Дмитрий Соколов. Два рассказа
---------------------------------------------------------------
© Copyright Дмитрий Соколов
Email: dms27@rocketmail.com
http://users.luckynet.co.il/~sokolov/
Date: 1 Feb 2000
---------------------------------------------------------------
ОДНА НЕДЕЛЯ СТАРОГО ФОКУСНИКА
Жил-был фокусник... вернее, бывший фокусник. Раньше он жил в городе
Гренабль и давал представления по всей стране. Потом, невесть отчего, он
бросил свою работу и уехал из города. И много лет, говорят, вполне
счастливо, прожил где-то на далеком юге. Это - история об одной недели его
жизни, когда он решил вернуться в свой старый город.
История началась в понедельник, когда ему внезапно стало очень-очень
грустно. Трудно сказать, что случилось. Вдруг ничто вокруг стало ему не
мило, внимание размагнитилось, плечи опустились. Он остановился посреди
улицы, где шел, и почесал в голове. Там всегда в запасе была пара фокусов.
Он пошел на вокзал и купил себе билет до Гренабля. За оставшийся до поезда
час он сбегал домой и собрал все игрушки и приспособления, которые когда-то
использовал для фокусов. Получился солидный мешок. Уже в поезде он записал в
свой блокнот, куда каждый день заносил несколько строк, подытоживавших
прожитый день:
Я так устал, что не могу вспомнить,
чем отличаются
глаза моей пркрасной мамы
от глаз моей безобразной мачехи.
Рано утром во вторник он приехал в свой родной город. Энергия била в
нем ключом. Весь этот день он обклеивал город плакатами, приглашавшими на
его выступление. На этих плакатах он собсвенноручно нарисовал аллегорию:
старость, которая показывала язык молодости. И знакомые, и незнакомые места
города приводили его в одинаковый радостный трепет. Ему казалось, что каждый
из прожитых здесь дней сейчас вернулся к нему, и он может раскрыть его, как
страницу блокнота. Вечером он записал:
В старых местах
над моей головою
тысяча солнц.
В среду состоялось представление. Он хотел показать на нем все лучшие
фокусы, которые помнил из прежних лет. Но представление провалилось. Люди не
выходили даже на предложение его любимого трюка - превратить кого-нибудь из
них в птицу. Публика осмеивала его, хохотала, улюлюкала. Он был взбешен, и,
не закончив представление, выбежал из театра. Запись за среду - корявыми,
постепенно успокаивающимися буквами - гласила:
Люди съели меня как вишню.
Хорошо, что я спрятался в
косточке.
В четверг он бесцельно бродил по городу. Те места, которые казались
такими милыми позавчера, теперь были тоскливыми и пугающими. Прохожие были
глупы. Делать до поезда было нечего. Уже к вечеру он вспомнил, что оставил
мешок с реквизитом в театре, где давал представление. Идти туда не хотелось;
но он пошел.
На входе в концертный зал сидела женщина-билетер. Она продавала
билеты и на его вечер, но тогда он ее не заметил. Он спросил ее про мешок,
прошел за ним в гримерку, взял, вернулся. Хотелось сказать хоть пару слов.
Женщина была одета в какую-то темную мешанину: свитер, юбка, платок. Не
молодая и не старая. "Как вам вчерашнее?" - наконец вымолвил бывший
фокусник. Она ответила. Скоро он присел. Потом оказалось, что на поезд уже
не успеть. Потом она пригласила его ужинать.
После вкусного, горячего ужина он возвращался в гостиницу, уже совсем
не дуясь на все эти улицы. Странно. Он не был влюблен - но он согрелся.
Безразмерный свитер... Ужин... Она не была смешливой и не была пронзительно
умной. Ее нельзя было назвать очень теплой. Она была... Она была... В конце
концов он записал:
Утреннее солнце
кажется холодным
тому, кто не ночевал в поле.
В пятницу с утра он снова пошел к ней домой, охваченный новой идеей.
Он предложил ей выбрать любую вещь из своего мешка. Она выбрала, и он
сказал: "Это подарок". Потом он дал выбирать ее дочке. Потом - соседке.
