один из них имел сапоги покроя офицерского, другие шли босы. До чего же широко разлилась на полянах Висла!.. По грудь в воде, часто озираясь, палками дно щупая, перешли через канал. Дальше плыли наводненными полями, средь обгорелых деревень. Хрустел камыш, раздвигаемый носом лодки. Рассвет застал беглецов уже на другом берегу Вислы. Развели они костерок и сварили суп. Крестьянин в офицерских сапогах уже крепко спал на сырой земле, с мужицкою свиткою в головах. - Говорите тише, - сказали у костра, - король спит... В деревне утром они купили два копченых языка и продолжали путь. Станислав последний раз обернулся на оставленный им город. - Спасибо моему дорогому зятю, королю Людовику, - сказал со слезами. - Этот городок с дурным пивом еще долго будет бурчать в моем животе... Но я предрекаю: лучше Польше иметь королем цыгана - только не его. Хищники растащат мою страну по кускам... Магистрат Гданска раскрыл ворота крепости, и в поле вышла депутация мира. Представ перед Минихом, они согласились сдать город на милость победителя... Каковы же будут условия? - Голова короля и миллион ефимков! - Миллион ефимков мы обещаем царице-русской, но короля за стенами города уже нет... Миних в ярости неописуемой ударил ботфортом в барабан, кожа лопнула, нога застряла внутри барабана, он вскинул ногу, и барабан, сорвавшись, долго крутился в воздухе, пока не упал на болото, где паслись в нежданной тишине мира две тощие лагерные козы. - Ласси! - заорал Миних. - Сколько бомб в магазинах осталось, все их швырнуть на этот город, выпустивший добычу из рук моих... И в бешенстве он за одну лишь ночь перекидал на крыши Гданска все запасы артиллерийских магазинов. Утром к нему опять явилась депутация из города, горящего со всех сторон от бомб: - Короля родить мы вам не можем... Где взять его, если его нет средь нас? Не губите же детей и женщин, кровь невинная давно смешалась с кровью виноватых, как вы и напророчили в манифесте своем. - Два миллиона ефимков! - повысил контрибуции Миних. - Один просто так, в награду, а другой за то, что король от вас бежал. Всех дезертиров моей армии выдать с оружьем и барабанами... Знаю! Я сам видел, как русские солдаты сражались против меня заодно с поляками на стенах города. Всем жителям дарю свободу полную, но пусть предстанут предо мною зачинщики войны - маркиз Монти, примас Потоцкий и Понятовский... Прискакал из Дрездена курьер, вручив фельдмаршалу от Августа трость и шпагу, осыпанные бриллиантами. Но Миних даже не обрадовался: его ждал выговор из Петербурга за упущенье короля. И он издал приказ: по всем дорогам хватать каждого, кто одет почище, лицо имеет с чертами приятными, губами мягкими, склонными к улыбке печальной... В убогой хижине вислянского рыбака, стоящей посреди болота, на чердаке сидел король Лещинский и видел, как мчатся по округе казаки, кусты пронзая пиками. Но Станислав был спокоен: Миних бушевал притворно, ибо Версаль уже отсыпал в карман ему чистым золотом, чтобы короля никто не схватил... Со стороны города ударили вдруг пушки: это был победный салют в честь Миниха, и тогда король начал молиться. - Герои вроде Миниха, - сказал он, - вот язва, опустошающая человечество... Прости мне, боже, я никогда героем не был! Но помяни ты всех, кто пал в жестоких битвах за меня и.., против меня! Ночью к хижине подвели доброго скакуна. Король, осиянный лунным светом, вдел ногу в стремя, обмотанное тряпкой, чтобы не звенело, перецеловал всех "крестьян" своих. Молча вскочил в седло, надвинул шляпу на глаза и дал коню шпоры... Лунная дорога, как серебристый клинок, звонко дребезжала под копытом коня. Путь его лежал в Померанию, где его обязался приютить король прусский. Тот самый, который пропустил через свои владения и самого Миниха, и пушки русские, а теперь выехал навстречу королю-беглецу... Фельдмаршал, разбив свои шатры на площади Гданска, пировал. А возле шатра его стоял польский сейм, и низко была опущена голова гордого примаса Речи Посполитой - Федора Потоцкого. - Великий примас! - Миних вышел к ним с кубком вина. - Узнаешь ли ты меня, самого славного Миниха? - Тебя я не знаю, пивная рожа! - вскинулся Потоцкий. - И, если бы не мужество солдат русских, ты бы в моем хлеву сейчас лакал пойло из корыта свиней польских... - Польских свиней, - оскорбился Миних, - я и бить бы не стал. Я сражался с французами, и они дважды бежали. - Но мы-то.., здесь! - ответил примас. - Поляки не бегают! МАНИФЕСТ САНДОМИРСКОЙ КОНФЕДЕРАЦИИ От польских братьев - к русским братьям: Яснее солнца для каждого, кто исследует причины вещей, откуда встала буря на нашу вольность. Не русская держава сама по себе есть виновница настоящих бедствий в Польше, ибо война эта в основании своем противна интересам России, которая сама находится под гнетом немецкой власти - власти, стремящейся ко всемирной