ть, что люди по отношению к домам играют примерно ту же роль, что разные 'я' нашей личности по отношению к нам. Они приходят и уходят, иногда живут внутри нас долгое время, иногда же появляются лишь на мгновения.
Помню, как однажды, на Невском проспекте меня поразила обыкновенная ломовая лошадь. Она поразила меня своей головой, своей 'физиономией', в которой выразилась вся сущность лошади, и, глядя на еЃ морду, я понял всЃ, что можно было понять о лошади. Все особенности еЃ природы, всЃ, на что она способна, всЃ, на что не способна, всЃ, что она может или не может сделать, - всЃ это выразилось в чертах еЃ 'физиономии'. В другой раз сходное чувство у меня вызвала собака. Вместе с тем, эти лошадь и собака были не просто лошадью и собакой; это были 'атомы', сознательные, движущиеся 'атомы' больших существ - 'большой лошади' и 'большой собаки'. Тогда я понял, что мы тоже являемся атомами большого существа - 'большого человека'; и точно также любая вещь представляет собой атом 'большой вещи'. Стакан - это атом 'большого стакана', вилка - атом 'большой вилки' и т.д.
Эта идея и несколько других мыслей, сохранившихся в моей памяти после экспериментов, вошли в мою книгу 'Tertium Organum', которая как раз и была написана во время этих опытов. Таким образом, формулировка законов ноуменального мира и некоторые другие идеи, относящиеся к высшим измерениям, были заимствованы из того, что я узнал во время экспериментов.
Иногда во время опытов я чувствовал, что многое понимаю особенно ясно; я чувствовал, что, если бы сумел сохранить в своей памяти то, что понимаю, я узнал бы, как переходить в это состояние в любое время по желанию, как сделать его продолжительным, как им пользоваться.
Вопрос о том, как задержать это состояние сознания, возникал постоянно, и я много раз задавал его во время эксперимента, пребывая в том состоянии сознания, когда получал на свои вопросы ответы. Но на этот вопрос я никогда не получал прямого ответа. Обычно ответ начинался откуда-то издалека; постепенно расширяясь, он охватывал собою всЃ, так что в конце концов ответ на мой вопрос включал ответы на все возможные вопросы; естественно, что я не мог удержать его в памяти.
Помню, как однажды, когда я особенно ясно понял всЃ, что мне хотелось понять, я решил отыскать какую-нибудь формулу или ключ, который дал бы мне возможность припомнить на следующий день то, что я понял. Я хотел кратко суммировать всЃ, что мне стало понятно, и записать, если удастся, в виде одной фразы то, что необходимо для повторного приведения себя в такое же состояние как бы одним поворотом мысли, без какой-либо предварительной подготовки. В течение всего эксперимента мне казалось, что это возможно. И вот я отыскал такую формулу - и записал еЃ карандашом на клочке бумаги.
На следующий день я прочЃл фразу: 'Мыслить в других категориях!' Таковы были слова, но в чЃм же их смысл? Куда делось всЃ то, что я связывал с этими словами, когда их писал? ВсЃ исчезло, всЃ пропало, как сон. Несомненно, фраза 'мыслить в других категориях' имела какой-то смысл, но я не мог его припомнить, не мог до него добраться.
Позднее точно такое же случалось со многими другими словами и фрагментами идей, которые оставались у меня в памяти после опытов. Сначала эти фразы казались мне совершенно пустыми. Я даже смеялся над ними, обнаружив в них полное подтверждение невозможности передать оттуда сюда хоть что-то. Но постепенно в моей памяти кое-что начало оживать, и по прошествии двух-трЃх недель я всЃ лучше и лучше вспоминал то, что было связано с этими словами. И хотя их содержание продолжало оставаться неясным, как бы видимым издалека, я всЃ же начал усматривать особый смысл в словах, которые поначалу казались мне лишь отвлечЃнными обозначениями чего-то, не имеющего практической ценности.
То же самое повторялось почти каждый раз. На следующий день после эксперимента я помнил очень немногое. Но уже к вечеру порой начинали возвращаться кое-какие неясные воспоминания. Через день я мог вспомнить больше; в течение же следующих двух или трЃх недель удавалось восстановить отдельные детали эксперимента, хотя я прекрасно сознавал, что в памяти всплывает лишь ничтожно малая часть пережитого. Когда же я пробовал проводить опыты чаще, чем раз в две-три недели, всЃ смешивалось, и я не мог уже ничего вспомнить.
Но продолжу описание удачных экспериментов. Неоднократно, почти всегда, я чувствовал, что, переходя через второй порог, я прихожу в соприкосновение с самим собою, с тем 'я', которое всегда пребывает внутри меня, всегда видит меня и говорит мне нечто, чего я в обычном состоянии сознания не в силах понять и даже услышать.
Почему же я не могу этого понять?
Я отвечал себе: потому, что в обычном состоянии во мне звучат одновременно тысячи голосов, которые и создают то, что мы называем нашим 'сознанием', нашими мыслями, чувствами, настроениями, воображением. Эти голоса заглушают звук того голоса, который доносится из глубины. Мои эксперименты ничего не прибавили к обычному 'сознанию'; они только сузили его; но как раз благодаря этому сужению его мощность неизмеримо возросла.
