НА УЛИЦАХ" незрячие видят: начало ночи в самой себе когда кровь еще безобидно чеканит шаг в ритме сердца как часовой на верхней площадке башни на гребне горы когда птицы еще в плотно натянутых жилетках с оранжевыми разводами рвущимися от песен, еще тишина звенит напряженно как новенький гвоздь загоняемый в живое дерево когда город еще прикрывает окна гардинами когда двери еще поскрипывают на каждой улице но смерть налицо: ликвидация всего существовавшего вокруг тебя - благодаря чему существовал ты; сердце вырванное из дома как одинокий гвоздь - смерть в том, что тебя нет; смерть глуха, слепа, бессловесна - смерть в том что ты никогда не существовал ты даже не отсутствуешь потому что не присутствовал и ты мертв: но приди взглянуть на скользкие мостовые на мертвых в зеркале кровавых лужиц на лица прикрытые несвежими газетами со старыми новостями которых уже не прочесть остекленевшим глазам на бродячих собак робких и наглых - от голодухи выходящих из серости утра дрожа и храбрясь - только от голодухи чтобы облаять остаток мечты о социализме приди взглянуть на солдат и на янки, ныне святых заступников Сант-Яго - приди взглянуть на мух и на пыль и на сталь, открой глаза, Неруда, и приди плакать о твоем народе. (СТИХИ С ПОЧТОВЫМ ГОЛУБЕМ) Моя любовь, здесь я мертв, глаза и рот от навозных мух окружила зелень, но из этого страшного места, тихого благодаря закрытым воротам и зарешеченным окнам, я вижу тебя по ту сторону крепких стен форта, заграждений, баррикад и рвов, окруживших колонию, по ту сторону лениво ползущей пустыни, по ту сторону шорохов дождевого леса, за далеким мерцанием моря. Я говорю с тобою, моя любовь, в золотом городе Риме, в этом полном золота кладбище я жаждал видеть тебя. В моих глазах - уста твои полны жемчуга и волосы черны как вороново крыло; ты стоишь как кипарис; кожа твоя играет солнечными зайчиками, словно доспехи храброго солдатика или панцирь смелой маленькой черепахи. Я увидел тебя, и мой ужас воскрес, волнение другого материка. Я боюсь твоих закрытых глаз, это гложет меня как червь. Чтобы увидеть тебя, я лечу вдоль Чивиттавекья и дальше, держась берега с красными домиками, вокруг которых сушится белье на веревках и шепчут сосновые рощи, а дальше в туннелях гулко свистят поезда, к морю сбегают виноградники и финиковые пальмы. Генуя, вот и граница... Любовь, любовь моя! По ночам твой страх бьется в окно, как слепой мотылек. В Ницце из толпы отдыхающих призраков к тебе не приходит уроженка Прованса, женщина с твоими глазами, обращенными к югу, откуда нет новостей. Я чувствую, как ты сжалась, сколько силы в тебе, сколько слабости!.. Я знаю, тот, кого ты ждешь, - это совсем не я. Он будет стар, как снег, пролежавший всю зиму в яме, или как ветер, пролетевший все наши земли, но он приведет вместе с собой и меня. Будешь ли ты ждать нас? Пожалуйста, не тоскуй, будь такой, как я тебя вижу, - радостной. Помни, что наше время в твоих руках и губах, сберегай нашу радость и убивай нашу боль, радуйся, как радуются праздничной стране моей мечты, потому что ты - зной моих пальм, ты - зерно моих фиников, ты - скрытый огонь моих дел, ты - дыхание моих уст. О моя любовь! Взгляни, я возвращаюсь на невидимой этой бумаге, слепоглухонемой, я пишу тебе без конца. (СТИХИ НА ТУАЛЕТНОЙ БУМАГЕ) Все бывает - быть может, еще через пару дней это большое кирпичное здание, в котором я нахожусь, его цементные коридоры и стальные переборки - все грани сотрутся, останется только свет, - одинокий старик, поддерживающий огонь в высокой башне: тюрьма станет для меня монастырем, затерянным в горах. Плотно скатав подушку, сооружаю подставку для коленей, пытаюсь сосредоточиться, глядя в стену прямо перед собой, внутри священного пространства, но в ушах навяз ненужный шум сухо звучащего деревянного гонга. Я скрещиваю ноги и делаю глубокий вдох. Может быть, я сумею вдохнуть небытие, так что уже не вернусь к действительности? Но: сквозь стены ломится вся моя суета, обострившиеся желания, яркие образы моего распятого мира - как долго будет эта страна жить у меня в памяти? Это сердце не сможет отупеть