остоянно был на грани озорства, но вовремя умел остановиться. В конце обеда, когда официанты подавали мороженое, в гостиную вскочила разъяренная пантера, гневно стегая воздух стеблем упру-гого хвоста. Императрица, выронив вазу, в ужасе закричала, но пантера тут же легла возле нее и длинным красным языком обли-зала ей туфли. Гости не сразу поняли, что это... Маклаков! -- Вам бы в цирк, -- сказал Николай II, очень довольный. "Пантера" ласково мурлыкала возле его ног. Император, улучив минуту, прошептал жене: -- Какой приятный человек. С ним лег-ко в такой степени, что ни о чем серьезном уже не думаешь. -- Заметь, он расположен к нам, -- ответила Алиса. -- Ты, Ники, не забудь о Маклакове, таких людей надо приближать. В курильной комнате царь сказал губернатору: -- Скажите, а вот в Думе есть ученик самого Плевако -- некий Василий Алексеевич Маклаков... это, кажется, ваш брат? -- Увы, -- загрустил губернатор, -- стыдно за кадета Васю, говорил я ему -- не трепись, братец, но куда там! Занесло! И стал членом ЦК... Объясню суть: еще в детстве меня отец часто порол, а Васю никогда. Это его и развинтило! Я, сеченый, пошел в эм-вэ-дэ, а несеченый Вася подался в кадеты. Царь покидал Чернигов в отличном настроении. -- Николай Алексеич, -- сказал он Маклакову, -- Чернигов под вашим правлением произвел на меня отрадное впечатление. Благодарю за службу, за вкусные обеды и за минуты искреннего веселья. Прошу вас: когда в Петербург поедете, не забудьте захва-тить с собой шкуру пантеры -- напугайте моих придворных... Коковцев, встретив царя на киевской пристани, сразу же за-вел речь о том, что надо провести жестокий процесс над главными виновниками гибели Столыпина: "Ясно, что Курлов не стрелял в Столыпина, но рука Курлова направляла руку Богрова..." На авто-мобиле подъехали к Николаевскому дворцу. -- Сегодня восьмое сентября, -- сказал царь, листанув на-стольный календарь. -- Та-ак... завтра я выезжаю в Ливадию. -- Как? Разве не будете присутствовать на похоронах? -- Я бы остался, но... жена! Она не любит сцен. -- Ваше величество, вы хоть взгляните на него. Вы столько лет работали вместе... Больше вы его никогда не увидите. -- Хорошо, я постою у его гроба. Коковцев ждал, что над гробом Столыпина царь открыто при-зовет его на пост премьера империи, но царь в раздумье постоял возле покойника, не глядя на него, и молча удалился. Коковцев не знал, что накануне вечером Николай II спрашивал у Распутина -- кого ставить в министры внутренних дел? -- А, чего уж там выбирать... давай Хвоста! * * * Малую Владимирскую улицу переименовали в Столыпинскую, а на рассвете 11 сентября Богрова казнили. Виселица была установ-лена в одном из фортов Киевской крепости -- как раз на Лысой горе, где, по преданиям, свершался шабаш всякой нечистой силы. От встречи с духовником Богров отказался, писем для родных не оставил. А смерть он встретил весьма спокойно... Днем к перрону киевского вокзала был подан царский эксп-ресс. Провожать императора в Ливадию собралась местная знать, тузы дворянства и столпы местной бюрократии, но государь поче-му-то задерживался. Вдруг на перроне показался скороход, одетый так, как одевались пажи времен веселой Елизаветы -- с крылыш-ками Юпитера на лодыжках ног. Запыхавшись, он объявил, что его (Коковцева) "очень ждет" император. Коковцев велел шоферу ехать быстрее и скоро предстал перед царской четой. Слуги уже стаскивали вниз баулы с туалетами, царица перед зеркалом при-меряла громадную шляпу. Состоялся разговор -- краткий, нервный, торопливый. -- Владимир Николаич, -- сказал царь, -- я решил дать порт-фель внутренних дел нижегородскому губернатору Хвостову. -- Назначение такого человека, каков Хвостов, будет озна-чать, что вы добровольно бросаетесь в пропасть. Одно дело -- ми-нистр земледелия: если он запорет нам один урожай, мы его выки-нем и поставим другого. Но нельзя эм-вэ-дэ вручать Хвостовым! Царица крутилась перед зеркалом, и в отражении его Ко-ковцев видел ее глаза, следившие за "игрой в министры". Царь спросил: -- Отчего вы так суровы к Алексею Николаевичу? -- Среди наших губернаторов масса безобразников, но такого хулигана, каков Хвостов, пожалуй, сыскать трудно... Царица, по-прежнему глядя в зеркало, сказала: -- Ники, не забывай, что нам пора ехать... -- А если я предложу черниговского Маклакова? -- Что ж, для балагана годится, -- ответил Коковцев. -- Ники, я пошла! -- сказала царица. Она стала величаво спускаться по лестнице на улицу, где фыр-кали газолином придворные "рено" и "бонды". -- Вам трудно угодить, -- заметил царь Коковцеву. Коковцев изящно поклонился, но... промолчал. -- Ники, -- послышалось снизу, -- не забывай, что я уже в шляпе, а шляпа тяжелая, и я не могу больше тебя ждать... -- Хорошо, -- сказал Николай II, протягивая руку. -- О