зна там, где он приютился... Высокая сфера -- это святая святых Русского государства. Все верноподданные, особенно право-славные люди, с глубоким благоговением относятся к этой святы-не, так как на нем благодать божия!" -- Какая скотина! -- прошипел Родзянко. -- Обещал мне ведро с помоями, вместо этого всучил акафист какой-то... В списке распутинцев Бадмаев одно имя тщательно замазал чернилами. Но Родзянко все же доскоблился до него: граф Витте! В конце записки Бадмаев выражал уверенность, что, если Распути-на не станет, его место займет кто-то другой, ибо Распутин нужен. 12. ТРИ ОПАСНЫХ СВИДАНИЯ -- Если Распутин нужен, -- сказал Столыпин, -- то, выхо-дит, я больше не нужен! Кажется, мы уже дошли до конца веревки и теперь настало время заглянуть гадине прямо в ее глаза! Накануне он вручил царю доклад о мерзостях Распутина и потребовал удаления варнака в необъятные сибирские дали. Импе-ратор читать не стал. -- К чему вам порочить молитвенного человека? -- Молитвенного? -- осатанел Столыпин. -- Распутин таска-ет в банные номера статс-дам и фрейлин, а попутно прихватывает с улиц и проституток. Петербург небезгрешен! Это, конечно, так. Но знаменитые куртизанки Додо и Мак-Дики представляются мне намного чище наших придворных дам... Их могу соблазнить я! Мо-жете соблазнить вы! Но в баню с Гришкой они не побегут! Ответ царя был совсем неожиданным: -- Петр Аркадьевич, я ведь все знаю! Но я знаю и то, что даже в условиях бани Распутин проповедует Священное писание. -- Столыпинский доклад был им отвергнут. -- Премьеру такой великой империи, как наша, не подобает заниматься коллекционировани-ем сплетен. Вы бы лучше сами повидали Григория Ефимовича!.. Сидя в "желтом доме" МВД на Мойке, Столыпин решил ис-полнить совет царя и вызвал генерала Курлова. -- Павел Григорьич, я сейчас послал Оноприенко на Кирочную для доставки сюда главного гада империи. Человек я горячий и потому прошу вас при сем присутствовать. Сядьте за стол и читай-те газетку, но в разговор не вмешивайтесь... Было жарко. За раскрытыми окнами плавился раскаленный Петербург, шипели струи воды из брандспойтов дворников, обли-вавших горячие булыжники мостовых, по которым сухо и отчет-ливо громыхали колеса ломовых извозчиков. В двери кабинета про-сунулась голова дежурного курьера Оноприенко. -- Дозволите ввести? -- спросил он. -- Да. Пусть войдет или -- точнее -- вползет... Об этом свидании сохранился рассказ самого Столыпина: "Распутин бегал по мне своими белесоватыми глазами, произносил загадочные и бессвязные изречения из Священного писания, как-то необычно разводил руками, и я чувствовал, что во мне пробуж-дается непреодолимое отвращение к этой гадине... Но я понимал, что в этом человеке большая сила гипноза и что он производит на меня какое-то довольно сильное, правда, отталкивающее, но все же моральное впечатление. Преодолев себя, я прикрикнул на него. Я сказал ему прямо, что на основании документальных данных он у меня в руках и я могу раздавить его в прах, предав суду по всей строгости закона, ввиду чего резко приказал ему НЕМЕДЛЕННО, БЕЗОТЛАГА-ТЕЛЬ-НО И ПРИТОМ ДОБРОВОЛЬНО ПОКИНУТЬ ПЕТЕРБУРГ, вер-нуться в свое село и больше здесь никогда не появляться..." Распутин на прощание неожиданно сказал: -- Но я же беспартейна-ай! -- И захлопнул двери. -- Он, видите ли, вне партий, -- возмущался Столыпин. -- Можно подумать, я больше всего боюсь, как бы он не пролез в ЦК кадетской фракции. А ваше мнение? -- спросил у Курлова. -- Варнак, конечно, -- помялся жандарм. -- Но лучше бы вы с ним не связывались. Что вы ему инкриминируете? То, что он в баню не один ходит? Так это его личное дело. А завтра я пойду с бабой в баню. Вы и меня потащите с курьером Оноприенко? -- Нет, -- возразил Столыпин. -- Все сложнее. Чувствую, что с этим Распутиным власти еще предстоит немало повозиться... Вскоре выяснилось, что Гришка, дискредитируя премьера, в Сибирь не поехал. При очередном свидании с царем Столыпин заметил на лице самодержца блуждающую усмешку... Его, презуса, оскорбляли! Скомкав служебный день, он отъехал на нейдгард-тов-скую дачу -- в Вырицу, до вечера сидел в скрипящем соломен-ном кресле, закручивая усы в кольца. В сторону затуманенной реч-ки, названивая на гитарах, прошла компания вечно юных студен-тов и милых барышень-курсисток... Счастливые люди -- им было хорошо. Да, выходит, пели мы недаром, не напрасно ночи эти жгли. Если мы покончили со старым, знать, и ночи эти отошли. Да-аро-огой длинна-аю, да ночью лунною, да с песней той, что вдаль летит, звеня, да со старинною, да с семиструнною, что по ночам... За спиной премьера послышался резкий стук костылей -- на веранду вышла безногая дочь Наташа, а под локоть ее поддержи-вал красивый лейтенант флота (жених!). Что ж, жизнь продолжа-лась... Из темной зелени ревели неугомонные граммофоны, над крышами дач расплескивало