Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 J.D. Salinger "Seymour: an Introduction"
 (C) Copyright J.D. Salinger
 (C) Copyright Р. Райт-Ковал?ва перевод с английского
 Date: 6 Jun 2002
 Изд: "Художественная литература", М., 1983
 OCR: Ph.Lord
---------------------------------------------------------------



     Те,  о  ком  я  пишу, постоянно живут во мне, и этим своим присутствием
непрестанно  доказывают,  что  все,  написанное  о  них  до  сих пор, звучит
фальшиво.  А  звучит  оно  фальшиво  оттого,  что я думаю о них с неугасимой
любовью  (вот  и  эта  фраза  уже  кажется мне фальшивой), но не всегда пишу
достаточно  умело, и это мое неумение часто мешает точно и выразительно дать
характеристику  действующих  лиц, и оттого их образы тускнеют и тонут в моей
любви  к  ним,  а любовь эта настолько сильней моего таланта, что она как бы
становится на защиту моих героев от моих неумелых стараний.
     Выходит так, говоря фигурально, будто писатель нечаянно сделал какую-то
описку,  а эта случайная описка вдруг сама поняла, что тут что-то не так. Но
может  быть,  эта  ошибка  не  случайно,  а  в каком-то высшем смысле вполне
законно  появилась  в  повествовании.  И тогда такая случайная ошибка как бы
начинает бунтовать против автора, она злится на него и кричит: "Не смей меня
исправлять - хочу   остаться   в  рукописи  как  свидетель  того,  какой  ты
никудышный писатель".
     Откровенно   говоря,   все  это  мне  кажется  иногда  довольно  жалким
самооправданием,  но  теперь,  когда  мне  уже  под  сорок,  я  обращаюсь  к
единственному своему поверенному, последнему своему настоящему современнику,
- к   моему  доброму,  старому  другу  -  обыкновенному  рядовому  читателю.
Когда-то, - мне  еще  и  двадцати  не  было,  -  один  из самых интересных и
наименее  напыщенных  редакторов,  из  тех, с кем я был лично знаком, сказал
мне,  что  писатель  должен  очень  трезво и уважительно относиться к мнению
рядового  читателя,  хотя  иногда  взгляды этого человека и могут показаться
автору странными и даже дикими - он  считал,  что  со  мной  так и будет. Но
спрашивается - как  писатель  может  искать  что-то  ценное  в мнении такого
читателя,  если  он  о  нем  никакого  представления  не  имеет. Чаще бывает
наоборот - писателя  хорошо  знают, но разве бывало так, что его спрашивают,
каким он представляет себе своего читателя? Не стоит слишком размазывать эту
тему,  скажу коротко, что я сам, к счастью, уже много лет тому назад выяснил
для  себя  вс?,  что  мне  надо  знать  о с_в_о_е_м читателе, то есть, прошу
прощения -ЛИЧНО о Вас.
     Боюсь,  что  Вы станете всячески открещиваться, но уж тут позвольте мне
Вам не поверить.
     Итак, вы - заядлый  орнитолог. Вы похожи на героя одного рассказа Джона
Бьюкена, под названием "Скуул Кэрри", - этот  рассказик  мне  дал  прочитать
Арнольд  Л.  Шугарман,  когда  моими литературными занятиями почти никто как
следует  не  руководил.  А стали Вы изучать птиц главным образом потому, что
они  окрыляли  вашу  фантазию,  они  восхищали  вас  тем, что "из всех живых
существ  эти  крохотные создания с температурой тела 50,8 градуса по Цельсию
являлись  наиболее  полным  воплощением  чистого  Духа". Наверно, и вам, как
герою  бьюкеновского  рассказа, приходило в голову много занятных мыслей: не
сомневаюсь,  что вы вспоминали, что, например, королек, чей желудочек меньше
боба,  перелетает Северное море, а куличок-поморник, который выводит птенцов
так  далеко  на  севере, что только трем путешественникам удалось видеть его
гнездовье, летает на отдых в Тасманию! Разумеется, я не решаюсь рассчитывать
на  то,  что  именно вы, мой читатель, и окажетесь вдруг одним из тех троих,
кто  видел  это гнездовье, но я определенно чувствую, что я своего читателя,
то  есть  Вас,  знаю  настолько хорошо, что могу легко угадать, как выразить
свое  хорошее  отношение к Вам, чем Вас порадовать. Итак, дружище, пока мы с
вами  остались  наедине,  так сказать, entre-nous, и не связались со всякими
этими лихачами, а их везде хватает, - тут и космочудики средних лет, которым
лишь  бы  запульнуть  нас  на  Луну, и бродяжки-дервиши, якобы помешанные на
Дхарме,  и  фабриканты  сигареток  с  "начинкой",  словом,  всякие  битники,
немытики  и нытики, "посвященные" служители всяких культов, все эти знатоки,
которые  лучше  всех  понимают,  что  нам  можно и что нельзя делать в нашей
жалкой ничтожной сексуальной жизни, - значит,  пока  мы  в  стороне  от этих
бородатых,  спесивых  малограмотных юнцов, самоучек-гитаристов, дзеноубийц и
всех  этих  эстетствующих  пижонов, которые смеют с высоты своего тупоносого
величия  взирать  на чудесную нашу планету (только, пожалуйста, не затыкайте
мне рот!) - на  планету, где все же побывали и Христос, и Килрой, и Шекспир,
- так  вот, прежде чем нечаянно попасть в их компанию, позвольте мне, старый
мой друг, сказать вам, вернее, даже в_о_з_в_е_с_т_и_т_ь: я прощу Вас принять
от меня в дар сей скромный букет первоцветов-скобок : (((()))).
     При  этом речь идет не о каких-то цветистых украшениях текста, а скорее
о  том,  чтобы  эти  мои  кривульки  помогли  вам понять: насколько я хром и
косолап  душой  и  телом,  когда  пишу эти строки. Однако с профессиональной
точки зрения - а я только так люблю разговаривать (кстати, не обижайтесь, но
я знаю девять языков, из них четыре мертвых, и постоянно разговариваю на них
сам  с  собой),  итак,  повторяю: с профессиональной точки зрения я чувствую
себя  сейчас  совершенно счастливым человеком. Раньше со мной так не бывало.
Впрочем,  нет,  было,  когда, лет четырнадцати, я написал рассказ, в котором
все  персонажи,  как  студенты-дуэлянты  Гейдельбергского университета, были
изукрашены  шрамами: и герой, и злодей, и героиня, и ее старая нянька, и все
лошади,  и  все  собаки. Т_о_г_д_а я б_ы_л в м_е_р_у счастлив, но не в таком
восторженном  состоянии,  как сейчас. Кстати сказать: я не хуже других знаю,
что  писатель  в  таком экстатически-счастливом настроении способен всю душу
вымотать своим близким. Конечно, чересчур вдохновенные поэты - весьма
"тяжелый  случай",  но  и  прозаик в припадке такого экстаза тоже не слишком
подходящий человек для приличного общества - "божественный"  у него припадок
экстаза  или  нет,  все  равно:  припадочный он и есть припадочный. И хотя я
считаю,  что  в  таком  счастливом  состоянии  прозаик  может написать много
прекрасных страниц - говоря откровенно, хочется верить, - самых лучших своих
страниц, но, как всем понятно, и вполне очевидно, - он,  как  я  подозреваю,
потеряет  всякую  меру,  сдержанность,  немногословность, словно разучившись
писать  короткими фразами. Он уже не может быть объективным, разве только на
спаде  этой  волны.  Его  так  захлестывает  огромный  всепоглощающий  поток
радости,  что  он  невольно  лишает  себя  как писателя скромного, но всегда
восхитительного ощущения: будто с написанной им страницы на читателя смотрит
человек,  безмятежно  сидящий  на  заборе. Но хуже всего то, что он никак не
может  пойти  навстречу  самому  насущному требованию читателя: чтобы автор,
черт  его  дери,  скорее  досказал  толком всю эту историю." (Вот почему я и
предложил  несколько  выше  столь  многозначительный набор скобок. Знаю, что
многие  вполне  интеллигентные люди таких комментариев в скобках не выносят,
потому  что  они  только  тормозят изложение. Об этом нам много пишут и чаще
всего,  разумеется, разные диссертанты, с явным и довольно пошлым желанием -
уморить нас своей досужей писаниной. А мы все это читаем, и даже с доверием:
все равно - хорошо  пишут  или плохо - мы любой английский текст прочитываем
внимательно,   словно   эти  слова  изрекает  сам  Просперо.)  Кстати,  хочу
предупредить  читателя, что я не только буду отвлекаться от основной темы (я
даже  не  уверен,  что  не  сделаю  две-три  сноски), но я твердо решил, что
непременно  сяду верхом на своего читателя, чтобы направить его в сторону от
уже  накатанной  проезжей  дороги сюжета, если где-то там, в стороне, что-то
мне  покажется  увлекательным  или  занятным.  А  уж  тут, спаси Господи мою
американскую шкуру, мне дела нет - быстро  или  медленно  мы  поедем дальше.
Однако  есть  читатели,  чье  внимание  может  всерьез привлечь только самое
сдержанное,   классически-строгое   и,   по   возможности,  весьма  искусное
повествование, а потому я им честно говорю - насколько  автор  вообще  может
честно  говорить  об этом: уж лучше сразу бросьте читать мою книгу, пока это
еще  легко  и  просто.  Вероятно,  по  ходу действия я не раз буду указывать
читателю  запасной  выход,  но  едва ли стану притворяться, что сделаю это с
легким сердцем.
     Начну,  пожалуй, с довольно пространного разъяснения двух цитат в самом
начале  этого повествования. "Те, о ком я пишу, постоянно присутствуют..." -
взята у Кафки. Вторая - "...Выходит  так,  говоря  фигурально..."  - взята у
Кьеркегора  (и  мне  трудно  удержаться, чтобы не потирать злорадно руки при
мысли,  что  именно  на  этой  цитате  из  Кьеркегора  могут попасть впросак
кое-какие   экзистенциалисты   и   чересчур  разрекламированные  французские
"мандарины" с этой ихней - ну... короче говоря, они несколько удивятся) [1].
     Я  вовсе  не считаю, что непременно надо искать уважительный повод, для
того,  чтобы  процитировать  своего  любимого автора, но, честное слово, это
всегда приятно.
     Мне  кажется, что в данном случае эти две цитаты, особенно поставленные
рядом,  поразительно  характерны  не только для Кафки и Кьеркегора, но и для
всех   тех   четырех  давно  усопших  людей,  четырех  по-своему  знаменитых
Страдальцев,  к  тому  же  не  приспособленных  к  жизни холостяков (из всех
четверых одного только Ван Гога я не потревожу и не выведу на страницах этой
книги), а к остальным я обращаюсь чаще всего - иногда   в   минуты   полного
отчаяния, - когда  мне  нужны  вполне  достоверные сведения о том, что такое
современное  искусство.  Словом,  я  привел  эти две цитаты просто для того,
чтобы  отчетливо показать, как я отношусь к тому множеству фактов, которые я
надеюсь здесь собрать, - и,   скажу  откровенно,  автору  обычно  приходится
заранее  неустанно  растолковывать  это  свое отношение. Но тут меня отчасти
утешает  мысль,  даже мечта, о том, что эти две короткие цитаты вполне могли
бы  послужить  отправным  пунктом  для работ некой новей породы литературных
критиков, этих трудяг (можно даже сказать в_о_и_н_о_в), - тех,  что, даже не
надеясь  на славу, тратят долгие часы, изучая Искусство и Литературу в наших
переполненных нео-фрейдистских клиниках. Особенно это относится к совсем еще
юным   студентам-практикантам   и   малоопытным  клиницистам,  которые  сами
безусловно  обладают железным здоровьем в душевном отношении, а также (в чем
я  не сомневаюсь) никакого врожденного болезненного attrait [2] к красоте не
имеют,   однако   собираются  со  временем  стать  специалистами  в  области
патологической  эстетики.  (Признаюсь, что к этому предмету у меня сложилось
вполне  твердокаменное отношение с тех пор, как в возрасте одиннадцати лет я
слушал,  как  настоящего Поэта и Страдальца, которого я любил больше всех на
свете - тогда он еще ходил в коротких штанишках, - целых шесть часов и сорок
пять минут обследовали уважаемые доктора, специалисты-фрейдисты. Конечно, на
мое свидетельство положиться нельзя, но мне казалось, что они вот-вот начнут
брать у него пункцию из мозговой ткани и что только из-за позднего времени -
было уже два часа ночи - они  воздержались  от этой пробы. Может, это звучит
слишком  сурово,  но  я никак не придираюсь. Я и сам понимаю, что иду сейчас
чуть  ли не по проволоке, во всяком случае, по жердочке, но сойти сию минуту
не  собираюсь;  не  год  и  не два копились во мне эти чувства, пора дать им
выход.)  Нет  спору,  о  талантливых, выдающихся художниках ходят немыслимые
толки - я  говорю  тут  исключительно о живописцах и стихотворцах, тех, кого
можно  назвать  настоящими  Dichter  [3]. Из всех этих толков для меня всего
забавней  всеобщее  убеждение,  что  художник  никогда,  даже в самые темные
времена  до  психоаналитического  века,  не питал глубокого уважения к своим
критикам-профессионалам   и  со  своим  нездоровым  представлением  о  нашем
обществе  валил  их  в  одну  кучу с обыкновенными издателями и торговцами и
вообще  со  всякими, быть может завидно богатыми, спекулянтами от искусства,
прихлебателями   в  стане  художников,  людьми,  которые,  как  он  считает,
безусловно  предпочли  бы  более  чистое ремесло, попадись оно им в руки. Но
чаще всего, особенно в наше время, о чрезвычайно плодовитом - хотя         и
страдающем поэте или художнике - существует твердое убеждение, что он хотя и
существо   "высшей   породы",  но  должен  быть  безоговорочно  причислен  к
"классическим" невротикам, что он - человек       ненормальный,      который
по-настоящему  никогда  не  желает  выйти из своего ненормального состояния;
словом, проще говоря, он - Страдалец;  с  ним  даже довольно часто случаются
припадки,  когда  он вопит от боли, и хотя он упрямо по-детски отрицает это,
но  чувствуется,  что  в  такие минуты он готов прозакладывать и душу, и все
свое  искусство,  лишь  бы  испытать  то,  что  у  людей  считается  нормой,
здоровьем. И все же продолжают ходить слухи, что, если кто-то, даже человек,
искренне  любящий,  силком ворвется в его неприютное убежище и станет упорно
допрашивать - где  же  у  него  болит,  то он либо замкнется в себе, либо не
захочет,  не  сумеет с клинической точностью объяснить, что его мучает; а по
утрам,  когда  даже великие поэты и художники обычно выглядят куда бодрее, у
этого  человека вид такой, будто он нарочно решил культивировать в себе свою
болезнь, - вероятно,  оттого,  что  он  при свете дня, да еще, возможно, дня
рабочего,  вдруг  вспомнил,  что  все  люди,  включая здоровяков, постепенно
перемрут,  да  еще  и не всегда достойно, тогда как его, этого счастливчика,
доконает "высокая болезнь" - лучший  спутник  его  жизни, зови ее хворью или
как-то  иначе.  В  общем,  хотя от меня, человека, семья которого, как я уже
упоминал,  потеряла именно такого художника, эти слова могут быть восприняты
как  предательство,  но  скажу, что никак нельзя безоговорочно отрицать, что
эти  слухи,  вернее  сплетни,  и  особенно  все выводы, безосновательны и не
подкреплены  достаточно  убедительными  фактами. Пока был жив мой выдающийся
родич, я следил за ним - не  в  переносном,  а,  как  мне  кажется,  в самом
буквальном смысле, - словно   ястреб.  С  логической  точки  зрения  он  был
нездоров,  он  д_е_й_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о по ночам или поздним вечером, когда
ему   становилось   плохо,   стонал  от  боли,  звал  на  помощь,!  а  когда
незамедлительно   подоспевала  помощь,  он  о_т_к_а_з_ы_в_а_л_с_я  просто  и
понятно объяснить - что  именно  у  него  болит.  Но  даже  тут я решительно
расхожусь  с  мнением  признанных  авторитетов  в этой области, с учеными, с
биографами  и особенно с правящей в наши дни интеллектуальной аристократией,
выпестованной в какой-нибудь из привилегированных психоаналитических школ; и
особенно  резко  я  с  ними  расхожусь  вот  в чем: не умеют они как следует
слушать,  когда кто-нибудь кричит от боли. Разве они на это способны? Это же
глухари  высшего  класса.  А  разве с т_а_к_и_м слухом, с т_а_к_и_м_и ушами,
можно понять по крику, по звуку - откуда  эта боль, где ее истоки? При таком
жалком  слуховом  аппарате,  по-моему,  можно  только  уловить  и проследить
какие-то слабые, еле слышные обертоны, - даже   не  контрапункт,  -  отзвуки
трудного  детства или "неупорядоченного либидо". Но откуда рвется эта лавина
боли,  ведь  ею впору заполнить целую карету "скорой помощи", где ее истоки?
Откуда  не  может  не родиться эта боль? Разве истинный поэт или художник не
я_с_н_о_в_и_д_я_щ_и_й?  Разве он не единственный ясновидящий на нашей Земле?
Конечно  же,  нельзя  считать ясновидцем ни ученого, ни тем более психиатра.
(Кстати, был среди психоаналитиков один-единственный великий поэт - сам
Фрейд,  правда,  и  он  был  несколько туговат на ухо, но кто из умных людей
станет оспаривать, что в нем жил эпический поэт!) Простите меня, пожалуйста,
я  скоро кончу. Какая же часть человеческого организма у ясновидящего нужней
и  ранимей всего? Конечно, г_л_а_з_а. Прошу снисхождения, мой читатель (если
Вы еще тут), посмотрите еще раз обе цитаты - из   Кафки   и   Кьеркегора,  с
которых  я  начал. Теперь вам ясно? Чувствуете, чувствуете, что крик идет из
г_л_а_з?  И  как  бы  ни  было противоречиво заключение судебного эксперта -
пусть   он   объявит   причиной  смерти  Туберкулез,  или  Одиночество,  или
Самоубийство, неужто Вам не понятно, отчего умирает истинный поэт-ясновидец?
     И  я  заявляю (надеюсь, что все следующие страницы этой повести вопреки
всему   докажут   мою   правоту),   -прав   я  или  неправ,  что  настоящего
поэта-провидца,  божественного  безумца,  который  может  творить  и  творит
красоту,  ослепляют  насмерть  его  собственные  сомнения, слепящие образы и
краски его собственной священной человеческой совести. Вот я и высказал свое
"кредо".   Я   усаживаюсь   поудобнее.   Я  вздыхаю,  говоря  откровенно,  с
облегчением. Сейчас закурю и перейду с божьей помощью к другой теме.
     Но сначала - вкратце, если удастся, - скажу о второй половине названия:
"Введение".
     "Введение"  похоже  на приглашение "Добро пожаловать!" в дом. Во всяком
случае,  в  те  светлые  минуты,  когда  я  смогу  заставить себя сесть и по
возможности  успокоиться,  главным  героем  моего  повествования  станет мой
покойный  старший брат, Симор Гласс, который (тут я предпочитаю ограничиться
очень  кратким  псевдонекрологом)  в  1948 году покончил с собой на тридцать
втором  году  жизни,  отдыхая  с женой во Флориде. При жизни он значил очень
много  для очень многих людей, а для своих многочисленных братьев и сестер -
семья же у нас немалая - был,  в  сущности, всем на свете. Безусловно он был
для нас всем - и   нашим   синим   полосатым   носорогом,  и  двояковыпуклым
зажигательным стеклом - словом,  всем,  что  нас  окружало.  Он  был и нашим
гениальным  советчиком,  нашей  портативной совестью, нашим штурманом, нашим
единственным и непревзойденным поэтом, а так как молчаливостью он никогда не
отличался,  и  более  того,  целых  семь лет, с самого детства, участвовал в
радиопрограмме "Умный ребенок", которая транслировалась по всей Америке, и о
чем  только  он  в  ней  не  распространялся. Потому-то он прослыл среди нас
"мистиком",  и "оригиналом", и "эксцентриком". И так как я решил сразу взять
быка за рога, я с самого начала собираюсь провозгласить - если  только можно
одновременно и орать, и провозглашать, - что именно он - человек, которого я
ближе   всего  знал,  с  кем  неизменно  дружил,  чаще  всего  подходил  под
классическое  определение  "МУКТА", как я его понимаю, то есть был подлинным
провидцем,  богознатцем.  Во  всяком случае, насколько я понимаю, его нельзя
описать  в традиционном лаконичном стиле, и мне трудно представить себе, что
кто-нибудь - и  меньше  всего  я  сам  -  мог  бы  рассказать  о нем точно и
определенно, в один присест или в несколько приемов, будь то за месяц или за
год.  Первоначально  я  хотел  на этих страницах написать короткий рассказ о
Симоре  и  назвать его "Симор. Часть ПЕРВАЯ", нарочно выделив слово "ПЕРВАЯ"
крупными  буквами и тем самым поддерживая больше во мне самом, Бадди Глассе,
чем  в  читателе,  уверенность,  что  за  "первым" последуют другие (второй,
третий,  а  может  быть,  и четвертый) рассказы о нем же. Эти планы давно не
существуют.  Но  если  они  еще  живы, а я по! дозреваю, что при создавшемся
положении  это  вполне  вероятно,  то  прячутся  они где-то в подполье, быть
может, выжидая, чтобы я, когда придет охота писать, трижды постучался к ним.
В  данном же случае я отнюдь не являюсь просто автором небольшого рассказика
о  моем  брате.  Скорее  всего, я похож на з_а_п_а_с_н_и_к, где полным-полно
каких-то  пристрастных,  еще  не  распутанных  сведений  о нем. Думаю, что я
главным   образом   был  и  остаюсь  до  сих  пор  просто  рассказчиком,  но
рассказчиком  целеустремленным,  кровно  заинтересованным.  Мне хочется всех
перезнакомить,  хочется описывать, дарить сувениры, амулеты, хочется открыть
бумажник  и раздавать фотографии, словом, хочется поступать, как бог на душу
положит.  Разве  тут  осмелишься даже близко подойти к чему-то законченному,
вроде  короткой  новеллы? Да в таком материале художники-одиночки, толстячки
вроде меня, тонут с головой.
     А ведь мне надо рассказать вам массу вещей, и вещей не всегда приятных.
Например,  я  уже  сказал, вернее разгласил, очень многое про моего брата. И
вы,  безусловно, не могли этого не заметить. Разумеется, вы также заметили -
и от м_е_н_я это тоже не ускользнуло, - что все сказанное мной про Симора (а
это относится вообще к людям одной с ним крови), было чистейшим панегириком.
Тут  мне  приходится  остановиться.  Хотя  ясно,  что я "пришел не хоронить,
пришел  отрыть"  [4],  а вернее всего, "хвалить", я тем не менее подозреваю,
что   тут  каким-то  образом  поставлена  на  карту  честь  всех  спокойных,
бесстрастных  рассказчиков.  Неужто  у  Симора с_о_в_с_е_м не было серьезных
недостатков,  пороков,  никаких  подлых поступков, о которых можно упомянуть
хотя бы мимоходом? Да кто же он был, в конце концов? С_в_я_т_о_й, что ли?
     Слава Богу, не моя забота отвечать на этот вопрос. (Уф, какое счастье!)
Позвольте  мне переменить тему и без всяких околичностей доложить вам, что в
характере  Симора было столько разных, противоречивых сторон, что их труднее
перечислить,   чем   названия   всех   супов   фирмы  Белл.  И  в  различных
обстоятельствах, при различной чувствительности и обидчивости младших членов
нашего  семейства,  это  их  всех  доводило до белого каления. Прежде всего,
существует  одна  довольно  жуткая черта, свойственная всем богоискателям, -
они иногда ищут Творца в самых немыслимых и неподходящих местах: например, в
радиорекламе, в газетах, в испорченном счетчике такси - словом,    буквально
где  попало,  но  как  будто  всегда  с полнейшим успехом. Кстати, мой брат,
будучи уже взрослым, имел неприятнейшую привычку - совать указательный палец
в  переполненную пепельницу и раздвигать окурки по краям, ухмыляясь при этом
во  весь рот, словно ожидая, что вдруг, в пустоте посреди пепельницы, увидит
Младенца-Христа,   безмятежно   спящего   меж   окурков,   причем  ни  следа
разочарования  на  физиономии  Симора  я  никогда  не видал. (Кстати, есть у
человека верующего одна примета - тут  не  имеет  значения: принадлежит он к
какой-либо определенной Церкви или нет. Кстати, сюда я почтительно причисляю
всех   верующих   христиан,   которые   подходят  под  определение  великого
Вивекананды: "Узри Христа, и ты христианин. Все остальное - суесловие").
Итак,  примета,  свойственная  таким людям, заключается в том, что они часто
ведут  себя  как  юродивые,  почти  как  идиоты.  А  семья человека поистине
выдающегося  часто  проходит  великое испытание страхом, боясь, что он будет
вести  себя  не  так,  как  положено такому человеку. Я уже почти покончил с
перечислением  всех странностей Симора, но не могу не упомянуть еще об одной
его  черте,  которая, по-моему, изводила людей больше всего. Речь идет о его
манере говорить, вернее - о всяческих странностях в его разговоре. Иногда он
был немногословен, как привратник траппистского монастыря, - и   это   могло
тянуться целыми днями, а иногда и неделями, - а   иногда   он   говорил   не
умолкая.  Когда  его  заводили  (а  надо  для ясности сказать, что его вечно
кто-нибудь  заводил  и тут же, конечно, подсаживался поближе, чтобы выкачать
из  него  как  можно  больше мыслей) , так вот, стоило его завести, и он мог
говорить  часами, иногда не обращая ни малейшего внимания, сколько человек -
один, два или десять - с ним в комнате. Он был великий оратор, неумолкаемый,
вдохновенный, но я утверждаю, что самый вдохновенный оратор, если он говорит
не  умолкая,  может, мягко говоря, осточертеть. Кстати должен добавить, и не
из  противного  "благородного"  желания  вести  с  моим  невидимым читателем
честную игру, а скорее потому - и  это  куда  хуже,  -  что  мой безудержный
болтун -может выдержать любые нападки. От меня, во всяком случае. Я нахожусь
в исключительном положении: вот обозвал брата болтуном - слово      довольно
гадкое, - а  сам  преспокойно развалился в кресле и со стороны, как игрок, у
которого   в  рукаве  полным-полно  козырей,  без  труда  припоминаю  тысячи
смягчающих  обстоятельств  (хотя,  пожалуй, слово "смягчающие" тут не совсем
уместно).  Могу коротко суммировать это так: к тому времени, как Симор вырос
- лет  в  шестнадцать-семнадцать,  -  он не только научился следить за своей
речью,   избегать   тех   бесчисленных   и  далеко  не  изысканных,  типично
нью-йоркских словечек и выражений, но уже овладел своим метким и сверхточным
поэтическим языком. И его безостановочные разглагольствования, его монологи,
чуть  ли  не  речи трибуна нравились, во всяком случае большинству из нас, с
первого   до  последнего  слова,  как,  скажем,  бетховенские  произведения,
написанные после того, когда слух перестал ему м_е_ш_а_т_ь, - тут        мне
приходят  на  память квартеты (си-бемоль и до-диез), хотя это звучит немного
претенциозно.   Но   нас  в  семье  было  семеро.  И  надо  признаться,  что
косноязычием  никто из нас никогда не отличался. А это что-нибудь да значит,
когда  среди  шести  прирожденных  болтунов  и  краснобаев живет непобедимый
чемпион  ораторского  искусства.  Правда,  Симор  никогда  этого  титула  не
добивался.  Наоборот, он страстно хотел, чтобы кто-нибудь его переспорил или
переговорил. Мелочь, конечно, и сам он этого не замечал - слепые  пятна  и у
него были, как у всех, - но  нас  это  иногда  тревожило.  Но  факт остается
фактом:  титул чемпиона оставался за ним и хотя, по-моему, он дорого бы дал,
чтобы  от  него отказаться (эта тема до чрезвычайности важна, но я, конечно,
заняться ею в ближайшие годы не смогу), - словом,  он так и не придумал, как
бы отречься от этого звания - вполне вежливо и пристойно.
     Тут  мне  кажется  вполне уместно, без всякого заигрывания с читателем,
упомянуть,  что  я уже писал о своем брате. Откровенно говоря, если меня как
следует  прощупать,  то не так трудно заставить меня сознаться, что почти не
было  случая,  когда  бы  я  о нем не писал, и если, скажем, мне пришлось бы
завтра  под  дулом пистолета писать очерк о динозавре, я наверняка придал бы
этому  симпатичному  великану  какие-то  малюсенькие  черточки, напоминающие
Симора, - например,  особенно  обаятельную манеру откусывать цветочек цикуты
или помахивать тридцатифутовым хвостиком. Некоторые знакомые - не из близких
друзей - спрашивали  меня: не был ли Симор прообразом героя той единственной
моей  повести,  которая  была  напечатана?  Говоря точнее, эти читатели и не
с_п_р_а_ш_и_в_а_л_и  меня,  они просто мне об этом з_а_я_в_л_я_л_и. Для меня
оспаривать  их  слова  всегда  мучение, но должен сказать, что люди, знавшие
моего  брата,  никогда таких глупостей не говорили и не спрашивали, за что я
им  очень  благодарен,  а отчасти и несколько удивлен, так как почти все мои
герои  разговаривают,  и  весьма  бегло, на типичном манхэттенском жаргоне и
схожи  в  том, что летят туда, куда безумцы, черт их дери, и вступать боятся
[5],  и  всех  их  преследует  некий  ОБРАЗ, который я, грубо говоря, назову
просто  Старцем  на  Горе.  Но  я  могу  и  должен  отметить,  что написал и
опубликовал  два  рассказа, можно сказать, непосредственно касавшиеся именно
Симора. Последний из них, напечатанный в 1955 году, был подробнейшим отчетом
о  его  свадьбе  в  1942  году.  Детали  были  сервированы  читателю в самом
исчерпывающем  виде,  разве  что  на  желе  из  замороженных фруктов не были
сделаны,  в виде сувениров, отпечатки ступни каждого гостя ему на память. Но
лично Симор - так  сказать,  главное  блюдо,  -  в сущности, подан не был. С
другой  стороны,  в куда более коротком рассказе, напечатанном еще раньше, в
конце   сороковых  годов,  он  не  только  появлялся  во  плоти,  но  ходил,
разговаривал,  купался  в  море и в последнем абзаце пустил себе пулю в лоб.
Однако  некоторые  члены  моей  семьи,  хотя  и разбросанные по всему свету,
регулярно  выискивают  в  моей  прозе  всяких  мелких блох и очень деликатно
указали мне (даже с излишней деликатностью, поскольку обычно они громят меня
как   начетчики),   что  тот  молодой  человек,  "Симор",  который  ходил  и
разговаривал,  не  говоря  уж  о том, что он и стрелялся, в этом раннем моем
рассказике  никакой  не Симор, но, как ни странно, поразительно походит на -
алле-гоп! - на  меня  самого.  Пожалуй,  это  справедливо, во всяком случае,