Мешок был большой, и он вышел на улицу, продолжая раздавать его содержимое.
Многие вещи, лежавшие там, были непонятны никому из прохожих, а он старался
все же добиться какого-то соответствия между подарками и теми, кто их брал.
Так прошел весь день. В этот день он опять не уехал на поезде, поскольку
решил уйти из города пешком, на следующее утро. Вот запись за пятницу:
Кленовый лист
мчится над дорогой.
Осень щедра.
В субботу с утра он вышел из города. Сразу за городом был холм, и
когда старый фокусник поднялся на него, он увидел башню, улицы и площадь
прямо под своими ногами. Город лежал под холмом как на ладони. Он
всмотрелся... Потом поцеловал пальцы и помахал ими городу. Не дожидаясь
вечера, он вытащил блокнот и записал:
Не вчера начался
и не завтра закончится
путь настоящего маньяка.
Старик разбудил меня, когда я спал под дубом. Я вообще-то не спал, так,
валялся; вскочил и увидел, что не под дубом, как решил вчера в темноте, а
под тополем, а старик -- вовсе не старик, а мужик моих лет, только
величественный и печальный. Я вздрогнул: не старик не разбудил не под
дубом... так может, не меня? Он протрубил мне свой вопрос, и я пролетел
через семь небес и шлепнулся на землю, и принялся отвечать, что я живу
там-то (где уже год не бывал), занимаюсь тем-то (что бросил много лет
назад), иду туда-то и оттуда-то (это уже было приблизительно правдой).
Земная ясность восстановилась и воссияла, и солнце кстати выкатилось на
поляну.
Он пригласил меня на завтрак. Я с радостью пошел за ним. Роса была. Я
старался идти, не отказываясь ни от одного своего шага. Только немного еще
кружилась голова.
У его дома стояла мельница. Хотя это опять было не так, это опять слова
летят валом и слепят, как песок. Это дом стоял у мельницы, она была гораздо
старше и важнее, и ее огромные крылья кланялись, пока мы подходили. Понятно,
не нам; это был богатырь, становящийся на колени перед травой. Дом, куда мы
вошли, был богатый, важный. Такой умница-дом. Пироги поставили на стол,
разложили творог по тарелкам. Чашки наполнились чаем. Ура! Я люблю есть. Мы
стали завтракать, он -- степенно, я -- как в стихотворении одного юного
поэта:
Волк кровожадный
хищно ест свою добычу
и радуется.
Потом я поймал на себе его взгляд, и это был взгляд луны, взгляд
старого бомжа, сидящего на своих бочках с печалью, взгляд человека, который
учился тосковать и научился, и несет свою тоску как весть миру. Я придумал,
что у него рак, и доел творог. А потом подумал: хватит ходить по собственным
городам, смешайся с миром. И спросил у него, что случилось. Наверное, он сам
ждал заговорить. Он попросил меня остаться у них на несколько дней. Он
сказал, что его дочь нездорова. "Нездорова вот тут" -- он постучал себя по
голове. Во мне встрепенулся семейный психотерапевт, и я сразу стал
представлять себе, как это может быть метафорой в отношении его же, но потом
одернул себя, и решил честно поверить, что у него сумасшедшая дочь. Я
заверил, его, что останусь, что поговорю с дочкой, что попробую сделать все,
в чем я не мастер. На этом кончился разговор, кончился чай, кончилось утро.
Она гуляла у реки; она ждала меня. Молодостьсердце встрепенулось. Все
эти встречи, объятия, потом брести куда-нибудь в обнимку. Все это
вспоминается как сон, галлюцинация: я? был там? и что делал? а зачем?
-- Паола.
-- Пьеро.
-- Мне папа сказал, что вы душевед и врачеватель мозгов, и что вы
любезно согласились пожить у нас и помочь ему с его мигренями.
("Ого, а папа-то умный!" -- подумал я.)
-- Паола, я такой же душевед, как вы -- балерина.
И тут она расставила руки, изогнулась, встала на носочки и сделала
несколько па, совершенно балетных. Ужасно красиво.