Что, собственно, делали эти эксперименты? Они заставляли все другие голоса замолчать, погружали их в сон, делали неслышными. И тогда я начинал слышать другой голос, который доносился как бы сверху, из какого-то пункта у меня над головой. Тогда-то я и понял, что вся задача заключается в том, чтобы слышать этот голос постоянно, сохранять с ним непрерывную связь. То существо, которому принадлежал голос, знало и понимало всЃ, а самое главное - было свободно от тысяч мелких отвлекающих 'личных' мыслей и настроений. Оно могло принимать всЃ спокойно и объективно, таким, каково оно есть на самом деле. И в то же время это был я. Как так могло случиться и почему в обычном состоянии я был так далеко от самого себя, если голос и впрямь принадлежал мне, - этого я не мог объяснить. Во время экспериментов я называл мою обычную личность 'я', а другое существо - 'он'. Иногда же, наоборот, обыденную личность - 'он', а другую - 'я'. Позднее я ещЃ вернусь к общей проблеме 'я' и к пониманию 'я' в новом состоянии сознания, ибо всЃ это гораздо сложнее, чем простая замена одного 'я' другим.
А сейчас попробую описать (насколько это сохранилось в моей памяти), как этот 'он' или 'я' смотрело на веши, в отличие от обычного 'я'.
Помню, как однажды я сидел на диване, курил и смотрел на пепельницу. Это была самая обыкновенная медная пепельница. И вдруг я почувствовал, что начинаю понимать, что такое пепельница; вместе с тем, с некоторым удивлением, почти со страхом я ощутил, что до той поры не понимал еЃ, что мы вообще не понимаем самых простых окружающих нас вещей.
Пепельница вызвала во мне водоворот мыслей и образов. Она содержала в себе бесконечное обилие фактов и событий, она была связана с бесчисленным множеством вещей. Прежде всего с тем, что касается табака и курения. Это сразу же вызвало тысячи образов, картин, воспоминаний. Затем сама пепельница - как она появилась на свет? И как появились те материалы, из которых она изготовлена? В данном случае медь - что такое медь? И как люди впервые еЃ обнаружили? Как научились ею пользоваться? Где и как была добыта медь, из которой сделана эта пепельница? Какой обработке она подверглась, как еЃ перевозили с места на место? Сколько людей работало над ней или в связи с ней? Как медь оказалась превращЃнной в пепельницу? Эти и иные вопросы об истории пепельницы до того самого дня, как она появилась на моЃм столе...
Помню, как я записал несколько слов на листке, чтобы удержать в памяти хоть некоторые из своих мыслей. И вот назавтра я прочЃл:
'Человек может сойти с ума из-за одной пепельницы.'
Смысл всего, что я воспринял, состоит в том, что по одной пепельнице можно познать всЃ. Невидимыми нитями пепельница связана со всеми вещами этого мира, и не только с настоящим, но и со всем прошлым и со всем будущим. Зная пепельницу, я знаю всЃ.
Конечно, это описание ни в малейшей степени не выражает подлинного ощущения, ибо первым и главным было впечатление, что пепельница живЃт, думает, понимает и рассказывает о себе. ВсЃ, что я узнал, я узнал от самой пепельницы.
Вторым впечатление был чрезвычайно эмоциональный характер всех знаний, связанных с пепельницей.
'ВсЃ живЃт! - сказал я себе в самой гуще этих наблюдений. - Нет ничего мЃртвого; мертвы только мы сами. Если бы мы ожили хоть на мгновение, мы почувствовали бы, что всЃ живо, что все вещи живут, думают, ощущают и могут разговаривать с нами.'
Этот случай с пепельницей напоминает мне другой, когда ответ на мой вопрос был дан в виде характерного зрительного образа.
Однажды, находясь в том состоянии, в которое меня приводили мои эксперименты, я задал себе вопрос: 'Что же такое мир?'
И сейчас же передо мной возник образ какого-то большого цветка, наподобие розы или лотоса. Его лепестки непрерывно распускались изнутри, росли, увеличивались в размерах, выходили за пределы цветка, затем каким-то образом вновь возвращались внутрь, и всЃ начиналось сначала. Этот процесс невозможно выразить словами. В цветке было невероятное количество света, движения, цвета, музыки, эмоций, волнения, знания, разума, математики и непрерывного, постоянного роста. В то время как я смотрел на цветок, кто-то, казалось, объяснял мне, что это и есть 'мир', или 'Брахма', в его чистейшем аспекте и в наивысшем приближении к тому, что существует реально. 'Если бы приближение было ещЃ большим, это был бы сам Брахма, каков он есть' - промолвил голос.
Последние слова прозвучали своеобразным предупреждением, как если бы Брахма в своЃм реальном аспекте был опасен, мог поглотить и уничтожить меня. Здесь опять-таки возникала бесконечность.