настолько,  чтобы  я  как  писатель почувствовал и принял этот упрек. И хотя
п_о_л_н_о_г_о  оправдания  такому  "faux  pas"  [6]  найти  нельзя, все же я
позволю  себе,  заметить,  что  именно  этот рассказ был написан всего через
два-три  месяца  после смерти Симора, и вскоре после того, как я сам подобно
тому  "Симору"  в  рассказе и Симору в жизни, вернулся с европейского театра
военных  действий.  И  писал  я  в  то время на очень разболтанной, чтобы не
сказать свихнувшейся, немецкой трофейной машинке.
     О, эта радость - крепкое  вино!  Как  оно тебя раскрепощает. Я чувствую
себя настолько с_в_о_б_о_д_н_ы_м, что уже могу рассказать Вам, мой читатель,
именно  то,  что  Вы  так  жаждете  услышать. Хочу сказать, если вы, в чем я
уверен,  больше  всего  на  свете  любите эти крохотные существа, воплощение
чистого Духа, чья нормальная температура тела - 50,8А    по   Цельсию,   то,
естественно,  и  среди людей вам больше всех нравится именно такой человек -
бо-гознатец  или  богоборец  (тут  никаких  полумер для вас нет), святой или
вероотступник,  высоконравственный  или абсолютно аморальный, но обязательно
такой  человек, который умеет писать стихи, и стихи н_а_с_т_о_я_щ_и_е. Среди
людей он - куличок-поморник,  и  я спешу рассказать вам то, что я знаю о его
перелетах, о температуре его тела, о его невероятном, фантастическом сердце.
     С начала 1948 года я сижу (и мое семейство считает, что сижу буквально)
на  отрывном  блокноте, где поселились сто восемьдесят четыре стихотворения,
написанных  моим  братом  за последние три года его жизни как в армии, так и
вне  ее,  главным  образом  именно  в  армии, в самой ее гуще. Я собираюсь в
скором времени - надеюсь,  это дело нескольких дней или недель - оторвать от
себя  около  ста  пятидесяти  из  них  и  отдать  первому  охочему до стихов
издателю,  у  которого  есть хорошо отглаженный костюм и сравнительно чистая
пара  перчаток,  пусть  унесет  их от меня в свою темную типографию, где, по
всей  вероятности,  их  втиснут  в двухцветную обложку и на обороте поместят
несколько  до  странности неуважительных отзывов, выпрошенных у каких-нибудь
поэтов  и писателей "с именем", которые не стесняются публично высказаться о
своих  собратьях  по  перу  (обычно  приберегая  свои  двусмысленные,  более
лестные,  половинчатые  похвалы для своих приятелей или для скрытой бездари,
для  иностранцев  и  всяких  юродствующих  чудил, а также для представителей
смежных   профессий),   а  потом  стихи  передадут  на  отзыв  в  воскресные
литературные  приложения,  где,  ежели  найдется  место  и ежели критическая
статья   о   новой,   полной,  и_с_ч_е_р_п_ы_в_а_ю_щ_е_й  биографии  Гровера
Кливленда  окажется  не  слишком  длинной, эти стихи будут мимоходом, в двух
словах   представлены  любителям  поэзии  кем-нибудь  из  небольшой  группки
штатных, умеренно-оплачиваемых буквоедов или подсобников со стороны, которым
можно поручить отзыв о новой книге стихов не потому, что они сумеют написать
его  толково  или  душевно,  а  потому,  что  напишут  как  можно  короче  и
выразительнее других. (Пожалуй, не стоит так презрительно о них отзываться.)
Но  уж  если  придется, я попытаюсь все объяснить четко и ясно. И вот, после
того  как  я  просидел на этих стихах больше десяти лет, мне показалось, что
было  бы неплохо, во всяком случае вполне нормально, без всякой задней мысли
обосновать  две  главные, как мне кажется, причины, побудившие меня встать и
сойти  с этого блокнота. И я предпочитаю обе эти причины сжать в один абзац,
упаковать  их,  так  сказать, в один вещмешок отчасти потому, что не хочу их
разрознять,  а  отчасти  потому,  что я вдруг почувствовал: они мне больше в
дороге не понадобятся.
     Итак, первая причина - нажим  со  стороны  всей  семьи.  Вообще-то наша
семья - обычное, может быть, вы скажете, даже слишком обычное явление, а мне
и слушать про это неохота, но факт тот, что у меня есть четверо живых, шибко
грамотных  и  весьма бойких на язык младших братьев и сестер, полуеврейских,
полуирландских   кровей,  да  еще,  наверно,  и  с  примесью  каких-то  черт
характера, унаследованных от Минотавра, - двое  братьев, из которых старший,
Уэйкер, - бывший  странствующий  картезианский проповедник и журналист, ныне
ушедший в монастырь, и второй, Зуи, - актер  по призванию и убеждениям, тоже
человек страстно увлеченный, но ни к какой секте не принадлежащий - из   них
старшему тридцать шесть, а младшему, соответственно, двадцать девять, - и
две сестры, одна - подающая  надежды молодая актриса, Фрэнни, другая, Бу-Бу,
- бойкая,  хорошо  устроенная мать семейства - ей тридцать восемь, младшей -
двадцать пять лет. С 1949 года ко мне то и дело приходили письма - то     из
духовной  семинарии,  то  из  пансиона,  то  из родильного отделения женской
клиники  или  библиотеки  на  пароходе  "Куин  Элизабет", на котором плыли в
Европу студенты по обмену, словом, - письма,  написанные  в  перерывах между
экзаменами,   генеральными  репетициями,  утренними  спектаклями  и  ночными
кормлениями младенцев, и все письма моих достойных корреспондентов содержали
довольно  расплывчатые,  но весьма мрачные ультиматумы, грозя мне всяческими
карами, если я как можно с_к_о_р_е_е не сделаю наконец что-нибудь со стихами
Симора.  Необходимо  тут  же  добавить,  что  я  не только пишу, но и состою
лектором по английской литературе, на половинном окладе, в женском колледже,
на  севере  штата  Нью-Йорк, неподалеку от канадской границы. Живу я один (и
кошки,  прошу запомнить, у меня тоже нет) в очень скромном, чтобы не сказать
ветхом,  домике,  в глухом лесу, да еще на склоне горы, куда довольно трудно
добираться.  Не  считая  учащихся, преподавателей и пожилых официанток, я во
время  рабочей  недели,  да  и  всего  учебного  года,  почти  ни  с  кем не
встречаюсь.   Короче  говоря,  я  принадлежу  к  тому  разряду  литературных
затворников,  которых  простыми  письмами  можно  запросто  напугать  и даже
заставить что-то сделать. Но у каждого человека есть свой предел, и я уже не
могу  без  дрожи  в  коленках отпирать свой почтовый ящик, боясь найти среди
каталогов  сельскохозяйственного инвентаря и повесток из банка многословную,
пространную, угрожающую открытку от кого-нибудь из моих братцев или сестриц,
причем не мешает добавить, что двое из них пишут шариковыми ручками.
     Второй  повод,  который  заставляет  меня  наконец отделаться от стихов
Симора,  то  есть  сдать  их  в печать, честно говоря, относится скорее не к
эмоциональным, а к физическим явлениям. (Распускаю хвост, как павлин, потому
что  эта  тема ведет меня прямо в дебри риторики.) Воздействие радиоактивных
частиц на человеческий организм - излюбленная    тема    1959    года,   для
закоренелых   любителей   поэзии   далеко  не  новость.  В  умеренных  дозах
первоклассные   стихи   являются  превосходным  и  обычно  быстродействующим
средством  термотерапии. Однажды в армии, когда я больше трех месяцев болел,
как   тогда   называли,   амбулаторным  плевритом,  я  впервые  почувствовал
облегчение,  когда  положил  в нагрудный карман совершенно безобидное с виду
лирическое  стихотворение Блейка и день-два носил его как компресс. Конечно,
всякие  злоупотребления  такими  контактами рискованны и просто недопустимы,
причем  опасность  продолжительного соприкосновения с такой поэзией, которая
явно  превосходит  даже  то,  что мы называем первоклассными стихами, просто
чудовищна.  Во  всяком  случае,  я  с  облегчением, хотя бы на время, вытащу
из-под  себя  блокнот  со стихами моего брата. Чувствую, что у меня обожжен,
хотя  и  не сильно, довольно я большой участок кожи. И причина мне ясна: еще
начиная  с  отрочества  и  до  конца  своей взрослой жизни, Симор неудержимо
увлекся  сначала китайской, а потом и японской поэзией, и к тому же так, как
не увлекался никакой другой поэзией на свете [7].
     Конечно, я никоим образом не могу сразу определить - знаком         или
незнаком  мой  дорогой  многострадальный  читатель  с  китайской  и японской
поэзией.  Но, принимая во внимание, что даже с_ж_а_т_о_е рассуждение об этом
предмете  может  пролить  некоторый свет на характер моего брата, я полагаю,
что нечего мне тут себя окорачивать, обходить эту тему. Я считаю, что лучшие
стихи классических китайских и японских поэтов - это     вполне     понятные
афоризмы,  и  допущенный  к  ним  слушатель почувствует радость, откровение,
вырастет  духовно  и  даже как бы физически. Стихи эти почти всегда особенно
приятны  на слух, но скажу сразу: если китайский или японский поэт Tie знает
точно,  что  такое  наилучшая  айва,  или наилучший краб, или наилучший укус
комара  на наилучшей ,руке, то на Таинственном Востоке все равно скажут, что
у   него   "кишка   тонка".  И  как  бы  эта  поэтическая  "кишка"  ни  была
интеллектуально  семантически  изысканна,  как бы искусно и обаятельно он на
ней  ни  тренькал,  все  равно  Таинственный Восток никогда не будет всерьез
считать  его  великим  поэтом.  Чувствую,  что  мое вдохновенное настроение,
которое  я  точно  и  неоднократно называл "счастливым", грозит превратить в
какой-то  дурацкий  монолог  все мое сочинение. Все же, кажется, и у меня не
хватит нахальства определить: почему китайская и японская поэзия - такое
чудо,  такая радость? И все-таки (с кем это не бывает?) какие-то соображения
мне приходят на ум. Правда, я не воображаю, что именно это нужное, новое, но
все-таки жаль просто взять да и выбросить эту мысль. Когда-то, давным-давно,
- Симору было восемь, мне - шесть, - наши родители устроили прием человек на
шестьдесят  в  своей  нью-йоркской квартирке в старом отеле "Аламак", где мы
занимали  три  с  половиной  комнаты.  Отец и мать тогда уходили со сцены, и
прощание  было  трогательным  и  торжественным.  Часов  в  одиннадцать нам с
Симором  разрешили  встать и выйти к гостям, поглядеть , что делается. Но мы
не  только глядели. По просьбе гостей мы очень охотно стали танцевать и петь
- сначала  соло,  потом  дуэтом,  как  часто  делали  все наши ребята. Но по
большей  части  мы  просто  сидели и слушали. Часа в два ночи Симор попросил
Бесси - нашу маму - позволить ему разнести всем уходящим гостям пальто, а их
вещи были развешаны, разложены, разбросаны по всей маленькой квартирке, даже
навалены в ногах кровати нашей спящей сестренки. Мы с Симором хорошо знали с
десяток гостей, еще с десяток иногда видели издалека или слышали о них, но с
остальными  были  совсем незнакомы или почти с ними не встречались. Добавлю,
что  мы  уже  легли,  когда  гости собирались. Но оттого, что Симор часа три
пробыл в их обществе, смотрел на них, улыбался им, оттого, что он, по-моему,
их  любил,  он  принес,  ничего  не  спрашивая,  почти всем гостям именно их
собственные пальто, а мужчинам - даже  их  шляпы  и  ни  разу  не ошибся. (С
дамскими шляпами ему пришлось повозиться.)
     Разумеется,  я  вовсе  не хочу сказать, что такое достижение характерно
для  китайских  или японских поэтов, и, уж конечно, не стану утверждать, что
именно  эта  черта  делает  поэта  поэтом.  Но  все  же  я полагаю, что если
китайский  или  японский  стихотворец  не  может  узнать,  чье это пальто, с
первого  взгляда,  то  вряд  ли  его  поэзия когда-нибудь достигнет истинной
зрелости,  И  я считаю, что истинный поэт уже должен полностью овладеть этим
мастерством не позже, чем в восьмилетнем возрасте.
     (Нет,  нет,  ни  за  что не замолчу. Мне кажется, что в моем теперешнем
состоянии я не только могу указать место моего брата среди поэтов: чувствую,
что  я  за  две-три  минутки  отвинчиваю  все детонаторы от всех бомб в этом
треклятом мире, - очень   скромный,   чисто   временный  акт  вежливости  по
отношению  к  обществу,  зато  вклад  лично мой.) Считается, что китайские и
японские  поэты  всему  предпочитают  простые  темы,  но  я  буду решительно
чувствовать  себя  глупей,  чем  всегда,  если  не скажу, что для меня слово
"простой" хуже всякого яда, во всяком случае, у нас это слово было синонимом
немыслимой  упрощенности,  примитивности,  зажатости, скаредности, пошлости,
голизны.  Но,  даже не упоминая о том, чего я лично не выношу, я, откровенно
говоря,  не  верю, что на каком-либо языке можно найти слова, чтобы описать,
как  именно  китайский или японский поэт отбирает материал для своих стихов.
Кто,  например,  сможет  объяснить  смысл  такого  стиха,  где  описано, как
честолюбивый  и  чванный  сановник,  гуляя  по  своему садику и самодовольно
переживая  свое сегодняшнее, особо ядовитое выступление в присутствии самого
императора,  вдруг  с  с_о_ж_а_л_е_н_и_е_м растаптывает чей-то брошенный или
оброненный  рисунок  пером?  (Горе  мне:  оказывается, к нам затесался некий
прозаик,  которому  захотелось  поставить к_у_р_с_и_в там, где поэту Востока
это  и  не  понадобилось.) Кстати, великий Исса радостно сообщает нам, что в
его  саду  расцвел  "круглощекий" пион. (И все!) А пойдем ли мы поглядеть на
его круглощекий пион - дело  десятое.  Он за нами не подглядывает, не то что
некоторые прозаики и западные стихоплеты, - не  мне  перечислять  их  имена.
Одно  имя "Исса" уже служит для меня доказательством, что истинный поэт тему
не  выбирает.  Нет,  тема  сама  выбирает  его. И круглощекий пион никому не
предстанет - ни  Бузону,  ни  Шики,  ни даже Басе. И с некоторой оглядкой на
прозу  можно то же самое сказать и о честолюбивом и чванном сановнике. Он не
посмеет  с  божественно  человечным сожалением наступить на чей-то брошенный
рисунок, пока не появится и не станет за ним подглядывать великий гражданин,
безродный поэт, Лао Дигао. Чудо китайской и японской поэзии еще в том, что у
чистокровных  поэтов  абсолютно  одинаковый тембр голоса, и вместе с тем они
абсолютно  непохожи и разнообразны. Тан Ли, заслуживший в свои девяносто три
года  всеобщую  похвалу  за  мудрость и милосердие, вдруг сознается, что его
мучит  геморрой.  И  еще один, последний пример: Го Хуан, обливаясь слезами,
замечает,  что  его  покойный  хозяин  очень  некрасиво  вел себя за столом.
(Всегда  существует  опасность  как-то  слишком  уничижительно  относиться к
Западу. В дневниках Кафки есть строчка - и  не одна, - которую можно было бы
написать  в  поздравлении  к  китайскому  Новому  году:  "Эта девица, только
потому,  что  она  шла под ручку со своим кавалером, спокойно оглядывала все
вокруг".) Что же касается моего брата Симора - ах  да,  брат мой Симор. Нет,
об этом кельтско-семитском ориенталисте мне придется начать совершенно новый
абзац.
     Неофициально  Симор  писал  и  даже разговаривал китайскими и японскими
стихами  почти  все те тридцать с лишком лет, что он жил среди нас. Но скажу
точнее:  формально  он  впервые  стал  сочинять  эти  стихи  однажды  утром,
одиннадцати  лет  от  роду,  в  читальном  зале  на первом этаже бродвейской
библиотеки, неподалеку от нашего дома. Была суббота - в  школу не ходить, до
обеда делать было нечего, - и  мы  с наслаждением лениво плавали или шлепали
вброд  между  книжными полками, иногда успешно выуживая какого-нибудь нового
автора,  как  вдруг  Симор  поманил  меня к себе, показать, что он выудил. А
выудил он целую кучу переведенных на английский стихов Панги. Панга - чудо
одиннадцатого  века.  Но,  как  известно,  рыбачить  вообще,  а  особенно  в
библиотеках, - дело хитрое, потому что никогда не знаешь, кто кому попадется
на  удочку.  (Всякие неожиданные случаи при рыбной ловле были вообще любимой
темой  Симора.  Наш  младший брат, Уолт, еще совсем мальчишкой отлично ловил
рыбу  на  согнутую  булавку,  и,  когда  ему исполнилось не то девять, не то
десять  лет,  Симор  подарил  ему ко дню рождения стих, чем и обрадовал его,
по-моему, на всю жизнь, - а  в  стихе  говорилось  про  богатого  мальчишку,
который   поймал  в  Гудзоне  на  удочку  рыбу  "зебру"  и,  вытаскивая  ее,
почувствовал  страшную  боль в своей нижней губе, потом позабыл об этом, но,
когда он пустил еще живую рыбу плавать дома в ванне, он вдруг увидел, что на
ней  синяя школьная фуражка с тем же школьным гербом, как и у него самого, а
внутри  этой малюсенькой мокрой фуражечки нашит ярлычок с его именем.) В это
прекрасное  утро  Симор и попался нам на удочку. Когда ему было четырнадцать
лет,  кто-нибудь  из  нашего  семейства  постоянно  шарил у него по карманам
курток и штормовок в поисках какой-нибудь добычи - ведь    он   мог   что-то
набросать  и  в гимнастическом зале, во время перерыва, или сидя в очереди у
зубного  врача.  (Прошли  целые  сутки,  с  тех  пор как я написал последние
строчки,  и  за  это время я позвонил "со службы" по междугородному телефону
своей  сестре  Бу-Бу в Така-хо, в Восточную Виргинию, и спросил ее, нет ли у
нее  какого-нибудь  стишка Симора, когда он был совсем маленьким, и не хочет
ли  она включить этот стих в мой рассказ. Она обещала позвонить. Выбрала она
не  совсем то, что мне в данном случае подходило, и я на нее немного зол, но
это  пройдет.  А  выбрала  она  стишок, написанный, когда, как мне известно,
Симору  было  восемь  лет:  "Джон  Ките  //Джон  Китс//Джон  //  Надень свой
капюшон!"  В  двадцать два года у Симора уже набралась довольно внушительная
пачка стихов, которые мне очень, очень нравились, и я, никогда не написавший
ни  одной  строчки  от руки, чтобы тут же не представить себе, как она будет
выглядеть  на  книжной  странице, стал упорно приставать к нему, чтобы он их
где-нибудь  опубликовал.  Нет,  он  считал,  что  этого  делать нельзя. Пока
нельзя.  А  может быть, и вообще не надо. Стихи слишком не западные, слишком
"лотосовые".  Он  сказал, что в них есть что-то слегка обидное. Он не вполне
отдает  себе отчет, в чем именно стихи звучат обидно, но иногда у него такое
чувство, как будто их писал человек неблагодарный, как будто - так       ему
кажется - автор  повернулся спиной ко всему окружающему, а значит, и ко всем
своим   близким   людям.   Он   сказал,  что  ест  пищу  из  наших  огромных
холодильников,  водит наши восьмицилиндровые американские машины, решительно
принимает   наши   лекарства,   когда   заболеет,  и  возлагает  надежды  на
американскую  армию,  защитившую  его  родителей  и  сестер  от гитлеровской
Германии,  но  в  его  стихах  ни  одна-единственная  строка не отражает эту
реальную  жизнь.  Значит, что-то ужасно несправедливо. Он сказал, что часто,
дописав  стихотворение,  он вспоминает мисс Оверман. Тут надо объяснить, что
мисс   Оверман   была  библиотекарем  в  той  первой  нью-йоркской  районной
библиотеке,  куда мы постоянно ходили в детстве. Симор сказал, что он обязан
ради  мисс  Оверман настойчиво и неустанно искать такую форму стиха, которая
соответствовала бы и его собственным особым стандартам, но вместе с тем была
бы  как-то  даже  на  первый  взгляд  совместима  с литературным вкусом мисс
Оверман. Когда он высказался, я объяснил ему спокойно и терпеливо - причем,
конечно, орал на него во всю глотку, - чем именно мисс Оверман не годится не
только  на  роль судьи, но даже и на роль читателя поэтических произведений.
Тут  он напомнил мне, как в первый день, когда он пришел в библиотеку (один,
шести лет от роду), мисс Оверман - могла  она  или  нет  судить  о  стихах -
открыла  книгу  с  изображением  катапульты  Леонардо  да Винчи и, улыбаясь,
положила  перед  ним,  и  что он никакой радости не испытает, если, закончив
стихотворение,  поймет,  что  мисс  Оверман  будет  читать  его с трудом, не
чувствуя ни того удовольствия, ни той душевной приязни, какую она чувствует,
читая  своего любимого мистера Браунинга или столь же ей дорогого и столь же
понятного мистера Вордсворта. На этом наш спор - мои    аргументы    и   его
возражения - был  исчерпан. Нельзя спорить с человеком, который верит - или,
вернее, страстно хочет поверить, - что  задача  поэта  вовсе не в том, чтобы
писать,  как он сам хочет, а скорее в том, чтобы писать так, как если бы под
страхом  смертной  казни  на  него  возложили ответственность за то, что его
стихи  будут  написаны только таким языком, чтобы его поняли все или хотя бы
почти все знакомые старушки-библиотекарши.
     Человеку   преданному,  терпеливому,  идеально  чистому  все  важнейшие
явления в мире - быть может, кроме жизни и смерти, так как это только слова,
- все  действительно  важные  явления  всегда кажутся прекрасными. В течение
почти трех лет до своего конца Симор, по всей вероятности, всегда чувствовал
самое полное удовлетворение, какое только дано испытать опытному мастеру. Он
нашел  для  себя  ту форму версификации, которая ему подходила больше всего,
отвечала  его  давнишним требованиям к поэзии вообще, и, кроме того, как мне
кажется, даже сама мисс Оверман, будь она жива, вероятно, сочла бы эти стихи
"интересными", быть может, даже "приятными по стилю" и, уж во всяком случае,
"увлекательными", конечно, если бы она уделяла этим стихам столько же любви,
сколько она так щедро отдавала своим старым, закадычным друзьям - Браунингу
и  Вордсворту.  Разумеется, описать точно то, что он нашел для себя, сам для
себя выработал, очень трудно [8].
     Для  начала  следует  сказать,  что  Симор,  наверно, любил больше всех
других поэтических форм классическое японское хокку - три  строки,  обычно в
семнадцать  слогов,  и  что  сам  он  тоже писал-истекал, как кровью, такими
стихами (почти всегда по-английски, но иногда - надеюсь,  что  я  говорю  об
этом с некоторым стеснением, - и  по-японски, и по-немецки, и по-итальянски)
.Можно было бы написать - и   об  этом,  наверно,  напишут,  -  что  поздние
стихотворения  Симора  в основном похожи на английский перевод чего-то вроде
двойного  хокку,  если только такая форма существует, и я не терял бы на это
описание  столько лишних слов, если бы мне не становилось как-то муторно при
мысли   о   том,  что  в  каком-нибудь  тысяча  девятьсот  семидесятом  году
какой-нибудь   преподаватель  английской  литературы,  человек  усталый,  но
неутомимый остряк, - а  может  быть,  упаси  Боже, это буду я сам! - отмочит
шутку,  что, мол, стих Симора отличается от классического хокку, как двойной
мартини  отличается от простого. А тот факт, что это неверно, нашего педанта
даже не затронет, лишь бы аудитория оживилась и приняла остроту как должное.
Словом,  пока  можно,  постараюсь  объяснить  толково и неторопливо: поздние
произведения Симора - шестистрочный  стих, не имеющий определенного размера,
хотя  ближе  всего к ямбу, причем, отчасти из любви к давно ушедшим японским
мастерам, отчасти же по своей врожденной склонности как поэта - работать   в
полюбившейся  ему, привлекательной и строгой форме, он сознательно ограничил
свой  стих  тридцатью  четырьмя слогами, то есть удвоил размер классического
хокку.  Кроме  этого, все сто восемьдесят четыре стихотворения, которые пока
лежат у меня дома, похожи только на самого Симора, и ни на кого больше. Хочу
сказать,  что  даже  по  звучанию  они  своеобразны, как он сам. Стих льется
негромогласно,  спокойно,  как, по его представлению, и подобает стиху, но в
него  внезапно  врываются  короткие  звучные аккорды, и эта эвфония (не могу
найти  менее противное слово) действует на меня так, будто какой-то человек,
скорее  всего  не  вполне трезвый, распахнул мою дверь, блестяще сыграл три,
четыре  или  пять  неоспоримо  прекрасных  тактов  на  рожке  и сразу исчез.
(Никогда  до  того я не встречал поэта, который умел бы создать впечатление,
что посреди стиха он вдруг заиграл на рожке, да еще так прекрасно, что лучше
мне  об  этом больше не говорить. Хватит.) В этой шестистрочной структуре, в
этой очень своеобразной звукописи Симор, по-моему, делает со стихом все, что
от  него  ожидаешь. Большинство из его ста восьмидесяти четырех произведений
скорее  глубоки,  чем  легкомысленны,  и  читать  их можно где угодно и кому
угодно,  хоть вслух ночью в грозу сироткам из детского приюта, но я ни одной
живой  душе не стану безоговорочно советовать прочитать последние тридцать -
тридцать  пять стихотворений, если этому читателю когда-нибудь, хотя бы раза
два  в  жизни,  не  грозила  смерть,  да  еще  смерть медленная. Любимые мои
стихотворения, а у меня, безусловно, такие есть, - это     два     последних
стихотворения  из этого собрания. Думаю, что я никому не наступлю на любимую
мозоль,   если   просто   расскажу,   о   чем  эти  стихи.  В  предпоследнем
рассказывается  о молодой замужней женщине, матери семейства, у которой, как
это  называется в моей старой книге о браке, есть внебрачная связь. Симор ее
никак не описывает, но она появляется в стихе там, где поэт вдруг выводит на
своем   рожке   особенно  эффектную  фиоритуру,  и  мне  эта  женщина  сразу
представляется  изумительно  хорошенькой, не очень умной, очень несчастливой
и,  вероятно,  живущей  в  двух-трех  кварталах  от  музея  изящных искусств
"Метрополитен". Она возвращается домой со свидания очень поздно - глаза    у
нее, как мне кажется, распухли, губная помада размазалась - и  вдруг видит у
себя  на  постели воздушный шарик. Кто-то просто его там забыл. Поэт об этом
ничего  не  говорит,  но  это  обязательно должен быть огромный детский шар,
вероятно,   зеленый,  как  листва  в  Центральном  парке  по  весне.  Второе
стихотворение,   последнее  в  моем  собрании,  описывает  молодого  вдовца,
живущего  за  городом, который как-то вечером, разумеется в халате и пижаме,
вышел на лужайку перед домом поглядеть на полную луну. Скучающая белая кошка
- явно  член  его  семьи, и притом когда-то очень любимый - подкрадывается к
нему,  ложится на спинку, и он, глядя на луну, дает ей покусывать свою левую
руку.  Это  последнее  стихотворение может представить для моего постоянного
читателя  исключительный  интерес  по двум совершенно особым причинам, и мне
очень хочется о них поговорить.
     Как  присуще  поэзии  вообще,  и  особенно  стихам  с  ярко  выраженным
"влиянием"  китайской  и  японской поэтики, и у Симора в его стихах тоже все
предельно  обнажено и неизменно лишено всякого украшательства. Но приехавшая
ко  мне  на уикенд с полгода назад младшая сестра, Фрэнни, случайно, роясь в
моем  столе,  нашла именно то стихотворение про вдовца, которое я только что
(преступно)  пересказал своими словами: листок лежал отдельно, и я хотел его
перепечатать.  Не  важно  почему,  но  Фрэнни никогда этого стихотворения не
читала  и,  конечно,  тут же прочла его. Потом, когда зашел разговор об этих
стихах,  она  сказала,  что  ее  удивляет, почему Симор написал, что молодой
вдовец  дал  кошке  покусывать именно левую руку. Ей было как-то не по себе.
Вообще, говорит, это больше похоже на тебя, чем на Симора, - подчеркивать,
что  именно речь идет о левой руке. Кроме клеветнического намека в мой адрес
насчет  того,  что  я  в своих писаниях все больше и больше вдаюсь во всякие
детали,  она,  очевидно,  хотела  сказать,  что  этот  эпитет  показался  ей
навязчивым, слишком подчеркнутым, непоэтичным. Я ее переспорил и, откровенно
говоря,  готов,  если  понадобится, поспорить и с вами. Я совершенно уверен,
что  Симор  считал  жизненно  важным упоминание о том, что именно в левую, в
менее нужную руку молодой вдовец дал белой кошке запустить острые зубки, тем
самым  оставляя  п_р_а_в_у_ю  руку  свободной,  чтобы можно было бить себя в
грудь или ударить по лбу, - впрочем,  зря  я  вдался  в такой разбор, многим
читателям он, наверно, покажется ужасно скучным. Пожалуй, так оно и есть. Но
я-то  знаю,  как  мой  брат  относился к человеческим рукам. Кроме того, тут
кроется  и  другая  весьма немаловажная сторона этого отношения. Может быть,
разговор на эту тему покажется безвкусицей - вроде  того,  как  вдруг начать
читать  по  телефону  совершенно  чужому  человеку  все  либретто "Эби и его
ирландской Розы", - но  я  должен сказать, что Симор был наполовину еврей, и
хотя  не могу говорить на эту тему так же авторитетно, как великий Кафка, но
в сорок лет уже имею право трезво утверждать, что всякий думающий индивид, с
примесью  семитской  крови  в  жилах,  живет  или жил в особо близких, почти
интимных  взаимоотношениях  со  своими  руками,  и  хотя  потом  он  годами,
буквально  или  иносказательно,  прячет  их  в  карман (боюсь, что иногда он
убирает  их,  как  двух  назойливых и старых непрезентабельных приятелей или
родственников, которых предпочитают не брать с собой в гости), и все-таки он
вдруг,  в  какой-то  критический момент, начнет жестикулировать и уж в такую
минуту может сделать самый неожиданный жест - например,          чрезвычайно
прозаически упомянуть, что именно левую руку кусала кошка, - а          ведь
поэтическое творчество, безусловно, является таким к_р_и_т_и_ч_е_с_к_и_м для
человека,  его  наиболее  личным  переживанием,  за которое мы ответственны.
(Прошу  прощения  за  это словоизвержение, боюсь только, что чем дальше, тем
его будет больше.) Вторая причина - почему   я   думаю,   что   именно   это
стихотворение Симора представляет особый - и,  надеюсь,  истинный  - интерес
для  моего  постоянного  читателя;  в  нем  есть  то странное, исключительно