-- Теперь у меня нет выбора, -- сказал я, когда она закончила. --
Отныне я -- душевед и заклинатель мозгов.
Она захлопала в ладоши.
-- Паола, а вы никогда не задумывались, что красивый поступок одного
человека чаще всего бьет по другому?
Она замерла на ходу и наклонила голову:
-- Почему?
-- Как, например, сейчас: вы сделали красивое и верное движение -- в
том, что касается вас. Но меня вы положили на лопатки и не оставили мне
выбора.
Она встряхнула головой.
-- То, что вы говорите -- это ужас.
-- А что же мне оставалось делать?
Она сказала с расстановкой:
-- Сделать в ответ красивое и верное движение.
Вот после этого я уже не мог уйти с этой мельницы (а подумывал), не
окунувшись в ее жизнь, как в нежданную летнюю речку.
На следующий день я увидел камень.
Нет, раньше было вот что:
-- Я хотела у вас спросить, -- сказала Паола, когда мы вышли на
запланированную прогулку, -- как вам кажется, у вас есть судьба?
-- М-м-м, ну да, я думаю, есть.
-- А откуда вы знаете?
-- Да у меня мало что есть кроме нее.
-- Это слова.
-- Ну хорошо, ну, откуда я знаю... может быть, просто потому, что такой
дурак как я, вряд ли мог бы себе придумать такую замечательную жизнь. Как бы
я -- это маленький ум в моей жизни, ежедневный, а есть еще большой ум, на
важные случаи.
-- Пойдемте, я хочу показать вам свою.
Совсем рядом с мельницей, в такое жутковатое строение мы зашли и
спустились вниз, и виски залил свист пилы. Я посмотрел на Паолу: ее глаза
расширились. Я поднапрягся, ожидая увидеть сумасшествие. Мы пошли на вой.
Комната, в ней человек, камень размером в голову лежит перед ним, уже
споловиненный, и пила режет следующий слой.
Мы поздоровались, Паола тут же спросила:
-- Как стрела?
-- Стрела летит, -- улыбнулся он.
Мы подошли к полке, задернутой несколькими кусками материи, он поднял
их и направил туда свет. На полке стояли срезы одного и того же камня. Это
был агат, цветной, волшебный. Я залюбовался.
-- Смотрите! -- сказала Паола. -- Всадник, стрела, вы видите?
Я увидел. На срезах слева был как бы бугор, может быть, берег реки, и
на нем конь и всадник. А справа какое-то странное черное вкрапление посреди
висело, как стрела, направленная всаднику в грудь. Мало того: если
рассматривать срезы слева направо, как они, вероятно, срезались с камня,
было видно, что стрела летит к всаднику, по дороге увеличиваясь, а он
поворачивается к ней грудью.
-- Спасибо вам, -- говорила Паола мастеру. -- Вот это новый, да?
-- Да, он вчера отполирован. Красота! У стрелы -- видите, появилось
оперение? А он еще повернулся к ней. Интересно, что дальше, да?
-- Да, -- сказала она, и это "да" я помню, Паола, оно упало, как камень
на дно во мне, как в пропасть, когда должен прийти ответный звук, а его
нету.
Потом мы вышли на свет, и она сказала:
-- Вот этот камень и есть моя судьба. И я останусь здесь столько,
сколько камень будет лететь.
Потом подумала и сказала:
-- Давайте я расскажу вам все с самого начала. Этот камень -- подарок
Сатира.
-- Когда я была маленькой, мы не жили на мельнице. Мы были гораздо беднее.
Папа, в сущности, был крестьянином, хотя всегда читал книги и старался на
них походить. А мама крестьянкой быть не хотела. Хотела, чтобы я училась,
учила меня как могла, папе кровь, как могла, портила, чтобы заработал денег
и перебрался в город, а папа не торопился, и вообще, я думаю, никогда этого
не хотел. Ну, не важно. Короче. Мне было 15 лет, когда к нам в гости приехал
Сатир. Такой человек, которого я прозвала Сатиром. Понимаете, у каждого
человека есть свой прообраз, это, в общем, тоже своя судьба, и он был
козлоногим и противным, как Сатир, хотя одет был просто шикарно, и улыбался
просто во все стороны. Ну вот. Я вообще не знаю, чего он приехал, но он
остановился у нас на несколько дней.