Этот случай и символ Брахмы, или 'мира', сохранившийся в моей памяти, очень меня заинтересовал, ибо объяснял происхождение других символов и аллегорических образов. Позднее я решил, что понял принцип формирования атрибутов разнообразных божеств и смысл многих мифов. Кроме того, этот случай обратил моЃ внимание на другую важную особенность экспериментов, а именно, на то, как мне сообщались идеи в необычном состоянии сознания после второго порога.
Как я уже говорил, идеи передавались мне не словами, а звуками, формами, 'схемами' или символами. Обычно всЃ и начиналось с появления 'схем' или иных форм. Как упоминалось выше, 'голоса' представляли собой характерную черту переходного состояния, и когда они прекратились, их место заняли формы, т.е. звуки, 'схемы' и т.п., псоле чего следовали зрительные образы, наделЃнные особыми свойствами и требующие подробных объяснений. 'Брахма', видимый в форме цветка, может служить примером такого зрительного образа, хотя обычно эти образы были гораздо проще и имели что-то общее с условными знаками или иероглифами. Они составляли форму речи или мысли, вернее, той функции, которая соответствовала речи или мысли в том состоянии сознания, которого я достиг. Знаки или иероглифы двигались и менялись передо мной с головокружительной ьыстротой и выражали переходы, изменения, сочетания и соответствия идей. Только такой способ 'речи' оказывался достаточно быстрым для той скорости, какой достигла мысль. Никакие другие формы нужной скоростью не обладали. И вот эти движущиеся знаки вещей указывали на начало нового мышления, нового состояния сознания. Словесное мышление становилось совершенно невозможным. Я уже говорил, что промежуток между двумя словами одной фразы занимал слишком много времени. Словесное мышление не могло в этом состоянии угнаться за мыслями.
Любопытно, что в мистической литературе имеется немало указаний на эти 'обозначения вещей'. Я даю им то же название, что и Якоб БЃме, не сомневаясь при этом, что БЃме говорил точно о тех же знаках, которые видел я. Для себя я называл их 'символами', но по внешней форме правильнее было бы назвать их движущимися иероглифами. Я попробовал зарисовать некоторые из них, и хотя иногда это удавалось, на следующий день было очень трудно связать полученные фигуры с какими-нибудь идеями. Но один раз получилось нечто очень интересное.
Я нарисовал линию с несколькими штрихами на ней.
Число штрихов здесь несущественно; важно то, что они расположены друг от друга на неравном расстоянии. Я получил эту фигуру следующим образом.
В связи с некоторыми фактами из жизни моих знакомых я задал себе довольно сложный вопрос: каким образом судьба одного человека может повлиять на судьбу другого? Сейчас я не в состоянии в точности воспроизвести вопрос, но помню, что он был связан с идеей причинно-следственных законов, свободного выбора и случайности. ВсЃ ещЃ продолжая в обычном состоянии думать об этом, я представил себе жизнь одного моего знакомого и тот случай в его жизни, благодаря которому он встретился с другими людьми, оказав самое решительное влияние на их жизнь, тогда как и они, в свою очередь, вызвали важные перемены в его жизни. Размышляя таким образом, я внезапно увидел все эти пересекающиеся жизни в виде простых знаков, а именно: в виде линий со штрихами. Количество штрихов уменьшалось или возрастало; они приближались к друг другу или удалялись; в их внешнем виде, приближении или отдалЃнности, а также в сочетании разных линий с различными штрихами выражались идеи и законы, управляющие жизнью людей.
Позднее я ещЃ вернусь к смыслу этого символа. В настоящее время я только объясняю метод получения новых идей в необычном состоянии сознания.
Особую часть моих переживаний составляло то, что можно назвать отношением к самому себе, точнее, к своему телу. ВсЃ оно стало живым, мыслящим, сознательным. Я мог разговаривать с любой частью тела, как если бы она была живым существом; я мог узнавать от неЃ, что еЃ привлекает, что ей нравится, а что не нравится, чего она боится, чем живЃт, чем интересуется, в чЃм нуждается. Такие беседы с сознаниями физического тела открыли передо мной совершенно неизведанный мир.
В своей книге 'Tertium Organum' я попытался описать некоторые результаты своих опытов, говоря о сознаниях, которые не параллельны нашему.
Эти сознания (ныне я называю их сознаниями физического тела) имели очень мало общего с нашим сознанием, которое объективирует внешний мир и отличает 'я' от 'не-я'. Сознания физического тела были полностью погружены в себя. Они знали только себя, только 'я'; 'не-я' для них не существовало. Они могли думать только о себе, говорить только о себе, зато они знали о себе всЃ, что можно было знать. Тогда я понял, что их природа и форма их существования состояла в том, чтобы постоянно говорить о себе: о том, что они такое, что им нужно, чего они хотят, что им приятно и что неприятно, какие опасности им угрожают, что могло бы предупредить или устранить эти опасности.
В обычном состоянии мы не слышим эти голоса по отдельности. Только их общий шум, как бы их совестный фон чувствуется нами в виде форме нашего физического состояния или настроения.
