правда: Долгорукие засели во дворце Головинском, а Петр их чуждался. Принимал только князя Ивана - дружба меж ними еще детская, приязнь наивная... Явился Иван к царю - весь в слезах и обидах горьких: - Поносные вирши на себя имею. Антиошка Кантемир, из господарей молдаванских, на меня, государь, хулу изблевал. А по Москве читают скверну его и злобятся... Честь ли? - Чти, - разрешил отрок. Иван Долгорукий прочел царю по бумажке: Не умерен в похоти, самолюбив, тщетной Славы раб, невежеством наипаче приметной, На ловли с младенчества воспитан псарями, Как, ничему не учась, смелыми словами И дерзким лицом о всем хотел рассуждати? - Не ел бы редьки, Иванушко, так и не рыгалось бы тебе, - ответил император. - Сказывала мне бабушка: лжа - что ржа. Верю! А что, братец, ты с младенчества псарями воспитан, так обо мне эдак тоже сказать можно... Из песни слова не выкинешь. - Ваше величество, - вспылил куртизан. - Всем на Москве не переломать ноги, чтоб умолкли... Как быть-то? Петр потер лицо, посмотрел сквозь пальцы: - Так и быть: на иордань подниму тебя по гвардии выше. Куртизан даже не обрадовался. Катька говорила теперь так, родни уже не стыдясь: "По свадьбе моей с царем быть Ваньке в Низах самых!" - А в Низовом корпусе плохо: там болота Гиляни, на них розы цветут персидские, но розам тем не верь - под ними гниль и лихорадка. Кусит клещ тебя, и готов раб божий: понесут вперед пятками... До чего же много мрет на Низу русского люда! На выходе от царя столкнулся князь Иван с Иогашкой Эйхлером, обнял музыканта ласково. - Тезка чухонская, - сказал ему. - Пока я в случае пребываю, торопись жар сгрести. Будешь в чине и ко шляхетству причислен. Целуй руку мне, да не забудь добра моего Затрубил на дворе рожок. Залаяли собаки. Топоча сапожищами, придворных расталкивая, бежал до царя егермейстер Селиванов: - Ваше величество! Я не сплоховал: эвон, мужики дворцовы логово волков обложили... Вас ждем! Петр легко и бездумно сорвался с места, кинулся в седло. И помчал царь за Рогожи - травить волка... Серый снег летел косо. Волк матерый, видать: уходил он в хитрости, коварно петляя. По кустам заметывал. Петр долго гнал лошадь, но след зверя потерял. Стал людей звать - ему никто не ответил: отбился. - А и ладно, - сказал, пустив коня шагом... Москва угадывалась вдали - сумеречным блеском колоколен, сизыми дымами, вороньим граем. Въехал император в деревню, и горазд некстати въехал. Мужики как раз тащили гроб из избы - одно корыто другим прикрыто. И тащили не в дверь, а через окно, дабы смерть запутать.. Петр подскакал, снял шляпу. - Кто помер? - спросил. - Девка.., кривого Пантелеича дочь. - От хвори, видать? - Воспа... - загалдели мужики. - Она, тошная! Наступала на деревню мгла. От леса уже скакали доезжачие - царя сыскивали, чтобы на Москву ехать. - А ты, барин, - спросили мужики, - чей же будешь: юсуповский сынок али господ Барятинских? - Я сам по себе, - отвечал царь. - Волка вот гнал... Открыли гроб. Надо бы, как водится, "позолотить" покойницу. Да с собой ничего не было: как рога затрубили - так и выскочил. Тогда Петр, сострадая, стянул с шеи офицерский шарф и бросил его поверх покойницы. На скудной посконинке вдруг ярко сверкнула серебряная мишура. - Возьми, отче, - сказал Петр. - Более отдарить нечем . Тронул лошадь, но тут же прискакал обратно: - Постой, старик! Случаем руку в кафтан сунул, да и нашел... Рубль тебе, бери! Крышу поправишь или еще что сделаешь... Дед рубль взял, а шарф дареный снял с покойницы и обратно царю протянул: - Возьми, добрый сын. Простынешь... Император замотал шарф вокруг тонкой шеи и дал коню шпоры. Деревня скоро осталась позади... "В осп а, она тошная!" - мрут от оспы русские люди - не меньше, чем на Гиляни. *** Желтым бельмом глядел фельдмаршал Василий Владимирович князь Долгорукий на старенькую иконку. Пошептал губами, вдавил пясть в лоб, кинул длань через плечо и задержал руку на пряжке. Иногда прорывалось - в моленье его - житейское: - Да полегчи, полегчи в регименте Преображенском... Волоча ноги по пыльным восточным паласам, подошел адъютант и племянник фельдмаршала, тоже князь Долгорукий. - Чего надобно тебе, Юрка? - спросил старый воин. - Егорка Столетов до вас, дяденька. - Столетов? Это из каких же будет? - Роду он худого, незнатного, - отвечал Юрка. - Кличь! - Позвали Егорку, и запахло в покоях фельдмаршала водками и духами. - Почто пьян ко мне являешься? - То не пьян я, - отвечал Егорка, - то вчера был пьян. Вот и хороводит меня весь день... - Юрка! - повелел фельдмаршал. - Ты молодцу чарочку вынеси да репку покрепче выбери. А то голова у него на пупок завернута. Чарочку прияв и репку расхрумкав, Егорка осмелел. - Был я наверху, - сказал, - а ныне мне стало низко. Состоял кавалером при Виллиме Монсе, коему государь Петр Первый