империи и ненавидящей вольность славянскую, как соль в глазу. Видя, что насилие, учиненное нашему королевству московскими войсками, сделано не по совету доблестных вельмож русских, правдивых наследников честного российского имени, обязали мы нашего маршала объявить войскам российским и чинам панств московских, что с ними враждовать мы не станем! Это - благородно. Это - возвышенно. Это - прекрасно. Честь Франции была посрамлена в битве с русскими, и батальоны славных полков - Блезуа, Ламарш и Перигор - плыли на кораблях в ослепительном море. Миних поклялся им, как честный солдат, что их доставят в Копенгаген. Адмирал Фома Гордон поклялся, как честный моряк, что капитуляция будет исполнена по всем пунктам. На горизонте вспыхнула искорка - показался город. В плеске волн, накренясь, шли корабли. Французы облепили борта и снасти, вглядываясь в берег и гадая - что это? Дания? Или Швеция?.. Плоско и безжизненно лежала земля, вставали из глубин морских чеканные форты, а справа тянулась зелень садов, и там белели дворцы. - Вы.., в Ораниенбауме! - объявил Гордон. - А кто недоволен, того прошу прыгать за борт и плыть во Францию... Русские офицеры армии и флота были возмущены гнусным поступком с французами. Зачем так подло обманывать людей, уже настрадавшихся? Слово дано дважды (слово чести воинской), значит, его надо держать... Французов уже высаживали с кораблей. Сразу за прибрежными дворцами начинался густой лес, ноги топли в болотах. Вскинув мешки на спины, они шли по тропинке, под конвоем полка Астраханского, а их поспешно уводили прочь от моря - куда-то в чащу... Все дальше и дальше! Но вот лес раздвинулся, и французы увидели башни крепости, уже поверженные древностью, тихая речка текла за опушкой, дымили избы крестьянские, на огородах скудных выцветал в стрелку лук и печально шуршали русские овсы... Это было Копорье. Здесь французам объявили: - По указу ея величества ведено содержать вас тут до тех пор, пока король ваш не вернет России фрегат "Митау" с офицерами и командой. Императрица просит с вас взять слово честное и крепкое, что бежать из ее пределов вы не станете! Французы слово дали. Приехал к ним в лес подполковник Василий Лопухин с женою - дочерью графа Ягужинского, кричал на весь лес: - Хоть шпагу ломай мне - до чего бесстыдно поступлено с вами! Потом с женою своей он стал ветки с елок обрывать, показывая французам, как надо шалаши строить. А над ухом каждого: вззз.., вззз.., вззз. Комары тучей навалились! Лопухин на свой счет открыл в лесу буфет, где подавались вино и водка. Французы понаделали себе дикарских луков, стали охотиться за дичью, которой было в этих краях преизобильно. Сидели они в камышах на речке, ловя рыбок русских. На пять су, какие отпускала царица на каждого француза было не прожить иначе. 15 офицеров и 400 мушкетеров навеки остались там, в комариных дебрях Копорья, и могилы их навсегда затерялись среди кочек болотных. Но слову они были верны - никто не убежал. Давно уже Людовик вернул России фрегат "Митау", но Анна Иоанновна еще держала французов в лесу, словно забыла о них! И правда - забыла. Так закончилась война за "польское наследство". В древнем Вавельском замке короновался глупый саксонец, опоясав чресла свои щербецом и воздев на голову корону Ягеллонов. - Брюль! Есть ли у меня деньги? - спрашивал Август Третий. - Полно, ваше величество, - неизменно отвечал граф Брюль. И так будет все тридцать лет: один вопрос - один ответ. Глава 9 День - в день: от Березова-городка отплыл в пути северные Дмитрий Овцын, а Иван Кирилов отъезжал из столицы в пути южные (а сама экспедиция Кирилова называлась тогда - для секрету - "Известная")... Анна Иоанновна протянула ему ковчег золотой, внутри которого указ лежал. Указ, в трубку свернутый, был в парчу обернут, кисти на нем золотые, а печати на шнурках из серебра. И сказала Анна Иоанновна: - Указано тута от людей кабинетных, что город, который на речке Ори офундуешь, именовать впредь - Оренбургом... Ну, - подала смуглую жирную руку, - целуй да езжай в страхе божием! Для науки немало требовалось: инструмент разный, чтобы звезды счислять, наборы хирургические, часы разные для обсерваций, особые коляски, которые на бегу версты в пути пересчитывают, книги новые, гравюры, глобусы, азбуки иноземные и прочие вещи, учености служащие. - Куда столько? - пугался Шумахер. - Буду школы там заводить, - отвечал ему Кирилов. - У дикарей-то? Берите побольше попов и пушек. - Попа найду умного, а пушки всегда глупы. Из пушки сколь ни пали по народу, народ умнее не становится... Нужны меры кроткие и разумные! До самой Москвы плыли водою. По рекам и каналам. Вечерами мурза Мамет Тевкелев (толмач в чине полковника) вылезал на палубу, коврик стелил и молился своему страшному богу. Иван Кирилович слушал, как завывает толмач, и распределял - что сделает... Чтобы товары в степь потекли. Чтобы дороги хорошие. Чтобы гоньба почтовая. А от Оренбурга кинет шляхи на Бухару и Хиву, за коими пролягут пути сердечные - до Индии! От волнения кашлял. Плевал в воду, и красными цветками уплывали плевки его вдаль... Бухгалтеру своему Пете Рычкову, за ученость в экспедицию взятому, говорил Кирилов, тужа: - Я не жилец на сем свете чудесном. А потому поспешать мне надобно, чтобы до смерти мечту свою видеть исполненной... Недоставало еще ботаника - травы описывать. И архитектора - домы Оренбурга строить. Не было и попа разумного, дабы в веру башкир приводил без тягостей и понукания. Впрочем, на Москву прибыв, Кирилов такого попа сыскал. Правда, поп не поп, а еще школяр риторики. Происхождения - дворянского, по прозванию же - Михаила Ломоносов. Детинушка был ростом велик, растяпистый, с разинутым в удивлении ртом, и Кирилов сказал ему: - Чего пасть-то свою открытою содержишь? - От внимания, - отвечал Ломоносов. - Закрой, неча галок ловить... Как же так? - спросил он его. - Сыне ты дворянской, а лезешь в попы ко мне.., в экую даль! - До стран далеких интерес имею. А что дворянин я, так это - вранье. С испугу назвался! На самом деле есть я сын попа Василия Дорофеева, что в городе Холмогорах при церкви Введения пресвятыя богородицы состоит. И желаю, дабы в экспедицию вашу попасть, тоже приять сан священнический... И в том убеждении Ломоносов расписку дал: ежели, мол, он показал на себя облыжно, то пусть будет "пострижен и сослан в жестокое подначалие в дальний монастырь". Кирилов в этой дылде холмогорской острый ум выявил, в Петербург о Ломоносове отписывал похвально: "...тем школьником по произведении его во священство буду доволен". Но... Камер-коллегия ту сказку проверила и по бумагам казенным вызнала, что Ломоносов такой же поповский сын, каков и дворянский... - Чего ж ты врешь? - сказал Ломоносову Кирилов. - То дворянин, то попович... А на поверку выходит - крестьянин ты! - Оно так, - сознался Ломоносов. - От простоты все... - Опять врешь, - сказал Кирилов. - Не прост ты... Был бы ты прост, так я бы тебя и не брал с собою. Ты остер достаточно. И весь карьер свой поломал. Взял бы я тебя в Оренбург, с годами ты бы в сан вошел архиерейский... Глядишь, кусок хлеба на себя и на семью имел бы к старости. А теперь не могу! Нехорошо, сын крестьянский, ты с вельмож вранья не списывай: честным будь... - А теперь меня куда? - спросил его Ломоносов. - Небось пороть будут, - посулил Кирилов. - Оно накладно... - задумался сын крестьянский. - А ты - вытерпи, всех порют! - посоветовал Кирилов. - Конешно.., пострадать можно... И, тяжело вздыхая, ушел. "Жаль", - думал Кирилов. И снова поплыл водою - до Казани. Теперь уже с пушками. Полки Пензенский и Вологодский сопровождали его. Кирилов на пушки глядел косо: он пушечного грома не жаловал, радушен был ко всему, что живет, что дышит, что прыгает, что летает, что колосится... Прекрасны холмы башкирские, золотом и серебром осыпало леса, тихо струились реки из хрусталя. Уфа жила уже обособленно, вся в помыслах прирубежных, набегов боясь. Здесь Кирилов за работу засел, и других к тому понуждал. Лошадей закупал табунами, магазины готовил, ланд-милицию создавал на манер казачий, перепись тептерям и башкирам учинил. И - кашлял, кашлял советник статский, бился грудью о край стола, кровь текла на бумаги важные, на "сказки" уфимские... Из окошка, на шлях глядящего, ему Индия мерещилась. - Пора гостей звать тамошних, - говорил, отдышавшись... Чуден был день над Уфой, когда сама Индия вошла в дом к нему. Первый гость индийский - Марвари Барайя шубы на лавки скинул, но прежде глянул - нет ли жучка какого на лавке, чтобы не раздавить тварь живую. Уселся он, ноги поджав, запах какой-то странный от себя излучая. Томно и нездешне струился на Кирилова свет его глаз - глубоких, как омуты... - Пусть, - велел Кирилов толмачу, - гость мой радостный о родине мне своей поведает... Усладительно звучал дребезжащий голос Марвари: - ..снегу и зимы никогда не бывает, такоже всякие цветы и травы никогда не увядают. Руд всяких и каменьев имеется довольство изрядное. Ягоды всякие родятся в год по дважды, орехи величиною кругом в три четверти аршина и более, лимонии в год по дважды ж, и протчие всякие овощи свежие, шелк хороший, подобно китайскому, однако ж его немного, а бумаги хлопчатой множество. Места зело теплые: жители ходят в платье, сделанном из бумаги хлопчатой... И долго еще, словно во сне, звучали неувядающие слова гостя индийского: "Кармадон, алмазы, гвоздика, лалы, орехи мускатные, инбирь белой и желтой, яхонты, кисеи и лавры..." Сколько об этих богатствах они с Соймоновым говорили! Еще там, возле печек, когда снега лежат по пояс. Кирилов ладонью лицо закрыл и заплакал беззвучно: "Только бы не помереть до сроку!.." И