Ольга Лаврова, Александр Лавров. До третьего выстрела --------------------------------------------------------------- Origin: Электронная библиотека Алексея Снежинского --------------------------------------------------------------- Они встретились в коридоре на Петровке, 38 -- Знаменский и стройная светловолосая девушка в вязаном нарядном платье. Лицо было знакомое, и Пал Палыч поздоровался, но не сразу понял, кто она. Прежде он видел девушку только в милицейской форме, когда бывал в Бутырке. Там, в проходной тюрьмы, она сидела, отгороженная от посетителей стеной металлических прутьев, а посетители -- адвокаты и следователи -- коллективно ухаживали за миловидной дежурной, ведавшей вызовом аресто­ванных и распределением кабинетов. Знаменский тоже любил поболтать с ней, знал, что учится заочно на юрфаке, и однажды обещал посоветовать, какую выб­рать специализацию после диплома. -- Вот и пришла советоваться, Пал Палыч, -- девушка с улыб­кой протянула пропуск, умалчивая, что битый час дожидалась под дверью. Апартаменты у Знаменского после повышения новые, поп­росторней. И диван новый, без коварно торчащей пружины. Вполне пригодный для неофициального разговора тет-а-тет. -- Итак, Антонина Васильевна Зорина. Года четыре сдавал вам в окошко оружие, получал взамен ключ и, честно говоря, не знал, что вы -- Зорина. Ниночка и Ниночка. -- А я столько раз держала в руках ваш пистолет, что помню царапину на рукоятке. -- Справа или слева? -- Справа. -- Вы, оказывается, наблюдательны. Девушка смущенно опустила глаза. -- Я все годы мечтала: вот подойду к окошку с наружной стороны и сама получу ключ от следственного кабинета. -- Так вы хотите стать следователем? -- Конечно! -- Даже "конечно". А собственно, почему? -- Ну... долгий разговор. На самом деле разговор короткий, но абсолютно для Ниночки немыслимый; пришлось бы сказать: "Пал Палыч, вы -- мой идеал". Если бы у нее хватило духу на подобное признание, неведомо, как обернулась бы судьба. Но поскольку духу не хватает, Знамен­ский руководствуется общегуманными соображениями: -- Попробую вас отговорить, Ниночка. -- То есть, на что-то серьезное я не гожусь? -- Не в том дело. Не знаю, годишься ли ты для следственной должности, но она для тебя -- нет. Зачем раньше времени вгонять себя в гроб? -- Вы ведь, помнится, колебались -- то ли юрфак, то ли педаго­гический. Или путаю? -- Когда-то колебалась. -- Тогда вам прямая дорога работать с детьми! -- Как -- с детьми? -- Есть такая прекрасная должность -- инспектор по работе с несовершеннолетними. -- Но у меня голова набита криминалистикой... -- Ниночка, что бы следователь ни делал со своей криминалис­тикой, он не может изменить того, что преступление произошло! А его нельзя было допускать!.. Великая вещь -- удержать подрос­тка, чтобы не свихнулся. Тогда уже ничего не воротишь и впереди суд, небо в клеточку и родители, у которых сын "отбывает срок". -- Никогда об этом не думала... то есть относительно себя. И, Пал Палыч, ведь очень трудно сделать то, чего не смогли родите­ли. -- А вы боитесь трудностей? -- подначивает Знаменский. Естественно, Ниночка не может ответить "Боюсь"... Она стала инспектором в детской комнате милиции. Часто руки опускались от бессилия -- институтская наука мало помога­ла. Правда, доведись ей заглянуть в день сегодняшний со всеми молодежными его бедами, Ниночка признала бы, что ей доста­лось не худшее поколение. * * * Прошло почти полгода. Сейчас август, пахнущий прокален­ным асфальтом и выхлопными газами и лишь к концу дня отдаю­щий свежестью политых газонов да ароматом молодых яблок с лотков... Вечереет. По старомосковскому переулку, наполовину перего­роженному забором новостройки, бежит плотно сбитый человек в кепке и плаще. Какой-то прохожий мельком оглядывается ему вслед. Переулок почти безлюден. Человек ныряет в квартал пустых, подготовленных к слому домишек. Бежит уверенно, вид­но, что путь знаком. Сзади доносится приглушенный расстояни­ем милицейский свисток. Потом еще один -- громче и с другой стороны. Человек кидается в противоположном направлении. Метрах в ста впереди уже угадывается оживленная улица, но оттуда наперерез выруливает патрульный мотоцикл. Беглец успе­вает скрыться за углом дома, так что с мотоцикла его не видно. Притормозив и не глуша мотора, патрульные осматриваются: не мелькнет ли где фигура. Между тем свистки приближаются, человек чувствует, что оказался в кольце. Он вынимает пистолет, крепко обтирает носовым платком и хорошо рассчитанным дви­жением забрасывает в чердачное окошко стоящего на отшибе сарая. Озирается, лихорадочно пытаясь что-то придумать, чем-то отвлечь от себя внимание. Поодаль замечает стайку голубей на земле. Сильно размахнувшись, швыряет в них камнем. Голуби