за любовь его к Катерине-матушке высочайше башку отрубить соизволил. А по дружбе с Монсом и мне влипло: на десять лет в Рогервик был сослан, там меня только в бочке вот не солили, а так - все было как надо. Ныне же при дворе цесаревны Елисавет Петровны числюсь, но службою сей не доволен я. - Чего так? - спросил фельдмаршал. - И без меня у ней счастливцев хватает. - А в несчастии, - спросил Долгорукий, - жить не свычен ты, как я погляжу? На што я тебе, кавалер Монсов? От стола моего фельдмаршальского швырки-пинки да пули летят, а кусков сладких с него не падает... - Возле славной особы служить бы рад! - сознался Егорка и руку старика, воском пахнущую, поцеловал с чувством. - А на што годен ты? Я ведь солдат прямой, паркеты во дворцах пузом не протираю, и мяе держать прихлебателей при себе не пристало по чину... К чему, ответь, гораздую склонность имеешь? Что возлюбил ты в мире сем, окромя водки? - В музыке я горазд, - отвечал Егорка Столетов. - Есть ли музыка-то в дому вашем? Я бы показал... - Того не держим, - подал голос Юрка Долгорукий. Огорчился Егорка и попросил из челядной ложек ему принесть деревянных; на ложках тех заиграл, стервец, запел замечательно: Сердце пылает - не могу утерпети, Хощу ныне ж амур с Дориндой имети Умру ж я, и лучшее мя умирати, Неж без Доринды долго живати - Не робок ли ты? - спросил его затем фельдмаршал. - Того в баталиях воинственных еще не проверял. - Ну, сейчас проверишь, даже в батальях не побывав... Эй, Юрка! Водрузи-ка чарочку ему на само темечко. Юрка чарочку на голове Столетова приспособил, чтобы ровно стояла. Сыпнул порох на полку пистоля шведского. Курки взвел - столь тугие, аж лицом покраснел. Взял старый фельдмаршал пистолет и сказал Егорке: - Смотри же на меня честно и открыто... Без жмуриков! А сам здоровый глаз закрыл - бельмом стал целиться. - Славный князь! - завопил Егорка. - Не тем ты целишься... Раздрай здоровый, ой-ой! - Цыц! - отвечал фельдмаршал, и видел Егорка в прорези прицела желтое бельмо ветерана... Трах! - лопнула чарочка на голове, а старик пистоль отбросил, долго лил вино в чашку, по краям щербатую. - Не сбежал, - похвалил, - и то ладно... Желателей много имею, да в бельмо-то мое мало кто верит... Пей вот! Юрка, сбегай еще за репкой Потом пальцем ткнул Егорку под ребро самое: - А Дурында твоя, о коей ты в песнях плачешься, она.., кто? Из слободы Немецкой, чай? Что-то я такой девки на Москве не упомню. Может, за отсутствием моим уродилась, подлая? - Ваше сиятельство, Доринда сия есть сладкий вымысел, ибо, служа Купиде, немочно мне открыть истинной дамы сердца. - Неужто и мне не откроешь? - Под именем Доринды оплакиваю я страсть к Марье Соковниной, что прозябает ныне в девичестве природном. - Ну и дурак! - вразумил его фельдмаршал. - Коли хошь любить Машку, так и пиши в стихах честно: мол, хочу иметь грех с Машкой Соковниной... А то выдумал ты каку-то Дурынду! - Помолчал старик и добавил: - Мне песен твоих не надобно, мне и от своих тошно бывает. А в адъютанты свои велю завтрева тебя вчислить. Будь с утра самого тверез и чист, аки голубь небесный... На водосвятии иорданском явлю тебя перед полком уже в чине! *** Месяц январь - зиме середка. День на куриный шаг прибывает. Бабы на крещенском снегу холсты белят. И висят над крышами звезды в кулак, - это хорошо: быть урожаю гороха да ягод. Воры да пропойцы московские до первого спаса белья не прут. Стирай, баба, вешай, суши, что имеешь, - не опасайся!.. Праздник иордань - не столь для бога, сколь для молодечества. Каждому удаль показать надо. Первым делом - перед бабами, молодицами, да и себе в похвальбу. Трещит от мороза приклад ружейный, а солдат на льду стоит себе: морда, как бурак, красная. Ладан мерзнет в кадиле, а он головою в прорубь - бултых!.. Тринадцать дней осталось до свадьбы царя. Во вторник, в день водосвятия, с утра учащенно благовестили колокола церквей. Построили на льду Москвы-реки два полка: семеновцев да преображенцев. Мороз был лютый, каких давно не помнили. Солнце светило вовсю, и дул ветер сильный... Петру доложили, что невеста подъехала, и он сбежал вниз. Княжна Екатерина ("Ея Высочество") одиноко сидела в открытых санках. На коврах, на подушках. В шубах теплых. - Пошел! - крикнул царь и вскочил на запятки саней. Кавалергарды тронули следом. Глухо били копытами в мерзлую землю тяжелые лошади. Блестели кирасы на солнце. За дворцовыми садами с разгону выехали на лед. Хорошо и легко бежалось лошадям. Вдалеке уже и парад иорданский виден... На запятках стоя, видел царь бархатный верх невестиной шапки, убранной хвостами собольими, да четыре косы - толстые, в руку. Чего-чего, а волос хватало! Только единожды нагнулся Петр к уху Екатерины. - Не замерзли, сударыня? - спросил и снова замолчал... Словно кувалды, ухали в лед