за полночь сладостный сироп соби-новского тенора: "Дышала ночь восторгом сладострастья..." А из отдаления, со стороны станции, неслось родимое, такое ветхоза-ветное и всем знакомое: "Кара-у-ул! Гра-а-абят..." -- Черт знает куда смотрит наша полиция, -- сказал Столы-пин, председатель Государственного Совета, он же и министр внут-ренних дел (завтра у него второе свидание -- тоже опасное). * * * За полчаса до прибытия поезда премьер уже прогуливался по доскам вокзального перрона -- в светлосерой шинели, в дворянс-кой фуражке, обрамленной красным околышем. В числе путейцев, носильщиков и публики Столыпин наметанным глазом определял агентов охранки, обязанных подставить свою грудь под пули, ко-торые будут направлены в него -- в государственного мужа... Все было в порядке вещей, и Столыпина уже трудновато чем-либо удивить. Наконец запыленный поезд вкатил зеленые вагоны под закопченные своды Николаевского вокзала. Столыпин еще издали помахал фуражкой -- рад, ррад, рррад! Из вагона вышел мужико-ватый человек в кургузом пиджачишке, помогая сойти на перрон детям, следом появилась сухопарая некрасивая дама. Это прибыл Степан Петрович Белецкий. Столыпин поцеловал руку его жены, погладил малышей по золотистым головкам, молча двинулись к царскому павильону, в тени которого премьер вел себя по-хозяйски, почти по-царски. -- Эту даму с детьми, -- наказал метрдотелю, -- накорми-те из буфета, дайте им помыться после дороги... Ольга Кон-стантиновна, извините, но вашего Степана я забираю для важ-ного разговора! Они уединились в отдельной комнате павильона. Белецкий чув-ствовал себя страшно скованно, попав из самарской глуши сразу в царскую обстановку, где сам (!) премьер империи наливает ему рюмочку арманьяка. Столыпин знал, что делает, когда вызвал Сте-пана в столицу. В этом притихшем чиновнике скрывалась потряса-ющая (полицейская!) память на мелочи. Умный. Бескультурный. Вышел из низов. Лбом пробил дорогу. Короткие пальцы. Желтые ногти. Чувствителен к взглядам: посмотришь на руку -- прячет ее в карман, глянешь на ногу -- подволакивает ее под стул. Нос пилоч-кой. Глаза влажные, словно вот-вот пустит слезу. На пальце колеч-ко (узенькое). Чадолюбив. С хохлацким акцентом: "телехрамма", "хазеты", "хонспирация", "Азэхф"... Таков был Степан Белецкий. Поначалу премьер расспросил его об аграрных волнениях в провинции. Белецкий отвечал даже со вкусом, рад поговорить: -- Пятый ход похазал, што такое русский мужик. Посмотришь: вроде хонсервативен. Но хогда дело хоснется чужого добра, тут он сразу социал-демократ, да еще хахой! Знаю я их... сволочей. "Давай дели на всех... Нашей хровью добытое! Ишь, дворцов понаделали. Бей, хруши, ломай... все наше будет!" Столыпин, горько зажмурившись, с каким-то негодовани-ем всосал в себя тепловатый коньяк. Долго хрустел золотою бумажкою царской карамели. Мимо окон павильона прошел дачный поезд -- петербуржцы, обремененные кладью, спеши-ли к лесам и речкам, ища отдохновенной прохлады... Столы-пин заговорил по делу: -- Мы живем в такое подлое время, когда все хорошие люди говорят горам высоким: "Падите на нас и прикройте нас..." Я тоже хочу прикрыться! Не знаю, откуда посыплются пули -- слева или справа? В конце-то концов это даже безразлично... Поверь мне, Степан: мне давно наплевать, где подписан мой приговор -- в ЦК партии эсеров... или на Фонтанке, в департаменте полиции! -- Белецкий спросил, не боится ли он ездить в Думу. Столыпин отве-тил, что на втором этаже Таврического дворца, по секрету от дум-цев, для него сделана блиндированная комната. -- Но никакая броня не спасет. Мне нужен свой человек на Фонтанке... Да! Столыпин и не скрывал, что, выдвигая Белецкого, хотел нейтрализовать в МВД влияние генерала Курлова, ибо в нем видел не только соперника, но и врага... Потом семья Белецких ехала в наемной коляске. -- Что он тебе сказал? -- спросила жена. Белецкий пребывал в некотором ошалении. -- Ты не поверишь! Я заступаю пост вице-директора департа-мента полиции... Мне хочется плакать от счастья. Подумай: сын народа, щи лаптем хлебал, зубами скрипел, так мне было, и... Он вверг жену в страшное отчаяние. -- Степан, умоляю -- не соглашайся! -- В уме ли ты, Ольга? -- Ты пропадешь, Степан, а я пропаду с тобою. -- Чушь! -- отвечал он. -- Это катастрофа... это конец нашей жизни. Тебе хочется вы-валяться в полицейщине, как в луже? Прошу, откажись. -- И вернуться вице-губернатором в Самару? -- Хоть на Камчатку, но только не полиция. -- Ольга, -- твердо сказал Белецкий, -- ты женщина, и ты ничего не понимаешь. Я должен делать карьеру. Ради тебя. Ради детей. Ради куска хлеба под старость... Для кого же я стараюсь? Через день Столыпин позвонил Белецкому -- спросил, как он чувствует себя на Фонтанке? Степан отвечал премьеру: -- Ну и ну! Курлов глядит так, будто я ему долгов не вернул. Здесь даже не бегают, а