взлетают, и на их испуганный взлет стремительно срывается мотоцикл. А человек крадучись, но быстро пробирается от развалюхи к развалюхе. * * * -- Вы узнали бы его? -- Конечно бы, узнала! -- А вы совсем не запомнили лица? -- Револьвер как сейчас вижу, а лицо -- нет... Знаменский допрашивает двоих продавщиц, одна из которых по совместительству и кассирша в магазине "Трикотаж-галанте­рея". Магазинчик маленький и тесный. Переднюю стену занима­ет окно-витрина с входной дверью. Вдоль двух других буквой "Г" расположены прилавки. На том, что против входа, стоит кассо­вый аппарат. -- Ну хорошо, давайте по порядку. Значит, в магазине, кроме вас, никого не было? -- Никого, -- подтверждает кассирша. -- С обеда очередь стоя­ла даже на улице, а куртки кончились -- и как отрезало. -- Что за куртки? -- Хорошие, по сто сорок три рубля. Завезли к концу квартала двести штук. -- Когда он вошел, вы были за прилавком? -- Да, вот так сидела. -- Она придвигает ногой табурет и садится к кассе; на щеках продолжают рдеть красные пятна. -- Ящик был открыт. Женщина выдвигает денежный ящик, и Знаменский отступа­ет, давая фотографу возможность сделать общий снимок поме­щения. Кибрит молча слушает -- ее черед впереди. -- Обычно я сразу выручку раскладываю, как надо, а сегодня толчея, совала кое-как. И вот сижу после, по купюрам разбираю... и вдруг он передо мной стоит и говорит: "Давай деньги!" Я вот так -- раз! -- резко подавшись телом вперед, она задвигает ящик, -- и голову-то подняла, а в лоб револьвер нацелен. -- Кассирша на секунду зажмуривает глаза. -- У меня все отнялось... Которая пачка была в руках, двадцатипятирублевками, ту он выхватил и говорит: "Давай остальные, пристрелю!" Честно скажу: я бы уж и рада отдать, дергаю ящик, а его заело. Тут Настасья как шарахнет­ся за дверь! Он выругался -- и следом на улицу. Спасла меня Настасья! -- До чего-нибудь он дотрагивался? -- спрашивает Кибрит. -- Не знаю, милая, не знаю, -- трясет женщина головой. -- Расскажите теперь вы, -- оборачивается Знаменский ко второй продавщице. -- Я здесь находилась, -- густым голосом сообщает круглая, на ногах-тумбах Настасья и показывает, как сидела за прилавком. Неподалеку от витрины у нее поставлен стул и еще скамеечка для опухающих ног. -- Сижу, в окно смотрю. Еще на той стороне улицы я его заметила. Фотограф нацеливается в нее объективом, продавщица ни с того ни с сего улыбается: условный рефлекс на фотоаппарат. -- Почему вы обратили на него внимание? -- Да просто так. Он шел слева, а вон от того столба стал наискосок сюда переходить, к витрине. И остановился. -- И долго стоял? -- Нет, только зыркнул -- пусто внутри или нет. И входит. Быстрым таким шагом. Воротник поднят, и кепка на лоб. И -- уже возле кассы с револьвером, и Женя ему деньги отдает. И, он слышу, говорит: "Всех перестреляю!" С этих слов меня будто кто подбросил -- сейчас была за прилавком, а сейчас уже по переулку бегу, себя не помню... Только когда на двух мужчин набежала, очнулась. Зовите, кричу, милицию, магазин грабят! Обратно уже люди довели, ноги не слушались. -- И что вы застали, вернувшись? -- Женя сидит за кассой, как пришитая, и трясется. Даже товар не собирает, который я на пол смахнула. -- Когда прыгали через прилавок? -- Знаменский прикидыва­ет, каково было брать такой барьер. -- Ну да. Носки, рубашки, все полетело! -- А где они сейчас? -- вмешивается Кибрит. -- Вон отдельно сложены. Упаковка загрязнилась, протереть надо. Кибрит начинает осторожно перебирать и осматривать указан­ные продавщицей вещи, упакованные в целлофановые пакеты. -- Не помните, как они валялись, эти пакеты? -- спрашивает она продавщицу-кассиршу. -- Да почти по всему полу. -- На бегу от кассы к двери можно было наступить? -- Почему ж нельзя... -- А до возвращения вашей напарницы кто-нибудь в магазин входил? -- Никто. -- У вас какой размер обуви? -- обращается Кибрит к Настасье. -- Тридцать седьмой. -- Она снимает с ноги тапочек и предъяв­ляет в доказательство. -- Один неполный след есть, Пал Палыч. Кибрит опыляет след. Входит Томин. -- Скрылся. Никто его и близко не видел! Кибрит кладет на пол пакет с отпечатком следа, который теперь виден отчетливее, и фотограф щелкает его сверху; Томин вздыхает: -- Эх, от следа до человека... * * * А человек преспокойно идет по улице -- уже без кепки, плащ на руке. Заворачивает в обувной магазин. -- Обслужите меня, пожалуйста. -- Только если быстро, -- предупреждает продавщица. -- Зак­рываем. -- Я все делаю быстро, милая девушка, -- и скидывает старые ботинки. * * * В милицейском микроавтобусе друзья возвращаются с места происшествия. -- Ты бы все-таки назначил ревизию, Паша, -- советует Томин. -- Магазины у нас грабят редко. -- Замаскированная недостача? Почему бы тогда