лся высокотехнологичных
производств, в отличие от отраслей, производивших индивидуализированные
товары, предметы роскоши, а также туризма и авиаперевозок. В-третьих, и это
следует отметить особо, выявилась большая непредсказуемость финансовых
рынков внутри самих развитых стран. Так, если взять в качестве примера
вполне успешный для американского индекса Доу-Джонса 1995 год, в течение
которого он вырос на 31,8 процента, то можно увидеть, что средние ежедневные
колебания цен закрытия рынка (безотносительно к тому, заканчивались ли торги
повышением или понижением) составили в течение года 20,8 пункта при среднем
значении индекса в 4215 пунктов. Напротив, в 1997 году средние ежедневные
колебания цен закрытия рынка составили 79,0 пункта при среднем значении
индекса в 7639 пунктов. Таким образом, если в 1995 году среднее ежедневное
колебание не превышало 0,45 процента, то в 1997 году оно достигло 1,02
процента[443].
[442] - Wall Street Claws Its Way Back // International
Herald Tribune. 1997. October 29. P.I.
[443] - Сведения получены из статистических баз системы
"Reuters". Автор благодарит за проведенные расчеты старшего трейдера
Московско-Парижского банка (г. Москва) г-на Д.Егошина.
Данная тенденция вполне проявилась в следующем году. Начав его быстрым
повышением, индекс Доу-Джонса превысил 9000 пунктов 6 апреля и достиг
максимума в 9338 пунктов 17 июля. Индексы на европейских биржах росли
значительно быстрее; причиной возможного спада могла послужить лишь
очередная внешняя дестабилизация. На этот раз источником финансовых проблем
стала Россия, страна, фактически полностью выключенная из мировых финансовых
и торговых потоков, однако исключительно значимая в политическом отношении.
Крайне неблагоприятная внешнеэкономическая ситуация (к этому моменту,
несмотря на все усилия ОПЕК, цена на нефть снизилась с 18 до 11,4 долл. за
баррель, что стало минимальным значением с начала промышленного
использования этого сырья в конце прошлого века), неэффективная
экономическая политика, проводившаяся правительствами В.Черномырдина и
С.Кириенко, гигантские государственные расходы, неспособность финансовых
ведомств обеспечить налоговые поступления в бюджет, а также активный вывоз
из страны капиталов, нередко полученных криминальным путем, поставили
Российскую Федерацию на грань экономического коллапса. В условиях, когда
одной из основных задач считалось поддержание курса рубля, отвечавшее чисто
политическим задачам, правительство прибегло к дополнительным
заимствованиям, получив согласие на кредит МВФ в сумме 18 млрд. долл. и
доведя ставки по рублевым обязательствам до 200 процентов годовых.
Перенапряженность финансовой системы привела к отказу государства от выплат
по ГКО (17 августа), краху большинства крупных банков, обесценению рубля в
четыре раза менее чем за полгода, падению фондового индекса РТС более чем в
12 раз (с 571 пункта в ноябре 1997 года до менее чем 46 в сентябре 1998-го)
и приходу к власти поддерживаемого коммунистическим парламентом
правительства, возглавленного Е.Примаковым. Убытки, понесенные в России
западными инвесторами, достигли 100 млрд. долл.; при этом вплоть до
настоящего времени остается нерешенной проблема реструктурирования внешней
задолженности страны перед основными клубами кредиторов. Как следствие, все
мировые фондовые рынки обнаружили понижательную динамику. Несмотря на то,
что конкуренция со стороны российского экспорта, становящегося более дешевым
вследствие обесценения рубля, не могла серьезно изменить позиции западных
производителей, а капитализация российского фондового рынка составляла
десятые доли процента соответствующего американского показателя, российский
кризис продемонстрировал неэффективность целого ряда международных
финансовых институтов и предлагаемых ими мер преодоления кризисных ситуаций.
