бы не было больше чехарды. Императрица не должна касаться государственных дел. Я сошлю ее в Ливадию, где до конца войны стану ее держать под надзором полиции. А всех великих князей я разгоню... Задобрить Думу не удалось, и тогда Протопопов решил ее напугать. Он появился в Таврическом дворце, с вызовом брави-руя перед депутатами новенькой жандармской формой, узкой в талии. -- Зачем вам этот цирк? -- спросил его Родзянко. -- Как шеф жандармов, я имею право на ношение формы. -- Но, помимо права, существует еще и мораль... Потом, наедине с Родзянкой, министр сказал: -- Вы бы знали, какая у нас императрица красивая, энер-гичная, умная и самостоятельная... Почему вы не можете под-ружиться? Родзянко тронул октябриста-жандарма за пульс. -- А где вы вчера обедали? Протопопов сознался, что гостил у Вырубовой. -- А ужинали у Штюрмера? -- Откуда вы это узнали? -- вырвалось у Протопопова. -- В ближайшие дни Дума потребует у вас объяснений... Публичное оплевывание диктатора состоялось 19 октября на квартире Родзянки... Протопопов, как токующий глухарь, часто закатывал глаза к потолку и бормотал: -- Поверьте, товарищи, что я способен спасти Россию, я чув-ствую, что только я (!) еще могу спасти ее, матушку... Думский депутат Шингарев, врач по профессии, толкнул хо-зяина в бок и шепнул: -- Начинается... прогрессивный паралич. -- Вы думаете, это не транс? -- Нет, сифилитический приступ... Потом это пройдет, но сейчас общение с ним затруднено. Я таких уже встречал... Стенограмма беседы рисует картину того, как торжественно происходило оплевывание. Милюков начал повышенным тоном: -- Вы просите нас говорить как товарищей. Но человек, кото-рый вошел в кабинет Штюрмера, при котором освобождены Су-хомлинов и Манасевич-Мануйлов, человек, преследующий сво-боду печати и дружащий с Распутиным, нашим товарищем быть не может! -- О Распутине я хотел бы ответить, но это секрет, -- шепнул Протопопов. -- Я хотел столковаться с Думой, но вижу ваше враж-дебное отношение... Что ж, пойду своим путем! -- Вы заняли место старика Хвостова (Это А.А.Хвостов, родной дядя А. Н. Хвостова, о котором мною говорилось.), -- заметил Шинга-рев, -- место человека, который при всей его реакционности не пожелал освобождать Сухомлинова... Вы явились к нам не в скром-ном сюртуке, как того требует приличие, а в мундире жандарма. К товарищам так не ходят! Вы хотите, чтобы мы испугались вас? -- Я личный кандидат государя, которого я узнал и полюбил. Но я не могу рассказывать об интимной стороне этого дела... Не забыли и Курлова! Протопопову напомнили о его роли в убийстве Столыпина, на что министр огрызнулся -- Курлов ни-кого не убивал. Тогда в разговор вклинился националист Шульгин: -- Я доставлю вам несколько тяжелых минут. Мы не знали, как думать: вы или мученик, пошедший туда (Шульгин показал на потолок пальцем), чтобы сделать что-либо для страны нужное, или просто честолюбец? Ваш кредит очень низко пал... Протопопов -- в раздражении: -- Если здесь говорят, что меня больше не уважают, то на это может быть дан ответ с пистолетом в руках... Туда (он тоже пока-зал пальцем на потолок) приходит масса обездоленных, и никто еще от меня не уходил, не облегчив души и сердца... Я исполняю желания моего государя. Я всегда считал себя монархистом. Вы хо-тите потрясений? Но этого вы не добьетесь. Зато вот я на посту министра внутренних дел могу кое-что для России сделать! Ему сказали, что сейчас страна в таком состоянии, что "кое-что" сделать -- лишь усугубить положение. Лучше уж не делать! -- Это недолго -- уйти, -- реагировал Протопопов. -- Но кому передать власть? Вижу одного твердого человека -- это Трепов. Вновь заговорил профессор истории Милюков: -- Сердце теперь должно молчать. Мы здесь не добрые знако-мые, а лица с определенным политическим весом. Протопопов отныне для меня -- министр, а я -- представитель партии, при-ученный ею к политической ответственности... Уместно вспом-нить не старика, а молодого Хвостова, бывшего нашего коллегу и тоже ставшего эм-вэ-дэ! Почему же назначение Протопопова не похоже на назначение Хвостова? Хвостов принадлежал к самому краю правизны, которая вообще не считалась с мнением общества. А на вас, Александр Дмитриевич, падал отблеск партии октябри-стов. За границей вы тоже говорили, что монархист. Мы все здесь монархисты... -- Да, -- вскричал Протопопов, -- я всегда был монархистом. А теперь узнал царя ближе и полюбил его... Как и он меня! Нервное состояние министра стало внушать депутатам серьез-ные опасения, и граф Капнист поднес ему стакан с водою. -- Не волнуйтесь, -- записаны в стенограмме слова графа. Выхлебав воду, Протопопов отвечал -- с надрывом: -- Да, вам-то хорошо сидеть, а каково мне? У вас графский титул и хорошее состояние, есть связи. А я... -- А я еще не кончил, -- продолжал