в бездействии! Я буду оплакивать великую жизнь, до тех пор, пока мой труп не выбросят на деревенскую площадь, где его сожрут собаки и потом удобрят им поля: НЕБЫТИЕ И СМЕРТЬ - ОДНО И ТО ЖЕ! Но и это сотрется - священное внутреннее пространство станет садом радости для ночных птиц и луна обрастет перьями! Но и это сотрется: плотно сходятся трещины, срастаются осколки, в бесконечном пространстве я буду слышать только собственное дыхание, вдохи и выдохи, - до тех пор, пока они переливаются один в другой, до тех пор пока я дышу. Когда свет из башни сольется с белой стеной, я буду сидеть в сугробе солнца, а моя отрубленная рука будет лежать снизу на записной книжке - цветок для тишины. Тюрьма - вокруг, путь бесконечен, но какое мне дело до всего этого? ГОСПОДИ, УСЛЫШЬ Господи, услышь песню приговоренных, удавленных пуповиной виселичной петли: услышь вой тюремных вагонов, сухие щелчки выстрелов, словно треск хрупких маленьких косточек сброшенного с небоскреба зайца; услышь, как взрываются звезды, ибо ночь - капкан, и день - засада; услышь тех, кто рыдает белозубыми ранами ртов, обесчещенных падших нищих, мужчин, потерявших мужество, женщин с черными животами, полными черной боли и черных звезд - потому что хватит, хватит, о Господи! Ты говорил нам, но теперь спроси нас, Господи, потому что здесь в наших глазах майский день, майский день нашего сердца - Господи, склони ухо к земле и услышь и плюнь потом на твое зеркало. И узри в воздухе дыру, которая велика и с каждым мгновением ширится от безмолвия. ТОЧКА ЗАМЕРЗАНИЯ Солнце стоит высоко, оседлав небосвод, роняет холодные капли - мерцающий льдистый конус, шерсть пламени холода. Дребезжание, ставшее камнем. Оседлав небосвод, солнце горбится в лиловатом окрестном небе, образуя зеркало: в нем ни единого отражения, только бледноватый сгусток. Напротив стена купальни, стальной лист, в котором плавают зыбкие силуэты долгосрочников: бриться предписано, но глотку перерезать непросто, шейная артерия глубоко. Яблоко сердца гниет в груди, в запястьях пульс - толчками поезда. Сейчас - отсидев в одиночке уже не знаю сколько - странным образом обнаруживаю в камере зеркало: зрачок застывшей воды; но под холодной пленкой - подсадная птица: бледная морщинистая обезьяна, может быть, китайская, дикие ужимки, жесты, едва встречаемся глазами. Слой на слой, гримаса на ухмылку, серый пепел. Рот ее - кровавый мрак сердцевины яблока. В глазницах - лиловатая грибница. Образ обретает яркость: я отныне не один. Нужно учитывать свои слова. О, как же это случилось? Зима, будто яблоки, в серой и рыхлой земле. И ветер, взметающий золу, ветошь, газетные слова, дохлых псов, гильзы, вскрытые шейные артерии улиц - трупы, покрытые слепнями, влипшими в ладони. Стальные глаза вертолетов кружат над графикой дыма. Перископ, ледяной осколок, встающий из синевы. * одно из стихотворений, написанных в одиночном заключении и нелегально переданных на волю. Впервые опубликовано в голландском журнале "Де Гидс", 1977, N 8 (стр.548). x x x дорогая, настанет день когда солнце снова пойдет под венец и щедрый ветер воскурит фимиам гвоздик словно зажжет поминальные свечи и горы будут в морщинах, будут в знаменах зеркала побелеют так что глаза заломит от света и твой ныне недосягаемый образ распадется на осколки как только я увижу тебя въяве и волны с крутыми боками навалятся на берег исступленно рыдая а потом придут сумерки словно тысяча голубокрылых лебедей над морем и у каждого тысяча голубых крыльев и на белом высоком ложе мы вкусим от белого хлеба и черной ночи x x x На улице Мсье-ле-Принс, спускающейся левее к Люксембургскому саду, где солнца по вечерам зажигает мелкие сучья, чтобы свить себе гнездо среди деревьев, на той стороне, где театр Одеон, где медовая тропка свободы, что теперь далека, как и та весна, которую не забыть На улице Мсье-ле-Принс есть ресторан, где когда-нибудь мы встретимся ровно в девять - ты узнаешь меня, я снова отращу бороду, пусть даже она засквозит серебром - и хозяин-алжирец с усами, жестко торчащими из красных щек, выйдет, положит руку мне на плечо и