В результате индекс Доу-Джонса совершил крутое пике, снизившись за неделю, с
25 по 31 августа, с 8602 до 539 пунктов, то есть почти на 20 процентов по
сравнению с максимальным для 1998 года значением. В данном случае негативное
воздействие на западные рынки оказалось исключительно большим не столько в
силу значения России, сколько из-за очевидности того, что ""азиатский
кризис" вышел далеко за пределы нескольких малых стран; распространившись на
Японию, Латинскую Америку и бывший советский блок, он охватил почти половину
мировой экономики" [444]. Однако и на этот раз западные рынки
обнаружили способность к быстрому преодолению возникших трудностей. Уже к
концу 1998 года котировки восстановились до уровня, близкого к докризисному,
а в США и превзошли их. Уверенный рост американской экономики во втором
полугодии 1998-го и первом квартале 1999 года привел к достижению индексом
Доу-Джонса 10-тысячного рубежа и дальнейшему повышательному движению. В
европейских странах фондовые индексы фактически везде, кроме Франции и
Италии, оставались при этом ниже своих максимальных значений, однако, на наш
взгляд, это может быть объяснено внутренними причинами -- нерациональной
экономической политикой социал-демократического правительства в Германии,
замедлением роста в Англии и общей слабостью единой европейской валюты,
введенной с 1 января 1999 года. Однако наиболее показательна реакция рынков
на кризис в Бразилии и девальвацию бразильского реала. С одной стороны, в
этом случае ход событий можно было предвидеть заранее (еще в октябре 1998
года Бразилия и МВФ выпустили совместный меморандум по экономической
политике, в котором были поставлены задачи реформирования финансовой сферы
страны, фактически нерешаемые без девальвации национальной
валюты[445]). С другой стороны, большинство инвесторов быстро
сошлось в понимании того, что подобные потрясения, как и предшествующие,
неспособны нанести американской и европейской экономикам существенный вред и
котировки акций на ведущих биржах фактически не снизились. В результате в
диспуте между теми, кто предвидел неизбежное падение рынков и мировую
финансовую дестабилизацию[446], и теми, кто рисовал перспективы
беспрецедентно быстрого роста фондовых индексов на достаточно отдаленную
перспективу, к лету 1999 года победа осталась за вторыми [447].
Таким образом, два года, прошедшие между девальвацией тайского бата и
последними рекордами американских фондовых ин-
[444] - Samuelson R.J. The Crash of '99? // Newsweek. 1998.
October 12. P. 20.
[445] - См. The Economist. 1998. October 17. P. 101.
[446] - См. Soros G. The Crisis of Global Capitalism. Chap.
VII.
[447] - См. Dent H.S., Jr. The Roaring 2000s. N.Y., 1998. P.
295-296.
дексов, показали со всей ясностью, что в современных условиях
нормальное функционирование и эффективное развитие мировой
постиндустриальной системы возможно даже при нарастающей хозяйственной
дестабилизации в других регионах мира. Причина самой этой дестабилизации
видится нам не в действиях финансовых спекулянтов, а в сущностных основаниях
экономической модели, избранной странами Азии и других индустриальных
регионов, когда целью провозглашается развитие промышленного потенциала на
основе заимствованных технологий и поощрение производства, ориентированного
на нарастающий экспорт продукции в развитые постиндустриальные страны.
В связи с этим финансовая поддержка оказавшихся в кризисной ситуации
государств, на которой как на условии стабилизации всей мировой экономики
настаивают эксперты МВФ и Мирового банка, представляется нам
нецелесообразной и даже опасной, причем прежде всего для самих развитых
стран. Оказывая такую поддержку, правительства государств
постиндустриального мира и международные финансовые организации закрывают
глаза на то, что, во-первых, в большинстве развивающихся стран, от Индонезии
до России, средства, аккумулируемые в национальной экономике или
привлекаемые за счет иностранных инвестиций, используются в интересах либо
отдельных финансово-промышленных групп (как в Южной Корее или России), либо
коррумпированных представителей государственной власти (как в Индонезии или
Малайзии), и что, во-вторых, возможности и пределы развития массового
производства примитивных материальных благ или сырьевых ресурсов,
основанного на импортируемых технологиях и капитале, являются сегодня
абсолютно исчерпанными. Налицо второй системный кризис индустриальной модели
экономического развития, который представляет собой уже не прелюдию общего
кризиса индустриального общества, а непосредственно само его разрушение.
* * *
Итак, анализ процессов, развивающихся в современной мировой экономике,
приводит нас к выводу, что, вполне возможно, мы имеем дело с наиболее
опасным хозяйственным кризисом XX века. В этой связи хотелось бы отметить
три существенных момента.