торопливо новые торги заключил, основал в Уфе Компанию русско-индийскую, а жене признался: - Ульяна Петровна, супруга вы моя ненаглядная, почто жизнь людская столь плохо устроена? Едва сумеет человек основать судьбу свою на мечтах юности, как смерть к нему уже поспешает... Множество табака искуривал Кирилов нещадно, благо курение при чахотке считалось по тем временам весьма полезно. В раскольничьих же книгах, тяжелых и грубых, воском закапанных, как раз обратное доказывалось... Кому верить: врачам или раскольникам? *** Когда Татищев проведал, что Кирилов в экспедицию "Известную" главным назначен, он взвыл от зависти неуемной. - Почто опять не меня? - кричал в бешенстве. - Я человек роду боярского, знатного! А сей Кирилов из гузна мужицкого на свет божий выполз. Шти лаптем хлебал, на лавке спал и кулаком подпирался, а собака миску его вылизывала... - Соймонова повидав, ногами в обидах топал. - Может ли, - доказывал ему Татищев, - мужик географию понимать? Только мы, столбовые, в геодезии да в гиштории смысл глубокий изыскиваем... Рази не так? Федор Иванович послушал вопли боярские: - И такого-то дурака, как ты, Никитич, еще умным зовут? Эх, люди... Во спесь-то где! Во где жир-то дурной! Да ведомо ли тебе, что Кирилов кровью над географией исхаркался? Он прост, да! Однако атласы и книги на свои рубли печатал. В науку идет без оглядки. И - честен! Мужицкий сын Оренбурга не разворует. А тебя только допусти: половину края - в казну, а половину по своим именьишкам растащишь... Ступай, видеть тебя не хочу! И столбовой дворянин изгнал от себя сына боярского. Сытые лошади уносили гневливого Татищева на Карповку... "Князь тьмы" проживал здесь! Велики богатства его, много у него домов в Петербурге, каменных и деревянных, немало усадеб в округе Московской, пышны его дачи меж Петергофом и Ораниенбаумом. Но любимое место жития - на Карповке, речке тихой, вдали от суеты столичной. Леса шумят, сады плодоносят. На реке качается флот - из галер малых, из гондол венецианских, подходят сюда баржи с дровами. Издалека пышет над лесом высокая труба - тут вовсю работает пивоварня, откуда пиво течет в бочки царицы и в подвалы дома графа Бирена. Сам же хозяин, от трудов устав, иногда в стихах свою душу излагает. То самодержавие на Руси восхвалит, то пивоварению воздаст славу творчески - в рифмах... Велики погреба у "князя тьмы"! Чего только не таят они в тишине прохладной: белужина, тешки осетровые, спинки копченые, раки псковские, угри балтийские, икра черная, вязига для пирогов, устрицы флембургские, анчоусы итальянские; заповедным сном покоятся там вина - веит, понток, реншвин, бургундское, мушкатели разные, фронтиниак, ренское, эрмитажное, оглонское, водка гданская, а сивуха украинская... И пусть шатается народ от голода - стоны людские в эту тишь да благодать не проникнут! Здесь живет "князь тьмы" - Феофан Прокопович, владыка синодальный, от него и улица в Петербурге пошла - Архиерейская та улица... <Ныне улица Льва Толстого на Петроградской стороне Ленинграда, усадьба подворья Феофана Прокоповича находилась вблизи современной больницы имени Ф. Ф. Эрисмана.> Дела у него ныне были плачевные. Императрица просвещению ходу не давала. При карповской даче Феофан свою школу открыл. Сам и учил школяров по уставам иезуитским. Чтобы в учебе соревновались. Чтобы друг за другом подглядывали. Чтобы доносили один на другого исправно... От этого великое рвение было в учениках По вечерам же, от наук утомясь, Феофан пытки и розыски производил. Бывало, вернется на Карповку, а вся борода в крови людской... Самому страшно! Четки возьмет, а они - словно брызги крови... "Ой, муторно! Ой, спаси меня, господи!" Постарел. Живость потерял. Борода поседела. Под глазами обода темные. В глазах тоска. Веко трясется живчиком... Татищева принял, перстами темными благословил его. - Зачем пожаловал? - вопросил строго. - Генерал де Геннин в артиллерию просится, - рассказывал Татищев охотно, - ему с заводами сибирскими по старости не совладать. Кабаки тамо завелись, народ гуляет. А ея величество в бухгалтерии не смыслит... Горное дело таково: рубль в него вложил, и десять лет жди - тебе ста рублями вернется. А граф Бирен рубль вложит, а завтра же ему сто рублей, хоть роди, а вынь да положь... - А ты? - спросил Феофан. - Где сто рублей возьмешь? - Я не сто, а тыщу возьму, - отвечал Татищев. - Эвон беглых полна Сибирь, всех в работу вопрягу... Вогулов опытных науськаю! Они мне за пятачок медный миллионные доходы в горах укажут. Да и бухгалтерия мне издавна в делах горнозаводских свычна... Феофан прищурился - остро. - Слышь-ка, - придвинулся, - я тебя научу.., они на это клюнут. Они там жадны до всего... Ты прибытки великие посули! - Кому? - Бирен, говоришь, не жалует... Ну и ладно! Ты прямо в ноги матушке-государыне кидайся. Соблазни