скажет: Ну вот, дорогой, все как в старые добрые времена... Так как насчет баранины по-магрибски на двоих? Я положу туда масла и пряных светло-желтых зерен - а хочешь бутылку самого темного Сиди Брахим, отдающего запахом солнца и моря? напоследок могу предложить мятный чай в цветастых, окутанных паром чашках... Услышь - прежний ветер кричит среди древних улиц Парижа "Любовь моя, счастье вернулось!.." (Претория, тюрьма) ТРАНЗИТ эта страна дочерна сожжена зимой печаль приходящая в каждой вечерней заре в час когда желтое небо яйцо голубиное хруст тени ложатся огромной насечкой над вельдом бурым доставшимся тучам людской саранчи оставляющей выжженной почву в поисках влаги травы но бурым еще и с древнейших времен равнодушная эта страна дым зимы ложится на земли вечером бурым и хмурым щебечут птицы вот так завязи на проводах телефонных и комья пахнут тем самым дымом зимы сладким от жара под коркой мы под конвоем отправлены к югу цепи на наших ногах никому не слышны фургоны ползут по проселку они светлоглазые совы им скитальцев глотать по нутру потом поутру отрыгнут что останется волосы ногти нас не переваришь! с нами каши не сваришь! брось! нынче я око слепое и в щель смотровую арестантской повозки гляжу на луну и на звезды как слезы снаружи наружных дорог времен эта страна ночная на все времена мы порой громыхали по мертвым проселкам этого края где кандалы на наших ногах никому не слышны по улицам брошенным но освещенным огнями витрин с манекенами розовыми в новомодных костюмах глядящими холодно из-за стекла хамелеончиком черным заправщик-мальчишка серый пиджак и серый вязаный шлем призрак следит терпеливо пришли и ушли после полночи звезды посыпались градом кажется выли шакалы в холмах но при первом намеке рассвета оказалось куда холоднее чем надо для снега и когда мы застряли у бензоколонки было все будто остров затерянный в море голый кустарник седая земля где море уже миллионы лет назад отплескалось рабочие утренней смены ниоткуда куда-то брели на работу тяжелая поступь холодных подошв: пена живых облаков и колодки на наших ногах не слышны никому дальше на юг сперва были горные кряжи над вершинами зеркала гелиографы белизна и зелень под ней кольцо виноградников целой державой в долинах крепости маленьких ферм водоносные жилы слепящие линзы покров для весны снова вечер налип сладковатая зимняя фаза у каждого странствия цель и маршрут как поэзия требует правил рефрена цезуры и над новой тюрьмою дымком затянулась луна неудобоваримый но белый корабль на мороженом черном песке на востоке причалил дворец ледяной захрустел сквозь отверстия сладко текут ароматы ночного цветенья радость вечерних магнолий сливается с радостью моря свадьбы лягушек с зари до зари чибисы в новом гнезде а когда рассветет возникает седой комментарий морские чайки в несравненном сфумато рисунка прибрежий восходящего дымкой в твердую темень облако словно мысли серебряным валом летят - как прекрасна земля! 10/11.8.1977 ОБНАЖЕННОСТЬ это когда беспричинная радость приходит к тебе что-то вертится возле тебя то с чем и ты начинаешь кружиться когда просквозившая ночь превратится в индиговый плащ перецветающий тающий в плеске воды светлей синева водворяется блеклость небес изо всех драгоценностей только рассветное пламя затлевшее там на дальнем восточном краю - белый огонь белый огонь справа кругом зрим и пьянящ мир это странная рань раненых стран разворот и раскрытие горных пространств преходящий однако бессмертный цветок я пойму для тебя нет иного пути на коленях ползти совершенно невольно помимо желанья сотворяешь садам и касаешься пальцами губ на лбу на запястьях венки браслеты цветов ты что хочешь бормочешь не все ли равно кому почему то в чем сердце стучит открываешь настежь больше не застишь - назови это богом свободой чем хочешь словом любым внезапно сорвущимся с губ приливание крови чужой умножает твою слагается радость которую незачем больше делить два голубя в небе ловят сверкнув на лету первый последний оранжевый солнечный меч - только так и взывают к богам вне времен и минуя мертвые тропы рождений все что