министре дел внутренних я еще подумаю. А вы будете моим презусом... Слово сказано! Коковцев передохнул так, будто сбросил с себя тяжелый мешок. Но от лестницы царь вдруг повернулся к презусу, и в его "глазах газели" блеснула яркая, выразительная злость. -- Надеюсь, -- отчеканил он в разлуку, -- вы не станете за-слонять меня, как это делал покойный Столыпин! В этой фразе затаилась разгадка убийства Столыпина... Распутин тоже поехал в Ливадию -- отдыхать. -- Очень уж я измучился, -- говорил он. 10. ТАК БЫЛО - ТАК БУДЕТ! После революции на глухой окраине Киева, во дворе чугуно-литейного завода, много лет стоял бронзовый Столыпин с отби-тым носом и, философски заложив руку за отворот сюртука, тер-пеливо поджидал своей очереди на... переплавку (СССР нуждался в ценных металлах!). А на улицах Киева торчал монумент, с кото-рого свергли памятник, и на нем можно было прочесть столыпин-ские слова: "Вам нужны великие потрясения, а мне нужна великая Россия!" В эти годы, первые годы социализма, нашлись горя-чие головы, которые пожелали на месте бронзового Столыпи-на водрузить гипсового Богрова, чуточку видоизменив надпись на постаменте: "Нам не нужна великая Россия -- нам нужны великие потрясения!" Советским историкам пришлось проде-лать адову работу (она продолжалась и продолжается сейчас), чтобы выяснить подлинный образ Богрова, и теперь нам уже ясно, что революционера Богрова никогда не было -- был подленький торгаш-провокатор, который на убийстве и предательстве делал гешефт своей посмертной славы. Выстрелы в киевском театре прозвучали не слева, а справа. Пуля, сразившая Столыпина, была начинена ядом реакции... Революция свергла памятник диктатору. Но резолюция не ставит памятников провокаторам! Вообще этот выстрел был никому не нужен. Столыпин как политический деятель давно агонизировал -- Богров только уско-рил эту агонию... А через три года Коковцев рассказал французс-кому послу Морису Палеологу: -- Знаете, почему царь отказался участвовать в похоронах Сто-лыпина, а царица даже не подошла к его гробу? Столыпин в конце жизни разочаровался в верности своего пути и стал указывать царю, что монархический строй России нуждается в демократизации. И когда я позже упоминал имя Петра Аркадьевича, царь всегда отве-чал мне одно: "Сам бог хотел, чтобы его не стало!" * * * Морис Палеолог иногда посещал на Литейном проспекте книж-ный магазин издателя Соловьева, чтобы не купить, а полюбовать-ся французскими изданиями XVIII века, В один из дней посол ко-пался в редкостных книгах, когда в магазин вошла красивая жен-щина с бархатными глазами. На ней было платье из серебристого шелка, отделанное кружевами, а поверх плеч накинута расстегну-тая шубка из шиншиллы. При свете люстры на шее женщины свер-кало чудное антикварное ожерелье. Приказчики засуетились, под-вигая ей кресло, из конторки выбежал сам Соловьев, раскрывший перед дамою громадный фолиант с гравированными портретами. Палеолог обратил внимание, что красавица со вкусом рассматри-вала гравюры, через линзу отмечая отточенность линий, и каждое движение дамы было подчеркнуто грациозно. Купив несколько портретов, она, со смехом рассказывая что-то очень забавное, по-прощалась с Соловьевым за руку (на республиканский лад) и вышла на улицу, где шофер в форме гусара предупредительно распахнул перед нею дверцу автомобиля. Палеолог спросил: -- Отчего я не видел этой дамы в Петербурге? -- Вы и не могли ее видеть, -- отвечал книготорговец, -- ибо она приехала из Орла, где ее муж командует кавалерийской диви-зией... Это графиня Наталья Брасова. -- Брасова... не помню такой фамилии. -- Брасово -- имение великого князя Михаила Александрови-ча, брата царя, и по имению его она обрела себе титул. -- Морганатическая жена? -- Да не жена... метресса. В случае брака с нею Михаил механи-чески теряет свой титул "регента". -- Она оригинальна и даже... чуточку вызывающа. -- Вы не ошибаетесь, посол: графиня Брасова позволяет в сво-ем политическом салоне высказывать такие дерзкие мысли, за которые любой другой на ее месте получил бы двадцать лет каторж-ных работ... Дама опасная не только для мужчин! -- Я вас понял, -- сказал посол, берясь за трость. * * * Михаил проживал частным лицом, не впутываясь в дела госу-дарства. Брат-высочество не был похож на брата-величество: царь -- скупердяй, а Мишка мог отдать последнее, царь жесток и мстите-лен, а Мишка многое людям прощал. После того, как при нем появилась Наталья, царь спровадил братца в Орел, где он коман-довал 17-м гусарским полком, увлекался новым делом -- авиаци-ей, был отличным шофером высшего класса. В табельные дни гуса-ры совершали "проездку" по улицам города. Впереди гарцевал сам Мишка -- на жеребце в желтых ногавках, с челкой на лбу, а вислоусый вахмистр, ухарь и пьяница, заводил любимую