Во-первых, сегодня, в отличие от 70-х годов, есть все основания
говорить о главном кризисе индустриальной цивилизации, ибо впервые
становится очевидным одновременное протекание двух взаимосвязанных
процессов. С одной стороны, в западных странах сложились все необходимые
предпосылки для того, чтобы значение индустриального сектора хозяйства
пережило резкий спад в первые годы нового столетия; уже сейчас возникает тот
социальный класс, который вскоре окажется способным заменить традиционный
пролетариат, бывший носителем ценностей индустриального строя. С другой
стороны, имевшему в прошлом самостоятельное значение промышленному
производству нанесен сегодня мощный удар на мировой арене, где фактически
все центры традиционного индустриализма находятся либо под жесточайшим
давлением со стороны постиндустриального мира (как Латинская Америка), либо
в состоянии глубокого кризиса (как Юго-Восточная Азия и Россия). Центральным
фактором хозяйственного прогресса выступают информация и знания,
обеспечивающие в настоящее время львиную долю успеха той или иной экономики
на мировой арене. Именно информация и знания становятся стратегическим
товаром, на который предъявляется наибольший спрос, обладающий при этом
наименьшей ценовой эластичностью. Широко распространив информационные
технологии и сделав их неотъемлемым элементом современного производства,
развитые страны могут диктовать цены на этот вид продукции, что ускоряет
отрыв центров постиндустриальной цивилизации от остального мира.
Бесперспективность традиционных форм промышленного производства становится
очевидной, а специализирующиеся на нем страны оказываются теперь в том
положении, в которое попали во второй половине 70-х годов производители
природных ресурсов, наивно полагавшие, что спрос на их продукцию со стороны
западных стран не может радикально уменьшиться.
Во-вторых, основные трансформации в современном мире порождены
технологическим прогрессом последних десятилетий и ростом четвертичного
сектора экономики. Они базируются на закономерностях становления
информационного хозяйства с его отходом от массового производства благ и
услуг и становлением экономики, основанной на самовыражении личностей в
производстве, субъект-субъектных взаимоотношениях и новых характеристиках
человека как субъекта производства и субъекта потребления. По аналогии с
событиями двадцатипятилетней давности, можно утверждать, что вновь возникает
противостояние двух важных секторов хозяйства, на этот раз четвертичного и
вторичного. Анализ показывает, что в течение 90-х годов на рынке
традиционных услуг, столь бурно развивавшемся в 60-е -- 80-е годы, не
произошло никаких существенных изменений. Как сам третичный сектор наращивал
прежде свой потенциал за счет сокращения первичного и стабилизации доли
вторичного, так и сегодня четвертичный сектор развивается в первую очередь
на основе прогресса наиболее совершенных отраслей сферы услуг, но в
значительно большей степени -- за счет формирования и развития
высокотехнологичных производств, где работники выступают скорее партнерами,
нежели наемными исполнителями. Собственно же третичный сектор, как ранее
вторичный, остается в стороне от "битвы гигантов", а занятый в нем персонал
имеет, на наш взгляд, все шансы сыграть в будущем ту же роль возмутителя
спокойствия, какую играл в XIX веке промышленный пролетариат -- детище
формировавшегося индустриального хозяйства. Все это свидетельствует о том,
что сегодня все более явно разворачиваются события, непосредственно
обозначающие общий кризис индустриальной модели хозяйства.
В-третьих, в условиях этого кризиса важно понять механизм
взаимодействия развитых стран и остального мира. Главными уроками кризисных
событий 70-х и 90-х годов, рассмотренных в их противоречивом единстве,
должны, на наш взгляд, стать два вывода. С одной стороны, нужно иметь в
виду, что развитие народного хозяйства, подчиняющееся закономерностям
технологического прогресса, остается и сегодня, в условиях усиления роли
политических и социальных факторов, основной и безусловной доминантой
мирового развития. В этой связи следует признать, что попытки "догоняющего"
развития, основанные на активном вторжении тех или иных стран в некие
технологические ниши, характеризующиеся уровнем, в целом уже пройденным
постиндустриальными странами, могут принести лишь мимолетные результаты и не
в состоянии обеспечить успех в долгосрочной перспективе. Это не означает,
что такими методами не следует пользоваться; речь идет лишь о том, что,
применяя их, нельзя тешить себя иллюзорной надеждой настичь передовые
державы, надеждой, за которую приходится порой платить очень дорого. С
другой стороны, сегодня и впредь необходимо как можно более четко различать
кризисные явления, обусловленные реальным хозяйственным прогрессом, и все
иные кризисы, порожденные в большей мере социальными или политическими
факторами. В этой связи обращает на себя внимание прежде всего то огромное
(и совершенно излишнее) значение, которое было приписано западными
аналитиками краху Советского Союза и распаду коммунистического блока.
Сегодня становится очевидным, что события, происходящие в стране, которая не
имеет возможности оказать реального воздействия на технологический прогресс,
на рынке которой совершается менее 0,2 процента мировых фондовых операций и
которая не имеет политического веса, способного смягчить падение цен на
товарных рынках, в экономическом аспекте не могут оказать существенного
влияния на остальной мир. Поэтому рассмотрение событий конца 80-х годов в
одном ряду с кризисами 70-х и 90-х лишь затруднило понимание сути глобальных
трансформаций в мировой экономике.