не сказать, что выручку отдали? -- По-моему, на инсценировку не похоже, -- замечает Кибрит. В городе уже ночь, по лицам скользят тени и свет. -- Неизвестно, кого искать, -- снова нарушает молчание То­мин. -- То ли дурака, которому повезло, то ли умника, который промахнулся. -- В смысле? -- Сейчас, Зинуля, объясню. Примем для начала вариант дура­ка. Местный дурак. Шел мимо, учуял, что в галантерее сегодня деньгами пахнет, и думает: где наша не пропадала! Взял какой-нибудь пугач или крашеную болванку и отправился на дело. И случай уберег его от всех напастей. Ухватил дурак сколько успел, забился в свою норку и радуется: я от дедушки ушел, я от бабушки ушел! -- В принципе, возможный вариант, -- соглашается Кибрит. -- Разберем противоположную модель. Человек опытный, бывалый. Все взвесил до мелочей. Точно выбрал маленький мага­зинчик в тихом переулке. Точно знал, какой куш его ждет. Точно рассчитал момент -- час до закрытия и по телевидению междуна­родный футбол. Кстати, наши выиграли: три -- два. -- Ура -- ура. -- Мужское население следит за мячом, а наш умник отправля­ется грабить. И потом мастерски уходит от погони. Но пожилая грузная женщина проявила со страху фантастическую прыть. Теперь он сидит и злится, что не удалось взять всю кассу. -- Опять похоже. -- Вот видишь, Зинуля, это две модели. Не исключены и гиб­ридные. Скажи хоть, сколько у этой модели в холке. -- Сейчас посчитаю, -- заглядывает в записную книжку, крас­новато освещенную проплывающей мимо рекламой, и бормочет. -- Ширину каблука множим на три и девять, получаем полную длину следа. Отсюда выводим рост... Сантиметров сто шестьдесят семь. Посмотрю таблицу, завтра скажу точнее. * * * Ранним утром следующего дня, когда во дворе лишь воробьи, дворники да владельцы собак, веснушчатый пятнадцатилетний Сенька Гвоздарев помогает матери: они метут, в четыре руки вытряхивают урны; работают слаженно, явно не впервой. -- Ну чисто, сынок, пошли чай пить. -- Гвоздарева развязыва­ет низко надвинутую от пыли косынку и сразу молодеет. -- Ага, ты ставь, я сейчас. -- Куда, Сеня? -- Нужно. Минут на пятнадцать. У Сеньки дело в квартале пустых домов. Подобрал старый стул, заглядывает в окна: "Ага, кресло тоже сгодится!" Пытается отодрать доску, которой наискось забита дверь, доска не поддается. А кресло дразнит. Досадливо что-то бормоча, Сенька направляется к сараю, что­бы раздобыть какой-нибудь рычаг. Отыскав ржавую лопату, возв­ращается к дому и повторяет попытку открыть дверь. Лопата гнется. Сенька снова идет в сарай, видит в дальнем углу лом. Через кучу хлама лезет туда. И вдруг останавливается, ошеломленный, а затем медленно, затаив дыхание, опускается на колени. Среди мусора перед ним лежит большой черный пистолет... * * * Тем же утром, но попозже, на бульваре встретились двое. Один -- тот, что удирал от милицейских свистков, ограбив кассиршу, Бондарь, старый вор-рецидивист. Другой -- Виктор Лабазников, его подручный, парень лет двадцати трех. Тенниска обтягивает налитые мускулы, голова ладно сидит на загорелой шее, лицо почти приятное, если б не уклончивый, рыскающий взгляд. Разговор между ними вполголоса, но крутой: -- Нету? -- шипит Бондарь. -- Как нету? Искать надо уметь! -- Каждый сантиметр носом перекопал, маэстро. Клянусь! -- Значит, не в том сарае! -- Строго по вашим координатам: дом с голубятней, скамейка, две липы. -- Сарай к дому дверью? -- проверяет Бондарь. -- Нет, боком. Дверь на одной петле. -- Ну там и есть! Неужели самому лезть после вчерашнего? -- Бесполезно, маэстро. Нету, -- Виктор сокрушенно вздыхает и повторяет: -- Нет. В расстройстве Бондарь опускается на скамью. -- Влетела мне твоя поганая галантерея... Себе дороже. -- Главное -- сами целы! Как за вами рванули на мотоцикле, я думал -- конец. И все-таки не пустой ушли. Бондарь пренебрежительно машет рукой. -- Еще кое-что я наколол, -- спешит задобрить Виктор. -- Во-первых, кассу взаимопомощи в одной конторе, где я взносы соби­раю как страховой агент. В получку они все по червонцу склады­ваются и на следующий день решают, кому давать ссуду. А ночь денежки лежат у казначейши в письменном столе... -- И мне ты сватаешь эти паршивые червонцы?! Мне нужен настоящий, жирный кусок! В идеале надо работать полчаса в году. Остальное время путешествовать... на просторах родины чудес­ной. -- Есть жирный кусок, маэстро. Директор мебельного магази­на. Козел в золоте и при нем коза в бриллиантах. Три комнаты битком добра, деньги прямо под ногами шуршат. Насчет имущес­тва мы с ними уже договорчик оформляем. Дальше думают сынка застраховать -- от законного брака. -- От чего? -- Это новую штуку придумали: родители страхуют парня или дочку, предположим, на тысячу рублей, платят взносы, а к свадьбе молодым