сильное  чувство,  которое автор и хотел в него вложить. Ничего похожего я в
других  книгах не встречал, а ведь я, смею сказать, с самого раннего детства
почти до сорока лет прочитывал не менее двухсот тысяч слов в день, а бывало,
и тысяч до четырехсот. А теперь, когда мне стукнуло сорок, мне редко хочется
что-то выискивать и, когда мне не приходится проверять сочинения - свои
собственные или моих юных слушательниц, - я  читаю  совсем  мало - разве что
сердитые открытки от своих родичей, каталоги цветочных семян, разные отчеты,
любителей   птиц   и   трогательные   записочки   с  пожеланиями  скорейшего
выздоровления  от  моих  старых  читателей,  которые  где-то прочли дурацкую
выдумку  о  том,  будто  я полгода провожу в буддистском монастыре, а другие
полгода - в  психбольнице.  Во  всяком  случае,  я  понял,  что  высокомерие
человека,  ничего не читающего или читающего очень мало, куда противнее, чем
высокомерие некоторых заядлых читателей, - поэтому  я  и  пытаюсь  (и вполне
серьезно)  по-прежнему  упорно  настаивать  на  своем  прежнем  литературном
всезнайстве. Возможно, что самое смешное - моя  глубокая  уверенность в том,
что  я  обычно  могу  сразу сказать: пишет ли поэт или прозаик о том, что он
узнал по опыту из первых, вторых или десятых рук, или он подсовывает нам то,
что ему самому кажется чистейшей выдумкой. И все же, когда я впервые, в 1948
году, прочитал - вернее  услышал  -  стихи  Симора  "молодой  вдовец - белая
кошка",  мне  трудно  было себя убедить, что Симор не похоронил хотя бы одну
жену  втайне  от  нашей семьи. Но этого, конечно, не было. Во всяком случае,
если  это  и  произошло с ним (первым тут покраснею никак не я, а скорее мой
читатель),  то в каком-нибудь предыдущем воплощении. И, зная моего брата так
близко  и  досконально,  могу сказать, что никаких молодых вдовцов среди его
хороших  знакомых не было. Наконец, могу сказать, хоть это и лишнее, что сам
он - обыкновенный  молодой  американец  - нисколько не походил на вдовца. (И
хотя  вполне возможно, что иногда, в минуту мучительную или радостную, любой
женатый  человек,  в  том  числе  предположительно  и Симор, мог бы мысленно
представить себе, как сложилась бы жизнь, если бы его юной подруги не стало,
думается мне, что первоклассный поэт мог бы сделать на основе такой фантазии
прелестную элегию, но все эти мои соображения - только   вода   на  мельницу
всяческих  психологов  и  моего  предмета  не  касаются.) А хочу я сказать и
постараюсь, как это ни трудно, сказать покороче, что чем больше стихи Симора
кажутся  мне  чисто  личными,  чем больше они звучат лично, тем меньше в них
отражены  известные  мне подробности его реальной повседневной жизни в нашем
западном  мире. Мой брат Уэйкер (надеюсь, что его настоятель никогда об этом
не  узнает) говорил, что в своих самых личных стихах Симор пользуется опытом
своих прежних перевоплощений - всеми   до   странности   запомнившимися  ему
радостными   или  печальными  событиями  его  жизни  в  заштатном  Бенаресе,
феодальной Японии, столичной Атлантиде. Молчу, молчу - пусть читатель успеет
в отчаянии развести руками или, вернее, умыть руки и отречься от нас всех. И
все  же  мне  кажется,  что  те  мои  братья  и  сестры,  которые  еще живы,
громогласно  подтвердят,  что  Уэйкер прав, хотя кто-то из них и внесет свои
небольшие  поправки.  Например,  Симор  в  день  своего самоубийства написал
четкое,   классическое  хокку  на  промокашке  письменного  стола  в  номере
гостиницы. Мне самому не очень нравится мой подстрочный перевод этого стиха,
написанного  по-японски, но в нем коротко рассказано про маленькую девочку в
самолете,  которая  поворачивает  головку своей куклы, чтобы та взглянула на
поэта.   За   неделю   до  того,  как  стихотворение  было  написано,  Симор
действительно  летел  на  пассажирском  самолете и моя сестра, Бу-Бу, как-то
предательски  намекнула,  что  на  этом  самолете и в_п_р_а_в_д_у была такая
девочка с куклой. Но я-то сомневаюсь. А если бы так и было -. во что я ни на
минуту не поверю, - то  могу  держать пари, что девочка и не думала обращать
внимание своей подружки именно на Симора.
     Не   слишком  ли  я  распространяюсь  насчет  стихов  моего  брата?  Не
разболтался  ли я чересчур? Да. Да. Я слишком распространяюсь о стихах моего
брата.  Да, я разболтался. И мне очень неловко. Но, только я хочу замолчать,
всякие  доводы против этого начинают размножаться во мне, как кролики. Кроме
того, как я уже категорически заявлял, что хотя я и счастлив, когда пишу, но
могу  поклясться,  что  я  никогда  не писал и не пишу весело; моя профессия
милостиво разрешает мне иметь определенную норму невеселых мыслей. Например,
мне  уже  не раз приходило на ум, что, если я начну писать все, что я знаю о
Симоре  как  о человеке, у меня, вероятно, не останется места говорить о его
стихах,  пульс  у  меня  участится и пропадет всякое желание писать о поэзии
вообще, в широком, но точном смысле слова. И в эту минуту, хватаясь за пульс
и  попрекая  себя  за  болтливость,  я вдруг пугаюсь, что вот тут, сейчас, я
упускаю свой единственный в жизни шанс - скажу   даже,   последний   шанс  -
публично,   громогласно   заявить,  верней  прохрипеть,  свое  окончательное
спорное,  но  решительное  мнение о месте моего брата в американской поэзии.
Нет,  эту  возможность  мне  упустить нельзя. Так вот: когда я оглядываюсь и
прислушиваюсь  к  тем  пяти-шести  наиболее  самобытным  старым американским
поэтам - может  их  и  больше,  -  а также читаю многочисленных, талантливых
эксцентрических поэтов и - особенно  в  последнее  время  -  тех  способных,
ищущих новых путей стилистов, у меня возникает почти полная уверенность, что
у нас было только три или четыре почти а_б_с_о_л_ю_т_н_о незаменимых поэта и
что, по-моему, Симор, безусловно, будет причислен к ним. Не завтра, конечно,
- чего  вы  хотите?  И я почти уверен, хотя, быть может, и преувеличиваю эту
свою  догадку, что в первых же довольно скупых отзывах рецензенты исподтишка
угробят  его  стихи,  называя  их  "интересными"  или, что еще убийственней,
"весьма  интересными",  а в подтексте, в туманном косноязычии, намекнут, что
эти стихи - мелочь,   чуть   слышный  лепет,  который  никак  не  дойдет  до
современной  западной  аудитории,  хоть  читай  их  там  со своей переносной
трансатлантической кафедры, где на столике - стаканчик  и  чашка со льдом из
океанской  водички.  Но,  как  я  заметил, настоящий художник все перетерпит
(даже,  как я с радостью думаю, и похвалу); Кстати, мне тут вспомнилось, как
однажды, когда мы были совсем мальчишками, Симор разбудил меня, - а  спал  я
очень крепко, - возбужденный,  в расстегнутой желтой пижаме. Вид у него был,
как  любил  говорить  наш  брат  Уолт,  словно  он хотел крикнуть "Эврика!".
Оказывается,  Симор  хотел  мне  сообщить,  что он, как ему кажется, наконец
понял, почему Христос сказал, что нельзя никого звать глупцом. (Эта проблема
мучила  его целую неделю, так как ему казалось, что такой совет больше похож
на  "Правила  светского поведения" Эмили Пост, чем на слово Того, Кто творит
волю  Отца  Своего.)  А  Христос  так сказал, сообщил мне Симор, потому, что
глупцов  вообще  не  бывает.  Тупицы  есть, это так, а глупцов нет. И Симору
казалось, что для такого откровения стоило меня разбудить, но если признать,
что  он прав (а я это признаю безоговорочно), то придется согласиться с тем,
что  если  немного переждать, то даже критики поэзии докажут в конце концов,
что  они  не так глупы. Откровенно говоря, мне трудновато согласиться с этой
мыслью,  и  я рад, что в конце концов дошел до самой головки этого абсцесса,
до этих неотвязных и, боюсь, все болезненней нарывавших во мне рассуждений о
стихах  моего  брата.  Я сам это чувствовал с самого начала. Ей-богу, жалко,
что  читатель  заранее  не сказал мне какие-то жуткие слова. (Эх вы, с вашим
"молчанием - золотом". Завидую я вам всем.)
     Меня часто - а  с  1959  года хронически - тревожит предчувствие, что с
того  дня,  как  стихи  Симора  повсеместно,  и  даже  официально,  признают
первоклассными (и его сборники заполнят университетские библиотеки, им будут
отведены  специальные  часы  в  курсе  "Современная  поэзия"),  дипломанты и
дипломантки парами и поодиночке с блокнотами наготове станут стучаться в мои
слегка  скрипучие  двери. (Сожалею, что пришлось коснуться этого вопроса, но
уже поздно делать вид, будто мне все безразлично, и тем более скромничать, -
что мне никак не свойственно, - и    придется    тут    открыть,   что   моя
прославленная,  душещипательная  проза  возвела  меня в сан самого любимого,
безыскусного  автора  из всех, кого издавали после Ферриса, Л. Монагана [9].
Уже  немало молодых слушателей факультета английской литературы знают, где я
живу, вернее скрываюсь (следы их шин на моих клумбах с розами - этому
доказательство).  Короче говоря, я, ни минуты не сомневаясь, скажу, что есть
три  рода  студентов, которые и жаждут, и откровенно решаются смотреть в рот
любому  литературному  чревовещателю.  Во-первых,  есть  юноши и девушки, до
страсти  и трепета влюбленные во всякую, мало-мальски отвечающую требованиям
литературу,  и,  если  им  непонятен  англичанин  Шелли,  они довольствуются
исследованиями   отечественной,  но  вполне  достойной  продукции.  Как  мне
кажется,  я  очень  хорошо знаю таких студентов. Они наивны, они живые люди,
энтузиасты,  часто  ошибаются, и, по-моему, именно на них делает ставку наша
литературная  элита  и  пресыщенные  эстеты во всем мире. (Мне выпала удача,
может быть и незаслуженная, но на курсе, где я преподаю последние двенадцать
лет,  каждые  два  или  три  года  обязательно  попадалось  хоть  одно такое
восторженное,   самоуверенное,  невыносимое,  часто  обаятельное  существо.)
Теперь - о  второй  категории  молодых  слушателей,  тех,  кто без стеснения
звонит  к  тебе домой в поисках литературных сведений. Такие обычно страдают
застарелым "академицитом", подхваченным у одного из профессоров или доцентов
- преподавателей  Современной  литературы,  с  кем они общались чуть ли не с
первого  курса.  И  нередко, если такой юнец уже сам преподает или готовится
преподавать, эта болезнь зашла настолько далеко, что сомневаешься, можешь ли
ты  ее  излечить, даже если ты сам настолько подкован, что мог бы попытаться
помочь. Например, в прошлом году ко мне заехал молодой человек - поговорить
о  моей  статье, написанной несколько лет назад, где многое касалось Шервуда
Андерсона.  Гость  подоспел  к тому времени, как я стал пилить на зиму дрова
пилой с бензиновым моторчиком, - и,  хотя  я  уже  восемь лет пользуюсь этой
штукой,  я  все  еще смертельно боюсь ее. Уже таяло по-весеннему, день стоял
чудесный,  солнечный,  и  я,  откровенно говоря, чувствовал себя этаким Торо
[10] (что мне доставляло редкое и несказанное удовольствие, так как я из тех
людей, которые, прожив тринадцать лет в деревне, по-прежнему меряют сельские
расстояния,  сравнивая  их  с кварталами Нью-Йорк-Сити). Короче говоря, день
обещал быть приятным, хоть и с литературным разговором, и я, помнится, очень
надеялся,  что  мне  удастся а-ля Том Сойер, с его ведерком белил, заставить
моего  гостя  попилить  дрова. С виду он был здоровяк,, можно даже сказать -
силач. Однако эта его внешность оказалась обманчивой, и я чуть не поплатился
левой  пяткой,  потому  что  под жужжание и взвизги моей пилы, когда я почти
окончил  коротко  и  не  без удовольствия излагать свои мысли о сдержанном и
проникновенном  стиле  Шервуда  Андерсона,  мой  юный гость после вдумчивой,
таившей  некую  угрозу  паузы  спросил,  существует  ли  эндемический  чисто
американский  ЦАЙТ-ГАЙСТ  [11].  (Бедный  малый.  Даже если он будет следить
вовсю  за  своим здоровьем, ему больше пятидесяти лет успешной академической
жизни нипочем не выдюжить.)
     И  наконец,  поговорим  отдельно,  с  новой строки, о третьей категории
посетителей,  о том или той, кто, как мне кажется, станет частым гостем этих
мест, когда стихи Симора будут окончательно распакованы и расфасованы.
     Разумеется,  нелепо  говорить,  что  большинство молодых читателей куда
больше  интересуются  не  творчеством  поэта,  а  теми немногими или многими
подробностями   его  личной  жизни,  которые  можно  для  краткости  назвать
"мрачными".  Я  бы  даже согласился написать об этом небольшое научное эссе,
хотя  это  может показаться абсурдным. Во всяком случае, я убежден, что если
бы  я  спросил у тех шестидесяти лишних (вернее, у тех шестидесяти с лишним)
девиц,   которые   слушали   мой   курс  "Творческий  опыт"  (все  они  были
старшекурсницами,  все сдали экзамен по английской литературе)^ если бы я их
попросил  процитировать  хоть одну строку из "Озимандии" или хотя бы вкратце
рассказать,  о  чем  это  стихотворение,  то  я  сильно сомневаюсь, что даже
человек  десять смогли бы сказать что-то дельное, но могу прозакладывать все
мои  недавно  посаженные  тюльпаны,  что,  наверно, человек пятьдесят из них
смогли  бы доложить мне, что Шелли был сторонником "свободной любви" и что у
него  было  две  жены  и  одна  из  них  написала  "Франкенштейна", а другая
утопилась.  Нет,  пожалуйста,  не  думайте, что меня это шокирует или бесит.
По-моему,  я  даже  не  жалуюсь. И вообще, раз дураков нет, то уж меня никто
дураком  не  назовет,  и  я  имею  право устроить себе, недураку, праздник и
заявить,  что,  независимо  от  того,  кто мы такие, сколько свечей на нашем
именинном   пироге   пылает   ярче   доменной   печи   и   какого  высокого,
интеллектуального, морального и духовного уровня мы достигли, все равно наша
жадность  до всего совсем или отчасти запретного (и сюда, конечно, относятся
все  низменные  и возвышенные сплетни), эта жажда, должно быть, и есть самое
сильное  из  всех  наших  плотских  вожделений, и ее подавить трудней всего.
(Господи,   да   что  это  я  разболтался?  Почему  я  сразу  не  приведу  в
подтверждение   стихи   моего   поэта?  Одно  из  ста  восьмидесяти  четырех
стихотворений  Симора  только  с  первого  раза  кажется диким, а при втором
прочтении - одним  из  самых  проникновенных  гимнов  всему  живому, какой я
только читал, - а  речь  в  этом  стихе  идет  о  знаменитом старике аскете,
который  на  смертном  ложе,  окруженный  сонмом  учеников  и жрецов, поющих
псалмы,  ,  напряженно  прислушивается к голосу прачки, которая треплется во
дворе  про  белье  его  соседа.  И  Симор  дает читателю понять, что старому
мудрецу  хочется,  чтобы  жрецы  пели  немножко  потише.)  Впрочем, гут, как
всегда, я слегка запутался, что обычно связано с попыткой выдвинуть какое-то
устойчивое,  доступное  всем обобщение, чтобы я мог на него опереться, когда
начну высказывать так и по женской линии - потомками    стариннейшего   рода
профессиональных  артистов варьете самых разнообразных жанров. Можно сказать
громко или вполголоса, что все мы, по наследственности, поем, танцуем и - в
чем вы уже наверно, убедились - любим   и  "поострить".  Но  я  считаю,  что
особенно важно помнить - а  Симор это помнил с детских лет, - что наша семья
дала и много циркачей - и  профессионалов,  и  любителей. Особенно красочный
пример - наш с Симором прадедушка, весьма знаменитый клоун по имени Зозо. Он
был польским евреем и работал на ярмарках и очень любил - до   самого  конца
своей карьеры, как вы понимаете, - нырять  с  огромной  высоты  в  небольшие
бочки  с водой. Другой наш прадед, ирландец по имени Мак-Мэгон (которого моя
матушка,  дай ей Бог здоровья, никогда не называла "славным малым"), работал
"от  себя":  обычно  он расставлял на травке две октавы подобранных по звуку
бутылок  из-под виски и, собрав денежки с толпы зрителей, начинал танцевать,
и,  как  говорили  нам, очень музыкально, по этим бутылкам. (Так что, можете
поверить  мне на слово, чудаков в нашем семействе хватало.) Наши собственные
родители - Лес  и Бесси Гласс - выступали в театрах-варьете и мюзик-холлах с
очень    традиционным,    но,    на    наш   взгляд,   просто   великолепным
танцевально-вокальным   и  чечеточным  номером,  особенно  прославившимся  в
Австралии (где мы с Симором, совсем еще маленькими, провели с ними почти два
триумфальных  года). Но и позже, гастролируя тут, в Америке, в старых цирках
"Орфей"  и  "Пантаж",  они стали почти знаменитостями. По мнению многих, они
могли  бы  еще  долго выступать со своим номером. Однако у Бесси были насчет
этого  свои соображения. Она не только обладала способностью мысленно читать
пророчества, начертанные на стенах, - а  начиная  с  1925  года  им уже мало
приходилось  выступать, всего только дважды в день в хороших мюзик-холлах, а
Бесси,  как  мать  пятерых  детей и опытная балерина, была решительно против
четырехразовых  выступлений  перед  сеансами  в  огромных новых кинотеатрах,
которые росли, как грибы, - но,  что  было  куда  важнее,  с самого детства,
когда  ее  сестренка-близнец  скоропостижно  умерла от истощения за кулисами
цирка  в  Дублине,  наша  Бесси  больше всего на свете ценила .Уверенность В
Завтрашнем Дне в любом виде.
     Так  или  иначе,  но весной 1925 года, после гастролей, и не ахти каких
удачных,  в  бруклинском театре "Олби", когда мы, все пятеро, болели корью в
невзрачной квартирке - три  с  половиной  комнатенки  в старом манхэттенском
отеле  "Алама"  и  Бесси подозревала, что она опять беременна (что оказалось
ошибкой: наши младшие, Зуи и Фрэнни, родились позже, он - в  1930-м, она - в
1935  году),  наша  Бесси  вдруг  обратилась  к  преданному ей поклоннику "с
огромными  связями", и отец получил спокойное место, и с тех пор, неизменно,
годами  величал  себя  не  иначе, как "главным администратором коммерческого
радиовещания", чего никто и никогда не оспаривал. Так официально закончились
затянувшиеся  гастроли эстрадной пары "Галлахер и Гласс". И тут я хочу особо
подчеркнуть   и   как   можно   достовернее   доказать,  что  это  необычное
мюзик-холльно-цирковое   наследие   несомненно   и  постоянно  играло  очень
значительную  роль  в  жизни всех семи отпрысков нашего семейства. Как я уже
говорил,  двое  младших  стали просто профессиональными актерами. Но влияние
наследственности  сказалось  не  только на них. Например, моя старшая сестра
Бу-Бу по всем внешним признакам - обыкновенная   провинциалка,   мать  троих
детей,  совладелица  гаража на две машины, и однако она в особенно радостные
минуты жизни готова плясать до упаду, и я сам видел, к своему ужасу, как она
отбивала - и  очень  лихо  -  чечетку,  держа на руках мою племяшку, которой
только  что исполнилось пять дней. Мой покойный брат Уолт, погибший в Японии
уже  после  войны  от случайного взрыва (об этом брате я постараюсь говорить
как можно меньше, чтобы как можно скорее закончить нашу портретную галерею),
тоже  танцевал  отлично,  и даже более профессионально, чем Бу-Бу, хотя и не
так непосредственно. Его близнец - наш   брат   Уэйкер,   наш   монах,   наш
затворник-картезианец - еще  мальчишкой втайне боготворил У.-С. Филдса [12],
подражая этому вдохновенному, крикливому и все же почти святому человеку. Он
часами  мог  жонглировать коробками от сигар и всякими другими штуками, пока
не  достиг  удивительного мастерства. (В нашей семье бытует легенда, что его
заточили в картезианский монастырь, то есть лишили места священника в городе
Астория, чтобы избавить от постоянного искушения - причащать своих прихожан,
стоя  к  ним  спиной, шагах в трех, и бросая облатку через левое плечо, так,
чтоб она, описав красивую дугу, попадала им прямо в рот.) Что до меня - о
Симоре лучше скажу под конец, - то и я, само собой разумеется, тоже немножко
танцую.  Если  попросят,  конечно.  Кроме  того,  могу  добавить, что у меня
нередко  появляется  такое  ощущение,  словно  меня,  как ни странно, иногда
опекает  мой прадедушка Зозо: я чувствую, как он неведомыми путями старается
не  дать  мне  споткнуться,  как  бы запутавшись в моих широченных клоунских
штанах,  когда  я  задумываюсь, бродя по лесу или входя в аудиторию, а может
быть,  он  еще  заботится  и  о  том,  чтобы,  когда я сижу за машинкой, мой
наклеенный нос иногда поворачивался на Восток.
     Да, в конце концов, и наш Симор всю жизнь до самой смерти не меньше нас
всех  чувствовал  на  себе влияние нашей "родословной". Я уже упоминал, что,
хотя,  по-моему,  трудно  найти более л_и_ч_н_ы_е стихи, чем стихи Симора, и
что  в  них  он  открывается весь, до конца, все же ни в одной строчке, даже
когда  Муза  Беспредельной  Радости  гонит  его  галопом,  он не проронит ни
единого словца из своей автобиографии. И хотя не всем это придется по вкусу,
но я утверждаю, что все его стихи на самом деле - цирковой   номер  высокого
класса,  традиционный  выход,  где  клоун  жонглирует  словами,  чувствами и
балансирует  золотым  рожком  на подбородке вместо обычной палки, на которой
вертится  хромированный  столик  с  бокалом  воды.  Могу  привести еще более
убедительные  и  точные доказательства. Давно уже хотел рассказать вам такую
историю: в 1922 году, когда Симору было пять, а мне - три,   Лес   и   Бесси
несколько   недель  подряд  выступали  в  одной  программе  с  неподражаемым
фокусником Джо Джексоном - он    работал    на   сверкающем   никелированном
велосипеде,  чей  блеск ослеплял зрителей даже в самых последних рядах цирка
почище  всякой  платины. Через много лет, вскоре после начала второй мировой
войны,  когда мы с Симором только что перебрались в собственную нью-йоркскую
квартирку, наш отец - будем  его называть просто Лес - как-то зашел к нам по
дороге  домой.  Весь  вечер  он  играл  в пинокль, и, очевидно, ему очень не
везло.  Во всяком случае, он решительно отказывался снять пальто. Он сел. Он
хмуро  разглядывал  нашу  мебель.  Он  повертел  мою руку, явно ища следы от
никотина,  потом  спросил Симора, сколько сигарет он выкуривает за день. Ему
почудилось,  что  в  его  коктейль  попала муха. Наконец, когда наши попытки
наладить  разговор,  по  крайней  мере  для меня, явно провалились, он вдруг
встал  и  подошел  к недавно прикнопленной на стенку фотографии его с Бесси.
Целую минуту он угрюмо разглядывал карточку, потом резко повернулся - наше
семейство давно привыкло к его порывистым движениям - и    спросил   Симора,
помнит  ли он, как Джо Джексон долго катал его, Симора, вокруг арены на руле
своего  велосипеда.  Сейчас  Симор сидел в старом бархатном кресле у дальней
стены с сигаретой в зубах - на   нем   была   синяя  рубашка,  серые  штаны,
стоптанные мокасины, а на щеке, повернутой ко мне - порез после бритья, - но
на  вопрос он ответил сразу, и очень серьезно, в том тоне, в каком он обычно
отвечал Лесу, - как  будто  тот  всегда задавал ему именно такие вопросы, на
какие  он  любил  отвечать больше всего в жизни. Он сказал, что ему кажется,
будто  он никогда и не слезал с чудного велосипеда Джо Джексона. Не говоря о
том,  какие  трогательные воспоминания этот ответ вызвал у моего отца, Симор
сказал правду, чистую правду.
     После  предыдущей  записи  прошло  два  с  половиной месяца. Пролетело.
Приходится,  слегка  поморщившись,  выпустить  бюллетень,  который,  как мне
теперь   кажется,   будет   очень  похожим  на  интервью  с  корреспондентом
воскресного  литературного приложения, где я собираюсь сообщить, что работаю
в  кресле, пью во время Творческого Процесса до тридцати чашек черного кофе,
а  в  свободное  время  сам мастерю себе мебель; словом, все это звучит так,
будто некий писатель без стеснения треплется о своей манере "творить", своем
"хобби",  своих наиболее пристойных "человеческих слабостях". Право, я вовсе
не  собираюсь  тут  и_н_т_и_м_н_и_ч_а_т_ь.  (По  правде  говоря, я даже себя
сдерживаю  изо всех сил. Мне и то кажется, что моему рассказу именно сейчас,
как  никогда,  грозит  опасность стать столь же интимным, как нижнее белье.)
Так  вот,  я  сообщаю  читателю,  что  пропустил столько времени между этими
главами,  потому  что  девять  недель  пролежал в постели с острым приступом
гепатита.  (А  что  я вам говорил про нижнее белье? То, что я почти дословно
повторил  реплику  из  комического номера варьете: "П_е_р_в_а_я__ г_р_у_ш_а.
Девять  недель  пролежала  в  постели  с  хорошеньким гепатитом. В_т_о_р_а_я
г_р_у_ш_а.  Вот  счастливица!  А  с  которым  именно?  Они  ведь  оба  очень
хорошенькие,  эти  братья  Гепатиты".  Да,  если  я  так  заговорил  о своем
здоровье,  лучше  давайте  вернемся  к  истории  болезни.)  Но если я сейчас
сообщу,  что  уже  почти неделя как я встал и румянец снова розой расцвел на
моих  щеках,  не  истолкует  ли  мой  читатель  неправильно это признание? И
главным  образом  в  двух  отношениях.  Во-первых,  не подумает ли он, что я
деликатно  упрекаю  его  за  то,  что  он позабыл окружить мое ложе букетами
камелий?  (Тут читатель, полагаю, с облегчением отметит, что Чувство Юмора с
каждой секундой изменяет мне все больше и больше.) Во-вторых, может быть, он
подумает,  читая  эту  "историю  болезни",  что моя эйфория, о которой я так
громко  возвещал  в  начале  этого  рассказа,  может быть, вовсе не ощущение
радости,  а  просто,  как  говорится, "печенка взыграла". Возможность такого
толкования меня крайне тревожит. Знаю одно - я  был  счастлив,  работая  над
этим  "Введением".  Даже  разлегшись, как я привык, на кровати, под Гипнозом
Гепатита - одна  эта  аллитерация  может привести в восторг, - я, с присущим
мне уменьем приспособиться, был беспредельно счастлив.
     Да,  я  счастлив сообщить вам, что и в данную минуту я себя не помню от
радости.  Хотя,  не  стану  отрицать (и сейчас придется, как видно, изложить
истинную причину - почему я выставляю напоказ мою бедную печенку), повторяю:
я  не  стану  отрицать,  что  после  болезни я обнаружил одну жуткую потерю.
Терпеть  не  могу  драматических  отступлений,  но  все же придется начать с
нового абзаца.
     В  первый  же  вечер  на  прошлой  неделе,  когда  я  почувствовал, что
выздоровел  и  что мне охота снова взяться за работу, я вдруг обнаружил, что
для  этого  не  то  что  не  достает вдохновения, а просто силенок не хватит
писать  о  Симоре.  _Слишком  он  вырос, пока я отсутствовал_. Я сам себе не
верил.  Этот  прирученный великан, с которым я вполне справлялся до болезни,
вдруг,  за  каких-нибудь  два  с лишним месяца, снова стал самым близким мне
существом,  тем единственным в моей жизни человеком, которого никогда нельзя
было втиснуть в печатную страничку - во  всяком  случае  на  моей машинке, -
настолько он был неизмеримо велик. Проще говоря, я очень перепугался, и этот
испуг  не  проходил суток пять. Впрочем, не стоит сгущать краски. Оказалось,
что  тут  для  меня неожиданно открылась очень утешительная подоплека. Лучше
сразу   сказать  вам,  что,  после  того  что  я  сделал  нынче  вечером,  я
почувствовал;  завтра  вернусь  к работе и она станет смелей, уверенней, но,
может  быть,  еще  и противоречивее, чем прежде. Часа два назад я просто еще
раз перечитал старое письмо ко мне, вернее - целое   послание,   оставленное
однажды  утром  после завтрака на моей тарелке. В тысяча девятьсот сороковом
году и, если уж быть совсем точным, - под       половинкой      недоеденного
грейпфрута.  Через две-три минуты я испытаю невыразимое (нет, "удовольствие"
не   то  слово),  невыразимое  _Нечто,  переписывая  дословно  этот  длинный
меморандум. (О Живительная Желтуха! Не было еще для меня такой болезни - или
такого  горя,  такой  неудачи,  которая в конце концов не расцветала бы, как
цветок   или   чудесное   послание.   Надо   только   уметь  ждать.)  Как-то
одиннадцатилетний  Симор  сказал  по радио, что его любимое слово в Библии -
"Бодрствуй". Но, прежде чем для ясности перейти к главной теме, мне надлежит
обговорить   кое-какие   мелочи.  Может  быть,  другой  такой  случай  и  не
представится.
     Кажется, я ни разу не упоминал - и это серьезное упущение, - что я имел
обыкновение, вернее потребность, зачастую - надо  или не надо - проверять на
Симоре  мои  рассказики.  То  есть  читать их ему вслух. Что я и делал molto
agitato  [13],  после чего непременно объявлялось что-то вроде Передышки для
всех  без  исключения.  Я  хочу  этим  сказать,  что Симор никогда ничего не
говорил,   не   высказывался   сразу,  после  того  как  я  умолкал.  Вместо
комментариев он минут пять-десять смотрел в потолок - обычно  он  слушал мое
чтение, лежа на полу, - потом  вставал,  осторожно  разминал затекшую ногу и
выходил из комнаты. Позже - обычно  через  несколько  часов, но случалось, и
через несколько дней - он  набрасывал  две-три фразы на листке бумаги или на
картонке, какие вкладывают в воротники рубах, и оставлял эти записки на моей
кровати  или  около  моей  салфетки  на обеденном столе или же (очень редко)
посылал  по почте. Вот образцы его критических замечаний. Откровенно говоря,
они  сейчас  нужны  мне  для  разминки.  Может  быть,  и  не  стоит  в  этом
сознаваться, а впрочем - зачем скрывать?