-- Он понравился маме?
Она кивнула и проглотила комок.
-- Она просто влюбилась. Ее можно понять: она всю жизнь стремилась в
общество, а тут оно пришло к ней на дом, само, и рассыпалось в комплиментах.
А мне он сплел венок из купленных цветов, и я бы его надела на огородное
чучело, да смелости не хватило, и я эту дрянь таскала целый вечер.
-- А к папе он тоже пробовал подкатить. У нас был здоровенный яблочный
сад. Папа там что-то делает, а он подходит и спрашивает, почему папа не
опрыскивает деревья каким-то там средством, это позволило бы больше
выращивать яблок. А папа ему отвечает: "Я не выращиваю яблоки". Тот: "А что
же вы делаете?" А папа: "Я славлю Бога". Я думаю, он такое в книжке вычитал,
но все равно красиво и хорошо получилось.
-- Но Сатир не отстал. Через какое-то время он был просто везде. Чем он
папу таки победил, так это своей эрудицией. Папа любит разгадывать
кроссворды. Он получал такой журнал с кроссвордами, вечером он садился их
решать и спрашивал всех, когда не знал. Сатир отвечал ему всегда, хоть убей,
каждый раз. Папа поражался, как много он знает. Потом, уже под конец его
пребывания у нас, он рассказал мне причину, почему он так здорово
разгадывает кроссворды. Он сам их придумывает для этого журнала. То есть он,
конечно, все равно ужасно эрудированный, но, как оказалось, в таких забавных
границах, то есть здесь все шиворот-навыворот. Я не знаю, как это
объяснить...
-- Я понимаю. Бывают такие поэты, которые творят язык, на котором все
потом разговаривают, и их стихи всем кажутся самим совершенством, но это
может быть уже не потому, что прекрасны стихи, а потому, что само понятие
прекрасного выросло на основе этих стихов. Это что! В каждой семье...
-- Подождите же! Дайте досказать всю эту муть. Я знаю, что вы меня
понимаете. Да, вот, Сатир стал везде. Больше всего, конечно, с мамой. Они
обсуждали городскую жизнь, наряды, модные книги, и он при этом так складывал
пальцы и отставлял мизинец. Я один раз захожу -- а у мамы пальцы точно так
же! Но этого было мало...
-- И он начал ухаживать за тобой.
-- Откуда вы знаете? Это все так просто, да? Он стал ухаживать за мной,
и это тоже было не так уж плохо, то, се, пококетничать, но...
-- Он захотел на тебе жениться.
-- ЭТО ВСЕ ТАК ПРОСТО, ДА? Вы меня сейчас до слез доведете. Мама очень
хотела, чтобы он на мне женился. Она разговаривала со мной, обнимала, все
уже придумала, где мы будем жить, и так далее. А он тоже так увлекся этим, и
я долго дурочку играла, пока не увидела, что у них все так серьезно, и ка-ак
послала его! И тогда ко мне прибежала мама, а он, такой несчастный, заперся
у себя в комнате, а мама устроила мне скандал. Я ей сказала: "Нет, нет, нет
и еще раз нет", и тогда она сказала, что раз я мать не слушаю, когда она
хочет для меня счастья, то не будет мне счастья в жизни, и что как я ее
поразила, так судьба меня поразит.
Она подняла на меня глаза и сказала:
-- Я проклята, Пьетти.
После нескольких маленьких минут молчания она досказала:
-- Сатир уехал, но прежде научил маму как-то странно зарабатывать
деньги. Я так и не знаю, каким образом, она время от времени ездила в город
и привозила много денег. Мы купили мельницу и переехали сюда. Потом мама
заболела и умерла. Она так меня и не простила.