Я не сомневаюсь, что, если бы могли сознательно вступать в связь с этими 'существами', мы узнавали бы от них всЃ, что касается состояния каждой функции организма вплоть до мельчайших подробностей. Первая мысль, которая приходит в этой связи на ум, - что такая способность была бы очень полезной в случае заболеваний и функциональных расстройств для правильных диагнозов, для профилактики заболеваний и их лечения. Если бы удалось вступать в связь с этими сознаниями и получать от них информацию о состоянии и потребностях организма, медицина стала бы, наконец, на твЃрдую почву.
Продолжая эксперименты, я всЃ время старался найти средство для перехода от абстракций к конкретным фактам. Хотел выяснить, существует ли возможность усилить обычные способности восприятия или открыть в себе новые способности, в особенности касающиеся восприятия событий во времени - в прошлом или настоящем. Я задавал себе вопрос: можно ли видеть без помощи глаз - на огромном расстоянии или сквозь стену, или в закрытых вместилищах (например, читать письма в конвертах, книги на полках) и т.д. Мне не было ясно, возможны такие вещи или нет. Но с другой стороны, я знал, что все попытки проверить феномены ясновидения, которые иногда описываются, неизменно кончались неудачей.
Во время своих опытов я неоднократно пытался что-нибудь 'увидеть'; например, находясь в доме, - то, что происходит на улице, причЃм такие детали, которые я не мог бы увидеть обычным способом; старался 'увидеть' кого-нибудь из своих близких, и установить, чем он занят в момент наблюдения; или же воссоздать в подробностях сцены из прошлого, которые я знал лишь в отрывках.
Как-то я положил несколько старых фотографий в одинаковые конверты, перемешал конверты и попробовал 'увидеть', чей портрет я держу. То же самое я проделывал с игральными картами.
Убедившись в безуспешности своих попыток, я решил пробовать воспроизвести в виде ясного умственного образа какое-нибудь событие, которое, бесспорно, хранилось в моей памяти, хотя в обычном состоянии я не смог бы отчЃтливо его вспомнить. К примеру, 'увидеть' Невский проспект, начиная от Знаменской площади, со всеми его домами и вывесками, следующими друг за другом. Но и это ни разу не удалось мне преднамеренно. А ненамеренно, при разных обстоятельствах, я не однажды видел себя шагающим по Невскому; в этих случаях я 'видел' дома и вывески в точности там, где они находились на самом деле.
В конце концов я признал неудовлетворительными все свои попытки перейти к конкретным фактам. Это или было совершенно невозможно, или не удавалось из-за моего неправильного подхода к делу.
Но два случая показали мне, что существует возможность значительно усилить наши способности восприятия обычных событий жизни.
Однажды я достиг если не настоящего ясновидения, то, несомненно, заметного усиления зрительных способностей. Дело было на одной из улиц Москвы через полчаса после эксперимента, который показался мне совершенно неудачным. И вдруг на несколько секунд моЃ зрение приобрело такую необыкновенную остроту, что я совершенно ясно рассмотрел лица людей на расстоянии, на котором обычно трудно отличить одну фигуру от другой.
Второй случай произошЃл в Петербурге; была вторая зима моих опытов. Обстоятельства сложились так, что в течение всей зимы я не мог выехать в Москву, хотя в связи с некоторыми делами собирался туда съездить. И вот наконец около середины февраля я определЃнно решил, что поеду в Москву на Пасху. Вскоре после этого я снова приступил к своим экспериментам. Однажды совершенно случайно, находясь в том состоянии, когда начинали появляться движущиеся знаки или иероглифы, я подумал о Москве и о том, кого мне следует навестить там на Пасху. Внезапно, без каких-либо предупреждений, я услышал: ты не поедешь в Москву на Пасху. Почему? В ответ я увидел, как, начиная со дня описываемого опыта, события стали развиваться в определЃнном порядке и последовательности. Не произошло ничего нового; но причины, которые я хорошо знал и которые уже существовали в день моего эксперимента, развивались таким образом и привели к таким неизбежно вытекающим из них результатам, что как раз перед Пасхой возник целый ряд затруднений, в конце концов помешавший моей поездке в Москву. Сам по себе факт довольно курьЃзный; но интересной в нЃм была открываемая мне возможность рассчитать будущее, ибо оно содержалось в настоящем. Я увидел, что всЃ, происходящее накануне Пасхи, явилось прямым следствием обстоятельств, существовавших уже два месяца назад.
Затем я, вероятно, перешЃл в своЃм опыте к другим мыслям, и на следующий день в моей памяти сохранился только голый результат: 'кто-то сказал мне, что на Пасху я в Москву не поеду'. Это показалось мне смешным, потому что никаких препятствий своей поездке я не видел. Потом я вообще забыл об этом эксперименте. Он выплыл в моей памяти лтшь за неделю до Пасхи, когда целая последовательность мелких обстоятельств сложилась неожиданно таким образом, что я в Москву не поехал. Это были как раз те обстоятельства, которые я 'видел' во время эксперимента, и они оказались явными последствиями того, что имелось уже два месяца назад. Ничего нового не случилось. Когда всЃ вышло в точности так, как я видел (или предвидел), я припомнил свой лпыт и все его подробности и вспомнил, что ещЃ тогда видел и знал то, что должно было произойти. В данном случае я, безусловно, соприкоснулся с возможностью иного зрения в мире предметов и событий. Но в целом, все вопросы, которые я задавал себе о реальной жизни или конкретном знании, ни к чему не приводили.
