енстве родственном состоим. - Средь врагов Польши не ищу родства себе! Но Артемий Петрович вновь поклонился ему. - Езус Мария, - отвечал с усмешкой. - Но ведь есть родство, от которого никакой поляк не отречется: поляки и русские есть братья извечные по крови славянской. И за то родство уважь меня! Хмуро смотрели на гостя нежданного маршалок Белинский, казначей Оссолинский, гетман Огинский, стражник коронный Сераковский, епископ Смоленский - тонколицый Гонсевский... Волынский к нему обратился. - Вот ты, епископ, - сказал Гонсевскому, - твой предок во время смутное Москву дотла спалил. А я на Москве как раз новый дом отстроил: приезжай - примем ласково, зла не упомнив! Примас поднялся, тишины выждал. - Эй, панове! - гаркнул. - Москаль - не саксонец.. Налить ему куфель полный. Проше пана до нашего польского корыту! У "корыта" польского Волынский чувствовал себя куда лучше и свободнее, нежели в отечестве своем - за столом Остермана или царицы. И, уединясь с примасом, они говорили честно, скрестив оружие двух правд - правды польской и правды русской, в поединке славянском... - Зачем вы губите нас? - спросил Потоцкий. - Престол Польши, сестры русской, хотите наследственным для немцев сделать? Саксонского выродка нам сажаете? И - за что? В обмен на престол Курляндии, который даже не вашей стране, а подлому куртизану Бирену нужен... Стыдитесь, панове москальски! - И я стыжусь, - отвечал Волынский бесхитростно. - По мне так любо Польше то, что полякам любо. Но вступила во вращение политика тайная, злодеи плывут каналами темными. Союз Левенвольдов и Остерманов гибелен и вам и... России! Но и у вас, в Речи Посполитой, не все в согласье: Любомирские, Вишневецкие, Мнишеки кричат за Августа... А разногласье это худо обернется для крулевят! - Melius est excidium, quam scissio <Лучше гибель, чем разногласия (лат.).>, - отвечал примас. - Я знаю нравы панства нашего: многие гетманской булавы жаждут и внимания исключительно к своим фамилиям... Им ли думать о Польше? - У нас тоже таких много, которые дочерей продадут, только бы им хорошо у престола сталось. По размышлении здравом вижу еще корень опасности для славянства - турки... Не враждовать бы нам, а быть в починах дружеских. Примас ответил ему с печалью глубокой: - И мы, поляки, знаем всю тягость России под немецким быдлом! Однако Польша пусть останется разумна... Нет, мы и мысли не допускаем, что русские люди виновны в бедах наших. Бедствие в Посполитой оттого происходит, что Россией немчура управляет. И лишь одно правительство ваше повинно в этом... Мы прах и пепел! Века отшумят над нами, горе и распри старые изживутся, будут радости новые, и.., где поляк? где русский? - того не узнать будет: славянство все в соку своем переварит... Артемий Петрович вернулся к Левенвольде. - Где вы были столь долго? - спросил он Волынского. - Я думал, вас уже растерзали. - Гулял, граф... Вудки выпил! Паненочки варшавски - до чего ж милы! Черти, медом помазанные, - вот девки здешние каковы! - Не подходите к окну, - велел Левенвольде. - Там стреляют... Волынский выглянул на улицу. Вокруг германского посольства стоял громадный забор, с утра до вечера толпились поляки, дружно обстреливая посольство... Немцев выкуривали! За Варшавой, в местечке Вола, уже возводилась шопа - деревянный навес, под сенью которого Польша изберет хоть дьявола, только не немца... - Пяста! - кричали на улицах. А где же король?.. Где же он?.. *** В коляску к королю запрыгнул мсье Дандело: - Ваше величество, имею восемь тысяч луидоров и говорю на восьми языках... Хватит ли нам этого в далеком путешествии? - Вполне достаточно, мсье Дандело, - отвечал Станислав Лещинский, одетый под лакея. - Итак, мы едем к престолу... Вы - мой господин, я - ваш слуга покорный. Помните об этом, мсье Дандело, ибо шпионы венские стерегут каждый мой шаг... Колеса плыли в топкой грязи мелких немецких курфюршеств, где каждое перекрыто от другого шлагбаумами. Возле рогаток солдаты светили по ночам факелами, вглядываясь в проезжих. Дандело ехал под видом польского купца, Лещинский был его слугой исправным, и король проворно спрыгивал с козел, ворота харчевен отворяя. От Страсбурга - уже верхом! - они поскакали в Мюнстер, а там сели в почтовый дилижанс, который довез их до Берлина: вот наступил момент опасный - проверка пасов. Но король Пруссии уже охладел к "Союзу орлов", и пасы путникам вернули без подозрения. Во Франкфурте-на-Одере их ждала коляска французского посла в Варшаве - маркиза Монти, а в ней - припасы для дороги. Маркиз Монти объявил в Варшаве, что король Станислав Лещинский на эскадре кораблей приближается к Гданску (это он говорил о кавалере де Тианж). Следы были запутаны... Коляска быстро покатилась через земли славянские. Потекли родные холмы, покрытые буковыми лесами. На постоялых дворах, под увесистыми грабами, король