Потом навалился на Бисмарка, заколотил в рот ему "испанский кляп". Щелкнула потаенная пружина, и груша кляпа механически раздвинулась во рту Бисмарка, даже глаза на лоб полезли, столь широк был кляп этот. - Лежи тихо, - сказал Ушаков, а сам из крепости в Тайную канцелярию отправился. Было уже совсем поздно. Ушаков по опыту знал, что время ночное всегда способствует слабости человеческой: днем с огня человек того не покажет, что ночью выдаст. Ночью его удобнее на слове проговорном уловить. Шинель, до пят длинную, Андрей Иванович в сенях Канцелярии на руки Топильского (секретаря своего) сбросил, пожаловался: - Старею... Вот и мерзнуть стал, Ванюшка. - В пытошную пройдите, - отвечал Топильский. - Там как раз палачи огонь разводят... Тепло там - прямо сласть! Пытошная - словно кузница, горят горны, а в них медленно зреют докрасна клещи, фукают мехи, нагнетая в жаровни воздух. - Какие дела-то у нас на сей день? - спросил Ушаков. - Парсунных дел мастера, живописцы - братья Никитины... Инквизитор империи на бревне попрыгал, упругость дыбы проверяя. Велел палачам огонь держать - на случай, ежели запираться станут, и готовить пока плети... Очки нацепил и сказал: - Учнем с божией милостию... Ввести первого пациента! Но тут ввалился, с ног падая, Ванька Топильский: - Погоди с пациентом.., гости жалуют! А за ним, прямо в смрад пытошный, шагнула придворная дама. Ушаков даже ахнул... Это была сама Фекла Тротта фон Трейден! - Если вы, - сказала она шепотом зловещим, - тронете полковника Бисмарка хоть пальцем, я найду способ, чтобы вас... - Голубушка! - расцвел Ушаков. - Да с чего мне трепать-то его? Рази я молод не был? Все понимаю... Проводив нежданную гостью, он Топильскому наказал: - Ванька! Езжай скоряе в крепость да кляп гишпанский из глотки Бисмарка выдерни. И что ни попросит - давать. Вина не жалеть. Пусть жрет и пьет, каналья. Видать, судьба его иная... Топильский кляп изо рта Бисмарка выдернул: - Ну, полковник, в темноте дворца царского ошибся ты здорово и для судьбы своей полезно... Теперь, чую, быть тебе в фаворе великом. Ты и меня не забудь, в случае чего. Топильский я! Меня здесь кажинная собака знает... Ванька я! *** Мчался по снегам русским роскошный поезд в сорок лакированных карет венских, на полозья от Киева ставленных. Сверкали зеркала и гербы пышные, скакали трубачи, оглашая печальным ревом леса и долины, впереди поезда гайдуки сшибали шапки с мужиков проезжих. Словно сон, будто сказка, несся кортеж по дорогам, гонимый злодейкой-политикой в сторону столицы России. А позади поезда ехал офицер замыкающий и часто водку на "ямах" пил. - Везем его высочество, - рассказывал, - принца Антона Ульриха Брауншвейгского, высоконареченного жениха принцессы нашей Анны Леопольдовны Мекленбургской. Дай-то бог, чтобы зачала принцесса нам царя хорошего, доброго и неглупого! Прощайте, люди, за хлеб-водку спасибо... Спешим мы от Вены самой, как бы не опоздать в Питер ко дню рождения императрицы Анны Иоанновны!.. Навзрыд рыдала в Петербурге, жениха поджидая, принцесса Анна Леопольдовна - девочка. - Не хочу прынца, как кота в мешке, - говорила она тетке. - Граф Вратислав посулов надавал, а сам уехал... Где же парсуна прынца? Только дерево родословное Остерман тут нашивал да всем показывал. На што мне дерево? Может, урод какой едет?.. - Уймись, - утешала ее Анна Иоанновна. - Не только ларсуну, но скоро самого суженого зреть будешь в доме моем... Бледный отрок, почти мальчик, сидел внутри большого шлафвагена. Перед ним - на ремнях - качалась походная печка. От раскаленной трубы часто загорался войлок на крыше, его тушили снегом и гнали лошадей дальше. Принц Антон сильно мерз, ничего не ел и был подавлен. Все случилось так неожиданно! Кто бы мог предугадать? А за окнами шлафвагена неслись - в свисте и вое - русские снега: бело, бело, бело... И так без конца! "Где страна? - раздумывал принц. - Где же сама Россия? Неужели вот этот безлюдный снег и есть то приданое, которое мне дают русские?.." Петербург уже был готов Антона встретить. В январский морозный день еще с утра кареты придворных и дипломатов стали съезжаться к заставе. За Фонтанкой-рекой синели леса, уходили в лесную чащу следы мужицких саней, каркали вороны. Мадам Адеркас привезла и свою воспитанницу - Анну Леопольдовну, - Дитя мое, - наставляла она, - не кидайтесь принцу на шею. Сразу покажите ему свою холодность... Вот, кажется, едут! Вывели жениха под руки из шлафвагена, совсем ослабевшего после дорожной качки. Глянула на него девочка и отвернулась: - Обманули! Урод какой-то... - Ваше высочество, - ответила ей Адеркас, - к чему расстраиваться? Принц Антон - не единственный мужчина на свете... Свели их. Стоял перед Анной Леопольдовной сугорбый и нескладный тихоня. И носом шмыгал. А нос - красный. И глаза - красные. - Скажите ему