Главный же вывод, который может быть сделан на основе представленного
анализа, состоит в том, что индустриальная эпоха становится сегодня
достоянием истории. Есть все основания считать, что данная трансформация не
может пройти гладко и безболезненно. Преодоление индустриализма порождает
две тесно взаимосвязанные проблемы, которые в совокупности обусловливают
прогноз на начало следующего тысячелетия, который может показаться
катастрофическим, но который мы, тем не менее, рискнем сформулировать со
всей определенностью.
Первая проблема связана с тем, что второй системный кризис
индустриального строя как никогда обострил противоречия между
постиндустриальным сообществом и остальными частями мира. В современных
условиях сложились все предпосылки для того, чтобы в наиболее бедных странах
начались неконтролируемые процессы разрушения природных экосистем, а также
среды обитания человека в целом. Это способно не только придать новое,
зловещее качество социальным противоречиям в самих этих странах и стать
причиной политической нестабильности во многих регионах мира, но и оказаться
источником экологической и эпидемиологической опасности фактически для всего
населения земного шара. Особый драматизм ситуации придает то обстоятельство,
что на наших глазах исчезает "буфер" между постиндустриальными странами и
"четвертым миром", которым, казалось, могли стать страны Латинской Америки и
Юго-Восточной Азии, если бы им удалось закрепиться в качестве "арьергарда"
развитого мира и тем самым несколько уравновесить баланс богатства и
бедности на планете. Сегодня такая сбалансированная перспектива
представляется весьма сомнительной и маловероятной. Таким образом, борьба с
бедностью не может быть обеспечена естественным экономическим развитием
различных регионов мира, а должна стать, скорее всего, прерогативой развитых
стран. Однако такой подход к этой проблеме, который еще несколько лет назад
казался приемлемым (достаточно вспомнить обсуждение вопроса о
природоохранных инвестициях на саммите в Рио), сегодня, на наш взгляд, не
может быть реализован.
Вторая проблема обусловлена тем, что современный технологический
прогресс привел к резким изменениям социальной структуры внутри самих
западных стран. В условиях, когда информация и знания обрели роль основного
ресурса производства, начала формироваться новая ось социального
противостояния. Начиная с середины 70-х годов тенденция постоянного
сокращения имущественного расслоения, характерная для развитых экономик со
времен Великой депрессии, сменилась противоположным трендом. Прибыли
предпринимателей стали увеличиваться вместе с ростом доходов наиболее
высококвалифицированных работников и лиц, занятых в отраслях четвертичного
сектора, на фоне быстрого снижения доходов и жизненного уровня работников
традиционной сферы услуг и других категорий низкоквалифицированного
персонала. Более того. В современной экономике, где в четвертичном секторе
становится господствующей нематериалистическая мотивация к деятельности,
сложилась ситуация, с которой никогда не сталкивалось индустриальное
общество: традиционный конфликт, связанный с распределением долей
производимого богатства, не проявляется в его прежней форме. Если раньше обе
стороны -- предприниматель и работник -- стремились к максимизации своего
материального богатства, то теперь многие интеллектуальные работники имеют
возможность получать неизмеримо больший объем материальных благ, хотя это не
является основным мотивом их деятельности. Напротив, работники первичного,
вторичного и отчасти третичного секторов оказываются лишенными возможности
такого присвоения, несмотря на то, что оно фактически исчерпывает все мотивы
их деятельности. Таким образом, новый социальный конфликт возникает уже не
только на имущественном, но и на социопсихологическом уровне, что делает его
исключительно опасным.
