триевич, благодарю вас от души. А вы уже посетили госпиталь моей супруги? Как он вам показался? Тут Протопопов понял, что хоть сам без штанов оставайся, но сто тысяч рублей надобно подарить государыне, а это значило, что предстоит и дальше залезать в долги к Симановичу... 1 июня Штюрмер был назначен диктатором! Указ об этом ордонансе русской истории царь уже заготовил, но опублико-вать его не решился. Выжидал. А генералы в Ставке выковывали свою диктатуру -- военную, замышляя свержение Николая II и заточение его жены, чтобы передать власть русской буржуа-зии. Самодержавие еще существовало, но в преисподней цариз-ма уже вызревали будущие режимы корниловщины, деникин-щины и колчаковщины... Лето 1916 года -- жаркое, удушли-вое, бурные теплые ливни не освежали земли. *** Люди, близко знавшие Николая II, писали, что царь вооб-ще никого (кроме сына) не любил. Он имел собутыльников, но друзей -- никогда! Вокруг него было много убежденных монар-хистов, но мало кто из них уважал самого монарха. Двор, как это ни странно, стоял в глухой оппозиции к царскому семей-ству. А родственный клан Романовых, великие князья и княги-ни, с показной нарочитостью подчеркивал свою обособлен-ность от Царского Села. Престолонаследник, мальчик Алексей, однажды спрашивал у матери: -- Почему у всех есть бабушки, а у меня нету? -- Не болтай глупостей, -- отвечала императрица. -- Твоя ба-бушка не любит нас, и ты ей не нужен... Алиса обладала особым талантом -- она умела вызывать к себе ненависть людей, даже любящих ее. Великая княгиня Елизавета Федоровна (Элла Гессенская) навестила как-то Царское Село и сказала сестре, что ее, императрицу, очень не любит вся Россия. -- Я тоже так думала, -- отвечала Алиса. -- Но теперь убеди-лась в обратном. Вот целая пачка писем от простых русских людей, которые видят лишь свет моих очей, уповая на одну лишь меня... А ненависть я испытываю только от столичного общества! Правда, она не знала, что Штюрмер сам писал такие восторженные письма, якобы от имени простонародья, и через охранку рассылал их по почте на имя царицы, а она взахлеб читала: "О, мудрейшая мать Отечества... о, наша богиня-хранительница..." -- Лучше б я не приезжала, -- сказала Элла. -- И уезжай с первым же поездом, -- ответила ей сестра... В этом году с треском проваливалась монархическая кинопро-паганда, затеянная Хвостовым. Едва лишь на экране показывалось царское семейство, как в зале раздавались смешки: -- Царь -- с Георгием, а царица -- с Григорием... Сначала на кинозрителей напустили полицию. В зале вспыхи-вал свет и следовал грозный окрик: -- Кто посмел отзываться неуважительно? Молчание. Гас свет. На экране снова возникали фигуры царя и царицы. И темноту опять оживлял людской говор: -- Царь-то -- с Георгием, а царица -- с Григорием... Кинохронику пришлось зарезать! Лето 1916 года было для царя временем вялым, пассивным, пьянственным. Лето 1916 года было для его жены периодом активным, деятельным, настырным. Слов-но челнок в ткацкой машине, Алиса ерзала между Царским Селом и Ставкою в Могилеве, интригуя отчаянно (шла сортировка лю-дей на "наших" и "не наших"). Распутин утешал императрицу, что на случай революции у них есть верное средство: "Откроем фронт перед немцами, и пущай кайзер сюды придет и порядок учинит. Немцы, они люди строгие... не балуют!" Спасти могло и заключе-ние мира. "Сазонов мне надоел, надоел, надоел!" -- восклицала царица. Николай II вполне разумно доказывал ей, что отставку Сазонова трудно объяснить союзникам по коалиции. Министр ино-странных дел сейчас столкнулся со Штюрмером! Штюрмер был против автономии Польши, а Сазонов стоял на том, что после войны Польша должна стать самостоятельным государством, и он все-таки вырвал у царя манифест о "братских чувствах русского народа к народу польскому". Торжествуя, Сазонов отъехал в Фин-ляндию, чтобы послушать шум водопадов и успокоить свои нервы. "Я хочу выспаться", -- говорил он... Друг российских фармазонов, Проклиная Петроград, Удалился лорд Сазонов На финляндский водопад. Нас спасает от кошмаров, Болтовни и лишних нот Ныне Бурхард Вольдемаров Штюрмер -- русский патриот... А Распутин все бубнил и бубнил о Сухомлинове: -- Старикашка-то за што клопов кормить обязан? Ежели всех стариков сажать, так кудыть придем? Алиса призвала к себе министра юстиции Александра Алек-сандровича Хвостова, который был родным дядей бывшего мини-стра внутренних дел ("убивца"!). Два часа подряд она размусолива-ла ему о невинности Сухомлинова, потом, возвысив до предела свой голос, требовала: "le veux, j'exiga quit soit libere" (Я хочу, я требую, чтобы он был освобожден). Хвостов не соглашался: суд был, суд приговор вынес, а он не может освободить преступника. -- Почему не можете? -- кричала царица. -- Вы не хотите освободить, ибо об этом прошу вас я! Вы просто не любите меня. -- Но ведь у меня тоже есть моральные убеждения. -- Не нуждаюсь в них. Вы освободите Сухомлинова? -- Нет. -- Ох! Я устала от всех вас... На место нового министра юстиции она подсадила А.