ее доходами, во искушение введи. Они ведь живут при дворе, как дети малые: нет того, чтобы дать, а лишь одно ведают - взять! Татищев так и поступил. Однажды в садике дворца Летнего, из кустов явясь, словно разбойник, в ноги императрице кинулся, стал ее соблазнять доходами непомерными... - От воровства доходов не ищу, - сказала Анна, отступая. - Матушка, - затараторил Татищев, на коленях за нею ползая, - а мы ведь с тобой родня недальная... - С чего бы это? - фыркнула Анна Иоанновна. - Дак как же! Хочешь, разложу генеалогию по косточкам? , - Ну, разложи... Татищев развел руки, в воздухе незримо рисуя дерево: - Изображу родство наше... Матушки ваши, блаженныя памяти царицы Прасковьи Федоровны, были дочерьми боярина Федора Петровича Салтыкова. А дедушки ваши были женаты на моей троюродной бабке - Татищевой... - Ты мне десятую воду на киселе не мешай! - Не десятая вода, а родство совсем близкое: мы с вами, ваше величество, праправнучатные братец с сестричкой... Сестрица ты мне! Так не мучай своего братца... Анна Иоанновна расхохоталась, и тогда Татищев (горячо, пылко, разумно) поведал ей о делах горных. Глаза Анны засверкали; предчуя выгоды, она уже прикидывала, что купит себе, что построит... На прощание Татищев получил от нее оплеуху. - Вот и конец инквизиции, - сказала императрица. - Езжай в Сибирь, братик... В звании генерал-бергмейстера Татищев проворно отправился к горам Рифейским. *** За окном бело: снег, вихрь, гаснут редкие фонари... - Ну вот, - перекрестилась Анна Иоанновна, - четвертый годок в благолепии отцарствовала... Дай-то мне, господи, и дале так! Шагом широким, руками размахивая, проследовала в туалетную через комнаты Бенигны Бирен. Обер-камергер с кушеток поднялся, за нею пошел. Из дверей вывернулся блистательный, кружевами шурша, обер-гофмаршал Левенвольде - тронулся за Биреном. За Левенвольде "взял шаг" барон Корф, розовощекий, духами благоухая; за Корфом пошли в церемонии прочие-разные: Менгдены, Ливены, Кейзерлинги, Фитингофы, Зальцы, Кампенгаузены и... Бисмарк (в чине генеральском). Окружили они толпой веселой громадный стол, на котором сверкала золотом, словно сервиз, огромная коллекция ваз, коробок, кувшинов и флаконов с притираниями и помадами. Анна Иоанновна присела у зеркала. Вгляделась в оспины на лице. Пухленькие амурчики, болтая ножками толстенькими, взирали на нее из-за оправы зеркальной... - Музыку! - гаркнула, и в соседних покоях заиграли. До чего же хорошо играли итальянцы... На скрипке - Пиетро Мира, на виолончели - Тантонидо, потом раздался божественный голос, будто с небес сошедший. - это запела Верокаи-Аволио, вторил ей кастрат флорентийский - Пьеро Пердиччи, сладко-пресладко... - Печки! - крикнула Анна, и внизу, под полом, вдоль потаенных дымоходов, потек горячий воздух, в который истопник Милютин бросал восточные благовония: запахло в комнатах - райски... А кастрат все пел - столь умилительно. Все о любви, все о ней, неизбежной. Начинался час вожделенный, и об этом все придворные знали, к дверям торопливо пятясь, чтобы оставить императрицу наедине с графом Биреном... Потом между ними такой разговор был. - Вот, - сказала Анна Иоанновна, - теперь, мой друг, ты понял, ради кого я вела эту войну? - Выгоды имела Вена, Дрезден и... Остерман. - Ништо! Будто сам не догадаешься, ради кого я десять тыщ христианских душенек под Гданском угробила?.. Все для тебя! Отныне, когда Август Третий мне престолом польским обязан, он поручился престол Курляндии в наши руки передать... Митава отныне вассалом Речи Посполитой не станет! - Но я, - ответил Бирен, глядя тускло, - тоже не дурак, как Остерман обо мне думает. Я ведь знаю, что в Гданске еще проживает герцог Курляндский Фердинанд, родной дядя вашего покойного супруга... Вот ему все сливки и достанутся. - Но Фердинанд-то.., помрет, - вразумила его Анна. - Боюсь, - вздохнул Бирен, - что я помру раньше его, и корона Кетлеров, когда-то могучих, лишь коснется моего виска. - Терпи! - отвечала Анна. - Я-то своей дождалась... Корону на голове Анна Иоанновна редко носила. Вот и сейчас, перед зеркалом встав, она водрузила ее прямо себе на грудь. А грудь ее была столь велика, корсетом подпертая снизу, что корона покоилась будто на столе. Так она и вышла - с короной на груди необъятной. За нею пошагал Бирен, вывернулся откуда-то Рейнгольд Левенвольде, за ним - Корф, а потом разные-прочие... Был малый выход. - Хоть на народ посмотреть, - говорила Анна Иоанновна. Зала в Зимнем дворце была наполнена людьми. Проходя вдоль рядов посольских, царица спросила консула британского: - Чай, в Виндзорском дворце зала будет пошире? - Увы, - польстил ей Рондо, - она гораздо уже. Ей издали кланялся новый венский посол, - граф Карл Генрих Остейн, и столь резво подался вперед для руки целования, что, казалось, головой вышибет царице