пес-ню, вывезенную гусарами из раздолья молдаванских степей еще при Пушкине: Спуни-спуни, молдаване, Унде друма ля Фокшане, Унде наса матитик, Унде фата фармашик... В канун убийства Столыпина, будучи под негласным надзором полиции, Мишка с Натальей умудрились скрыться за границу. Ощутив в этом некую угрозу престолу, царь поставил на ноги сек-ретную агентуру. В погоню за беглецами бросился генерал-майор корпуса жандармов Герасимов... Мишка был простак! Вся опера-тивная работа по избежанию ареста проводилась Натальей, жен-щиной хитрей и ловкой, как Мата Хари. Из Берлина, где они поначалу скрывались в санатории д-ра Аполанта, "супруга Брасовы" выехали в Киссенген; отсюда они дали телеграмму в берлинс-кий отель "Эспланад" -- чтобы забронировали за ними два спаль-ных места на поезде от Франкфурта до Парижа. Царская охранка, узнав об этом, мотнулась обратно -- кто в Париж, кто в Берлин, а беглецы уже мчались в автомобиле через горные перевалы Швей-царских Альп. Ночью их стали преследовать фарные огни автома-шины генерала Герасимова; Наталья, закурив папиросу, достала из ридикюля браунинг с нарядною перламутровой ручкой. Мишке она сказала: -- Не отвлекайся -- я открываю огонь. Мишка, не отрывая глаз от ночной дороги, с шорохом бегу-щей под шины колес, передал ей свой дальнобойный "бульдог": -- Возьми мою штуку -- бей прямо в морду! Со звоном вылетело разбитое стекло: Наталья со вкусом разря-дила весь барабан в настигающую машину охранки. -- Я разбила им радиатор, -- сообщила радостно... Прибыв в Вену, они посетили сербскую церковь св. Саввы, где священник без канители оформил их брак. Степан Белецкий теле-графировал Герасимову шифрованное указание царя, что "Эрнес-та" и "мадам Жюлли" следует залучить в западню и тайно доставить на родину. До Ливадии не сразу дошло, что Мишка вступил с Натальей в законный брак... Алиса очень обрадована. -- Тайным браком с потаскухой твой брат сам устранил свои права на занятие им престола, к которому Наташка подбиралась, и нам осталось только утвердить это положение... Михаила тут же лишили титула регента при наследнике, царь запретил ему появляться в России, а имения великого князя сек-вестровали, о чем и было объявлено в торжественном манифесте. Вслед за этим Мария Федоровна забрала свой двор и, заодно с мужем Шервашидзе, перебралась на постоянное жительство в Киев -- подальше от сына-царя. Теперь, если наезжала в столицу, то разбивала свой бивуак в Гатчинском замке или на Благином острове. В доме Романовых получилось, как сказано у Пушкина: Но дважды ангел вострубит, На землю гром небесный грянет, И брат от брата побежит, И сын от матери отпрянет... Михаил оказался на положении вынужденного эмигранта, "Граф Брасов" со своей "графиней" проживал в Европе, пока не вспыхнула война с Германией, позволившая ему вернуться на ро-дину, и в планах дворцовых заговорщиков Михаил будет самым идеальным кандидатом на занятие царского престола. * * * Старые киевляне помнят не только памятник Столыпину -- помнят и полковника Кулябку, который, отсидев несколько лет в тюрьме, служил агентом по распространению швейных машинок известной компании "Зингер". Старый, обремененный семьей че-ловек таскал по этажам на своем горбу тяжелую машинку, на кух-нях перед домохозяйками он демонстрировал, как она ловко ос-тавляет строчку на марле и дает прекрасный шов даже на плас-тине свинца. С ним все ясно! Кулябка -- обычный "стрелочник", виноватый за то, что поезд полетел под откос. Зато прокуратура в кровь изодрала себе пальцы, но так и не смогла затащить в тюремную камеру генерала Курлова: в процесс вмешалась "вы-сочайшая воля". -- К нему всегда придираются, -- говорил Коковцеву царь, -- а Курлов хороший человек. Я велю дело его предать забвению. -- Но этим самым, -- упорствовал новый премьер, вы утвер-ждаете общественное мнение, которое убеждено, что именно Кур-лов устранил Столыпина ради выгод своих и... -- Перестаньте! Курлова я не дам в обиду. Генерал вышел в отставку, и вплоть до войны с Германией он проживал на коште Бадмаева, который выплачивал ему немалый "пенсион", как человеку, который себя еще покажет. Но с удале-нием из МВД Курлова еще выше подскочил Степан Белецкий -- он стал директором департамента полиции! Дележ столыпинского наследства заканчивался. Коковцев удержал за собой прежний пост министра финансов. А портфель внутренних дел в кабинете Коковцева получил невыразительный педант консерватизма Макаров -- тот самый, который после Ленского расстрела заявил: "Так было -- так будет!.." Со Столыпиным отошла в былое целая эпоха русской исто-рии, а на развале столыпинщины укрепляла свои позиции распутинщина. Мир церковной элиты, едва сдерживаемый Саблером, содрогался от грозного величия нахального варнака. Но уже встава-ла сила махровая, сила дремучая, ярость первозданная -- в Петер-бург ехали "богатыри мысли и дела" Пересвет с Ослябей... Епис-коп Гермоген всю дорогу щелкал в купе поезда громадными ржавыми ножницами, взятыми им напрокат у одного саратов-ского кровельщика. Показывая, как это делается, епископ го-ворил Илиодору: -- Один только чик -- и Гришка не жеребец! Потом мы его, паршивца, шурупами к стенке привинтим и плевать в него станем... 