А.Мака-рова, что был министром внутренних дел сразу после убийства Столыпина. Макарову о его назначении сообщил Побирушка, ко-торому анекдотическая ссылка в Рязань пошла на пользу: он еще больше растолстел. -- Вы вот спите, -- упрекнул его Побирушка, -- а я кое-где словечко замолвил, и -- пожалуйста: правосудие России спасено! -- Удивляюсь, -- отвечал Макаров. -- Ведь я знаю, что в са-мом грязном хлеву империи уже откармливают на сало хорошего порося -- Добровольского, и он во сне уже видит перед собой обширное корыто с невыносимым пойлом... Как ошиблась импе-ратрица! А куда смотрел Распутин, которого я ненавижу всеми фибрами души? -- Распутин, кажется, проморгал... Узнав о назначении Макарова в министры юстиции, Гришка заревел, как бык, которого хватили обухом между рогами: -- Какая же стерва обошла здесь меня? Макарова провели в юстицию Штюрмер с царицею, словно забыв, что этот человек -- враг Распутина! Гришка слег в постель, велел Нюрке набулькать в кухонный таз мадеры и стал пить, пить, пить... Один таз опорожнил -- велел наполнить второй. -- Да вить лопнешь, дядя! -- сказала племянница. -- Лей... дура. Много ты понимаешь! До себя он допустил только Сухомлинову. -- Вишь, как стряслось! -- сказал, лежа на кровати в новой рубахе и разглядывая яркие носки сапог. -- Я бы твоего старичка из крепости выдернул. Да тута Макаров, анахтема, влез в юстицку, быдто червь в яблоко, а я, глупый, Добровольского-то уже намы-лил, штобы проскочил без задержки... Эхма, сорвалось! Между Царским Селом и царскою Ставкой шло как бы не-гласное состязание -- кто кого пересилит? Императрица свергла из юстиции А.А.Хвостова и провела в юстицию А.А.Макарова. Тогда генералы взяли уволенного ААХвостова и сделали его ми-нистром внутренних дел. Игра шла, как в шашки: "Ах, ты сюда сходила? Ну, так мы сюда пойдем..." Распутин в эти дни сказал: -- Ша! Боле переменок не допущу. Папашка глупостей там наделает. Его, как ребенка малого, без призору одного оставить нельзя. Завтрева же мамашку настропалю и пущай в Могилев катит. Днем-то он порыпается, а ночью, кады в постель лягут, она ему как муха взудит в уши все, что надо... Было два часа ночи -- на квартире Манасевича-Мануйлова зазвонил телефон. Ванечка неохотно снял трубку. -- Кой черт меня будит? -- Не лайся. Это я. Распутин. -- А что у тебя? -- Приезжай. -- Ты один? -- Нет, тут Софка Лунц, ее завтра в больницу кладут. -- А что с нею? -- Не знаю. По женской части. -- Ладно. Приеду. Сухомлиновой не было -- ее заменяла Софья Лунц, красивая пожилая еврейка, жившая с того, что Распутин оплачивал ее лю-бовь рублями -- как уличной потаскухе. -- Что случилось? -- спросил Ванечка, входя. -- У нас дикие неприятности, -- сообщила Лунц. Ванечка еще никогда не видел Гришку таким растерянным, его глаза призрачно блуждали, движения были вялыми. -- Хоть беги, -- сказал он. -- Такие дела... Глаза б мои не глядели! Макарова без меня провели -- он и насобачил. Борька Суворин стрельбу на Невском открыл, а юстицка эта вшива взяла да арестовала -- кого б ты думал? -- самого умного банкира... Был арестован банкир царицы Митька Рубинштейн! -- А тут еще Софку в больницу кладут... -- Ну, со мною-то все обойдется, -- сказала Лунц, закури-вая. -- Одно-два прижигания, и я снова здоровая. А вот с Митькой Рубинштейном предстоит повозиться. Шум будет страшный... Софья Лунц легла в больницу, куда к ней повадился шляться и Распутин. По стремянке он влезал в палату второго этажа через окно. Откуда такое пылкое нетерпение -- не понимаю! Но врачи накрыли их в темноте, и санитары, мужики здоровущие, Распути-на вышибли в окно, а болящую даму спустили по лестнице... Эта мадам Лунц должна -- по планам Симановича -- начать действо-вать лишь тогда, когда в министры пройдет Протопопов... Граф Витте уже второй год лежал в могилке, а бомба замед-ленного действия, подложенная им под "Новое Время", сработала только сейчас. Лунц не ошиблась: шум был страшный... Прохожие на Невском проспекте услышали звон разбитых стекол -- это вы-летели окна в клубе журналистов и на подоконнике показалась фигура Борьки Суворина в клетчатых брюках лондонского фасона. Прохожие шарахнулись в разные стороны, когда отважный изда-тель открыл трескучую канонаду из револьвера, крича при этом? -- Люди русские! У меня нет другого выхода, как иначе при-влечь внимание передовой русской общественности... Жидовня поганая захватила мою газету! Слушайте, слушайте, слушайте... Закрутилась машина полицейского сыска, и Макаров уди-вился, когда узнал, что акции "Нового Времени" -- в руках Рубинштейна. Подпольные связи сионистов уводили очень да-леко -- вплоть до Берлина... Вскормленный с острия юриди-ческого копья, пеленутый в протоколы полицейских дознаний, Макаров ткнул в букву закона: -- Вот! Немедленно арестовать Рубинштейна с братьями, взять под стражу его агента, журналиста Лазаря Стембо из "Биржевых Ведомостей", который служит секретарем в германофильском са-лоне графини Клейнмихель, урожденной графини Келлер... "Это дело вызвало внимание всей России, -- писал Аарон Симанович. -- Все евреи были очень встревожены. Еврейство устраивало беспрерывные совещания, на которых говорилось о преследованиях евреев... Я должен был добиться прекращения дела Рубинштейна, так как оно для еврейского дела могло ока-заться вредным". Первым делом Симанович подцепил под ло-коток жену Рубинштейна и привел ее на Гороховую, где мил-лионерша горько рыдала, расписывая все ужасы гонений на ее бедного мужа... Она говорила: -- Страшный антисемитизм! Такого не было и при Сто-лыпине. -- Едем! -- крикнул Распутин, хватая шапку. Царица приняла их в лазарете, еще ничего не зная. А когда узнала, что Рубинштейн арестован, у нее перекосило рот. Военная комиссия генерала Батюшина взяла дело Рубинштейна в свои руки, контрразведка Генштаба могла вытряхнуть из банкира всю душу, и тогда откроется, как она, императрица, переводила через Митьку капиталы во враждебную Германию... Запахло изменой и судами! -- Я еду в Ставку, -- сказала она жене Рубинштейна. -- Обе-щаю вам сделать все, чтобы пресечь антисемитские злодейства... А Макаров и Батюшин уже докопались, что Рубинштейн че-рез банки нейтральных государств выплачивал деньги кредиторам, состоявшим в германском подданстве. Он очень ловко спекулиро-вал хлебом на Волге, искусственно создавая голод в больших горо-дах России, он играл на международной бирже на понижение кур-са русских ценных бумаг, он продавал -- через Персию -- русские продукты в Германию, он закупал продукты в нейтральных странах и кормил ими немецкую армию... Лязгнули запоры камеры -- Митька Рубинштейн встал, когда увидел входившего к нему ми-нистра юстиции. -- Александр Александрович, -- сказал он Макарову, -- я же ведь директор "Русско-Французского банка", и Россия просто не сможет воевать без меня... Я -- тончайший нерв этой войны. -- Вы... грыжа, которую надо вырезать. -- Но в Царском Селе широко известна моя благотворитель-ная деятельность на пользу солдатских сироток. Наконец... -- Наконец, -- перебил его Макаров, -- сидеть в столице вы не будете. Я запираю вас в псковской каторжной тюрьме! Макаров, сам того не ведая, нанес по распутинской банде такой удар, от которого трещали кости у самой императрицы. Она приехала в Могилев возбужденная; вот ее подлинные слова: "Ко-нечно, у Митьки были некрасивые денежные дела, но... у кого их нету? Будет лучше, Ники, если ты сошлешь Рубинштейна в Си-бирь, но потихоньку, чтобы не оставлять его в столице для раздра-жения евреев... А знаешь, кто его посадил? Это же так легко дога-даться -- Гучков (!), которого я так страстно желала бы повесить..." Дался ж ей этот Гучков, которого она видела не сидящим, не лежащим, а непременно повешенным. Как же ей, хозяйке земли Русской, освободить Сухомлинова и Рубинштейна? Рас-путин сказал: -- Чепуха! Сменим Макарова -- поставим Добровольского... А что? Выкручиваться как-то ведь надо. Юстицка -- это юстицка... *** Сазонов отдыхал в Финляндии, когда Палеолог навестил министерство иностранных дел; посла принял товарищ мини-стра Нератов, человек недалекий и крайне осторожный. Тем более было странно слышать от этого сдержанного чиновника несдержанное признание: -- Кажется, мы потеряем Сазонова... Был зван на помощь и английский посол Бьюкенен. -- Я и Палеолог, -- сказал он, -- что могли бы сделать мы лично, дабы предупредить отставку Сазонова? -- Вы ничего не сделаете, -- отвечал им Нератов, -- ибо одно лицо, близкое к верхам, информировало меня о том, что проект указа об отставке Сергея Дмитриевича уже заготовлен. -- Какова же причина будет указана? -- Кажется, мигрень и... бессонница Сазонова. Дипломатический мир Антанты пребывал в тревоге, кото-рую легко объяснить. Сазонов был вроде сиделки при родах войны, Сазонову же предстояло, казалось бы, устранить ее гряз-ный послед... Нератов предупредил послов: -- На место Сазонова готовится... Штюрмер! "Ах, грядущий день неведом!" -- Мыслит, сумрачен и строг, Светских дам кормя обедом, Господин Палеолог. "Здесь случилось очень быстро Много странных перемен" -- Так про нового министра Пишет в Лондон Брюкенен. Штюрмер встретил Палеолога на улице, восклицая: -- Никакой пощады злейшему врагу человечества! Никакой милости Германии! Моя горячо любимая, моя православная Русь вся, как один человек, грудью встает на борьбу с ванда-лизмом кайзера... Фразеология вредна. А патриотизм, как и юношеская любовь -- чувство крайне стыдливое. О любви не кричат на улицах. 