоветовать не может, что должен
делать и как поступать кто-то. Он может знать, как поступать ему самому. И
то далеко не всегда. Чем его устраивала Инна (разумеется, кроме всего
прочего), так это тем, что никогда не требовала от него советов и ответов на
вопросы, занимающие ее и не трогающие его. Хотя глупостей в своей жизни
делала предостаточно и даже больше. Зато делала она их сама, по своей
собственной воле и инициативе и не перекладывала потом вину за последствия
ни на кого. Нет, последствиями она делилась - с тем же Калиночкой, - но
делилась уже постфактум - легко, как делятся одним только прошлым, не
собираясь его вернуть. В общем, она рассказывала Юрию Петровичу о своих
прошедших делах и неприятностях, просто чтобы не молчать, чтобы говорить с
ним о чем-нибудь, а о чем может говорить женщина, кроме как о себе? Другое
дело, что большинство женщин говорят о себе, преследуя какую-нибудь цель и
желая чего-нибудь от мужчины добиться или получить. Но к Инне эта женская
слабость отношения не имела и свойственна ей никогда не была - прямо-таки на
удивление. И она получала от всех своих мужчин лишь самый что ни на есть
мужской минимум, а потом и за него расплачивалась по небывалым, невиданным
ценам. А рассказывала об этом тому же Калиночке чуть ли не веселясь. Ну, или
не веселясь - какое там могло быть веселье, - но без всяких трагических нот
и подтекстов, и без прозрачных намеков на то, что ее надо бы жалеть и
беречь, и относиться к ней бережно и с любовью. Даже по-настоящему тяжелые
моменты из своей богатой и многоплановой биографии вспоминала она без эмоций
и в самое неподходящее для подобных воспоминаний время. К примеру, она часто
рассказывала Калиночке о своем последнем на сегодня муже, кстати, звали его
Петр Юрьевич - и значит, его имя представляло собой зеркальное отражение
имени Калиночки. Но это, конечно, ничего не значит и к делу не относится.
Так вот Инна с удовольствием прямо рассказывала Калиночке до и после и чуть
ли не во время их любви об этом своем последнем муже, с которым ей было
хорошо и даже лучше, чем со всеми остальными - предыдущими и последующими
мужчинами, и вообще он был (да и есть) на редкость умным и
широкообразованным человеком, и профессию он имел неординарную -
нейрохирург, а отделение их нейрохирургическое существовало при областной
психбольнице. Не потому, что там делали нейрохирургические операции душевно
больным шизофренией пациентам, а потому, что только эта больница
предоставила новому отделению помещение, которое все равно не было занято
профильными больными и пустовало. Там раньше принудительно пьяниц и
алкоголиков лечили, а когда принудительно лечить бросили и перешли на
добровольные начала в лечении и во всем - чтобы не нарушать права этих самых
алкоголиков, одно помещение стало перманентно из месяца в месяц пустовать и
в нем по решению облздравотдела открыли новое отделение. Завезли импортное
оборудование со склада - оно там с восемьдесят третьего года хранилось в
неприкосновенности - и открыли отделение, каких во всей стране раз, два и
обчелся. И он - последний то есть муж Инны - так представлялся незнакомым
людям при знакомстве: "Я, - говорил он, - нейрохирург, будем знакомы. И вы
можете теперь небезосновательно говорить, что лично знакомы с
нейрохирургом". А Инне, когда она его выводила из себя или раздражала после
тяжелого трудового дня, он давал по голове. В буквальном смысле слова.
Кулаком. Говоря, что ей это никак повредить не может, так как голова у нее
сосуд пустой и смысловой нагрузки в себе не несущий. А потом он от Инны ушел
к ее же, кстати, двоюродной сестре, бывшей, по словам Инны, фантастической,
непроходимой дурой, дурой, каких днем с огнем не найдешь, поэтому таких дур
свет не видел. Я ему еще тогда говорила, смеялась Инна, что шило на мыло
менять - только время терять, а он не верил и давал мне по голове. Чтоб,
значит, не лезла не в свои дела. Говорил - не твоего ума это дело, тем более
что и ума у тебя как такового нет.
В общем, Инну можно было слушать. Даже невзирая на неподходящие время и
место, выбираемые ею для своих воспоминаний. И никаких чувств, вроде чувства
жалости или там сочувствия от ее рассказов не возникало. А о том, как она
после каждого своего мужа оставалась на улице и ни с чем, Инна рассказывала
со множеством смешных подробностей, от которых сама и смеялась, поскольку
Калиночка, например, не мог слушая не учитывать того, что все это с ней
происходило на самом деле и что теперь-то над рассказом можно и посмеяться,
пребывая в тепле. А когда она сбегала все бросив со снятой квартиры,
оказавшейся местом веселых собраний молодежи с целью покурить и уколоться -
вряд ли это могло вызвать у нее искренний здоровый смех.