-- Да, а камень -- это подарок Сатира. Перед отъездом он спросил меня,
что я приму от него в подарок: кольцо, камень или цветы. Я сказала: камень,
и получила вот это. Он же серый снаружи, никто не знал, что так красиво
внутри. Просто после маминой смерти у меня была сильная депрессия, и я,
чтобы выйти, однажды пошалила, ну, посуду побила, тряпки порвала. Он упал,
кусок откололся. Отец отдал его кузнецу -- это тот человек -- чтобы он
разрезал и отполировал. Половину нам, половину ему.
-- И этот камень оказался моей судьбою.
-- Сегодня мне снилось, что я стою в пустыне, где страшно жарко, а в моей
тени собралась куча зверушек. И им хорошо, они в тени, а я на самом
солнцепеке. Мне аж обидно стало, я передвинулась, они за мной. Что скажете,
господин душевед?
-- Замечательный сон. Тень твоя, но использовать ее могут только
другие. Это объединяет тебя с твоим любимым камнем.
-- Что он не знает о скрытой в нем красоте?
-- Да, и у камня все еще сложнее. Впрочем... То есть чтобы стал виден
его рисунок, который могут увидеть, конечно, только другие, его надо особым
образом разрезать и отполировать. До это никакого рисунка, вообще говоря, и
нет.
-- Нет, он есть, и весь он -- как судьба: уже сделан и только до поры
запечатан.
-- Да, он как судьба: разрежешь так -- один рисунок, поперек -- совсем
другой. Впрочем, есть камни попроще, кристаллы или однородный смеси, их как
ни разрежешь -- все одно.
-- И есть такие люди с одной судьбою?
-- Да, наверное. Только, Паола, мне кажется, это не про тебя.
-- Мою судьбу ты знаешь.
-- Не совсем. Что будет, когда стрела долетит до цели?
-- Я уйду из чужого мира.
-- Ты имеешь в виду этот?
-- Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Ты же сам ушел скитаться и
тебе ведь, наверное, некуда вернуться?
-- Мне не нужно возвращаться. Это все -- моя земля, на север я пойду
или на запад.
-- Ну вот, значит, земля -- твоя стихия. И, наверное, люди на ней. Но
моя стихия другая.
-- Что это, Паола?
-- Это море. Я увидела его в пять лет -- и сразу поняла. А поняла, что
поняла, только лет в пятнадцать. Смешно, полжизни уходит на то, чтобы
познакомить голову с сердцем.
Она замолчала.
-- Что ты поняла, Паола?
-- Что живу в чужой стране, а жива я -- там. Что мне ничего здесь не
надо, просто войти в него и уплыть.
Она улыбнулась; у нее была родинка на щеке.
-- Я так однажды и сделала. Не нарочно; это было прошлым летом. Я пошла
купаться, заплыла, легла на спину, предавалась кайфу, там был видно солнце,
потом закат. А потом оглянулась, а меня унесло за скалы. Я вначале
испугалась, поплыла, но течение было очень сильное, и я решила, что не
выплыву. Ты не поверишь, но мне стало так хорошо и удобно. Я опять легла на
спину; совсем стемнело. Нет, я даже не на спину, я свернулась в комочек,
закрыла глаза и сказала волнам делать со мной что угодно. А потом я заснула.
А потом, не знаю когда, проснулась, потому что меня шваркнуло о камень. Меня
вынесло к берегу, на другой только пляж. Ну, тогда я уже поднапряглась и
вылезла. Там меня увидели какие-то мужики, которые решили мен обязательно
отвезти куда-то в город. Я насилу от них отговорилась, убедила, что я
нормальная, отдохнула и назад поплыла, на свой пляж.
-- Ничего себе.
-- Вот так, как видишь, не приняло меня море. Значит, не судьба, не
пришло время. А я судьбе послушная, я терпеливая, ждала, пока будет можно.
Иногда так трудно было ждать -- не расскажешь. А теперь появился камень, а в
нем всадник, и я теперь как он, одинокий на берегу. Он ждет свою стрелу,
даже грудью к ней повернулся.
Замолчала.
-- И когда стрела долетит?