носятся по коридорам как угорелые кош-ки... Вижу, что попал прямо в парилку. Вот только жена беспоко-ится, как бы чего не вышло! Столыпин не сказал ему, что мужья должны слушаться своих жен. Женщины предчуют беду лучше мужчин -- сердцем. * * * Осенью 1910 года весь русский народ отмечал небывалый праз-дник, вошедший в нашу богатую историю под названием Первой Всероссийский Праздник Воздухоплавания. Пилоты напоминали тогда птичек, летающих внутри своих порхающих клеток. Чуткий поэт Александр Блок уже давно прислушивался к новому шуму XX века -- это был шум работающих пропеллеров: Его винты поют, как струны. Смотри: недрогнувший пилот К слепому солнцу над трибуной Стремит свой винтовой полет. Подлинным асом показал себя летчик Н.Е.Попов, который достиг небывалой высоты -- шестисот метров; он же побил все рекорды продолжительности полета, продержавшись в воздухе два часа и четыре минуты! "Для него, -- с восторгом писали газе-ты, -- не существует невозможного в авиации". Полиция на вся-кий случай тут же установила "Правила летания по воздуху", что дало повод выступить в Думе депутату Маклакову: "Не понимаю, как полиция мыслит себе контроль за правильностью полетов? Я думаю, в конечном итоге это будет выглядеть так. Летит, скажем, Уточкин или Заикин, а за ними геройски ведет аэроплан жандармский генерал Курлов и грозным окриком, как городовой на пе-рекрестке, делает им замечания..." Следом поднялся на трибуну иронический Пуришкевич: "Я понимаю тревогу своего коллеги Маклакова. Но полиция, заглядывая в будущее, поступает пра-вильно. А то ведь, сами знаете, господа, как это бывает... Найдется какой-нибудь Стенька Разин, который раскрутит свой пропеллер, взлетит на недосягаемую для смертных высоту и шваркнет оттуда пачку динамита на Царское Село с его венценосными жителями. Тогда мой коллега Маклаков громче всех будет кричать о том, что у нас безобразная полиция, которая ест хлеб даром... Я -- за поли-цию даже под облаками!" Удивительно: русский народ как-то сразу полюбил авиацию. Царская власть, учитывая большую популярность авиаторов-чем-пионов, незримо использовала Неделю воздухоплавания ради за-игрывания перед армией и перед народом. А.И.Гучков от лица думской общественности уже слетал в Кронштадт и обратно, а теперь -- от имени правительства! -- наступала очередь лететь и Столыпину... На зеленом поле Комендантского аэродрома колы-халась трава. Самолет напоминал нечто среднее между стрекозою и этажеркой. Треск мотора, брызгающего на траву касторовое масло, наполнял сердца зрителей сладким ужасом чего-то необыкновен-ного. Столыпин шагал через поле, не видя путей к отступлению, ибо газеты (ах, эти газеты!) уже растрезвонили на всю Русь-ма-тушку, что он полетит именно сегодня -- 21 сентября... Премьера поджидал пилот -- капитан Лев Макарович Мациевич, в про-шлом офицер подводных лодок. Глядя в глаза Столыпину, он не-возмутимо доложил: -- Ваше высокопревосходительство, осмелюсь заявить, что я революционер, и мне выпадает хороший случай разделаться с вами за тот реакционный курс политики, который вы проводите... По-человечески говорю: прежде чем лететь со мною, вы подумайте! "Ах, эти газеты..." А пропеллер уже вращался. -- Спасибо за искренность... Мы полетим! Мациевич любезно помог ему забраться в кабину, крепко стя-нул на Столыпине ремни, велел держаться за борта двумя руками. -- Могу только одной, -- пояснил Столыпин. -- Вторая рука была прострелена насквозь вами... революционерами! Трава осталась внизу. Мациевич часто оборачивался, чтобы посмотреть, не вывалился ли премьер на крутых разворотах. "Эта-жерка" его тряслась каждой своей жердочкой. Столыпин, посинев от ужаса, с глубоким удивлением разглядывал классически точ-ную планировку "Северной Пальмиры"... Он видел и Кронштадт. -- Как вы себя чувствуете? -- спросил Мациевич. Горячие брызги касторки залепляли премьеру глаза. -- Превосходно капитан! -- с бравадою отвечал он. -- Значит, я полагаю, полетим за облака? -- Вы крайне любезны, капитан, но... не надо. Вот и трава! Столыпин выпутал себя из ремней. -- Благодарю вас, -- пожал он руку пилоту. -- О том, что вы мне сказали перед полетом, я болтать никому не стану... Через несколько дней газеты России вышли в траурной рамке; "ТРАГИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ КАПИТАНА МАЦИЕВИЧА! Авиа-тор во время полета выпал из машины и разбился насмерть. Аэро-план, пролетев без него немного, упал тоже и превратился в груду обломков..." -- Жаль, -- искренне огорчился Столыпин. -- Это был благо-родный человек, человек смелых и дерзких чувств. Из мрачных глубин моря он смело взлетел под облака и был... был счастлив! 