зубы. Когда же нагнулся резво - она за юбки свои схватилась. И потом сказала - во всеуслышание: - Вот до чего мужчина опытный может напужать меня, слабую женщину! Отчего был смех продолжительный, смех подхалимский, и она пошла дальше, собой довольная... Возле китайских послов задержалась: - Кого же вы из дам моих самой красивой считаете? - В звездную ночь, - отвечали китайцы, кланяясь, - трудно сказать, какая из звезд самая прекрасная. Но есть звезда на небосклоне двора вашего, которую не заметить трудно... Это цесаревна Елизавета с глазами зелеными и круглыми, как у кошки. Анна Иоанновна нахмурилась: - А что самое удивительное для вас у двора моего? - Самое удивительное - видеть тебя на престоле!.. В глубине залы стояли пленные французы (которые уцелели), вывезенные из Копорья, с любезной улыбкой Анна Иоанновна к ним подошла. - Довольны ль вы? - спросила. - Мы благодарны вашему генералу Лопухину, - отвечали французы дружно. - Он научил нас шалаши строить, он кормил и поил нас... Мы так и представляли себе русских людей - добрыми и благородными! - Рада слышать от вас слова дружественные... Фельдмаршал! - позвала она Миниха. - От щедрот своих дарю каждому французу по тулупу в дорогу да по валенкам. Пущай едут в свою Францию, славу обо мне по миру развозя! К французам робко приблизилась Елизавета Петровна. - Нет слов, - шепнула, - передать мне, как я люблю Францию... Приходите ко мне, в дом на лугу Царицыном, я научу вас, как надо ноги обернуть в дороге, чтобы не мерзли... Морозы трещат лютые! Ночью, вернувшись из дворца, леди Рондо при мерцании свеч писала письмо в Англию - своей подруге: "Зала была украшена померанцевыми и миртовыми деревьями в полном цвету. Деревья, расставленные шпалерами, образовывали аллеи, которые доставляли возможность гостям часто отдыхать, потому что укрывали садившихся для поцелуев от нескромных взоров. Красота, благоухание и тепло в этой дворцовой роще (тогда как из окон видны только лед и снег) казались чем-то волшебным и наполняли душу мою приятными мечтами. Аллеи были наполнены изящными кавалерами и очаровательными дамами в праздничных платьях, вроде костюмов аркадских пастушков и нимф. Все это заставляло меня думать, что я нахожусь в сказочной стране фей, и в моих мыслях, в течение всего вечера, был "Сон в летнюю ночь" Шекспира... Простите, - закончила леди Рондо, - мне болтовню женщины, только что разрешившейся от бремени ребенком!" *** В древнем селе Архангельском под Москвою занесло тропки. Снег - ласковый, чистый, пушистый. И на нем по утреннику - следки: вот воробей рылся, тут кошка от кухонь пробежала, а человечий след - острый, глубокий, опасный... Это прошел, размышляя и мучаясь, опальный верховник - князь Дмитрий Голицын. В сенях девки подбежали - обмести снег с валенок князя. Прошел в кабинет к себе, полистал сенатские дела, кои иной раз присылали к нему из Петербурга. Сына вот не стало рядом: отбыл князь Сергей Дмитриевич в Персию - послом к Надиру, и не с кем более печали с души отвести... - Емеля! - секретаря кликнул. - Хоть ты приди! Вошел Емельян Семенов с пером за ухом, держа в руках раскрытый том Боккаччо на итальянском, учтиво поклонился, выжидая. - Прочти вот... Расходы российские! Семенов с опаской глянул в реестрик, составленный Голицыным: "2600000 рублей - на содержание двора Анны Иоанновны. 1200000 - на нужды флота российского. 1 000 000 - на содержание конюшен для Бирена. 460118 - на жалованье чиновникам государства. 370 000 - на развитие русской артиллерии. 256813 - на строительство Санкт-Петербурга. 77111 - на родственников императрицы. 47371 - на Академию наук и Адмиралтейство. 42622 - на мелкие расходы Анны Иоанновны. 38096 - на пенсии ветеранам, инвалидам войн. 16000 - на народное здравоохранение. 4500 - на народное образование". - Я прочел, князь, - ответил секретарь. - Со вниманием ли прочел, Емеля? - Да, ваше сиятельство. Особливо сравнил я две цифры - самую первую с самой последней. - А коли прочел, так положи листок на место. Но выводы из сей табели весьма поучительны для историков времен грядущих... Тихо в селе Архангельском, до чего же тихо. По вечерам из лесу темного набегают волки и, сев на тощие подмороженные зады, воют на огоньки боярской усадьбы. Уютно потрескивают в доме высокие печи, мягко колышется пламя свечей. В узорах сложных оконце. И, оттаяв стекло своим дыханием, старый князь Голицын глядит в ночь... Страшна ночь на Руси! Сон русского человека в ночь зимнюю - не сравнить со "сном" шекспировским: чудятся Голицыну отрубленные головы предков и головы внуков его. Крадется старик в детские опочивальни. Спят внуки его, крепко спят. Еще ничего не знают! Глава 10 Кострома - полна ума! И с этой поговоркой никто на Руси не спорит... Вот что случилось в Костроме - от ума великого. Чиновник Костромской духовной