11. КУТЕРЬМА С НОЖНИЦАМИ В таком серьезном деле, каким является кастрирование Распутина, без поддержки влиятельных особ не обойтись, и потому Пересвет с Ослябей первым делом нагрянули на дом к Горемыкину. -- Иван Логиныч, -- сказал Илиодор экс-премьеру, -- вот вы разогнали первую Думу, за что, как сами рассказывали, царь вас целовал, а царица назвала "отцом своим". Человек вы в преклон-ных летах, а орденов столько, что смело можете на брюки их ве-шать. Вам уже нечего искать. Нечего бояться. Все в жизни было. Все изведали. А потому вы, как никто другой, можете поехать к госуда-рю и в глаза ему сказать, что Распутин... При этом имени дверь распахнулась и вломилась костлявая мегера -- мадам Горемыкина, говоря что-то по-французски, го-рячо и напористо. Старик выслушал старуху и отвечал духовным: -- Как вы могли сопричислить меня к числу врагов Григория Ефимовича? Распутин в моем представлении -- человек самых благих государственных намерений, и польза его несомненна. -- А больше к нам не ходите, -- веско добавила жена... На улице Илиодор сказал Гермогену: -- Махнем к министру юстиции Щегловитову! Хотя его в Пи-тере не зовут иначе, как Ванькой Каином, и предать нас он мо-жет, но ведь "гоп" мы уже крикнули -- теперь надо прыгать... Щегловитов их принял. Илиодор начал: -- Вы понимаете, что угодить царю -- это одно, а угодить Распутину -- это другое, и Гришке угодить даже труднее, нежели его величеству... Все вы, министры, висите на волоске! Сегодня вы есть, а завтра вас нету. Мы пришли сказать вам -- Гришке капут! Запрем пса на ключ и будем томить в потаенном месте, пока царь не даст согласия на постоянную ссылку его в Сибирь. Гермоген заварухи побаивался, лепетал жалобно: -- Илиодорушка -- дитя малое: что на уме, то на языке. -- А за это время, -- продолжал фантазировать Илиодор, -- в селе Покровском дом Распутина со всеми его вещами и банками будет сожжен, чтобы в огне исчезли царские подарки и не оста-лось бы даже памяти, что Гришка был близок к царям... Щегловитов к заговору не примкнул, но одобрил его: -- Только, прошу, не преступайте норм законности... Возвращаясь в Ярославское подворье, Илиодор сказал: -- Гришка-то для меня котенок еще. А я бы хотел с самими царями сцепиться да погрызть их как следует. -- Что. ты, что ты! Тогда мы все погибнем. -- Не люблю царей. Мешают они жить народу. Ей-ей, как иногда задумаешься, так революционеры и правы выходят... "Пусть погибну, -- писал он, -- но мне хочется дернуть их за то, что они с такою сволочью, как Распутин, возятся. Посмотрю, откажутся они от этого, подлеца или нет?" Гришка в Петербурге отсутствовал -- еще нежился в Ливадии, где 6 декабря праздно-вался день рождения царя. В ожидании его приезда Илиодор посе-тил Бадмаева, которому передал на заветное хранение интимные письма к Распутину царицы и ее дочерей. -- Когда меня будут вешать, -- сказал он, -- ты можешь меня спасти. Для этого вручи письмо императрицы лично в руки царя, и тогда у него, дурака пьяного, глаза-то откроются. Тут ее рукой писано, что она мечтает поспать с Гришкой... Когда иеромонах удалился, Бадмаев с трудом освоился с мыс-лью, что в его руках не просто письма -- это важные документы, дающие ему возможность шантажировать самого царя! * * * Распутин, в отличие от царя, очень любил телефоны и широ-ко ими пользовался. Едва прибыв в Питер он из квартиры Муньки Головиной сразу созвонился с подворьем, без удержу хвастал: -- Папка-то в Ливадии новый дворец отгрохал... пять милье-нов выложил! Есть комнаты из одного стекла, ажио звезды видать. Водил меня папа за руку, все показывал. А в Севастополе я встре-тил Феофана поганого... дохлый-дохлый, стоял на пристани и гнил от зависти, что я в почете живу. Закрылась ему лазутка, и другим лазутки прикрою! А в Киеве-то дураки: хотят Столыпину памятник ставить. А я еще за семь ден до убийства Володю-то Коковцева в примеры наметил. Володя -- парнишка ничего, меня любит. А папа мне сказал: "Не хочу я памятника Столыпина, но ты, Григорий, не болтай об этом, а то сплетни опять начнутся". А я говорю: "Покойникам ставить памятники ты никогда не бойся, дохлые тебе не навредят, пущай по смерти и покрасуются..." Илиодор пресек болтовню резкими словами: -- А я не люблю царя! Слабый. Папиросы жгет одну за другою. Пьяный часто. Говорить совсем не умеет. Дергается. Весь истрепался. Я тебе так скажу -- дурак