28 сентября Невский проспект заполнила такая гигантская де-монстрация, какой никогда еще не бывало: Петербург прощался с Мациевичем. А в толпе провожавших тишком рассказывали, что пилот не просто выпал из самолета -- нет, он сознательно покон-чил с собой (О гибели капитана Л. М. Мациевича (1877-1910) существует не-сколько версий. Для написания этого факта я использовал письма П.А.Сто-лыпина к царю, записки жандарма П.Г.Курлова и воспоминания борца-авиатора Ивана Заикина "В воздухе и на арене".), якобы испытывая угрызения революционной сове-сти за то, что не разделался со Столыпиным... Столыпин в эти дни писал царю: "...Мертвые необходимы! Жаль смелого летуна, а все же общество наше чересчур истерично". Почему он написал именно так -- я не знаю. Наш известный архитектор И.А.Фомин тогда же установил на могиле пилота прекрасную стелу -- она как игла, устремленная ввысь. В ней чувствуется что-то очень тревож-ное, крайне беспокоящее, даже ранящее... 13. НА ВЫСШЕМ И НИЗШЕМ УРОВНЕ После Боснийского кризиса, вызвавшего обострение европей-ской политики, Извольского недолго держали на посту министра, спровадив его послом в Париж, где, в нарушение правил дипло-матической этики, он всюду настырно твердил: "Война с Герма-нией будет моей войной". Портфель с иностранными делами в ка-бинете Столыпина получил его ставленник из культурной семьи москвичей-славянофилов. Лицеист по образованию, он был поли-глот и музыкант, знаток истории и политики. Сазонову предстояло пройти все круги Дантова ада -- вплоть до того момента, когда Пурталес вручит ему ноту, объявляющую войну с Германией... А работы много! В восемь утра Сергей Дмитриевич уже в министер-стве, где за чашкой какао прочитывает поступившие за ночь доне-сения послов и консулов, по вырезкам из газет изучает столичную прессу государств Европы и Америки; с десяти до часу -- доклады и приемы. Потом ему подают диетический завтрак, полчаса он гуляет по набережной. В два часа дня начинается прием иностран-ных послов, которые занимают его до вечера. К этому времени в Ампирной зале министерства накрывают обед, длящийся до 9 ча-сов, затем Сазонов снова уединяется в кабинете, где редактирует дипломатическую переписку. Ровно в полночь он покидает здание у Певчевского моста и едет домой. Завтрашний день будет повторе-нием прошедшего. Лишь очень редко, большой поклонник музы-ки, Сазонов урывает часок-другой, чтобы забежать в Мариинку, где прослушивает арию певца, или посещает Дворянское собра-ние -- ради одной или двух частей любимой симфонии... Очень слабый здоровьем, Сазонов не курил, не пил, не имел дурных привычек, это был человек "невысокого роста, с непомерно боль-шим носом, ходил слегка вприпрыжку и потому напоминал моло-дого вороненка, выпавшего из гнезда". Жена его была сестрой жены Столыпина... Николай II проводил осень 1910 года на родине супруги -- в замке Вольфегартен близ Дармштадта; подготовлялась встреча царя с кайзером в Потсдаме, и чиновники МИД понимали, что за раз- говорами о строительстве немцами железной дороги Берлин -- Багдад следует ожидать тевтонского натиска Германии, желавшей развалить союз России с Францией. Импровизаций в таких делах не допускалось: в Берлине заранее писался сценарий разговора с Сазоновым для рейхсканцлера Бетман-Гельвега, в Петербурге создавали схему беседы Сазонова с Бетман-Гельвегом. Ночью поезд пересек границу. Германия находилась в активном движении: мимо станций громыхали воинские эшелоны, в раскрытых дверях товар-ных вагонов виднелись гладкие блестящие крупы драгунских ло-шадей, солдаты играли на окаринах и, любовно обнимая стволы крупповских гаубиц, пели вполне миролюбиво (словно специаль-но для русского министра иностранных дел, глядящего на них из окна вагона): Девчонок наших давайте спросим неужто летом штанишки носят?.. В Берлине Сазонову был дан завтрак. Обеды и завтраки даются дипломатам не для того, чтобы накормить и напоить их, -- это лишь предлог для завязки политической дуэли. Под шипение шам-панского в бокалах развивается внешне игривый диалог, в котором даже безобидные слова подвергаются потом тщательному ана-лизу в канцеляриях министерств... Немцы чествовали Сазонова с удивительным радушием! Бетман-Гельвег заявил, что Германия не нуждается в изменении курса русской политики. Конечно, был затронут и Боснийский кризис, в котором Австрия выиграла, а Россия проиграла. Рейхсканцлер заверил Сазонова, что Германия не обязана и не намерена поддерживать честолюбивые планы Авст-рии на Балканах. Услышав такое, Сазонов чуть не задал вопрос: "Сознает ли канцлер все значение сказанного?" Но он смолчал, ибо понимал, что эти обдуманные слова тоже вписаны в сценарий. Немцы лезли из кожи вон, лишь бы изолировать Россию в Евро-пе... Переговоры продолжались в Потсдаме, где кайзер весьма уси-ленно (и успешно) потчевал своего милого кузена коньяками, и царь от выпивки подобрел (и поглупел): в проекте договора появи-лась статья о взаимном обязательстве России и Германии не всту-пать во враждебные друг другу коалиции. Но