выдается вся сумма на руки. Но после восемнадцати за каждый холостой год полагается надбавка от Госстраха. -- Не бреши. -- Да какой брех! Дотерпел до двадцати пяти -- огребаешь четырнадцать процентов чистой прибыли. Для парней прямо клад: чуть какая заикнется про загс, а он ей нашу квитанцию -- плюнем, дорогуша, на формальности, не наноси мне материаль­ный ущерб. Мой козел заблеял от удовольствия, как услышал. Не знает, во сколько и оценить своего козленочка. Уточню, когда дома не бывают, и можно действовать без риска. -- В такой квартире без хозяина мороки часов на пять: что в подушки зашито, что по щелям рассовано. Надо самого просить, чтобы тайники выскребал. А он резонно спросит, на каком основании? Если я показываю калибр, вопросы отпадают. И на буду­щее острастка. -- Да с него ножа хватит! Даже вообще голыми руками. У него от 02 на пальце ожег будет! -- С голыми руками ходи сам. А холодным оружием я брезгую, да и не привык. Мне нужен пистолет. -- Как же вы его кинули? -- Потому что меня могли взять, дурень, уже в загривок дыша­ли. Я не кинул, я аккуратно пристроил. Не впервые расстаемся, и всегда он ко мне возвращался. -- Бондарь утирает потный лоб. -- Не верю, что пропал. Куда ему за ночь деваться? Или ты продрых? Продрых? -- Обижаете, маэстро! Только-только первых прохожих дож­дался, чтобы не бросаться в глаза. Между прочим, до ночи еще вечер был. А там шпана шляется. Может, свести знакомство? Послушать разговоры и вообще? * * * В тесной казенной квартирке Гвоздаревых на первом этаже бедновато. Сенька собирается уходить. -- Ма, я пошел! -- Даже и не поел толком. Что с тобой приключилось? -- Ничего, ма. Я к Терентьевым. -- Стой, дыра на рукаве. Снимай, зашью. -- Да ведь долго! -- Чего тут долгого, по шву. -- Зашивая рубашку, она сообщает: -- А вчера магазин ограбили, слыхал? -- Слыхал что-то. За новостройкой, да? -- Угу. С револьвером, представляешь? Сенька вздрагивает. -- Поймали? -- Нет. Сейчас Миронов-участковый рассказывал, что прямо по пятам гнались. Между пустых домов чуть, говорит, не схвати­ли, непонятно, как из рук ушел. -- Ма, а точно, что... револьвер! -- спрашивает Сенька. -- Случайно, не пистолет? -- А какая разница... -- Если Миронов что новое узнает, расскажи мне, ладно? -- Он быстро надевает рубашку. -- Все-таки чудной ты сегодня. Что-нибудь натворил? -- Мм... Понимаешь, мама, врать я тебе еще не научился, а всю правду говорить не могу. Это называется "трудный возраст". -- Больно что-то трудный, Сеня. -- Переживем! Хлопни на счастье. Гвоздарева шлепает Сеньку пониже спины, и он убегает. Лихо насвистывая, он идет по двору. Сворачивает в подъезд дома, где живут Терентьевы. * * * Терентьевы -- отец, мать и дети, Леша с Наташей, еще только садятся завтракать на кухне. Три звонка в дверь заставляют мать недовольно поджать губы: -- Кто это в такую рань? -- Сенька Гвоздик, наверно. -- Леша идет отпереть. -- Странная манера -- являться в дом, когда люди едва сели за стол. -- Почему! На Западе есть даже обычай приглашать к завтраку, -- парирует Наташа. -- Но мы, кажется, не на Западе? -- замечает отец с видом лихо сострившего человека. -- Это -- во-первых, -- подхватывает мать. -- А во-вторых, не помню, чтобы я его приглашала. -- Он, между прочим, не к тебе, -- бросает Леша, вернувшийся в кухню на последних ее словах. Он наливает две чашки чаю, сгребает со стола какую-то снедь и уходит. -- Вот так. И ничего не скажи. Рта невозможно раскрыть -- сразу обиды! Растишь их, воспитываешь... -- она свернула на привычную тему. -- Ну, завела, -- скучливо тянет Наташа. -- Подумаешь, собы­тие -- Гвоздик пришел! -- Ваш Сеня Гвоздарев -- отпетый хулиган! -- Да кто его отпевал? -- Наташа, -- присоединяется отец, -- вы обязаны считаться с мнением мамы. Она пытается уберечь вас от дурных влияний. -- Курам на смех! Какое Гвоздик может оказать влияние? -- А такое, что этот дворничихин сын... -- Ну-ну-ну, -- прерывает жену Терентьев, -- подобные выраже­ния... это не аргумент. -- Я, разумеется, лишена сословных предрассудков, но согла­сись, что его мать... Мужа бросила, вокруг хоровод мужчин... просто страшно представить, чего ребенок нагляделся и как это подействовало на его психику! -- Кисонька, может быть, не следует при Наташе... И, по-моему, Гвоздарева производит приятное впечатление. -- Ах и на тебя она производит приятное впечатление?! -- Ну что ты, я же не в том смысле!.. В дверях появляется Леша. -- Нельзя потише? Там все слышно. Он затворяет дверь. Неловкая пауза. -- Но... в конце концов, я у себя дома... Имею я право говорить то, что думаю? И вообще -- воспитанный человек не слышит чужих разговоров. -- Ты спутала, мамочка, это глухие не слышат. -- Наташа, не дерзи, -- отцу очень не хочется ссоры. -- Имею