Полагаю, что это обстоятельство связано о особым принципом, который стал мне ясен во время экспериментов. В обычной жизни мы мыслим тезисами и антитезисами; всегда и везде существуют 'да' или 'нет', 'нет' или 'да'. Размышляя иначе, новым способом, при помощи знаков, я пришЃл к пониманию фундаментальных ошибок нашего мыслительного процесса. Ибо в действительности в каждом отдельном случае существовало не два, а три элемента. Было не только 'да' и 'нет', а 'да', 'нет' и что-то ещЃ. И вот как раз природа этого третьего элемента, недоступная пониманию, делала непригодными все обычные рассуждения и требовала изменить основной метод мышления. Я видел, что решение всех проблем постоянно приходило от треьего, неизвестного элемента, так сказать, появлялось с третьей стороны; и без помощи этого третьего элемента прийти к правильному решению было бы невозможно.
Далее, задавая вопрос, я очень часто сразу же видел, что он поставлен неверно. Вместо немедленного ответа на мой вопрос 'сознание', к которому я обращался, принималось поворачивать этот вопрос в разные стороны, показывая в чЃм заключается его ошибочность. Постепенно я начинал видеть, в чЃ его неправильность; и как только мне удавалось понять ошибочность своего вопроса, я видел ответ. Но этот ответ всегда заключал в себе третий элемент, который я до сих пор не мог увидеть, потому что мой вопрос был построен на двух элементах - на тезисе и антитезисе.
Я сформулировал это для себя следующим образом: вся трудность заключается в правильной постановке вопросов. Если бы мы умели правильно ставить вопросы, мы получали бы ответы. Правильно поставленный вопрос уже содержит в себе ответ; но этот ответ совсем не похож на то, что мы ожидаем. Он всегда будет находиться на другом плане, который в обычный вопрос не включЃн.
В нескольких случаях, когда я пробовал думать шаблонными словами или идеями, я пережил странное ощущение, напоминающее физический шок. Передо мной открывалась совершенная пустота, ибо в реальном мире, с которым я соприкасался, не было ничего, что соответствовало бы этим словам или идеям. Любопытно было ощутить неожиданную пустоту там, где я рассчитывал найти нечто, пусть не совсем прочное и определЃнное, но, по крайней мере, существующее.
Я уже сказал, что не обнаружил в своих экспериментах ничего, что соответствовало бы теософским 'астральным' телам или 'астральному' миру; ничего, что соответствовало бы 'перевоплощениям' или 'будущей жизни' в обычном смысле этого слова, т.е. тем или иным формам существования душ умерших. ВсЃ это не имело смысла и не только не выражало какой бы то ни было истины, но и прямо не противоречило истине. Когда я старался ввести в свои мысли вопросы, связанные с такими идеями, на них не давалось ответов; слова оставались лишь словами, и их нельзя было выразить какими-либо иероглифами.
То же самое произошло сл многими другими идеями, например, с идеей 'эволюции', как еЃ понимает 'научное' мышление. Она ничему не соответствовала и ничего не выражала. В мире реальностей для неЃ не оказалось места.
Я понял, что могу определять, какие идеи являются живыми и какие - мЃртвыми: мЃртвые идеи не выражались иероглифами, а оставались словами. Я обнаружил, что в обычном человеческом мышлении имеется огромное количество таких мЃртвых идей. Кроме уже упомянутых, к мЃртвым идеям принадлежали все так называемые социальные теории. Они просто не существовали. За ними скрывались только слова и никакой реальности; точно также идея 'справедливости' (понятая в обчном смысле 'компенсации' или 'воздаяния') оказалась в высшей степени мЃртвой. Одна вещь не может компенсировать другую, один акт насилия не разрушит результаты другого акта насилия. Вместе с тем, идея справедливости в смысле 'стремления к общему благу' также оказалась мЃртвой. Вообще говоря, с этой идеей связано крупное недоразумение. Она предполагает, что вещь может существовать сама по себе и быть 'несправедливой', т.е. противоречить какому-то закону; но в реальном мире всЃ составляет единство, в нЃм нет двух таких вещей, которые бы противоречили друг другу. Есть единственное различие: между живыми и мЃртвыми вещами. Но как раз это различие мы не понимаем, и выразить эту идею нашим языком, как бы мы ни старались, вряд ли удастся.
ВсЃ это отдельные примеры. Фактически же все идеи и понятия, которыми живут люди, оказались несуществующими.
С глубоким изумлением я убедился в том, что лишь очень немногие идеи соответствуют реальным фактам., т.е. существуют. Мы живЃм в совершенно нереальном, фиктивном мире, спорим о несуществующих идеях, преследуем несуществующие цели, изобретаем всЃ, даже самих себя.
Но, с другой стороны, в противоположность мЃртвым идеям, которые не существовали нигде, являлись и живые идеи, непрерывно встречающиеся вновь и вновь во всЃм, о чЃм я в то время размышлял, что узнавал или понимал.