Сазонов за выпивкой монархов ограничил себя минеральной водой, и потому Герма-нии, не удалось взобраться на русскую шею. "Ваше величество, в политике всегда есть точки, далее которых следовать гибельно", -- сказал Сергей Дмитриевич царю... Вернувшись в Петербург, он дал газетчикам интервью, которое скорее напоминало извинение перед русской публикой за посещение им Берлина. Бетман-Гельвег напрасно заверял рейхстаг, будто в Потсдаме договорились о пол-ном единстве взглядов: Сазонов выдержал бешеный натиск гер-манской дипломатии и договора с немцами не подписал. Потсдам-ское свидание монархов стало последней попыткой кайзера ото-рвать Россию от союзников. Это была и последняя попытка Нико-лая вернуть страну на старинные рельсы родственной дружбы с Германией... Сазонов поспешил повидать Столыпина. -- Война будет, -- сказал, -- это уже ясно любому дворнику. Но если в результате войны русские казаки не напоят лошадей из Одера, если наши солдаты не согреются от пожаров Потсдама и Сан-Суси, значит, мы уже не великая нация? -- Я думаю о другом, -- хмуро отвечал Столыпин. -- Если война на носу, то следует убрать анекдотиста Сухомлинова... Из Потсдама, заболтанный кайзером, царь вернулся, силь-но поправев. "Опухший, глазки маленькие, говорят, пьет страшно много, недавно всю ночь до утра пьянствовал в Морском со-брании". * * * В чаянии великой войны Сухомлинов настоял перед царем на ликвидации пограничных областей вдоль западных границ импе-рии, по его распоряжению передовые линии гарнизонов тоже от-водились назад -- в глубину страны. Это не предательство, просто дурость. А когда Генштаб заговорил о создании в лесах Белоруссии на будущее партизанских баз, Сухомлинов раскипятился: -- Какие там партизаны? Мы же культурные люди... Своих подчиненных он умолял: "Ради бога, побольше допин-га!" Что он хотел этим сказать -- неясно. Но зато Сухомлинов раз-гадал характер царя, чрезвычайно ревнивого к чужой популярности. Мастерски играя на этой струне, он добился, что великого князя Николая Николаевича выгнали из Совета Государственной Обороны, а вскоре и сам Совет уничтожили. Сухомлинов сделал все, чтобы право личного доклада царю оставалось только за ним -- за Сухомлиновым! Лишив этого права начальника Генштаба и ге-нерал-инспекторов инфантерии, артиллерии, кавалерии, Сухомли-нов забрал в свои руки всю армию России... Сегодня Шантеклер рассказал царю-батюшке очередной казарменный анекдот об од-ном старом интенданте, который никак не мог уразуметь разницу между "полевым довольствием" и "половым удовольствием". Ни-колаю II анекдот безумно понравился, и министр решил позаба-вить им свое сокровище. Но реакция Екатерины Викторовны была совсем неожиданной: -- Не понимаю, на что ты, пупсик, намекаешь? Или до тебя дошли грязные сплетни, будто я беру взятки с интендантов? -- Душечка, упаси тебя бог... какие взятки? Когда старик женится на молодой женщине, туг все ясно с самого начала -- вынь да положь! Дают тебе, дураку, пять ты-сяч -- бери, нашел на панели пять копеек -- не ленись нагнуться, ибо молодой жене все пригодится. Сухомлинов хватал деньги где только мог, придумывал всякие доводы, чтобы казна оплатила ему перевоз мебели из киевской квартиры, чтобы всчитали ему в доход покупку новых обоев для питерской квартиры. А мир состо-ял из одних соблазнов, магазины ломились от красивых и дорогих вещей, за модами было уже не угнаться... -- У меня опять ни копейки, -- говорила жена с подозритель-ной холодностью. -- Пупсик, куда ты тратишь деньги? Чтобы красавица не мучилась, Сухомлинов постоянно пребы-вал в дальних командировках (вплоть до берегов Тихого океана), получая бешеные прогонные. Его буквально мотало из конца в конец великой страны, в кабинете министра застать было невоз-можно, и потому армия наградила его меткой кличкой Корнет Отлетаев! Тысячи рублей протекали, как вода, между пальчиками очаровательной женушки, которая в благодарность целовала свое-го Мольтке прямо в эпицентр громадной лысины... Да, "любви все возрасты покорны", и чашу этой покорности Сухомлинову при-шлось испить до конца. Словно мусор из дырявого мешка, в каби-нет Сухомлинова посыпались родственники и родственнички Ека-терины Викторовны -- мелкотравчатые, жадные до рублей и вла-сти, были они в империи мелкими и серенькими, а теперь готови-лись с помощью министра превратиться в жирных тлей, все изъе-дающих, все прогрызающих, все переваривающих... Но запозда-лый роман с чужою женой не украсил чело Сухомлинова лавра-ми, и двери лучших домов Петербурга захлопнулись перед супру-гами. Сухомлиновы оказались в состоянии "блестящей изоляции"! Странное положение: к царю вхожи, а в гости сходить не к кому. Но природа не терпит пустоты, и вакуум в доме Сухомлиновых тут же заполнили киевские знакомцы -- Фишманы и Фурманы, Брод-ские и Марголины. Аферисты уже почуяли, что