13. "ПРО ТО ПОПКА ВЕДАЕТ..." Когда портфель с иностранными делами оказался в руках Штюрмера, германская пресса взвыла от восторга -- царизм помахал Берлину белым флагом. Но кого угодно, а Штюрмера Антанта переварить не могла. С берегов Невы радиостанция "Но-вая Голландия" пронизывала эфир импульсами срочных депеш, которые подхватывала антенна Эйфелевой башни в Париже. Под страшным напряжением политики гудел электрокабель, бро-шенный англичана-ми в древние илы океанских грунтов -- от барачного поселка Романов-на-Мурмане (будущий Мурманск) до респектабельного Лондона... Сазонов воспринял отставку спокойно. Бьюкенен отправил в здание у Певческого моста письмо -- угрожающее: "Если император будет продолжать слушаться своих ны-нешних реакционных советчиков, то революция, боюсь, является неизбежной. Гражданскому населению надоела административ-ная система, которая в столь богатой естественными ресурса-ми стране, как Россия, сделала затруднительным для населения... добывание многих предметов первой необходимости даже по го-лодным ценам". Летом 1916 года на полях России вызревал неслыханный уро-жай, какой бывает один раз в столетие. Этот урожай соберут весь -- до зернышка! Бабы, мальчишки и старики. Но вот куда он денет-ся -- черт его знает... Костлявые пальцы голода уже примерива-лись удушать детей в младенческих колыбелях. *** Осознав мощное закулисное влияние Распутина на министер-скую чехарду, англичане, верные своей практике, подсадили к нему шпиона. Это была изящная леди Карруп, прибывшая в рус-скую столицу с мольбертом и кистями, имея задание от Интеллидженс сервис написать с Гришки портрет. Всегда падкий на любую славу, Распутин охотно позировал, а леди, орудуя кистью, зани-малась "промыванием" Гришкиных мозгов. Слово за слово -- и политическое кредо Распутина прояснилось. Он обогатил созна-ние леди известием, что все русские министры -- жулье страш-ное, что царь -- из-за угла пыльным мешком трахнутый, что "ца-рица -- баба с гвоздем", а России надобно выйти из войны и устраивать внутренние проблемы. -- Чтобы народец не закочевряжился! -- сказал Гришка. Леди Карруп не мечтала о славе Виже-Лебрен или Анжелики Кауфман -- портрет писался ею сознательно долго -- до тех пор, пока Распутин не выбросил художницу на лестницу со словами: "Я вижу, стерва, чего ты хочешь! Да посмотри на рыло свое -- кожа да кости..." Портрет остался неокончен, и заодно с бюстом Распутина работы Наума Аронсона он дополнил небогатую ико-нографию Григория Ефимовича. Но это все может скорее заинте-ресовать искусствоведов, а мы пишем роман политический... Мунька Головина с папиросой в зубах исполнила для Гришки мещанский романс, аккомпанируя себе на раздрызганном рояле: Одинок стоит домик-крошечка, Он на всех глядит в три окошечка, На одном из них -- занавесочка, А за ней висит с птичкой клеточка, Чья-то ручка там держит леечку, Знать, водой поит канареечку. Много раз сулил мне блаженство ты, Но как рок сулил -- не сбылись мечты... -- Тары-бары-растабары, -- сказал Распутин. -- Что делать со Штюрмером, ядри его лапоть, ума не приложу. Избаловался. С бан-тика сорвался. Козелком решил прыгать... без меня травку щиплет! -- Господи, -- вздохнула Мунька, -- так сбрось его. С отчетливым стуком хлопнула крышка рояля. -- Протопопова надо скорей вздымать, -- решил Гришка. -- Правда, мозги у него крутятся, ажио страшно бывает. Но я его, сукина сыночка, так взнуздаю, что он света божьего не взвидит... Были первые числа августа. Расстановка имперских сил не радовала распутинского сердца. Штюрмер -- премьер и "наруж-ный". Макаров правит в юстиции, на место "унутреннего" по-садили дядю Хвостова, смещенного с юстиции, а генерал Алек-сеев (чтоб он костью подавился!) иконку от Распутина поцеловал, но никаких серьезных выводов для себя не сделал... Так дальше дело не пойдет. -- Клопы все. Кусачие. Чешусь я, хосподи... До самой осени русская Ставка не ведала стратегических "сновидений" от Распутина -- он был целиком поглощен дела-ми своими, делами Сухомлинова и Рубинштейна; лишь иногда царица долбила царя по темени, чтобы он задержал Брусилова: "Ах, мой муженек, останови это бесполезное кровопролитие, почему они лезут словно на стенку?" Карпаты, утверждала она, нам ни к чему, генералы сошли с ума, министры дураки, а косоглазый Алексеев вступил в тайную переписку с Гучковым, которого давно надо повесить. В письмах царицы часто мелька-ли буквы -- П., Р. и Б. (Протопопов, Распутин и Бадмаев); ея величество высочайше изволили подсчитать, что Гучков ровно в 40 000 000 раз хуже любого разбойника... Математика -- наука точная! Неужели? *** Макаров