     Жутко, но очень точно. Голова Медузы, честь по чести.


     Не  знаю,  как  объяснить.  Женщина  показана  прекрасно,  но  в образе
художника  явно  угадывается  твой  любимец,  тот,  что  писал  портрет Анны
Карениной в Италии. Сделано здорово, лучше не надо. Но разве у нас самих нет
таких же мизантропов-художников?


     По-моему, все надо переделать, Бадди. Доктор у тебя очень добрый, но не
слишком  ли  поздно ты его полюбил? Во всей первой части рассказа он в тени,
ждет, бедняга, когда же ты его полюбишь. А ведь он - твой  главный герой. Ты
же  хотел,  чтобы  после  душевного  разговора  с медсестрой он почувствовал
раскаяние.  Но  тогда  тут  нужно было вложить религиозное чувство, а у тебя
вышло  что-то  пуританское.  Чувствуется,  как  ты  его  осуждаешь, когда он
ругается  в  бога  в  душу  мать. Мне кажется, это ни к чему. Когда он, твой
герой,  или  Лес,  или еще кто, Богом клянется, поминает имя божье всуе, так
ведь  это  тоже  что-то  вроде наивного общения с Творцом, молитва, только в
очень  примитивной  форме.  И  я вообще не верю, что Создатель признает само
понятие "богохульство". Нет, это слово ханжеское, его попы придумали.


     Сейчас мне очень стыдно. Я плохо слушал. Прости меня. С первой же фразы
я  как-то  выключился.  "Гэншоу  проснулся  с  дикой  головной болью". Я так
настойчиво  хочу,  чтобы  ты  раз  и  навсегда  покончил  со  всякими  этими
фальшивыми гэншоу. Нет таких гэншоу - и  вс?. Прочитай мне эту вещь еще раз,
хорошо?


     Прошу  тебя,  примирись  с  собственным  умом.  Никуда  тебе от него не
деться.  Если  ты сам себя начнешь уговаривать отказаться от своих домыслов,
выйдет  так  же  неестественно  и глупо, как если бы ты стал выкидывать свои
прилагательные  и  наречия,  потому что так тебе велел некий, профессор Б. А
что он в этом понимает? И что ты сам понимаешь в работе собственного ума?


     Сижу и рву свои записки к тебе. Все время выходят какие-то не те слова:
"Эта вещь отлично построена" - или: "Очень смешно про женщину в грузовике!",
"Чудный разговор двух полисменов на страже". Вот я и не знаю - как     быть.
Только  ты  начал  читать,  как  мне  стало  как-то не по себе. Похоже на те
рассказики,  про  которые  твой  смертельный враг Боб Б. говорит: "Потрясная
повестушка!"  Тебе  не  кажется,  что он сказал бы, что ты "стоишь на верном
пути?" И тебя это не мучает? Ведь даже то, смешное, про женщину в грузовике,
совершенно  не  похоже  на  то, что ты сам считаешь смешным. А тут ты просто
написал  то, что, по-твоему, все считают смешным. И я чувствую: меня надули.
Сердишься? Скажешь, что я пристрастен, оттого что мы с тобой - родные?  Меня
и  это  беспокоит.  Но  ведь  я,  кроме  того, твой читатель. Так кто же ты:
настоящий  писатель  или  же автор "потрясных повестушек"? Не хочу я от тебя
никаких повестушек. Хочу видеть всю твою д_о_б_ы_ ч_у.


     Последний  твой  рассказ  не  идет  у меня из головы. Не знаю, что тебе
сказать. Понимаю, как близка была опасность - впасть  в сантименты. Ты смело
обошел  ее. Может, даже слишком смело. Не знаю, почему мне вдруг захотелось,
чтобы ты хоть раз оступился. Можно мне рассказать тебе одну историю? Жил-был
знаменитый  музыкальный  критик,  признанный специалист по Вольфгангу Амадею
Моцарту. Его дочурка училась в частной школе и участвовала в хоровом кружке,
и  этот  большой  знаток  музыки  был ужасно недоволен, когда девочка как-то
пришла  домой  с  подружкой  и  стала  с  ней репетировать всякие популярные
песенки  Ирвинга  Берлина,  Гарольда  Арлена,  Джерома Керна, словом, всяких
модных композиторов. Почему же дети не поют простые прекрасные песни Шуберта
вместо  этой  "дряни"?  И  он  пошел  к  директору  школы и устроил страшный
скандал.


     Конечно, на директора речь такого выдающегося критика произвела большое
впечатление,   и   он   обещал  задать  хорошую  трепку  учительнице  пения,
очень-очень  старенькой  даме. Почтенный любитель музыки ушел от директора в
отличнейшем  настроении.  По  дороге  домой  он  вновь  и вновь перебрал все
блестящие аргументы, которыми он потряс директора школы, и настроение у него
становилось все лучше и лучше. Он выпятил грудь. Он зашагал быстрее. Он стал
насвистывать  веселую  песенку.  А  песня была такая: "Кэ-кэ-кэ-Кэти, // Ах,
Кэ-кэ-кэ-Кэти/!"


     Теперь я прилагаю некий "меморандум" - письмо  Симора.  Предлагаю его с
гордостью  и  опаской.  С  гордостью,  потому  что... Впрочем, умолчу... А с
опаской, потому что, потому что вдруг мои коллеги по факультету - по большей
части заматерелые старые шутники - вдруг   подсмотрят,   что  я  пишу,  и  я
предчувствую, что этот вкладыш раньше или позже кто-нибудь из них опубликует
под заголовком: "Старинный, девятнадцатилетней давности рецепт - Совет
писателю  и брату, выздоравливающему после гепатита, который сбился с пути и
дальше  идти  не  в силах". Да, тут от их шуточек не избавиться. (А я, кроме
того, чувствую, что для таких дел у меня кишка тонка.)
     Прежде  всего  мне  сдается,  что этот меморандум был самым пространным
критическим  отзывом  Симора  по поводу моих Литературных Опытов и, добавлю,
его  самым длинным письменным обращением ко мне, которое я получил от Симора
за  всю его жизнь. (Мы очень редко писали друг дружке, даже во время войны.)
Написано это письмо карандашом на нескольких листах почтовой бумаги, которую
наша  мама  "увела"  из  отеля "Бисмарк" в Чикаго, за несколько лет до того.
Отзыв этот касался моей самоуверенной попытки - собрать  все написанное мной
до  тех пор. Было это в 1940 году, и мы оба еще жили с родителями в довольно
тесной  квартирке  в одном из восточных кварталов Семидесятой авеню. Мне шел
двадцать  второй  год,  и  я чувствовал себя настолько независимо, насколько
может  себя чувствовать молодой, начинающий, еще не печатавшийся, совершенно
"зеленый"  автор.  Симору  же  было  двадцать  три  года, и он уже пятый год
преподавал   в  одном  из  университетов  Нью-Йорка.  Вот  этот  его  отзыв,
полностью.   (Представляю,  что  разборчивый  читатель  не  раз  почувствует
неловкость,   но  самое  худшее,  по-моему,  пройдет,  когда  он  преодолеет
обращение  ко  мне.  По-моему,  ежели  это обращение меня самого не особенно
смущает, то я не вижу причины, почему должны смущаться другие.)