Во-первых, существовала идея триады, или троицы, которая входила во всЃ. Затем весьма важное место занимала и многое могла объяснить идея четырЃх элементов: огня, воздуха, воды и земли. Эта идея была реальной, и во время экспериментов я понимал, как она входит во всЃ и соединяется со всем благодаря триаде. Но в обычном состоянии связь и значение этих двух идей от меня ускользали.
Далее, существовала идея причины и следствия. Как я уже упоминал, в иероглифах эта идея выражалась весьма определЃнным образом; но она никоим образом не была связана с идеей 'перевоплощения' и относилась исключительно к обычной земной жизни.
Очень большое, пожалуй, главное место во всЃм, что я узнал, занимала идея 'я'. Иначе говоря, чувство или ощущение 'я' каким-то непонятным образом менялось внутри меня. Выразить это словами очень трудно. Обычно мы плохо понимаем, что в разные моменты нашей жизни мы по-разному ощущаем своЃ 'я'. В этом случае, как и во многих других, мне помогли мои же более ранние опыты и наблюдения снов. Я знал, что во сне 'я' ощущается иначе, не так, как в состоянии бодрствования; также по-иному, но совсем иначе ощущалось 'я' и в моих экспериментах. Чтобы выразить это точнее, скажу, что всЃ, что обычно воспринималось как 'я', стало 'не-я'; а то, что воспринималось как 'не-я', стало 'я'. Но и это далеко от точного описания того, что я ощущал и что узнавал. Думаю, что точная передача здесь вообще невозможна. Необходимо только отметить, что насколько я могу припомнить, новое ощущение 'я' во время первых экспериментов вызывало у меня ужас. Я чувствовал, что исчезаю, теряюсь, превращаюсь в ничто. Это был всЃ тот же ужас бесконечности, о котором я уже говорил; но только возник он с противоположной стороны: в одном случае меня поглощало ВсЃ, в другом - Ничто. Но это не играло роли, ибо ВсЃ оказывалось эквивалентным Ничто.
И вот что замечательно: позднее, в последующих экспериментах, то же самое исчезновение 'я' вызывало уже во мне чувство необыкновенного спокойствия и уверенности, которое нельзя сравнить ни с одним из обычных наших чувств и ощущений. В то же время я как будто понимал, что все неприятности, заботы и беспокойства связаны с обычным ощущением 'я', проистекают из него, а также образуют его и поддерживают. Поэтому с исчезновением 'я' исчезали и все горести, заботы и волнения. Когда я ощущал, что я не существую, всЃ остальное делалось очень простым и лЃгким. В эти мгновения я даже удивлялся по поводу того, что мы взваливаем на себя такую ответственность, когда во всЃ вводим 'я' и во всЃм начинаем с 'я'. В наших идеях и ощущениях 'я' есть какая-то ненормальность, своеобразный фантастический самообман, граничащий с кощунством, как если бы каждый из нас называл себя Богом. Я чувствовал, что только Бог мог называть Себя 'Я', что только Бог и есть Я. Но и мы называем себя 'я', не замечая скрытой в этом иронии.
Как я уже сказал, необычные переживания, связанные с моими экспериментами, начались с изменений в восприятии 'я'; вряд ли они были бы возможны в случае сохранения обычного восприятия 'я'. Эти изменения - самое существенное в новом состоянии сознания; от них зависело всЃ, что я чувствовал и чему мог научиться.


Что же касается того, что я узнал во время своих экспериментов (особенно того, что относится к расширению познавательных способностей), то там оказалось много необычного, что не входит ни в одну из известных мне теорий.
Сознание, общавшееся со мной при помощи движущихся иероглифов, придавало этому вопросу особое значение; оно стремилось запечатлеть в моЃм уме всЃ, что было с ним связано, делая, таким образом, главный упор на методах познания.
Я хочу сказать, что иероглифы объяснили мне, что, кроме обычного познания, основанного на показаниях органов чувств, расчЃтах и логического мышления, существуют три других вида познания, которые отличаются друг от друга и от обычного способа познания не степенью, не формой, не качеством, а всей своей природой, как отличаются друг от друга явления совершенно разных порядков, не имеющих общих измерений. В нашем языке для таких явлений имеется лишь одно название; если мы признаЃм их существование, мы называем их интенсивным, усиленным познанием; т.е. признавая их отличие от обычного познания, мы не понимаем их отличия друг от друга. Согласно иероглифам, именно это является главным фактором, мешающим нам правильно понять взаимоотношение между нами и миром.
Прежде чем попытаться дать определение 'трЃм видам познания', я должен сделать одно замечание. Сообщениям о формах познания всегда предшествовал какой-нибудь мой вопрос, не имевший определЃнной связи с проблемами познания, но, очевидно, как-то противоречивший неизвестным мне законам познания. Так, например, эти сообщения почти всегда возникали тогда, когда я пытался из области абстрактных проблем перейти к конкретным явлениям и задавал вопросы, касавшиеся живых людей или реальных предметов, или же меня самого в прошлом, настоящем или будущем.