говорил, что подкуплен был единожды в жизни -- Побирушкой, устроившим его сына в институт. Министр юсти-ции полагал, что темные нечистые силы влияния на него не оказывают. Во всяком случае, посадив в тюрьму Митьку Рубин-штейна, он нацелил свое недреманное полицейское око на Манасевича-Мануйлова. -- Мне попалось досье на вас, милейший Иван Федорович, а вас давно требуют выдать правительства Италии и Франции. -- За что? -- За мошенничества. -- Если давно требуют, так чего ж давно не выдали? -- А я вот возьму да выдам. -- Кому -- Италии или Франции? -- Пополам разорву, как тряпку... Обыски и аресты были обычны; посадить человека стало так легко, будто прикурить от спички. Манасевич пребывал сейчас в азарте накопления. Война -- удобное время для наживы, а "бара-ны, -- говорил Ванечка, не стесняясь, -- на то и существуют, чтобы их стригли". Меньше двадцати пяти тысяч рублей он не брал. Счета в банке росли, как квашня на дрожжах. Посредничая между мафией и банками, между Штюрмером и Распутиным, между Синодом и кагалом, он скоро зарвался. Как и все крупные афери-сты, Манасевич попался на ерунде! Он и раньше шантажировал банки, откупавшиеся от него плотными пакетами. Сейчас он про-воцировал Московский банк, который взятку ему дал, но -- по совету Макарова! -- записал номера кредитных билетов. Ванечку арестовали на улице Жуковского, когда он с Осипенко выходил из подъезда своего дома. Загнали обратно в квартиру, учинили обыск и нашли пачку крупных купюр с уличающей нумерацией... Отвер-теться трудно -- повели в тюрьму! Штюрмера в это время не было в столице. Ванечка один глаз открыл пошире, а другой плотно зажмурил, симулируя приближение "удара" (так называли тогда современный инфаркт). Арест и следствие проводили военные вла-сти под наблюдением министерства юстиции... Распутин в ярости названивал в Царское Село -- Вырубовой: -- Макаров, анахтема, погубить меня удумал! Ведь Ванька-то моей охраною ведал... Как же я теперь на улице покажусь? Ведь пришибут меня, как котенка. Ой, жулье... Ну, жулье! Манасевич сел крепко, и царица кричала: -- Боже мой, что делается! По улицам безнаказанно бродят тысячи мерзавцев, а лучших и преданных людей сажают... Манасевич прикрывал аферы Рубинштейна, он страховал царицу из самых глубоких тылов -- из недр полиции, из тунне-лей охранки, скажи он слово -- и все лопнет... Распутин был подавлен. -- Ну нет! -- сказала ему императрица. -- Пока Макаров в юстиции, я вижу, что помереть спокойно мне не дадут. -- Вот вишь, -- отвечал Гришка, -- что случается, кады минис-те-ров ты, мамка, без моего благословения ставишь... Алиса придвинула к себе лист бумаги: "Макарова можно отлично сместить -- он не за нас... Распутин умоляет, чтобы скорее сместили Макарова, и я вполне с ним согласна". Алиса рекомендовала мужу подумать над кандидатурой Добровольс-кого, за которого Симанович ручается, как за себя; на это царь отвечал, что Добровольского знает -- это вор и взяточник, ка-ких еще поискать надо. -- Ах, господи! -- волновалась царица, -- Когда это было, а сейчас Добровольский живет на одном подаянии. Вор и взяточ-ник? Но, помилуйте, фамилия Добровольских очень распростра-ненная... Может, вор и взяточник его однофамилец? Царь проверил и отвечал -- нет, это тот самый! Положение осложнялось. Распутин негодовал: -- Ну и жистя настала! Хотел в Покровское съездить, так не могу -- дела держут. Пока Сухомлинова, Митьку да Ваньку из-за решетки не вытяну, домой не поеду... Буду страдать! Из Ставки вернулся в столицу Штюрмер и не обнаружил на-чальника своей канцелярии. Лидочка Никитина сказала: -- Закоптел Ванечка... увели его мыться. -- Кто посмел? -- Старый Хвостов указал, а Макаров схватил... Штюрмер срочно смотался обратно в Ставку, вернулся радос-тный, сразу же позвонил А.А.Хвостову-дяде. -- Вы имели удовольствие арестовать моего любимого и незаменимого чиновника -- Манасевича-Мануйлова, а теперь я имею удовольствие довести до вас мнение его величества, что вы больше не министр внутренних дел... Ну, что скажете? Телефон долго молчал. Потом донес вздох Хвостова: -- Да тут, знаете, двух мнений быть не может. Я верный слуга его величества, и если мне говорят "убирайся", я не спо-рю, надеваю пальто, говорю "до свиданья", и меня больше нету... Потом Штюрмер позвонил на квартиру Протопопова. -- Александр Дмитрич, я имел с государем приятную беседу о вас... Подтянитесь, приготовьтесь. Вас ждут великие дела! -- В от-вет -- молчание. -- Алло, алло! -- взывал Штюрмер. Трубку переняла жена Протопопова. -- Извините, он упал в обморок. Что вы ему сказали. -- Я хотел только сказать, что он -- эм-вэ-дэ! -- С моим мужем нельзя так шутить. -- Мадам, такими вещами не шутят... Манасевич-Мануйлов на суде тоже не шутил. -- У кого в жизни не бывало ошибок? -- защищался он. -- Меня обрисовали здесь хищником и злодеем. Но моя жизнь сло-жилась так, что, служа охранке, я больше всех и страдал от этой охранки... Суд присяжных заседателей признал его виновным по всем пунктам обвинения, в результате -- получи, дорогой, полтора года арестантских работ и не обижайся. Ванечка зажмурил и второй глаз, симулировал "удар". Из суда его вынесли санитары на носилках... "На деле Мануйлова, -- диктовала царица в Став-ку, -- прошу тебя надписать ПРЕКРАТИТЬ ДЕЛО..." Вырубо-вой она сказала: -- Просто я не хочу неприятных разговоров в Петрограде, о нас и так уже много разной чепухи болтают в народе... ...