копыта кавалергардии. Вот и приехали. Петр едва руки от саней отвел: окоченел шибко. Стянул зубами перчатку - грел дыханием пальцы. Потом князь Иван подвел ему лошадь, вальтрапом крытую, и царь занял место во главе русской лейб-гвардии. По чину он был полковником, а фельдмаршалы - Долгорукий и Голицын - заняли места подполковников. Солдаты кричали "виват" и ружьями всякое вытворяли. Народ был рад царя видеть с невестой рядом. "Чай, - говорили в толпе, - не чужая принцесса, а своя - подмосковная..." - Эй, сбитенщик, - крикнул Петр, - угости, озяб я! Выпил сбитня горячего - еще час простоял. Покрылась инеем лошадь под царем. Дышала шумно и парно. От прорубей тоже несло паром, там пели: "Во Иордане крещающуюся тебе, господи, тройческое явися поклонение..." Там, над кругом черной воды, качался на ленточках голубь, из дерева вырезанный, - символ "духа божия". Феофан Прокопович, в роскошных ризах, трижды опускал крест в прорубь. Освящал на целый год всю Москву-реку. И шел народ с горы, неся иконы. По освящении полезли все в воду. Прямиком, руки сложив по-солдатски, залетали в прорубь купцы первой гильдии, за ними - второгильдейские сыпали. Мужики шлепались в глубь ледяную. И выскакивали обратно - с глазами выпученными. Синие и без дыхания. Бежали голые бабы по снегу, с визгом взметали брызги... Так прошло четыре часа. Сняли наконец царя с лошади, уложили в сани, запахнули шубами, крикнули кучерам: - Гони скорее!.. Под вечер был зван на царскую половину князь Иван. - Голова болит, - сказал Петр. - Да и знобко мне. - Может, сразу Блументроста позвать? - Перемогусь... Постоял царь, зажмурясь. Потом крикнул: - Ой, держи меня, Ваня! - и бросился к Долгорукому. Его било, трясло. Дышал с трудом. Дыхание влажно... Во дворец Лефортова срочно прибыл архиятер Лаврентий Блументрост, врач очень опытный. Но царя уже осматривал Николае Бидлоо - врач Долгоруких, и начались интриги - не хуже боярских: - Я прибыл первым. Мой декокт уже готов. - Выплесните его собакам, - отвечал Блументрост... Бидлоо звали на Москве проще - Быдло, и лечиться у него избегали. Грешил он по ночам "трупоразодранием", людей резал и научно кусками по банкам раскладывал (за это его боялись и не жаловали). А Блументросты уже век на Москве жили; коли кто из Блументростов рецепт прописал, так его из рода в род, от деда к внуку передавали, как святыню. И такой славе Блументроста Бидлоо - Быдло - сильно завидовал. Сейчас его от царя прогоняли, и он заявил при всех: - На руках великого Блументроста за три года умерло три человека: Петр Великий, Екатерина Первая и царевна Наталья... Не слишком ли много славы для одного Блументроста? А царь пил сиропы, метался, рвало его желчью. - Вот здесь.., больно, - сказал Петр под утро. - Где, ваше величество? - склонился над ним Блументрост. - Вот тут.., в самом крестце! Блументрост, глядя в пол, вышел к Остерману: - Первый бюллетень таков: у царя - оспа. - Вы отвечаете своей головой, - напомнил Остерман. - Я не ошибся: боль в крестце - верный признак... Оспа! С грохотом упал стул, это вскочил Алексей Долгорукий: - А мой Быдло не так сказал... Чего уж там умничать? Скорей венчать царя надо на дочке моей. От венца-то его и полегчит! Остерман быстро закрыл лицо козырьком. Начинались конъюнктуры. На этот раз - самые опасные... *** А возки все плыли среди сугробов - ехали дворяне пировать на свадьбе царя. Теснились по домам, спали на лавках, стелили им хозяева уже на полу. Из дальних губерний и провинций, из-за лесов дремучих, шагали на Москву солдаты: стягивались войска - чтобы стоять на парадах и "виваты" кричать. Москва сделалась ковшом, - не тронь ее, а то переплеснет... Высились над улицами арки - триумфальные, пышные. Под ними проезжали герольды-скороходы и читали народу бюллетени: "Оспа у его императорского величества выступила обильно и здорово". Это правда: оспины уже стали вызревать. Опасность вроде миновала, и караул вошел во дворец с барабанным боем и флейтами, как обычно. До свадьбы царя оставалось всего четыре дня. Пятнадцатого января Блументрост разогнул усталую спину: - Его величество уснул... Велите закрыть улицы! Быстро задвинули улицы рогатками, передавили в усердии всех собак, какие попались, чтобы не вздумали лаять. Тихо, Москва! - его величество спит... Замер Лефортовский дворец. Белели в сумерках громадные печи в изразцах голландских. Хаживал здесь когда-то веселый "дебошан" Лефорт, пировал здесь молодой Петр Первый, а теперь лежит его внук, с лицом под страшной коростой... Лежит. Тихо. - ..