-- Я поеду к морю и уплыву за касатками.
После завтрака мы с мельником одновременно подняли головы и сказали:
-- Скажите, Вы.... --
и рассмеялась. Мы остались на веранде, где кушали. Паола ушла к себе. Я
сам не знал, что хотел ему сказать. В сущности, я подумал, это просто
собрание двух старых куриц, которых страшат выверты потомства. Как я попал в
такую роль? Один сумасшедший как отрезвляет другого? Он сказал:
-- Вам еще не хочется сбежать отсюда?
Я ответил:
-- Нет, что вы. Ваша дочь...
-- Понравилась вам. Я рад. Как и вы ей.
-- Вы и этому рады?
-- Поверьте, если б вы завтра попросили ее руки, я бы согласился не
раздумывая.
("Оп-па, -- наткнулся я. -- Мама номер два".)
-- Вы так боитесь ее... ее планов?
-- Да. И еще я боюсь -- я боюсь того, что не боюсь их. Вы понимаете?
-- Мне кажется, да.
-- А я -- нет. Ее безумие -- это мое безумие, я это знаю. Просто она
решительнее меня...
-- Господи, да что вы имеете в виду?
-- Я знаю, когда это все в ней родилось. Я сам в ней это зародил. Когда
этот человек -- она вам рассказывала? -- вился вокруг нашего дома, а я вел
себя как тряпка, как дурак, а она мучилась, я хотел ее успокоить. Мы поехали
на море, гуляли, и я рассказал ей легенду. Как вы относитесь к легендам?
-- М-м-м...
-- Простите, неважно, мне нужно выдержать курс, а я сбиваюсь. Просто я
люблю легенды как оболочки мыслей, от которых больно. Легенды скругляют
углы. Я рассказал ей, что в этой местности жил дракон. Морской. И он наложил
дань, требуя себе один раз в год девушку. Для этого он высылал свое
доверенное лицо, своего помощника, чтобы тот нашел жертву, охмурил ее и
привез к нему. Прервать этот поток могла только девушка, которая сама бы
пошла к дракону, стала бы жертвой за всех -- или, кто знает, царицей моря?
Неважно. К сожалению, такой девушки так и не нашлось. Правда, в какой-то
момент дракон сам умер, но порядок остался.
-- Потому что он умер, а не был убит?
-- Вы думаете так же, как и я. Драконов нужно убивать, а неубитые
драконы продолжают требовать жертв. Да, так что значит, что порядок
остался...
-- То и значит?
-- Да, именно так.
Он замолчал, мы замолчали.
-- Идти навстречу судьбе, поворачиваться к ней задом -- вам что-нибудь
одно кажется красивее, чем другое?
Я улыбнулся.
-- Ну да, вы счастливый человек. Вы где-то нашли сиську гармонии
природы -- ничего, что я так грубо?
-- Да нет, отлично. Вы мне льстите.
-- Спасите ее, -- вдруг сказал он. -- Я не знаю, как. Но если у вас
этого счастья много -- поделитесь им. Господь воздаст.
Я вздрогнул.
И тогда раздались шаги по дорожке, к нам шла Паола.
Мы пошли с ней смотреть на камень.
Следующий срез был готов: стреле осталось, наверное, пять миллиметров.
Они оба выросли, и стрела, и всадник. Конь и берег слегка расплылись, но кто
на них теперь смотрел.
-- Давай немного пройдемся.
-- Давай.
-- Что отец?
-- Он мне очень понравился.
-- Мне тоже.
-- А ты что делала?
-- Мне приснился сон, что я стала бургомистром в городе воздушных
пузырей.
-- И что ты там делала?
-- Ничего, старалась не коснуться подданных.
-- Это, наверное, скорее был мой сон, но попал к тебе по ошибке.
-- Ах, извините.
-- Ничего.
Мы замолчали. Я был растерян, в том совершенно идиотском состоянии, как
во сне, когда совершенно необходимо бежать, но не получается сделать даже
шага. Паола сорвала яблоко, откусила его и отбросила.
-- Что там?