Манасевича-Мануйлова освободит Протопопов! *** Из показаний Протопопова: "Распутин, которого я видел у Бадмаева, сказал, что его "за меня благодарили"... все дело слу-чая отношений моих к Бадмаеву и Распутина к нему же, а за-тем к Курлову и ко мне. В это же время я услышал от Распутина фамилию Добровольского как министра юстиции. Вскоре я уехал в Москву и в деревню; приблизительно через недели три, око-ло 1 сентября 1916 года, получил депешу от Курлова: "Приез-жай скорее". Курлов сам и встречал Протопопова на вокзале. -- Венерикам всегда везет -- езжай в Ставку. -- Паша, я боюсь... Мне так страшно! -- Не валяй дурака, -- отвечал Курлов. В вокзальном буфете октябрист взял стаканчик сметаны и булочку с кремом. Подле него сидел с унылым носом "король русского фельетона" Власий Дорошевич, похмелявший свое естество шипучими водами; он сравнил Протопопова с биль-ярдным шаром: -- Сейчас вас загонят в крайний правый угол. -- Но я никогда и не считал себя левым. -- Тогда все в порядке: вам будет легко помирать... При свидании с царем Протопопов увидел всю Россию у сво-их ног, и Николай II утвердил его в этом святом убеждении. -- Я вручаю вам свою царскую власть -- эм-вэ-дэ! Правительство давно мучили кошмары "хвостов" -- длинные очереди (хлебные, мучные, мясные, мыльные, керосинные). На первое место вставал продовольственный вопрос, удушавший бюрократство. Протопопов с темы голода все время перескакивал на евреев, но на этот раз царю было не до них -- он упрямо гнул свою линию. -- Ваши связи в промышленных кругах, -- говорил он, -- помогут вам возродить доверие фабрикантов лично ко мне. Я вижу в вашем назначении приятное сочетание внутренней и биржевой политики. А ваша горячность меня растрогала! -- Все так неожиданно... -- бормотал Протопопов. -- А как вы относитесь к Распутину? -- спросил царь. -- Дай бог всем нам побольше таких Распутиных... Эти слова были пропуском через все кордоны. Николай II умел очаровывать людей, а Протопопов очаровал царя -- своей востор-женностью, будто он -- мальчик, получивший красивую игрушку на рождество, свечечки на елке уже зажжены, и сейчас ему, как примерному паиньке, подадут сладкое... Возвратившись из Ставки в Петроград, он на перроне вокзала возвестил журналистам: -- Все свои силы я отдаю охранению самодержавия... Ни одной фальшивой ноты в его голосе не прозвучало; слова Протопопова -- не декларация, это естественный крик души, же-лавшей подпереть шатающийся трон Романовых. Затем он сделал заявление, что никакой своей политики вести не намерен -- лишь будет следовать в фарватере политики кабинета Штюрмера. -- Жизни своей не пощажу, -- искренно рыдал Протопопов, -- но я спасу древний институт русской монархии! В "желтом доме" на Фонтанке, где министры мелькали, как разноцветные стеклышки в калейдоскопе, царил невообразимый кавардак. Никто не знал, где что лежит. Стопы неразобранных дел росли под потолок -- будто сталагмиты в доисторических пещерах. Протопопов первым делом позвонил в клинику Бадмаева: -- Петр Александрыч, а Паша у вас?.. Паша, здравствуй, это я, Сашка! Слушай, не дай погибнуть -- спасай меня... Курлов явился в МВД -- властвовать! При нем Протопопов начал барабанить в Таврический дворец -- председателю Думы Родзянке: -- Поздравьте! Я уже здесь! Я звоню с чистым сердцем! Так я рад, что стал министром внутренних дел... -- Потом он обалдело сказал Курлову: -- Ты знаешь, что мне этот гужбан ответил? Он ответил: "У меня нет времени для разговоров с вами..." -- Короче, -- спросил Курлов, -- что ты мне предлагаешь? -- Пост товарища... -- Мы и так товарищи. Теперь Курлов может вернуть долги Бадмаеву. -- Паша, возьмешь на себя и департамент полиции? -- Давай, -- согласился Курлов. -- А ты не боишься, что за мои назначения Дума тебе все зубы выломает? -- Мне на них наплевать! Кстати, Паша, подскажи мне хорошего портного. Хочу сшить себе узкий в талии жандармс-кий мундир... Помимо мундира, его заботило издание собственной газеты "Русская Воля". Плеханов, Короленко и Максим Горький сразу отказались сотрудничать с ним, из "китов" остались только Амфи-театров и Леонид Андреев. Первый номер протопоповской газеты целиком был посвящен ругательствам по адресу самого же созда-теля этой газеты. Протопоповская газета смешала с дерьмом... Про-топопова! -- Амфитеатрова выслать, -- распорядился министр (А.