вовне превращается в миг он единственно твой: это прекрасно когда стрелки часов расходятся мягким пробором это прекрасно когда умирая живешь ЗАКЛЮЧЕННЫЙ ты отныне сокамерник помни почем фунт плетки вечно голодный отсидчик - хоть покурить бы но противится каждое легкое ибо дело нелегкое привыкать к конопле самокруток из газет прошедших досмотр в них устаревшие новости даже реклама изъята - губы от вязнущей брани подобные ране - обонянье заполнено запахом плоти немытой и при этом ты никогда не один ты не сам по себе - повторенье позора бытие битье и все ни к чему - но полагается выжить и максимум выжать - вместо имени номер но не вздумай выкидывать номер изучай науку тюрьмы - быть заключенным оливы забытые жесты былое на нары уложит и гложет в поту беспрестанных подсчетов а в памяти золотое колечко крылечко декламация пение моря веранда рассвет плавленый сыр и газета с невысохшей краской... и эдак и так словно трепет любовной горячки в горечи и спячке знобящая память ветер ласкающий пряди волос дождь на дубовой листве песня утра в тростниках пальцев гладь проведи погладь глядь: по улицам длинным бредущие толпы людей запах металла бензина машин нежность шуршащая шелковая рубашка выдающийся дым от сигары голубой саксофон исступленный до мозга костей нежный запах вина и пламя в пылающем сердце вчера и сегодня слиты в единый поток слабость в коленях а ты вспоминай прежнюю сладкую плоть ту что ласкал вглядись в темноту увидишь оскал прочь ускользает прежняя сладкая плоть чувствуешь струп своего языка осторожный острожник нищий помнящий почем фунт плетки долгосрочник вечно голодный - РАДИ ПРЕЛОМЛЕНИЯ Южное дерево крест пробуждающий голову кружит повис только что покачивая темноту каплями золотом кровью обрызганный на ветру птицы ночные вдовицы остатками памяти пахнут к утру; видишь: последний откос темноты перецветает вдали исповедует свет, обретает жару милосердные запахи моря вступают в пределы земли самая белая бабочка плещется возле горы отъедая скалу за скалой; как девушки полные страсти на брачном пиру горсть конфетти это чайки над сушей от берега мчат добела раскаленные голодом крики; к муравью к человеку является день выгребает из тьмы: все же впервые я здесь постоялец тюрьмы x x x посредине ночи возникают голоса тех которых вздернут днем в каждом звуке тончайший страх словно пенье каната-струны - у каждого из нас в душе таится тень - веревки, рака, битого стекла (как жестоко все же: осознание того что любая жизнь от сих и до сих и либо должна быть пустой - либо полной по край как стакан) различие именно в том околевший ли ты, на месте расстрелянный - или живой в серебристых носках с сигарой в зубах на фронте ли, в морозильнике ли океана где звонко поют тростники или в темном чулане - именно жизнь есть причина великой раздельности тень в нашем сознании знание тогда же (посредине ночи) вскрывается памяти белая пленка, является образ: всадник застывший навеки в серебряных брызгах речного брода рука в перчатке - небрежный привет кавалерист-европеец, обычная сбруя, седло (но улыбка словно в витрине форель на продажу) (однако улыбка всего лишь улыбка) что за утренний Буффало Билл для каких заключенных пример паутина приманка (телевизор камни и дождинки стучат в черепичную кровлю) чтоб сейчас (почему?) это в сознаньи всплыло получило клеймо отчужденья отторглось сетчаткой рассудка (покуда на крышу падают капли как мертвые лепестки)? но такая же в точности - эта бесстыдная радость что я существую что думать могу о тебе и с тобой оставаться рядом с тобою жить умирать до потери сознания о жена моя (между тем голоса исчезают глоток за глотком в темноте посредине ночи) x x x снег идет в подсознании белизна белизна снежные хлопья лед беззвучный будильник облака ни единого шороха белые гусеницы альбиносы проползают в песке в белизне что белей кокаина забвения как горчайшие корни холодные иглы вознесенные общим молебном в зеркале снова гниющая маска я пытаюсь вцепиться в слова ведь это замороженной силы моей кристаллы сберегаемый каждый гран цветение ран ждущий свободы орлан да - Иоланда!..