-- Червячок. Представляешь, вот я живу, а во мне живет червячок
безумия.
-- Слушай, а ты в детстве не играла в пугалки?
-- Это что?
-- Кто кого сильнее испугает.
-- А, ты вот что про меня думаешь. Я сама над этим задумывалась. Надо
же мне было отцу все это рассказывать. Думаешь, я такой подросток с
комплексами мести за то, что сама же не делаю?
-- А почему нет? Это всегда стоит иметь в виду, когда пытаешься что-то
понять.
-- Ну вот. Поэзия исчезает.
-- Ах, как мне тебя жалко.
-- Да мне и самой не жалко. Ну, что ты дуешься. Давай поговорим
начистоту. Что ты думаешь, ну, честно?
-- Что ты очень талантливая, но полная дура с этим твоим Сатиром,
камнем и маминым проклятием, которых нет давным-давно, но ты за них зачем-то
держишься, и посвящаешь этому жизнь. Что ты застряла на этом в лучшем случае
из-за красоты образа.
-- Ну и что тогда?
-- А то, что покажи мне сейчас вокруг хоть что-нибудь некрасивое.
Давай! Попробуй посмотреть хоть куда-нибудь, где бы не было десяти красивых
линий, очертаний, цветов. Ведь это же бесконечно! Подумаешь, море!
-- Ты во всем прав, -- сказала она мне. -- И это ВСЈ не то. Я не знаю,
как тебе это объяснить. Вот у тебя когда-нибудь была женщина?
-- Ну, была.
-- А было так, что когда ты с ней расстался, потом прошло время, и ты
опять с ней встретился; и тогда ты увидел, что то, что тебя когда-то, еще
совсем, может быть, недавно, страшно волновало -- вот там, ее фигура, или ее
слезы, или еще что-то -- все это стало тебе абсолютно безразлично? Было
такое?
-- Да.
-- Так вот и у меня, понимаешь? Ведь это же ужасно просто. Особенно
ясно на примере любви.
-- Да, да, это-то я понимаю. Это прекрасная, величественная картина, я
называю ее: "Так страсть взмахивает крыльями и улетает от объекта". Но ты-то
что имеешь в виду?
-- Да то же, что ты! У меня страсть теперь в другом месте.
-- А что, если это просто дракон захватил твою душу?
-- Ну так что ж! Так тому и быть. Потому что если я еще и против себя
пойду -- что у меня останется?
И тогда я развел руками и сказал:
-- Ничего.
Потом она остановилась и погладила меня по щеке:
-- Ты очень хороший, Пьетти.
А на обратном пути она мне только один раз вот что сказала:
-- Ты вот придумываешь сказки, придумай такую, про соблазн Иванушки.
Представляешь, встречается ему некто, который говорит, что никакой Марьюшки,
которую он ищет, на свете нет. Это так, эманация его собственной женской
части или еще что-нибудь... внутрипсихическое. Представляешь себе? Вот что
он будет делать?
Я не знаю, что бы сделал Иванушка. Предполагаю, что срубил бы умнику голову.
Умникам время от времени надо головы рубить, "и умные из них на это не
обидятся", как сказал один волшебник. Я многих волшебников помню слова, и
бормочу их часто. Или еще детские стихи. Вот если я начинал думать про
Паолу, я вспоминал такой:
Роза в вазе
расцветает, но нет,
нет с ней тюльпана!
Или я еще вспоминал слова одного волшебника, который в трудных случаях
говорил: "Застрелись!" Сложив руки на груди, я гулял вдоль берега реки, как
умный.
И одна старая-престарая история пришла мне на ум.