я право говорить то, что думаю? -- Нет, не имеешь. Не доросла. Наташа встает, забирает чашку и недоеденный бутерброд. -- И эта туда же! -- кипятится мать. -- И снова до вечера на улицу? Почему хоть в субботу не побыть немного дома! Вам созданы все условия для культурного отдыха! -- Ой, мамочки! Холодильник, телефон, ванна, газ, магнито­фон -- голова кругом от развлечений! Отец укоризненно цокает языком. -- А что на улице? -- То, что рассказывали на лекции в ЖЭКе, -- отвечает за Наташу мать. -- Очень жаль, что вас не было. Приводились убийственные факты! Наташа прыскает и уходит. Слышно, как ребята включают музыку. -- Ну что за дети, Гриша! Даже аппетит пропал. Разве я посмела бы хамить матери! Бывало, если делаешь что-нибудь не то, так ведь тайком, с оглядкой. -- Да, наши не стесняются. Хоть бы соврали для приличия. Холодильник, телефон... Не ценят ничего, что досталось труда­ми! -- По выражению твоего сына, они ищут иной смысл существо­вания. А у самого две тройки в году, и из спортивной школы исключили. Как он без спорта в институт! Ты с ним говорил? -- Еще не определился. Выбирает. -- Какие могут быть выборы! Надо найти вуз, где требуется боксер-перворазрядник. Разве мы с тобой выбирали? -- Что же сравнивать, кисонька, мы были другими. -- Вот именно. Мы понимали, чего хотим, и добивались. Спроси свою дочь -- какую общественную работу она ведет! Никакую. Ей скучно. Будто мне в ее годы было весело возиться со стенгазетой. Но я рисовала аршинные заголовки ради комсомольской характе­ристики. -- Да... -- отец в задумчивости катает хлебные крошки. -- Мы относились к жизни серьезно и ответственно. Терентьевы свято верят в правоту своей жизни. * * * Наташа, Леша и Сенька выходят на улицу. Хорошенькая Наташа выглядит старше своих лет, Сенька -- моложе, а плотного Лешу легко со спины принять за взрослого мужчину, но полудетское упрямое лицо выдает мальчишку. К приятелям присоединяется Миша Мухин -- смазливый, черноб­ровый. "Салют -- салют", -- дальше шагают вместе. -- Натка, я пришел к тебе с приветом. -- Миша крутит пальцем у виска, -- рассказать, что солнце встало... Что-то вы кисло-зеленые? -- Субботнее утро в кругу семьи, -- бурчит Леша. -- Интересно, взрослые -- все идиоты или выборочно? -- Выборочно. Но многие. -- Неужели и мы такими будем? -- задает Наташа извечный вопрос подростков. -- Я против, -- заявляет Миша. -- Кто "за", прошу поднять руку. Воздержавшихся нет? Принято: мы будем другими. -- Леха! -- предостерегающе произносит Наташа. На пути стоит кучка их ровесников. Леша выдвигается вперед, возглавляя свою компанию. Сенька порывается идти плечом к плечу, Наташа дергает его назад. -- Не лезь! Леша это не терпит! -- Он же Леха-Ледокол, -- поясняет Миша. -- Флагман. А мы в кильватере. Леша идет на враждебную группу, как на пустое место, свобод­но свесив тяжелые кулаки. И группа в последний момент не выдерживает, расступается, пропуская его и остальных. -- Красиво! -- восхищается Сенька. -- А-а... -- поводит плечами Леша. -- Подраться стало не с кем. * * * Место ребячьих сходок -- ободранная квартира на втором этаже пустующего дома. Кое-какая мебелишка, частью брошен­ная хозяевами, частью собранная ребятами по окрестным домам. Здесь Наташа, Леша, Сенька, Миша и пятый -- долговязый, разболтанный Фитиль. Леша осматривает колченогое кресло. -- Гвоздик, ты молоток. Отличное седалище для председателя. Итак, очередное собрание нашего Общества покровительства самим себе объявляю открытым. Для тонуса и по традиции словесная разминка. -- Тема? Наташа поднимает руку: -- Предлагаю, как в ЖЭКе : "Молодежь и влияние улицы". Очень жаль, что нас не было. -- Сейчас воспроизведем. Даю запев. Мы, жертвы безнадзор­ности и дурного воспитания... -- гнусаво заводит Леша. -- Подпали под улицы пагубное влияние... -- подхватывает Фитиль. И дальше идет по кругу: -- Под трамваев и троллейбусов влияние опасное... -- Под пешеходов влияние ужасное... -- Правила уличного движения производят в наших умах бро­жение! -- О, влияние улицы, разлагающее! -- О, мусорных урн влияние развращающее! -- А фонари? Что они освещают? -- Они понаставлены в каждом переулке, чтобы видеть темные жизни закоулки! -- Дети, берегите глаза и уши! -- Спасайте свои неокрепшие души! -- Долой светофоры! -- Свободу Карабасу-Барабасу! "Разминка" переходит в беспорядочный гвалт, кто-то вскаки­вает на стул, стул ломается. -- Хватит, ребята, -- проявляет благоразумие Наташа. -- Нас опять застукают... Кстати, на этом стуле всегда сидел Алька. Тут стоял его стол, а тут висела гитара... -- Жалко, что дом сломают. У Альки мы хорошо собирались. -- Что ж он не приехал? Ведь обещал. -- Его запрягли, -- сообщает Фитиль. -- Скребет и покрывает лаком пол. -- Твои тоже