     Дорогой мой старый Спящий Тигр!
     Не  знаю, много ли на свете читателей, которые перелистывают рукопись в
то  время,  как  автор  мирно  похрапывает  в той же комнате. Мне захотелось
самому  прочесть  всю  рукопись.  На  этот  раз твой голос мне как-то мешал.
По-моему,  твоя  проза и так настолько театральна, что этого твоим героям за
глаза хватает. Столько надо тебе сказать, а с чего начать - не знаю.
     Сегодня   после   обеда  я  написал  целое  письмо  декану  английского
факультета,  и,  как  ни странно, в основном это письмо как-то вышло в твоем
стиле.  Мне  было  так  приятно,  что  захотелось  тебе  об этом рассказать.
Прекрасное  письмо!  Чувствовал я себя так, как в ту субботу прошлой весной,
когда  я  пошел  слушать  "Волшебную  флейту"  с Карлом и Эми, и они привели
специально  для  меня  очень  странную  девочку,  а  на мне был твой зеленый
"вырви-глаз". Я тебя тогда не предупредил, что взял его.
     (Он тут говорит про один из четырех, очень дор or их галстуков, которые
я  приобрел  в  тот сезон. Я с_т_р_о_г_о-н_а_с_т_р_о_г_о запретил всем своим
братьям,  и  особенно  Симору, с которым у нас был общий платяной шкаф, даже
прикасаться  к  ящику, где я прятал эти галстуки. И я специально хранил их в
целлофановых мешочках.)
     Но  я  никакой  вины  за собой не чувствовал за то, что на мне был этот
галстук, только смертельно боялся, а вдруг ты появишься на сцене и увидишь в
темноте, что я "позаимствовал" твой галстук. Но письмо - не   галстук.   Мне
подумалось, что, если бы все было наоборот - и  ты  написал бы письмо в моем
стиле,  тебе было бы неприятно. А я просто выбросил это из головы. Есть одна
штука  на свете, не считая всего остального, которая меня особенно огорчает.
Ведь  я  знаю,  что ты расстраиваешься, когда Бу-Бу или Уэйкер говорят тебе,
что  ты  разговариваешь  совершенно, как я. Тебе кажется, что тебя как будто
обвиняют  в плагиате, и это удар по твоему самолюбию. Да разве так уж плохо,
когда  наши  слова иногда похожи? Нас отделяет друг от друга такая тоненькая
пленка.  Стоит  ли  нам помнить, что чье? В то лето, два года назад, когда я
так  долго  был в отъезде, я обнаружил, что ты, и 3., и я уже были братьями,
по  крайней  мере,  в  четырех  воплощениях,  а может и больше. Разве это не
прекрасно? Разве для каждого из нас его личная неповторимая индивидуальность
не  начинается  именно  с  той  точки,  где  в высшей степени ощущается наша
неоспоримая  связь, и мы понимаем, что неизбежно будем занимать друг у друга
остроты, таланты, дурачества. Как видишь, галстуки я сюда не включаю. И хотя
галстуки Бадди - это галстуки Бадди, все-таки забавно брать их без спросу.
     Наверно, тебе неприятно, что я думаю про галстуки и всякую чепуху, а не
про твои рассказы.
     Это не так. Просто я шарю где попало - ловлю     свои     мысли.    Мне
показалось, что все эти пустяки помогут мне собраться. Уже светает, а я сижу
с тех пор, как ты лег спать. Какая благодать - быть  твоим первым читателем.
Но  еще  большей  благодатью  было бы не думать, что мое мнение ты почему-то
ценишь  больше, чем свое собственное. Ей-богу, мне кажется неправильным, что
ты так безоговорочно считаешься с моим мнением о твоих рассказах. Вернее - о
т_е_б_е  с_а_м_о_м.  Попытайся когда-нибудь меня опровергнуть, но я убежден,
что  такое  положение  создалось  оттого,  что  я в чем-то очень, очень тебе
напортил. Нет, я сейчас вовсе не мучаюсь из-за какой-то вины, но все же вина
есть  вина.  От  нее  не  уйдешь. Ее стереть невозможно. Уверен, что ее даже
трудно понять как следует - слишком  глубоко она ушла корнями в нашу личную,
издавна  накопившуюся  Карму. И когда я это чувствую, то меня спасает только
мысль, что чувство вины - только     незавершенное    познание.    Но    эта
незавершенность  вовсе  ничему не препятствует. Трудно только извлечь пользу
из  чувства  вины, прежде чем эта вина тебя не доконает. Лучше уж я поскорее
напишу все, что я думаю про этот твой рассказ. У меня определенное ощущение,
что,  если  я  потороплюсь,  чувство  вины поможет мне и безусловно принесет
настоящую,  большую  пользу. Честное слово, я так думаю. Я думаю, что если я
напишу  все  сразу,  то я наконец смогу сказать тебе то, что я хотел сказать
годами.
     Наверно,  ты  сам  знаешь,  что в этом рассказе много огромных скачков.
Прыжков.  Когда ты лег спать, я сначала хотел перебудить весь дом и закатить
бал  в  честь  нашего замечательного братца-прыгуна. Но почему же я побоялся
всех  разбудить?  Сам  не  знаю.  Наверно,  я  просто  человек  беспокойный.
Беспокоюсь,  когда  слишком высоко прыгают у меня на глазах. Кажется, я даже
во  сне вижу, как и ты посмел прыгнуть в никуда, прочь от меня. Прости меня.
Пишу  ужасно  быстро.  Я  считаю,  что такого рассказа, как ты написал, тебе
долго  пришлось ждать. Да и мне в каком-то смысле тоже. Знаешь, больше всего
мне   мешает  спать  моя  г_о_р_д_о_с_т_ь  за  тебя.  Вот  откуда  идет  мое
беспокойство.  Ради  тебя  самого не заставляй меня гордиться тобой. Да, как
будто я нашел правильное определение. Хоть бы ты больше никогда не мешал мне
спать  от гордости за тебя. Напиши такой рассказ, чтобы мне вдруг неизвестно
почему  расхотелось  спать. Н_е д_а_в_а_й мне спать часов до пяти, но только
потому,  что  над  тобой  у_ж_е  в_з_о_ш_л_и  в_с_е  з_в_е_з_д_ы.  Прости за
подчеркнутую  строчку,  но  я  впервые  одобрительно киваю головой, говоря о
твоих  рассказах.  Не  заставляй  меня  еще  как-то  высказываться. Сейчас я
подумал: если попросишь писателя - "пусть взойдут твои звезды", то уж дальше
начнутся  просто  всякие  литературные  советы.  А я сейчас убежден, что все
"ценные"  литературные  советы  похожи  на  то, как Максим Дюкамп и Луи Буйэ
уговаривали  Флобера написать "Мадам Бовари". Допустим, что они вдвоем, с их
изысканнейшим  литературным  вкусом,  заставили его написать этот шедевр. Но
они  убили  в  нем  всякую  возможность излить свою душу. Умер он знаменитым
писателем,  а  ведь  он  никогда не был таким. Его письма читать невыносимо.
Настолько  они лучше, чем все, что он написал. В них звучит одно: "Зря, зря,
зря". У меня сердце разрывается, когда я их перечитываю. Бадди, дорогой мой,
боюсь говорить тебе сейчас что-нибудь, кроме банальностей, общих мест. Прошу
тебя,  верь  себе,  все  ставь на карту. Ты так разозлился на меня, когда мы
записывались в армию.
     (За  неделю  до  того  мы,  заодно  с  несколькими  миллионами  молодых
американцев, записались в армию в помещении соседней школы. Я увидел, как он
усмехнулся,  подсмотрев,  как  я. заполнил свою регистрационную карточку. По
дороге  домой Симор нипочем не хотел сказать мне, что его так насмешило. Вся
наша  семья  знала: если он упрется, по к а к и м-т о своим соображениям, то
из  него  ни  за  что.  слова  не  вытянешь. )А знаешь, почему я смеялся? Ты
написал, что твоя профессия - писатель.    Мне    показалось,   что   такого
прелестного  эвфемизма  я  еще  никогда  не  видел.  Когда  это литературное
творчество  было  твоей  профессией?  Оно всегда было твоей р_е_л_и_г_и_е_й.
Всегда. Я сейчас даже взволновался. А раз творчество - твоя религия, знаешь,
что  тебя  спросят  на  том  свете?  Впрочем, сначала скажу тебе, о чем тебя
спрашивать не станут. Тебя не спросят, работал ли ты перед самой смертью над
прекрасной  задушевной  вещью.  Тебя  не  спросят,  длинная ли была вещь или
короткая,  грустная  или смешная, опубликована или нет. Тебя не спросят, был
ли ты еще в полной форме, когда работал, или уже начал сдавать. Тебя даже не
спросят,  была  ли эта вещь такой значительной для тебя, что ты продолжил бы
работу над ней, даже зная, что умрешь, как только ее кончишь, - по-моему,
так спросить могли бы только бедного Серена К. [14]. А тебе задали бы только
два  вопроса:  _настал  ли твой звездный час? Старался ли ты писать от всего
сердца?  Вложил  ли  ты  всю душу в свою работу?_ Если бы ты знал, как легко
тебе  будет  ответить  на  оба  вопроса: да. Но, перед тем как сесть писать,
надо,  чтобы  ты вспомнил, что ты был ч_и_т_а_т_е_л_е_м задолго до того, как
стать писателем. Ты просто закрепи этот факт в своем сознании, сядь спокойно
и  спроси  себя как читателя, какую вещь ты, Бадди Гласс, хотел бы прочитать
больше всего на свете, если бы тебе предложили выбрать что-то по душе? И мне
просто  не  верится, как жутко и вместе с тем как просто будет тогда сделать
шаг,  о  котором  я  сейчас тебе напишу. Тебе надо будет сесть и без всякого
стеснения  самому  написать  такую  вещь.  Не  буду  подчеркивать эти слова.
Слишком  они значительны, чтобы их подчеркивать. Ах, Бадди, решись! Доверься
своему  сердцу.  Ведь мастерством ты уже овладел. А сердце тебя не подведет.
Спокойной  ночи. Очень я взволнован и слишком все драматизирую, но, кажется,
я отдал бы все на свете, чтобы ты написал ч_т_о-н_и_б_у_д_ь - рассказ,
стихи, дерево, что угодно, лишь бы это действительно было от всего сердца. В
"Талии"  идет  фильм "Сыщик из банка". Давай завтра вечером соберем всю нашу
братию и махнем в кино. С любовью С.


     Дальше уже пишу я - Бадди.   Гласс.   (Кстати,   Бадди   Гласс   -  мой
литературный псевдоним), н_а_с_т_о_я_щ_а_я моя фамилия - майор        Джордж
Фильдинг Анти-Развязкинд). Я и сам очень взволнован и драматически настроен,
и  мне  хочется в горячем порыве дать обещание моему читателю, при встрече с
ним  завтрашним вечером, что встреча эта буквально будет звездной. Но думаю,
что сейчас самое разумное - почистить  зубы  и  лечь  спать. И если вам было
трудно  читать  записку  моего  брата,  то  не  могу  не  пожаловаться,  что
перепечатывать ее для друзей было просто мучением. А сейчас я укрываю колени
тем  звездным  небом,  которое  он подарил мне вместе с напутствием: "Скорее
выздоравливай от гепатита - и от малодушия ".
     Не  слишком  ли  будет  преждевременно, если я расскажу читателю, чем я
собираюсь  его  занять  завтрашним  вечером? Уже больше десяти лет я мечтаю,
чтобы вопрос: "Как Выглядел Ваш Брат?" - был мне задан человеком, который не
требовал  бы  непременно  получить  краткий,  сжатый  ответ  на очень прямой
вопрос. Короче говоря, мне больше всего хотелось бы прочитать, свернувшись в
кресле,  ч_т_о-н_и_б_у_д_ь,  ч_т_о  у_г_о_д_н_о,  как  мне  рекомендовал мой
признанный  авторитет, а именно: полное описание внешности Симора, сделанное
неторопливо,  без  дикой  спешки,  без  желания  отделаться от него, то есть
прочесть главу, написанную, скажу без всякого стеснения, лично мной самим.


     Е_г_о   в_о_л_о_с_ы   т_а_к   и   р_а_з_л_е_т_а_л_и_с_ь   п_о   в_с_е_й
п_а_р_и_к_м_а_х_е_р_с_к_о_й.  (Уже  настал Завтрашний Вечер, и я, само собой
разумеется,  сижу  тут,  в  смокинге.) _Его волосы так и разлетались по всей
парикмахерской_. Свят, свят, свят! И это называется вступлением! Неужели вся
глава  мало-помалу,  очень  постепенно,  наполнится  кукурузными  пышками  и
яблочным  пирогом?  Возможно.  Не  хочется верить, но вс? может случиться. А
если  я  стану  заниматься  отбором  деталей, то я все брошу к черту, еще до
начала.  Не  могу  я  все  сортиро-, вать, не могу заниматься канцелярщиной,
когда пишу о нем. Могу только надеяться, что хоть ч_а_с_т_ь этих строк будет
достаточно  осмысленной,  но  хоть  р_а_з  в  ж_и_з_н_и  не заставляйте меня
рентгеноскопировать   каждую   фразу,   не  то  я  совсем  брошу  писать.  А
разлетающиеся волосы Симора мне сразу вспомнились как совершенно необходимая
деталь.  Стриглись  мы  обычно  через одну радиопередачу, то есть каждые две
недели,  после  школы.  Парикмахерская  на  углу Бродвея и Сто восьмой улицы
зеленела,  угнездившись  (хватит  красот!)  между  китайским ресторанчиком и
кошерной  гастрономической  лавочкой.  Если  мы забывали съесть свой завтрак
или,  вернее, т_е_р_я_л_и наши бутерброды неизвестно где, мы иногда покупали
центов  на  пятнадцать  нарезанной  салями  или  пару маринованных огурцов и
съедали   их   в  парикмахерских  креслах,  пока  нас  не  начинали  стричь.
Парикмахеров  звали  Марио  и  Виктор.  Уже  немало  лет  прошло, и они оба,
наверно, померли, объевшись чесноком, как и многие нью-йоркские парикмахеры.
(Брось  ты  эти  штучки,  с_л_ы_ш_и_ш_ь?  Постарайся, пожалуйста, убить их в
зародыше.)  Наши  кресла  стояли  рядом,  и  когда Марио кончал меня стричь,
снимал  салфетку  и  -начинал  ее  стряхивать, с нее летело больше Симоровых
волос, чем моих. За всю мою жизнь мало что так меня бесило. Но пожаловался я
только раз, и это было колоссальной ошибкой. Я что-то буркнул, очень ехидно,
про его "подлые волосья", которые все время летят на меня. Сказал - и тут же
раскаялся.  А он ничего не ответил, но тут же из-за этого о_г_о_р_ч_и_л_с_я.
Мы  шли  домой,  молчали,  переходя  улицы,  а он расстраивался все больше и
больше. Видно, придумывал, как сделать, чтобы в парикмахерской его волосы не
падали  на  брата.  А  когда  мы дошли до Сто десятой улицы, то весь длинный
пролет от Бродвея до нашего дома Симор прошел в такой тоске, что даже трудно
себе  представить, чтобы кто-то из нашей семьи мог так надолго упасть духом,
даже  если бы на то была Важная Причина, как у Симора. На этот вечер хватит.
Я очень вымотался.


     Добавлю  одно. Чего я х_о_ч_у (разрядка везде моя), добиться в описании
его внешности? Более того, что именно я хочу с_д_е_л_а_т_ь? Хочу ли я отдать
это  описание  в  журнал? Да, хочу. И напечатать хочу. Но дело-то не в этом:
печататься  я  хочу в_с_е_г_д_а. Тут дело больше в том, как я хочу переслать
этот  материал  в  журнал.  Фактически,  это главное. Кажется, я знаю. Да, я
хорошо знаю, что я это з_н_а_ю. Я хочу переслать словесный портрет Симора не
в толстом конверте и не заказным. Если портрет будет верный, то мне придется
только   дать   ему  мелочь  на  билет,  может  быть,  завернуть  на  дорогу
бутербродик, налить в термос чего-нибудь горячего - вот  и хватит. А соседям
по  купе  придется  малость  потесниться,  отодвинуться  от  него,  будто он
чуть-чуть навеселе. Вот блестящая мысль! Пускай по этому описанию покажется,
что он чуть-чуть пьян. Но почему мне кажется, что он чуточку пьян? По-моему,
именно  таким кажется человек, которого ты очень любишь, а он вдруг входит к
тебе на террасу, расплываясь в широкой-широкой улыбке, после трех труднейших
теннисных  сетов,  выигранных сетов, и спрашивает: видел ли ты его последнюю
подачу? Да. Oui [15].


     Снова  вечер.  Помни,  что тебя будут читать. Расскажи читателю, где ты
сейчас. Будь с ним мил, - к_т_о  е_г_о  з_н_а_е_т... Конечно, конечно. Да, я
сейчас  у  себя,  в  зимнем  саду,  позвонил, чтобы мне принесли портвейн, и
сейчас его подаст наш добрый старый дворецкий - очень        интеллигентный,
дородный,  вылощенный  Мыш,  который съедает подчистую все, что есть в доме,
кроме экзаменационных работ.
     Вернусь  к  описанию волос Симора, раз уж они залетели на эти страницы.
До  того  как,  примерно  лет в девятнадцать, волосы у Симора стали вылезать
целыми прядями, они были жесткие, черные и довольно круто вились. Можно было
бы  сказать  "кудрявые",  но  если  бы  понадобилось, я так бы и сказал. Они
вызывали  непреодолимое  желание  подергать  их, и как их вечно дергали! Все
младенцы  в нашем семействе сразу вцеплялись в них даже прежде, чем схватить
Симора  за  нос,  а  нос  у  него  был, даю слово, Выдающийся. Но давайте по
порядку.  Да,  он был очень волосат, и взрослым, и юношей, и подростком. Все
наши  дети, и не только мальчишки, а их у нас было много, были очарованы его
волосатыми  запястьями  и  предплечьями.  Мой  одиннадцатилетний  брат  Уолт
постоянно глазел на руки Симора и просил его снять свитер: "Эй, Симор, давай
снимай  свитер,  тут  ведь  ж_а_р_к_о".  И  Симор  ему  улыбался, озарял его
улыбкой. Ему нравились эти ребячьи выходки. Мне - тоже, но далеко не всегда.
А ему - всегда.  Казалось,  он  даже в самых бестактных, самых бесцеремонных
замечаниях  младших ребят черпал какое-то удовольствие, даже силу. Сейчас, в
1959  году,  когда  до меня доходят слухи о довольно огорчительном поведении
моей  младшей  сестрицы  и братца, я стараюсь вспомнить, сколько радости они
приносили  Симору. Помню, как Фрэнни, когда ей было года четыре, сидя у него
на  коленях,  сказала,  глядя  на него с нескрываемым восхищением: "Симор, у
тебя  зубки  такие  красивые, ж_е_л_т_е_н_ь_к_и-е". Он буквально бросился ко
мне, чтобы спросить - слышал я или нет.
     В  последнем  абзаце  меня вдруг обдала холодом одна мысль: почему меня
так  редко  забавляли  выходки наших ребят? Наверно, оттого, что со мной они
обычно  проделывали  злые шутки. Может быть, я и заслужил такое отношение. Я
себя  спрашиваю:  знает ли мой читатель, что такое огромная семья? И еще: не
надоедят ли ему мои рассуждения по этому поводу? Скажу хотя бы вот что: если
ты  старший  брат  в  большой  семье  (особенно, когда между тобой и младшим
существует  разница в восемнадцать лет, как между Симором и Фрэнни), то либо
ты  сам  берешь  на себя роль наставника, ментора, или тебе ее навязывают, и
существует  опасность  стать для детей чем-то вроде настырного гувернера. Но
даже  гувернеры  бывают  разной породы, разных мастей. Например, когда Симор
говорил близнецам, или Зуи, или Фрэнни, или даже мадам Бу-Бу (а она всего на
два  года  моложе  меня  и  тогда уже стала совсем барышней), что надо снять
калоши,  когда  входишь  в дом, то каждый поймет его слова в том смысле, что
иначе  нанесешь  грязь и Бесси придется возиться с тряпкой. А когда им то же
самое говорил я, они считали, будто я н_а_м_е_к_а_л, что тот, кто не снимает
калоши, - грязнуля,  неряха.  Поэтому  они  и  дразнили,  и высмеивали нас с
Симором  по-разному. Признаюсь с тяжелым вздохом: что-то слишком заискивающе
звучат  эти  Честные,  Искренние  признания. А что прикажете делать? Неужели
надо  бросать  работу  каждый раз, как только в моих строчках зазвучит голос
этакого  Честного  Малого? Неужто мне нельзя надеяться, что читатель поймет:
разве я стал бы принижать себя - в частности, подчеркивать, какой я негодный
воспитатель, - если бы не был твердо уверен, что моя семья ко мне относилась
более  чем  прохладно? Может быть, полезно напомнить вам, сколько мне лет? Я
сорокалетний,  седоватый  писака, с довольно внушительным брюшком и довольно
твердо  уверенный, что мне уже никогда больше не придется швырять оземь свою
серебряную  ложку  в  обиде на то, что меня в этом году не включили в состав
баскетбольной  команды  или  не  послали на военную подготовку оттого, что я
плохо  умею  отдавать честь. Да и вообще, всякая откровенная исповедь всегда
попахивает  гордостью:  пишущий  гордится тем, как он здорово преодолел свою
гордость. Главное, надо уметь в такой публичной исповеди подслушать именно т
о,  о  чем  исповедующийся  умолчал.  В  какой-то период жизни (к сожалению,
обычно  в  период  у_с_п_е_х_о_в)  человек  может Почувствовать В Себе Силу.
Сознаться,  что  он  сжульничал на выпускных экзаменах... А может, настолько
разоткровенничается,  что  сообщит,  как с двадцати двух до двадцати четырех
лет  он  был импотентом; но сами по себе эти мужественные признания вовсе не
гарантируют, что мы когда-нибудь узнаем, как он разозлился на своего ручного
хомячка  и наступил на него. Простите, что я вдаюсь в такие мелочи, но тут я
беспокоюсь  не зря. Пишу я о единственном знакомом мне человеке, которого я,
по своему критерию, считал действительно выдающимся, - он   -   единственный
по-настоящему  б_о_л_ь_ш_о_й  человек из всех, который никогда не внушал мне
подозрения,  что  где-то,  втайне,  у  него  внутри,  как  в  шкафу,  набито
противное,  скучное  мелкое  тщеславие. Мне становится нехорошо и, по правде
говоря,  как-то  жутко  при  одной только мысли, что я могу невольно затмить
Симора  на  этих страницах своим личным обаянием. Простите меня, пожалуйста,
за  эти  слова,  но  не  все  читатели  достаточно опытны. (Когда Симору шел
двадцать  второй  год  и  он уже два года преподавал, я спросил его, что его
особенно угнетает в этой работе - если   вообще   что-то  его  угнетает.  Он
сказал,  что  по-настоящему  его  н_и_ч_т_о  не угнетает, но есть одна вещь,
которая  как-то  пугает  его:  ему  становится  не  по себе, когда он читает
карандашные  заметки  на полях книг из университетской библиотеки.) Сейчас я
объясню.  Не  все  читатели,  повторяю,  достаточно опытны, а мне говорили -
критики ведь говорят нам в_с_?, и самое худшее прежде всего, - что во многом
я как писатель обладаю некоторым поверхностным шармом. Я искренне боюсь, что
есть  и такие читатели, которые подумают, что с моей стороны было очень мило
дожить  до  сорока  лет;  то  есть  не  быть  таким  "эгоистом",  как  Т_о_т
Д_р_у_г_о_й,  и не покончить с собой, оставив Свою Любящую Семью на мели. (Я
обещал исчерпать эту тему, но, пожалуй, до конца все выкладывать не стану. И
не только потому, что я не такой железный человек, каким полагается быть, но
потому,  что,  говоря  об  этом,  мне  пришлось  бы  коснуться  (о господи -
к_о_с_н_у_т_ь_с_я!) - подробностей  его  самоубийства, а судя по теперешнему
моему состоянию, я не смогу об этом говорить еще много лет.)
     Перед тем как лечь спать, скажу вам еще только одно, и мне кажется, что
это   очень  существенно.  И  я  буду  очень  благодарен,  если  все  честно
постараются не считать, что я "поздно спохватился". Хочу сказать, что я могу
привести  убедительнейшие  доказательства того, что сейчас, когда я пишу эти
страницы, мой возраст - сорок  лет  - является и огромным преимуществом, и в
то  же  время огромным недостатком. Симору шел тридцать второй год, когда он
умер. Даже довести его жизнеописание до этого далеко не преклонного возраста
потребует  у  меня, при моем темпе работы, много-много месяцев, если не лет.
Сейчас   вы  его  увидите  ребенком  и  мальчиком  (только,  ради  Бога,  не
м_а_л_ы_ш_о_м),  и там, где я сам появляюсь в этой книге рядом с "им, я тоже
ребенок,  тоже  мальчик. Но вместе с тем я все время чувствую, да и читатель
это  ощущает,  хотя  и  не  так пристрастно, что сейчас заправляет всем этим
рассказом  довольно  пузатый  и  далеко не юный тип. С моей точки зрения эта
мысль  ничуть  не  печальнее, чем все факты, касающиеся жизни и смерти, но и
ничуть  не  веселее.  Конечно, вам придется поверить мне на слово, но должен
вам  сказать,  что я твердо знаю одно: если бы мы поменялись местами и Симор
сейчас  сидел  бы за столом вместо меня, он был бы так огорошен, вернее, так
потрясен  своим старшинством и ролью рассказчика и официального рефери [16],
что  он  бросил  бы  всю  эту  затею. Больше я об этом, конечно, говорить не
стану,  но я рад, что пришлось к слову. Это правда. Пожалуйста, постарайтесь
не просто п_о_н_я_т_ь; прочувствуйте мои слова.
     Кажется,  я  в  конце  концов не лягу спать. Кто-то "зарезал сон" [17].
Молодец!
     Резкий,  неприятный  голос  (говорит  не  м  о и читатель): "Вы обещали
рассказать  нам,  Как  Выглядел  Ваш  Брат.  Не нужен нам этот Ваш треклятый
психоанализ,  вся  эта  тягомотина".  А  мне  нужна.  Нужен каждый слог этой
"тягомотины".  Могу,  конечно,  не  вдаваться  так  глубоко  в  анализ,  но,
повторяю,  мне  нужен  каждый  слог этой "тягомотины". И если я молю судьбу,
чтобы  мне до конца довести это дело, то помочь мне в этом может только "вся
эта тягомотина".
     Думаю,  что  мне  удастся  описать, как он выглядел, как держался и вел
себя  (словом,  всю  эту  петрушку)  в  любой  момент  его жизни (кроме того
времени, когда он был в Европе) , и создать верный о_б_р_а_з. Нет, это вовсе
не  оговорка. Портрет будет точный. (Где же, когда же мне придется объяснять
читателю - если  только  буду писать дальше, - какой памятью, каким огромным
запасом воспоминаний обладали некоторые члены нашей семьи - Симор,   Зуи,  я
сам.  Нельзя до бесконечности откладывать это дело, но не покажется ли такая
откровенность  в  печати  чем-то  уродливым?)  Мне очень помогло бы, если бы
какая-нибудь добрая душа прислала мне телеграмму, где было бы уточнено - о
каком  именно  Симоре  ему  хотелось бы от меня услышать. Если меня попросят
просто  описать С_и_м_о_р_а, то есть Симора в_о_о_б_щ_е, я мог бы несомненно
дать  довольно живой портрет, но передо мной Симор появляется одновременно и
в восемь, и в восемнадцать, и в двадцать восемь лет, кудрявый - и уже сильно
лысеющий, в красных полосатых шортах скаута из летнего лагеря - ив     мятой
защитной  гимнастерке  с  сержантскими  нашивками,  и  сидит  он  то  в позе
"падмасана" [18], то на балконе кино, на Восемьдесят шестой улице. Чувствую,
как мне угрожает именно такой стиль описания, а мне он не нравится. И прежде
всего  потому,  что  и Симор был бы, как мне кажется, недоволен. Тяжко, если
твой  Герой  одновременно и твой "шер мэтр" [19]. Впрочем, он, быть может, и
не очень расстроился бы, если б я, проконсультировавшись со своим внутренним
чутьем,  постарался  бы  изобразить  его  внешность  в  стиле,  так сказать,
литературного кубизма. Да и вообще вряд ли он стал бы расстраиваться, пиши я
про него только петитом, - если мне так подскажет мое внутреннее чутье. Я-то
сам в данном случае не возражал бы против какой-то формы кубизма, но вся моя
интуиция   подсказывает   мне,   что  с  этим  надо  бороться  всеми  своими
мелкобуржуазными  силенками.  В  общем,  лучше  сначала выспаться. Спокойной
ночи.   Спокойной   ночи,   миссис  Калабаш.  Спокойной  ночи,  Растреклятый
Литпортрет.