В.Амфитеатров открыл протопоповскую прессу статьей, кото-рая представляла собой бессмысленный набор слов. На самом же деле она была замаскированной криптограммой. Из первых букв каждого сло-ва складывалась фраза с требованием отставки Протопопова!). -- Это глупо, -- вмешался Курлов. -- Вот Столыпин, бери с него пример... Когда на него нападали в печати, он отмалчивался. И никогда не пытался мстить. А если его подчиненные делали это за него, он бранил подхалимов и защищал своего обидчика. -- Столыпин передо мною -- пешка! Курлов даже оторопел: -- Сашка, ты на стенку лезь, но на потолок не залезай... "Когда после моего назначения Распутин сказал мне по те-лефону, что теперь мне негоже водиться с мужичонком, я ему ответил, что он увидит -- я не зазнаюсь. Но ставленником его себя не чувствовал, продолжая с ним встречаться у Бадмаева, как прежде; чужой при дворе, не имея никаких связей, какие были у других, я не заметил, что моею связью был Распутин (а значит, Вырубова и царица), пока царь... не почувствовал, что я стал любить его как человека, так как среди большого гоне-ния я встречал у него защиту и ласку; он на мне "уперся", как он раз выразился мне. Он говорил, что я его личный выбор: мое знакомство с Распутиным он поощрял. Бадмаев и Курлов звали меня на эти свидания (с Распутиным), и я ездил не задумыва-ясь -- я знал, что его (Распутина) видят многие великие люди" -- так писал о себе Протопопов... Но, признав влияние Распутина, он никогда не сознался, что Симанович держал на руках его векселя, которые надо оплачивать. Протопопов устра-ивал обмен пленных -- за одного еврея, попавшего в немец-кий плен, выдавал трех немецких солдат! В этот абсурд трудно поверить, но так и было. Протопопов надоел царю со своим постоянным нытьем о "страданиях умной и бедной нации", из кабинетов МВД было не выжить еврейские делегации, равви-ны и банкиры наперебой рассказывали, как им трудно живется среди антисемитов... Курлов орал на министра, как на сопливого мальчишку: -- Дурак! Что ты опять глаза-то свои закатил? Посмотри хоть разок на улицы -- там в очередях готовы разодрать тебя за ноги. Пойми, что пришло время крови. Пока не поздно, уничтожь "хво-сты" возле лавок... Надо наделить крестьян землей, хотя бы для этого пришлось пожертвовать ущемлением прав дворянства. (О, как далеко пошел Курлов в страхе своем!) Перестань ковыряться с жидами, а срочно уравняй права всех народов России. (Смотри-те, как он зашагал!) Иначе нас с тобой разложат и высекут... Или ты не видишь, что разгорается пожар революции? А в кулуарах Таврического дворца, поблескивая лысиной и стеклами пенсне, бродил язвительный сатир Пуришкевич, от-зывая под сень торжественной колоннады то одного, то другого депутата, и, завывая, читал им свои новые стишки -- о Про-топопове: Да будет с ним святой Георгий! Но интереснее всего -- Какую сумму взял Григорий За назначение его? Это поклеп! Протопопов был, пожалуй, единственным мини-стром, который был проведен Распутиным бескорыстно -- без обычной мзды. Сейчас он подсчитал, что подавление революции будущего обойдется государственной казне всего в четыреста ты-сяч рублей... -- Так дешево? -- не поверил царь. -- Ни копейки больше, -- отвечал Протопопов. Придворные называли его, как попугая, Протопопкой, а се-рьезные академические генералы в Ставке -- балаболкой. По рукам публики блуждали тогда анонимные стихи: Ах, у нас в империи от большого штата Много фанаберии -- мало результата: Гришка проповедует, Аннушка гадает... Про то Попка ведает, про то Попка знает! Бадмаев в это время подкармливал Протопопова каким-то одуряющим "любовным фильтром" (что это такое -- я не мог выяснить), и министр валялся в ногах царицы, глядя на нее сумасшедшими глазами старого потрепанного Дон-Жуана, по-том он бросался к роялю и -- великолепный пианист! -- про-игрывал перед женщиной скрябинские "Экстазы", рвущие ей нервы... *** Из камеры Петропавловской крепости царь перевел Сухомли-нова в палату психиатрической больницы, откуда было легче от-дать его "под домашний арест". Генерал Алексеев сказал государю: -- Ваше величество, а вы не боитесь, что толпа с улицы вор-вется в квартиру и растерзает бывшего министра? -- К нему будет приставлен караул... В жилище Сухомлиновых вперлись вечером сразу девять солдат с винтовками, попросили стакан и дружно хлестали сырую воду из-под крана. Екатерина Викторовна с презрением сказала: -- Что вы мне тут водопой устроили, как лошади? Солдаты неграмотно, но вежливо объяснили: -- Войди в наше положение. Вечером