Обе эти проблемы вызваны к жизни одним и тем же процессом --
технологическими изменениями, приведшими к постиндустриальной трансформации
последних десятилетий. Наиболее существенным различием между ними является
то, что в развитых странах конфликт уже принял явный социопсихологический
оттенок, тогда как на мировой арене он еще сохраняет основные черты сугубо
экономического противостояния. Однако очевидным остается тот факт, что
Запад, который сегодня еще находится под влиянием иллюзии благополучия,
порожденной серией его реальных и мнимых успехов 70-х -- 90-х годов, в самом
скором времени окажется перед необходимостью осмыслить и решать новые острые
проблемы. В этой ситуации станет ясно, что массированные инвестиции и
кредиты, направляемые сейчас в пораженные стагнацией страны, являются не
столько инструментом эффективного преодоления происходящих там кризисных
процессов, сколько средством резкого обострения внутренних противоречий, все
более зримо проявляющихся в самих развитых экономиках. В этих условиях
замыкание постиндустриальных стран на своих внутренних проблемах станет не
менее естественным, чем уже происходящее замыкание их в хозяйственных
контактах друг с другом В результате окажется, что на некоторое время,
которое, безусловно потребуется для решения этих внутренних проблем,
источник финансовых, технологических и материальных вливаний, поддерживающий
в настоящее время существование и развитие большинства стран планеты, будет
перекрыт. Удастся ли при этом избежать разрушительного глобального
противостояния двух полюсов цивилизации, будет зависеть только от того,
какие перспективы откроются для преодоления основного социального
противоречия в постиндустриальном мире.
* * *
Последняя треть XX столетия представляет собой один из наиболее
драматичных периодов мировой истории. Важнейшим его событием стало
разрушение основ индустриального общества как самодостаточной хозяйственной
системы и становление постиндустриального строя как единственной открытой в
будущее социальной реальности. Последнее, однако, отнюдь не означает, что в
ближайшие годы социальные структуры постиндустриального типа вытеснят любые
иные и восторжествуют в общемировом масштабе; напротив, в современных
условиях доминирование той или иной общественной системы проявляется скорее
не в способности к беспредельной экспансии, а в ее самодостаточности и
закрытости от остальной части человечества, в ее контроле за важнейшими
информационными ресурсами и технологиями, в ее абсолютном превосходстве по
накопленному интеллектуальному потенциалу.
На протяжении последних тридцати лет прокатились две волны кризисных
потрясений, свидетельствующих о формировании нового мирового порядка,
характеризующегося господством двух основных центров постиндустриальной
цивилизации -- США и ЕС. Первая волна пришлась на 70-е годы, когда сами
западные страны еще не были в полной мере постиндустриальными, вторую мы
наблюдаем сегодня, когда постиндустриальная составляющая в США и Европе,
безусловно, определяет облик их хозяйственных систем. В первом случае
формировавшийся постиндустриальный мир подвергся массированному давлению на
двух направлениях: с одной стороны, резко возросшие цены на природные
ресурсы привели к нарушению привычной структуры производства и вызвали
серьезные дисбалансы на внутренних рынках развитых стран; с другой --
экспансия новых индустриальных государств, использовавших преимущества,
связанные в первую очередь с благоприятными условиями производства
промышленных товаров (низкой ценой рабочей силы, наличием квалифицированных
специалистов, доступными ценами на новые технологии и государственной
поддержкой индустриализации), привела к серьезному падению
конкурентоспособности продукции постиндустриальных стран на мировых рынках и
вызвала приток капитала в государства капиталистической периферии. Во втором
случае постиндустриальные державы, восстановив статус своих наиболее
динамичных и перспективных с инвестиционной точки зрения хозяйственных
систем, фактически полностью контролирующих источники развития
высокотехнологичного производства, вернули индустриальный мир на то место,
которое он попытался покинуть на волне своего хозяйственного подъема 80-х
годов. В 70-е годы Западу был брошен вызов, потребовавший двух десятилетий
непрекращающейся модернизации экономики постиндустриальных стран; в 90-е
годы последовал ответ, далеко не столь громкий, но гораздо более
убедительный.