     Так  как  мне  самому рассказывать довольно трудно, то сегодня утром на
лекции  я  решил  (уставившись,  хотя  и  неловко  признаться, на невероятно
стройные  "топтушки"  некой  мисс Вальдемар), что истинная учтивость требует
предоставить  слово моим родителям, а кому же в первую очередь, как не самой
Праматери?  Однако  тут  это  весьма  и весьма рискованно. И если от избытка
чувств   человек   не   станет   вруном,   то  его  наверняка  подведет  его
отвратительная  память.  Например, Бесси всегда считала главной особенностью
Симора  его  высокий рост. Ей казалось, что у него необычайно длинные руки и
ноги, как у ковбоя, и что он, входя в комнату, всегда пригибает голову. А на
самом деле в нем было что-то около пяти с половиной футов, и при современных
"витаминизированных"   стандартах  он  был  совсем  невысок.  Ему  это  даже
нравилось. Он за ростом не гонялся. А когда наши близнецы вымахнули на шесть
футов с лишним, я даже подумывал - не   пошлет   ли   он   им  открыточку  с
соболезнованием.  Наверно, будь он сейчас жив, он бы сиял улыбкой, видя, что
Зуи, актер по профессии, роста небольшого. Он, С., всегда был твердо уверен,
что центр тяжести у актера должен быть расположен невысоко.
     Впрочем,  некрасиво  писать  "сиял улыбкой". Вот теперь он у меня так и
будет  непрестанно  ухмыляться.  Как  было бы чудесно, если бы на моем месте
сейчас  сидел  серьезный  писатель.  Когда  я  стал  писать,  я первым делом
поклялся,  что  сразу приторможу своих героев, посмей они только Усмехнуться
или  Улыбнуться: ("Жаклин усмехнулась", "Ленивый толстый Брюс Браунинг кисло
улыбнулся",  "Обветренное  лицо капитана Миттагэссена озарилось мальчишеской
улыбкой").  Но  сейчас  мне  никак  от  этого  не отвязаться. Лучше уж сразу
покончить  с этим делом: по-моему, у Симора была очень-очень славная улыбка,
особенно  для человека с довольно неважными, даже плохими зубами. Однако его
манеру  улыбаться  мне  не  так  уж трудно описать. Улыбка то появлялась, то
исчезала  на  его  лице, без всякой связи с улыбками всех окружающих, а то и
наперекор  им. И его улыбки даже в нашей нестандартной семье всегда казались
неожиданными.  Симор  мог,  например,  сидеть с серьезным, чтобы не сказать,
похоронным  лицом,  когда маленький именинник тушил свечи на своем именинном
пироге.  А  с другой стороны, он мог весь просиять от восторга, когда кто-то
из  младших  ребят  показывал  ему,  как он или она раскровянили себе плечо,
заплывая  под  лодку.  Мне  кажется,  что  светская  улыбка  ему вообще была
несвойственна,   и  все  же,  говоря  точно  (хотя,  быть  может,  несколько
пристрастно),   любое  выражение  его  лица  казалось  вполне  естественным.
Конечно,  его  "улыбка-над-расцарапанным-плечом"  могла  взбесить тебя, если
царапина  досталась  именно т_в_о_е_м_у плечу, но эта улыбка могла и отвлечь
тебя,  если  это  было  нужно.  И  его мрачная мина почти никогда не портила
настроения  на  веселых именинах или других сборищах, так же как его ухмылки
на  всяких  конфирмациях  или  бармицвах  [20]. Думаю, что в моих словах нет
никакой родственной предвзятости. Люди, которые либо совсем его не знали или
знали  мало,  может  быть,  только  как  участника  или  бывшего вундеркинда
радиопрограммы,  иногда  тоже  т_е_р_я_л_и_с_ь  от  неподобающего выражения,
вернее - отсутствия  подобающего выражения на его лице, но, по-моему, только
на  минуту-другую.  И  по  большей  части  эти "жертвы" ощущали что-то вроде
приятного любопытства - и   ничуть,  насколько  мне  помнится,  на  него  не
обижались и не ершились. А причина тут была самая простая: полное отсутствие
у него всякого притворства. А когда он совсем возмужал - и  тут я уже говорю
как пристрастный брат, - не было во всем центре Нью-Йорка взрослого человека
с  более  искренним  беззащитным выражением лица. Только в те разы, когда он
нарочно  хотел  позабавить  кого-нибудь из наших родных, я вспоминаю, как он
притворялся,  играл.  Однако так бывало далеко не каждый день. В общем, надо
сказать,  что для него Юмор был не такой расхожей валютой, чего об остальных
членах  нашего семейства никак не скажешь. Нет, я вовсе не хочу сказать, что
юмор  ему  совсем  не  был  свойствен,  но  пользовался  он  им обычно очень
умеренно,  так  сказать,  небольшими  порциями.  Стандартный  Семейный Юмор,
особенно  в  отсутствие  нашего  отца,  всегда  был  его  обязанностью, и он
выполнял эту роль с большим достоинством.
     Для  понятности  приведу пример: когда я ему читал вслух свои рассказы,
он неизменно прерывал меня посреди чтения, даже посреди диалога и спрашивал:
понимаю  ли  я,  как  я  хорошо  слышу  и  передаю р_и_т_м и з_в_у_ч_а_н_и_е
повседневной речи? И при этом он с особым удовольствием делал умное лицо.
     Теперь  поговорим о его у_ш_а_х. Фактически я вам продемонстрирую почти
стертый  короткометражный  фильм,  как моя одиннадцатилетняя сестренка Бу-Бу
вдруг  в  порыве  восторга вскакивает из-за стола, мчится вон и, вернувшись,
нацепляет  Симору на оба уха металлические кольца, вытащенные из настольного
календаря. Она была ужасно довольна результатом опыта. А Симор не снимал эти
"серьги"  весь вечер, должно быть до тех пор, пока они ему не натерли уши до
крови.  Но  они  ему  не  шли.  К сожалению, уши у него были не пиратские, а
скорее  похожи  на уши старого каббалиста или престарелого Будды. Мочки были
уж  очень мясистые и длинные. Помню, как падре Уэйкер, приехав в мой городок
в своей жаркой черной сутане несколько лет назад, спросил меня - я   в   это
время решал кроссворд из "Таймса", - не  кажется  ли  мне,  что у Симора уши
были характерными для искусства династии Тан?
     Я лично отнес бы их к более раннему периоду.


     Надо  лечь  спать. Выпить бы рюмочку на ночь в библиотеке с полковником
Эстраттером - потом  в  постель. Ох почему это описание меня так изматывает?
Руки  потеют,  под  ложечкой  сосет.  Тут  уж никак не назовешь меня Цельным
Человеком.
     Кажется,   я   склоняюсь   к   тому,  чтобы,  кроме  глаз  и,  возможно
(подчеркиваю:  в_о_з_м_о_ж_н_о),  носа,  обойти  все  остальные  черты  лица
Симора.  К черту все эти Исчерпывающие Описания. Я не вынес бы, ?,сли б меня
обвинили, что я ничего не дал д_о_д_у_м_а_т_ь самому читателю.


     В двух отношениях - их определить нетрудно - глаза Симора походили и на
мои глаза, и на глаза Леса, и Бу-Бу: а) во-первых, наши глаза можно было бы,
хотя  это  и  не совсем ловко, уподобить по цвету очень крепкому бульону или
назвать  их Грустными Карими Библейскими Глазами и б) у всех нас под глазами
были  синие  круги, а иногда и ясно выраженные мешки. Но тут всякое семейное
сходство  кончается.  Конечно,  по  отношению  к  нашим  дамам это не совсем
галантно,  но если бы спросили мое мнение, чьи глаза в нашей семье "красивее
всех",  я  проголосовал  бы  за  Симора  и  Зуи.  А  между тем их глаза были
совершенно  непохожи,  и  не  только  по  цвету.  Несколько лет тому назад я
напечатал  невероятно  Жуткий, Напряженный, очень противоречивый и никому не
понравившийся рассказ об "одаренном" мальчике - пассажире
трансатлантического парохода, и там, в самом начале, были описаны его глаза.
По  счастливому  совпадению,  у меня в данный момент есть при себе экземпляр
этого рассказа, элегантно приколотый к отвороту моего халата. Цитирую: ...он
вопросительно  взглянул  на отца светло-карими, удивительно чистыми глазами.
Они вовсе не были огромными и слегка косили, особенно левый. Не то чтобы это
казалось изъяном или было слишком заметно. Упомянуть об этом можно разве что
вскользь,  да  и  то лишь потому, что, глядя на них, вы бы всерьез и надолго
задумались:  а  лучше  ли было бы в самом деле, будь они у него, скажем, без
косинки,  или  глубже посажены, или темнее, или расставлены пошире... (Может
быть,  остановиться  на  минутку, перевести дыхание, что ли.) Но на самом-то
деле  (честное слово, никакого "Ха-ха!" тут нет и в помине!) у мальчика были
с_о_в_е_р_ш_е_н_н_о  не  такие  глаза.  У  Симора  глаза  были темные, очень
большие,  очень широко расставленные и, уж конечно, ничуть не косоватые. Но,
по  крайней  мере,  двое  моих родичей уверяли меня, что я в рассказе как-то
хотел  з_а_д_е_т_ь  Симора,  и,  как ни странно, мне это удалось. А на самом
деле  у  него  на  глаза  то и дело набегала какая-то тень, вроде прозрачной
паутинки, - то  появится,  то  пропадет, но только никакой "паутинки" тут не
было,  и  я,  как  видно,  совсем  запутался.  Кстати, другой писатель, тоже
любитель пошутить, - Шопенгауэр,  -  где-то  в своей веселенькой книжке тоже
пытался  описать  похожие  глаза,  и  тоже,  к моей великой радости, попал в
совершенно такой же переплет.
     Ладно. Н_о_с. Утешаю себя - будет больно только секунду.
     Если  когда-нибудь между 1919 и 1948 годами вы зашли бы в переполненную
комнату,  где  находились  мы  с Симором, то по одному, но вполне надежному,
признаку можно было бы сразу определить, что мы с ним - братья.       Стоило
только  взглянуть  на  наши носы и подбородки. Впрочем, описание подбородков
можно  отбросить  сразу, одним махом; просто сказать, что их у нас почти что
не  было.  Носы,  однако,  у  нас  явно  б_ы_л_и,  да еще какие, и почти что
одинаковые:  две большие мясистые выдающиеся трубообразные штуки, совершенно
непохожие  на  носы  всего нашего семейства, кроме слишком явного сходства с
носом нашего милого старого прадедушки - клоуна   Зозо,  чей  нос  на  одной
старой   фотографии  так  торчал,  что  я  в  раннем  детстве  его  порядком
побаивался.  (Кстати,  вспоминаю,  что  Симор,  который  никогда, как бы это
сказать,  не  острил на анатомические темы, однажды очень удивил меня своими
размышлениями насчет того, как мы с нашими носами - моим,  его  и прадедушки
Зозо, - справляемся  с такой же проблемой, какая смущает некоторых бородачей
- то  есть кладем ли мы нос во сне п_о_в_е_р_х одеяла или п_о_д него?) Может
показаться,  что  я  слишком  легковесно  про  это  рассказываю.  Хочу сразу
уточнить - даже  если  это  покажется  обидным,  -  что  наши  носы никак не
походили  на  романтическое  украшение  Сирано де Бержерака. (И вообще, это,
по-моему,    довольно    щекотливая    тема   в   нашем   прекрасном   новом
психоаналитическом  мире, где, конечно, каждый знает, что появилось сперва -
нос  Сирано или его дерзкие остроты, в том мире, где прочно укрепился некий,
так  сказать,  интернациональный  заговор  молчания  насчет всех длинноносых
парней,  которые  сами, безусловно, не страдают болтливостью.) Мне думается,
что,  кроме  общего  сходства  наших  с Симором носов, во всем, что касается
длины,  ширины и формы, стоит упомянуть и о том, что у Симора, как ни больно
об  этом  говорить,  нос  был  довольно заметно начиная с переносицы свернут
вбок, на правую сторону. Симор всегда подозревал, что мой нос по сравнению с
его  носом казался просто благородным. Этот "загиб" появился после того, как
кто-то  из  нашей  семьи, для npaKV тики, мечтательно размахивал бейсбольной
битой  в  холле  нашей  старой квартиры на Риверсайд-Драйв. Нос Симора после
этого так и не выправили.
     Ура! С носами покончено. Ложусь спать.


     Никак  не осмелюсь перечитать все написанное до сих пор; мой застарелый
писательский кошмар - а  вдруг, как только пробьет полночь, я сам превращусь
в использованную ленту для машинки - сейчас особенно навязчив. Впрочем, меня
утешает  мысль,  что на портрете, предложенном читателю, изображен отнюдь не
"Арабский шейх" из "Тысячи и одной ночи". Прошу мне поверить - это    именно
так.   Но  в  то  же  время  не  надо,  из-за  моего  дурацкого  неумения  и
необузданности, делать вывод, что С. был, по скучному и пошлому определению,
"Некрасив, но Обаятелен". (Во всяком случае, это очень подозрительное клише,
и  чаще  всего  им  пользуются  некие  живые  или  выдуманные дамочки, чтобы
оправдать свои довольно странные увлечения этакими неописуемо сладкогласными
демонами или, выражаясь мягче, дурно воспитанными лебедями.)
     И  надо  еще  раз  вдолбить читателю, по-моему, я только это и делаю, -
словом,  надо  подчеркнуть,  что  мы  оба,  хотя  и  по-разному,  были  явно
"некрасивыми"  мальчиками.  Господи, до чего мы были некрасивы! И хотя, могу
честно  сказать,  что  с годами мы "значительно похорошели", когда наши лица
"как-то  округлились",  все  же  я  должен  еще  и  еще раз сказать, что и в
детстве, и в отрочестве, и в юности при виде нас многие даже очень тактичные
люди  явно  вздрагивали  от  жалости.  Конечно,  я говорю о взрослых, а не о
других детях. Детей, особенно маленьких, разжалобить не так легко - во
всяком  случае,  не  такими  вещами.  С другой стороны, многие ребята особым
великодушием  не  страдают.  Бывало,  на детских вечеринках чья-нибудь особо
добросердечная  мамаша предлагала сыграть в "Почту" или во "Флирт цветов", и
могу  честно подтвердить, что оба старших глассовских мальчика были матерыми
получателями  целых  мешков  обидных  писем  "неизвестному адресату" (весьма
нелогичное,  но  выразительное  название),  если  только почтальоном не была
девчонка  по  кличке  "Шарлотка-идиотка",  а  она,  кстати,  и была немножко
чокнутая.  А  было  ли  нам  обидно? Было нам больно или нет? (П_о_д_у_м_а_й
к_а_к  с_л_е_д_у_е_т,  н_а т_о т_ы и п_и_с_а_т_е_ль.) Отвечаю обдуманно и не
торопясь:  нет,  почти  никогда.  Насколько помнится, я лично не обижался по
трем  причинам.  Во-первых, не считая каких-то кратких минут сомнения, я все
детские годы безоговорочно верил - отчасти  благодаря  утверждениям  Симора,
что я - очаровательный  малый и необыкновенно талантлив, а если я кому-то не
нравлюсь,  значит,  вкус у него дурной и он сам не стоит внимания. Во-вторых
(надеюсь,  у вас-то хватит терпения выдержать то, что я скажу, хотя я сильно
сомневаюсь),  уже с пяти лет я был твердо убежден, что непременно исполнится
моя  голубая мечта стать знаменитым писателем. И в-третьих, за очень редкими
исключениями, но неуклонно, всем сердцем, я втайне гордился и радовался, что
я  похож  на  Симора.  Симор,  разумеется,  как  всегда,  относился  к  себе
по-другому.  То  он  очень огорчался своей смешной внешностью, то не обращал
никакого  внимания.  А  когда он огорчался, то скорее всего не из-за себя, а
из-за  других.  Главным  образом я имею в виду нашу сестрицу Бу-Бу. Симор ее
обожал. Вообще особого значения это не имело, он всю нашу семью обожал, да и
многих  других  людей тоже. Но, как и все мои знакомые девочки, Бу-Бу прошла
через - к  счастью  - очень недолгий период жизни, когда она по меньшей мере
раза  два  в  день "обмирала" из-за того, что кто-нибудь из "взрослых" делал
какой-нибудь "фопа" или "гаффу" [21]. Кульминационной точкой был тот случай,
когда  любимая  учительница  истории  вошла  в  класс после ленча с кусочком
яблочной шарлотки, прилипшей к щеке, - тут  уж Бу-Бу по-настоящему "увяла" и
"обмерла"  на  своей  парте. Но домой она являлась в таком "обмирающем" виде
из-за совершенных пустяков, и это беспокоило и огорчало Симора больше всего.
Особенно он беспокоился за нее, когда взрослые подходили к нам (ко мне или к
нему)  в  гостях  или  еще  где-нибудь  и  говорили,  как  мы  сегодня "мило
выглядим".  Замечания  в  этом роде бывали разные, но Бу-Бу почему-то всегда
оказывалась где-то поблизости и каждую минуту ждала повода что-то услышать и
"обмереть".
     Может  быть,  меня мало беспокоит, что моя попытка дать представление о
его лице - его  в_н_е_ш_н_е_м  образе - пойдет ко дну. Охотно соглашусь, что
мой  подход к созданию портрета Симора, в общем, далек от совершенства. Быть
может, я и перестарался, описывая всякие подробности. Например, я вдавался в
описание  почти каждой черты его лица, но пока что ни слова не сказал о том,
какая  ж_и_з_н_ь  в  них отражалась. Именно эти мысли меня страшно угнетают.
Но,  даже  когда я так подавлен и отчаяние захлестывает, одно только не дает
мне пойти ко дну - твердая    уверенность,    что    я   выплыву.   Впрочем,
"уверенность" - не  то  слово.  Скорее  похоже,  что я надеюсь получить приз
"лучшего  любителя самобичевания" или диплом за повышенную выносливость. А я
просто  в_с_е  з_н_а_ю,  как  редактор  своих  прежних  неудачных попыток: в
течение  одиннадцати  лет я пытался описать Симора, и только теперь я понял,
что  любое  умолчание тут противопоказано. Более того: начиная с 1948 года я
написал - и  демонстративно  предал  сожжению  -  больше  десятка  очерков и
рассказиков, очень недурных и вполне увлекательных, хотя мне не следовало бы
так хвалить самого себя. И все это был не Симор. Только попробуй чего-то про
него н_е_д_о_г_о_в_о_р_и_т_ь - и все п_е_р_е_р_о_д_и_т_с_я, обернется ложью.
Может  быть,  даже  художественной ложью, иногда даже прелестной ложью, но -
л_о_ж_ь_ю.
     Надо    бы    еще    посидеть   часок-другой.   Э_й,   т_ю_р_е_м_щ_и_к,
п_р_о_с_л_е_д_и, ч_т_о_б_ы э_т_о_т т_и_п н_е л_е_г с_п_а_т_ь!
     Ведь,  в общем, он вовсе не походил на какую-то химеру. Руки, например,
у  него  были  чудесные.  Не  хочется  сказать "красивые", чтобы не впасть в
отвратительный штамп "красивые руки". Ладони широкие, мускул между большим и
указательным  пальцем очень развит, неожиданно "крепок" (к чему тут кавычки?
Да не напрягайся ты, Бога ради!) - и  все же пальцы у него были даже длинней
и тоньше, чем у Бесси, так что средние пальцы хотелось измерить сантиметром.
     Задумался  над  последним  абзацем. Вернее, над тем, с каким внутренним
восхищением  я  это  написал.  До  какого  предела,  спрашиваю я себя, брату
позволено  восхищаться  руками  старшего  брата, чтобы кто-то из современных
умников не приподнял брови? "Был я молод, папа Уильям" [22] и всегда во всех
кругах,   к   которым   я  принадлежал,  много  болтали  о  моей  нормальной
гетеросексуальности  (не считая некоторых, если можно сказать, перерывов). А
сейчас,  может  быть,  чуть-чуть  насмешливей, чем следует, я вспоминаю, как
Софья  Толстая во время супружеских, не сомневаюсь, вполне оправданных ссор,
обвиняла   отца  своих  тринадцати  детей,  пожилого  человека,  по-прежнему
докучавшего   ей   каждую   ночь  их  совместной  жизни,  что  у  него  есть
"гомосексуальные  наклонности".  Но  я  считаю  Софью  Толстую  поразительно
неинтересной  женщиной,  да и по своей конституции я так устроен, что каждый
мой  атом  подсказывает мне, что чаще нет дыма без клубничного желе, а вовсе
не  "без  огня".  Но  я твердо уверен, что в любом, хорошем, дурном или даже
будущем прозаике, заложено - и  безусловно  -  что-то  "андрогинное".  И мне
думается,  что  если  такой писатель похихикивает над собратьями по перу, на
которых  он  мысленно  видит  женскую  юбку,  то  ему  самому  грозит вечная
погибель.  Больше  я  на  эту  тему  распространяться не стану. Именно такая
доверительность  легко может вызвать всякие Смачные Кривотолки. Удивительно,
что мы в наших книгах иногда еще способны расхрабриться.
     О   голосе   Симора,   его   невероятном   голосовом   аппарате  сейчас
распространяться не буду. Во-первых, тут не место подробно об этом говорить.
Скажу пока что своим собственным Таинственным (и не очень приятным) Голосом,
что  его  голос  для  меня  был  тем  наилучшим, хоть и никак не совершенным
музыкальным инструментом, который я мог слушать часами. Но, повторяю, сейчас
я хотел бы отложить полное описание этого инструмента.
     Кожа  у  Симора  была  смуглой,  но  ничуть не темной, не болезненной и
всегда  удивительно  чистой.  Даже в мальчишеском возрасте у него никогда не
было ни единого прыщика, хотя мы с ним вечно ели одну и ту же дрянь с лотков
- то,  что  наша  мама  называла Антисанитарной Стряпней Людей, Которые Даже
Никогда Не Моют Руки, - да и пил он столько же содовой воды, сколько и я, и,
конечно,  купался  не  чаще  меня. По правде сказать, он ванну принимал даже
реже меня. Но он так следил, чтобы все наши ребята - особенно   близнецы   -
регулярно  купались,  что  часто пропускал свою очередь. Тут, может быть, не
совсем  кстати,  придется  опять затронуть тему "парикмахерская". Как-то под
вечер, когда мы с ним шли стричься, он остановился прямо посреди мостовой на
Амстердам-авеню  и  спросил  меня очень серьезно, пока с обеих сторон на нас
мчались  машины  и  грузовики,  не  хочу  ли  я  пойти  стричься без него. Я
перетащил  его  на  обочину (хоть бы мне платили по пяти-центовику за каждую
обочину, на которую я его оттаскивал, - и  мальчишкой  и взрослым) и сказал,
что  я,  к_о_н_е_ч_н_о, не хочу. Ему показалось, что у него грязная шея. Вот
он  и решил, что Виктору, нашему парикмахеру, будет противно смотреть на его
грязную  шею.  Откровенно  говоря,  на  этот  раз  шея у него и вправду была
грязная.  И  тут, как часто бывало, он, оттягивая пальцем воротник, попросил
меня  взглянуть на его шею. Обычно этот район вполне отвечал всем санитарным
требованиям, но уж если нет, так определенно - н_е_т.
     Пойду спать, давно пора.
     Староста Женского общежития - очень милая особа - с раннего утра придет
пылесосить мое жилье.