что-либо, - подсказала Адеркас. - Каково доехали, прынц? - спросила девочка. - Ва.., ва.., ва... - ответил принц и замолчал. Граф Бирен строго посмотрел на Остермана. - Это твои конъюнктуры? - гаркнул и пошел к карете. - Ничего, - сказал Остерман, оправдываясь. - Это пройдет... Смолоду кто из нас, господа, не заикался? Тем более любовное волнение свойственно в столь нежном возрасте. Мне думается, лучше оставить принца и принцессу наедине. А еще лучше завтра же посадить их за один стол, чтобы в учебе совместной родились чувства страстные... Анна Иоанновна приняла жениха и невесту в полном парадном уборе, на престоле сидя, в руках - скипетр и держава. - Ну, дети мои, - сказала радостно, - сегодня у меня праздник великий: вижу грядущее счастье России в единенье вашем... Будьте же дружны и ласковы, стремитесь войти в лет совершенство, дабы, в брачный возраст придя, навеки супружески сопрягтись! А день был как раз днем ее рождения. По закону негласному, в этот день трезвых быть не должно. При дворе так пили, так пили, так пили... Кто не пьет - тот врагом государства считался! Заводилой же в пьянстве князь Александр Куракин бывал: первым под стол валился. Анна Иоанновна молодость вспомнила: так же вот приехал к ней женихом герцог Курляндский, и люди русские тут же насмерть его споили. А потому сейчас Анна посматривала: как бы принц Антон Ульрих не впал в пьянство жестокое... Жених оказался тих и скромен, очень вежлив с людьми и совсем не глуп (скорее, даже умен). Но граф Бирен уже взялся подвергать его издевательствам разным. Очень уж обидно Бирену было, что сопляк из Вены, а не его сын Петр станет мужем маленькой принцессы... Рано утром Феофан Прокопович усадил за стол обоих - жениха и невесту. Почтительно, лоб напрягая, принц Антон слушал витию русского. Он все понимал, но догматы эти были ему ни к чему. Православие - по брачному трактату - примет только принцесса, принц же, отец будущего русского императора, оставался в прежней вере. В это утро, после "служения Бахусова", поздно проснулась Анна Иоанновна: ее разбудил грохот вязанки дров, сваленной у печей ее спальни. Пришел истопник Алексей Милютин, человек верный. Анна Иоанновна его не стыдилась и Бирена под одеялом не прятала. Свалив вязанку, Милютин каждый раз к постели подходил, целовал в пятку сначала царицу, а потом и Бирена; при Милютине царица и сегодня одевалась... - Чай, не дворянин ты, Ляксей, - говорила, смеясь. - Чего мне тебя стыдиться? Верно ведь? Чулок натягивая, она заметила, что ногти отросли: - Ляксей, ну-ка, покличь Юшкову с ножнями... Явилась лейб-стригунья коготочков царских: - Матушка, кормилица ты наша сдобная! - И рассказала, между делом, что граф Алешка Апраксин с Москвы приехал, шумлив больно, всех задирает, в шуты просится, чтобы на флоте ему не служить... - Зови, - сказала Анна, - мне молодые шуты нужны. - А тестенек евонный, - умильно напевала Юшкова, - князь Михаила Голицын из стран заморских явился. Шибко ученый, слых идет, и будто, сказывали мне, от дука Флоренского привез девку рыжую. И живет с ней любовно, но не глазно. А девка та флоренская естество свое женское под мужними одеждами прячет. А поженились они в землях польских по обрядам не нашим, а вредительским... - Ой, не врешь ли ты? - спросила Анна. - За што купила, матушка, за то и продаю... Свят-свят! - Андрея Иваныча! - потребовала царица Ушакова к себе. - Завелись в государстве моем люди недобрые. Девке в штанах мужских ходить от бога не завещано. То есть умысел нехороший, на соблазны всякие наводящий... Да князь Михаилу Голицына ко мне звать! Того самого, что из папежской Италии вернулся недавно... *** Михаила Алексеевич Голицын об одном лишь просил: - Что угодно, любую пытку вынесу, токмо святыми угодниками заклинаю - не разрывайте меня с женою... Милости прошу! Офицеры утащили его Бьянку, распались из-под шляпы волосы красоты венецианской, торчала возле узкого бедра беспомощная шпажонка... Прощай, прощай! Все, что было, и все, что еще будет, - тоже прощай вместе с тобою. А было много всего: ссылка в Пинегу, умные речи деда - Великого, штык солдата, весло галерное, фратры-капутиняне да лекции иезуитов в Сорбонне... "Боже! - ужаснулся князь. - Да видишь ли ты? Да слышишь ли ты? Нешто люди с людьми - звери?.." - Не пойду! - уперся он ногами в дверные притолоки. А сам здоров - как бык, ноги толстые. Тыр-пыр, не могли пропихнуть его в храм. Подскочил Ванька Топильский и заверещал: - От веры православной отвращаешься ли? Почто в церковь божию чинно войти не желаешь? - Да не в храм вы гоните меня, - с мукою отвечал Голицын. - Чую позор великий и посрамление всей фамилии моей знатной... - Дурак! - крикнули князю и в спину так треснули, что он в церковный придел влетел и - головой прямо в пол... От боли, от страха потерял князь разум. - Верните жену