Каждая из волн кризиса породила свою группу маргинализованных стран,
явно отодвинутых на периферию мирового хозяйственного прогресса. В первом
случае таковыми оказались ресурсо-добывающие страны, прежде всего в Африке,
Южной Азии и Латинской Америке; государства-члены ОПЕК, хотя и столкнулись с
серьезными экономическими проблемами, оставались центрами притяжения
капиталов и получали от экспорта нефти доходы, достаточные для стабильного
хозяйственного развития. Во втором случае удар был нанесен по тем странам,
правительства которых, избрав курс ускоренной индустриализации, в той или
иной мере пренебрегли необходимостью развития внутреннего рынка и
постепенного перехода к идеологии постиндустриализма в сфере развития
технологий и инвестиций; таковыми стали страны Юго-Восточной Азии и в
меньшей степени -- Латинской Америки. Примечательно, что в той или иной мере
эти кризисы затрагивали также и гигантские экономики, формально не
принадлежавшие к "группам риска", но по сути вполне к ним относившиеся. В
первом случае речь идет об СССР; несмотря на то, что большинство западных
экспертов склонны были считать Советский Союз примером индустриальной
страны, находящейся на достаточно высоком уровне развития, динамика его
экономических показателей в 80-е годы скорее копировала путь, пройденный
аграрнодобывающими экономиками, нежели собственно индустриальными,
переживавшими в то время период активной экспансии. Последующие события
вполне, на наш взгляд, подтвердили тот факт, что советская экономическая
модель фактически никогда не переставала быть доиндустриальной и не
демонстрировала свойственного индустриальному строю движения к
саморегулируемости экономики и идеям общества массового потребления. Во
втором случае это была Япония, которую столь же часто считали
постиндустриальной страной, как Советский Союз -- индустриальной. Между тем
в 90-е годы Япония проделала эволюцию, показавшую, что она стоит гораздо
ближе к своим соседям по Юго-Восточной Азии, нежели к США или европейским
странам; собственно, она никогда не была примером постиндустриальной модели,
важнейшими характеристиками которой остаются ориентация на саморазвитие
личности, повышение роли науки и обретение информационным сектором хозяйства
доминирующих позиций в национальной экономике. Таким образом, хозяйственный
упадок и распад СССР стал косвенным следствием первого системного кризиса
индустриального строя, тогда как утрата Японией своих позиций в мировой
экономике явилась столь же закономерным результатом второго.
Анализ причин и хода развития двух системных кризисов индустриальной
модели хозяйства дает возможность сформулировать некоторые гипотезы,
касающиеся механизма их развертывания. Первый из кризисов показал, что после
продолжительной фазы обострения ситуации (1973-1974 и 1978-1980 годы)
наступает период реакции западных стран на происшедшие изменения (1980-1992
годы), причем такая реакция также не может быть быстрой. В результате
постиндустриальные страны получают возможность пожинать плоды своего
уникального положения в мировой экономике, что и наблюдается в последние
годы. Вполне возможно, что и новая волна кризиса окажется достаточно
продолжительной и положит начало длительной фазе преобразований мирового
хозяйственного порядка. Начало кризиса, пришедшееся на 1997-1998 годы, стало
первым шоком, подобным потрясениям 1973-1974 годов, и, вероятно, будет
сопровождаться неким относительно стабильным периодом, способным растянуться
на несколько лет. В ходе этого этапа индустриальные страны и те государства,
которые традиционно относят к развивающимся рынкам, будут, причем при
активной поддержке западных стран, проводить структурные преобразования и
пытаться оздоровить свои финансовые системы, не обнаруживая при этом ни
быстрого экономического роста, ни углубляющихся кризисных явлений. Но
завершением этого этапа может стать резкое обострение кризиса, вызванное
абсолютной неадекватностью предпринимаемых сегодня мер и прекращением
попыток постиндустриальных стран исправить ситуацию. За новой волной кризиса
(подобной событиям 1978-1980 годов) последует период, на протяжении которого
западный мир выработает новую стратегию взаимодействия с остальными
регионами. Касаясь того, какой она окажется, следует предположить, что
подобно тому, как в 80-е годы постиндустриальные страны вырабатывали
концепцию оптимального взаимодействия со всеми другими государствами в
условиях ужесточающейся конкуренции на мировых рынках, им придется на
протяжении не менее продолжительного периода формировать парадигму
оптимальной отстраненности от остального мира, неизбежной в условиях, когда
большинство прочих стран не сможет конкурировать с Западом на тех
направлениях, где его доминирование будет особенно заметным. Этот этап, в
свою очередь, завершится становлением новой мировой структуры, фиксирующей
не только экономическое и финансовое, но и политическое доминирование Запада
на планете. Установившийся таким образом порядок мы условно называем
обновленным колониализмом, и он будет более подробно охарактеризован в
одиннадцатой главе. Необходимо подчеркнуть, что предполагаемый подход не
должен означать, что в современных условиях постиндустриальная цивилизация
не сталкивается с серьезными проблемами как в отношениях с внешним миром,
так и в своем собственном развитии. Обстоятельствами, выходящими сегодня на
первый план, мы считаем, с одной стороны, взаимоотношения постиндустриальных
стран с теми государствами, где наиболее резко обозначился кризис модели
"догоняющего" развития и которые в силу целого ряда факторов --
агрессивности и непредсказуемости правящих режимов, исходящей от них
экологической опасности, религиозного или этнического экстремизма --
представляют угрозу для всего человечества. Очевидно, что в современных
условиях никакие насильственные действия, предпринимаемые одним из
государств или сообществом стран против других не могут быть оправданы
ничем, за исключением ответа на прямые агрессивные действия; поэтому
сложность задачи обусловлена необходимостью выработки ненасильственных мер
экономического и финансового воздействия на подобные государства. Чтобы
точнее оценить возможности, открывающиеся в этой области, следует обратиться
к более детальному исследованию хозяйственной эволюции стран, ставших
жертвами обеих волн постиндустриальной трансформации; оно покажет, в какой
степени они были и остаются зависимыми от западных держав, и тем самым
поможет определить стратегию взаимодействия между ними. Этой проблематике
посвящена следующая, третья, часть нашей работы. С другой стороны, важнейшей
проблемой остается и сбалансированность развития самих постиндустриальных
обществ. Выше мы показали, что на протяжении последних лет они достигли
значительных успехов в хозяйственной сфере, обеспечив самовоспроизводящийся
характер технологического прогресса, фактически сняв с повестки дня проблему
инфляции и сделав важные шаги в направлении преодоления негативных
тенденций, складывавшихся в области бюджетного дефицита и государственного
долга. Однако проблема имущественного и социального неравенства,
порождаемого техническим прогрессом и переходом к хозяйственной системе,
основанной на знаниях и информации, стала сегодня гораздо более актуальной и
сложной. На наших глазах формируются новые принципы социальной
стратификации, способные в ближайшем будущем привести к становлению
общественной структуры, качественно отличной от всех ранее известных.