Наверное, по той же самой привычке воспринимать все без заламывания
рук, Инна и слушала. И реагировала на все спокойно, то есть не реагировала
никак. И когда Юрий Петрович передал ей несколько самых впечатляющих мест из
рассказа чеченцев, она выслушала и ни разу не перебила, но его ужаса не
разделила и переменила тему разговора. А после аварии, описание которой
Калиночке пришлось повторять неоднократно, подробно останавливаясь на всех
виденных им мелочах, Инна вообще отказалась его слушать. Хотя именно ей он
хотел рассказать все, что увидел и что при этом почувствовал. Поделиться,
видимо, хотел с ней. Но она сказала - не надо, я по телевизору видела, как
их доставали. Больше ничего не хочу знать, и так все ясно.
- Ты по телевизору, - сказал Калиночка, - а я воочию. Это разные вещи.
- Забудь, - сказала Инна.
- Не выходит, - сказал Калиночка. - Голова, сволочь, не отключается. Ты
ж видела, как их доставали и вытаскивали.
И Инна сказала "поэтому и говорю - забудь, тебе же самому лучше будет".
А доставали машину из воды действительно варварски. Правда, думать о
том, как будет выглядеть этот процесс со стороны и тем более на экранах
телевизоров было вроде и некогда. Тогда все стремились закончить работу
побыстрее и побыстрее открыть движение автомобильного транспорта по мосту. И
работали все задействованные службы и исполнители хоть и без внешнего, что
ли, лоска, но достаточно быстро и расторопно - так у нас научились работать
далеко не все и совсем недавно, когда сама жизнь заставила научиться. Но,
конечно, скрыть то, что такая работа им внове, вне привычек и годами
наработанных навыков, наши люди не могли, это бросалось в глаза - то, что
организм еще сопротивляется, а руки уже делают.
Первое желание, какое зафиксировал в себе Калиночка после того, как
"Жигули" густо-бордового цвета пролетели мимо него, выломили ограждение
моста и пошли на вынужденную посадку, было желание не останавливаться,
продолжать идти, куда шел, не оборачиваясь, чтобы не видеть, чем кончится
этот неестественный полет. Но он, конечно, обернулся чисто инстинктивно и
проследил траекторию полета до конца, и после приземления машины, если можно
так назвать удар о лед, он смотрел на нее до тех пор, пока она продолжала
движение. А двигались "Жигули" хаотически, как бы ничего не соображая, как
бы потеряв сознание.
Но летели они красиво - плавно и не кувыркаясь в воздухе. Только
чуть-чуть наклонившись набок и опустив нос, пожалуй, немного ниже, чем
требовалось, чтобы коснуться льда всеми четырьмя колесами одновременно. Ну,
и скорость свободного полета, а точнее, свободного падения была
катастрофически высокой. И на этой недопустимой скорости машина пролетела
метров, наверное, пятьдесят или больше (хотя, возможно, и меньше. С высоты
моста определить расстояние более точно Калиночка не мог и не пытался),
коснулась сизого бугристого льда и запрыгала, маша дверями. И с каждым
следующим прыжком она взлетала все ниже и все ниже приседала на колеса,
которые, наверное, лопнули, и на третьем, кажется, прыжке захромала и
ткнулась носом в промоину и стала медленно в нее сползать. Но в самый
последний момент как будто передумала и зависла брюхом на льду, опустив в
воду только передние колеса и бампер. А Калиночка, досмотрев и поняв, что
больше ничего, никаких изменений в картине, не предвидится, взглянул еще раз
в пролом, опустил голову и пошел дальше, глядя себе под ноги, ускоряя шаг и
понимая, что по мосту идут навстречу друг другу потоки машин и что с того
момента, как несчастные "Жигули" выскочили на встречную полосу и до момента
их частичного погружения в воду, мост был совершенно пуст. В обоих
автомобильных потоках строго одновременно образовалось по дыре, по провалу,
по паузе и именно в эту паузу протиснулся автомобиль-смертник для того,
чтобы прыгнуть со снежного трамплина и слететь с моста, под которым свободно
проходят все, самые большие речные теплоходы, и суда класса "река-море" тоже
проходят. И непрерывность движения немедленно восстановилась - автомобильные
потоки двинулись, как двигались они обычно в утренние напряженные часы
будних дней недели - в два, а то и в три ряда с минимально возможными
интервалами между автомобилями, эти самые непрерывные потоки составляющими.