малярничают? -- интересуется Миша. -- Пока смету составляют... Знаешь, Сэм, а бабка на балкон выходить боится. И все горюет о своем палисаднике, можно поду­мать, у нее здесь Парк культуры был. Сенька тихо спрашивает Наташу: -- Почему он "Сэм"? -- Сильно эрудированный мальчик, -- расшифровывает та. -- Ну-с, продолжим заседание, -- усаживается Леша в кресло. -- На повестке дня проводы Фитиля. Фитиль выходит на середину. -- В связи с переменой места жительства мы расстаемся сегод­ня с нашим Фитилем. Он был достойным собратом, и мы с прис­корбием провожаем его в новый путь. -- Прошу не считать окончательно выбывшим. Прошу оста­вить за мной совещательный голос и право посещать собрания. -- Наверно, иногда ты будешь приезжать, но эти уже не то, -- печалится Наташа. -- Натка, я буду обязательно приезжать! И Алька тоже. Мы обязательно! -- Ладно, Фитилек, не копти, глаза щиплет, -- усмехается Миша. -- Думаю, можно переходить к следующему вопросу, -- "ведет собрание" Леша. -- Так сказать, гвоздик программы. Сеня, прошу. Сэм, докладывай. -- Товарищи-братцы-господа-граждане-сеньоры-и-сеньориты, -- тараторит Миша. -- Для пополнения нашего состава предлага­ется принять нового собрата со стажировкой в течение месяца. Семен Гвоздарев, он же Сенька Гвоздик, проживает в нашем микрорайоне около трех лет. За это время ничем положительным себя не зарекомендовал. Так что причин для отвода кандидатуры не вижу. Есть вопросы к стажеру? -- Расскажи автобиографию, -- доброжелательно предлагает Фитиль. -- Родился... учился... В общем, все. -- Больше ничего? -- насмешничает Наташа. -- Имею два привода: за разбитое окно и за то, что назвал дуру дурой. Мать -- дворник, -- Сенька начинает вибрировать. Отец автоконструктор и пьяница. Находятся в законном разводе. -- Спокойно, стажер. Анкетные данные устраивают. Дату рождения. Когда подарки дарить? -- Тридцать первого февраля. Фитиль улыбается одобрительно: здесь ценят выдумку. -- Почем фунт лиха? -- спрашивает сам "председатель". -- Выдается бесплатно, посуда своя, -- без запинки отбивает Сенька. -- Для начала достаточно, -- решает Миша. -- Познакомьте новичка с принципами. -- Принципов покровительства самим себе имеется шесть, -- приосанивается Леша. -- Стажеру полагается знать три. Запоми­най. Бей первым! Смейся последним! И не мешай себе жить, это сделают другие. Приемлешь? -- Само собой. Только почему -- "смейся последним"? -- Потому что хорошо смеется -- кто? -- подсказывает Фитиль. -- А-а, понял. -- Голосуем. Кто "за"? -- и Леша первым поднимает руку. -- Единодушно. Решение будет утверждено общим собранием, когда съедутся остальные ребята. От имени коллектива поздравляю. Запомни этот миг своей жизни, о Гвоздик, и постарайся дорасти до Гвоздя! Есть стажеру задание? -- Пусть что-нибудь придумает, -- капризно складывает губы Наташа. -- Чтобы не было скучно. -- Натка, человечество создало целую индустрию развлечений и все продолжает скучать. -- Ну пусть хоть попробует! -- настаивает она. -- Придется поднатужиться, брат-стажер, -- решает Леша. -- Попытайся нас чем-нибудь развлечь. Или хоть удивить. * * * Знаменский допрашивает простуженного мужчину лет сорока: Губенко. -- Гражданин следователь, ну ни сном, ни духом! -- клянется тот. -- Я как освободился, жена ультиматум поставила: если, говорит, еще хоть с одной уголовной рожей увижу, -- конец. Высчитала, что до дому ходу двадцать две минуты. В восемнадцать ноль-ноль смена кончается, в восемнадцать десять я на проход­ной, в восемнадцать тридцать пять ужин на столе, и я должен быть как штык, иначе допрос похуже вашего. Хоть соседи, хоть кто хотите подтвердит! -- Жестокая женщина. Позавчера тоже весь вечер провели с женой? -- Она к сестре ездила. А я дома футбол смотрел. -- Хорошая была игра? -- Ну!! -- А куда же вы сломя голову бежали этак в середине второго тайма? Как раз невдалеке от ограбленного магазина? Допрашиваемый шмыгает носом. -- Эх, мать честная... -- Так куда бежали? -- Футбол смотреть, -- уныло говорит он. -- Забавно. -- Телевизор испортился, гражданин следователь. Острый момент, атака на наши ворота, а он, паразит, хлоп -- и сдох. Пришлось бегом к дружку -- досматривать. -- Не застали его? -- Почему? Застал. Если надо, он подтвердит. -- Но кто мне подтвердит, откуда вы прибежали к дружку? Кто подтвердит, что до той поры сидели дома у телевизора? -- Соседку спросите. Я сначала к ней рвался. Не пустила. Тут международного значения матч, а она муру смотрит, танцы ка­кие-то! -- Ну хорошо, допустим, все все подтвердят. Как мы определим промежуток, в который вас уже не было дома, но еще не было у приятеля? -- Экран у меня вырубился на девятнадцатой минуте. К Федору я ввалился, когда штрафной назначили. Второй гол уже при мне забили. Выходит, минут