Отнесение человека к высшему классу нового общества на основе его
способности усваивать и продуцировать знания не только снижает зависимость
высших социальных групп от низших, но и делает новый господствующий класс в
значительной мере наследственным, так как, с одной стороны, навыки
интеллектуальной деятельности передаются из поколения в поколение и, с
другой, мотивационные импульсы личности закладываются с ранних лет и
фактически не изменяются в течение жизни. Последняя проблема представляется
исключительно важной, что также требует подробного анализа Этому посвящена
четвертая часть настоящей работы. Таким образом мы переходим к
непосредственному исследованию процессов составляющих в совокупности
современную постиндустриальную трансформацию.
Часть третья.
Исчерпанность модели "догоняющего" развития
Когда мы рассматривали основные черты постэкономического общества,
отмечалось, что оно формируется по мере изменения самосознания составляющих
его личностей, по мере того, как технологический прогресс делает возможным
индивидуальное производство уникальных благ, преодолевающее традиционные
формы стоимостного обмена, а кардинальная трансформация мотивов деятельности
и жизненных ценностей делает невозможной эксплуатацию членов нового
общества. Из этого следует важнейший для нашего исследования вывод: являясь
всецело объективным, процесс становления нового социального устройства не
только не может быть остановлен никакими имеющимися в распоряжении
современных национальных правительств средствами, но и никак не может быть
ими ускорен. Именно это положение в конечном счете определяет все поворотные
пункты экономической истории XX века. С подобным тезисом трудно было
согласиться еще несколько лет назад. Большинство социологов, считая
хозяйственный прогресс последних нескольких десятилетий обусловленным
развитием сначала индустриального, а затем постиндустриального типов
общества, стремилось не столько обнаружить различия в пройденных разными
странами путях, сколько найти в них определенные черты сходства. Такое
стремление прослеживается в социологических работах каждого послевоенного
десятилетия. Хотя в них преследовались совершенно разные цели, отмеченная
установка оставалась общей. Еще в 50-е годы Р.Арон[1] писал, что
"Европа состоит не из двух коренным образом отличных миров: советского и
западного, а представляет собой единую реальность -- индустриальную
цивилизацию"'; в 70-е годы внимание исследователей было сосредоточено на
успехах Японии, вплотную приблизившейся, как тогда казалось, к
постиндустриальному состоянию, а в 90-е мир находился во власти всеобщей
эйфории, основанной на том, что как страны Юго-Восточной Азии, так и бывшие
государства советского блока, вооружившись западной моделью, приступили к
строительству рыночной хозяйственной системы.
[1] - Aron R. 28 Lectures on Industrial Society. L., 1968.
P. 42.
Между тем не только экономическая ситуация трех этих периодов не может
рассматриваться как сходная, но и утверждение о конвергенции хозяйственных
систем во второй половине XX столетия является изначально ошибочным.