пил деревенское пиво и слушал игру волынок. Отбросив в сторону парик, он клал румяный пухлый подбородок на кулак, и слезы текли из-под длинных, как у девицы, мохнатых ресниц. Слуха короля достигали разговоры поляков - старых ляхов. Не было, пожалуй, в Польше семейного очага, где бы не вспоминали по вечерам походы и славу былых времен. Легкомысленно забыты все тягости походов во славу Карла XII, и теперь имя Станислава Лещинского светилось в замках и хижинах, как звезда возрождения Польши - великой и самостийной... На последней станции перед Варшавой король Станислав разоблачил себя, сказав: - Поляки! Посмотрите на меня внимательно... Неужели вы не узнали своего изгнанника-короля? - Виват королю! Да здравствует природный! Пяст... Хотим поляка Польше, но только не германца! - кричали варшавяне. Король въезжал в столицу с запада. А через восточные заставы покидали Варшаву недовольные, сбираясь в лагерь на правой стороне Вислы, и уже сколачивали конфедерацию. "Хотим Августа!" - доносилось оттуда, из Пражского предместья. Папа римский переслал примасу Польши особое послание, и Потоцкий набожно обнажил голову... Ватикан тоже требовал избрать Августа! Но ничто уже не изменит духа поляков... - На коло! Под шопу! - раздавались призывы. Резкий удар грома разорвал небо над Варшавой, хлынул проливной дождь. В грохочущих струях ливня промокли знамена староста, воеводств и поветов. За глубоким рвом открылось - все в пузырях дождя - поле рыцарского коло: хорунжа к хорунже, тесными рядами стояли всадники в жупанах, висли мокрые усы депутатов, высоко взлетали их шапки - под дождь, под гром, под молнии: - Хотим Станислава! Шпора к шпоре, сабля к сабле. Впереди хорунжей торчали малиновые значки региментов поветовых. Примасу подвели лошадь, и он вскочил в седло. Реял бархатный кунтуш на собольем меху, вилась за спиной примаса лисья мегерка... Взревели рога и трубы, когда он поскакал вдоль строя. Ряд за рядом проносился примас под дождем, осыпаемый рукоплесканиями варшавянок. - За кого? - спрашивал каждого. - Хотим Станислава! - и примас мчался дальше... - За кого? - За себя! - отвечал ему книзь Сангушко. - Так будь ты проклят! - И Сангушко поскакал прочь за Вислу. - За кого? - Польше - поляка!.. Восемь часов подряд, под бурным ливнем, затоплявшим рвы, примас объезжал коло, и ревели трубы под шопой, одобряя каждый возглас депутатов. Шестьдесят тысяч человек он объехал за день, вставая на стременах, чтобы разглядеть лица... Вот и конец. Перед примасом - последний депутат. - За кого? - спросил он его. И тут раздалось роковое: - Вето! Шестьдесят тысяч голосов обрушились в пропасть. Восемь часов под дождем - как собаке под хвост! Кто посмел сказать "вето"? Бедный шляхтич с Волыни Каминьский был против. А спросить его, пся быдло, почему против - никак нельзя (таков закон вольностей). - Одумайся, безумец, - умолял его примас. - Иль ты за Вислу тоже хочешь? Один, совсем один, ты повергаешь в разоренье наше отечество, окруженное врагами, и воплем своим уничтожаешь всю силу голосов, поданных на этом коло нацией польской... Шестьдесят тысяч человек жалобно кричали: - Каминьский, не рушь коло! Уговорили. Примас взмахнул рукой и бросил факел в шопу, чтобы она сгорела сразу. Три залпа возвестили миру об избранье Станислава Лещинского в короли. Хорунжи вздыбили коней, паля из пистолетов в небо. Из седел - то здесь, то там - падали с криком люди, убитые наповал шальными пулями (нечаянно). Из церкви Иоанна король Лещинский отъехал во дворец. Шесть сенаторов несли над ним балдахин из красного бархата. Перед кортежем плыли знамена царств - Польского и Литовского, пронесли оранжево-черный штандарт Курляндского герцогства (вассала Речи Посполитой). Во дворце король настежь распахнул окно на Вислу. Дождь кончился. Распевали птицы. Алмазами сияли капли на листве. А там, за Вислой, стояли толпы противников Станислава. - Хотим Августа Третьего... - расслышал король их клики. Но по законам польским голос протестующих был действителен лишь в том случае, если он раздался на месте коло прежнего. А там уже догорали остатки старой шопы, завтра ветер развеет пепел... Это случилось 11 сентября 1733 года. *** - Меня отравили, - сказал под грохот пушек Левенвольде. - Кто? - спросил его Волынский. - Не знаю - кто, но верю, что поляки... Я еле двигаюсь. Не ещьте этот хлеб. Выплесните вино... Откуда стреляют? Поляки выживали немцев и русских послов из Варшавы. Пушки расстреливали ворота домов посольских. Курьеры не достигали цели: их перехватывали у застав, а шифры Остермана сейчас были разгаданы особой комиссией из евреев и армян варшавских. - Боже, - стонал Левенвольде, - где же армия Ласси? И вот наконец заржали кони на правом берегу Вислы, задымили костры, - это Ласси подвел русскую армию. Под Гроховом собрались поляки, недовольные избранием