он у нас! -- У-у, куды занесло, -- смеялся в трубку Распутин. -- Людей без греха не бывает, а говорить эдак-то о царях негоже... Условились, что Распутин заедет на подворье 16 декабря. К этому времени заговор клерикалов уже оформился. Из лейб-казачьих казарм прибывало солидное подкрепление в лице мрачного есаула Родионова, который пописывал книжечки о "духовном благе", а с Гришкой имел личные счеты. Из клиники Бадмаева, тихо блея, прибыл блаженный Митя Козельский, и Гермоген тор-жественно вручил ему громадные ножницы для разрезания кро-вельного железа. -- Мы штаны с него сдерем, а ты режь под корень, -- поучал Гермоген. -- Стриги его так, чтобы ничего не осталось. Из позорной отставки явился и протоиерей Восторгов. -- От драки увольте, -- сказал он. -- Я слабый здоровьем, а Гришка, учтите, словно бес... как бы не раскидал нас! За окном, весь в снегу, курился дымками зимний Петербург, жарко стреляли дрова в печке. Гермоген отшатнулся от окна. -- Идет, -- сказал, -- шапкой машет... Распутин вошел, увидел компанию, почуял неладное. -- А чего этот пентюх здесь? -- указал на Митьку. Все тишайше молились. Блаженный щелкал ножницами. Две-ри подворья заперты -- бежать нельзя. Западня! Есаул с ухмылкой принял с плеч Распутина шубу. -- Чай тыщи на две потянет? Это и есть твое "старческое руби-ще"? Ну, а шапку покажь... Сколь платил за нее? -- Не помню. Кажись, триста. В "красных" комнатах подворья расселись все мирно по стуль-ям. Долго и натужно помалкивали. Восторгов не утерпел: -- Ну, Митенька, ты дитя божие... приступай с богом! Тот, щелкая ножницами, истошно возопил: -- А-а-а, вот когда я тебя обкорнаю... -- Стой, вражья сила! -- гаркнул Гермоген. -- Что вы самого-то безобидного да глупого в почин дела суете? -- Епископ наки-нул на себя епитрахиль, подкинул в руке тяжкое распятие. -- Гриш-ка! -- позвал решительно. -- Валяй сюда... на колени. Распутина подтащили к иконам, он безвольно осел на пол, будто сырая квашня. Илиодор по конспекту, заранее составлен-ному, зачитывал над ним обвинения противу церкви и нрав-ственности, а на каждом параграфе, согласно их нумерации, Гермоген регулярно долбил крестом по черепу обвиняемого. Текла речь -- текла кровь. Через красные пальцы Распутин смот-рел на всех растопыренным в ужасе глазом, источавшим страх и ярость бессилия. -- Покайся! -- следовал выкрик после каждого удара. Илиодор свернул конспект прокурорских обличений. -- Намонашил ты здорово. Сознаешь ли вину свою? Восторгов, корчась от жажды мести, с превеликим удоволь-ствием смачно высморкался в лицо Распутину, не забыв деловито напомнить, сколько он истратил на него своих денег. -- И ты не вернул их мне! -- сказал он, отходя. -- Отпустите... грешен... сам ведаю, -- мычал Гришка. -- Не здесь каяться! -- заорал Гермоген. Распутина волоком, словно раскисшую швабру, втащили в церковь. Гришка ползал перед иконами, клялся, что больше к ца-рям не полезет. При этом он очень бдительно надзирал за действи-ями Митьки Блаженного, который уже разрезал на его штанах пояс. Гришка энергично отпихивал от себя ножницы, подбирав-шиеся к его сути. И вдруг, как распрямленная пружина, он ринул-ся на Гермогена, обрушив его на пол. Зазвенели, падая и колотясь, церковные сосуды. Восторгов, бегая в отдалении, кричал: -- Уйдет, уйдет... держите его! Началась драка. Самая грубая, самая русская. Родионов обнажил шашку, выскочил перед варнаком: -- Зарублю... смирись, падло паршивое! В общей свалке и в едком дыму угасающих свеч зловеще скре-жетали кровельные ножницы, и этот звук напоминал Гришке о том, что положение слишком серьезное, -- надо спасаться. -- Зачем мамок блядуешь? -- вопрошал Митя Блаженный. -- А, иди ты... -- Распутин ударом сапога поверг юродивого наземь, вынося при этом болезненные удары от Илиодора, кото-рый бил его расчетливо -- в морду, в горло, в поддыхало. Сцепясь в клубок, они выкатились в прихожую. Распутин могу-че высадил двери, на себе выволок иеромонаха на лестницу. Там они оба своими костями пересчитали все ступеньки до самого низу. А на улице Распутин стряхнулся, сбросив Илиодора с себя. -- Ну, погоди! -- крикнул и убежал... Без шубы и без шапки, он домчал на извозчике до вокзала, сел в дачный поезд и махнул на дачу Анютки Вырубовой. -- Вот, гляди, что со мною сделали, -- сказал он ей. -- Могло быть и хуже, да сила небесная меня еще не покинула... Вырубова бегала по комнатам, будто ополоумев. -- Боже мой! Боже мой! Боже мой! -- восклицала она... По тропинке она повела его через парк, как поводырь слепого. Распутин шатался, ступая по снегу, красные от крови лохмы его волос мотались из стороны в сторону, глаза были безумны... Он выл! В таком виде Вырубова явила его перед императрицей. * * * Гермоген сутками не вставал с колен, ел одни просфоры, пил только святую