В таких случаях я получал ответ: то, что ты хочешь узнать, можно узнать тремя способами. Имелось в виду, что существует три способа познания, - не считая, конечно, обычного, с помощью органов чувств, расчЃтов и логического мышления, который при этом не рассматривался и возможности которого предполагались известными.
Далее следовало описание характерных признаков и свойств каждого из трЃх способов. Казалось, кто-то старался передать мне правильные понятия о вещах, считая особенно важным, чтобы именно это я понял как следует.
Попытаюсь по возможности точно сообщить читателю всЃ, что относится к данному вопросу; сомневаюсь, однако, что мне удастся полностью выразить даже то, что понял я сам.
Первое познание происходит необычным путЃм, как бы благодаря внутреннему зрению; оно касается вещей и событий, с которыми я связан непосредственно и в которых прямо и лично заинтересован: например, если я узнаю что-нибудь о событии, которое должно произойти в ближайшем будущем со мной или с кем-то, кто мне дорог, причЃм узнаю об этом не обычным способом, а при помощи внутреннего зрения, это и будет познанием первого вида. Если я узнаю, что пароход, на котором я собираюсь плыть, потерпит крушение или что в такой то день одному из моих приятелей будет грозить серьЃзная опасность, и что при помощи таких-то шагов я смогу еЃ предотвратить, - это будет познанием первого вида, или просто первым познанием. Необходимое условие этого познания составляет личный интерес. Личный интерес особым образом соединяет человека с предметами и событиями, сообщая ему во взаимоотношениях с ними некую 'познавательную позицию'. Личный интерес, т.е. присутствие заинтересованной личности, является едва ли не главным условием 'угадывания судьбы', 'ясновидения', 'предсказания будущего'; без личного интереса это познание почти невозможно.
Второе познание также имеет дело с вещами и событиями нашей жизни, для познания которых, как и в первом случае, мы не располагаем обычными средствами, но при втором познании ничто не связывает нас с объектом или событием лично. Если я узнаю, что потерпит крушение парход, судьба которого меня лично не интересует, на котором не плывут ни мои друзья, ни я сам; или что делается в соседнем доме, не имеющем ко мне никакого отношения; или кем в действительности были личности, признанные историческими загадками (такие как 'Железная Маска', Димитрий Самозванец или граф Сен-Жермен); или опишу прошлое либо будущее какого-нибудь человека, опять-таки не имеющего ко мне никакого отношения, - всЃ это будет познанием второго вида. Познание второго вида является самым трудным, почти невозможным: если человек специально или при помощи специальных методов узнаЃт больше, нежели это доступно другим людям, он, несомненно, приобретает это знание первым способом.
Второй вид познания содержит в себе нечто незаконное. Это и есть 'магия' в полном смысле этого слова. По сравнению с ним первый и третий способы познания представляются простыми и естественными, хотя первый путь, связанный с эмоциональным подходом, предчувствиями и разного рода желаниями, выглядит психологическим трюком, а третий вид познания кажется продолжением обычного познания, но следующим новым линиям и новым принципам.
Третье познание основывается на знании механизма всего существующего. Зная весь механизм и взаимоотношение отдельных его частей, легко найти мельчайшую деталь и с абсолютной точностью предрешить всЃ, что с ней связано. Таким образом, третье познание есть познание, основанное на расчЃте. Рассчитать можно всЃ. Если известен механизм всего существующего, можно вычислить, какая погода будет стоять в течение месяца или целого года; вполне возможно определить день и час любого случая. Можно будет рассчитать значение и смысл любого наблюдаемого события, даже самого малого. Трудность познания третьего рода состоит, во-первых, в необходимости знать весь механизм для познания мельчайшей вещи; во-вторых, в необходимости привести в движение всю колоссальную машину знания для того, чтобы узнать нечто совершенно незначительное и мелкое.
Вот приблизительно и всЃ, что я 'узнал' или 'понял' о трЃх видах познания. Я хорошо вижу, что идея выражена в этом описании неадекватно, так как многое, возможно, самое важное, давно ускользнуло из моей памяти. Это справедливо по отношению не только к вопросу о познании, но и ко всему, что я писал здесь о своих экспериментах. К таким описаниям следует относится с большой осторожностью, понимая, что в них утрачено девяносто девять процентов того, что чувствовалось и понималось во время самих экспериментов.


Очень своеобразное место в моих экспериментах занимали попытки узнать что-либо об умерших. Обычно такие вопросы оставались без ответа, и я смутно сознавал, что в них самих скрывается какая-то приниципиальная ошибка. Но однажды я получил на свой вопрос совершенно ясный ответ. Более того, этот ответ был связан с ощущением смерти, которое я пережил за десять лет до описываемых экспериментов; само ощущение было вызвано состоянием интенсивной эмоции.