Станислава; паны ясновельможные стояли теперь за Августа, решив: коли корона не нам, так пускай уж Августу. Под прицелом пушек русской царицы был избран в короли курфюрст Саксонский - немец. - Vivat Rex Augustus Tertius!.. За Станислава - шестьдесят тысяч голосов. За Августа - четыре тысячи (и те продажны, отягщены золотом, полученным от Густава Левенвольде). Было "бескрулевье", а теперь стало в Польше сразу два короля! И пушки Ласси развернулись от Праги на Варшаву... Отсюда, от разрушенного моста над Вислою, корона герцогов Курляндских воспарила над головой графа Бирена - любовника царицы всероссийской... Левенвольде встретился с Ласси: - Здесь больше делать вам нечего. Станислав Лещинский - с примасом и сенатом - удрали в Гданск, где жители предложили им свою защиту под стенами крепости. Туда подходит и французский флот... Вам осталось самое малое: силой оружия внушить полякам смирение! Ласси развернул русскую армию на Гданск - к морю... Волынский ехал и дремал. Пробудясь, пил славную вудку. Заедал хмель черствыми кокурками, внутри которых запечены яйца. На плече своего господина отсыпался раб верный - калмык Кубанец. Было худо на душе. Не забылись (и не забудутся) сеймы и сеймики. Вот каково живут магнаты польские! И думал Волынский: "Нам бы эдак... Кричи, что хочешь. А у нас - шалишь: за крик тот языки отрезают..." Над рекою выросли в тумане башни, виден уже и пологий гласис крепости... Тпрру! Приехали, - вот он Гданск. Петр Петрович Ласси показал на стены фортов, произнеся без улыбки: - Они готовы драться... Сейчас раздастся первый выстрел! На самом верху стены форта Гагельсберг стояла гордая полячка, держа в руке дымящийся фитиль. Ветер рвал ее тонкое платье, относил назад длинные волосы. Движеньем плавным приставила фитиль к затравке, и пушка рявкнула, а женщина исчезла в клубе дыма, потом в расеянном дыму опять явилась пред Волынским - прекрасная богиня мужества и гордости. Чух! - раздалось рядом, и тяжкое ядро, крутясь отчаянно, запрыгало меж колес тележных, круша их спицы и ломая ноги лошадей... Так началась осада Гданска. *** В эти дни обозы экспедиции Северной достигли Казани, и принимал гостей в доме своем губернатор Кудрявцев... Сначала хозяйством похвастал: жеребцами своего завода Каймарского, в сарай ученых провел, там у него мешки лежали, в поленницы сложенные; в одних мешках - деньги, в других - пряники. "Вот, господа, как надобно жить, - сказал Кудрявцев, - чтобы запас иметь!" Потом гостей звали наверх - к столу. Вина подавались французские и астраханские. В двух комнатах пир шел, в одной - женщины, в другой - мужчины (порядок азиатский). Во время еды и пития играл оркестр домашний. Среди тостов один был опасный - за князя Дмитрия Голицына, затейщика кондиций! За ужином гостей десертом обносили: арбузы, орехи и тянучки. Из комнаты соседней хозяйка вышла, с поклоном каждому в больших стаканах пунш с лимонным соком предлагала. От пунша того многим худо стало. Таких в сарай выносили и складывали чинно и знатно. Кого на мешках с деньгами, кого на жестких пряниках. В эту ночь на Казани был арестован Франциск Локателли. Экспедиция Витуса Беринга от одного шпиона избавилась. Остался еще один - вечно пьяный Делиль де ла Кройер с подложной картой, составленной в Петербурге его старшим братом - астрономом. Локателли прошел через застенки Тайной розыскных дел канцелярии и, вынырнув в Европе, стал выжидать, когда из моря вынырнет.., сундук! А в этом сундуке отыщут люди.., книгу! Глава 5 Бывало, поблуждает Анна Иоанновна по дворцам, хозяйство свое царское, необъятное оглядит придирчиво и перекрестится. - Слава богу, - скажет, - сподобил меня господь бог до светлого дня дожить: теперь у меня все есть, и все это - мое! Да, все имелось у вдовицы-императрицы. Вот только не было еще обоев, которыми стенки обклеивают. А эти обои - такая роскошь, столь они дороги... Пожалуй, один Людовик и может такую роскошь себе позволить. Но связь Санкт-Петербурга с надменным Версалем прервалась, когда армия Ласси начала осаду Гданска... Дела польские разрушили завет Петра I - дружбы с Францией искать, и находить; ее, и крепить через головы княжеств немецких. Теперь немцы правили Россией, а британский флаг гордо развевался на Волге, и лишь один Анисим Маслов, опечаленный, осмелился заявить в Сенате: - Вся дрянь аглицкая, лежалая да подмоченная, сбывается у нас на рынках. А товары российски, коим цены нет в Европе, по дешевке в Англию уплывают. Это грабеж, а не торговля, господа Сенат! Но один Маслов беспомощен: англичане, нация денежная, держались взятками - за Остермана, за Бирена, за Лейбу Либмана, за братьев Левенвольде и даже за Миниха... А императрица, перебирая свои богатства, то скулила, то гневалась: - Эти ляхи проклятые замутили всю воду в Европе, теперь в Версаль не напишешь, чтобы обоев мне для комнат прислали.. Люди же аглицкие фабрик обойных не завели еще... ...Джон Белль д'Антермони ударил молотком в двери, и слуга принял с его плеч русский тулуп. Консул Клавдий Рондо не спал. - Вы куда ходили так поздно, доктор? - спросил он. Белль скинул с ног мужицкие валенки, надел мягкие туфли: - Я ходил, сэр, встречать обоз из Архангельска. - Писем от наших компаний нету? - Пока нет, сэр... Белль прошел к себе в комнаты, засел за писание дневника. Он был умный человек и понимал: перед взором его сейчас пролетает стремительная История, и надо запечатлеть размах ее крылий. Он приехал в Россию еще молодым, вот уже двадцать лет живет среди народа русского. Он полюбил этот народ, врачуя его в быту и на полях битв. Беллю удалось то, что редко выпадает даже русским: он дважды пересек Россию: с Артемием Волынским - на юг (до знойных долин Персии), с послом Измайловым - на восток (до самого Пекина). Теперь же он не только врач, но и атташе посольства британского. Изучив пути на Восток, Белль подсказал королю Англии пути транзита, чтобы успешнее выкачать из России ее богатства... В этом случае Белль поступил, как англичанин! Утром его разбудили резкие удары счетных костяшек. Клавдий Рондо со своей очаровательной супругой, как добрые коммерсанты, уже засели за бухгалтерию. Поташ, пенька, железо, селитра, уксус, дерево, смольчуга, овчины... За окном было светло от снега, выпавшего за ночь. По первопутку Джон Белль поехал в манеж графа Бирена, где почтенный куафер Кормедон пудрил парики, а Лейба Либман, преважный, разгуливал средь кадок с душистыми померанцами... - Почтеннейший банкир, - сказал ему Белль, - так и быть: мы дадим ея величеству десять кусков обоев на стенки. - И мне.., три! - спохватился Либман. - Разве комната вашей любовницы, госпожи Шмидт, столь мала? - спросил Белль, в душе смеясь. - Вы получите тоже десять... Конечно, Анисиму Маслову в этой придворной толчее, все жадно расхватывающей, было не справиться. Не хватало Ягужинского, который сидел в Берлине и помалкивал. А за широкой спиной графа Бирена Маслову было неуютно и опасно И обер-прокурор империи даже не удивился, когда к порогу его дома кто-то подкинул ночью письмо: "Остерегайтесь женщины, известной в свете. Вас, яко защитника простолюдства, желают извести. Следите за цветом перстня красивой женщины, когда она разливает вино..." Эту записку подкинул ему Белль д'Антермони, и в этом случае он поступил как русский, страдающий за дела российские! *** 20 января 1734 года умирал великий канцлер великой империи, граф Гаврила Иванович Головкин - царедворец ловкий. Он умирал в своих палатах на Каменном острове, который недавно ему подарила Анна Иоанновна. Смерть была нестрашна, но убыточна для канцлера, ибо доктора и услуги аптечные обходились дорого. Слабеющей рукой Головкин прятал лекарства под подушку. Он их не глотал - жалко было. Чай, тоже деньги плачены... "Сожрать-то все можно!" Почуяв холод смерти, канцлер собрался с силами. - Убыток... - сказал и дунул на свечу, гася ее: покойнику и так светло во мраке смерти. В погребальной церемонии принцесса Анна Леопольдовна впервые увидела красавца, какого трудно себе представить. - Кто этот сладенький? - спросила она у мадам Адеркас. - Это граф Мориц Линар, посланник саксонский, на смену Лефорта прибывший с делами тайными. Мужчина очень опасный, ваше высочество, и по части утех любовных, пожалуй, Левенвольде опытней. Внимание принцессы к Линару заметили многие. Анна Иоанновна лицом покраснела, рукава поддернула, прошипела племяннице; - Неча на послов чужих вперяться. На жениха радуйся... Анна Леопольдовна губы надула. Жених-то - тьфу! Выбрали ей такого принца, как в песне поется: Было бы с него счастия того, Ежели б плевати мне всегда на него, Буду выбирать по воле своей, Учлива в поступках по любви моей... Мориц Линар внимание принцессы к себе тоже заметил, но вида не подал. Остался спокоен, только ноздри раздул, как жеребец. - До чего же опытен, каналья! - определила Адеркас. - Понимает, что нашу слабую породу лишь холодностью совращать надобно. Ваше высочество, - зашептала она на ухо принцессе, - хотите, счастье составлю? Доверьтесь моему знанию персон мужских. - Я без ума! - отвечала девочка. - Как он красив!.. Бирен этой любовной суеты даже не заметил. Он был чрезвычайно озабочен смертью канцлера. Итак, в Кабинете осталось теперь два кабинет-министра: Остерман и Черепаха. Это пугало Бирена, и он выискивал буйвола, который бы - лоб в лоб! - сразил Остермана наповал. Волынскому - еще рано, он не пройдет в двери Кабинета... Граф толкнул локтем Лейбу Либмана. - А я придумал, - сказал он фактору. - Ягужинский человек горячий... Такого-то нам и надобно! Решено: я помирюсь с ним, только бы Остерману воли не давать... - Но Остерман вице-канцлер, и теперь по праву заступит место Головкина. - Смотри сюда, - велел Бирен, отгибая полу кафтана. В погребальной процессии следуя, Либман глянул туда, куда ему велели, и увидел - весь в сверкании перстней - громадный кукиш графа Бирена, пристально глядящий на него. - Видел? - засмеялся Бирен. - Канцлер здесь Я! И, пока я жив, Остерману в канцлерах не бывать... Ягужинского за драку со мною я прощаю. Впредь пусть говорят о нем при дворе уважительно и значительно. Кареты разъезжались от дома мертвого канцлера. Граф Линар, волоча по снегу черный плащ, прошел мимо принцессы, даже не глянув, и Анна Леопольдовна всю дорогу плакала на плече своей многоопытной воспитательницы: - Как он жесток.., даже не поклонился! - Ваше высочество, вы близки к победе... Уверяю вас! Прежде чем приласкать нас, мужчины обычно казнят нас. Он уже у ваших ног. Вытрите божественные слезы, я все сделаю для вас... Остерман очень любил покойников. Тихие, они ему уже не мешали. И долго стоял над гробом великого канцлера, размышляя о коварстве Миниха, склонного к дружбе с Францией... Вот бы и его туда же, вслед за канцлером! Но.., как? Две кометы пролетали над Россией рядом, одна к другой вприжимку - Остерман и Миних (Бирен в счет не шел: словно вор полуночный, он крался по России в тени престола). У гроба канцлера Остерман решил: "Устрою-ка я Бирену хорошую щекотку, разорву ленточки его дружбы с Минихом..." - Рейнгольд, - сказал Остерман, очнувшись, - я вас довезу... В карете сидя, вице-канцлер интриговал: - Императрица напрасно доверяет Миниху... Если бы она знала, бедняжка, каков этот хамелеон! Боже, хоть бы раз услышала она, какими словами он поносит графа Бирена! Ужасно, ужасно... - Но Миних дружит с обер-камергером, - заметил Левенвольде. - Чушь! - отвечал Остерман. - В управлении артиллерией русской Миних запутался. Артиллерию от него надо спасти, и генерал-фельдцейхмейстером сделать опытного принца Людвига Гессен-Гомбургского... Вы поняли? А если нет, так и напишите брату Густаву в Варшаву: он вам ответит, что нет чумы подлее, нежели зазнайка Миних... Сделано! Во главе артиллерии поставили принца Людвига - того самого, у которого "слово" с "делом" не расходилось: где что услышит - сразу донесет. Миних озверел: такие жирные куски, как артиллерия, под ногами не валяются. Хлеб ему оставили, а масло отняли. Кормушку от его морды передвинули к другой морде... Фельдмаршал не щадил трудов своих. Но не щадил и слов для восхваления трудов своих. Золотой дождь уже просыпался на него, и в звоне золота чудилась ему фортуна трубящая: "Слава Миниху, вечная слава!" Почуяв железную хватку Остермана, он еще крепче сколачивал дружбу с Биреном... Ему, Миниху, постель с Биреном не делить, потому и дружили пламенно, чтобы сообща под Остермана копать... Один перед другим монетами древними хвастали. - А вот, граф, - сказал однажды Миних, в ладонях серебром темным брякнув. - Такой монеты у вас в "минц-кабинете" не найдется. Монета Золотой Орды времен ужасных для России! И называется "денга", что в переводе с татарского значит "звенящая"... Ну как? Завидуете? Глаза Бирена, до этого скушные, оживились. - Да, - ответил, - у меня такой нет... Продайте, маршал! - Никогда! - отказался Миних. - А вот еще одно сокровище: монета тмутараканского князя Олега Михаилы, и здесь вы зрите надпись таковую: "Господи, помози Михаиле"... Сей раритет есть у меня и.., в Риге у врача Шенда Бех Кристодемуса. - Кристодемус? Вот как? - удивился Бирен, хмыкнув... Так они дружили. Но Рейнгольд Левенвольде пришел от Остермана и предупредил: - Вы бойтесь Миниха, придет черный день, и тогда... Началась "щекотка". Бирен сомневался: кому верить? - Хорошо, - сказал он, взвинченный. - Я найду способы, чтобы узнать истину благородной дружбы... Не клеветэ ли это? *** Саксонцы при дворе русском, как и голштинцы, издавна были людьми своими. Иоганн Лефорт, прощаясь, успокоил Линара: - Скоро и вы, граф, станете здесь своим человеком... Мориц Линар проследил, как лакеи шнуруют "mantelsack" с вещами Лефорта: меха и сереброг, посуда и ковры, опять меха, меха, меха... Линар напряженно зевнул, ему было тоскливо. Чадя, горели свечи в канделябрах. Был поздний час - пора ложиться спать. Линар прошел в спальню, где лакей расстилал для него постель. - А веселые дома с доступными женщинами существуют ли в Петербурге? - спросил его Линар (очень ко всему внимательный). - Да, - прошептал лакей, невольно бледнея. - Ты.., подкуплен? - спросил его посол невозмутимо, как о вещи обычной, которой не стоит удивляться. - Да, - сознался лакей мгновенно. - Кем же? - Только госпожой Адеркас... Клянусь, только ею! Линар не сделал ему никакого замечания. "А почему бы мне, - он думал, - не стать при Анне Леопольдовне таким же фаворитом, как Бирен при Анне Иоанновне? Допустим, отцом русского царя я не буду. Но любовник матери царя русского... О, тогда карьера моя обеспечена!" - Одевайся, - наказал он лакею. - Ты станешь на запятки моей кареты, будешь показывать дорогу... Едем сразу! Двери отворила сама госпожа Адеркас. - О мужчины! - сказала она. - Как вы жестоки... Линар небрежно сбросил плащ, подбитый пунцовым шелком: - Мадам! Я вас вспомнил... Не вы ли содержали в Дрездене веселый театр, где актрисы играли главным образом с глазу на глаз за скромную плату? - Я не настаиваю, чтобы вы помнили о моем прошлом, граф. Я согласна и сейчас на плату самую скромную, если... - Но играть-то будете не вы, - ответил ей Линар. И вот темная, жарко протопленная комната. И вот девочка-принцесса, ради которой он и пришел сюда. - Ваше высочество, - заявил Линар с порога, - я готов рыцарски служить вам. Итак, я весь у ваших ног. В эту ночь саксонский дипломат опередил законного жениха. Того самого, что прибыл из Вены с важным заданием: зачать принцессе русского царя. Худая и плаксивая девочка, тихо всхлипывая, заснула в эту ночь на плече своего любовника... - Госпожа Адеркас, - сказал Линар под утро. - Я молчу о вашем прошлом несчастии. А вы будете молчать о моем настоящем счастии... Денег я за это с вас не беру! Но, как человек благородный и воспитанный, я не привык и давать своих денег кому-либо... *** - Кто там стучит? - спросил Кристодемус. - Дверь философа не закрывается. Если ты нищ и бос, то входи смело... Ворвались солдаты, засунули врачу кляп в рот, замкнули ноги и руки в кандалы. Офицер рылся в комнатах, разбрасывая книги. Со звоном лопнула реторта с газом. - О подлый Бирен, - простонал Кристодемус... Коллекцию древних монет сунули в мешок. А в другой мешок завернули Кристодемуса. Два мешка бросили в карету, задернули окна ширмами, повезли куда-то... Везли, везли, везли. Через несколько дней в кабинет к Бирену втащили тяжелый мешок с монетами, и алчно блеснули завидущие глаза графа. - О-о, - сказал Бирен, - такого я не видывал даже у Миниха! Теперь мой "минц-кабинет" будет самым полным в Европе. - Ваше сиятельство, - склонился Ушаков, - там, на дворе, остался в коляске еще мешок.., с Иваном, родства не помнящим! Речь шла о враче Кристодемусе. - Пусть этот скряга, - распорядился Бирен, - отправляется вслед за Генрихом Фиком, пусть возят и возят его по стране пушных зверей... - Бирен задумался. - Возить.., а сколько лет? - спросил Ушаков. - Пока я жив, - четко ответил Бирен. ...Под ровный стук копыт убегали в небытие долгие годы! Глава 6 Наестся меч мой мяс от тела... Вас. Тредиаковский Армия Ласси безнадежно застряла под Гданском: с одной стороны - мужество жителей и крепкие стены фортов, с другой - нищая, полураздетая армия солдат, не имевших горячего варева и припасов. Голыми руками крепости не возьмешь! Отшумели дожди осенние, с моря вдруг рвануло метелью - подступила зима. Русские солдаты остались зимовать в открытом поле, а защитники Гданска, отвоевав день, шли по домам, где их ждал хороший ужин с музыкой и танцами... Миних еще осенью предсказывал: - Ласси я не завидую. Он расквасит себе лоб, но Гданска не возьмет. Тут нужен гений - такой, как я... Миних ужинал при свечах, при жене, при сыне. Он много ел и еще больше хвастал. Пустые бутыли из-под венгерского летели под стол, катаясь под ботфортами. Сочно рыгнув и ремень на животе раздернув, фельдмаршал сказал своим самым близким людям - жене и сыну: - Бирен, конечно, подлая свинья! Остерман - грязная скотина! Братья Левенвольде - подлецы и негодяи... Разве эта шайка способна осиять Россию славой непреходящей? Конечно, нет... Один лишь я, великий и славный Миних, способен свершать чудеса! Когда в доме Миниха погасли свечи, в камине что-то зашуршало. Часовой, стоя у крыльца, видел, как нечистая сила вылезла из печной трубы и, оставляя на снегу черные следы, спрыгнула с крыши в сугроб... Черные следы привели от дома Миниха к дому Бирена. Нечистая сила предстала перед обер-камергером. - Ну, рассказывай, - сказал граф. - Что ты слышал обо мне? Так ли уж справедливо то, что фельдмаршал хамелеон?.. На третий день камин в доме фельдмаршала затопили, и раздался вопль обожженного человека. Миних был солдатом храбрым: выгреб огонь внутрь комнаты и сам, прямо от стола, взбодренный венгерским, нырнул в черную дыру. Из печки долго слышалась возня, и вот показался громадный зад фельдмаршала, который тащил за ноги человека. Миних приставил шпагу к груди шпиона: - Кто научил тебя подслушивать мои разговоры? - Его сиятельство.., граф Бирен... Но - пощадите! Удар - и конец шпаги выскочил из спины. Миних вытер лезвие о край скатерти, выпил еще вина, позвал лакеев: - Мертвеца подбросьте к дому Бирена... В ответе я! И лег спать. Бирен же, проснувшись поутру, выглянул в окно: на снегу лежал черный человек - его шпион. - Ну, это даром ему не пройдет.., зазнался Миних! Миних получил приказ: очистить свой дом, который нужен для размещения растущего двора принцессы Анны Леопольдовны и жениха ее, принца Антона Ульриха Брауншвейгского. - Что-о? - рассвирепел Миних. - Очистить дом? Мне? Было приказано повторно: дом освободить, а самому переселиться на Васильевский остров. Значит, теперь от двора и Анны Иоанновны его будет отделять бурная Нева: весной - ледоход, осенью - ледостав, и фельдмаршалу ко двору не добраться. Кинулся Миних за милостью к Бирену, но вышел Штрубе де Пирмон и объявил, что из-за сильного насморка его сиятельство принимать никого не велят. Миних извлек из штанов потаенный кошелек: - Если его сиятельство стало таким сопливым, то покажите ему вот эти монеты. Насморк пройдет от такого подарка! И монету Золотой Орды ("денга") и монету Тмутараканского княжества ("Господи, помози Михаиле") вернули ему обратно. - Его сиятельство, - объявил де Пирмон, - весьма благодарны вам, но поручили мне сказать вашему высокопревосходительству, что эти монеты в коллекции уже имеют с я... Через город, через Неву потянулись громадные обозы: везли на Васильевский остров живность и мебели Миниха. Впереди на рыжем громадном коне величаво и торжественно ехал сам фельдмаршал. Он был оскорблен и мечтал о подвигах... Бирен из окон дворца с удовольствием наблюдал за движением миниховского обоза. - Ну вот, - сказал весело, - а теперь мы его опозорим в глазах истории на весь век восемнадцатый! - А как вы сделаете это? - спросил Либман. - Очень просто: я пошлю его искать себе славы под Гданском. Петр Ласси отличный генерал, но крепости взять не может. Пусть же Миних порвет свои великолепные штаны под Гданском... Расчет был тонким: Гданск - такая крепость, где любой полководец может свернуть себе шею. Да и мужество поляков - опасно! В эти дни обер-камергер был особенно ласков с императрицей, он расслабил ее сердце любовью, и Миних получил грозный указ: взять Гданск наискорейше, а короля Станислава Лещинского пленить... Миних разгадал замысел Бирена, но не устрашился, как и положено солдату. Он заглянул в камин, под стол (там никого не было), и тогда сказал своим самым близким - жене и сыну: - Этот мерзавец хочет, чтобы я обесчестил себя под Гданском. Как бы не так... Я угроблю миллионы солдат, но Гданск будет взят. Шпагу! Платок! Вина! Перчатки! Прощайте! Я еду! На прощание императрица поцеловала фельдмаршала в потный, мясистый лоб. И подозвала к себе Бирена. - Эрнст, - сказала, прослезясь, - поцелуй и ты Миниха! Бирен широко распахнул свои объятия фельдмаршалу. - Мой старый друг... - сказал он, лобызаясь. - Мой нежный друг... - с чувством отвечал ему Миних. И - поскакал. Прямо из дворца - под Гданск! *** Король прусский в политике был изоворотлив, аки гад: пропустил он через свои владения короля Станислава, теперь пропускал через Пруссию фельдмаршала Миниха, который ехал, чтобы того короля живьем брать... Миниха, как родного, встретили прусские офицеры, и всю дорогу от Мемеля сопровождали его конвоем, воинственно лязгая бронзовыми стременами, крича при въездах в города: - Вот он - великий Миних! Слава великому германцу... Тридцать тысяч червонцев звонко пересыпались в сундуках, на которых восседал фельдмаршал, поспешая к славе. Вот и Гданск - опаленные огнем крыши, острые шпицы церквей, апроши и батареи. На Диршауской дороге, под местечком Пруст, поник флаг главной квартиры Ласси. Город был обложен войсками, но - боже! - что за вид у солдат: босые и рваные, ноги обмотаны тряпками, заросли бородами, варят муку в воде и тот белый липкий клей едят... Звякнули сундуки с деньгами, - это Миних бомбой вырвался из кареты. - Солдаты! - возвестил он зычно. - Перестаньте позорить себя поганым супом... Вот перед вами город, полон добычи! Я поведу вас завтра на штурмы, и каждый из вас сожрет по целой корове! Каждый выпьет по бочке вина! Каждому по четыре бабы! Каждому по кошельку с золотом! Мужайтесь, мои боевые товарищи... К нему, полузакрыв глаза, издали шагал тощий Ласси. - Добрый день, экселенц, - сказал фельдмаршалу Петр Петрович. - И Гданск перед вами, но армия.., тоже перед Гданском. Что можно сделать еще, помимо того, что я сделал? Солдаты обворованы, они раздеты и не кормлены... Под моей рукой всего двенадцать тысяч, четыре пушки и две гаубицы! Конфедераты польские смеются над нами... - Штурм! - гаркнул Миних. - Императрица жаждет штурма! - Кровь уже была. Наши ядра не долетают. Артиллерия завязла. Надо пощадить солдат, мой экселенц. - А где австрийские войска? - огляделся Миних. - Об этом надобно спросить у Остермана, - отвечал Ласси. - Вена любит втравить Россию в драку, много обещать и ничего не дать, рассчитывая только на силу русских штыков. Это же подлецы! - Цесарцы - дрянь, я это знаю. Но где же саксонцы? - Саксонцы там, вдоль берега... Август Третий прислал сволочь, набранную из тюрем, они насилуют женщин в деревнях пригородных и жгут окрестности. Я порю саксонцев и вешаю, как собак! Вешайте и вы, экселенц... - Он еще там, этот шарамыжник-король? - показал Миних тростью на город. - Да. Король там... С ним примас Потоцкий, по слухам, каждый вечер пьяный, и французский посол маркиз де Монти. Теперь они ждут прихода эскадры французских кораблей. Миних раздвинул тубусы подзорной трубы, положил конец ее на плечо Ласси, осматривая город... Был ранний час, Гданск - весь в туманной дымке - курился уютными струями, неприступно высились серые форты - Шотланд, Цинкенберг, Зоммершанц, Гагельсберг. - Звать совет, - решил Миних. - Пусть явятся начальники... В глубине шатра фельдмаршала накрыли стол, застелили его парчой, красное вино рубинисто вспыхивало в турецких карафинах. Первым притащился, хромая. Карл Бирен - брат графа, ветеран известный. Без уха, один глаз слезился, вчера ядро проскочило между ног Бирена, ошпарив ему ляжки. Он излучал запах крови, табаку и водки. Сел, ругаясь... Пришел генерал Иван Барятинский, худой и небритый, всем недовольный. Но вот распахнулся заполог, и, низко пригнувшись, шагнул под сень шатра Артемий Волынский, на груди его тускло отсвечивали ребра жесткого испанского панциря... Миних сразу душу свою излил: - А-а-а, вот и вы, сударик! Помнится мне, ранее, после тягот казанских, вы милостей моих униженно искали... А ныне, говорят, в силу великую вошли и новыми патронами обзавелись? Чаю, мне и кланяться вам теперь не надобно? - Отчего же? - сказал Волынский и поклонился Миниху... Расселись. Шумела река Радоуна, со стороны соседней корчмы Рейхенберг вдруг заливисто крикнул петух (еще не съеденный). Карл Бирен сразу навострил на петуха свое единственное ухо. - Петух, конечно, не курица, - сказал инвалид. - Но его тоже сожрать можно. Боюсь, как бы саксонцы нас в этом не упредили! Миних нетерпеливо взмахнул фельдмаршальским жезлом. - Штурм! - воскликнул он. - Имею повеление матушки-государыни нашей поступать с городом без жалости, крови не боясь. Предать Гданск резне и огню! Таково ведено. А людишек не жалеть... - Вот то-то, - вставил Барятинский. - С нами бог! - упоенно продолжал Миних. - Дух великой государыни Анны Иоанновны ведет нас к славе бессмертной... - Оно, конешно, так, - задумался Волынский. - Слава дело хорошее. И в расчетах политичных галантности не бывает. Однако штурм Гданска из Питерсбурха приятно видится, а.., попробуй возьми его! Сколько солдат положим? А за што - спросит солдат у меня. За то, что поляки худо короля выбрали... - Вперед.., хоть на карачках! - закричал инвалид Карл Бирен, карафины к себе двигая. - Нас ждет слава бессмертная! - А ты, Карлушка, совсем дурак, - ответил ему Барятинский. Урод выхватил шпагу, она молнией блеснула над столом. Но Миних ударом жезла своего выбил шпагу из рук инвалида, и, тонко звякнув, она отлетела прочь, ткани шатра разрывая. - Петр Петрович, - сказал Миних, - а ты молчишь? - Молчу, - ответил Ласси, - ибо от крика устал, фельдмаршал. Ты пушку Гагельсберга все равно не перекричишь. А скажу тебе так: утомив армию походом до Варшавы, теперь Питерсбурх от нее славы и побед требует? Лбом стенок шанцевых не прошибешь! От сырости местной эспантоны офицеров - ржавы, и в бою ломаются, будто палки. Солдаты, сам видел, каковы стали... Я против штурма! - И то согласую с тобою, - поддержал его Волынский. - Штурму делать мочно, когда артиллерию морем подвезут. Когда флот из Кронштадта придет. Когда цесарцы проклятые, согласно договору, плясать перестанут да воевать возьмутся... Людишек, может, жалеть и не стоит, - заключил Волынский, - но солдата русского поберечь надо... Я сказал! - А ты, Ванька? - Миних жезлом ткнул в Барятинского. - Ас Ваньки и спрос малый, - обиделся Барятинский. - Куды больше голосов скинется, туды и Ванька ваш кинется... За немедленный штурм крепости выпали два голоса: самого Миниха да еще Карлушки Бирена, и эти два голоса забили честные голоса Ласси и Волынского... На следующий же день Миних послал в осажденный Гданск трубача с манифестом. "Даю вам слово! - возвещал фельдмаршал, - что по прошествии 24 часов я уже не приму от вас капитуляции... И, согласно военным обычаям, поступлю с вами, как с неприятелями. Город ваш будет опустошен, грехи отцов будут отомщены на детях и внуках ваших, и кровь невинная рекой прольется рядом с кровью виновных..." Варварский "манифест" перепечатали газеты всего мира, выставляя напоказ звериное естество России (России, а не Миниха!). Где-то далеко отсюда, под дуновением ветров, плыла эскадра французов, и Миних велел заранее выжечь огнем штранд Вейксельмюнде: французы, высадясь на берег, увидят только прах и пепел. Итак, пора на штурм... Началось! Взяли Цинкенберг, заложив на нем редуты; главная квартира перекочевала ближе к Гданску - в предместье Ора; пушки, поставленные на плоты, плыли по Висле, сметая польские батареи; русские войска в схватках отчаянных