воду. Илиодор сбросил рясу из бархата, облачился в холщовый подрясник, туго опоясался кожаным поясом, пеплом из печки посыпал свою буйную головушку и накрыл ее грубой "афонской" скуфейкой. Боевой. Дельный. Логичный. -- Идти надо до конца! -- сказал он. -- Сожрут ведь нас, -- затрясло епископа. -- А мной подавятся... я ершистый! Оставался последний шанс -- личная встреча с царем. Соблаз-няя его "открытием тайны", по телеграфу просили царя принять их. Ответ пришел моментально: "Не о какой тайне я знать не же-лаю. Николай"! Отбили вторую -- императрице (молчание). Стало известно, что Гришка не вылезает из Александрии, ведет там длин-ные разговоры о "небесной силе", которая спасла его от погибели. -- Мученический венец плетут нам, -- решил Гермоген. Неустанно трещал телефон на Ярославском подворье. -- Але, -- говорил Илиодор, срывая трубку. В ухо ему вонзались визгливые бабьи голоса. Грозили карами небесными. Обещали растерзать, клеймить, четвертовать. Яснее всех выразилась сумасшедшая Лохтина: "Отвечай мне по совести: что ты хотел у Христа отрезать?.." Чтобы скрыть свои следы, Распутин мистифицировал столичные газеты о своем мнимом отъезде на родину. Он, как паук, затаился в тени царских дворцов и там неза-метно ткал свою липкую паутину, в которой запутывал всех. Ка-жется, только сейчас Гришка в полной мере осознал, как дально-видно поступил, проведя в синодские обер-прокуроры Саблера, -- "старикашка" служил ему, аки верный Трезор: пореже корми, почаще бей, а иногда и погладь -- тогда он всех перелает... -- Одна надежда -- на царя, -- убивался Гермоген. -- Для меня уже нет царя! -- отвечал Илиодор, держа царскую телеграмму. -- Смотри, какой же это царь, если он грамотно пи-сать не умеет? Написал: "Не о какой тайне..." А каждый гимнази-стик знает что писать следует: "Ни о какой тайне..." -- Не ищи у царей ошибок -- сам ошибешься! -- Буду искать ошибки! -- взорвало Илиодора, в котором про-снулся дух донского казака. -- Я столько уж раз в царях ошибался, что теперь не прощу им ошибок даже в русской грамматике. -- Молись! -- взывал Гермоген. -- Время молитв прошло -- пришло время драк! Явился курьер из Синода -- вручил им два пакета от Саблера, но подписанные Даманским (Синод уже перестал быть синклитом персон духовных -- Саблер и Даманский бюрократической волей расчищали дорожку перед Распутиным). Гермоген прочел, что его лишают саратовской епархии, приказано ехать "на покой" в заху-далый Жировецкий монастырь, а иеромонаха Илиодора ссылали "на послушание" в лесную Флорищеву пустынь. Илиодор принял на подворье столичных журналистов. -- Синод надо взорвать, -- объявил он. -- Как взорвать? -- спросили его. -- А так: бочку динамита в подвал заложить, бикфордов шнур до Невы раскатать, самому за "Медным всадником" укрыться, а потом рвануть все к чертовой бабушке... Вот и порядок! Газеты опубликовали его вещий сон: Распутин в виде дряхлого пса бегал между пивной и Синодом, таская в зубах какую-то гряз-ную тряпку, а нужду он справлял возле телеграфного столба, про-нумерованного апокалипсическим числом "666". Но в дела духов-ные вмешался министр внутренних дел Макаров: -- Исполнить указ Синода, иначе штыками погоним. К воротам подворья был подан автомобиль МВД, в который и уселся потерпевший крушение епископ. Митька Блаженный, юрод-ствуя, ложился на снег и просил шофера переехать через него колесами, дабы вкусить "прелесть райскую". Гермоген сдался! Илиодора окружили падкие до сенсаций газетчики: -- Ну, а вы как? Поедете во Флорищеву пустынь? -- В указе не сказано, чтобы ехать. Пойду пешком... Кто-то из доброжелателей шепнул ему: "За поворотом улицы дежурят переодетые жандармы... Скройтесь!" Ночью, в чужом дра-ном пальтишке, по виду -- босяк, Илиодор позвонил в квартиру на Суворовском, Бадмаев предоставил ему убежище у себя. -- За это вы напишете все, что знаете о Распутине (Эти очень интересные документы, составленные Илиодором на квартире Бадмаева, опубликованы в советское время в книге "За кулиса-ми царизма. Архив тибетского врача Бадмаева".)... Монах хотел пробиться в Царицын, где у него была армия заступников. Но из газет вычитал, что полиция разгромила в Цари-цыне его храм. "Со страшными ругательствами, обнаживши шаш-ки, таскали бедных женщин по храму, вырывали волосы, выбива-ли зубы, рвали на них платье и даже оскорбляли шашками деви-чью стыдливость самым невероятным образом... Пол храма представлял поле битвы. Везде виднелась кровь, валялась порванная одежда". Бадмаев через Курлова вызнал, что все вокзалы перекры-ты кордонами -- Илиодора ищут. Макаров пустил на розыски монаха своих сыщиков... Илиодор сам же и позвонил Макарову: -- Это ты, который царю сапоги наяривает ваксой? -- Кто позволяет себе так разговаривать со мною? -- Да я... Илиодор! Хочешь