     Жуткая тема - "одежда"  -  тоже  должна  где-то  найти  себе место. Как
удивительно  удобно  было  бы  писателям,  если  б  они могли позволить себе
описывать  костюмы  своих персонажей вещь за вещью, складку за складкой. Что
же нас останавливает? Скорее всего, желание оставить читателя, которого мы и
в глаза не видели, в полном неведении либо из-за того, что мы считаем его не
таким  знатоком людей и нравов, как мы сами, либо оттого, что нам не хочется
признать,  что  он-то  прекрасно,  а  может,  и  лучше  нас, понимает все до
мельчайших  подробностей.  Например,  когда  я  сижу  у своего педикюрщика и
случайно  вижу  в  журнале  "Соглядатай"  фото  какого-нибудь преуспевающего
американца:  киноактера, политического деятеля, недавно назначенного ректора
университета - и  у этого деятеля на стенке - Пикассо, у ног - бигль [23], а
на нем самом - английская домашняя куртка с поясом, я очень ласково отнесусь
к собачке, вежливо - к  Пикассо,  но  буду  совершенно  нетерпим,  если речь
зайдет  об  английских  куртках на американских знаменитостях. А уж если мне
эта  личность  вообще  не  очень  понравится,  то  куртка  свое добавит, и я
наверняка  сделаю  вывод, что у этой личности кругозор так дьявольски быстро
расширяется, что мне это не по душе.
     Но  продолжаем.  С  возрастом  и  Симор,  и  я стали, каждый по-своему,
довольно нелепо одеваться. Немного странно (впрочем, пожалуй, не очень), что
мы так скверно одевались: по-моему, когда мы были мальчишками, мы были одеты
вполне  пристойно  и  аккуратно. В самом начале наших платных выступлений по
радио  Бесси  обычно  покупала нам одежду у Де-Пинна на Пятой авеню. Как она
впервые   попала  в  это  достойное  и  солидное  учреждение,  можно  только
догадываться.  Мой брат Уолт, который при жизни был очень элегантным молодым
человеком,  чувствовал,  что  Бесси  просто подошла к полисмену и спросила у
него совета. Предположение вполне разумное, потому что наша Бесси, еще когда
мы  были  детьми,  обычно  во  всех  самых  запутанных делах искала совета у
человека,  который во всем Нью-Йорке больше всего напоминал Друидского жреца
- я   говорю   об   ирландце-полисмене   на  углу  перекрестка.  Можно  даже
предположить,  что  найденный Бесси магазин одежды Де-Пинна тоже подтверждал
представление  обо  всех  ирландцах как об очень везучих людях. Но не только
это.  Приведу пример, не совсем уместный, но симпатичный: мою маму ни в коем
случае нельзя было назвать усердным читателем. Но я сам видел, как она зашла
в  один  из  самых  шикарных  книжных магазинов на Пятой авеню, чтобы купить
именинный  подарок  ко  дню  рождения  одному  из  моих племянников, и вышла
оттуда,  даже  выплыла, с великолепно иллюстрированной книгой Кэй Нильсон "К
востоку  от  солнца,  к  западу  от  луны",  и,  зная  Бесси,  можно  было с
уверенностью  сказать, что в этом магазине она вела себя как вполне Светская
Дама,  снисходя  к  суетившимся  вокруг  нее  продавцам. Но вернемся к нашей
юности,  расскажем,  как  мы тогда выглядели. Чуть ли не с десяти лет мы уже
стали самостоятельно покупать себе платье независимо от Бесси и д_а_ж_е друг
от  друга.  Симор,  как старший, отпочковался первым, но уж, когда мое время
пришло, я с ним сквитался. Помню, что в четырнадцать лет я бросил магазин на
Пятой авеню, как остывшую картошку, и перешел на Бродвей, - специально     в
лавку где-то на Пятидесятых улицах, где вся бригада приказчиков хотя и была,
как  мне  казалось, более чем враждебно настроена, но зато, по крайней мере,
чувствовала,  что  пришел  человек, отроду понимающий, что значит врожденная
элегантность. В тот последний, 1933 год, когда мы с Симором вместе выступали
по  радио,  я  каждый  вечер  появлялся в светло-сером двубортном пиджаке, с
высоко   подложенными   плечами,   в  темно-синей  рубашке,  с  голливудским
"развернутым"   воротничком,   и   в  наиболее  чистом  из  двух  одинаковых
канареечно-желтых  галстуков,  которые  я  вообще  берег  для  торжественных
случаев.  Откровенно говоря, с тех самых пор я никогда ни в одном костюме не
чувствовал   себя   так   хорошо.  (Не  думаю,  что  человек  пишущий  может
когда-нибудь  окончательно  отказаться  от своего старого канареечно-желтого
галстука.  Уверен,  что  раньше или позже этот галстук непременно вынырнет в
его  прозе,  и  тут,  пожалуй,  ни  черта  сделать  нельзя.) Симор, с другой
стороны,   выбирал  для  себя  чрезвычайно  пристойную  одежду.  Но  главная
загвоздка была в том, что ни одна готовая вещь - костюм  и особенно пальто -
не  сидела  на  нем  как  следует.  Наверно,  он  удирал,  может  быть, даже
полуодетый  и,  уж  конечно, без нанесенных мелом наметок, как только к нему
подходил   кто-нибудь   из  перешивочного  отделения.  Все  его  пиджаки  то
топорщились,  то  обвисали.  Рукава  либо закрывали средние фаланги пальцев,
либо  не  доходили  до  кисти.  Хуже всего дело обстояло с брюками, особенно
сзади.  Иногда  становилось  даже страшно, как будто зад от размера тридцать
шестого  был  брошен,  как  горошина  в  корзину,  в сорок четвертый размер.
Впрочем,  были  еще  и другие, гораздо более жуткие аспекты, которые следует
здесь  отметить. Симор совершенно терял всякое представление о своей одежде,
как только она оказывалась на нем, - если  не считать смутного, но реального
ощущения,  что  он  фактически  уже  не  голый.  И  дело тут было вовсе не в
инстинктивной,  а  может .быть и благоприобретенной, антипатии к тому, что в
наших кругах называют "одет со вкусом". Раза два я ходил с ним За Покупками,
и  мне  помнится,  что он покупал себе платье со сдержанной, но приятной мне
гордостью,  как юный "брахмачарья", молодой послушник-индус, выбирающий свою
первую  набедренную  повязку.  Да,  странное  дело,  очень  странное. Что-то
постоянно  случалось  с  одеждой  Симора  именно в ту минуту, как он начинал
одеваться.  Он  мог  простоять  положенные  три-четыре  минуты перед дверцей
шкафа,  разглядывая  свою  сторону  нашей общей вешалки для галстуков, но ты
з_н_а_л (если только ты, как дурак, сидел и смотрел на него), что стоило ему
наконец  что-то  выбрать,  как этот галстук был обречен. Либо узел, которому
полагалось  ладно  сесть  под  воротник,  сбивался  в  комок  и  чаще  всего
оказывался  сбоку  примерно на четверть дюйма, не прикрывая воротничка. А уж
если  узел  галстука намеревался сесть на свое место, то полоска галстучного
шелка неминуемо высовывалась сзади из-под воротничка, как ремешок от бинокля
у  туриста.  Но  я  предпочитаю больше не касаться этой запутанной и сложной
темы. Короче говоря, из-за одежды Симора вся наша семья часто доходила почти
до  полного  отчаяния.  Мои  описания,  по  правде говоря, далеко отстают от
действительности.  Много было разных вариантов. Скажу только вкратце и сразу
закрою  эту тему: можно всерьез расстроиться, если ждешь летним вечером, под
пальмами отеля "Билтмор", в час коктейлей, и вдруг видишь, что твой полубог,
твой  герой  взлетает  по  широкой лестнице, сияя от предстоящей радости, но
ширинка у него не совсем застегнута.
     Хочу  еще  на  минутку  остановиться  на  этой лестнице, то есть просто
рассказать,  не думая, куда, к черту, она меня заведет. Симор всегда взлетал
на  все лестницы бегом. Он их брал с ходу. Мне редко приходилось видеть, как
он  по-другому  всходил  на  ступеньки. И это приводит меня к рассуждению на
тему "сила, смелость и сноровка". Никак не могу себе представить, что в наше
время кто-нибудь (впрочем, мне вообще трудно кого-то себе представить) - за
исключением   ненадежных   гуляк-докеров,  отставных  армейских  и  флотских
генералов и всяких мальчишек, занятых развитием своих бицепсов, - кто-нибудь
еще  верит  в  устаревший,  но очень распространенный предрассудок, будто бы
поэты - народ  хилый,  хлипкий.  А  я готов утверждать (особенно потому, что
среди читателей - и почитателей - моей литературной стряпни много и военных,
и спортсменов, любителей свежего воздуха, "настоящих мужчин"), что не только
нервная  энергия  или  железный характер, но и чисто физическая выносливость
требуются  для  того,  чтобы  создать  окончательный  вариант первоклассного
стихотворения. Как ни печально, но хороший поэт часто до безобразия небрежно
относится  к своему телу, но я считаю, что вначале ему было дано тело вполне
выносливое  и крепкое. Мой брат был одним из самых неутомимых людей, каких я
знал.  (Вдруг  я  ощутил  бег  времени.)  Полночь только близится, а мне уже
захотелось  соскользнуть на пол и продолжать писать в лежачем положении. Мне
только что пришло в голову, что Симор при мне никогда не зевал. Вообще-то он
наверно  зевал,  но  я  этого не видел. И дело тут не в воспитанности: у нас
дома никому зевать не мешали. Я сам зевал постоянно - а  ведь спал я больше,
чем  он.  Но все же спали мы всегда слишком мало, даже в детстве. Особенно в
те  годы,  когда мы выступали по радио и вечно носили в карманах, по крайней
мере, по три библиотечных абонемента, истертых, как старые паспорта, не было
почти ни одной ночи, - и  это  в  школьные дни! - когда свет в нашей комнате
выключался  раньше  двух  или  трех часов утра, кроме тех минут после Отбоя,
когда наш Старший Сержант, Бесси, делала обход. Если Симор чем-то увлекался,
что-то исследовал, он часто мог, даже в двенадцатилетнем возрасте, вообще не
ложиться  спать  две-три ночи подряд, и по нему это ничуть не было видно. Но
бессонные  ночи,  очевидно, действовали только на его кровообращение, руки и
ноги  у  него холодели. Примерно в третью бессонную ночь он хоть раз подымал
голову и спрашивал меня - не  чувствую ли я ужасный сквозняк. (В нашей семье
ни для кого, даже для Симора, не бывало просто сквозняков - только  "ужасные
сквозняки".)  Иногда  он вставал с кресла или с полу, смотря по тому, где он
читал, писал или думал, и шел проверять - не  оставил  ли  кто-нибудь окно в
ванной  открытым.  Кроме меня, только Бесси всегда угадывала, когда Симор не
спал.  Она судила по тому, сколько пар носков он надевал на себя. В те годы,
когда  он  вырос  из  коротких  штанишек  и  носил  длинные брюки, она вечно
заворачивала его штанину и смотрела - надел  ли  он  заранее две пары носков
для защиты от ночного сквозняка. Сегодня я - сам   себе   Песочный  Человек.
Спокойной  ночи!  Спокойной  вам  ночи,  бесчувственные  вы,  до противности
необщительные люди!


     Многие-многие  люди  моего  возраста и с таким же заработком, пишущие о
своих покойных братьях в такой очаровательной, полудневниковой форме, обычно
никогда  не заботятся о том, чтобы указать дату и место пребывания. Не хотят
впускать  читателя  в творческий процесс. Я поклялся, что я так поступать не
стану.  Сегодня  четверг,  и я сижу в своем ужасном кресле. Сейчас ночь, без
четверти  час, а сижу я с десяти вечера и пытаюсь, пока облик Симора оживает
на этих страницах, придумать, как бы мне так его изобразить и Спортсменом, и
Атлетом,  чтобы  не слишком раздражать ярых ненавистников всякого спорта. По
правде  сказать,  я  понял,  что  ничего  не  могу  рассказать,  не попросив
предварительно  извинения, и это меня раздражает и огорчает донельзя; дело в
том,  что  я  работаю  на кафедре английской литературы, и, по крайней мере,
двое  из  наших  преподавателей  уже стали признанными и широко публикуемыми
лирическими поэтами, а третий мой коллега - блистательный       литературный
критик,  кумир всего Восточного побережья и довольно выдающаяся фигура среди
специалистов по Мелвиллу. И вся эта тройка (как вы понимаете, я для них тоже
не  из  последних)  со  всех  ног  и,  по-моему,  слишком на виду у публики,
опрометью  бросается  к  телевизору  с  бутылкой  холодного пива, как только
начинается   сезон   баскетбольных   соревнований.   Увы,   этот   маленький
"академический" камешек никого особенно не ушибет, потому что я и сам бросаю
его  из-за  толстой  стеклянной  стены.  Ведь я тоже всю жизнь был отчаянным
болельщиком  за  баскетбольные  команды,  и нет сомнения, что у меня в мозгу
есть участок, засыпанный вырезками из спортивных журналов, как птичья клетка
- шелухой  от  зерен.  Вполне  возможно  (и  это будет последнее откровенное
признание  автора  своим  читателям),  что  одной  из  причин,  почему я еще
ребенком продержался на радио более шести лет, было то, что я мог рассказать
Дорогим  Радиослушателям  о  победе  команды  Уэйнера  на  этой  неделе  или
произвести  на  всех  огромное  впечатление,  объясняя, как Кобб в 1921 году
(когда  мне-то было всего два года) дал решающий бой. Неужто меня до сих пор
это  волнует?  Неужели я еще не предал забвению те часы, когда я после обеда
убегал  от  Обыденщины  в  надземном  поезде с Третьей авеню в надежное, как
материнское  чрево, убежище, за третьим полем стадиона, где шла игра в поло?
Не  верится.  А  может  быть,  оттого и не верится, что мне уже сорок и что,
по-моему,  давно  пора  всем стареющим братьям писателям убраться с коррид и
стадионов. Нет. Я знаю - ей-богу,  з_н_а_ю,  -почему  я  не  решаюсь вывести
Эстета  в роли Атлета. Годами я об этом не думал, но вот что я могу сказать.
С  нами  по радио выступал один исключительно умный и очень славный мальчик,
звали его Кэртис Колфилд, - потом  он  был  убит во время одной из высадок в
Тихом  океане. Однажды он со мной и Симором забрел в Центральный парк, и там
я  вдруг  обнаружил,  что  он бросает мяч так, будто у него две левых руки -
словом, как большинство девчонок, - и я до сих пор помню, с каким выражением
смотрел  на  него  глубокомысленный  Симор  и  как  я  ржал, вернее гоготал,
по-жеребячьи,  глядя  на  него.  Как  мне  объяснить этот психоаналитический
экскурс?  Неужто  я  перешел  на и х сторону? Повесить мне табличку с часами
приема, что ли?
     Скажи  прямо:  Симор  л_ю_б_и_л  спорт и всякие игры: и комнатные, и на
стадионах, и сам играл либо замечательно, либо из рук вон скверно. И редко -
кое-как.  Года  два  назад  моя  сестра  Фрэнни  сообщила  мне,  что  у  нее
сохранилось одно из самых Ранних Воспоминаний: будто она лежала "В Колыбели"
(как  некая  Инфанта)  и  смотрела,  как Симор играет в пинг-понг в соседней
комнате.  На  самом  деле  "колыбель",  о которой она упоминает, была старая
потрепанная  коляска  на  роликах,  в которой Бу-Бу катала сестренку по всей
квартире,  и  коляска  подскакивала на всех порогах, пока не останавливалась
там,  где  царило  наибольшее  оживление.  Но  вполне возможно, что в раннем
детстве  Фрэнни  видела,  как  Симор  играл  в пинг-понг, а его незаметным и
незапомнившимся  партнером мог быть и я. Обычно, играя с Симором, я впадал в
полное  ничтожество. Казалось, что против меня играет сама многорукая Матерь
Кали,  да еще с ехидной улыбочкой, и без малейшей заинтересованности в счете
очков.  Он  гасил,  он  резал мяч, он так по нему колотил почти через каждую
подачу,  как будто ожидал недолета, и потому было необходимо резать изо всех
сил.  Примерно  три из пяти мячей Симора попадали в сетку или летели ко всем
чертям  мимо стола, так что, в сущности, противнику нечего было отбивать. Но
он  был  так увлечен, что не обращал никакого внимания на эти мелочи, всегда
удивлялся  и  смиренно  просил  прощения,  когда его противник, не выдержав,
громко и горько жаловался, что ему, черт подери, приходится лазать за мячами
по  всей  комнате: под стулья, диван, рояль да еще в эти гнусные закоулки за
книжными полками.
     И  в теннис он играл так же яростно и так же скверно. А играли мы с ним
о_ч_е_н_ь  ч_а_с_т_о.  Особенно,  когда я учился в нью-йоркском колледже. Он
уже  преподавал  в этом же заведении, и очень часто, в погожие дни, особенно
весной, я сильно побаивался такой, слишком хорошей, погоды, потому что знал,
что  сейчас какой-нибудь юнец, как верный паж, падет к моим ногам с запиской
от  Симора,  что,  мол, день расчудесный и не сыграть ли нам партию-другую в
теннис. Обычно я отказывался играть с ним на университетских кортах, так как
боялся, что кто-нибудь из моих или же е г о приятелей - или,   не  дай  бог,
кто-то из его ехидных коллег, - увидит его, так сказать, в действии, поэтому
мы обычно уезжали на корты Рипа или на Девяносто шестую улицу, на старый наш
корт. И, совершенно зря, я придумал бессмысленную уловку - хранить ракетку и
теннисные туфли не в колледже, в моем шкафчике, а дома. Тут было только одно
преимущество.  Обычно  дома  все  выражали  мне  особое  сочувствие,  пока я
переодевался  для  тенниса,  и  нередко  кто-нибудь из моих братьев и сестер
сострадательно  провожал  меня  до  самых дверей и молча ждал, пока подойдет
лифт.
     Во всех карточных играх без исключения, - будь  то  покер,  винт, вист,
кассино, свои козыри, Кинг, ведьма, - он был просто невыносим. На игру вроде
"дурака"  еще можно было смотреть. Обычно в "дурака" мы играли с близнецами,
когда они были совсем маленькими, и Симор постоянно им подсказывал, намекал,
чтобы они спросили - есть  ли  у  него  нужная  им  карта,  а  то и нарочно,
покашливая,  давал  им  подглядывать  в  свои  карты.  В покер он тоже играл
фантастически. Когда мне было восемнадцать - девятнадцать,  я,  втайне,  изо
всех  сил, но довольно бесплодно, старался стать "душой общества", настоящим
"светским  денди",  и  часто  приглашал друзей играть в покер. Симор нередко
участвовал  в  этих сборищах. Но надо было прилагать немало усилий, чтобы не
догадаться,  что у него руки полны козырей, потому что он сидел и ухмылялся,
по словам моей сестры, как Пасхальный Кролик с полной корзиной крашеных яиц.
Бывало и того хуже: у него была привычка - имея   на  руках  флеш  или  даже
флеш-рояль,  а  может  и совсем чудесные карты, он ни за что не бросал вызов
противнику, если тот ему нравился, хотя у того на руках были одни десятки.
     В  четырех из пяти уличных игр он был просто шляпой. Когда мы учились в
начальной  школе  и  жили  на  углу  Одиннадцатой  и  Риверсайд-Драйв,  там,
где-нибудь  в переулках, после обеда собирались команды (волейбол, хоккей на
роликах),  но  чаще  всего  на довольно большой лужайке, где около памятника
Кошуту  выгуливали  собак,  мы играли в футбол или регби. В регби или хоккей
Симор  имел  привычку,  очень  раздражавшую,  как  ни странно, товарищей его
команды:  он  бил  сильно,  часто  великолепно,  а  после такого удара вдруг
останавливался,  давая  вратарю  противника время занять выгодную позицию. В
регби  он играл очень редко и только, если в какой-нибудь команде не хватало
игрока.  А  я  играл  постоянно.  Я  не  против  грубости, только здорово ее
побаиваюсь,  а  потому  у  меня не было другого выбора, как играть самому. Я
даже  организовывал  эти  проклятые  игры. В тех редких случаях, когда Симор
тоже играл в регби, трудно было предсказать - будет  ли это на пользу или во
вред  его  команде. Чаще всего его первым из нас принимали в команду, потому
что  он  был  очень  гибкий  и  словно  родился  для передачи мяча. Когда он
оказывался с мячом посреди поля и не начинал вдруг сочувствовать нападающему
из  команды  противника,  тогда все шло на пользу его команде. Но, как я уже
сказал, никогда нельзя было предсказать - поможет   он  выиграть  своим  или
помешает.  Как-то, в одну из счастливых минут, редко выпадавших на мою долю,
мои товарищи по команде разрешили мне обежать мяч через линию защиты. Симор,
игравший за противника, совершенно сбил меня с толку: когда я повел прямо на
него  мяч,  у  него стала такая радостная физиономия, словно судьба подарила
ему  неожиданную  и  необыкновенно  счастливую  встречу.  Я  остановился как
вкопанный,  и,  конечно, кто-то сбил меня с ног, по нашему выражению, словно
груду кирпичей.
     Может   быть,   я   слишком  разговорился  насчет  всех  этих  дел,  но
остановиться  невозможно.  Как  я уже сказал, Симор все же играл в некоторые
игры блестяще. И это было даже непростительно. Я хочу этим сказать, что есть
какая-то  степень  ловкости,  умения  в спорте или в играх, которая особенно
злит  тебя  в противнике, которого ты в данную минуту безоговорочно считаешь
"ублюдком", все равно каким - Несуразным,      Хвастливым     или     просто
Стопроцентным  Американским Ублюдком, а это определение включает целую серию
"ублюдков" - от  такого,  который с успехом побеждает тебя, несмотря на свой
самый  дешевый  или  примитивный спортинвентарь, до претендента на победу, у
которого  всегда  заранее  этакая  нелепо-счастливая, сияющая физиономия. Но
Симора можно обвинить только в одном, но очень серьезном преступлении, когда
он  здорово  играл,  не  будучи  в  спортивной  форме. Я имею в виду главным
образом  три  игры:  ступболл,  "шарики"  или  бильярд  (о бильярде расскажу
дальше. Для нас это была не просто игра, а что-то вроде эпохи Реформации: мы
затевали  игру  на  бильярде,  перед  тем или после того как в нашей молодой
жизни   наступал   какой-нибудь   серьезный   кризис).  Кстати,  к  сведению
непросвещенных читателей, ступболл - это  такая  игра, когда мячик бросают о
ступеньки  каменного  крыльца  или  о  стенку  дома.  Мы обычно играли литым
резиновым  мячиком и невысоко били им о какое-нибудь гранитное архитектурное
"излишество" - весьма    популярную    на    Манхэттене    помесь    не   то
ионическо-греческих, не то римско-коринфских колонн, украшавших фасад нашего
дома.  Если мяч отскакивал на мостовую или даже на противоположный тротуар и
его  не  успевал  на  лету  подхватить  кто-нибудь из команды противника, то
засчитывалось очко бросавшему, как в бейсболе; если же мячик ловили, -- а
это бывало чаще всего, - то  бросавший  выбывал  из  игры. Но главный козырь
заключался   в   том,   чтобы   мячик  летел  высоко  и  стукался  о  стенку
противоположного  дома,  так  чтоб никто не мог его перехватить, когда он от
этой  стенки  отскакивал.  В  наше время многие умели бросать мяч так, что в
противоположную  стену  он  попадал, но редко кому удавалось бросить его так
ловко,  быстро  и  низко,  чтобы противник не мог его поймать. А Симор почти
всегда  выбивал  очко,  когда участвовал в этой игре. Когда другие мальчишки
нашего квартала выбивали такое очко, это считалось случайностью - счастливой
или  нет, смотря по тому, в твоей или в чужой команде это произошло, но если
уж  Симор  промазывал, то всегда казалось, что это случайно. Как ни странно,
ни  один  из  соседских мальчиков не бросал мяч, как Симор, а это еще больше
относится  к нашей теме. Все мы, к_а_к и о_н, были не какими-то левшами, все
становились  боком  чуть слева от меченого места на стенке и, развернувшись,
сплеча бросали мяч резким движением. А Симор становился л_и_ц_о_м к роковому
участку  стены и бил прямо вниз, броском, похожим на его некрасивый и всегда
жутко неудачный "оверхенд" в теннисе или пинг-понге, - и мяч перелетал через
его голову - он только чуть-чуть нагибался - прямо через зрителей, в "задние
ряды". Но если ты тоже пробовал ему подражать, иногда без его указки, а то и
под  самым  ревностным его руководством, ты либо сразу выбывал из игры, либо
этот  (проклятущий1)  мяч отскакивал прямо тебе в морду. Пришло время, когда
никто,  даже  я,  с  ним  в  мяч  играть не желал... И тогда он либо начинал
довольно пространно объяснять одной из наших сестриц все тонкости игры, либо
с  необычайным  успехом  играл  в  одиночку,  сам  с собой, и мяч отлетал от
противоположной стенки прямо к нему, да так, что он, не сходя с места, ловил
его  с  необычайной ловкостью. (Да, да, я что-то чересчур увлекся, но прошло
почти   тридцать   лет,  а  мне  все  еще  эти  наши  дела  кажутся  безумно
увлекательными.)  И  такую  же  чертовщину он вытворял, играя в "шарики". По
нашим  правилам,  первый  игрок  катит или бросает свой шарик, свой "биток",
вдоль  какой-нибудь  боковой  улочки,  там,  где  не  стоят машины, стараясь
бросить его футов на двадцать - двадцать  пять,  так, чтобы он откатывался с
обочины.  Второй игрок старается ударить по этому шарику, бросая свой с того
же места. Удается ему это очень редко - на  пути  его  шарика  немало мелких
помех: тут и неровности на мостовой, и возможность ударить по краю тротуара,
и попасть в кусок жвачки или в любой типично нью-йоркский мусор, - я  тут не
считаю   обыкновенного  неумения  попадать  в  цель.  А  если  второй  игрок
промазывал  на  первом  же  ударе,  то  его  шарик обычно застревал на самой
уязвимой  точке  для второго, очередного, удара противника. Раз восемьдесят,
если не девяносто из ста, Симор в этой игре побеждал всех. На длинных ударах
он  посылал  свой  шарик по дуге, как навесной мяч в бейсболе. И тут все его
приемы  -были  вне всяких норм и ни на что не похожи. Если все ребята нашего
квартала  били броском снизу, Симор бросал с_в_о_й шарик "от локтя", даже от
кисти,  как  пускают  плоские  голыши,  "блины", по поверхности пруда. И тут
брать  с  него  пример было просто гибельно, и твой шарик совершенно тебя не
слушался.
     (Кажется,  я  подсознательно, грубо подвожу весь разговор к тому, чтобы
рассказать об одном случае. А ведь много лет я о нем и не вспоминал.)
     Однажды  к вечеру, в те мутноватые четверть часа, когда на нью-йоркских
улицах только что зажглись фонари и уже включаются автомобильные фары - одни
горят,  другие  еще  нет, я играл в "шарики" с одним мальчиком по имени Айра
Янкауер,  на  дальнем  тротуаре переулка, выходившего прямо напротив входа в
наш  дом. Мне было восемь лет, я пытался подражать приемам Симора: бить, как
он, сбоку, целить, как он, в шарик противника, - и   неизменно   проигрывал.
Неизменно,  но  равнодушно.  В  этот  сумеречный  час нью-йоркские мальчишки
похожи,  скажем,  на  мальчишек из Тиффани, штат Огайо, которые слышат гудок
далекого поезда, загоняя в хлев последнюю корову. В этот волшебный час, если
и проигрываешь свои шарики, они для тебя - просто    стекляшки,    и    все.
По-моему, Айра тоже ощущал сумерки, как надо, - а   значит,   и   для   него
выиграть только и значило - просто  получить  лишние  шарики, вот и все. И в
тон  этому  затишью  и  нашему  равнодушному  настроению меня вдруг окликнул
Симор.  Так неожиданно и славно было почувствовать, что в затихшей Вселенной
есть  еще третий живой человек, и особенно потому, что это был именно Симор.
     Я круто обернулся к нему, и Айра, кажется, тоже. Яркие круглые лампочки
только  что зажглись под козырьком нашего парадного. Симор стоял на обочине,
перед  входом,  раскачиваясь на пятках, засунув руки в карманы своей кожаной
куртки, и смотрел на нас. Фонари под навесом парадного освещали его сзади, и
лицо  его виднелось смутно, тонуло в тени. Ему было десять лет. По его позе,
по  манере  держать  руки  в  карманах, раскачиваться на пятках, .еловом, по
некоему  "фактору  икс",  я  понял,  что и он тоже до глубины души чувствует
волшебную  прелесть  этого сумеречного часа. "А ты не можешь целиться не так
долго? - спросил  он,  не  сходя  с  места. - Если ты нацелишься и попадешь,
значит,  тебе  просто  повезло". Он сказал эти слова как-то доверительно, не
нарушая  обаяния этого вечера. Нарушил его я сам. Сознательно. Нарочно. "Что
значит "п_о_в_е_з_л_о", если я ц_е_л_и_л_с_я?" - говорил      я     негромко
(несмотря  на курсив), но более раздраженным тоном, чем мне хотелось. Минуту
он помолчал, потоптавшись по обочине, посмотрел на меня, я чувствовал - с
любовью.  "А  вот  так,  -сказал  он.  -Ведь  ты о_б_р_а_д_у_е_ш_ь_с_я, если
попадешь  в  шарик Айры? Да? Обрадуешься, верно? А раз ты обрадуешься, когда
попадешь  в  чей-то  шарик,  значит,  ты  в  душе  был не совсем уверен, что
попадешь. Значит, тут должно быть какое-то везение, случайность, что ли".
     Он  сошел с тротуара на мостовую, не вынимая рук из карманов, и пошел к
нам.  Мне  показалось,  что  он  задумался, и потому переходит темную улочку
очень  медленно.  В  сумерках  он  подплыл  к  нам,  как  парусная шхуна. Но
оскорбленное  самолюбие  овладевает человеком быстрее всего на свете: он еще
не  успел  к  нам  подойти,  как я бросил Айре: "Все равно надо кончать, уже
совсем темно", - и торопливо бросил игру.
     От этого короткого "пентименто" - или как оно там называется - я сейчас
буквально  покрылся  испариной с ног до головы. Хочу закурить, но в пачке ни
одной сигареты, а вставать с кресла неохота. Господи, твоя воля, до чего это
благородная  профессия!  Хорошо  ли  я  знаю  своего  читателя?  Что  я могу
рассказать ему, чтобы зря не смущать ни его, ни себя? Могу сказать одно: и в
его,  и в моем сознании уже уготовано место для каждого из нас. Я свое место
в  жизни, до последней минуты, осознавал всего раза четыре. Сейчас осознаю в
пятый  раз.  Надо  хоть  на  полчаса  лечь на пол, отдохнуть. Извините меня,
пожалуйста.