И Юрий Петрович шел по мосту, а слева от него, как будто ничего не
случилось, продолжалось уличное движение, и водители машин, едущих по
занесенному снегом, скользкому покрытию моста сейчас, крутили свои баранки и
жали на педали газа, сцепления и тормоза, ни о чем таком не догадываясь и
понятия не имея, что буквально минуту назад произошло дорожно-транспортное
происшествие с печальным исходом для двух человек. Но все оставалось в покое
и никем не замеченным очень недолго. Что-то в потоках испортилось,
заволновалось, засбоило, движение споткнулось раз, потом еще раз, потом
застопорилось в правом ряду, изломав тем самым левый, и где-то сзади заныли,
запели, заиграли, заулюлюкали заковыристые клаксоны нетерпеливых машин как
иностранного, так и отечественного производства. А несколько позже взвыла
сирена. Это опомнились и что-то заметили из своей высоко поставленной будки
мостовые гаишники и бросились в своем гаишном автомобиле к месту события,
разгоняя воем сирены и проблесками мигалки со своего пути всех, кто мешал им
выполнять служебный долг и должностные обязанности. И конечно, они настигли
Калиночку в одно мгновение ока, а в следующее мгновение ока уже распознали в
нем главного и единственного свидетеля происшедшего. Юрий Петрович даже не
заметил, выпустив это из своего сознания, как снова оказался у пролома и как
его начали допрашивать, и как он начал отвечать и описывать все, замеченные
им подробности, позволившие впоследствии воссоздать цельную и правдивую
картину автомобильной катастрофы, установить ее первопричины и сделать
соответствующие выводы для принятия действенных мер и недопущения ничего
подобного впредь. А потом Юрий Петрович Калиночка повторял все, виденное им
многократно по просьбам и по требованию, и оно не оставляло его, и
отделаться от того, что он увидел благодаря то ли случаю, то ли неизбежному
стечению обстоятельств, то ли потому, что так ему на роду было написано, у
него никак не выходило. И все слушали Калиночку, разинув рты и все задавали
ему вопросы - кого какие интересовали больше всего. Одна только Инна не
задавала вопросов, видно, потому, что ее не интересовала смерть, а
интересовала жизнь, в каких бы проявлениях она перед ней не представала. "Я
женщина тяжелой женской судьбы, - шутила на свой счет Инна, - зато легкого
поведения и характера". И Калиночка вначале не сообразил, почему она
реагирует на его рассказ не так, как реагировали все остальные, и ему даже
стало немного обидно, что ее нисколько не трогает и не задевает то, что так
сильно взволновало его самого и весь огромный город. Но обидеть Калиночку,
не только Инне, а и вообще было невозможно - он никогда и ни на кого не
обижался. Гораздо проще для него было не обратить внимания или забыть и то,
на что он мог бы гипотетически обидеться, и того, от кого нечто обидное
исходило или могло исходить в принципе. А на Инну он не только не мог
обидеться, но и не успел, поскольку моментально сообразил, что относиться к
случившемуся лучше всего так, как отнеслась она. И не лучше даже, а только
так. И никак иначе относиться к этому нельзя. Стоило это сообразить, и ему
сразу же незначительно, но ощутимо полегчало, и он перестал непрерывно
прокручивать в мозгу весь тот день с утра и до вечера - непрерывность
нарушилась и прервалась, и картины аварии продолжали возникать в мозгу Юрия
Петровича, но эпизодически. А самое главное, он стал не так ярко и не так
часто видеть в своем воображении процесс поднятия машины из воды на мост.
Зрелище это было предназначено не для слабонервных, и хоть Калиночку
слабонервным назвать трудно, оно произвело на него неизгладимое, как
говорится, впечатление и преследовало его неотступно именно до прихода Инны.
И перед ним в сто какой-то раз, без его желания, возникали матерящиеся
гаишники, перекрывшие движение, и непонятно откуда взявшийся подъемный кран
"Като" с желтой телескопической стрелой, и неповоротливый яйцеголовый
крановщик в кепке, сидящей на красных от ветра и мороза ушах, и
рабочие-стропальщики, этому крановщику ассистировавшие.
Пока крановщик выбирал наиболее удобное место, повторяя все время "не
достану", пока устанавливал кран на гидравлические опоры, стропальщики
медленно ругались между собой. Они не могли мирно и окончательно решить, кто
пойдет вниз на лед, зацеплять свисающую в воду машину. "Пускай Кузьма идет,
- говорил один. - Он самый легкий". А Кузьма говорил: "Зато Болобок самый
жирный и, если что - не утонет". Ну, а Болобок тоже не молчал. Он говорил,
что для выполнения таких экстренно-аварийных ответственных работ обязаны их
обеспечить лыжами или вертолетом, а без них опасность пойти под лед и
утонуть возрастает в арифметической прогрессии. Кончилось тем, что вернулся
их начальник, бегавший говорить по радиотелефону к машине другого, гораздо
более высокого начальника, свою машину не покидавшего. Он быстро напомнил
стропальщикам, что работают они не на госпредприятии, а в приличной
компании, получая ежемесячно соответственную зарплату, быстро обругал их
сначала по очереди потом всех скопом, быстро запихнул двоих ближних в будку
аварийного газона, быстро сел в кабину и дал приказание шоферу съехать с
моста на набережную. И уже минут через пять от берега по льду к останкам
"Жигулей" двинулись три человеческие фигуры - две впереди и одна - несколько
поотстав. Шли они неуверенно, оскальзываясь, их ноги то и дело смешно
разъезжались, но они продолжали двигаться в заданном направлении и двигались
даже быстрее, чем можно было от них ожидать, оставляя на льду извилистые
дорожки, с высоты казавшиеся черными. Какое-то время они шли вместе, затем
идущий сзади что-то проорал, и передние пошли в разные стороны - правый к
мосту, а левый - к "Жигулям". Когда правый дошел до моста, кран спустил ему
на крюке два куска троса с крючками на конце, и он взял их и