меня живьем взять? -- Хочу, -- честно заявил министр внутренних дел. -- Ишь ты, хитрый какой... Ну, ладно. Хватай меня на углу Суворовского и Болотной. Обещаю, что буду стоять там. Бадмаев помогал ему одеться, подарил шарфик. -- Вот и хорошо! Опять будете у царского сердца. -- Лучше уж в любом нужнике... -- Стоит ли вам против царя поход начинать? -- Ладно. Вы письма царицы к Гришке берегите. Жандармы на углу улиц поджидали его. Бунтаря впихнули в промерзлый автомобиль, повезли прямо на вокзал к отходу поезда. В дороге нацепили ледяные наручники. На перроне перед арестан-том шарахалась публика. Илиодор, озоруя, кричал людям: -- Ну, чего пялитесь? Я же Гришка Распутин, меня Илиодор погубил. Видите, теперь в тюменские края ссылают... Его посадили в клетушку тюремного вагона. В соседней камере перевозили уголовника-убийцу, он постучал в стенку: -- Браток, ты тоже "по-мокрому"? -- Пока по-сухому. Но крови не боюсь... Прирежу! Поезд тронулся. За решеткой вагона, в сизой вечерней мгле, проплыл в небыль чадящий окраинами Петербург, вдали от кото-рого монаху предстояло думать, думать, думать. * * * Бадмаев показал Курлову письма царицы к Распутину, отстав-ной жандарм прочел их спокойно, потом сказал: -- Не вздумай сам вручать их царю -- погибнешь! Такие вещи делать надо чужими руками. Известно, что думский председатель Родзянко давно наскребает к себе на дом всякий навоз о Гришкиных радостях... Ему и отдай! Дурак еще "спасибо" тебе скажет! Так эти письма, выкраденные из сундука Распутина, оказа-лись в кабинете председателя Думы, и сейчас в царской грязи начнут ковыряться внешне очень чистоплотные люди, сдувавшие со своих вечерних смокингов каждую пушинку. 12. НАТИСК ПРОДОЛЖАЕТСЯ Настал 1912 год, в котором Россия отмечала 100-летие со дня Бородинской битвы, а кайзеровская Германия пышно празднова-ла 100-летие пушечнорявкающей фирмы сталелитейного Круппа... Кончились те времена, когда у нас в учебниках по истории Россию ошибочно называли "полуколонией", зависимой от того, что скажут банкиры Парижа или Лондона. Теперь, напротив, наши исто-рики справедливо указывают, что русская мощь во многом опре-деляла всю тональность европейской политики. Промышленный подъем империи начался в 1909 году, еще при Столыпине, а рас-цвет капиталистического производства пал на период премьерства Коковцева. Этому способствовали напряженный труд рабочих и активная деятельность ученых -- химиков и физиков, металлургов и горных инженеров. Россия стояла в одном ряду с Францией и Японией (но отставала от Англии и Германии); зато по степени концентрации производства русская империя вышла на первое ме-сто в мире. Бурный рост синдикатов и картелей шел параллельно с развитием в стране революционного движения. Близилась первая мировая война. А в 1943 году в оккупированном гитлеровцами Па-риже умирал человек, подготовивший экономику России к войне с кайзеровской Германией. Советские историки относятся к Коковцеву более благосклонно, нежели его современники: он обога-тил русскую казну золотым запасом, без которого немыслимо сра-жаться с могучим противником. Правые упрекали Коковцева в недостатке монархизма. Левые критиковали за излишек монархиз-ма. А середина есть: Владимир Николаевич попросту был либерал. Распутин всюду гудел, что "Володя -- свой парень", но Коковцев не считал, что "Гриша -- свой в доску"! Саблер при встрече с пре-мьером однажды заметил, что Распутин -- личный друг царской семьи, вмешиваться в их отношения нельзя, ибо это... семейные дела Утонченный аристократ отвечал с вежливым ядом: -- Но существует извечный закон: в монархиях семейные дела закономерно становятся делами государственными. -- Не вмешивайтесь в дела Распутина, -- настаивал Саблер. -- Если он не вмешивается в мои, -- отвечал Коковцев... Между тем Распутин надавал в обществе столько авансов о своей дружбе с Володей, что теперь ему ничего не оставалось, как заверить эту дружбу визитом. Однажды поздним вечером, сидя в приемной, Коковцев просматривал длинные списки лиц, чающих у него аудиенции, и холеный палец премьера, полыхая теплым огнем крупного бриллианта в перстне, задержался на колонке списка как раз напротив имени Распутина... Так-так! -- А ведь неглупо придумано, -- сказал он. -- Бестия знает, что, если вломиться ко мне как Гришка Распутин, я выставлю его пинком. Но я, как премьер, по долгу службы обязан принять всех просителей по списку, и в том числе не могу отказать просителю Распутину только потому, что он... Распутин! Был февраль, хороший, снежный, морозный. Распутин пришел. * * * Распутин пришел, и Коковцев, ничем не выделяя его из мас-сы просителей, предложил ему сесть... Сказал вежливо: -- Прошу изложить ваше дело касательно до меня. Далее события развивались стихийным образом. Распутин сидит. И