мне! - взывал исступленно. - Верните, а потом уж что угодно со мной творите... Она не поддана ея величеству, а есть вольная гражданка республики Флоренской... Пощадите! А в ухо князю кто-то нашептал - сострадательно: - Не пытай судьбу далее словами дерзкими. Упала на грудь седая голова, и тогда сказал он: - Делайте... Переступил ногами, словно конь в путах, и штаны с него сняли. Потянули потом исподнее - тоже прочь. Тогда (еще разумно) он понял, что с голым срамом шпага не годится. И сорвал ее с пояса. Втащили его в придел храма. А в церкви служба шла. Придворные певчие хорошо пели, возносясь голосами к небу. И стало князю так больно за весь род людской, что заплакал он и тоже молитву запел... А его уже сажали. - Куда вы пихаете меня? - спросил. И его посадили: голым задом в лукошко с сырыми яйцами. Сел... Сжался от стыда на лукошке. - Сие есть, - объявил над ним Топильский, - наказание тебе знатное за веры отступничество, а женка твоя, коя тож папежского духу, выслана будет, и ты про нее сразу забудь... Сумрачно было и холодно в пределе храма. Текли из лукошка раздавленные яйца. Сгорая со стыда, поднял Голицын голову. - Эй, кто тут еще? - спросил, приглядываясь. - Это мы, - ответили из потемок. - Шуты ея величества... Верно: сидели, тоже на яйцах, все с задницами голыми, у входа в храм дряхлый князь Никита Волконский, "король самоедский" Лакоста и еще кто-то - не разглядеть было... - Кто? - спросил Голицын. - Я, папенька, - ответили. - Твой зятек, граф Алешка Апраксин... Оно бы и ничего все, мне даже нравится служба легкая. Да при ея величестве, говорят, кудахтать надобно, дабы развеселить государыню нашу. Вот и скорблю - справлюсь ли по-петушиному? Открыли приворот - брызнуло светом из церкви, и вдоль сеней пробежала востроносая собачонка. Значит, императрица где-то поблизости.., сейчас явится. Михаила Алексеевич голову понурил, чтобы его никто не узнал. А над ним прошуршало платье и сверху полилось на него ято-то кислое и холодное... Квас! И раздался хохот - это смеялись над ним придворные: - Вот ты и квасу из царских ручек отпил... Тут все шуты встрепенулись, руками стали махать. И все на разные голоса закудахтали, на яйцах подпрыгивая: - Куд-куды-кудах! Куд-куд-куд-кудах! Словно череп раскололи Голицыну, и это было началом его безумия... Михаила Алексеевич тоже руками взмахнул, подпрыгнул и запел курицей. Лучше всех запел. А за то, что на голову ему опитки кваса были излиты, за это его Квасником прозвали, по титулу более величать не стали... Голицын Квасник! - Куд-куды-кудах.., куда-как-кудах! - хлопал руками Михаила Алексеевич, и в эти дни Анна Иоанновна писала на Москву своему дядюшке графу Салтыкову, который там губернаторствовал: "...благодарна за присылку Голицына, коей всех лучше и здесь всех дураков победил. Ежели еще такой же дурак в его пору сыщется, то немедленно уведомь, и пребываю вам неотменно в моей высокой милости... Анна". ЭПИЛОГ "Слово и дело!" - по площадям. "Слово и дело!" - по кораблям. "Слово и дело!" - по кабакам... Бойся, человек русский. Возьмут тебя - и навеки пропал ты. Запись имени твоего в прах изведут, даже не узнать - куда сослан. Впредь только так и делали. Чтобы никто не нашел сосланного. Чтобы от человека и следа не осталось. Будто его никогда и не было на белом свете. Иногда же в мешок зашьют - и в воду. Или на болоте ногами затопчут - вглубь. Коли жена у тебя была - ее в одну сторону. Детишек - в другую. Раскидают семью по разным углам. Сколько их было - Иванов, родства не помнящих! Сколько детей, от голода мутноглазых, бродило по околицам. - Подайте Христа ради, - пели они страдальчески. - Да кто ты таков, чтобы нам тебе подавать? И не знало дите - чье оно? От кого уродилось? Пройдет еще лет пять... Ноздри рваны, спина бита, - "дите" уже потащилось в железах на каторгу. В рудные промыслы, на солеварни сибирские... Но теперь "дите" знало, что отвечать: - Я - Иван, а корню своего не помню... Отцепись! Когда хас на мае, то и дульяс погас. ЛЕТОПИСЬ ПЯТАЯ ПОД БОЙ БАРАБАНОВ Ах! Гданск, ах! на что ты дерзаешь? Видишь, что Алциды готовы; Жителей зришь беды суровы; Гневну слышишь Анну самую... Вас. Тредиаковский Верхи Петрополя златые Как бы колеблются средь снов, Там стонут птицы роковые, Сидя на высоте крестов... Семен Бобров Глава 1 Ночь, ночь. Всегда ночь... И не проглянет свет. Только изредка, святых празднуя, спустят в "мешок" свечечку. И - трапезу скудную. А коли поест Василий Лукич, то свечку обратно воздымут. Да иной день склонится лицо над колодцем. - Веруешь ли? - спросит, бывало. - Верую, - заплачет князь Долгорукий. - Ну и будь свят, коли так... "А сны-то.., сны какие! О, люди, почто вы меня породили?" Версаль ему снился - в жасмине и резеде, где он выступал маркизом великолепным. Ах, как пахли те вечера! И в муфте шуршали записки от дам - любовные, горячительные. Был он молод тогда, посол российский. А Русь-то на гребень вздымалась, яростная. Уже тогда в Европе ее побаивались... А потом пошли города, словно бревна в частоколе. Даже стерлись в памяти, но вставали в снах - явные. Дания да Стокгольм - трактаменты подписывал. Войны вызывал и негоциации заключал. Россия крепла! А вот и дом на стороне Коллонтаев, в Варшаве. Где же ныне полячка та, синеглазая? Вот уж любился он с нею - немолод. Оттого и жаден был до нее, до глаз этих, изменчивых. Убежала она от него... "Ах, сны мои эти! На что вы мне снитесь?" - Веруешь ли? - спросили его однажды. - Верую, - ответил Василий Лукич. - Ну тогда выходи... И лестницу в яму спустили. Помогли князю вылезти. Тут - при свете - он себя и разглядел. Борода - совсем седая, волосы колтуном ниже плеч сбегают. Патлатые! Вша густо ползет по телу... - Держите меня, - сказал, и монахи его подхватили. Повели в баню. Даже дух заняло: вот жар! Князь Долгорукий двинуться не мог - все плакал. Служки сами его раздели, стали мыть князя, парить. И квасу ледяного давали. Волосы сзади обкорнали, а бороды ножницами не тронули. - Того тебе не надобно, - было сказано. Василий Лукич взмок, пот дурной из него вышел. Грязь колодца отлипла. Исподнее ему чистое дали. - К оконцу, - попросил, - можно мне? - У оконца стоял долго, на звезды глядел, радуясь. - Чистенькие, - говорил, - звездочки. И кончик носа хватал морозец. Северный, соловецкий! - Иди тихо, - сказали служки. - Братия уже спит... Повели коридорами узкими. Светили Лукичу, чтобы не споткнулся на лестницах. И вдруг опала тьма, вышел он в зал - светло, и никого нету. Ни души! Лампады горят... Служки двери за ним притворили и оставили тут одного. Посреди палаты каменной стоял стол, полный яств. В кувшине розовело вино. Дыня лежала, сочно разломанная. Мякоть ее была как тело женское - такая сытая, такая дразнящая... Чу! Шорох за спиной. Оглянулся князь. Стоял перед ним старец согбенный. Белели на одеждах его черепа да кости. Сам он невелик, годы еще больше пригнули его. Глядел черносхимник на князя с улыбкой грустной: - Аль не узнал ты меня, князь Василий Лукич? - Ей-ей, не признаю... - Вестимо, трудненько! Ныне я смиренный старец Нафанаил, а был в миру... Неужто так и не вспомнишь? Нет, не мог вспомнить Долгорукий, и опять плакал: - Год-то ныне какой? Сколь долго томлюсь я? Ответил ему старец Нафанаил, как по писаному: - Ныне, князь, от сотворения мира лето 7241, а от рождества спасителя Христа нашего наступил год 1733... - Господи! - ужаснулся Долгорукий. - Неужли всего три года прошло? Мнилось мне из тьмы, будто вся вечность уже протянулась. Тут схимник его ладошкой теплой погладил: - Взбодрись, князь. Времена худые пошли. Может, оно и есть спасение твое - в яме нашей? Иным-то, кои в миру жить остались, еще постыднее крест нести свой... - Посадив узника за стол, начал потчевать: - Согреши винцом, князь, да кусни дыньки-то. Эка вкуснятина! У нас все есть... Соловки - богаты! Пламя свечей качнулось от сквозняка, рыжие отблески осветили лик черносхимника, и закричал вдруг Лукич: - Вспомнил я тебя! Помню, помню... Мы с тобой вместе при Великом посольстве состояли. А ты был... Но костяшки монашеских пальцев рот ему заткнули: - Тиха-а... Бывал и я, князь, когда-то высок. В больших чинах хаживал. То верно: состоял при посольстве Великом и при дворах служил разных. А ныне, вишь, от мира подлого и стыдного я здеся, в тиши да смирении, прячусь. И ты - прячься... Тиха-а! - Доколе же? - со стоном спросил Василий Лукич. - Все ходим под богом, и Анна Иоанновна тоже... - При дворе-то - что ныне? - спросил Лукич. - Гнусно и смрадно... Переехал двор в Петербург, цесаревну Елисавет Петровны, яко носительницу имени отцова, имени громкого, со свету сживают. Слышно, что хотят в монастырь ее заточить. А престолу наследник обозначен указно во чреве маленькой принцессы Мекленбургской, но добра из того чрева не жди! - Под кого же Русь пойдет? Под немца, видать... Эх, дураки мы, дураки. Напрасно Лизку-то на престол тогда не вздыбили! И вдруг черносхимник выкрикнул злобно: - Это вы, бояре, во всем повинны! Вы зло накликали... - Не правда то, - слабо возразил Лукич, страдая. - Истинно говорю! - перекрестился чернец. - Ежели бы не гордость ваша, не плутни тайные - не быть бы ныне посрамлению чести русской. Страдаешь, князь? Ну то-то... Еще вот дядья твои да братцы, да племянники - они, верно, по ямам да по цепям сиживают. Но вы - лишь капля от моря людского, от России великой. И ваши страдания - ничто, плевка не стоят, коли глянуть на Русь с высот вышних, да вот отседа, из тиши обители северной, посмотреть, каково стоном стонет и корчится земля Русская... - Высказал это старец и поднялся, на клюку опираясь. - Вот теперь плачь, князь! Плачь... Бейся лбом об стены каменные, стены соловецкие. Потому и ушел я из мира этого, дабы страданий людских не видеть, дабы в передних дворцов не холуйствовать, дабы Биренам всяким не кланяться... Так оцени же меня, князь! - Ценю, - отвечал Лукич. - Мои нужды, - сказал потом, очами сверкнув, - оставим давай... Не о них сейчас печалуюсь я. Годы прожил в холе да в радостях. А вот, скажи мне, каковы планы политичные: есть ли война аль нет? И за што биться России? - Ныне, - рассказал чернец, - "Союз черных орлов" заключен Густавом Левенвольде, Россия близка к войне. Забьют барабаны в полках наших, коль скоро помрет курфюрст Саксонский Август и престол польский свободен станется. А на престол в Кракове хотят немцы сажать инфанта Португальского Мануэля, который уже в Россию приезжал, к царице нашей сватался... Не удалось тогда. Но цесарцы упрямы: так и пихают своих принцев по престолам. На южных рубежах наших тоже спокойствия нет, - вздохнул чернец. - Крымцы с султаном османским через степи ордами бродят, в Кабарду идут конницей великой... - Так, - призадумался Лукич. - Ну а дельное-то есть что в России? Или уж совсем Русь наша в захиление вошла? - Дельное? Да вот дельное тебе: Витуса Беринга опять в путешествие отправляют. Великим обозом экспедиция сия отъедет вскорости и, дай бог, пользу России на будущие времена принесет... Василий Лукич оживел от вина, потеплело в косточках. А тут стало розоветь за оконцем. Вроде полыхнуло рассветом. Но это не рассвет - небесное сияние разлилось над ледяным морем. Где-то внизу, под полом, вдруг глухо залопотали колеса мельничьи. Чернец взял большой хлеб со стола, сунул его князю. - Вот и воду, - сказал, - братия на квасоварню погнала. Начался на Соловках час работный - час мукосеяния и хлебомесия. Нехорошо, ежели увидят тебя здесь... Ступай, Лукич! А через год, коли жив я буду, позову тебя снова. Не о себе помышляй. Все мы черви земли одной. А токмо едина Русь лежит в сердце моем - вот о ней, о родине нашей, нам и следует печаловаться прежде всего! Повели служки Лукича обратно в темницу. Мраком и плесенью шибануло снизу; светом испуганные, шарахнулись из-под ног крысы монастырские - большие, как щенки. А из одной двери высунулась голова узника незнаемого, стала бородой железо царапать, белки - как янтари - желтели из потемок. - Прохожий человек! - кричала голова. - Уж ты скажи мне по чести - кой век сейчас на дворе? Семнадцатый аль осьмнадцатый? Живу здеся во мраке узницком со времен царя "Тишайшего" - царя Алексея Михайлыча, дай бог ему здоровья и счастия! - Ныне, брат, - отвечал Лукич, - после царя тишайшего много было царей грознейших... Ты теперь за Анну Иоанновну помаливайся - ныне баба на Руси царствует. - Анна Иоанновна... Кто ж это така будет? Служки провели Лукича до ямы его. - Прыгай, - сказали, - мы закроем тебя с богом... Прыгнул Лукич обратно в темницу свою. Захлопнули его сверху крышкой. И потекли годы... Снились ему сны. Тяжкие, старческие. "О, Анна! О, матка.., смердящая!" *** В глубоких подземельях замка Саксонского курфюрста в Дрездене лихорадочно, в чаду и в муках, под неусыпной стражей, трудились чудодеи-алхимики, добывая для Августа Сильного элексир бессмертия. Среди фарфора и галерей картинных, среди гобеленов и ваз редкостных бродила тень короля, и эта тень на стене казалась уже согбенной. Августа в прогулках неизменно сопровождали два шута. Один был мрачный меланхолик - барон Шмидель, а другой ужасный весельчак - баварец Фрейлих. Первый имел алмазную слезу на кафтане, другой, лопаясь от бодрого смеха, носил медаль с надписью: "Всегда я весел, печален никогда!" Пресыщенный жизнью, король спросил: - Может, где-нибудь свадьба? Я бы славно поскучал. - О свадьбах не слыхать, - ответил меланхолик. - Жаль! - огорчился король. - Может, кто-либо сегодня умер? Я бы славно повеселился. - Скоро сдохнет барон Грумбахер, - захохотал Фрейлих. - Это кстати. Я спляшу на его похоронах... А на втором этаже замка были раскрыты окна, свежий ветер задувал с Эльбы, плескались паруса, и было хорошо и весело пировать придворным... Граф Мориц Линар (мужчина красоты и наглости небывалой) выпил вино и, не глядя, швырнул драгоценный кубок в окно, - воды Эльбы сомкнулись над кубком. - Если уж пошла речь о женщинах, - сказал граф Линар, - то нет в мире лучше женщин, нежели из Мейссена. При полной распущенности они сохраняют вид очаровательной невинности. Нежный голос их смягчает грубую немецкую речь. Глаза они опускают лишь для того, чтобы, подняв их, натворить потом еще больших бед... - Теперь слово за мной! - воскликнул барон Хойм, отправляя драгоценный кубок туда же (в Эльбу). - Осмелюсь заявить, саксонцы: у меня нет метрессы. Но зато я обладаю женой... - Ха-ха-ха-ха! - заливались придворные. - Вот бесстыдник! Пан Сулковский поднял нежную душистую ладонь: - Кажется, в нише скрипнула дверь... Нас подслушивают? - И пустой кубок он бросил в Эльбу, а другой для себя наполнил. - Слушайте вы.., распутники! - продолжал барон Хойм. - Волосы моей жены сбегают вдоль спины, покрывая нежные чресла ее. Теперь я расскажу вам, распутники, как моя жена... Сулковский вскочил из-за стола: - Саксонцы! Нас слушает король... По стене скользнула тень. Август вышел из ниши, молча наполнил себе бокал, молча выпил и молча отправил посудину в Эльбу. - Продолжай, Хойм, - сказал король слабым шепотом. - Говори мне о прелестях своей жены. И ничего теперь не бойся... Твой король уже стар. И я не пошлю ей, как бывало в лучшие времена, сорок возов с хорошими дровами, чтобы насладиться ее красотой... Хойма шатало от любви и от вина: - Ваше величество! Я смело расскажу вам о белизне ее тела, о блеске черных глаз, вспыхивающих от сладострастия, о длинных ногах ее и могучих бедрах... И не боюсь, ибо ни за какие поленья моя жена не станет вашей метрессой. Потому что она любит меня! - Какое счастливое совпадение, - заметил граф Линар в сторонку. - Меня она любит тоже... Король с глубоким сожалением глядел на барона Хойма: - Как жаль, что после карнавала я должен ехать в Польшу на открытие сейма... Глупец! У меня нет времени, чтобы доказать тебе обратное. Ты и протрезветь не успеешь, как твоя жена, даже без дров, запрыгнет под альков ко мне. - Нет! - выкрикнул Хойм, берясь за шпагу. Король достал табакерку, осыпанную бриллиантами, и вложил в нее золото из кисета своего. - Я скоро умру, - сказал он. - На память обо мне передай табакерку своей жене... - Август вздохнул, выбросив в окно фарфоровую чашку. - Когда-то я все мог, - заговорил король опять. - Для меня не было ничего невозможного! Помню, певец-кастрат де Сорлизи вздумал жениться на фрейлине Лихтверт... До сих пор я так и не пойму - зачем ему это было нужно? Кроме прекрасного голоса, у Сорлизи давно уже ничего не осталось... Я разрешил этот брак! Но тут вмешалось духовенство со своими глупыми сентенциями. И вопрос о браке моего кастрата был передан консилиуму ученых Европы... О эти ученые! - снисходительно улыбнулся король. - Черт их знает, откуда они только берутся? Но их было много: из Иены, из Грайфсвальда, из Кенигсберга и Страсбурга... Они писали на эту тему большие нудные трактаты, а мой кастрат сгорал от нетерпения... Налей мне, Хойм! - И что же, ваше величество, далее? - спросил Сулковский. - Я женил его! Своей волей. Ведь я король. И я все мог! - Правда, - заметил граф Линар, - я слышал, что в первую ночь кастрат ваш ночевал в таверне. А с фрейлиной Лихтверт остался в браутс-каморе кто-то другой... Очень похожий на короля! - Сходство с королем у этого негодяя, - отвечал Август, - было поразительное. Все так и думали, что это был я. Впрочем, я тоже думал: я или не я?.. Пора признаться: это действительно был я! К чему скрывать?.. А ты, Линар, очень дерзок. Я пошлю тебя с поручением в Петербург к графу Бирену: там твоя дерзость и красота пригодятся... Эй, Хойм! Налей еще королю... И опустошенный кубок полетел, сверкая, в окно. - Едем! Сразу, как откроется карнавал. Ты, Линар, поскачешь в Петербург, а я, твой король, потащусь в проклятую Варшаву... Кстати, - повернулся король к барону Хойму, - в дороге я всегда скучаю. Пусть твоя прелестная жена сопутствует мне до Варшавы! - Мне будет нелегко уговорить ее на это, - побледнел Хойм. - Вы же знаете, как сильно она меня любит. - Ты постарайся, - попросил король. - Твой рассказ о прелестях жены не был лишен для меня интереса... Хойм воскликнул: - Черт побери! Чего не сделаешь ради любимого короля! И тень короля опять шагнула в нишу, растворяясь в полутьме. Тени окружали Августа.., тени воинов и развалин.., тени пышных фавориток.., тени узников, прикованных цепями к стенам подземелий.., тени уходящей в небытие жизни! *** А сын короля (тоже Август) очень красиво вырезал из бумаги все, что взбредет в голову. И тучами расстреливал собак. - Тебе, мой сын, - сказал король, входя к нему, - надо быть бы закройщиком или живодером на бойне. Ты разоришь Саксонию на бумаге и на собаках... Скажи: неужели даже развратницы тебя не прельщают? Сын короля ловко вырезал из бумаги фигуру женщины. - Вот она! - показал отцу. - Самая сладкая распутница! - Боже, - схватился король за голову. - И этому остолопу должны достаться две короны сразу... Пойми, ничтожество: Россия, Австрия и Пруссия уже составили "Союз черных орлов". Я спешу в Варшаву, чтобы спасти для тебя хотя бы кусок от Польши... Открыв в Дрездене карнавал, 6 января 1733 года Август II отъехал на открытие сейма. Больная нога короля покоилась на бисерной подушке. Прекрасная и глупая баронесса Хойм сопровождала его. - Как я завидую герцогу Орлеанскому, - сказал король. - Ведь ему удалось умереть в постели с мадам де Валори... Осчастливьте же меня, баронесса: позвольте умереть в объятиях ваших! - Ваше величество, все будет так, как вы пожелаете... По дороге на Варшаву - возле Кросно - король встретил старого приятеля и собутыльника пана Грумковского. Встреча друзей была исключительно нежной. Лошадей распрягли, и два друга, обнявшись, засели в корчме - под бочками с белым и красным. - Ну, круль, - сказал Грумковский, жупан скидывая. - Теперь мы не разъедемся так просто... Эй, хозяин! Бочку на стол! Король с другом выпили на этот раз всего две бочки. Август Сильный остался ночевать на почтовом дворе, в очень жарко протопленной комнате. Утром его стала мучить одышка. Дорога была дурной, вся в ухабах, и он часто спрашивал - скоро ли Варшава? Граф Брюль, молодой придворный, вытирал обильный пот со лба короля... Вот и Варшава! Когда гайдуки кинулись открывать двери кареты. Август запутался в плаще. И ногою (больною) ударился об косяк. Сразу хлынула кровь. Вскрикнув, король потерял сознание... Это случилось 16 января. Очнулся он уже в постели. - Как не везет, - сказал король Брюлю. - Только бы не вздумали саксонцы хоронить меня в фарфоровом гробу. Вот будет потеха в Европе, если ящик расколется и я вывалюсь на мостовую, как это случилось с графиней Денгоф... Брюль, исполни мою последнюю волю. Вот корона Ягеллонов, мои главные сокровища, ордена и ценные бумаги. Скачи во весь опор в Дрезден: передай их сыну... В ночь на 1 февраля Август был причащен, а к пяти часам утра он скончался... Врачи вырезали его сердце, срочно отправили его в Дрезден. Никогда еще не плясали так весело Саксония и Польша: - Нет больше проклятого распутника! Эй, выпьем за дохлятину! Освободился престол Речи Посполитой, но власть короля в Польше была избирательной, а это значило - любой пан мог претендовать на место покойного Августа. - Изберем достойного из Пястов! Долой всех немцев! Крулевята, сейм продолжается... Мы решим судьбу ясновельможной Польши, как нам захочется. Глава 2 Начиналось действо великое - действо российское, ко славе в трудах поспешающее... Первые обозы Великой Северной экспедиции уже подтягивались к Москве, а хвост еще собирался возле застав петербургских. Обоз был грандиозен, словно армия на походе. Динь-дин-динь - звенели колокольчики, туп-туп-туп - колотили в наст лошадиные копыта. Фрррр... - взлетали куропатки из-под снега. Пять тысяч лошадей разом брали с места в карьер. Вот оно - флота офицерство: крепкие шеи, бритые затылки. Мундиры сняли, парики скинули, рукава засучили, разлили по чашкам пенное хмельное вино: - Прощай, море Балтийское - море придворное. - Свидимся ли когда? - загрустил Сенька Челюскин. Лейтенант Прончищев кружку поднял, висла с краев ее лохматая пена, обнял красавицу, что была с ним рядом. - Марьюшка, - сказал, - в чине высоком, в чине супруги моей любимой, являю тебя пред товарищами моими, яко соучастницу в бедах, трудах и в радостях... Я без тебя - никуда! - Виват господа корабли стопушечные! - Виват господа галеры стовесельные! - Виват Россия, виват госпожа отечество! И, колотя кружки, до дна пили... День был морозный - тронулись. От хмельного расставания многим кисло было. Ученого астронома Делиля де ла Кройера свалили мешком в санки: он лишку принял. Ехали - не тужили. А особо был рад Митенька Овцын, даже назад обернулся и кулаком Петербургу погрозил. - Да пропади вы пропадом, - сказал. - Лучше на краю света с волками жить, нежели с палачами да катами... Эй, гони, ямщик! И - гнали. Северная экспедиция начинала свой тяжкий путь, закончить который предстоит еще нескоро. Упав в розвальни, хохотала краснощекая Марьюшка Прончищева, радуясь, что без мужа не останется. Возглавляя громадные обозы, неторопливо катил в санях капитан-командор Витус Беринг и на постоялых дворах шуршал по ночам картами. Одна из них была картой Делилевой - там земля да Гама показана, которую будто кто-то когда-то видел. Но большие города мира незнаемого были окутаны туманом. Мрак океанов нависал над картами, и каждая стрела курса вела к гибели. Под тяжелым шагом командора скрипели половицы мужицких избенок. Однажды тихо отворилась дверь, и вошел в избу граф Франциск Локателли. Мизинцем, перчатку сняв, он сделал тайный знак "вольного каменщика". Витус Беринг знак понял, но не принял его. - Молоток ложи масонской, - сказал Витус Беринг, часто помаргивая, - давно отстучал в сердце моем. И света истинного не вижу я ни в чем... Боюсь одного: верны ли карты мои? Куда следовать от Камчатки и далее? Нет ли промысла тайного в путях, мне неведомых? Жить ли мне? Скорблю... Командор принял незнакомца за масона из ложи Кронштадтской, которая недавно была шотландцем Хакобом Кейтом основана. Франциск Локателли медленно натянул перчатку: - Промыслы тайные ведомы братьям вольным, шаги судеб людских известны мне... А также, - признался вдруг, - знаю эликсир жизни, мне в Египте от мудрецов древних переданный... Беринг поднял свечу повыше, вглядываясь в потемки деревенской избы. Стоял перед ним человек - немолод, ростом невелик, носат, не сух, не толст, смуглый ликом, глаза черные - с ярким блеском. - Дьявол ты! - закричал командор, бросаясь в него шандалом. Задымив, погасла на полу свеча. Локателли уже не было. Кто он? Откуда взялся здесь, в обозе экспедиции?.. Запахнув плащ, Беринг зашагал в соседнюю избу, разбудил своего помощника Чирикова: - Иваныч, Иваныч, не спи... Нешто на самой грани жизни и смерти ты спать можешь спокойно? Алексей Чириков высек огня, распалил лучинку. - Командор, - сказал, зевая, - о какой смерти ты мне столь часто толкуешь? Разве я, супруг добрый, повез бы на смерть... Ты сюда гляди! На жизнь новую везу чада свои... А под одеялами - в ряд - лежали на подушках русые головы его детишек. От света лучины сонная жена закрывала глаза ладошкой, и светилась ладонь молодой женщины теплой розовой кровью. Ехали семейно многие, севера не страшась, надолго. Немало останется их навсегда в краю, где только песцы лают да ревут метельные вихри. Только старые карты сохранят имена павших. Фрррр! - взлетали куропатки из-под лошадиных копыт. Годы уйдут, чтобы пробежать Россию.., до Америки! *** Дошла и до Нерчинска весть о смерти саксонского электора. - Вот и живи, - сказал Тимофей Бурцев. - Што королевус, што собака тебе - един хрен: алчна смерть всех пожирает. О господи! На што живем? На што мучаемся? На што страдаем?.. А тут масленая как ударит: зазвенела цепями каторга, повытрясла вшей из бород лохматых, загугукала, сиводер хмельной корочкой занюхала... Гуляй, душа, в цепях! Егорка Столетов кафтан с плеча Жолобова давно пропил, одна шапка осталась. Пустил и шапку на круг бедовый, а сам бегал, уши от мороза зажимая. - Здрасьте, мои чарочки-сударушки. Каково поживали? Меня ли часто вспоминали? - И запил... А с ним народец - дошлый, ссыльный. Всякие там крючкодеи да лихие подьячие. За воровство и взятки битые, теперь они поют и пляшут. А лики-то каковы! Клейма на лбах, уши да носы отрезаны, дышат убийцы со свистом ноздрями рваными... Гуляй, душа, в славном граде Нерчинске! Страна Даурия - страна гиблая: горы да рудни, остроги да плети, течет из печей серебро горючее. Из того серебра денег много начеканят. Да нам с тобой - шиш достанется! - Петенька, - сказал Егорка Ковригину, - Феденька, - сказал Егорка Сургутскому, - люблю я вас, детей сукиных! Нет у меня более ни шапки, ни кафтана. Но для вас, друзья, не жаль мне исподнее с себя пропить. И поедем мы к Ваньке Патрину - он звал... В деревне Выше-Агинской жил богатый мужик Ванька Патрин, к заводам приписанный. Чтобы задобрить Нерчинского комиссара Бурцева, зверя лютого, он его в гости к себе заманил, пирогов да вина наставил. Скоро и Егорка притащился с сопитухами. Пили поначалу умеренно, более о королях рассказывая, что знали. Какие, мол, они умные да глупые, какие истории про дебошанства ихние в книгах писаны изрядно и занимательно. - Оно, конешно... - соглашался Бурцев. - Для королей и жисть в рубль. А вот нам - эх! - в самую гривну выглядывает. Тут Ванька Патрин призадумался и в руку Бурцева положил два рубля, заранее припасенных для случая. Крякнул Тимофей Матвеевич Бурцев, комиссар заводов нерчинских, и добавил без сомнения: - Кому как повезет... Иной час и королем быть не надобно. Спасибо тебе, Патрин! Истинно говорю: друг ты мне большой... И один рубль нечаянно выронил. Тут все под стол кинулись, и, конечное дело, разве рубль сыщешь? Бурцев побагровел и сказал: - Вы, голь каторжная, взяли! Кому же еще? - Я каторжный? - вскинулся Егорка. - Эвон Петька Ковригин да Федька Сургутский, они - да, каторжны! А я за политики сослан, меня в указе царском рядом с фельдмаршалом пропечатали, и времена еще переметнуться могут. Мне ль рубли воровать? Тут Ванька Патрин по-хозяйски сказал ему - наикрепчайше: - Ты не ври, Егорка, а верни рупь! Слово сказано. Ковригин и Сургутский, сопитухи, переглянулись: - И нас, Егорка, почто обидел? С чего гордишься стихами да музыкой? Ты нашего брата не лучше. Хоша мы и под гневом ея величества (дай ей бог многие лета царствования!), одначе мы едино за взяткобрание крест несем свой. Егорка пирогом с рыбой пустил в них. - Воры вы! - сказал. - Народец простой грабили... - А ты што? - спросили его. - Про нас таких манифестов не было. А тебя с манифестом прислали. Как злодея явного престолу ея величества, храни ея бог, государыню нашу матушку, пресветлую царицу Анну Иоанновну... Ой, как мы любим ее, царицу-то! И подьячие-воры бойко крестились на иконы. - Не мне! - кричал Егорка во хмелю. - Не мне одному бесчестье выпало. Ныне русскому человеку погибель идет. Одна сволочь округ престола царского крутится, а русскому не выбиться... - Бей его! -