венчается раб божий... - сказали ему. Бредово глядели глаза царя-отрока: "Сон или явь?" Боже, боже! Стоит князь Алексей Долгорукий, а подалее. вся в белом, невеста его Екатерина. Плывут свечи.., каплет воск. А на палец царю надевают кольцо ледяное. - Люди, люди, - прошептал юный царь. И снова - тишина. И нет княжны, угасли свечи... "Сон или явь?.. Люди, люди, на што вы меня покинули?" А утром - чудо: задышал Петр легко. Встал. Выли трубы в печах. Шатаясь, шагнул к окнам. Откинул рамы. Москва, Москва! Родимая... Сыпало в лицо ему поземкой. Пахло пирогами. Так вкусно. А вдали - лес: там волки, кабаны, лисы, зайцы и рыси... Тру-ру-ру-ру - зовет рожок на охоту. И болезнь обрушилась на царя заново. Сквозняк от окна добил его. Оспа прошла в горло и даже в нос - Петр стал задыхаться. Блументрост в бессилии развел руками: - Виноват буду я, но.., пусть придет шарлатан Бидлоо! Пришел Бидлоо - Быдло - и сказал громко, безжалостно: - Последний Рюрик загублен великим Блументростом! Еще раз спрашиваю: не слишком ли много славы для одного человека?.. Вспомнили, что в Риге живет грек Шенда Кристодемус, врач-кудесник. Но уже было поздно... Поздно звать! До свадьбы царя осталось всего два дня. Вельможи толпились во дворце - растерянны: - Отворите тюрьмы... Кормите нищих! Недоимки простить.,. Рассыпайте соль по улицам для бедных.., пусть гребут в запас! Был зван ко двору Феофан Прокопович со святыми дарами (на случай последнего елеосвящения). Из монастыря привезли во дворец бабку царя - старуху Евдокию Лопухину, она, как встала перед распятием на колени, так уже более и не поднималась. Муж заточил ее в застенок, сыну голову отрубил, а теперь судьба отбирала у нее последнюю надежду - внука... - Венчать царя, - твердил Алексей Долгорукий. - Венчать! И плакал: рушились гордые помыслы его фамилии. В этот момент все услышали, как вдруг заскрипели колеса. Это к дверям царской палаты подъехала коляска с Остерманом. *** Остерман, как часовой, занял свой пост. Немец охранял русское самодержавие. Неприкосновенность трона! Чистоту монархической власти Романовых! Заодно он охранял и себя. В соседстве с престолом Остерман всемогущ и неуязвим. В свою руку, не боясь заразы, он взял ладонь императора и не выпустил ее - все долгих два дня. Глава 12 Дворец Головинский - словно гробовина (гулок и темен). В спальне царского дядьки Алексея Григорьевича собрались князья Долгорукие: сиживали на кроватях, слонялись по комнатам - потерянные, сугорбые. Зазвенели бубенцы - и враз полегчало: - Едут, едут... Владимировичи едут! Вошли с мороза еще двое Долгоруких - Владимировичей: князь Василий (фельдмаршал) и брат его Миша (губернатор сибирский). Маршал жезлом взмахнул - кровью брызнули рубины яркие: - Званы были на совет семейный... Так вот мы! Долгорукие заговорили: - Государь-то плох. Выбирать престолу наследника надобно! - И кого же вы избрать порешили? Князь Алексей Григорьевич пальцем на потолок показал: - Вот она! А там, наверху, Катька... И, показав на потолок, он к дверям поплелся: - Его величество спроведую. А то Остерман, чтобы он сдох, извелся... Дежурит, будто пес на костях! Подозрительно глядело на всех желтое бельмо фельдмаршала. Нюхал табачок из кармана его братец Миша - озирался косо. Дядька царев убрался, но остались его братья - Сергей да Иван Григорьевичи, здесь же и Василий Лукич был, а в уголочке приткнулся Ванька-куртизан (он больше помалкивал). Братья Григорьевичи и Лукич обступили братьев Владимировичей, заговорили так - слово в слово: - Его величество опасен стал. А ежели дух испустит, надобно нам удержать в престолонаследницах княжну Катерину... Катьку нашу царицей сделать! Затем мы вас и звали. Что скажете? Старики Владимировичи (обоим было 128 лет) ответили: - Тому нельзя статься. Понеже Катька ваша с царем в супружестве не спряглась, а токмо обручена. И нам сие не по нраву покажется: мы уже Полтаву отгрохали, когда вашей Катьке еще и пупка не завязали... А вы хотите, чтобы соплячка та над нами да над Русью стояла? Нет, тому не бывать! И так сказали они твердо. Тогда Григорьевичи всем скопом на стариков насели, а "маркиз" Лукич помогал им. - Как тому не бывать? - кричали. - Ты в полку Преображенском подполковник, а князь Ванька - майором. И то учинить легко! Семеновцы тоже спорить не станут. Вспомни, как Екатерину Первую на престол подпихнули? Тогда тоже иные рыпались. Так их в окно бросили, и кто сел на престол? Катька и села... Так пущай будет на Руси Катерина вторая - из роду нашего! - Да вы - одни на Руси, што ли? - сказал Михаил (губернатор). - А коли канцлер Головкин и князь Дмитрий Голицын воспротивятся, - отвечали, - так мы их бить станем. Оно и получится! Михаил Владимирович на это отвечал им: - Что вы, робяты, врете? Совсем вы уже заврались... - Да как я полку своему объявлю такое? - поддержал брата фельдмаршал. - На штыках своих же солдат и мне, старику, помирать страшно... Неслыханное дело затеваете вы Отступитесь! Василий Лукич озлился, притопнул туфлей нарядной. - Не хотите? - сказал. - Так мы и вас бить