Говоря об этих случаях, я вынужден коснуться чисто личных переживаний, связанных со смертью одного близкого мне человека. В то время я был очень молод, и его смерть произвела на меня совершенно угнетающее впечатление. Я не мог думать ни о чЃм другом и старался понять загадку его исчезновения, как-то разрешить еЃ; мне хотелось также уяснить взаимные связи людей. И вдруг во мне поднялась волна новых мыслей и чувств, оставившая после себя ощущение удивительного спокойствия. На мгновение я увидел, почему мы не можем понять смерть, почему она так пугает нас, почему мы не в состоянии найти ответы на вопросы, которые задаЃм себе в связи с проблемой смерти. Этот умерший человек, о котором я думал, не мог умереть уже потому, что он никогда не существовал. В этом и заключалось решение вопроса. В обычных условиях я видел не его самого, а как бы его тень. Тень исчезла; но реально существовавший человек исчезнуть не мог. Он был больше того, каким я его видел, 'длиннее', как я сформулировал это для себя; и в этой 'длине' неким образом скрывался ответ на все вопросы.
Внезапный и яркий поток мыслей исчез так же быстро, как и появился. Через несколько секунд от него осталось только что-то вроде мысленного образа. Я увидел перед собою две фигуры. Одна, совсем небольшая, напоминала неясный человеческий силуэт. Она представляла собой этого человека, каким я его знал. Другая фигура была подобна дороге в горах; видно было, как она петляет среди холмов, пересекает реки и исчезает вдали. Вот чем он был в действительности, вот чего я не мог ни понять, ни выразить. Воспоминание об этом переживании долгое время сообщало мне чувство покоя и доверия. Позднее идеи высших измерений позволили мне найти формулировку для того необычного 'сна в бодрственном состоянии', как я называл своЃ переживание.
И вот нечто, напоминающее описанный случай, произошло со мной во время моих опытов.
Я думал о другом человеке, который также был мне близок; он умер за два года до опытов. В обстоятельствах его смерти, как и в событиях последнего года жизни я находил немало неясного; было много и такого, за что я мог в глубине души порицать себя, - главным образом за то, что отдалился от него, не был с ним достаточно близок, когда он, возможно, нуждался во мне. Находились, конечно, возражения против подобных мыслей; но полностью избавиться от них я не мог; и они опять привели меня к проблеме смерти, а также к проблеме жизни по ту сторону смерти.
Помню, как однажды во время эксперимента я сказал себе, что если бы я верил в 'спиритические' теории и в возможность общения с умершими, то хотел бы увидеть этого человека и задать ему один вопрос - всего один!
И вдруг, без всякой подготовки, моЃ желание исполнилось, и я его увидел. Это не было зрительное ощущение: то, что я увидел, не было похоже на его внешнюю оболочку; передо мной мгновенно промелькнула вся его жизнь. Эта жизнь и была им. Человек, которого я знал и который умер, никогда не существовал. Существовало что-то совсем другое, ибо жизнь его не была простой вереницей событий, как мы обычно описываем жизнь какого-то человека; жизнь - есть мыслящее и чувствующее существо, которое не меняется фактом смерти. Знакомый мне человек был как бы лицом этого существа; лицо, скажем, с годами меняется, но за ним всегда стоит одна и та же неизменная реальность. Выражаясь фигурально, можно сказать, что я видел этого человека и разговаривал с ним. На самом же деле, при этом отсутствовали зрительные впечатления, которые можно было бы описать; не было ничего похожего на обычный разговор. Тем не менее, я знаю, что это был он; и именно он сообщил мне о себе гораздо больше, чем я мог спросить. Я увидел с полной очевидностью, что события последних лет его жизни были также неотделимы от него, как и черты лица, которые я знал. Все эти события последних лет его жизни были чертами лица его жизни, и никто не мог ничего в них изменить, совершенно также, как никому не удалось бы изменить цвет его волос и глаз или форму носа. Точно также никто не был виноват в том, что данный человек обладал именно этими чертами лица, а не другими.
Черты его лица, как и черты последних лет жизни, были его свойствами; это был он. Видеть его без событий последних лет его жизни было бы также необычно, как вообразить его с другой физиономией, - тогда это был бы не он, а кто-то другой. Вместе с тем, я понял, что никто не несЃт ответственности за то, что он был самим собой и никем иным. Я понял, что мы зависим друг от друга в гораздо меньшей степени, чем думаем; мы ответственны за события в жизни другого человека не больше, чем за черты его лица. У каждого своЃ лицо со своими особыми чертами; точно также у каждого своя судьба, в которой другой человек может занимать определЃнное место, но ничего не в состоянии изменить.
Но уяснив это, я обнаружил, что мы гораздо теснее, чем думаем, связаны с нашим прошлым и людьми, с которыми соприкасаемся; я понял со всей очевидностью, что смерть ничего в этом не меняет. Мы остаЃмся привязанными ко всем тем, к кому были привязаны. Только для общения с ними необходимо особое состояние сознания.
Я мог бы объяснить те идеи, которые в этой связи понял, следующим образом: если взять ветвь дерева с отходящими от неЃ побегами, то излом ветви будет соответствовать человеку, каким мы его обычно видим; сама ветвь - жизнь этого человека, а побеги - жизни тех людей, с которыми он сталкивается.
Иероглиф, описанный мною ранее, линия с боковыми шт