Милюков. -- Когда был назначен Хвостов, терпение нашего народа не истощилось окончательно. Для меня Распутин не самый главный государ-ственный вопрос... Мы дошли до момента, когда терпение в стране истощено... Спокойным голосом завел речь врач Шингарев: -- Вы назвали себя монархистом. Но, кроме царя, есть еще и Родина! А если царь ошибается, то ваша обязанность, как монар-хиста, любящего этого царя, сказать ему, в чем он ошибается. -- Доклады царю не для печати, их и цензура не пропустит! Опять влез в разговор историк Милюков: -- Я по поводу того, что вам некому передать свою власть. Вы назвали тут Трепова! Нужна не смена лиц, а перемена режима. Наконец-то врезался в беседу и сам Родзянко: -- Согласен, что нужна перемена всего режима... Протопопов разрыл портфельные недра, извлек оттуда запис-ку сенатора Ковалевского о продовольственном кризисе. Снова за-катывая глаза, подобно ясновидящему, министр сообщил: -- Меня! Лично меня государь просил уладить вопрос с едой. Я положу свою жизнь, дабы вырвать Россию из этого хаоса... Он с выражением, словно гимназист на уроке словесности, читал вслух чужую записку, часто напоминая: "Господа, это государственная тайна", на что каждый раз Милюков глухо ворчал: "Об этой вашей тайне я еще на прошлой неделе сво-бодно читал в газетах". Вид министра был ужасен, и граф Кап-нист забеспокоился: -- Александр Дмитрич, откажитесь от своего поста. Нельзя же в вашем состоянии управляться с такой державой. -- И не ведите на гибель нас, -- добавил Милюков. Стенограмма фиксирует общий возглас депутатов: -- Идите спать и как следует выспитесь. Шингарев настаивал на принятии дозы снотворного. Все ра-зошлись, только Протопопов еще сидел у Родзянки. Это было не-вежливо, ибо семья давно спала, хозяин дома зевал с таким от-кровением, словно спрашивал: "Когда же ты уберешься?" Но Про-топопова было никак не выжить. Часы уже показывали полчетвер-того ночи, когда Родзянко буквально вытолкал гостя за дверь. -- Все уже ясно. Чего же тут высиживать? *** Сунув озябшие руки в неряшливо отвислые карманы паль-то, под которым затаился изящный мундир шефа корпуса жан-дармов, министр внутренних дел, шаркая ногами, плелся через лужи домой... "Обидели, -- бормотал он, -- не понимают... Изгадили и оп-левали лучшие мои чувства и надежды. Неужели я такой уж сквер-ный? Паша-то Курлов прав: завидуют, сволочи, что не их, а меня (меня!) полюбил государь император..." Фонари светили тускло. Сыпал осенний дождик. Девочка-проститутка шагнула к нему из подворотни. -- Эй, дядечка, прикурить не сыщется? Глухо и слепо министр прошел мимо, поглощенный мыс-лями о той вековечной бронзе, в которую он воплотится, что-бы навсегда замереть на брусчатке площади -- в центре Рос-сии, как раз напротив Минина и Пожарского. "Они спасли Русь -- и я спасу!" Но это произойдет лишь в том исключитель-ном случае, если Протопопову удастся разрешить два поганых вопроса -- еврейский (с его векселями) и продовольственный (с его "хвостами"). Александр Дмитриевич, шли бы вы спать! Ну что вы тут шляетесь по лужам? Наконец, и ваша жена... она ведь тоже волнуется. Спокойной вам ночи. Свершилось то, чего народ давно ждал. Гнойник вскрыт, первая гадина раздавле-на. Гришки нет -- остался зловонный труп. Но далеко еще не все сделано. Много еще темных сил, причастных к Распутину, гнез-дится на Руси в лице Николая II, царицы и прочих отбросов и выродков... Из письма рабочих Нижнего Новгорода от 3 января 1917 года к князю Феликсу Юсупову  * Часть последняя. СО СВЯТЫМИ УПОКОЙ *  (Осень 1916-го -- февраль 1917-го) Прелюдия. 1. Браво, Пуришкевич, браво! 2. Анкета на убийц. 3. "Не спрашивай, не выпытывай, Левконоя..." 4. До шестнадцатого. 5. После-дний день мессии. 6. Великосветский раут. 7. "Византийская" ночь. 8. Се-мейная революция. 9. Трупное дело. 10. Распутин жив! 11. Женщинам посвящается. Финал. ПРЕЛЮДИЯ К ПОСЛЕДНЕЙ ЧАСТИ Я не пишу детективный роман, в котором автору надо бо-яться, как бы читатель не догадался, что случится в конце, -- и потому смело описываю события, возникшие после смерти Рас-путина... *** -- Это уж точно -- ухлопали мово парнишечку! Юбочки да стаканчики гранены никого до добра не доводили, -- рассуж-дала Парашка Распутина в те дни, когда столичная полиция с ног сбилась, занятая романтикой поисков трупа ее мужа. В от-личие от императрицы Парашка никогда не считала своего су-женого святым, она была женщиной практичного ума и пото-му энергично вскрыла полы, разнесла по кирпичику все печ-ки, ободрала со стенок квартиры зеленые обои. -- Где ж он, треклятый, деньжищи-то упрятал? Сам сдох, а нас без гроши-ка оставил. На што ж мы жить станем? Паразиты засыпали в тревоге. Доходов не предвиделось, а работать... об этом страшно подумать! Миллионы протекли, как вода, между пальцев