станем! - Меня? Ах ты, гнида версальска... - И навис над буклями Лукича тяжелый жезл фельдмаршала. - Один раз вдарю, и никаких царей в башке не останется... Отступись, говорю я вам! Долго еще спорили князья Григорьевичи, заодно с Лукичом, противу князей Владимировичей. Но честные старцы не сдавались на уговоры, и говорили в ответ разумно: - Даже если б ваша Катька и венчана была, то конжурацию такую принять опасно. Петр Первый Катьку Скавронскую при животе своем короновал... Как-никак, а она - царица законна! С тем и уехали. Фельдмаршал, когда в санки садился, брату своему признался - с тоской и горечью: - Мы вот с тобой, Миша, претим им. А, глядишь, государь-то поправится, Катька-дура и впрямь станет царицей на нашу шею. Тогда - держись: князь Алексей с братьями так разнесут кости наши, что и ворон их не сыщет! - Зато мы правду сказали, - отвечал брат. - И несбыточно их в чудеса престольные не сманивали... Плюнем! Тем дело не кончилось. Долгорукие дождались, когда из Лефортова дядька царя вернется. Алексей Григорьевич вернулся, стал плакать - мол, царь совсем худ, как быть? Катьку же - не поймешь, как и называть: то ли высочество, то ли величество? Василий Лукич (он многих умнее был) сомневаться начал. - Не пропасть бы нам, - говорил. - Может, оставим? Но отец невесты окрысился на него. - Чего оставлять-то? - кричал. - Престол - это тебе не ведро худое! Зарядил свое: оставим да оставим... Коли Катька на трон сядет, так тебе же, дураку, выгоды да прибытки станутся! И вдруг.., сказал Сергей Григорьевич слова тихие: - Вот ежели бы государь духовную дал, по которой можно было бы Катьку законной наследницей считать... - Верно! - поддакнул Иван Григорьевич. - Тогда бы небось и Владимировичи упрямиться не стали. Брат их, Алексей Григорьевич, глаз с потолка не сводил. - Эка забота! - сказал он. - Коли только за тем нужда стала, так мы таких духовных целый воз сейчас напишем... Ты, Лукич, грамотей славный - садись и пиши. - Моей руки письмо коряво, - уклонился дипломат. Завещание от имени царя написал князь Сергей Григорьевич. И копию тут же сняли. - А теперь-то что же делать нам? - призадумался Лукич. - Надо, чтобы царь подписал. Иначе силы бумага не имеет. Фальшива! - А вот царь подпишет - тогда и фальши не скажется. Но князь Алексей Григорьевич стал руганью всех обливать: - Еще чего! Жди, пока царь подпишет... Уж один-то лист мы сейчас сготовим... Где Ванька мой? Ты чего там в углу засел? Вылезай на свет божий. Ты под руку царя не раз уже писался... Выручай всех нас... Давай, милок. Во, перышко тебе! Макай его в чернила. Да покажи всем нам - как ты ловко за царя писаться умеешь... Князь Иван, заплаканный, взял перо и одним махом вывел свою подпись. - Спрячьте, тятенька, фальшь эту, - отцу посоветовал. - А второй лист мне дайте. Может, царь и сам еще подпишет? На том и разошлись. *** Сын царевича Алексея, ненавистника иноземных новшеств, умирал во дворце Лефортовском, на слободе Немецкой. Рука умирающего императора лежала в руке вестфальского проходимца. Остерман не покидал царя. Ничего не говорил - просто сидел. Князь Иван Долгорукий ждал: может, уйдет барон? Шуршала в кармане его кафтана бумага. Царем не подписанная. Но Остерман никуда не вышел. *** Пробили полночь часы в Лефортовских палатах. Наступало 19 января 1730 года - день свадьбы. Алексей Григорьевич сам измучился и сына измучил: - Ванька, подсунь бумагу-то... Может, и наскребет как! - Да не выходит Остерман, батюшка. Я и сам рад бы! - Следи, следи, Ванька... Когда-нибудь-то он выйдет? - Боюсь, батюшка, что никогда... Петр Второй рывком поднялся с подушек на острых локтях. Прохрипела страшная маска лица: - Сани запрягайте - еду к сестре! И упал на подушки... Были при нем в этот момент только двое: Остерман - с непроницаемым козырьком на глазах и фаворит - с фальшивым завещанием в кармане... Опять забили часы половина первого ночи. Мужеское колено дома Романовых пресеклось навсегда. Россия начинала жить без царя. ЭПИЛОГ Как раз в этом 1730 году "В селе Ключе, недалече от Ряжска, кузнец. Черная гроза прозываемый, зделал крылья из проволоки, надевал их, как рукава. На вострых концах надеты были перья самые мяхкие, как пух из ястребов и рыболовов, и по приличию на ноги такоже, как хвост, а на голову, как шапка, с длинными мяхкими перьями. Летал тако: мало дело ни высоко, ни низко. Устал и спустился на кровлю церкви, но поп крылья сжег, а его проклял". ЛЕТОПИСЬ ВТОРАЯ БОЯРСКАЯ ПОРА Была пора - боярская пора! Теснилась знать в роскошные покои. Былая знать минувшего двора, Забытых дел померкшие герои... М. Ю. Лермонтов Глава 1 Полыхали костры на московских улицах. Бежали, крича, скороходы, и висло над первопрестольной дымное дрожащее зарево. Белели во мраке оскаленные морды лошадей. Волновался