Попытаемся пояснить эту точку зрения. В условиях экономического
общества, и, в частности, индустриальной его фазы, социальная система
представляла собой комплексный организм, все элементы которого управлялись
экономическими законами. Массовое производство воспроизводимых благ,
унифицированные общественные отношения, вполне очевидная мотивационная
система участников хозяйственной деятельности -- все это делало подобную
структуру не только самовоспроизводящейся, но также легко копируемой и
управляемой. Поэтому программа ускоренного построения общества
экономического типа была вполне реалистичной; она могла привести и приводила
к впечатляющим результатам, порой заставлявшим развитые общества Запада
усомниться в собственной жизнеспособности. Разумеется, для достижения
ускоренного промышленного развития необходимо было располагать материальными
и людскими ресурсами, требовались масштабные инвестиции и прогрессивные для
своего времени технологии, однако при наличии этих элементов мобилизационный
тип развития "работал" без сбоев.
Истории нашего столетия известны три попытки индустриального прорыва,
оставившие в памяти людей наиболее яркие воспоминания. Первой стала
массированная индустриализация, осуществлявшаяся в Советском Союзе с начала
30-х по середину 60-х годов. Уже первые десять лет этой политики радикально
изменили страну, увеличив ее промышленный потенциал более чем вдвое;
разумеется, это было достигнуто не только за счет явных ограничений в
потреблении, но и посредством прямого принуждения к тяжелому,
малоэффективному труду десятков миллионов людей. Затем, в годы второй
мировой войны, была создана новая индустриальная база в районах, не
затронутых германской оккупацией, прежде всего на Урале и в Сибири. В 50-е и
60-е годы были продемонстрированы и научно-технические достижения, наиболее
полно воплотившиеся в создании первой термоядерной бомбы, атомной
электростанции, баллистической ракеты, а также в освоении космоса. Но уже к
концу 60-х потенциал мобилизационного развития оказался исчерпан, и наступил
закономерный упадок. Второй пример такого прорыва дает история нацистской
Германии -- главного стратегического противника Советского Союза 30-х и 40-х
годов. В данном случае мы видим причудливое сочетание интересов большого
бизнеса и государственной машины, обеспечивавшей мобилизационное состояние
экономики и привлечение значительных материальных и трудовых ресурсов из
покоренных государств и стран-сателлитов. И здесь налицо было явное
недопотребление большинства граждан и постановка экономики на службу военной
машине. Германский вариант мобилизационного хозяйства также обеспечил
феноменальные результаты: вплоть до июня 1944 года, когда советские и
союзнические войска уже находились на значительной части оккупированных
территорий, трудовой потенциал страны был значительно истощен, произошло
резкое сокращение ресурсной базы и промышленным объектам в Германии был
нанесен серьезный ущерб, промышленное производство в границах рейха
возрастало. Даже потеряв большую часть ученых, до войны составлявших
гордость немецкой науки, Германия сумела осуществить впечатляющие разработки
в судостроении, артиллерии, ракетном деле и ядерных технологиях. Поражение в
1945 году оставило этот эксперимент незавершенным.
Третья мобилизационная попытка была предпринята, на этот раз не в столь
драматических условиях, Японией в 50-х -- 70-х годах. В данном случае
индустриализация осуществлялась в рамках капиталистической экономики;
главными рычагами мобилизационных действий стали масштабные государственные
инвестиции, режим протекционизма для национальных производителей, скрытое
дотирование экспорта, беспрецедентно высокая норма накопления, обеспеченная
в первую очередь сдерживанием роста доли заработной платы в национальном
доходе, а также гигантский импорт технологий и научных разработок. Нельзя не
признать, что результат, достигнутый Японией, оказался более значительным,
чем в первых двух случаях. Страна стала доминировать на мировом рынке многих
достаточно высокотехнологичных продуктов, превратилась во вторую по мощи
мировую хозяйственную систему и подняла уровень жизни до одного из самых
высоких в мировой практике показателей. Однако в 80-е и особенно в 90-е годы
стало заметно замедление темпов развития японской экономики; на фоне
современного хозяйственного кризиса в Азии проявились все ранее скрытые
пружины роста, и сегодня миф о японском чуде фактически развеялся.
Тем не менее опыт мобилизационного развития, предпринятый в свое время
Советским Союзом и наиболее эффективным образом реализованный Японией,
оказался весьма заманчивым для многих других развивающихся стран. Начиная с
70-х годов правительства большинства стран Юго-Восточной Азии, а несколько
позже и Латинской Америки, приняли на вооружение стратегию "догоняющего"
развития и попытались реализовать ее с учетом собственной специфики. Эффект
этих усилий оказался столь значительным, что в 80-е годы оба региона
фактически безоговорочно признавались новыми полюсами мирового
хозяйственного роста.
Пик популярности концепции "догоняющего" развития пришелся на конец
80-х. Японские производители наносили американским и европейским бизнесме