Распутина, но еще многие миллионы рассовал он по тайным "заначкам". Боясь газетной огласки, Распутин мог хра-нить свои сбережения в банках лишь на подставных лиц... Мунька Головина подсказала: -- Требуйте от Симановича, он ведал всей кассой. Аарон Симанович отрекся: -- Распутин? Да я от него копеечки не видывал... -- Звоните Штюрмеру, -- точно наметила цель Мунька. -- Я знаю, что Григорий Ефимыч сдавал ему на хранение саквояж, а там не только деньги... кое-что еще подороже денег! Штюрмер сонно спросил в телефон Прасковью: -- А какой Григорий Ефимыч? Распутин? Но я не знаю такого и прошу вас более не тревожить меня по пустякам... -- Звоните в Лавру -- Питириму! -- скомандовала Мунька. К телефону подошел его секретарь Осипенко: -- Кто просит владыку и что вам угодно? -- Да я ж прошу, Параскева Распутина, верните камушки... -- Какие камушки? -- Драгоценные, вестимо. Аль не знаете, какие владыка ка-мушки брал от мово муженька на сбережение? В Александро-Невской лавре повесили трубку. Потом и сама Мунька куда-то провалилась. Раньше квартира от гостей трещала, дым стоял коромыслом, телефон спать не давал с утра до глубо-кой ночи, а теперь... тишина. На кухне сидела вдовица Распутина с дочками -- лакали они чай гольем (без сахару!). -- Вот дожрем, что в дому осталось, и зубы сложим на полку. И на што я за него, охвостника, выходила? А уж какие бывали у меня ухажеры-то... у-у-у! Один купец в Тобольске (как сейчас по-мню) дело скобяное имел. С гвоздей жил! Уж как он молил меня за него иттить... ы-ы-ы! Дура я, дура. Жила б припеваючи... Население столицы было столь озлоблено против Распутина, что семья временщика побоялась оставаться на Гороховой: собрав манатки, они тишком переехали на Коломенскую в дом в"-- 9, где императрица сняла для них квартиру. Но и оттуда, не вынеся нена-висти соседей, вскоре бежали на Озерки -- в пустошь запурженных снегом дач, куда и добраться-то можно только поездом... Им-ператрица вызвала дочек Распутина в Царское Село. -- Со временем, -- сказала она им, -- квартира вашего отца на Гороховой будет превращена в музей-часовню, куда, я верю, хлынут народные толпы. Навещайте меня когда захотите... В утешение девицам она заказала для них модные меховые пальто. Но, верная традициям гессен-дармштадтского крохоборства, ко-ронованная скряга приобрела пальто... в рассрочку (будто захуда-лая чиновница, у которой муж-забулдыга пропивает все жалованье). В канун февральской революции Алиса дала Распутиным со-вет пережить смутное время на родине. Тронулись они в Сибирь, а вслед по проводам телеграфа летела "благая весть", что царь "взыскует их милостью" и впредь будущее Распутиных обеспечено: из "кабинетных" денег им назначена пенсия, какая и генералу не приснится... Только приехали в Покровское, еще и языка обсу-шить не успели, как в дом к ним -- шасть! -- староста Белов: -- А ну, суки, вытряхайся... Вон из села! -- Окстись, в уме ль ты? Куцы ж денемся-то? -- Хватит, Парашка, заливать тута мне. Добром не уй-дешь -- подпалим тебя ночью, тады нагишом по сугробам усигаешь отсель... Поселились они в Тобольске; тут и революция грянула, царя-кормильца не стало, защиты искать негде. Гарнизонные солдаты повадились стекла в окошках им выбивать. Били и кричали: -- Верни мильен, лахудра ты старая! Между осколков стекол Парашка высовывала на мороз острый носишко и визгливо вопила во мрак жутких, поги-бельных улиц: -- Самой жрать неча! Где я тебе мильена достану? -- Где хошь, там и бери, ведьма! -- отвечала ей мрачная тобольская темнота. -- Коли награбились с народа, так вертай обратно, или мы твою хату сейчас по бревнышку ко всем псам раскатаем... Это ночью. А днем тобольские газеты писали, что благородные граждане-сибиряки не потерпят, чтобы их город оскверняла рас-путинская семейка. Какие-то люди часто приходили с обыском и даже удивлялись, что у Распутиных только то, что на себе. -- За што ж вы нас тираните, супостаты окаянные? На это Парашка получала обычный ответ: -- Про это самое ты у мужа должна бы спрашивать, как он с царем Николашкой всю Россию истиранствовал... А кто от кайзе-ра мешок с золотом огреб за мир сепаратный? Это твой Гришка, дам точно известно! Небось под сарафан себе запихачила мильена два-три, а теперь сидишь на них... греешься! От подобных бед Распутины скрылись где-то в чащобной глу-хомани Сибири и, казалось, навсегда потеряны для истории. Ад-мирал Колчак, начавший поход на Советскую страну, воскресил Распутиных из небытия; после пребывания в его стане вдова с дочками драпали потом по шпалам аж до самого Владивостока, ахая, плыли морем в Японию, и вдруг оказались в Европе! Стало ясно, что денежки у них, и правда, в загашнике шевелились. Ина-че не жили бы в Бадене, где, куда ни плюнь, везде платить надо. А откуда у них деньги? Об этом можно догадываться. Был такой пра-порщик Борис Соловьев (уже третий Соловьев в нашем романе), сын синодального чиновника. Он ухлестывал за старшей дочерью Распутина, за Матреной, и, аферист отчаянный, устроил заговор с целью освобождения Романовых из ссылки. Царя с царицей он не освободил, но зато как следует подчистил их шкатулки. А там ведь были и очень ценные бриллианты! Правда, Соловьев с Мат-реной, бежавшие от Красной Армии, угодили прямо в лапы к живодеру Семенову, атаман здорово их обкорнал, но кое-что у них все-таки осталось. Проживая потом в Париже, Матрена Распутина подала в суд на князя Ф.