народ. Москве не привыкать пить из чаши "перемен наверху". Первый глоток - самый горький! - москвичам достается. Грамотеи книжные поминали убиение царевича в Угличе да Гришку Отрепьева. В толпе, тряся бородами, похаживали старики, кои не забыли еще бунтов стрелецких да голов сечение. "Мужеское колено дома Романовых пресеклось навсегда..." Ой, как бы не замутилась земля Русская! Жди беды, народ православный: начнутся смуты боярские. Лихолетье да пиры кровавые. Будет щука жрать щуку, давясь костями... Чаще всего выкрикивали в толпе имя цесаревны: - Елизавета - дщерь Петрова, вот ее и надо сажать! *** Князь Дмитрий Михайлович Голицын отошел от окна: "Елизавета? Нет, только не Лизку..." Служки разоблачали после соборования членов Синода, к духовным подошел фельдмаршал Долгорукий: - Персон синодальных просим поумешкать с уходом. Благо будет сейчас советование важное об избранье государя нового... Дмитрий Голицын повернулся вдруг столь скоро, что с парика мятого пудра посыпалась. - Братия! - закричал пронзительно. - За грехи великие и пороки, от иноземцев воспринятые, господь бог отнял у нас государя нашего... Сейчас же министрам верховным для совета тайного за мной следовать! Да велите звать вице-канцлера... Но Остерман остался при теле мертвом, которое омывали дворцовые бабки. Сказал, что когда в гроб положат царя, тогда и придет... На пятки наступая, шепчась и толкаясь, особы первых классов пропускали министров. Гуськом из толпы выбрались вершители судеб России - верховники, от бессонья серые, небриты, заплаканы. Великий канцлер граф Голрвкин шибко сдал - била его потрясуха, еле ноги волок, и вели его под локотки двое: Василий Степанов да Анисим Маслов - секретари совета Верховного. Дмитрий Голицын - уже от дверей - еще раз оглядел сановных. Глазищами - луп, луп, луп - своих выискивал. Пашка Ягужинский всех распихал, наперед вылез. Мол, вот он - я! Умен, горласт и самобытен: бери меня за собой... Но маститая власть посмотрела мимо, будто Пашки и не было. Голицын других людей поманил. - Фельдмаршала Долгорукого и Голицына тож, - объявил князь Дмитрий, - а тако ж и тебя, Михаила Владимирович, - позвал он губернатора Сибири, - прошу на совет тайный идти, не чинясь... Третий фельдмаршал России, князь Иван Трубецкой, сгоряча завыл от обиды горькой - несносной, боярской: - Своих выгребаешь, князь Дмитрий! А нас - куды?.. Разве ж Трубецкие тебе не фамилия? Почто меня не берешь в Совет? Но уже грохнула дверь за верховными. Ягужинский небрежения к особе своей тоже не ожидал. Однако надежд еще не терял. Стал он похаживать среди особ знатных и шумствовать. - Доколе, - кричал Пашка, - нам цари головы сечь будут? Пора бы уняться. Не хотят министры меня слушать, а я бы сказал... Феофан Прокопович крест облобызал и вострубил гласно: - Нечисто дело! Почто верховные в числе осмиличном дверьми закрылись? Свято дело не в норе тайной вершится... Но министры того уже не слышали (двери - на замок, а ключи - на стол, как положено). Канцлер Головкин, дрожа и кашляя, предложил духовных позвать. Но князь Дмитрий Голицын ладонью рубанул крест-накрест, противничая тому, и начал в скорби: - Беда! Мужеской отрасли дома Романовых на Руси не стало... Вскочил Алексей Долгорукий, затараторил: - Покойному величеству благоугодно было духовную начертать, в коей запечатлел он наследницей престола государыню-невесту, дочку мою - Катерину Алексеевну! Блеснули над столом боевые жезлы, и два старых фельдмаршала (Долгорукий и Голицын) разом осадили его властно. - Сядь, дурак! - сказали. - Сядь и не завирайся более... - И тако продолжаю, - заговорил верховник Голицын. - Мужеское колено угасло, а женское осталось. Вот и выбирайте. - Елисавет Петровны, - подсказал канцлер. - Она же значится в наследницах престола по тестаменту Екатерины Первыя: Но Голицын прожег канцлера дотла своими глазищами. - Екатерины Первыя, - ответил, - корени есть непутного! Права на престол российский не имела, и тестамент ее нам негож. Паче того, тестамент сей голштинцем фон Бассевицем составлен. О дочерях же самой Екатерины и толковать неча. Они рождены до брака законного, привенчаны к подолу маткину попом пьяным... - И, сказав так, повернулся к Алексею Григорьевичу, отцу невесты царской: - А твое завещание, князь, есть подложно! Круто взял. Круто. Прямо беда. Надо выручать. - Михалыч, - сказал Василий Лукич Голицыну, - зачем брата моего сквернишь бездоказательно? Ты его не позорь. Там ведь рукою самого усопшего государя завещано: быть Катьке в царицах! Фельдмаршал Долгорукий снова обрушил свой бас: - Подложно - да! И никто права на престол не сыщет, покеда дом Романовых без остатку не вымер... Ладно. Разумней всего, полагаю я, избрать на престол бабку-царицу старую - Евдокию Лопухину, что в монашестве пребывает! Голицын