Когда-то мир был прост и понятен своему Творцу. Творец ухаживал за
миром, как за своим садом, решая, где что посадить, что вырвать и что
размножить. Каждое создание в этом саду он судил своим судом, и не было в
этом суде ошибок, поскольку были ведомы Творцу все желания и мысли каждого
существа. Мир был прост и понятен... А история началась с того, что
объявилось в этом саду некоторое существо, которому не нравился суд, не
нравилось быть судимым и сдерживаемым общим порядком. Вот попыталось это
существо избегнуть суда так, эдак... А потом нашло-таки способ: оно стало
таким сложным, что попробовал судить его Творец - и запутался. Оно и само
себя не понимало, на каждое желание навесило два противоположных, из мыслей
сварило суп, потом придумало самоубийство; и вот Творец не смог его судить и
отвернулся от него. И потомство этого существа размножилось чрезвычайно. И
когда стало их много, Творец не то чтобы отказался от сада, но удалился в
дальний его угол и стал заниматься только теми, кто сами приходили к нему.
И стало мне хорошо от всей этой путаницы в голове. Кончились мои
сомнения. Прямо с берега, в одежде я нырнул в воду, забарахтался, поплыл.
Выплыл на середину и отдался течению. Когда меня вынесло за поворот, я
увидел фигуру в песчаной заводи. Тихо я отгреб к берегу и стал смотреть,
смотреть во все глаза, как Паола купается голой, как сверкает кожа, встречая
солнце, как отражение разбивается в воде на тысячу кусочков и уплывает по
реке. А потом она заметила меня через кусты и, не прикрываясь, подошла и
стала с другой их стороны. Так мы стояли и смотрели друг другу глаза, и я
думал, что, наверное, большой я существую в основном как прикрытие
маленького, и что все, что я сделал, было для того, чтобы маленький я
смотрел сейчас в глаза маленькой Паолы, и чтобы они аж выпрыгивали друг к
другу из глаз, и все-таки оставались внутри.
И вечер спустился на землю. Она приложила палец к губам, я кивнул, и мы
тихонечко разошлись.
На следующий день мельнику было плохо. Он слег в постель, его рвало,
голова, как он сказал, "вообще не стоит на месте". Мы собрались у его
постели, я и Паола, где-то в полдень. Никакой разговор не случался. Она
бегала, возвращалась, он пытался выглядеть пободрее.
-- Почитайте мне Библию, - сказал он наконец.
Паола принесла книгу и взглядом спросила у него, где открывать. Он
покачал головой. Тогда она дала книгу мне, я открыл ее и начал читать,
медленно:
"И он сказал: "Прошу, возьми сына твоего, единственного твоего,
которого ты любишь, Ицхака; и пойди в землю Мориа, и принеси его там во
всесожжение на одной из гор, о которой я скажу тебе". И встал Авраам рано
утром, оседлал осла своего и взял с собой двух отроков своих и Ицхака, сына
своего, и наколол дров для всесожжения, и встал и пошел на то место, о
котором сказал ему Бог".
Мне кровь бросилась в глаза. Я поднял взгляд на них: они окаменели. Я
читал до конца, и как сказал Авраам: "Бог усмотрит себе агнца, сын мой", и
как "простер Авраам руку свою и взял нож", и как воззвал к нему ангел
Господень... И долго-долго мы молчали после слов "И жил Авраам в Беэр-Шеве".
Потом мельник сказал:
-- Паола!
И она ответила:
-- Что, папа?
А он сказал ей:
-- Что бы ты ни сделала со своей жизнью, я хочу, чтобы ты знала, что я
на твоей стороне. Как бы ты ни жила, с тобой благословение мое. А все
прежние слова забудь и выкинь, и мои, и мамины. Мы были всего лишь слабыми
людьми... Забудь и выкинь.
Потом улыбнулся, облизнул губы и сказал:
-- Может, этим меня и тошнит.
Она опустилась на колени и обняла его.
А я начал подниматься обратно, через все свои семь небес, легко, как
дым от костра в пустыне.
Через два дня кузнец срезал и отполировал еще один кусок.
Стрела исчезла.
Мельник, дурак, плакал от счастья.
Я записал эти слова как тень, которая вроде бы принадлежит мне, а на
деле пригодится только другим.
Паола! Ведь ты на меня не сердишься?
Вот еще одно стихотворение, которое один юный поэт написал за тебя:
Я заснул ото сна.
Мимо меня прозвенел
сон мой печальный.
Last-modified: Tue, 01 Feb 2000 21:56:18 GMT