запахло прибыля-ми от поставок для армии; сахарозаводчик Бродский угрожал ми-нистерству тем, что отныне русский солдат каждый день будет пить чай с сахаром, а сие означало, что теперь они сахарок только и видели. Альтшуллер открыл в столице контору "Южно-Русского машиностроительного завода". Да, такой завод существовал. Но контора была фиктивной и связи с заводом не имела. Денежных операций в ней не производилось, кассовые книги отсутствовали, никто не заключал с Альтшуллером договоров, но зато в контору частенько забегали подозрительные типы. А в кабинете Альтшуллера, на самом видном месте, висел портрет Сухомлинова с его же надписью -- "Моему лучшему другу Альтшуллеру, с которым ни-когда не приходится скучать...". Сухомлинова навестил полковник Оскар фон Энкель в мунди-ре семеновца, говоривший с акцентом неисправимого шведа. -- Я из контрразведки, -- сказал он, свободно усаживаясь. -- Нам интересно: вы еще долго будете испытывать наше терпение? -- Не понимаю, о чем вы говорите. -- Мы устали твердить вам об Альтшуллере. -- А я устал выслушивать ваши подозрения... Энкель протянул ему бланк конторы Альтшуллера. -- Гляньте бумагу на свет. Просветив бумагу напротив окна, Сухомлинов отчетливо раз-личил водяные знаки австрийского государственного герба. -- Я тоже люблю писать на немецкой бумаге, но это еще не значит, что я германский шпион... Где у вас доказательства? -- Альтшуллер недавно вновь выезжал в Вену, и там, как стало известно, ему тайно вручили орден Франца-Иосифа... А за что? -- Альтшуллер -- австрийский подданный, и это дело Вены награждать своих подданных орденами. Но ваши подозрения меня уже достаточно утомили. Я буду жаловаться на вас государю... И наклепал! Николай II (при всей его фатальной ненависти к телефонам) все же заставил себя снять трубку. -- Оставьте в покое военного министра, -- наказал он контр-разведке, -- не мешайте ему трудиться на благо отчизны... Екатерина Викторовна неожиданно расхворалась. -- Меня может поправить только осень в Карлсбаде. -- Птичка моя, но где же я возьму тебе денег? Скоро к царю проник князь Андронников-Побирушка, кото-рому давно протежировала Вырубова; она же -- через царицу -- и устроила это свидание. Хорошо зная характер князя, царь пригото-вился к тому, что тот сейчас начнет выскуливать для себя пособие на свою бездетность. Но, увы: "Не за себя прошу!" -- слезно выго-ворил Побирушка; оказалось, что госпоже Сухомлиновой срочно потребовалось всего-то десять тысяч рублей. -- Не дам... нет, дам, -- отвечал царь, возмущенный. -- Но это уже выходит за пределы разума. Я не верю, чтобы военный министр не мог найти денег для лечения жены. Такая молодая здоровая бабища... Интересно, какое место она собирается изле-чивать? Коковцев, получив записочку царя на выплату десяти тысяч рублей, вертел ее в руках и так и эдак: не верилось. -- Это для меня новость, -- сказал он Екатерине Викторов-не. -- Как вам удалось добыть такую записочку? * * * Карлсбад (нынешние Карловы Вары) -- столица курортов мира; русские аптеки давным-давно наладили выпуск карлсбадской соли, и ее мог пить каждый россиянин, не покидая родных пределов, но мятущиеся натуры, не знавшие, куда девать деньги, "солоно хле-бали" теплое карлсбадское пойло прямо на месте источника... Екатерина Викторовна только в Карлсбаде и ощутила себя гос-пожой министершей. В самом деле, как приятно осознавать свою принадлежность к сливкам европейского общества. Вспомнилась ей Потягуха -- дачное место под Киевом, куда ее отвозил скаред-ный варвар-муж... "О боже, разве можно сравнить Карлсбад с Потягухой?" Ни в коем случае. И я не сравниваю. Карлсбад нужен нам, читатель, только потому, что именно здесь госпожа Сухо-млинова заметила дамские перчатки небывалой красоты и выдел-ки. Разглядев сначала перчатки, она перевела взгляд на лицо обла-дательницы перчаток... Это была Клара Самуиловна Мясоедова! -- Где вы достали такую прелесть? -- не удержалась Екатерина Викторовна, вступая в сугубо женский разговор. -- Берлинские. Согласитесь, что только немцы могут любую ерунду сделать старательно и добросовестно... Если вам угодно, я попрошу мужа, и он выпишет для вас хоть дюжину... А вот, кста-ти, и он -- познакомьтесь! Плотный мужчина с плоским лицом смахнул с головы широ-кое канотье, плетенное из тонкой желтой соломки. -- Полковник Мясоедов... Сергей Николаич. Позволю себе сразу же заметить, что с неизменным восхищением наблюдаю за актив-ной работой вашего супруга-министра на благо родного отечества. -- Да, он... допингирует, -- отвечала министерша. И вдоль карлсбадской колоннады, места обычных промена-дов, они тронулись уже втроем, рассуждая о пустяках, как и поло-жено людям на отдыхе, которые убеждены в том, что их будущее обеспечено, впереди -- гладкая дорожка жизни, на коей их под-жидают одни удовольствия. Из этой троицы один