не садился - так и стоял все время. - Евдокия Лопухина, - отвечал он фельдмаршалу, - только вдовица царева. Да и чин у нее монашеский. А из монастырей много ли ума вынесешь? Лопухиных же на Руси - сотни, по деревням сиживают и злобятся. Евдокия - взойди, так они Русь-матку не хуже муравьев по закутам растащут... Василий Лукич поглядел пасмурно, поиграл перстнями: - По тебе, князь Михалыч, так никто и негож, - сказал он. - Престол - не кол! Седоки найдутся... Забыли мы об Иоанновнах, что рождены от тишайшего царя Иоанна Алексеевича! Совет оживился. Прасковью Волочи Ножку никто и не помянул, благо она с генералом Дмитриевым-Мамоновым венчана; но заговорили все разом об Екатерине Иоанновне - толстой, обжорной и дикой герцогине Мекленбургской, что жила в Измайлове: - Принцесса добрая и веселая. С ней - ладно! А что немцы ее Дикой герцогиней прозвали, так нам не убыток... Телом она мягка да широка местом уседним: сие признаки доброты и согласия желанного. Такую и надо! Пущай она царствует на Руси! - Весела.., весела.., весела, - закивали старцы. Но князь Дмитрий Голицын снова пошел поперек всех. - А что нам, - сказал, - с веселья того? Добро бы в девках была... А то ведь муженек-то ее, герцог Мекленбургский, тоже на Русь притащится. Сумасброд он, кат и сволочь! Дня не пройдет, чтобы головы кому не отрубил... А нам, русским, зла чужого не надобно - мы своим злом сыты по горло. - На тебя, князь, не угодишь, - заметили фельдмаршалы. Дмитрий Михайлович легонько тряхнул великого канцлера: - Гаврило Иванович, погоди чуток... Взбодрись! - Стар я.., болен, - проскрипел Головкин. - Ослабел в переменах коронных... Однако же бодрюсь, бодрюсь! Вошел Остерман, и крепко запахло ладаном. Дмитрий Михайлович выждал, пока не сел вице-канцлер, и главный козырь выкинул. - А вот - Анна, герцогиня Курляндии и Семигалии, - подсказал, глядя искоса, - чем плоха? Правда, норов у нее тягостный, вдовий. Однако на Митаве не слыхать от рыцарства обид на нее! Тут все распялили глаза на Василия Лукича. Канцлер Головкин и тот заерзал в креслах, хихикая. Секрета не было: Василий Лукич на Митаве бывал и герцогиню Анну любовно тешил. - Что ж, - сразу учуял выгоды для себя Василий Луки, - отчего бы нам и не посадить на престол герцогиню Курляндскую? Алексей Григорьевич тоже взбодрился: "Не удалось через дочку, так, может, через братца Лукича снова в фавор влезем?.." - Чего уж там! - сказал. - Надо Анну звать на престол... Дмитрий Голицын вдруг как хватит кулаком по столу. - Можно Анну, - крикнул, - а можно и не Анну! Опять министры оторопели: чего князю надобно? - А надобно, - отвечал Голицын, - и себе полегчить... - Как полегчить? О чем ты, князь? - спросил Гаврила Головкин. - А так и полегчить. Будто, канцлер, ты и сам не ведаешь, как легчат? Надобно всем нам воли прибавить... Василий Лукич уже блудные козни в голове строил: "Бирену-то поворот сделаю, а сам прилягу... Оно и пойдет по-старому!" - Воли прибавить хорошо бы, - сказал Лукич, осторожничая. - Но хоть и зачнем сие, да не удержим. - Удержим волю! - грозно отвечал Голицын... На избрание герцогини Курляндской вроде все согласились. Правитель дел Степанов уже придвинулся с перьями: записывать. - Как желательно, господа министры, - заговорил вновь князь Голицын. - А только, пиша об избрании Анны, надобно нам не глупить и послать на Митаву некоторые.., пункты! - О каких пунктах замыслил? - спросил его канцлер. - Нужны условия, сиречь - кондиции! Дабы самоуправство царей в тех кондициях ограничить... Остерман посмотрел снизу - тяжело, будто гирю поднял: - Я человек иноземный, не мне о русской воле судить. *** Особы первых трех классов тоже времени даром не теряли. Третий фельдмаршал, князь Иван Юрьевич Трубецкой, ходил, пузом тряся, да "похаркивал": - Видано ль дело сие? Правы синодские: разве можно от нас, родословных людей, затворяться?.. Вынесли бы правду-матку! И соловьем разливался пламенный Ягужинский. - Мне с миром беда не убыток! - похвалялся Пашка. - Долго ли еще терпеть, что головы нам ссекают? Вы не как раз время, чтобы самодержавству не быть на Руси Широко распахнулись двери - гурьбой вышли верховники. - Господа Сенат, генералитет и персоны знатные, - обратился канцлер Головкин. - Рассудили мы за благо поручить российский престол царевне Анне Иоанновне, герцогине Курляндской. Ягужинский за рукав Василия Лукича дергал, просил: - Батюшки мои! Воли-то нам.., воли прибавьте! Василий Лукич рвался от Пашки: - Говорено о том было. Но пока воли тебе не надобно... Сенат и генералитет: шу-шу-шу - и к лестницам. Вниз! - Куда они? - Дмитрий Голицын шпагу из ножен подвытянул. - Надобно воротить, - сказал. - А то как бы худо от них не стало... Но всех не вернул. Трубецкой с крыльца провыл ему люто: - Много воли забрал ты, Митька! Печку