     Сейчас  пойдет  абзац,  подозрительно похожий на примечание к программе
спектакля,  но  после  строк,  написанных  выше,  я  чувствую, что мне этого
театрального приема не избежать. Прошло три часа. Я уснул на полу. (Но я уже
пришел в себя, дорогая Баронесса. О боже, что же Вы обо мне подумали? Умоляю
Вас,  разрешите  позвонить  лакею,  пусть  принесет  бутылочку  того  самого
редкостного вина из моих собственных виноградников, и я надеюсь, что Вы хотя
бы...). Но я хочу - по возможности коротко объяснить, что, каковы бы ни были
причины  некоторой Путаницы в записях, сделанных три часа назад, я никогда в
жизни   не   обольщал   себя  мыслью,  что  мои  возможности  (мои  скромные
возможности,  дорогая  Баронесса)  позволяют  мне  безукоризненно  хранить в
памяти почти все прошлое. В ту минуту, когда я вспотел, вернее довел себя до
седьмого пота, я не очень точно помнил, что именно говорил Симор, - да     и
его,  тогдашнего,  вспоминал  как-то  слишком бегло. Но вдруг меня осенила и
совсем сбила с толку еще одна мысль: ведь Симор для меня - велосипед   фирмы
"Дэвега".  Почти  всю  мою  жизнь  я  ждал  малейшего повода, не говоря уж о
"предлагаемых  обстоятельствах",  чтобы  кому-нибудь  подарить мой велосипед
фирмы "Дэвега". Спешу тотчас же объяснить, о чем идет речь.
     Когда Симору было пятнадцать, а мне - тринадцать лет, мы как-то вечером
вышли  в гостиную, кажется, послушать передачу двух комиков и попали в самый
разгар  жуткого  и  почему-то  зловеще  приглушенного  скандала.  В гостиной
находились  только  наши  родители и братишка Уэйкер, но мне показалось, что
еще  какие-то  маленькие существа подслушивают из надежного укрытия. Лес был
весь  ужасно  красный, Бесси так поджала губы, что их и видно не было, а наш
брат  Уэйкер,  которому, по моим соображениям, тогда было ровно девять лет и
четырнадцать часов, стоял у рояля, босиком, в пижаме, заливаясь слезами. При
таких  семейных передрягах мне первым делом хотелось нырнуть в кусты, но так
как  Симор явно не собирался уходить, то остался и я. Лес, стараясь сдержать
свой  гнев,  сразу  выложил Симору обвинительный акт. Этим утром, как мы уже
знали, Уолт и Уэйкер получили ко дню рождения одинаковые, очень красивые и -
не по средствам - дорогие подарки: два одинаковых белых с красным велосипеда
со  свободной  передачей  и  двойным  тормозом, словом, те самые велосипеды,
которыми  ребята  постоянно  восхищались,  стоя  перед  витриной спортивного
магазина    "Дэвега"    на   Восемьдесят   шестой   улице,   неподалеку   от
Лексингтон-авеню  и Третьей. Минут за десять до того, как мы с Симором вышли
из нашей комнаты, Лес обнаружил, что в подвале нашей квартиры, где в целости
и  сохранности  стоял  велосипед  Уолта,  второго  велосипеда,  Уэйкера,  не
оказалось.  Днем в Центральном парке Уэйкер отдал свой велосипед. Незнакомый
мальчишка  ("какой-то  прохвост,  которого  он  видел в первый раз в жизни")
подошел  к  Уэйкеру,  попросил  у  него велосипед, и Уэйкер тут же отдал ему
машину.  Конечно,  и  Лес, и Бесси понимали "добрые, благородные побуждения"
своего  сына, но все же оба осуждали его поступок со своей, вполне логичной,
точки  зрения. Что должен был, по их мнению, сделать Уэйкер? Лес подчеркнуто
повторил  это  специально  для  Симора:  надо  было позволить этому мальчику
"х_о_р_о_ш_е_н_ь_к_о, в_в_о_л_ю, п_о_к_а_т_а_т_ь_с_я на велосипеде - и
все!".  Но  тут  Уэйкер,  захлебываясь  слезами, перебил отца. Нет, мальчику
вовсе н_е х_о_т_е_л_о_с_ь "вволю покатать-с я" - он   хотел   иметь  с_в_о_й
в_е_л_о_с_и_п_е_д.     У    этого    мальчика    н_и_к_о_г_д_а    не    было
с_о_б_с_т_в_е_н_н_о_г_о   велосипеда,   а   он   всегда  мечтал  иметь  свой
собственный  велосипед.  Я взглянул на Симора. Он вдруг заволновался. По его
лицу  было видно, что он всех их очень любит, но стать на чью-нибудь сторону
в таком сложном вопросе никак не может. Однако я знал по опыту, что сейчас в
этой  комнате  чудом воцарится полнейший мир. ("Мудрец вечно полон тревоги и
сомнений,   прежде   чем  что-либо  предпринять,  но  оттого  ему  всегда  и
сопутствует  успех".  Тексты  Чжуан-цзы,  книга XXXVI.) Не стану на этот раз
подробно описывать, как Симор хотя и несколько путано, что ли, - мне  трудно
найти подходящее слово, - но  все же настолько разобрался в самой сути дела,
что через несколько минут все три противника уже мирились и целовались. Хотя
мне трудно доказать то, что я хочу - это для меня дело слишком личное, - но,
по-моему,  я  как-то  все  объяснил.  Однако  то,  что Симор крикнул, вернее
подсказал  мне,  в  тот  вечер, в 1927 году, когда мы играли в "шарики", мне
кажется  настолько  важным  и существенным, что придется еще немного на этом
остановиться.  Впрочем,  стыдно  сказать,  но,  на  мой взгляд, сейчас самое
важное  и самое существенное только то, что сорокалетний братец Симора, весь
напыжившись от гордости, радуется оттого, что ему подарили наконец велосипед
"Дэвега", который он волен отдать кому угодно, - предпочтительно первому же,
кто   попросит.   У   меня   такое   ощущение,   что  я  сам  думаю,  верней
р_а_з_м_ы_ш_л_я_ю,    п_р_а_в_и_л_ь_н_о   ли   сейчас   перейти   от   одних
псевдометафизических тонкостей, хотя и чисто личных и мелких, к другим, хотя
и общим и крупным. То есть, проще говоря, ни на миг не отвлекаться на всякие
разглагольствования, столь присущие моему многословному стилю. Словом, пошли
дальше:  когда  Симор  на  перекрестке подсказал мне, что не надо целиться в
шарик Айры Янкауера, - не забывайте, что ему тогда было только десять лет, -
то  мне  сдается,  что  он  инстинктивно  давал  то  же указание, какое дает
мастер-лучник в Японии, когда он запрещает начинающему, слишком ревностному,
ученику  нацеливать  стрелу  прямо  в  мишень,  то  есть когда мастер-лучник
разрешает, так сказать, Целиться - н_е  Ц_е_л_я_с_ь. Я бы предпочел, однако,
совсем  не упоминать в этой малоформатной диссертации ни стрелков, ни вообще
ученье  Дзен,  отчасти несомненно из-за того, что для изысканного слуха само
слово  "Дзен"  все  больше становится каким-то пошлым, культовым присловьем,
хотя   это   имеет  свое,  впрочем,  в  значительной  степени  поверхностное
оправдание. (Говорю, поверхностное, потому что Дзен в чистом виде несомненно
переживет  своих  европейских  последователей,  так  как  большинство из них
подменяет  учение  об Отрешенности призывом к полному душевному безразличию,
даже к бесчувственности, - и  эти  люди, очевидно, ничуть не постеснялись бы
опрокинуть  Будду,  даже  не  отрастив  себе сначала золотой кулак. Нужно ли
добавить, - а  добавить  это  мне,  при моем темпе, необходимо, - что учение
Дзен  в  чистом  своем  виде  останется в целости и сохранности, когда снобы
вроде  меня  уже  уйдут  со  сцены.)  Но  главным  образом я предпочел бы не
сравнивать  совет  Симора  насчет  игры в "шарики" с дзеновской стрельбой из
лука просто потому, что сам я отнюдь не дзеновский стрелок и, более того, не
приверженец  буддистского  учения  Дзен. (Кстати ли тут упомянуть, что корни
нашей с Симором восточной философии, если их можно назвать "корнями", уходят
в  Ветхий и Новый завет, в Адвайта-Веданту и классический Даосизм? И если уж
надо  выбирать  для себя сладкозвучное восточное имя, то я склоняюсь к тому,
чтобы   назвать   себя   третьесортным   Карма-Йогом  с  небольшой  примесью
Джняна-Йоги,   для   пикантности.   Меня   глубоко  привлекает  классическая
литература  Дзен.  Я  даже  имею смелость читать лекции о ней и о буддийской
литературе  "Махаяна"  раз  в  неделю  в нашем колледже, но вся моя жизнь не
могла  бы  быть  более  антидзеновской,  чем она есть, и все, что я познал -
выбираю этот глагол с осторожностью - из  учения  Дзен, является результатом
того, что я совершенно естественно иду своим путем, никак не соответствующим
этой  доктрине. Об этом меня буквально у_м_о_л_я_л Симор, а он в таких делах
никогда не ошибался.) К счастью для меня, да, вероятно, и для всех прочих, я
считаю,  что  нечего  припутывать  Дзен  к  истории  с  шариками. Тот способ
целиться,  который  мне  тогда  чисто  интуитивно  посоветовал  Симор, можно
описать  нормальными  и  невосточными  словами:  это  тот  же  способ, каким
курильщик  искусно  бросает  окурок  через  всю комнату в небольшую корзину.
По-моему, искусством этим отлично владеет большинство курильщиков-мужчин, но
лишь в том случае, когда им совершенно наплевать - попадет   ли   окурок   в
корзинку  или нет, или когда в комнате нет свидетелей, включая, так сказать,
и  самого  метателя  окурка.  Постараюсь  как  можно меньше пережевывать эту
деталь, хотя и нахожу в ней большой вкус, но спешу добавить, - чтобы
вернуться к игре в "шарики", - что  Симор,  метнув шарик, весь расплывался в
улыбке,  услышав,  как  звякнуло  стекло о стекло, но видно было, что он при
этом  даже  не  интересовался, кто и_м_е_н_н_о выиграл от этого удара И факт
остается фактом: почти всегда кто-нибудь другой подбирал шарик и в_р_у_ч_а_л
его  Симору, если выиграл он. Слава Создателю, тема закрыта. Уверяю вас, тут
моя воля ни при чем.
     Думаю - нет,  з_н_а_ю,  -  что  следующий  эпизод  будет последним моим
"реалистическим"  описанием.  Постараюсь  рассказать с юмором. Хочется перед
сном как-то проветриться.
     Наверно,  выйдет что-то вроде Анекдота, пропади я пропадом! Ну и пусть!
Когда  мне было лет девять, у меня создалось очень лестное мнение о себе как
о Самом Быстром Бегуне В Мире. Добавлю, что это была одна из тех навязчивых,
ни  на  чем  не основанных идей, которые необычайно живучи, и даже теперь, в
сорок  лет, при моем исключительно сидячем образе жизни, я иногда воображаю,
как  я, в своем обычном штатском костюме, пролетаю мимо толпы прославленных,
но   уже  запыхавшихся  олимпийских  стайеров  и  очень  любезно,  без  тени
снисхождения,  машу  им  ручкой.  Словом,  в один прекрасный весенний вечер,
когда  мы  еще жили на Риверсайд-Драйв, Бесси послала меня в кондитерскую за
мороженым.  Я  вышел  из  дому в тот самый волшебный сумеречный час, какой я
описал  на  предыдущих  страницах. И еще одно обстоятельство в данном случае
оказалось роковым: на мне были спортивные тапки - а  для  мальчика,  который
себя считал Самым Быстрым Бегуном В Мире, такие тапки - все     равно    что
красные  туфельки  для  девочки  из  сказки Ханса Кристиана Андерсена. И как
только  я выскочил из дому, я превратился в настоящего Меркурия и пустился в
"отчаянный" спринт вдоль длинной улицы до Бродвея. Я срезал угол Бродвея "на
одном  колесе"  и  помчался,  у_с_к_о_р_я_я  темп  сверх всякой возможности.
Кондитерская, где продавали мороженое "Шерри" - Бесси  упорно  не признавала
ничего другого, - находилась  в  трех кварталах к северу, на Сто тринадцатой
улице.  Я пролетел мимо писчебумажной лавки, где мы обычно покупали газеты и
журналы,  ничего  не  видя,  не  замечая по дороге ни родных, ни знакомых. И
вдруг,  через квартал, я услышал, что кто-то, тоже бегом, меня преследует. У
меня  сразу  мелькнула  мысль,  характерная для каждого жителя Нью-Йорка: за
мной  гонится  полиция, очевидно, за то, что я виноват в Превышении Скорости
на  He-Школьной  улице.  Я весь напрягся, стараясь выжать из себя предельную
скорость,  но ничего не вышло. Я почувствовал, как чья-то рука схватила меня
за  свитер,  именно  за  то место, где должен был бы красоваться номер нашей
команды-победительницы. В ужасе я остановился, как ошалевшая птица, подбитая
в полете. Преследователем моим, разумеется, был Симор, и вид у него тоже был
перепуганный  до  чертиков.  "В  чем  д_е_л_о?  Ч_т_о  с_т_р_я_с_л_о_с_ь?" -
крикнул  он, задыхаясь и не выпуская мой свитер из рук. Я вырвался от него и
в достаточно непечатных выражениях, бытовавших в нашем обиходе, - повторять
их дословно я не стану, - объяснил   ему,   что  н_и_ч_е_г_о  не  стряслось,
н_и_ч_е_г_о  не  случилось,  что  я  просто б_е_ж_а_л и нечего о_р_а_т_ь. Он
вздохнул с огромным облегчением. "Ну, брат, и напугал же ты меня! - сказал
он. - Ух, ну ты бежал! Еле догнал тебя!" И мы пошли не спеша в кондитерскую.
Странно - а  может  быть,  и  совсем  не странно - было то, что настроение у
того,  кто стал теперь не Первым, а Вторым Быстрейшим Бегуном В Мире, ничуть
не испортилось. Во-первых, догнал меня именно ОН. А кроме того, я напряженно
следил,  как  он здорово запыхался. Очень увлекательно было смотреть, как он
пыхтит.
     Вот  я  и кончил свой рассказ. Вернее, он меня прикончил. В сущности, я
всегда  мысленно  сопротивлялся  всяким  финалам.  Сколько  рассказов, еще в
юности,  я  разорвал  просто  потому,  что в них было то, чего требовал этот
старый  трепач,  Сомерсет  Моэм,  издевавшийся  над Чеховым, то есть Начало,
Середина  и  Конец. Тридцать пять? Пятьдесят? Когда мне было лет двадцать, я
перестал ходить в театр по тысяче причин, но главным образом из-за того, что
я  до черта обижался, когда приходилось уходить из театра только потому, что
какой-нибудь драматург вдруг опускал свой идиотский занавес. (А что же потом
случилось  с  этим  доблестным  болваном, Фортинбрасом? Кто, в конце концов,
починил его возок?) Однако, невзирая на все, я тут ставлю точку. Правда, мне
хотелось  еще  бегло коснуться кое-каких весомых и зримых подробностей, но я
слишком  определенно  чувствую,  что мое время истекло. А кроме того, сейчас
без двадцати семь, а у меня в девять часов лекция. Только и успею на полчаса
прилечь,  потом  побриться,  а  может  быть, принять прохладный, освежающий,
предсмертный  душ.  Да  еще  мне  вдруг  захотелось,  вернее,  не  то  чтобы
захотелось, упаси бог, а просто возник привычный рефлекс столичного жителя -
отпустить  тут какое-нибудь не слишком ядовитое замечание по адресу двадцати
четырех  барышень, которые только что вернулись после развеселых отпусков во
всяких  Кембриджах, Ганно-верах или Нью-Хейвенах и теперь ждут меня в триста
седьмой аудитории. Да вот никак не развяжусь с рассказом о Симоре, - даже  с
таким  никуда  не  годным рассказом, где так и прет в глаза моя неистребимая
жажда утвердить свое "я", сравняться с Симором, - и   забывать  при  этом  о
самом главном, самом настоящем. Слишком высокопарно говорить (но как раз я -
именно тот человек, который это скажет), что не зря я - брат  брату  моему и
поэтому знаю - не  всегда,  но  все-таки з_н_а_ю, - что из всех моих дел нет
ничего  важнее  моих  занятий в этой ужасной триста седьмой аудитории. И нет
там  ни  одной девицы, включая и Грозную Мисс Цабель, которая не была бы мне
такой  же  сестрой,  как  Бу-Бу  или  Фрэнни.  Быть  может,  в  них светится
бескультурье  всех веков, но все же в них что-то с_в_е_т_и_т_с_я. Меня вдруг
огорошила  странная  мысль: нет сейчас на свете ни одного места, куда бы мне
больше  хотелось пойти, чем в триста седьмую аудиторию. Симор как-то сказал,
что  всю  жизнь  мы  только  то  и делаем, что переходим с одного маленького
участка Святой Земли на другой. Неужели он н_и_к_о_г_д_а не ошибался?
     А сейчас лягу, посплю. Быстро. Быстро, но неторопливо.


     Конец







     Сноски:



     1 - Быть  может, этот легкий укол более чем неуместен, но тот факт, что
великий   Кьеркегор   НИКОГДА   не   был   кьеркегорианцем,   а   тем  более
экзистенциалистом,   чрезвычайно   радует   сердце  некоего  провинциального
интеллигента  и  еще  больше  укрепляет в нем веру во вселенскую поэтическую
справедливость, а может быть даже во вселенского Санта-Клауса.
     2 - Влечения (фр.).
     3 - Поэтами (нем.).
     4 - Тут и дальше перифраза из Шекспира: монолог Брута из "Юлия Цезаря".
(Примеч. перев.)
     5 - Перифраза известного изречения "Мудрец боится и вступить туда, куда
летит безумец без оглядки". (Примеч. перев.)
     6 - Ложный шаг (фр.).
     7 - Так  как  я  пишу что-то вроде отчета, то приходится в данном месте
хотя  бы  торопливо  пробормотать,  что  он  читал  и  китайцев, и японцев в
оригинале.  В  другой  раз, и может быть, подробнее и скучнее, я расскажу об
одной  странной,  врожденной  способности, характерной для всех семи детей в
нашем  семействе, выраженной у троих из нас столь же отчетливо, как, скажем,
небольшая хромота, - это  способность  с  необыкновенной легкостью усваивать
иностранные  языки.  Впрочем,  это  примечание  относится  главным образом к
молодым  читателям.  И  если  это  не  помешает делу и я случайно узнаю, что
пробудил в некоторых юных читателях интерес к японской и китайской поэзии, я
буду  очень  рад. Во всяком случае, очень прошу молодых читателей запомнить,
что много первоклассных китайских стихотворений уже переведено на английский
язык очень верно и вдохновенно такими выдающимися поэтами, как Уиттер Биннер
и Лайонел Джайлс, - их  имена  приходят  на  память  прежде всего. Лучшие же
короткие японские стихи - главным образом хокку, но часто и сэнрю - с особым
удовольствием читаешь в переводе Р.-Г. Блайтса. Иногда переводы Блайтса таят
в себе некую опасность, что вполне естественно, так как он и сам - высокая
поэма,  но и это опасность возвышенная, а кто же ищет в поэзии безопасность!
(Повторяю:  эти  небольшие,  довольно  педантические замечания предназначены
главным образом для молодых - тех,  кто  пишет письма писателям и никогда от
этих  скотов  ответа  не получает. А кроме того, я тут говорю и вместо героя
этого рассказа - ведь и он, балда несчастная, тоже был учителем.)
     8 - Самым естественным и единственно рациональным поступком было бы для
меня  сейчас  взять  и  привести полностью одно, два или все сто восемьдесят
четыре стихотворения Симора - пусть  читатель  судит сам. Но сделать этого я
не могу. Я даже не уверен, что имею право говорить его стихах. Мне разрешено
держать  стихи  у  себя,  редактировать  их, хранить их и впоследствии найти
хорошего  издателя,  но  по  чисто личным причинам вдова поэта, его законная
наследница,  категорически запретила мне даже цитировать их тут, целиком или
частично.
     9 - Л. Монаган - популярный писатель. (Примеч. перев.)
     10 - Г.   Торо   -   знаменитый  автор  повести  "Уолден",  проповедник
буколической жизни. (Примеч. перев.)
     11 - Кстати,  я,  быть  может,  зря  смущаю  своих  студенток. Школьные
учителя  давно  этим  грешат.  А может быть, я выбрал неподходящую позму. Но
если,  как  я  невежливо предполагаю, "Озимандия" и впрямь никакого интереса
для  моих слушательниц не представляет, то, может быть, виновато в этом само
стихотворение.  Может быть, "безумец Шелли" был не так-уж безумен? Во всяком
случае,  его  безумие не было безумием сердца. Мои барышни безусловно знают,
что  Роберт  Берне  пил  и гулял вовсю, и они им, наверно, восхищаются, но я
также  уверен,  что  все  они  знают  про  изумительную "Мышь, чье гнездо он
разорил  своим  плугом".  (Тут я вдруг подумал: а может быть, "огромные, без
туловища, каменные ноги", стоящие в пустыне, - это  ноги самого Перси? Можно
ли  себе  представить,  что  его биография куда сильнее его лучших стихов? И
если  это  так,  то  причина  тому...  Ладно,  тут я умолкаю. Но берегитесь,
молодые поэты. Если вы хотите, чтобы мы вспоминали ваши лучшие стихи хотя бы
с  такой  же  теплотой,  как мы вспоминаем вашу Красивую Красочную Жизнь, то
напишите  нам  хоть  про  одну  "полевую мышь" так, чтобы каждая строфа была
согрета сердечным теплом.)
     12 - У.-С.   Филдс   -  знаменитый  циркач,  впоследствии  антрепренер.
(Примеч. перев.)
     13 - Очень взволнованно (ит.; муз.).
     14 - Имеется в виду Серен Кьеркегор. (Примеч. перев.)
     15 - Да (фр.).
     16 - Рефери - судья на спортивных состязаниях. (Примеч. перев.)
     17 - Цитата  из  Шекспира:  "Гламис  зарезал  сон, зато теперь не будет
спать его убийца Макбет". (Примеч.. перев.)
     18 - Лотоса.
     19 - Дорогой учитель (фр.).
     20 - Конфирмации  и  бармицвы  -  католические  и  еврейские  праздники
совершеннолетия. (Примеч. перев.)
     21 - От faux-pas - ложный шаг, от gaffe - промах (фр.).
     22 - Цитата из "Алисы в Стране Чудес". (Примеч. перев.)
     23 - Маленькая  английская  гончая  -  очень  модная  собака.  (Примеч.
перев.).

Last-modified: Fri, 07 Jun 2002 14:01:19 GMT

Оцените этот текст: