крикнул Патрин. - Чего крамолу слушать? Тут Егорка лавку за конец схватил, и посыпались с нее подьячие-сопитухи. Из лохмотьев их выкатился рубль - краденый. - Патрин, во рупь твой! Эвон воры.., их ты и бей! До Нерчинска от деревни верст пятнадцать. Да дорога вся лесом, распадками, сугробами... Без шапки и тулупчика, руками маша и плача, хмельной и усталый, пришел Егорка в Нерчинск, упал на пороге и заснул (головою в горнице, а ногами в сенях). И крепко спал, не слышал он колоколов церковных, кои созывали народ каторжный на молитву, дабы вознести хвалу и здравие дому царствующему! Проспался и пошел к дому Бурцева, дрожа костями: - Тимофей Матвеич, нешто чарочки не спустишь? А? Бурцев ему, как собаке, водки в миску налил: - Лакай, пес... Вылакал Егорка мисочку и стал говорить, что бесчестья себе не снесет. Никаких королей не признаю, и всякое такое молол. - Потому как, - рассуждал, - короли токмо жрать да гадить способны. После них одна нечисть да остуда. А после поэтов вечность бывает нетленна, ибо художник всегда выше любого королевуса! - За такими-то словами, - сказал Бурцев, - начинается "дело". И ты боле ко мне не ходи: не мусорь злодейски... Но вскоре главный командир всех заводов, инженер-генерал де Геннин, велел Бурцеву ехать на речку Тельму - новый железный завод там строить, чтобы экспедиция Витуса Беринга нужд в железных припасах не ведала. По дороге на Тельму Бурцев повидался с Жолобовым в Иркутске. - Ляксей Петрович, - сказал ему Бурцев, - што с Егоркой-то Столетовым делать станем? Напрасно ты кафтан ему подарил, он от подарка твово в спесь вошел. О королях поносно рассуждает, а власть земную ни во што ставит. - И прав будет, - отвечал Жолобов, - что власть земную Егорка херит. И я бы похерил ее - крест-накрест, яко для народа нашего злодейскую и убыточную. Не жмись, комиссар! Чего боишься-то? Слова и дела? Так здесь не Питер, а Сибирь: народы стран Забайкальских уже пытаны - каторга "слова и дела" не боится! Правду скажем: Алексей Жолобов, ныне голова земель Иркутских, был человеком смелым и дерзким. И дело свое он знал: при нем заводы на славу работали... Говорил же иногда непонятно - намеками: - Щука умерла, да зубы остались... Кого надо - за глотку хватим! А бабы городами не володеют. Тако и Татищев сказывал. *** Василий Никитич Татищев еще смелее говорил, когда Анну на престол избирали: "Персона есть она женская, к трудам неудобна, паче же того, ей и знания законов недостает..." Андрей Иванович Ушаков сии крамольные слова вслух зачитал и спросил: - Зачем ты словами подобными изблевал ея величество? - Ой, худо мне! - отвечал Татищев на розыске. - Ежели собирать о человеке все, что он намолотил с возраста нежного до волос седых, так подобных блевов у каждого из нас немало сыскать мочно... И сие есть - придирка, дабы меня поклепать! - Ты погоди словами сыпать, - придержал его инквизитор. - Ты, Никитич, лучше ответствуй по сердцу: на што ты хотел, противу императрицы, сто человек собрать на манир парламента? И на што тебе хотелось, чтобы в начальники людей выбирали снизу, а не назначали свыше волею мудрого начальства нашего? - Тако в образованных странах деется, - отвечал Татищев. - И сие образованным государям еще в заслугу философы ставят, ибо тогда и народ до правления государством допущен... - Вот ты мне и попался! - сказал Ушаков. - Мало того, что серебро воровал со Двора монетного, так ты еще и философии вольной набрался... Сознайся - Макиавелли читал? - Читал.., видит бог - читал, - сознался Татищев. - А зачем читал? - строго вопрошал его Ушаков. - Любопытно.., книга знаменитая! Интерес был к ней. - Интерес к тому, как государей ловчее обманывать? - Да что ты подковырствуешь, генерал? - потерял Татищев терпение. - Возьми Макиавелли и сам прочти. Нет там ничего такого, чтобы государей обманывать, а лишь политика утонченная. - Вот видишь! - стал радоваться Ушаков. - Тебя от политики этой прямо за уши не оттащишь. А ведь не твое это дело.., не твое! У нас в государстве уже есть человек, которому сама государыня поручила политикой ведать. Вот ты на графа Остермана и уповай! А сам сиди смирненько, не воруй. Оно, глядишь, государыня-то тебя заметит за благость твою и отличит. Вот как надо жить!.. В это время из Сибири стал на болезни плакаться де Геннин, генерал горный, абшида себе у престола испрашивая. И указывал де Геннин (разумно и дельно), что заводы сдать может только одному человеку - Татищеву... Василий Никитич очень желал в Сибирь вернуться: по лесам бродил бы, камни искал бы, дни свои трудами благодатными наполняя. С такими-то вот мыслями и нагрянул он прямо к Бирену, да не с пустыми руками. - Имею, - подлизнулся, - раритеты, из монет ветхозаветных состоящие. Памятуя о высоком интересе вашего сиятельства к нумизматике, решился я преподнесть монеты сии в дар вам! Бирен руку под парик сунул, почесал голову. - Давайте, - сказал, а защиты не посулил... Татищев понял: крепко граф его не жалует. "Русский, да еще умный, - говорил Бирен при дворе, - таких опасаться надобно". Анисим Маслов вступился за Татищева. - Вот, - сказал обер-прокурор, - Блументроста все хаять стали, и делами наук бестолковый Шумахер ведает. Академию бы отдать под руку Татищева - немалая бы польза нам вышла... - До господ академиков, - ответил ему Бирен, - которые время свое в дебошах кляузно проводят, мне и дела нет! Вы бы знали, дорогой Маслов, как много у меня забот при дворе... Справедливо: Бирен сейчас имел немало забот (личных). Фекла Тротта фон Трейден на коленях за ним ползала. - Осчастливьте, - умоляла она. - Осчастливьте меня и несчастного полковника, которому вы не смеете отказать в мужестве! Наступала весна - время любви и надежд... - Не могу! - хмуро отвечал Бирен свояченице. - Но грех мужества и оскорбленной невинности можно прикрыть лишь розами Гименея. Неужели ты согласна стать женою насильника? - О-о-о, - простонала Фекла, - я сплю на угольях... Бирен распорядился, чтобы Бисмарка из крепости выпустили. - Кажется, этот негодяй родился счастливчиком. Пусть он явится к моему столу для обеда. - А за столом граф любезно спросил Бисмарка: - Полковник, кто были ваши предки? - Ну! - распетушился Бисмарк. - Стыдно, граф, не знать Бисмарков! Кто славился охотой в Бранденбурге? Кто умел выпить и закусить чем-нибудь солененьким? И так уже половину тысячелетия, начиная с 1270 года... Это вам не шутка, граф! Бирен остро позавидовал древности рода Бисмарков, и Фекла Тротта фон Трейден была обручена с прусским убийцей. Анна Иоанновна щедро осыпала Бисмарка милостями, от казны царской дали ему каменный дом в Петербурге. Принцесса Анна Леопольдовна и ее жених, принц Антон Брауншвейгский, несли в процессии шлейф невестиного платья. Молва о такой неслыханной чести дошла и до Пруссии; король прислал убийце письмо: "С высоты своего нового величия, о бродяга Бисмарк, не забудь бедного короля бедной Пруссии... Узнай, кстати: нельзя ли продать русским старые штыки? У меня также залежались голенища от ботфорт. При известной бережливости русские могли бы еще их носить долго..." Бисмарк стал генерал-майором, и Бирен спросил его: - Может, Людольф, ты желаешь получить губернию? - Но я не знаю русского языка, чтобы управлять ею. - Тут нужна палка, а не язык. Хорошо, мы подумаем... По ростепели дорог Густав Левенвольде уже скакал в Варшаву: начинались тревоги в Европе по случаю смерти Августа II, русская армия Петра Ласси стягивалась к рубежам империи... Версаль упрашивал Петербург поддержать на престоле польском Станислава Лещинского. А за это обещал быть в дружбе с Россией. Версаль гарантировал завоевание провинций в Гиляни и Прибалтику, Франция сулила России защиту ее интересов в делах турецких, она признавала за русскими царями императорский титул... Казалось бы, чего еще надо? Но Остерман, верный союзу с Веной, убеждал царицу в обратном: - Союз с Францией вреден для нас и за дальностью расстояния, через головы княжеств немецких, весьма неудобен... Ваше величество, зачем вы Миниху Крестовский остров в столице подарили? Дом в Кронштадте, дом в Петербурге.., ему все мало! Фельдмаршал о вашем обер-камергере графе Бирене очень дурно отзывался. Интрига уходила далеко - до типографии, где Шумахер велел "Ведомостям" Миниха более не восхвалять. Звезда прожектора медленно угасала на горизонте славы. Спасти Миниха могла только война. Теперь он рассуждал так: - Дело мое - дело солдата! Но конъюнктуры польские - палка о двух концах: ежели мы в Польше завязнем, с Францией через то рассорясь, начнут турки рвать Россию со стороны степей ногайских. И вот тогда начнутся страхи и кровь великие... Был теплый летний день, когда в Петергоф прибыл Кейзерлинг и ловко просочился в покои графа Бирена. Намекнул о своих услугах. - Ты ловкий барышник, Кейзерлинг, - смеялся Бирен. - Тебе не терпится сесть в кресло президента... Но что я могу поделать, если в Академии еще сидит Блументрост? - Вот за этим и прибыл, - сказал Кейзерлинг, - чтобы сообщить: Блументрост завтра из кресла президента пересядет на лавку в застенке Тайной розыскных дел канцелярии. - Что это значит? - спросил его Бирен. Кейзерлинг достал черный траурный платок, вытер слезу: - Ночью скоропостижно скончалась Дикая герцогиня Мекленбургская - Екатерина Иоанновна, и эту смерть тоже поставят в вину Блументросту... Дикая умерла, вином опившись Анна Иоанновна плакала: - Сиротинка я горькая, одна осталась на белом свете, любой теперича меня обидеть может... Ирод проклятый Блументрост погубил последнюю сестричку мою. Андрей Иваныч, рви его... Допроси, почто он рецепт худо писал? Когда закопали Дикую в Александро-Невской лавре, а одежды придворных снова сделались палевыми, голубыми и розовыми, тогда Бирен завел с царицей речь о делах академических, о пристрастии Кейзерлинга к наукам. Кейзерлинг воссел в кресле президента и сказал: - Господин Шумахер! Отовсюду слышны вопли мужей ученых, кои обвиняют вас в самоуправстве тираническом... Так ли это? - В мире научном, - отвечал Шумахер, низко кланяясь, - это обычная картина, барон. Вы пробудете в Академии три дня, и вокруг вашего кресла тоже залетают осы, жалящие нещадно... Трах! - брызнули стекла, и в кабинет президента влетела первая ракета с Невы. Начинался очередной пожар, Шумахер героически руководил его тушением... Неподалеку от Академии размещался фейерверочный "теат-рум", и оттуда время от времени, потехи ради, запускали огненные ракеты, швермеры и мордшломвы... И никакими силами нельзя было убедить Анну Иоанновну, чтобы "теат-рум" этот из-под бока Академии убрали. - Забаву-то, - говорила она, - должна я иметь или нет? Или уж вы меня совсем в монашенки записали?.. Таковы были дела придворные, дела столичные, когда русская армия дружно топала в сторону Польши, и солдаты еще не знали, сколь далеко идти им... Очень далеко уйдут солдаты: кровь русская прольется на виноградниках Рейна, в бою с французами, за дела венские, дела германские, дела конъюнктур Остермановых. *** Из кареты перед дворцом вышел молодой человек в длинном черном плаще. Решительно (будто он не раз уже бывал здесь) стал подниматься по лестницам. Не было женщины, которая бы не смутилась при виде его - столь красив был этот молодой мужчина. Черный плащ тащился за ним по ступеням, словно змеиный хвост. Это был граф Мориц Линар, прибывший из Дрездена в Петербург... И вот он - перед Биреном: - Сиятельнейший граф, имею разговор для вас важный. - Прошу, - учтиво поклонился Бирен и побледнел... В полутемной комнате, наедине с Биреном, Мориц Линар долго стоял молча. Молчал и граф Бирен, предчувствуя нечто. - Начнем? - Я думаю, - ответил Бирен. - Нам здесь не помешают... - Отлично, граф. Имею честь довести до вас волю моего покойного короля и курфюрста Саксонского - Августа Второго. И отрубил - в лицо Бирену, которого даже зашатало: - Двести миллионов талеров и корона герцогов курляндских - все это отдается вам, но... - И заключил уже спокойно: - За это, граф, вы поможете сейчас курфюрсту Саксонскому Августу Третьему утвердить за собой престол Ягеллонов в Кракове. Лицо Бирена заливал пот, он бормотал: - Двести миллионов.., и корона герцога... О боже! - Я жду ответа, - сказал Линар, взмахнув шляпой. Бирен выпрямился, глаза его были почти безумны. - В чем дело? - прошептал он, озираясь. - Разве вы не слышите? В полках русских уже стучат поход барабаны и давно поют воинственные флейты... Я помогу вам. Чем могу. Глава 3 Волынский на Москве широко зажил: дом новый - полная чаша, веселись душа! И ничего теперь не боялся: от недругов отдарился. Кому - лошадь, кому - шубу знатную. А чтобы на будущее себя перед двором обезопасить, Андрей Петрович имел "бабу волосатую". Женщина эта была казусом природы: имела усы и бороду. По всем же другим статьям - полу была прекрасного. Зная, как охоча Анна Иоанновна до всяких уродств, Волынский эту "бабу волосатую" до времени берег, никому не показывал. Соображал так: "Коли в карьере моей что-либо хрустнет, тогда я бабой этой всем рты заткну!" Сидел Волынский в библиотеке и монеты, из стран восточных вывезенные, перебирал лениво. Выделил чекан - для дарения Бирену. - А... Миниху? - спросил Кубанец. - Тоже пошлете? - Миниху - кукиш, - отвечал Волынский. - Ныне я, Базиль, и сам в силу вошел, мне ли Миниха задабривать? Гляди, как бы Миниху не пришлось передо мной гнуться? Далеко залетал Волынский в мыслях своих. "Хорошо бы, - мыслил, - куранты временные в Европе издавать обо всех делах русских. Вроде газеты! Да чтобы на языках разных мерзости двора нашего описывать. И дегтю не жалеть - мазать так мазать! По всей сволочи придворной, по всем патронам моим. Да и... Анну - тем же цветом, в навозе бы ее вывалять. Чтоб предстали пред лицом Европы во всей скверне своей... Эх, мысли мои! Вы - как кони: нет на вас удержу!" Стол в доме Волынского всегда на сто кувертов накрывали. И гостей не звали - сами придут охотно. Как раз экспедиция Беринга через Москву проезжала, офицеров немало явилось пировать в доме открытом... От гостей в палатах обеденных было не протолкнуться, чадно от свеч. Волынский в соседние покои от пира уклонился, чтобы в месте "утишном", пояс ослабив, вздремнуть на кушетках. Но один из гостей следом за ним двинулся; Волынский его не знал, лицом смугл, носат, брови густые, а глаза сияют... - Свет идет с востока, брат, - сказал незнакомец. - А мясо уже сошло с костей... - И пальцем крутил возле пуговицы. Волынский сдуру тоже пуговицу на себе дернул и сказал: - Прикидывайся! Меня удивить трудно.., все знаю! - Вы почему не отвечали мне за столом? - А ты разве меня о чем спрашивал? - Я вижу свет, - продолжал загадочный незнакомец. - И вы напрасно отпираетесь: ваша вилка лежала поперек ножа вот так, - и он скрестил пальцы, показывая. - Вы сами сделали мне трапезный знак Розового креста рыцаря Кадоша пятой степени! Волынский разумом был остер, он сразу понял, что перед ним "вольный каменщик", который по ошибке, видать, его тоже принял за фрера - брата своего. А как он вилки за столом клал, как ножи бросал - того не упомнил. Может, случайно и знак ему сделал? Однако из забавного не может ли выгоды быть? "Может, на ловца-то и зверь сам бежит... Не запрячь ли мне его в свои санки?" - Не отрицайте! - сказал незнакомец. - Вы и сейчас держите руку не как профан, а как опытный венерабль ранга метра <Масонские выражения: венерабль - почтенный (в обращении); метр - мастер масонской ложи; профан - человек, не знакомый с таинствами масонства, или ученик масонской ложи; градусом в ложе называется степень познания секретов таинства. В разговоре между собой масоны называли себя "вольными каменщиками".> Волынского понесло - во вранье и похвальбе: - А ты, жалкий профан! Закрой двери, встань. Мой градус выше твоего, и я давно за тобой присматриваю, как ты с посудой моей старался. Да только у тебя плохо вышло. Пятый градус - ладно, да ложа-то твоя какова? Я ложи самой высокой... Из кармана кошелек достал и швырнул его в незнакомца - тот поймал золото, словно собака мосол с большими мохрами мяса. - Говори! - велел Волынский и снова на кушетки - хлоп! Франциск Локателли рассказал о себе: он прибыл в Россию искать чести и славы, путешествуя, имеет наклонности описывать виденное. А печатать сочинения свои будет в Париже... Ныне же, при обозах Камчатской экспедиции, он едет в Казань, и.., далее! - Француз ли ты? - спросил его Волынский. - Нет.., итальянец, но выехал в Россию из Парижа. - На лбу, граф, у тебя не писано, кто ты таков. А потому, считай, что Казань тебе заказана... Дворы - наш и Версальский - в негласной вражде состоят из-за дел польских! - Но вы же бывший губернатор земель Казанских, - ответил Локателли. - Затем и знаки я вам делал за столом, чтобы вы меня приняли. И обнадежили в дружбе. И помогли мне далее следовать. Мы все братья великого ордена каменщиков, нам ли не помогать друг другу? - Я тебе помогу, - сказал Волынский, поразмыслив. - А ведь ты сбежишь да в курантах парижских иль лондонских станешь зло на русских людей клепать? Локателли улыбнулся ему большим темным ртом. - Политике Версаля, - смело заявил он Волынскому, - не народ русский мешает, а.., политика Петербурга, где засел двор почти германский, почти венский. Отсюда и вражда Версаля с Петербургом! Волынский сказал на это со смехом: - Больно много ты знаешь.., профан! - Вы еще больше.., метр! - отвечал Локателли с иронией. Артемий Петрович думал, думал, думал... "Что за человек? А если не врет? От руки много ли напишешь? В типографиях же европских любую книжку выпустить можно. Вот тогда Остерман с царицей зашквырят, будто плевки на раскаленной сковородке..." - А зачем вам Казань и земли заказанские? - спросил потом. - Не лучше ли сразу оглобли на Париж повернуть? Сидели бы там в тишине, а я бы помог вам в писании политичном... Россия свои тайны имеет. И вам их выглядеть шпионски не дано. Для этого надобно русским родиться. Я больше вашего знаю тайн. Но имени моего вам поминать нельзя. Забудьте сразу, что вы меня видели! - К чему мне ваше имя? - ответил Локателли. - Я и своего не стану писать. На первой странице книги, которую я сочиню по возвращении из России, будет объявлено: издатель этой книги, гуляя после бури по берегу моря, нашел сундук, волнами выброшенный... - Дельно! - засмеялся Волынский. - Ты хитер. - Сундук издатель открыл, а там лежали записки неизвестного путешественника по России времен царицы Анны Иоанновны... - Твои записки! - догадался Волынский. - Добавьте мне тайн, вам известных, и они войдут в книгу, как ваши... Пусть Европа прочтет про немцев - правителей России, о страданьях народа русского... Кого винить за истину? Писатель этот, - Локателли показал на себя, - давно утонул в море. Остался от него сундук и книга его... - Что ж, - согласился Волынский, - ты хорошо придумал: пусть писатель тонет, а книга пускай всплывает... *** Сеймы и сеймики! Сабля и шапка! Жупан и кунтуш! Тысячи голосов - в едином вопле: "Позволям!" Но один голос произнесет магическое "Вето!" - и тогда весь сейм летит к чертям собачьим, и хоры голосов уже ничего не значат для польской нации... Таковы вольности панства посполитого. Изо Львова - пан Мецкии, Из Кракова - пан Стецкий, Из Киева - пан Грецкий, И - Северинский Стройно, гойно, гучно, бучно поприезжали - Все в собольих колпаках, Все в червонных чеботах... Съезжалась шляхта к Варшаве - избирать короля нового: Пяста! Староства, воеводства, поветы... Отовсюду катили кареты с ясновельможными, плыли в грязи предлинные дроги, везомые быками, ехали на дрогах мелкошляхетские. Пока богатое панство пировало в замках и дворцах Варшавы, мелкая шляхта по харчевням жила, кормясь в садах под навесами. К столу подавали им (за счет панства благородного) жирно, но просто: говядину и свинину, кур и гусей, и все это с перцем под соусом, дабы возбудить жажду. На хлеб ставили каждому раза два-три водку. Напиваться же не давали, чтобы способны были здраво кричать на сеймике - когда "позволям", когда "не позволям". Прямо от стола шли на сессию. В костелы или на кладбища. Там шляхта вольности проявляла. То шапку скинет, то саблю вынет, то грудь распахнет: режь, не уступлю! В лязге сабельном в куски изрубались противники. Коли пан без уха или без зубов, - значит, уже не раз сессию отбывал. Потом, жаждою томима, разбредалась шляхта по харчевням, и тут богатое панство поило ее безвозбранно. А чтобы скорей упились, вино старкою разбавлялось. Сверху же смесь эта покрывалась пивом с дурманом. К ночи глубоким сном спит благородная шляхта, разбросавшись под столами на земле; ветер колышет чубы на головах крепких, кого в лужу занесло, кого под самый забор махнуло... Но вот проснулся пан Мецкий и не смог нащупать сабли у пояса. Пан Стецкий кошелька не нашел за жупаном. Пан Грецкий шапки не отыскал. Тогда вставали и дружно шли к принципалу. Дарил тот, богатый и ясновельможный, каждому по шапке, по сабле, по кошельку. За это опять голосами хриплыми кричали они, что прикажут им принципалы, - когда "позволям", когда "вето". Иногда же в сабельном плеске падали наземь, а над ними, звеня, рубились клинки и кусками отлетало напрочь мясо шляхетское... Таковы-то вольности те - вольности польские! Начиналось "бескрулевье" - время без короля. По обычаю, один год и шесть недель мог править страной примас Федор Потоцкий, архиепископ гнезненский. На примаса - под звон колоколов - щедро изливался блеск престола, никем не занятого. Потоцкий сам был некоронованным королем, и от него же во многом зависел выбор короля. Сейчас он желал иметь на престоле Станислава Лещинского. Но Анна Иоанновна, в грубости самодержавной, уже прислала примасу письмо дерзкое - чтобы он и не помышлял о Станиславе. Письмо столь ужасно, столь хамски изложено требование, что Левенвольде боялся предъявить его Потоцкому... Густав Левенвольде прибыл в Варшаву с громадной свитой и ротой драгун. Как только поляки узнали, что за мерзавец приехал из России, так сразу дом посольства русского они разгромили. Пришлось перебраться в дом имперско-германского посла, графа Вильчека, отсюда было недалеко и до жилища посла прусского ("Союз черных орлов")... Конвокационный сейм, кипучий и яростный, твердо постановил: избрать на престол польский природного поляка - Пяста, и "черные орлы" сразу взъерошили перья - как? Поляки хотят иметь королем поляка? Какая наглость! А куда же девать тогда инфанта Мануэля Португальского? Ну это мы сейчас поправим... Голова примаса Федора Потоцкого гладко выбрита и прикрыта черным беретом. Откидные рукава его одежд при взмахах сильных рук взлетают как крылья. Речь примаса - умна, справедлива, напориста, патриотична. Потоцкий не побоялся принять сразу трех "орлов" - от России, Вены и Берлина; ему зачитали вслух декларацию из Вены, писанную по-латыни, и примас молча ее выслушал. - Я, - сказал Левенвольде, - ничего не могу добавить к декларации венской, кроме изъявления любви и дружбы, какие наша императрица Анна Иоанновна давно испытывает к народу польскому, и благодаря этой любви она не желает, чтобы поляки имели на престоле своем Станислава Лещинского! - Любовь вашей царицы, - усмехнулся примас, - столь велика к народу польскому, что шестьдесят тысяч русских солдат она уже двинула в поход против нас, дабы лишить народ наш права избирать короля - какого Польша пожелает... Не так ли? - Боже! - воскликнул Левенвольде. - Назовите мне того человека, который распускает столь подлые слухи! - Не вы ли, - отвечал примас, - договорились ранее в Берлине и Вене, чтобы сажать на краковский престол не Пяста природного, а приблудного побирушку - инфанта Мануэля Португальского? Странные вещи творятся в мире: когда Россия избирала на престол Анну Иоанновну, поляки тихо сидели дома, а не шлялись с ружьями по дороге от Варшавы до Москвы... Речь Посполитая, со смертью Августа, вздохнула облегченно: умер хищник, разграбивший и нас и свою Саксонию; иных же хищников, навязанных нам из Германии, поляки более не желают. - Но Станислав Лещинский, - вступился Вильчек, - не есть ли тоже хищник, навязанный Речи Посполитой королем шведским? - Польша гордится своими вольностями, - отвечал Потоцкий, - и никто не посмеет диктовать нам! Кого сейм пожелает - тому и вручим щербец королевский. Если бог с нами, то кто против нас? Голоса повышались. Лица вспотели. Начиналась ругань. - Моя императрица, - уже орал Левенвольде, - не привыкла беспокоить свои войска по пустякам. И она найдет средства, чтобы наказать врагов своих... - Утесняйте меня и далее! - говорил примас. - Чем больше вы будете навязывать нам немцев, тем скорее мы изберем славянина! "Союз черных орлов" казался нерушим. Но в это время курфюрст саксонский Август III (отложив ножницы) вдруг признал Прагматическую санкцию, чего не успел сделать его отец. Этим жестом Август купил доверенность Вены, и Вена сразу, отвергнув инфанта Португальского, стала выдвигать на польский престол Августа III. Король же прусский, обидясь, что спекуляция с Курляндией не удалась, затих в Берлине, выжидая - что будет дальше? Вена обещала ему подарить Курляндию, оторвав ее от Речи Посполитой. Но теперь Август III (если он вступит на престол в Кракове) должен передать корону курляндскую графу Бирену. Король прусский плюнул тогда на дела польские и запел свое извечное: "Ла-ла-ла-ла..." - Черт возьми, - горячился Левенвольде в Варшаве, - когда же Ласси подтянет сюда русские войска? Пушками мы изберем в короли хоть дьявола, только бы разрушить сейм, стоящий за Станислава Но пока не было видно в Польше короля Станислава Лещинского. И не было видно за Вислой русских солдат. Но увивались вокруг Левенвольде князья Любомирские, Вишневецкие и Мнишеки, пил и ел в кругу немцев литовский князь Радзивилл: они просили короны польской для себя! И просили солдат русских, чтобы поляки тут же не сшибли этой короны с их головы... Полными пригоршнями, тускло отсвечивая, рассыпалось в Варшаве золото! *** Солдат Бешенцова полка - Стряпчев (из компанента Кронштадтского) в кабаке на юру сиживал и спиной дергался. - Рыск... - говорил он. - Всюду рыск! - Иди, иди давай! - вышиб его целовальник на двор. - Твоему полку походы ломать пора в земли Польские... Строился полк на плацу. Под ретивым ветром балтийским. Далеко, за серятиной моря, искоркой сверкали дворцы Ораниенбаума: там гошпиталь, там пивоварня, там бабы веселые. А тут - Кронштадт: тоска, камень, пески, вода, чайки... Полковник Афанасий Бешенцов устал от пьянства Стряпчева. Добрый был человек, а не выдержал: велел лавку нести, пьяницу класть врастягай и фухтелями лупить его нещадно. Разложили. - Начи-и-най! - сказал Бешенцов. И тогда Стряпчев сказал за собой "слово и дело" государево. И тогда взяли всех по оговору: самого Стряпчева, Бешенцова, капрала Каратыгина, солдата Студненкина и Потапа Сурядова, - вот и увидели они Ораниенбаум и сады тамошние, и кричал павлин на них из зверинца царского - нехорошо кричал, к беде горланил. Стряпчева от них выделили (чтобы не зашибли его до смерти за показание) и повезли всех водою - в Тайную розыскных дел канцелярию. А канцелярия та дремуча - внутри крепости, за версту нехорошо пахнет, вокруг кладка кирпичная иль бревенчатая; над воротами же - вензель царицы из первых букв ее имени: "А" и "I" Понюхал воздуха Потап и уверился: "Чай, не мне первому..." Договорились они накрепко: отца-командира Афанасия Бешенцова не выдавать. Добрый человек! Он солдата не обижал, и мы его никогда не обидим. Стой крепко, ребята, завтра поведут в оговорах розыск чинить. Привели... Глянул Потап Сурядов на дыбу и сказал: - Знать не знаю. Ведать не ведаю. - Все не знают, - отвечал Ванька Топильский - все не ведают. Однако ты не смущайся, братик: мы тебе напомним! И на дыбу вздернули. Пять плетей. Сошла кожа со спины. - Говори, - допрашивал Ванька, внизу стоя, голову кверху, под потолок, задирая, - говори по совести: про то, как кирпичом хотели ея величество зашибить, как мортир-ку на нее готовили? - Знать не знаю.., ведать не ведаю... - Десять! - сказал Топильский, и очнулся Потап под утро. Темно было. Падалью разило от пола. Постонал. Забренчали цепи, и узник один кружку с водою ему поднес. Потап напился воды вдоволь и спросил сотоварища: - А ты-то, брат, за што в цепях сиживаешь? - Моя вина тяжкая, - отвечал узник. - Вина я не пил, Табаков не куривал, в зернь не играл, жену свою не колотил, зла никому не делал, грамоте обучался... Вот и сижу теперь второй годик! - Хороший ты человек, видать, - посочувствовал Потап. - Но вина-то какова твоя? - По такому образу жизни, какой вел, впал я в подозрение жестокое. Плохое и хорошее на Руси всегда рядом лежат... А теперь пытают меня: не умыслил ли я чего противу государыни нашей? Солдаты втащили капрала Каратыгина - шмякнули. Так пластом и лег старый ветеран. Не охнул. А под вечер разговорился: - Били, перебили. И на себя все накричал, а нашего Афанасия Петровича, дай бог ему здоровья, словами худыми не тронул... Спину подлечив, снова повели. Ставка очная - вещь подлая: вот на этой дыбе висит Потап Сурядов, а на этой, рядышком, Стряпчев болтается. Спросят Потапа, потом Стряпчева спрашивают: так ли? - Солдатики мои, касатики, - говорил Ушаков, квасок хлебая, - да нешто вам самих себя не жаль? Дай им еще.., ожги! Ожгли так, что до костей проняло. - Было! - кричал Стряпчев, извиваясь. - Все было, как показал. И про кирпич говорили, и на мортирку косо посматривали... - Знать не знаю, - стонал Потап, - ведать не ведаю! Капрал Каратыгин ночью подполз к нему, внушал так: - Люди гулящие живут сами по себе. Вот и беги ты... - Да где живут? - спрашивал Потап. - Недалече... За Фонтанной рекой, за Мойкой-речкой. - Велики ли реки те? - Да с Яузу будут... Эвон, за городом сразу! - Ну, прощай! - сказал капралу Потап... Только вывели его - сразу через частокол махнул. А там - ров. И вода. Глыбко! Ногами от дна отбрыкнулся, и вынесло его на другой берег. Бежали за ним, стреляя, потом отцепились. Долго (всю ночь) блуждал Потап вокруг Петербурга по лесам. Дважды лодки отыскивал, переплывал реки. В леске и выспался - на клюкве. А вышел из леска - дымит деревенька, бабы воду от речки носят. - Баушка, какая такая деревенька-то ваша будет? - Калинкина, человек божий, - отвечала старуха. - Вишь ты, - задумался Потап, - сам-то я краев других. Вашей губернии не знаю... Эка речка тут у вас прозывается? - Да мы ее Таракановкой кличем. Течет она из лесу, кажись, да прямо в Фонтанную попадает, а та - в Неву. - Ну, баушка, спасибо тебе. Тую реку мне и надобно... И стал он вольным человеком. Гуляя по лесу, слышал рожки почтарей. Першпектив генеральных стерегся - там солдаты с ружьями ездили. Охраняли. Глядь, а на болотце костерок огоньком пыхает. - Хлеб да соль вам, - сказал Потап, из кустов вылезая. - Хлеб в чулане, а соль в кармане, - ответ получил. - Ежели не врешь, так и сам проживешь. Накинулись и мигом раздели (разбойники). А мундир сняв, увидели спину драную, и тогда мундир доброхотно вернули Потапу: - Ты барабан старый. Только не стучи громко. Эй, робяты, посторонись: нашего табора цыган плясать станет... Люди лихие жгли дачи пригородные, по амбарам шастали. Деньги грабстали. Бедных не трогали, но сторожей не спрашивали - богат ли барин? Кистенем - тюк, вот и каюк! Жуткий свист по ночам кольцом облагал столицу, владычили там люди гулящие. И днем себя показывать властям уже не боялись. По трактирам у застав сидели, отсыпались ночью под лавками... Житье - так себе: не знаешь, где завтра проснешься. В чухонской деревеньке Автовой одна старуха залечила спину Потапу, он снова в тело вошел, еще никогда столько сала боярского не едал, как в эту разбойную пору... Только вышел однажды, скучая, в город. Толпился народ на Сытной площади - казни ждали. Приткнулся и Потап сбоку: смолку за щекой жевал да посматривал. Вывели из возков черных двух людей, болтались их члены, дыбами вывернутые. Подняли на эшафот и читали при народе сентенцию - про вины великие: о кирпиче и мортирке. Потап слезы глотал, а когда палач топор поднял, крикнул: - Афанасья Петрович, за ласку твою.., не забуду! - Укройся, - отвечал Бешенцов с плахи. - И ты, капрал... - Беги! - крикнул Каратыгин, и слетели две головы... Вьюном вывернулся Потап из толпы. Какого-то сыскаря из канцелярии Тайной кистенем в размах шибанул по лбу - на память вечную, и - поминай, как звали: он уходил на Москву. На дорогах России пустейше было. Деревни - заколочены. Жары летние иссушили хлеба, гряды жесткие к земле их прибили. Голодно стало! И бежал люд крестьянский от правежа... Тихо было! *** Ветер с Невы не достигал Трубецкого раската, что лежал внутри крепости Петропавловской. Собрались все придворные, все генералы, приехал Феофан Прокопович, чтобы святое дело святой водой освятить... Анна Иоанновна из коляски вышла. - Учнем зачатие делу великому? - спросила, гордясь. Архитектор в ранге полковника Доменико Трезини подал ей камень, и она коснулась его рукою. А на камне том - надпись пышная, случаю семи приличествующая: "Во имя Господне, Божию поспешествующею милостию, повелением Всепресветлейшия, Державнейшия Великия Государыни Императрицы и Самодержицы Всероссийския Анны Иоанновны, Матери Отечества, основание сего равелина..." Ей подали лопатку с известью, и она известь на камень тот символически сошлепнула... Глянула вбок: там высились камни равелина Иоанновского, недавно ею заложенного в честь отца своего. - А сей новый равелин, - сказала хрипло, - звать в веках Алексеевским, в память дедушки моего - царя Алексея Михайловича! Тихо было на Неве. Погожий денек выпал, солнышко светило. Заложила она равелин Алексеевский, которому стоять на крови два столетия. Камни русской Бастилии еще хранят отпечатки пальцев царицы престрашного зраку. Глава 4 Только на Польшу взгляни - новые распри растут! Вас Тредиаковский Станислав Лещинский, король польский, приехал в Версаль проститься с Людовиком и своей дочерью - королевой Франции. Отсюда в окружении блестящей свиты он поскакал на Шамбор, где провел ночь, после чего карета покатила его в сторону побережья Бретании... Венские шпионы сопровождали короля. Когда он проезжал через город Ренн, газетеры уже оповестили читателей о его проезде. Напротив деревни Лонво качалась на волнах эскадра французских кораблей. Военная гавань Бреста стучала в небеса фортовыми пушками. На глубоком рейде, стиснутом зелеными холмами, белые паруса фрегатов окутывались дымом ответных залпов. - Виват королю великой Польши! - кричали французы. Запахнув плащ и взмахивая шляпой, по сходне поднимался пожилой красавец - белокурый, с нежными губами, стройный и изящный король Станислав Лещинский... Под восторженные крики и салюты пушек он отплывал, чтобы занять пустующий престол в Польше. Эскадра выбрала якоря. Лещинский сказал офицерам: - Конечно, маршал Тессе прав: корона Ягеллонов в руках России. Кому она вручит ее - тот и станет королем. Но, слава всевышнему, Польша ждет меня - природного Пяста... Ставьте же паруса! За балконами корабельных корм медленно исчезала зеленая земля. Король остался в каюте флагманского фрегата. И тут его стало так бить, так стало трясти... Не дай бог, если бы кто увидел его в это мгновение! Ибо этот человек, принявший на себя королевские почести, никогда королем не был. Звали самозванца - кавалером де Тианж, он был мальтийским рыцарем и очень походил на Станислава Лещинского: лицом своим, улыбкою приятной и повадками. Эскадра поднимала паруса, ветры звенели в громадных полотнищах... Впереди - Польша! Но если это не король плывет в Польшу, где же тогда настоящий король, которого ждут сейчас в Польше?.. *** Как раз на день святых Фрола и Лавра (известных покровителей лошадей) Волынского от лошадей и оторвали: ведено было ехать в Польшу, чтобы состоять при Смоленском корпусе. Жаль! Работы по Конюшенному ведомству очень влекли Артемия Петровича: скрещивая маток породистых, добивался он крови улучшения, имел заботы о заведении на Руси первых аптек ветеринарных... - Прощай, квашня, я гулять пошла! - И отъехал скоренько вместе с Кубанцем, говоря ему: - Чую беды и посрамления... Вот суди сам: Август покойный на шее русской виснул, словно камень худой; сколь много солдат из-за него Петр Первый угробил. Теперь сына его вздымать хотят на престол польский. Думаешь, саксонцы или венцы помогут? Нет, все нам, русским, в крови своей добывать для чужаков блудных надобно. А поляков мне жаль: они нам, россиянам, по крови родные. Народ этот пылок и добр, а что шумят много, так это по горячности. Беды времен прошлых забыть надобно и славянству единым быть... Так-то! Корпус генерала Ласси он нагнал на марше: - Петра Петрович, дай обгоню тебя... На што мне тащиться за солдатами? Дозволь до Варшавы ехать? Хочу вудки выпить да закусить кокурками варшавскими. - Езжай, - отвечал Ласси, генерал славный, в коляске качаясь. - Но смотри, как бы тебе поляки кости не переломали... Угроз не убоявшись, Волынский раньше армии явился на Варшаве. Седоусые ляхи хватались за сабли, распивали жбаны с пивом на улицах, и светились костры площадные - зловеще! Через заставы столичные с воплями и стонами удирали по дорогам на Саксонию немцы. Поляки всех немцев вышибали прочь из своей страны. От увиденного Волынского брала оторопь. "Вот бы и нам так, - думал, полякам завидуя. - Смотри, как немчуру погнали, будто скотину... Хорошо бы у нас такое вышло!" В доме цесарском навестил он начальника своего - Густава Левенвольде, который встретил его с лицом рассерженного льва: потолстели у него брови, распух нос, язык еле ворочался: - Сам дьявол принес вас! Примас Потоцкий извлек из архивов закон древний, по которому при избрании короля никому из иноземцев быть в Варшаве нельзя... Нас изгоняют, а вы вдруг явились! Сидите дома... - Зачем же ехал? - сказал Волынский. - Чтобы сиднем взаперти сидеть и понтировать с вами? Понесло его - в самую гущу. Карету свою придержал на перекрестке улиц: - Проще пана... Як я моге пшиехать до дому примасу? И поехал в логово бунтующей Польши - в дом архиепископа гнезненского Федора Потоцкого... Волынский знал его! Примас родился в плену московском, мать его была Элеонорой Салтыковой, роднею Анны Иоанновны, и теперь Потоцкий (по слухам) стал самым яростным врагом русской императрицы. Час послеобеденный - для визита рискованный. По законам службы дипломатической разговоров после обеда вести нельзя (а судьям приговоры нельзя подписывать). Волынский думал: каково примут? Не спустят ли по лестницам? Гайдуков отстранив, поднялся в палаты. Столы там стояли, по обычаю панскому покрытые плитами чистого серебра. За чарами вина, осиянные множеством свечей, сидели приверженцы Лещинского, а среди них - Потоцкий, и Волынский поклонился через стол: - Великий примас! Не изгоняй сразу... Мы родня с тобой дальняя: через Салтыковых в куз