Ф.Юсупова, требуя с него "возмещения убытков", возникших после убийства отца, но французский суд не внял иску Мотри и отказался разбирать это дикое дело... Одна моя знакомая, старая рижанка, рассказывала: -- В тридцатых годах в Ригу приезжала Матрена Распутина, я была тогда молодой и видела ее в цирке. -- А что она там делала, в цирке? -- спросил я. -- Как что? Матрена была укротительницей тигров. Ходила по манежу в брюках и щелкала кнутом. Удивительно мужеподобная и неприятная особа с ухватками городового. А голос грубый... Шли в цирк не потому, что ее номер был интересным, а просто рижанам было любопытно глянуть на дочку самого Распутина! Этот рассказ нашел подтверждение в недавней публикации дневников балетмейстера В.Д.Тихомирова, который в 1932 году гастролировал в Риге; правда, моя знакомая говорила об укро-щении тигров, а Тихомиров писал, что Распутина выступала с белыми лошадьми, но это расхождение несущественное. Млад-шая же дочь Варвара, опустившись в самые низы эмигрантской жизни, "вечеряла в темных кафешантанах, что-то выплясывая, что-то выпевая...". Вот так! Если сейчас и скитаются за рубежом внуки Распутина, то они не представляют для нас никакого интереса. Я понимаю азарт историка, согласного мчаться хоть в Патагонию, чтобы повидать потомка Пушкина, хранящего одну страничку стихов великого поэта, но... что могут сказать нам потомки Распутина? *** Аарона Симановича арестовали сами евреи (я подчеркиваю это обстоятельство, как чрезвычайно важное)! -- Монечка, -- сказал Симанович студенту Бухману, -- не я ли устроил тебе роскошный блат, чтобы ты, как порядочный, учился на юридическом? А ты меня тащишь? -- Давай топай, -- отвечали ему... Это случилось в первые же дни февральской революции. Сима-новича впихнули в кузов грузовика, где вибрировали от страха еще двое -- долгогривый Питирим и скорбящий Штюрмер. Повезли... Симанович сразу обжаловал свой -арест: "Я подписал составлен-ную Слиозбергом на имя Керенского телеграмму, в которой говорилось, что я занимался только еврейскими делами..." После это-го жреца "макавы" Керенский отделил от министров и жандар-мов, из крепости его перевезли в камеру "Крестов". Адвокат Файтельсон сделал так, что имя Симановича не было внесено в спис-ки заключенных. Помощник присяжного поверенного А.Канегиссер (будущий убийца большевика-ленинца М.С.Урицкого) сказал Симановичу, что у него хорошие защитники: "Вам осталось толь-ко выйти из тюрьмы..." Он и вышел, горько жалуясь, что "охранка" Керенского сде-лала его нищим. Согласен, что его малость повытрясли при аресте, но еще больше драгоценностей у него осталось. Близился Октябрь-ский переворот, и надо было бежать от гнева народного, от гнева праведного. Симанович предвосхитил сюжет нашей кинокомедии "Бриллиантовая рука". "Лутший из явреив", как именовал своего секретаря Распутин, добыл себе справку о переломе руки. Загипсо-вав ее, Симанович укрыл в повязке тысячу каратов бриллиантов и миллион золотом. Поверх загипсованной конечности болталась бир-ка, заверенная врачами, что снять повязку можно не раньше тако-го-то числа. Изображая на лице глубокое страдание, стонущий Симанович при поддержке многочисленных родственников был помещен в поезд -- и... прощай, прошлое! В Киеве настроение его все время портил Пуришкевич; убий-ца Распутина с револьвером в руках гонялся за секретарем Рас-путина. От гнева черносотенца Симанович спасался в объятиях белогвардейской охранки, которая выразила ему солидный решпект, как придворному ювелиру. С помощью "охранки" Сима-нович открыл на Крещатике офицерское казино, дававшее ему каждый день по десять тысяч дохода (в английских фунтах). С богатых евреев Симанович собрал шесть миллионов рублей в пользу белой гвардии. Удивительное дело: белогвардейцы устра-ивали еврейские погромы, а сионисты жертвовали миллионы на поддержку погромщиков... Когда в Киев вошли чубатые пет-люровские коши, Симанович бежал в Одессу, где стал бли-жайшим другом знаменитого бандита Мишки Япончика, при котором состоял вроде секретаря наш старый знакомец Борька Ржевский, -- содружество дополняли еще три приятеля Сима-новича: генералы Мамонтов, Шкуро и Бермонт-Авалов (после-дний скрывал свое еврейское происхождение). Эти головорезы помогали Симановичу обогащаться на людских страданиях: бо-гатых беженцев доставляли на квартиру Симановича, и он за-дарма скупал у них фамильные ценности. Мамонтов и Шкуро имели от грабежа не чемоданы, а вагоны с золотыми изделия-ми, с богатой церковной утварью. Симанович сделался финан-совым секретарем атаманов-мародеров. Белогвардейцы ценили в нем опытного "доставалу", способного даже в чистом поле раздобыть коньяку, икры, колоду карт и вполне доступных ба-рышень с гитарой, повязанной роскошным бантом... Но всему есть предел! Пароход "Продуголь", на борту которо-го (при невыносимой давке) Симановичу выделили пятьдесят мест, вышел в море из Новороссийска под вопли сирены и дикие воз-гласы пассажиров: "Бей жидов -- спасай Россию!" Симанович скрылся в каюте атамана Шкуро, которого сопровождала в эмиг-рацию румынская капелла под управлением славного скрипача Долеско, ранее подвизавшегося в ресторане у Донона. А.С.Симанович в эмиграции выпустил книгу "Распутин и ев-реи", в которой, не удержавшись, растрепал множество тайн сио-нистской шайки. Боясь разоблачений, сионисты, где только виде-ли эту книгу, сразу ее уничтожали, и потому она стала библиогра-фической редкостью... Из всей обширной распутинианы книга "Рас-путин и евреи" -- самая мерзкая, самая нечистоплотная! *** Грянул исторический выстрел "Авроры", и в первую же ночь Октябрьской революции, давшей власть народу, по Ли-тейному проспекту бежал человек, в котором можно было при-знать сумасшедшего... Дико растерзанный, в немыслимом ха-лате, в тапочках, спадающих с ног, развевая штрипками от кальсон, он бежал и вопил: -- Долой временных! Вся власть Советам! Трудно догадаться, что это был Манасевич-Мануйлов, улиз-нувший под шумок из тюрьмы. Как судившийся при царском ре-жиме, как осужденный во время диктатуры Керенского, он вооб-разил, что Советская власть распахнет перед ним объятия. ВЧК, созданная для борьбы с контрреволюцией, показалась Ванечке такой же "охранкой", что раньше боролась с революцией. Он предложил большевикам свой колоссальный опыт русского и зарубежного сыска, богатейшие знания тайн аристократического Петербурга, дерзкую готовность к любой провокации... Его отвергли! Подделав мандат сотрудника ВЧК, Ванечка решил, что про-живет неплохо. Петербург ломился от сокровищ древней арис-тократии, а Манасевич хотел заработать на страхе перед чекис-тами. Являлся в дом какого-либо князя, говорил интимно, что вот, мол, обстоятельства заставили его служить в большевистс-кой "живодерне", но, благородный человек, памятуя о заслугах князя перед короной, желаю, мол, предупредить обыск. Да, ему точно известно, когда придут, обчистят и арестуют. Что делать потомку Рюрика? Возьми что видишь, только, будь дру-гом, чтобы не было обыска и ареста. Ванечка брал... на "хране-ние до лучших времен"! А на тех, кто, не доверяя ему, говорил слишком смело: "Пусть приходят и обыскивают, я не украл!", на таких Ванечка посылал в ВЧК анонимные доносы: мол, на квартире такого-то собираются заговорщики по свержению на-шей любимой народной власти... Рокамболь на полицейской подкладке не учел лишь одного -- что ВЧК установило за ним наблюдение, и он, тертый жизнью калач, учуял опасность заранее. Чекисты пришли его арестовы-вать, но квартира на улице Жуковского была уже пуста... В пасмур-ный денечек 1918 года на станцию Белоостров прибыл состав из Петрограда; здесь проходила граница с Финляндией, здесь рабо-тал "фильтр", через который процеживался поток бегущих от ре-волюции людей, будущих эмигрантов. Солидный господинчик с круглым кошачьим лицом и очень большим темным ртом предъя-вил контролю иностранные документы. "Порядок! Можно ехать". Хлеща мокрыми клешами по загаженным перронам, прошлялся мимо матрос. -- Вот ты и в дамках, -- сказал он этому господину. -- Год назад караулил я тебя, гниду, в крепости. Сидел ты на крючке крепко, и не пойму, как с крючка сорвался... "Иностранец" сделал вид, что русской речи не понимает. Кон-троль верил его документам, еще вчера подписанным в одном иностранном консульстве, и матросу велели не придираться. Шлаг-баум открылся... Но тут, в самый неподходящий момент, возник-ла актриса Надежда Доренговская -- пожилая матрона с гордым и красивым лицом, с ног до головы обструенная соболями. -- Ванечка! -- сорвался с ее губ радостный возглас. Радостный, он стал и предательским. Матрос передернул на живот деревянную кобуру, извлек из нее громадный маузер. -- Вот и шлепнем тебя в самую патоку... Манасевича-Мануйлова вывели на черту границы, разделяв-шей два враждующих мира, и на этом роковом для него рубеже Рокамболь с громким плачем начал рвать с пальцев драгоценные перстни... Захлебываясь слезами, он кричал: -- Ах, я несчастный! Как все глупо... теперь все пропало! А как жил, как жил... Боже, какая дивная была жизнь! Винтовочный залп сбил его с ног, как пулеметная очередь. Он так и зарылся в серый истоптанный снег, а вокруг него, броско и вызывающе, сверкали бриллианты. Не поддельные, а самые насто-ящие... Доренговской вернули документы. -- Вас, мадам, не держим. Поезжайте в Европу. Актриса сыграла свою последнюю роль. -- В Европу? -- рассмеялась она. -- Одна, без Рокамболя? Да я там в первый же день подохну под забором... И, даже не всплакнув, покатила обратно в голодный Петрог-рад, ждавший ее пустой нетопленой квартирой. Людские судьбы иногда пишутся вкривь и вкось, но все же они пишутся... *** А теперь, читатель, вернемся в осень 1916 года. Издалека, от линии фронта, на столицу катил санитарный поезд, наполненный ранеными; работу этого поезда возглавлял думский депутат Владимир Митрофанович Пуришкевич; сейчас он ехал в столицу на открытие осенней сессии Думы... Под ним надсадно визжало истертое железо путей, и в этом скрежете колес о ржавчину рельсов Пуришкевичу казалось, что он слышит чьи-то голоса, то отрицающие, то утверждающие: "Убийца нужен?.. Или не нужен?.. Нужен?.. Не нужен?.. Нужен-нужен-нужен!" -- голосило железо. Пуришкевич чистил свой любимый револьвер "соваж". 1. БРАВО, ПУРИШКЕВИЧ, БРАВО! Прямой внук императора Николая I великий князь Николай Михайлович средь многочисленной романовской родни занимал особое положение. Это был ученый историк и знаток русской ми-ниатюры, оставивший после себя немало научных трудов, в кото-рых не пощадил коронованных предков, разоблачая многие тайны дома Романовых; он был фрондером, наружно выказывая призна-ки оппозиции к царствованию Николая II, который доводился ему внучатым племянником (Родной брат Николая Михайловича великий князь Александр Ми-хайлович был женат на великой княжне Ксении, родной сестре импера-тора Николая II; дочь от этого брака, Ирина Александровна, была женою князя Ф.Ф.Юсупова, графа Сумарокова-Эльстон, убийцы Распутина.). Этот историк называл царицу од-ним словом -- стерва (не слишком-то почтительно). Николай Ми-хайлович так и говорил: -- Она торжествует, но долго ли еще, стерва, удержится? А он мне глубоко противен, но я его все-таки люблю... Дневнику историк поверял свои мысли: "Зачатки неприми-римого социализма все растут и растут, а когда подумаешь о том, что делается у берегов Невы, в Царском Селе -- Распути-ны... всякие немцы и плеяда русских, им сочувствующих, -- то на душе становится жутко". Николай Михайлович -- это принц Эгалите, только на российской закваске; в нем не было, как у Филиппа Эгалите, крайней левизны, но была шаткость. Оста-лось уже недолго ждать, когда его высочество, ученик профес-сора Бильбасова, станет другом Керенского, ежедневно с ним завтракавшего, а в петлице сюртука "принца Эгалите" скоро вспыхнет красная ленточка революции... Но сейчас первые числа ноября 1916 года! Дума потребовала срочной отставки Штюрмера; Пуришкевич навестил историка в его дворце близ Мошкова переулка, где великий князь проживал сибаритствующим холостяком среди колоссальных коллекций миниатюр, которые не умещались в палатах и были развешаны даже в ароматизированных туалетах... На вопрос Николая Михайлови-ча -- что же будет дальше, Пуришкевич ответил: -- А что? Уже много сделано, чтобы всем нам быть пове-шенными, но толку никакого. Никто из нас не собирается стро-ить баррикады, а следовательно, не станем призывать на бар-рикады и других. Дума -- лишь клапан, выпускающий избыток пара в атмосферу. -- Штюрмер слетит, -- сказал Николай Михайлович. -- По секрету сообщаю: вся наша когорта Романовых на днях переслала государю коллективное письмо, прося его величество устранить свою жену от участия в государственных делах. -- Вы тоже один из авторов этого письма? -- Я даже не подписался под этой чушью. -- Почему? -- спросил Пуришкевич, протирая пенсне. -- Семейной болтовни было достаточно... Два человека, по-своему умных и страстных, сидели друг про-тив друга, один прямой внук Николая I, другой внук крестьянина, их объединяло общее беспокойство. Николай Михайлович признал-ся, что составил свою собственную записку для императора. "Бо-юсь, -- сказал он ему, -- что после этой записки ты арестуешь меня". -- "Разве так страшно? -- спросил Николай П. -- Ну что ж, будем надеяться, все обойдется мирно..." -- Он прочел мое письмо, и теперь я в опале! -- Историк открыл шифоньер, извлек из него свою записку. -- Я возил ее в Киев для прочтения вдовствующей императрице Марии, здесь вы можете видеть ее три слова по-французски: "Браво, браво, браво! Мария". Он дал записку Пуришкевичу, и тот прочел: "Где кроется корень зла?.. Пока производимый тобою выбор министров был известен только ограниченному кругу лиц, дело еще могло идти. Но раз способ стал известен всем и каждому и о твоих методах распространилось во всех слоях общества, так даль-ше управлять Россией немыслимо. Неоднократно ты мне сказывал, что тебя... обманывают. Если это так, то же явление должно повто-риться и с твоею супругой... благодаря злостному сплошному об-ману окружающей ее среды. Ты веришь Александре Федоровне! Оно и понятно. Но что исходит из ея уст, есть результат ловкой подтасовки... огради себя от ея нашептываний... Ты находишься накануне эры новых волнений. Скажу больше -- накануне эры крушений". -- Как реагировал на это царь? -- спросил Пуришкевич. -- Обычно. Теперь за мною по пятам шляются сыщики. Ваш визит ко мне, будьте покойны, тоже станет известен царю. Недав-но я видел Палеолога, он сказал мне: "До сих пор мы имели дело с русским правительством. Но отныне у вас в верхах такая дикая неразбериха, что мы, французы, иногда уже перестаем понимать, с кем же имеем дело..." Пуришкевич поведал, что всю долгую дорогу, пока его поезд шел с фронта, он не сомкнул глаз -- мучился: -- Я не могу покинуть ряды правых, ибо я есть правый и гор-батого могила исправит. Но бывают моменты (вы как историк это знаете лучше меня), когда нельзя говорить со своей уездной коло-кольни. Надобно бить в набат с Ивана Великого. -- Вы хотите выступить в Думе? -- Да. Поверьте, -- сказал Пуришкевич, -- моя речь не будет даже криком души. Это будет блевотина, которую неспособен сдер-жать в себе человек, выпивший самогонки больше, чем нужно... *** Ноябрь 1916 года -- это обширное предисловие к февралю 1917 года. Россия даже пропустила мимо ушей сообщение газет о том, что австрийский император Франц-Иосиф, достигнув возраста 97 лет, пребывает в агонии... Бог с ним! Внутри госу-дарства происходили вещи более интересные. Распутин до пре-дела упростил роль русского самодержца. Штюрмер и сам не заметил, когда и как Гришка задвинул его за шкаф, а все дела империи решал с царицей, которая стала вроде промежуточ-ной инстанции, передававшей мужу указания старца. Николай II не обижался! Зато был недоволен Штюрмер, имевший от могу-щества непомерной власти один кукиш. Положение в стране создалось явно ненормальное. Пересылая в Ставку список рас-поряжений, царица наказывала мужу: "Держи эту бумажку все-гда перед собой... Если б у нас не было Распутина, все было бы давно кончено!" Штюрмер висел на тонком волоске, а думские речи о его "измене" обрезали этот волосок, как ножницы. С непомерных высот величия Штюрмер рухнул в скоропостиж-ную отставку. Подумать только! За короткий срок супостат ус-пел побыть президентом великой страны, владычил над наро-дом в министерстве внутренних дел, наконец, таскал портфель министра дел иностранных... Один хороший пинок -- и упор-хнул! В утешение любимцу царь пожаловал ключ камергера, носимый, как известно, висящим над ягодицей, о чем и сказа-но в придворных стихах: Не обижайся, мир сановный, что ключ алмазный на холопе! Нельзя ж особе столь чиновной другим предметом дать по ж... На место Штюрмера вылезал в премьеры генерал А.Ф.Трепов -- мрачный и жестокий сатана, умудрявшийся в одном слове из трех букв делать четыре ошибки (вместо "еще" Трепов писал "исчо"). Распутина никак не устраивало назначение и Трепова. -- Как можно его в примеры брать? -- возмущался он. -- Да спроси любого: фамилия Треповых всегда была несчастливой, при Треповых кровушка лилась, будто дождичек... Под диктовку Бадмаева он составил резкие, почти хамские телеграммы к царю. В бадмаевской же клинике генерал Мосолов, состоявший при Трепове, и разыскал Гришку Распутина, пивше-го какую-то возбуждающую микстуру. -- Слушай, ты, падаль! -- заявил ему генерал безо всякого почтения. -- Хочу предупредить, что если станешь мешать... -- А чо? Чо ты мне сделаешь? -- заорал Распутин. -- Шлепну, и все, -- сказал треповский генерал... Морис Палеолог записывал: "Штюрмер так удручен опа-лой, что покинул министерство, даже не простившись с союз-ными послами... Сегодня днем, проезжая вдоль Мойки на ав-томобиле, я заметил его у придворных конюшен. Он с трудом продвигается пешком против ветра и снега, сгорбив спину, ус-тремив взгляд в землю... Сходя с тротуара, чтобы перейти набе-режную, он чуть не падает". Трепов накануне своего назначе-ния повидался с Коковцевым. -- Я, кажется, единственный за последние годы председатель Совета министров, который прошел сам -- без Распутина... Вла-димир Николаич, подскажите, что я могу сделать для Родины? -- Гришка уже все сделал на сто лет вперед, -- отвечал быв-ший премьер. -- Я просто не вижу, Александр Федорыч, что бы вы еще могли добавить к тому, что уже сделано... Трепов, вступая в должность, сказал царю прямо: -- Только уберите прочь дурака Протопопова! Царь убрал со стола письмо жены, в котором она советовала повесить Трепова на одном суку с Родзянкой и Гучковым. -- Не вижу причин убирать Протопопова, -- ответил царь. Трепов, человек жесткий, вызвал к себе Распутина. Бестрепетно выложил перед ним двести тысяч рублей. -- Забирай, и чтобы я больше тебя в столице не видел! Я не позволю мужику вмешиваться в государственные дела. Мужик низко-низко поклонился премьеру России. -- Хорошо, генерал. Согласен взять твои денежки. Тока вот есть у меня один человечек... С ним прежде посоветуюсь. Через несколько дней Гришка явился к Трепову. -- Переговорил я со своим человечком. Сказал он мне -- не бери денег от Трепова, я тебе, Григорий, еще больше дам! Трепов спросил, кто этот "человечек". -- А царь наш, -- сказал Распутин и вышел. ...