крупы тебе насыплют доверху. Трескаешь, ажно в башке гудеж. Оно ж понятно -- пишшия-то не домашня, казенна. Без воды у нас все засохнет и кишки склеятся! Сухомлинова позвонила в МВД Протопопову. -- Это выше моих сил! -- сказала она. -- Всю квартиру заво-няли махоркой и портянками... Неужели мой супруг убежит? Протопопов лично навестил арестанта, наговорил ему любез-ностей и выставил караул на лестницу, чтобы не мешал жить. Когда министр удалился, чета Сухомлиновых в строгом молчании пила чай, и абажур отпечатал на скатерти розовый круг. Екатерина Викторовна, поджав губы, тонкими пальцами с крашеными ног-тями положила себе в чашечку два куска сахара. -- Я забыла сказать, -- с расстановкой произнесла она, хмуря густые брови, -- за то, что ты сидишь со мною и пьешь чай не в крепости, а дома, за это ты должен благодарить Распутина. Старик тихо и жалко заплакал: он все понял. -- Боже мой, -- бормотал, -- какой позор... Ах, Катя! Жена следила, как тают в чашке куски рафинада. -- Ты, -- сказала она, не глядя мужу в глаза, -- должен хотя бы позвонить Распутину и в двух словах... поблагодарить. -- Избавь! Этого я никогда не сделаю... Распутин говорил в эти дни: "Осталось Рубинштейна выз-волить, тады и отдохнуть можно, а то юстицка замотала меня!" До его слуха уже долетали возгласы с улиц: "Долой Штюрмера, долой Протопопова!" Штюрмера свалить было нетрудно, пих-ни -- и брякнется, а Протопопова уже невозможно... Пока Екатерина Викторовна пила чай со старым оскорбленным му-жем, Гришка хлебал чай с Софьей Лунц; он долго молчал, что-то думал, потом показал ей кулак: -- Вот ена, Рассея-то, где! И не пикнет... ФИНАЛ СЕДЬМОЙ ЧАСТИ Русская военная сила к осени 1916 года уже не имела гвар-дии -- весь ее цвет погиб под шрапнелью, был вырезан под ко-рень дробными германскими пулеметами; славная гвардия полегла в болотах Мазурии непогребенной, она приняла смерть в желтых облаках хлористых газов. Не только пролетариат -- армия тоже вол-новалась, в окопах бродила закваска мятежа, а на страну надвигал-ся голод. Впрочем, не будем упрощенно думать, что Россия обед-нела продуктами -- и хлеб, и мясо водились по-прежнему в гоме-рическом изобилии, но Петроград и Москва уже давно сидели на скудном пайке, ибо неразбериха на транспорте путала графики доставки провизии. Вопрос о голоде в городах -- это был тот ка-верзный оселок, на котором царское правительство наглядно отта-чивало свое бюрократическое бессилие... Время испытания массам надоело, Дело пропитания -- внутреннее дело. Сытно кто обедает или голодает -- Про то Попка ведает, про то Попка знает. Стихи требуют комментариев: Протопопов заверил царя, что разрешение продовольственного кризиса он берет на себя, как частное дело своего министерства. Не в меру словоточащий министр бросил в публику, словно камень в нищего, страшное откровенное признание: лозунг "Все для войны!" обратился в лозунг "Ничего для тыла!". Протопопов замышлял величествен-ную схему продовольственной диктатуры -- иллюзию, каких у него было немало, но высшую власть империи уже охватывал паралич... Власть! Она отвергла Протопопова, как выскочку. С осени 1916 года министры начали саботаж, и все решения Про-топопова (пусть даже разумные) погибали в закорючках возра-жений, пунктов, циркуляров и объяснительных записок. Ново-явленный диктатор оказался трусливым зайцем, а министры скоро почуяли, что этот суконный фабрикант боится их гро-моздких кабинетов, он готов встать навытяжку перед тайным советником в позлащенном мундире гофмаршала. Протопопов уже не вылезал из-под жестокого обстрела печати, он превра-тился в удобную мишень для насмешек. Наконец, в думских кругах извлекли на свет божий и свидание Протопопова с Варбургом в Стокгольме; имя министра внутренних дел отныне ставилось в один ряд с именами Распутина, Манасевича-Ма-нуйлова, Питирима и Штюрмера... До царя дошли слухи о не-довольстве в Думе назначением Протопопова; Николай II за-метил вполне резонно: -- Вот пойми их! Сами же выдвигали Протопопова, он был товарищем председателя Родзянки, который прочил его на пост министра торговли и промышленности. А теперь, когда я возвысил Протопопова, они от него воротятся... Эти господа во фраках сами не ведают, кого им нужно на свою шею! Протопопов горько плакал перед царем в Ставке: -- Государь, я оплеван уже с ног до головы... За кулисами правительства он выработал каверзный ход, одоб-ренный в домике Вырубовой, и явился к Родзянке: -- По секрету скажу: есть предположение сделать вас мини-стром иностранных дел и... премьером государства. Эх, чудить так чудить! Родзянко на это согласился. -- Но, -- сказал, -- передайте государю, что, став премьером, я прошу его не вмешиваться в назначения мною министров. Каж-дого я назначу сроком не меньше трех лет, что