будет скоро повешен, другую сошлют в сибирские трущобы, а третья, по одним слухам, расстреляна, по другим -- вышла за грузинского князя... ФИНАЛ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ В жизни каждого молодого человека бывает нормальный пери-од "глупого счастья", когда радует прохладный рассвет и закат над озером, улыбка случайно встреченной женщины, хороший обед с шампанским и дружеская пирушка с пивом -- все эти крупицы радости приносят человеку бесхитростное ощущение своего бы-тия: я живу -- я радуюсь тому, что живу! А вот на душе Богрова всегда лежала беспросветная мгла. Люди, знавшие его, потом вспо-минали, что в нем было что-то деляческое и запыленное, как вы-веска бакалейной лавки на окраине заштатного городишки. Даже кутить не умел. Выпьет, но в меру. Увлечется, но не влюбится. Богров годился бы в подрядчики по ремонту водопроводов в земской больнице. Был бы неплохим коммивояжером галантерейной фаб-рики, распространяя по городам и весям империи подтяжки "люкс". Мог бы ходить по квартирам, предлагая самоучитель игры на семиструнной гитаре. Среди киевлян он считался "хохмачом", но острил нудно, и казалось, вся его жизнь будет нудной. Одна-ко друзья его допускали такой вариант: однажды в провинци-альной газетке, где-нибудь в низу колонки, петитом наберут сообщение: мол, вчера ночью в гостинице "Мадрид" повесился "король русского шпагата" Д.Г.Богров, причины самоубийства неизвестны... Но будь тогда киевские эсеры и анархисты не-множко бдительнее, они бы прислушались к речам Богрова: "Важен не конечный результат действия массы, а лишь яркая вспышка в конце судьбы одной сильной личности. Но эта лич-ность должна свершить нечто такое, чтобы все наше быдло вздрогнуло, будто его огрели кнутом!" Богров всегда возмущался партийной дисциплиной, не скрывал ненависти к той среде сту-денческих косовороток, которая саботировала сытых и богатых. "А я, -- говорил Богров, -- умею носить фрак и люблю высо-кие воротнички с откинутыми лиселями..." Полковник Кулябка устраивал ему нагоняи. -- Вы же не ребенок, -- говорил он ему. -- Я все понимаю. Можно посидеть в ресторане. Можно взять певичку из хора. Но нельзя же так бессовестно напялить фрак и на рысаках подкатывать вечером к "Клубу домовладельцев", который считается черносо-тенным. Эдак вы не только себя погубите, но и меня засыпете... -- Извините, Николай Николаевич, -- отвечал Богров жан-дарму с покорностью. -- Но что делать, если "домовладельцы" крупно играют, а я, увы, с пеленок обожаю картежный азарт... Богров оказался предателем безжалостным; благодаря его доносам Кулябка предупредил несколько экспроприаций, провел групповые аресты максималистов в Киеве, Воронеже, Борисоглебске, с помощью Богрова жандармы обнаружили подпольные лаборатории взрывчатых веществ... Совесть его не мучила, и он жертвовал даже теми людьми, которых считал своими друзьями: Леонид Таратута, Иуда Гроссман, Наум Тыш, Ида и Рахиль Михельсоны -- они могут сказать ему свое революционное "спасибо". Наконец, Богров "осветил" Кулябке по телефону дело о подготов-ке побега революционеров из Лукьяновской тюрьмы. -- Кто устраивает им побег? -- спросил Кулябка. -- В том числе и я! -- засмеялся Богров. -- Голубчик вы мой, брать будем всех одним букетом. Если вас не взять, возникнут подозрения. -- Без меня букет завянет... Берите! Он был фиктивно арестован и полмесяца просидел в Старокиевском участке, куда ему носили обеды из ресторана. Папа с мамой убивались напрасно -- их Мордка вернулся в отлич-ном расположении духа. "По блату посадили, по блату выпус-тили, -- смеялся Богров, а товарищам по партии он бросил такую фразу: -- Не удивляйтесь, если между нами завелся про-вокатор. Вся наша партия -- полуграмотный сброд, из которого охранка всегда выберет агента для своих нужд..." Из тюрьмы на волю стали просачиваться робкие слухи, что Богров как раз и есть тот провокатор, что предал всех. Однажды на конспира-тивной квартире его взяли за глотку -- так или не так? Богров не потерял хладнокровия. "Обычно люди, -- отвечал он, -- продаются за деньги, но мой папа не последний в Киеве чело-век: один только его дом на Бибиковском бульваре оценен в четыреста тысяч рублей. А поместье Потоки под Кременчугом? Это не фунт изюму... За какие же коврижки мне продавать себя и предавать вас, дураков?" Вроде бы все логично, и ему верну-ли пенсне, которое перед разговором сорвали с носа, чтобы он (плохо видящий без очков) не вздумал бежать... Повидав Кулябку, он неожиданно спросил: -- Помните, во время революции в Киеве ходил такой анек-дот, будто один нахал пробил дырку в царском портрете, про-сунул в дырку голову и кричал в восторге: "Теперь я ваш царь!" Так вот, -- сообщил Богров, -- этим нахалом был... я! Кулябка долго помалкивал. Потом спросил: -- Вы были при этом в пенсне или без него? -- А разве это имеет