девять я прозевал. -- Сколько из них вы препирались с соседкой? -- Показалось долго, но, наверно, минуты три. -- Сбрасываем три минуты, остается шесть. Какую часть пути занял переулок? -- Примерно полдороги. -- Значит, вы находились поблизости именно в то время, когда ограбление совершалось или когда грабитель удирал с места преступления. Не заметили чего-нибудь, что может нас интересовать? Думаю, вопрос понятен. -- Понятен... -- мужчина тяжело вздыхает. -- Парень там один ошивался, гражданин следователь. Тогда я, конечно, ноль внима­ния, но как теперь рассуждаю -- по разным признакам -- в общем, на стреме он стоял... Главное, видел я его раньше. Лицо знакомое. -- Где? -- Не помню. -- А если сосредоточиться? -- Пробовал уже, самому интересно. Но вот хоть убей! -- В какой обстановке вам его легче представить: в парикмахер­ской?., в метро?., в поликлинике?., сигаретами торгует?.. На каждый вопрос Губенко отвечает секундной задумчивостью и пожиманием плеч. -- Опишите его. -- Да так себе, белобрысый, крепкий, румяный. Без особых каких примет. Года двадцать два или двадцать пять. Блондины, они моложе выглядят, личное наблюдение. -- Не мешало бы прийти в милицию и поделиться личными наблюдениями, чтобы вас не разыскивали как предполагаемого сообщника. -- Да ведь, гражданин следователь... -- Между прочим, товарищ следователь. -- Правильно, товарищ следователь. Вы учтите мою ситуацию: соседка пожаловалась жене, что я ее обругал за телевизор по-нехорошему, я жене объясняю обстоятельства, но я говорю, что бегал к Сосновым, а бегал-то я к Феде Антонову потому что до него ближе, а Федор тоже судимый и, значит, по жениному пониманию, он для меня под запретом, а она мне ультиматум поставила, так что теперь, если узнает, она мне такое выдаст... * * * Миша Мухин, он же Сэм, валяется дома на диване с книгой. В соседней комнате вполголоса препираются мать Миши и ее отец, древний благообразный старец. -- Папаша, послезавтра Константин из поездки вернется. Скажите вы своим богаделкам, чтобы не ходили пока. -- Неча ими брезговать! Сестры они мне по древлепрославленной нашей вере. -- Вам -- сестры, а Косте -- хуже горькой редьки. -- Срамишь седины мои, Аксинья. Чужие люди идут за духовным наставлением, а родная дочь лба не перекрестит. Гореть тебе дура, в геенне огненной. -- Да отстаньте, папаша, молюсь, молюсь я. -- Когда тебе молиться, ты телевизор смотришь. -- А то вы не смотрите! Чего дед не желает слышать, то он попросту пропускает мимо ушей. Мухина переобувается в передней. -- В магазин? -- осведомляется дед. -- Хлеба к обеду. -- А что на обед? -- Щи вчерашние да яичницу зажарю. -- Знаешь ведь, что нынче постный день! -- Нет чтобы отцу грибочков подать, рыбки. Котлеты да яичницы -- словно назло во искушение вводишь! -- Грибочки, папаша, на базаре кусаются. И рыбка в цене: вы ведь не селедку просите, а что поблагородней. -- Константину небось припасла уже и красненького и белень­кого. Как приедет, пир горой. А отцу жалеешь! -- Мне ваши посты влетают дороже пиров! -- Она направляет­ся к двери. . -- Стой! Куда простоволосая? -- и таким грозным тоном, что Мухина без звука повязывается косынкой. Дед переключается на Мишу. -- Все читаешь? -- Что поделать, грамотный. -- А чего читаешь? -- Исторический роман. -- Из какой же истории? -- Времен царя Алексея Михайловича. -- Тьфу! С него вся скверна пошла. -- Никона разжаловал, что ли? -- Не разжаловал, а низложил на собрании всех патриархов. Законно низложил. -- Тогда какие к Алексею Михайловичу претензии? -- Исконное наше двоеперстие, истинное, кто запретил? Ни­кон. До Никона все двумя перстами крестились. А если Никона потом вон, да в простые монахи, можно сказать, как врага народа, то почему троеперстие его сохранили? Как об этом в романе объясняется? -- Никак. -- Дурак твой историк. -- Дед, ругаться грех, -- уличает Миша. -- С вами кругом грех. За окном слышен условный свист. Перед домом дожидается вся компания. Выбегает Миша. Обычные приветствия, и дальше раз­говор на ходу. -- Чего застрял? -- Дед все ведет среди меня религиозную пропаганду. -- И как ты? -- Ничего, мне на пользу: заставляет извилиной шевелить. Слушайте, какую недавно мыслишку подпустил. Насчет проис­хождения людей. Если, говорит, человек -- венец творения, по образу и подобию, то с него и спрос великий. Происхождение, так сказать, обязывает. Поэтому, говорит, вы нечестивцы, и решили быть лучше от обезьян. С обезьяньих потомков что возьмешь? Никакой ответственности. Если говорит, считать, что ваши пра­бабки нагишом по деревьям скакали, тогда, говорит, конечно, кругом сплошной прогресс. Хоть бомбы друг в друга кидайте, хоть пьяные под забором дрыхните -- все равно можете гордиться и возноситься, потому что