министр сидит. Распутин молчит. И министр молчит. Коковцев, чтобы не тратить времени зря, придвинул к себе отчеты губернских казенных палат, щелкал на счетах, думал... На-конец все-таки не выдержал: -- Так какое же у вас ко мне дело? -- Да нет... я так, -- отвечал Гришка, гримасничая; с тща-тельным вниманием он рассматривал потолок министерского кабинета. -- Нет у меня никакого дела, -- сознался Распутин. -- Зачем же записывались на прием? -- Посмотреть на вас. -- Ну, посмотрели. Что дальше? -- Теперь вы на меня посмотрите. Коковцев посмотрел на него и сказал: -- Очень... неприятно! После долгого молчания Гришка наивно спросил: -- Неужто я такой уж плохой? -- А если вы такой уж хороший, так убирайтесь к себе в Тю-менскую область и не лезьте в чужие дела... Распутин растрезвонил по свету, что именно он провел Коковцева в премьеры и теперь хотел получить с Коковцева хорошей "сдачи". А потому не уходил, хотя ему на дверь было точно указано. Владимир Николаевич отодвинул в сторону иллюстрированную "Искру", в глаза невольно бросилась фотография: голод в Сибири! Под трагическим снимком было написано: "Семья вдовы кр. д. Пуховой Курган, у., идущей на урожай. В запряжке жеребенок по второму году и два мальчика на пристяжке, сзади -- старший сын, упавший от истощения". Эта фотография направила мысли Коков-цева совсем в другую сторону. -- Кстати, -- сказал он без подвоха, -- в Сибири был недо-род, а как там у вас в волости обстоят дела с хлебом? Распутин заговорил о крестьянских делах четко, здраво, ра-зумно, между ним и Коковцевым возник содержательный раз-говор. Далее цитирую показания Коковцева: "Я его прервал и говорю: "Вы бы так говорили обо всем, как сейчас". Момен-тально (он) сложился в идиотскую улыбку, опять рассматрива-ние потолка и проницательные, колющие насквозь глаза. Я ска-зал ему: "Вы напрасно так смотрите... ваши глаза впечатления не производят". -- Когда-то был случай, -- нечаянно вспомнил Коковцев, -- когда я, грешный, выписал на ваш приезд из Сибири деньги. Те-перь я согласен выписать их снова в любой сумме, какую ни попросите (По слухам, бытовавшим в обществе, Коковцев предложил "от-ступного" Распутину в двести тысяч рублей.), ради вашего отбытия в Сибирь... Хватит валять дурака! В вашу святость не верю, ваш гипноз не оказал на меня никакого действия, а делать из министерств спальни я вам не позволю. Распутин, несолоно хлебавши, убрался, но оставил Коковцева в крайне затруднительном положении. Если он не доложит царю об этой встрече, то Распутин изложит царю ее сам, но уже в той интерпретации, какая ему будет выгодна. Следовало опередить вар-нака, и Коковцев при первой же аудиенции с императором сам начал рассказ о своем знакомстве с Распутиным. -- Давно пора! И какое впечатление он произвел? Подлинный ответ Коковцева: -- Государь, я одиннадцать лет служил в главном тюремном управлении, исколесил мать-Россию от Млавы до Сахалина и по-бывал во всех тюрьмах, какие у нас существуют. Я ходил по каме-рам без конвоя, и за все это время только один арестант бросил в меня миской, да и тот оказался сумасшедшим... -- Вы говорите мне о Распутине! -- напомнил царь. -- Я говорю именно о нем... Средь множества сибирских вар-наков-бродяг таких Распутиных сколько душе угодно! Это ведь ти-пичный уголовный тип, который одной рукою перекрестится, а второй тут же невозмутимо хватит вас ножом по горлу. Царь дал такой ответ, что можно ахнуть: -- Ну что ж! У вас свои знакомые, а у меня свои... * * * В харьковском театре во время представления оперы "Кармен", полицмейстер вылез на сцену и велел прекратить "это безобразие". Ему, дураку, послышалось, будто хористы пели: Или-о-дор, сме-ле-е в бой, Или-одор! Или-одор! Распутин указывал: "Миленькаи папа и мама. Илиодора нужно бунтовщека смирять. А то он собака всех сеет собака злой. Ему ништо. А зубы обломать. Построже стражу больше. Да. Грегорий". Заштатная Флорищева пустынь затерялась в Гороховецких лесах; Илиодора вторгли в темницу, окна забили досками, в коридоре толпились вооруженные солдаты. Стены монастыря высокие! Но русские семинаристы из поколения в поколение, от деда к внуку, передавали секрет сложного трюкачества -- как перемахнуть через ограду, имея при себе громадную бутылищу с водкой (и чтобы она не разбилась при этом!). Илиодор и показал страже, как это делается... Его догнали. Стали избивать. Бок пропороли штыком. Сапога-ми расквасили лицо. Илиодор с трудом поднялся. -- Братцы, да ведь я же... священнослужитель! -- Так точно. -- Нельзя же так... с человеком-то! -- Нельзя, -- соглашались с ним. -- За что же вы меня излупили? -- А нам так приказано... Гермоген переслал узнику письмо, умоляя его смириться и не гневать царей. Илиодор отвечал злобной бранью, он писал еписко-пу, что презирает его трусливую д