Трепов продержался только один месяц! *** Теперь, когда Штюрмера не стало, кричали так: "Протопопо-ва -- в больницу, а Трепова -- на свалку!" Перед Царским Селом встала задача взорвать Думу изнутри, и царица имела платного агента, который за десять тысяч рублей, взятых им у Протопопова, брался это сделать. Грудью вставая на защиту Распутина, депутат Марков-Валяй низвергал с думской трибуны такие ругательства, что Родзянко лишил его слова. Тогда Марков сунул к носу Родзянко кулак и произнес несколько раз -- со сладострастием: -- Мерзавец ты, мерзавец ты, мерзавец и болван! "Он рассчитывал, -- писал Родзянко, -- что я не сумею сдержаться, пущу в него графином, и по поводу этого скандала можно будет сказать, что Государственную Думу держать нельзя и надо ее распустить... Графин такой славный был, полный воды, но я сдержался!" Дабы утешить оскорбленного Родзянку, его избрали почетным членом университета, а посол Франции украсил его сюртук орденом Почетного легиона (одновремен-но Палеолог вручил орден и Трепову за то, что тот потребовал удаления Протопопова). Но вот настал день 19 ноября -- на трибуну поднялся Пуришкевич. -- Ночи последние не могу спать, -- начал он, -- даю вам честное слово. Лежу с открытыми глазами, и мне представляется ряд телеграмм... чаще всего к Протопопову. Зло идет от темных сил, которые потаенно двигают к власти разных лиц... Над лысиной оратора сразу брякнул колокольчик. -- Прошу не развивать этой темы, -- сказал Родзянко. -- Да исчезнут, -- возвысил голос Пуришкевич, -- Андронников-Побирушка и Манасевич, все те господа, составля-ющие позор русской жизни. Верьте мне, я знаю, что моими словами говорит вся Россия, стоящая на страже своих велико-державных задач и не способная мириться с картинами госу-дарственной разрухи... -- Владимир Митрофаныч, не увлекайтесь! -- В былые столетья, -- вырыдывал Пуришкевич, -- Гришке Отрепьеву удалось поколебать основы нашей державы. Гришка От-репьев снова воскрес теперь во образе Гришки Распутина, но этот Гришка, живущий в условиях XX века, гораздо опаснее своего пращура. Да не будет впредь Гришка руководителем русской внут-ренней и общественной жизни... Гостевые ложи заполняла публика, было множество дам, все аплодировали. Завтра его речь (если ее не зарежет думская цензура) появится в печати. Он был смят и оглушен выкриками: -- Браво, Пуришкевич, браво! В числе прочих дам Пуришкевича обласкала и баронесса Вар-вара Ивановна Икскуль-фон-Гильденбрандт (известная репинская "Дама под вуалью"); чтобы сразу нейтрализовать это горячее выс-тупление, баронесса, кокетничая, предложила Пуришкевичу: -- Умоляю... немедленно... мотор на площади... едем к Григо-рию Ефимычу! Он так любит все оригинальное... Пуришкевич не попался на эту удочку и поехал на трамвае домой, чтобы впервые за много дней как следует выспаться. На следующий день его одолевали телефонные звонки. Пуришкевич не хотел ни с кем разговаривать, но вечером жена настояла: -- Тебе что-то хочет сказать князь Феликс Юсупов, а это, Володя, лицо значительное, отказывать ему не стоит... Юсупов сказал, что сейчас он сдает экстерном экзамены в Пажеском корпусе, а потому 19 ноября не мог лично приветство-вать оратора, ибо, нарушив уставы корпуса, посетил бы Думу в штатском. -- Владимир Митрофанович, я хочу с вами побеседовать, но разговор не для телефона. Когда вы можете меня принять? -- Завтра, в девять утра. Юсупов прибыл на квартиру Пуришкевича и, как родствен-ник императорской семьи, сообщил последнюю придворную новость: -- Моя тетя (царица) грызет ковры от злости. А вы знакомы с Митей? Я имею в виду великого князя Дмитрия Павловича... Он прочел вашу речь и сказал, что вы ошибаетесь. Вам кажется, что если открыть глаза царю, то этим вы спасете Россию. -- А как же иначе? -- отвечал Пуришкевич. -- Этого мало, -- с милой улыбкой сказал Феликс. 2. АНКЕТА НА УБИЙЦ Замешанных в заговоре на жизнь Распутина было много (даже больше, чем нужно), но главных убийц было трое. О них и поведа-ем в порядке -- согласно их титулованию. *** ДМИТРИЙ ПАВЛОВИЧ -- великий князь (1891-1942) Единственный сын великого князя