растопил - вот сам и грейся. А мы свои костры запалим... Жаркие! Оставшимся персонам Голицын начал рассказывать: - Станем мы ныне писать на Митаву: об избрании и прочем. А кто по лесенке скинулся, тот в дураках будет. Потому что вас всех мы спрашиваем: чего желательно от нового царствования?.. Немцы, кучкой толпясь, помалкивали. Русские же люди, будто прорвало их, закричали все разом - у кого что болело: - Чтобы войны не учиняла... Миру отдохнуть надо! - Мужики наши обнищали горазд... - Бирена! Пущай она Бирена на Митаве оставит... - Живота и чести нашей без суда не отнимать! - Куртизанам вотчин не жаловать... - Милости нам.., милости! - взывал Ягужинский. - И все то сбудется, - заверил собрание Голицын. Опустел дворец Лефортовский, остались верховники, чтобы писать кондиции. Бренча шпагами, совсем раскисшие, уселись министры за стол. От имени Анны Иоанновны сочиняли - для нее же! - кондиции: "Мы, герцогиня Курляндская и Семигальская, чрез сие наикрепчайше обещаемся..." Разошлись верховники под утро. Голицын в Архангельское не поехал - здесь же, на диванчике, и приткнулся. Так закончилась эта ночь. За стеною лежал мертвый император, всеми уже забытый! *** Великий канцлер империи смотрел, как нехотя разгораются дрова в камине. Головкин дождался огня жаркого и раскрыл тайный ковчежец. Ходуном ходили стариковские пальцы. Лежала на дне бумага, болтались красные, как сгустки крови, печати. Это был тестамент Екатерины I - бумага очень опасная сейчас для России. Все было не так! Наследовать престол должна бы Анна Петровна (дочь Петра I от Екатерины), но она уже умерла в Голштинии. Сын же ее, Петр Ульрих ("кильский ребенок") - от горшка два вершка. Невестою Петра Второго объявлена по тестаменту дочь Меншикова, которая, как и жених ее, тоже уже мертва... - Господи, прости прегрешение мое! И канцлер бросил бумагу в огонь. Свернулась она от жара, дымясь. Потом, тихо хлопнув, сгорела дотла. - Вот и все... Пора спать. Глава 2 Жестко хрустел снег под валенками, Александрова слобода тонула во мраке. Лишь смутно белели стены Успенского монастыря, да кроваво отсвечивали на востоке звезды. Жано Лесток на ощупь отыскал крыльцо, долго дубасил в двери застывшей пяткой в валенке. Алексей Шубин затряс свою подругу за рыхлое плечо: - Лиза, Лизанька.., стучат вроде со двора! Цесаревна Елизавета Петровна открыла сонные глаза: - Кого это черт принес? Ой, прости меня, царица небесная... Шубин босиком прошмыгнул в соседние комнаты, где с похмелья дрых в обнимку с портным Санковым, гофмейстер Нарышкин. - Сенька, - растолкал его Шубин. - Барабанят, кажись... - Если Балакирев, - вскочил Нарышкин, - я его бить стану. Упали тяжелые засовы. Отшвырнув гофмейстера, лейб-хирург Лесток опрометью кинулся к дверям спальни цесаревны: - Ваше высочество, отопритесь....Дело особливое имею! - Да я голая, - послышался шепот Елизаветы. - Ах, ваше высочество! Разве я не видел вас голой? Отопритесь же - и быть вам императрицей... Слышите? - А чего ты печешься обо мне? И без меня найдут желателей. - Народ кричал ваше имя, вся гвардия за вас. Монахи - тоже! Елизавета хихикнула за дверями: - С монашками-то, кажись, я еще и не амурничала... Лесток орал, дубася в двери: - Избрали Анну, герцогиню Курляндскую. А вас отрешили, но мы это исправим, если вы покажетесь народу... Умоляю вас: оставьте лень свою - седлайте лошадей, скачите на Москву! Из-за дверей послышался сладкий зевок цесаревны: - Мне и так хорошо. Ступай, Жано... Я спать хочу! Вылетел лейб-хирург на улицу, в бессилии сжал кулаки: - Ох, и дура! Разве с такою карьер сделаешь?.. Вышел на крыльцо сержант Алешка Шубин. - Небо-то как вызвездило, - сказал. - А ты, Жано, совсем дурак, как я погляжу... Наши Елисавет Петровны еще молоды, им с гвардией погулять охота. А то возись тут с бумагами да сенаторами! Пропадешь ведь с ними... (Время Елизаветы еще не пришло!) *** Утром в Оружейной палате опять был сбор великий, звали всех - до бригадирского чина. Бродил сенатор Семен Салтыков - сородич Анны Иоанновны, все о кондициях выпытывал. - Каки там ишо кондиции изобрели?.. Можно ли то, - говорил, - чтобы на самодержавство русское узду надевать? Салтыкова - кому не лень - клевать стали: - Кондиции те - противу тиранства умыслены! Сколь много топлено, вешано, рублено... Тому более не бывать. А ты, сенатор, по родству с Ивановыми, видать, прихлебства желаешь?.. Смерть Петра Второго, такая нечаянная, словно развязала руки Голицыну; он объявил о выборе Анны Иоанновны и просил "виват" кричать. Кричали "виват" трижды - средь корон, мечей, кубков и седел царских. Трубецкой да Ягужинский пальцами в верховников тыкали: - Был у нас един монарх, а теперича - эвон! - целых семь объявилось. Один монарх бил - больно; коли бить все семеро станут - тогда и больно и смер