обезьянам до вас далеко. Даже послед­ний, говорит, болван все ж таки на двух ногах ходит и даже в штанах. -- Богатая идея! -- смеется Леша. Наташа добавляет: -- И с ядом. -- А что ты ответил? -- спрашивает Сенька. -- Начал про эволюцию, про научные данные. А он говорит: ваша "еволюция" -- чушь. Небось, говорит, сколько ни копают, а в главном-то месте дырка. Тут обезьяна -- тут человек, а переход­ного звена промеж них нету. -- Да откуда он знает? -- Начитался журнала "Знание -- сила", таскает у меня поти­хоньку. -- Силен старик! -- Сеньке разговор любопытен. -- Да, въедливый. При отце помалкивает, а без отца -- хозяин в доме. Мать его до сих пор боится. Как зашипит: "Аксинья, прокляну!" -- она чуть не в ноги: "Папаша, простите!" -- Ничего себе! -- фыркает Наташа. -- Лично я -- от обезьяны, -- говорит Леша, -- внутренний голос подсказывает. А ты, Натка? -- Сколько красивых зверей! Нашли действительно, от кого произойти. -- С обезьяной сравнивают только в насмешку, -- поддакивает Сенька. -- Миш? -- Лелею надежду, что предки прилетели из космоса. Затем часть их выродилась в людей, часть -- в мартышек. -- Назревает идейный раскол, -- констатирует Леша. -- Надо выяснить мнение общественности. Стажер! Будешь опрашивать каждого третьего прохожего. -- Только прямо в лоб, -- оживляется Наташа. -- Дяденька или тетенька, вы от обезьяны произошли? -- Чудно! -- кивает Гвоздик. Он отсчитывает прохожих на другой стороне улицы. Третий по счету останавливается у витри­ны, и Сенька, подойдя, бойко начинает ему в спину. -- Гражданин, разрешите спросить... Тот оборачивается. Это гориллообразный детина. Спрашивать его о происхождении -- недвусмысленное оскорбление. Сенька невольно подается назад. -- Я хотел спросить... -- Ну? -- Скажите, сколько времени? -- Пожалуйста. Пятнадцать сорок три. -- И он добавляет нео­жиданно добродушно: -- Пора свои иметь, парень. Сенька бредет обратно под хохот компании, слышавшей весь разговор. -- Что ж ты, Гвоздик? А обещал нас удивить. -- Роняешь свою репутацию, стажер. -- От имени присутствующих выражаю глубокое разочарова­ние! От насмешек Сеньке бросается в голову кровь. -- Хорошо же... Хорошо. Я вас удивлю! -- И сильно? -- коварно улыбается Наташа. -- Увидишь, чего в жизни не видела! -- Ой, сейчас он устроит затмение Луны, Земли и Солнца! -- "пугается" Миша. * * * "Штаб-квартира" ребят в пустом доме. Наташа, Леша и Миша ждут. -- Идет, наконец! -- говорит Наташа, первой услышав шаги. Входит сосредоточенный и напряженный Сенька. Быстро выг­лядывает в окна, проверяя, пусто ли вокруг. -- Дайте честное слово молчать. Если кто проболтается, я... я не знаю, что сделаю! -- Нагнетаешь атмосферу для эффекта? -- Сэм, я серьезно. -- Да о чем речь, стажер, мы своих не продаем! Еще секунду Сенька медлит, обводя всех взглядом, и достает пистолет "ТТ". Воцаряется глубокое молчание. -- Он что -- настоящий? -- осмеливается наконец Наташа. -- Ясно, не игрушечный, -- Сенька наслаждается произведен­ным впечатлением. -- Дай подержать, -- благоговейно подставляет ладони Леша. Сенька вынимает обойму и отдает пистолет. -- Да-а... -- произносит Леша после молчания. -- Удивил так удивил! Слушай, ты его не пробовал? -- Нет. Берегу патроны. Красивый, правда? -- Хорош гад! Они дети 70-х. Даже на экране оружие мелькает коротко и редко -- еще нет в помине видеоклипов или американских боеви­ков. Они не привыкли к пистолетам, это шок. -- Сеня, откуда? -- шепчет Наташа. Тот дергает плечом и отмалчивается. -- Сеня, ты влипнешь. Это запрещено. -- Вот из тебя и вылезла пай-девочка, отличница, -- усмехает­ся Миша. -- Между прочим, это тебе было скучно, -- напоминает девочке Сенька. -- Действительно, мамзель Натали, по вашей собственной просьбе. Вы желали сильных ощущений, прошу! -- Миша прице­ливается в нее. -- Перестань, Сэм! -- топает Наташа ногой. -- Если пистолет не устраивает, иди в Третьяковку, -- говорит он. -- Полюбуйся, как Иван-царевич катается на сером волке, -- иронически добавляет Сенька. Мишу осеняет идея: -- Ребята, давайте из-за нее стреляться! В обойме шесть штук? По две пули на брата. К барьеру! Он принимает картинную позу, но Леша отмахивается: -- Нет, вы вообразите такую картину. Подходит Гвоздик в тому орангутангу. "Дяденька, сколько времени?" -- "Пора свои часы иметь, парень". Тут Гвоздик говорит: "Я тоже так считаю", -- и достает пушечку... -- Орангутанг снимает часы и скачками уносится прочь! -- хохочет Миша. Даже Наташа не выдерживает, смеется: -- А Гвоздик бежит следом и кричит: "Дяденька, возьмите назад, я пошутил!" -- Смотря, какие часы, -- небрежно роняет Сенька. -- Можно и себе оставить на память. -- А если серьезно? -- Если серьезно, Натка, то у меня в жизни не было такой настоящей... такой сильной вещи! С