какое-нибудь значение? -- Просто я хочу полнее представить себе эту омерзительную картину... Извините, не могу понять: зачем вам это было нужно? Ну, крикнули: "Я ваш царь!", но царем-то вы не стали. -- А вы ничего не поняли, -- мрачно ответил Богров. Окончив Киевский университет, Богров писал друзьям, что "в Петербурге положение адвоката-еврея благоприятнее, нежели в Киеве или даже в Москве". Летом 1910 года он выехал в столицу, следом за ним в департамент полиции полетела телеграмма Кулябки: "К вам выехал секретный сотрудник по анархистам Аденский". Богров сначала устроился в юридическую контору Самуила Калмановича, затем по протекции отца перешел на службу в Обще-ство по борьбе с фальсификацией пищевых продуктов, где, надо полагать, работой себя не изнурял. Полностью опустошенный че-ловек, не умеющий найти для себя ни дела, ни друзей, ни мораль-ной основы, он писал летом своему приятелю так: "Я стал отчаянным неврастеником. Слава богу, что у меня остался еще целый запас фраз, которые можно сказать в том или другом случае жизни, и потому моя репутация хохмача еще не окончательно подорвана. В общем же, мне все порядочно на-доело, и хочется выкинуть что-нибудь экстравагантное... Нет никакого интереса к жизни! Ничего, кроме бесконечного ряда котлет, которые мне предстоит скушать..." Степан Белецкий снял трубку кабинетного телефона. -- Вице-директор департамента полиции слушает. -- С вами говорит агент Аленский. -- Отлично! Позвоните через полчаса. Белецкий нажал кнопку звонка -- явился жандармский пол-ковник фон Котен, ведающий связями с агентурой. -- Михаила Фридрихыч -- сказал Белецкий, -- я еще не ос-воился с делами как следует... Тут звонил какой-то Аленский, я на всякий случай велел ему брякнуть через полчаса. -- И хорошо сделали! Киевский Кулябка уже предупредил нас о его приезде... Пожалуйста, выпишите деньги для небольшого кутежа в ресторане, ибо раскрывать перед Аленским конспиратив-ные квартиры я не решаюсь и вам того не советую. -- Благодарю за науку. А нельзя ли выписать на кутеж и на меня? Я бы инкохнито посидел в уголку да послушал. -- Тогда выписывайте сразу на трех. Я прихвачу из жандармс-кого резерва и Еленина. Партию анархистов он знает "в лицо". Богров скоро позвонил, и Котен ему сказал: -- Будьте при фраке в "Малом Ярославце"... В отдельном кабинете ресторана на Морской (ныне улица Гер-цена) состоялась встреча с Богровым. -- Киевлянин... земляк! -- сказал пройдоха из резерва Еленин и дружески шлепнул Богрова по заднице, чтобы проверить, нет ли браунинга в заднем кармане брюк (он незаметно мигнул Белец-кому: мол, все в порядке -- сзади полная пустота). Теперь пришла очередь поработать фон Котену. -- Такой молодой и красивый человек, -- сказал он Богрову, дружески шлепая его по груди, чтобы проверить, нет ли оружия в пиджачных карманах (подмигнул Белецкому -- чисто, можно ужинать). Белецкий в разговоре отмалчивался; беседу с Богровым, стремительную и ловкую, больше похожую на допрос, вели фон Котен и Еленин, причем первый играл на недоверии, а второй выступал в роли защитника интересов Богрова, и если фон Котен выражал подозрение, то Еленин (из резерва) го-ворил ласково: -- Ну, что вы цепляетесь к человеку? Такой милый неиспор-ченный юноша... зачем же думать о нем так плохо? Впервые в жизни Белецкий постигал уроки жандармской игры с человеком. Договорились, что Богров проникнет в подполье сто-личных эсеров; платили ему по сто пятьдесят рубликов в месяц. Не особенно-то обогатив жандармские архивы, Богров обе-щал, что может принести МВД большую пользу, если отъе-дет за границу, что он и сделал. Зиму он проводил в Ницце, куда приехали и папа с мамой; заглянув в Монте-Карло. Богров просадил в рулетку четыре тысячи франков. После этого он заявил родителям, что Европа ему осточертела -- он хочет вернуться в Киев. * * * Для встречи Нового года в доме Сухомлиновых на Мойке собрались гости, далеко не лучшие представители столичного общества: притащился Побирушка с конфетами, под елкой расселись сородичи Екатерины Викторовны; пришел, конеч-но, и Альтшуллер, явился интендант, через которого госпо-жа министерша брала взятки. Пуля охранника провела между легкими и печенью диктатора одну из тех роковых черт, за которой история вписывает итоги баланса целой эпохи. Виктор Обнинский  * Часть четвертая. НА КРУТЫХ ПОВОРОТАХ *  (Январь 1911-го -- весна 1912-го) Прелюдия. 1. Муравьиная куча. 2. Саблер безо всяких "но". 3. Про-хиндеи за работой. 4. Провокатор нужен. 5. На бланках "Штандарта". 6. Третья декада августа. 7. Сказка про белого бычка. 8. Сказка о царе Салтане. 9. Теперь отдыхать в Ливадию! 10. "Так было -- так будет!" 11. Кутерьма с ножницами. 12. Натиск продолжается. 13. Один Распу-тин или десять истерик. Финал. ПРЕЛЮДИЯ К ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ В 1911 году печать в