консистории Семен Косогоров (волосом сив, на затылке косица, на лбу бородавка - мета божия) с утра пораньше строчил перышком. Мутно оплывала свеча в лубяном стакане. За окнами светлело. В прихожей, со стороны лестницы входной, копились просители и челобитчики - попы да дьяконы, монахи да псаломщики. Косогоров уже к полудню взяток от них набрался, а день еще не кончился... - Эй! - позвал. - Кто нуждит за дверьми? Войди следующий. Вошел священник уездный. В полушубке, ниже которого ряска по полу волоклась, старенькая. Низко кланялся он чиновнику, на стол горшочек с медком ставил, потом гуся предъявил. Косогоров липовый медок на палец брал и с пальца пробовал. Гуся презентованного держал властно, огузок ему прощупывая - жирен ли? И гуся того с горшком под стол себе клал, после чего спрашивал охотно: - Кою нужду до власти духовной имеешь? И как зовешься? На что отвечал ему священник так: - Зовусь я Алексеем, по батюшке Васильевым. Нужды до власти духовной не имею, по смиренности характера, от кляуз подалее. Но прошу тебя, господин ласковый, ссуди ты меня бумагой для чистописания. Совсем плохо в деревне - негде бумажки взять. - Бумажка, - отвечал ему Косогоров, - ныне в красных сапожках бегает. - И, гуся из-под стола доставая, опять наглядно огузок ему щупал и морщился. - Но.., много ль тебе? И на што бумага? - По нежности душевной, - признался Алексей Васильев, - имею обык такой вирши и песни в народе собирать. Для того и тужусь по бумажке чистенькой, дабы охота моя к тому не ослаблялась. Ибо на память трудно надеяться: с годами песен всех не упомнишь... Косогоров вдруг обрадовался, говоря Васильеву: - Друг ты мой! Я и сам до песен разных охоч. Много ль их у тебя собрано? Канты какие новые не ведаешь ли? Священник тут же - по памяти - один кант начертал: Да здравствует днесь императрикс Анна, На престол седша увенчан на. Восприимем с радости полные стаканы, Восплещем громко и руками, Заскачем весело ногами, Мы - верные гражданы... То-то есть прямая царица! То-то бодра императрица! - Чьи вирши столь дивно хороши? - спросил Косогоров. - Сейчас того не упомнится. С десятых рук сам переписывал... И священник, довольный бумагой и новою дружбой с человеком нужным, отъехал на приход свой - в провинцию. А консисторский решил почерком затейливым вирши новые в тетрадку перебелить, чтобы потом на манер псалмов их дома распевать - жене в радость... Поскреб он перо об загривок себе, писать набело приспособился, через дверь крикнув просителям, что никого более сей день принимать не станет. Первый стих начал в тетрадке выводить, и перо с разбегу так и спотыкнулось на слове "императрикс". - Нет ли худа тут? - побледнел Косогоров. - Слово какое-то странное... Может, зложелательство в титле этом? И - заболел. Думал, на печи лежа, так: "Уж не подослан ли сей Васильев ко мне? Нарочито со словом этим поганым, дабы меня в сомнение привесть? Может, враги-то только и ждут... Может, мне опередить их надобно! Да "слово и дело" скорей кричать?" От греха подальше он все песни, какие имел, спалил нещадно. А листок со стихами, где титул царский подозрителен, оставил. Благо, не его рукой писан. Две недели пьянствовал Косогоров, в сомнениях пребывая. Потом на улицы выбежал в горячке и закричал: - Ведаю за собой "слово и дело" государево! Берите меня... И взяли. В канцелярии воеводской били его инструментом разным, еще от царя Алексея Михайловича оставшимся. Вспомнил тут Косогоров, что доводчику, по пословице, первый кнут, но было уже поздно... Из-под кнута старинного Косогоров показал: - До слова "императрикс" причастия не имею. А ведает о том слове священник Алексей Васильев, злодейски на титул умысливший! Взяли из деревни Алексея Васильева, стали пытать. - То слово "императрикс", - отвечал он искренне, - не мною придумано. А списывал я кант у дьяка Савельева из Нерехты... Послал воевода людей на Нерехту, доставили они ослабшего от страха дьяка Савельева, и тот показал допытчикам, не затаясь: - Слово "императрикс" с кантов чужих списывал, а сам причастия к нему не имею. Но был на пасху в гостях у кума, прапорщика Жуляковского, помнится, кум спьяна что-то пел зазорное... Взяли Жуляковского-прапорщика - и на дыбу. - Слова "императрикс" не знаю, - отвечал прапорщик. - Но был в гостях у купецкого человека Пупкина, и там первый тост вздымали за здоровье именинницы - хозяюшки Матрены Игнатьевны, отчего мне, прапорщику, уже тогда сомнительно показалось - почто сперва за бабу пьют, а не за ея величество... Взяли купецкого человека Пупкина - и туда же подвесили. - Слова "императрикс" не говаривал никогда, - показал он с пытки. - А недавно был сильно пьян в гостях у человека торгового по прозванью Осип Кудашкин. И тот Кудашкин, во хмелю весел будучи, выражал слова зазорные. Мол, у нашей государыни уседнее место вширь велико. Небось-де, Бирену одному никак не справиться! Взяли Матрену Игнатьевну и поехали за Кудашкиным. Но Кудашкин был горазд умудрен богатым житейским опытом и потому заранее через огороды задние бежал в неизвестность... Делать нечего! Решили тряхнуть Матрену Игнатьевну, пока Кудашкин не сыщется. - Охти мне! - отвечала баба на розыске. - Пьяна я была, ничего и не упомню. Может, экое слово "императрикс" и говорил кто, но я знать того не знаю и ведать не ведаю... Бабу пока оставили, принялись опять за Пупкина. - А в гостях у Осипа Кудашкина, каюсь, был и веселился. Когда же об уседнем месте ея величества пошла речь высокая, то подьячий Панфилов Семен, в гостях тамо же пребывал, отвечал Кудашкину словами такими: "Левенвольде да прочие немцы в помощниках тому делу графу Бирену служат..." Поехали от воеводы с телегой, взяли Панфилова прямо из бани. - Слову "императрикс" не учен, от вас, голуби мои, впервой его слышу, - отвечал Панфилов, чисто вымытый. - И сколь бумаги в жизни исписал, а такого слова не встречалось. При оговоре моем прошу учесть судей праведных, что ранее в штрафах и провинностях не сыскан, у причастия святого бывал исправно, что и духовный отец, Пантелей Грешилов, в церкви Страстей господних всегда утвердить может... Взяли Пантелея Грешилова из церкви Страстей господних, но живым до розыска не довезли: у порога канцелярии воеводской он помер в страхах великих... Тогда всех арестованных, в железа заковав, повезли под стражей в Москву - прямо на Лубянку, где размещалась Тайная канцелярия под командой губернатора Семена Салтыкова, и писал Салтыков в Петербург Ушакову об этом слове: "...явилась песня печатная, сочиненна в Гамбурге, в которой в титле ея императорского величества явилось напечатано не по форме. И признавается, что она напечатана в Санкт-Питербурхе при Наук Академии, того ради не соизволите ль, ваше превосходительство, приказать ону (т.е. песню) в печати свидетельствовать..." Кострома - полна ума, а Москва еще умнее! *** Синие цветом, скрюченные монстры, разложенные по банкам и бутылкам, злорадно ухмылялись из голубого спирта. Давно уже монстры не видели в Академии барона Кейзерлинга, отъехавшего в Варшаву, но зато опять наблюдали серые уши Данилы Шумахера. Господин Юнкер (профессор морали) фолиантом в телячьей коже треснул по башке господина фон Баксбаума (профессора политики). Академик Либерт трахнул академика Крафта палкой и расшиб зеркало казенное. Академик же Делиль в драку не мешался, ибо он считал, что земля круглая и вращается, а это могли снова поставить ему в вину. Но тут, в самый разгар острой научной дискуссии, вошел секретарь Шумахер и взялся за дубину Петра Первого. - Сия ужасная мебель, - сказал он на кухонной латыни, - да будет и впредь дирижировать науками российскими... При дворе опять ломали головы, кто был самым умным на Митаве, но никого не находили - взамен Кейзерлингу... Тогда Шумахер своей волей предложил графу Бирену быть протектором - почетным президентом наук российских. - Думайте, что говорите! - оскорбился Бирен. - После Петра Великого мне быть протектором?.. Да меня засмеет вся Европа, и будет права. Я не ищу научных званий. Но вот мой секретарь, Штрубе де Пирмон, и учитель детей моих - Леруа... Шумахер сразу все понял: - Ваше сиятельство! - И его серые уши порозовели. - Академия "де-сиянс" имеет немало стульев. Пусть придут ваши секретарь и учитель... Места академиков уже за ними! Бирен махнул рукой, Шумахера отпуская. Сейчас его занимали горы Рифейские, за коими лежит Сибирь - страна пушных и горных сокровищ. В самом деле, если подумать, сколько добра пропадает! Голова пошла кругом, когда Бирен узнал, что требуется для производства только гранат и ядер: селитра и сера, скипидар и сулема, камфора и мышьяк, ртуть и ладан, колофония и антимония, деготь и янтарь, уксус и вино, сбитень и уголь крушины, масло льняное и конопляное.., куда столько? Вечером в морозном воздухе были ослепительны звезды. Бирен, накинув шубу, поднялся на башню. В потемках возился возле трубы митавский астролог Бухер. - Что ты видишь там, пьяница? - спросил его граф. - Пречистая Венус спешит к востоку, ваше сиятельство. И тайные эфемериды опять складываются удачно для коновалов. Я вижу колесницу без Пегаса, а в ней корону Кетлеров, герцогов Курляндских... Еще пива, и тайное сейчас свершится! - Ты пьян совсем, - не поверил ему Бирен. - Я себя не помнил, когда предсказал герцогине Анне Иоанновне корону дома Романовых, а теперь я, чуточку похмеленный, предсказываю вам корону герцогов Кетлеров... - Прости, - сказал Бирен. - Твои пророчества, и правда, всегда исполняются. Но.., неужели? Он спустился с башни. Лакей подал ему атласные туфли, и через тонкие подошвы Бирен ощутил тепло пола. Это в нижних залах затеплили сотни свечей. Жена-горбунья созывала гостей, и Би