си еще благолепнее. А что делать прикажете? Кавель ничем и ни с кем никогда не делился. Особенно - Кавелями. Чем тут делиться, когда по самым оптимистическим прогнозам их, помимо самого Истинного и очень малодоступного Журавлева-журавлевца, на белом свете оставалось нынче только десять рыл? Следователя при этом горбун упустил, пресвятая Муза Арясинская вроде бы вышла на его след, но ничего толком сообщить не сумела, пришил ее, болезную, окаянный журавлятник. И с этим, с Кавелем Казимировичем, не сильно лучше положение - то ли он на гитаре своей бренчит в Лас-Вегасе, то ли вовсе в Центральной Африке, иди знай: нет у Истинного нынче таких денег, чтоб агентам по всему миру платить. В сухом остатке - всего-то восемь Кавелей, а это ровно половина от того, что поп Язон единожды наквасил. А они еще и за здоровьем не следят. Сожрет из них кто-нибудь английский ростбиф, заболеет коровьим бешенством - прости прощай, тю-тю еще одна кавелятинка. А другой в Африке трахнет негритяночку, прельстившись ее пятнадцатью пудами живого веса, схлопочет СПИД, и тю-тю еще один. А третий улицу на красный свет перейдет... Ох, лучше и не воображать, трясун начинается... Нервам расстройство... Кавель с размаху грохнул Логгина Ивановича по горбу здоровой рукой. И сильно ее отбил. После десятка "ептнть" ересиарх догадался, что в пальцы ему уже вложен стакан самогона. И, как говорил бессмертный классик, которого уже давно преподавали в гимназиях и пансионах для разного рода девиц, "немедленно выпил". Кавель чувствовал, что сейчас завоет волком. Больно ему было, плохо, дискомфортно и в высшей степени тревожно. Он уж и воздуху в легкие набрал, чтобы завыть, но Логгин Иванович полушепотом позволил себе произнести всего одну фразу: - Досточтимый владыка, электронщики вернулись, много нужных вещей привезли... и бабу тоже. Самогон действие свое уже оказал, боль малость отступила. Ересиарх с трудом воспринял сказанное, но заинтересовался. - Какую еще, ептнть, бабу? Горбун отбил земной поклон. - Говорит, что имя ей - Клара Глинская, а что муж ее гражданский, недоразведенный, бывший следователь Федеральной службы - Кавель Адамович Глинский. Досточтимый владыка, тот самый, которого полицейские подлые увезли и не отдали. - А сама знает, где тот Кавель? - очень заинтересовался ересиарх. Горбун опять отбил земной поклон. - Не ведает она... Но пыточники решили без высшего повеления вашего покуда не пытать: ежели она и не Кавель, то все же ж таки жена Кавеля Адамовича Глинского, а ну как вы, досточтимый владыка, ее пытать не повелите? Пыточники сейчас пошли до своих покоев: сапожки кипятят испанские, что матушкой-репкой правильнее назвать будет, батоги тоже, кнуты, клещи, хомуты для подноготной, серу тоже мнут, коли вам допрос с пристрастием вящим угоден будет. Дыбу-виску со всей стерильностию тоже уготовить можно, ежли повелите. Кавель запустил в горбуна стаканом. Не промахнулся, но и стакан не разбился. - Кто вам такое повелел? Она ж, кто б ни была, но... Глинская! Свечу зажечь, сюда бабу ту подать. Клару... Вот ежели брешет она, блекочет то бишь, тогда - кипятите свою дыбу... А до того - Кавелева на свете власть, и нет власти на земле выше Кавелевой! Нет суда выше Кавелева! Нет Кавеля, кроме Кавеля!.. Если б Кавель меньше выпил, он бы расслышал, как где-то поблизости щелкнуло что-то немудрящее, звукозаписывающее. Однако он выпил скорее больше, чем меньше. Нехотя, почти на четвереньках поплелся Логгин Иванович исполнять приказ владыки. Хотя и теплилась у него надежда, что не примет Кавель Клару Глинскую в корабль, а отдаст электронщикам, и тогда все будет открыто для всеобщего созерцания: и как на кипяченой дыбе эту Клару заставят висеть, и как все восемь клиньев загонят в подноготный хомут, после чего обычно трещат даже самые богатырские косточки, и даже как, дай-то Кавель, деревянной пилой поперек, либо даже еще лучше если вдоль, эту самую заловленную бабу распиливать станут. Ибо с детства любил Логгин Иванович вещать кошек, рвать на части лягушек, особенно - смотреть на пытки. И как морду бьют - смотреть тоже любил. Не любил, однако, если морду били ему самому. И вот поди ж ты: именно ему, и никому другому, ересиарх бил морду ежедневно. Хорошо, если только раз или два. Случалось, что и гораздо чаще. Однако пути у горбуна из Дебри не было никакого. Пробовал он мягко предложить свои услуги разным разведслужбам - но почему-то никто не спешил его вербовать. Иные просто морду ему норовили набить. А ему и так хватало. Дверь снова распахнулась. Маленькая черница, имени которой Кавель, пожалуй, и не знал никогда, держала выше собственной головы ярко сияющую свечу. За ней в радельную вступили два дюжих электронщика: косая сажень в плечах, пуд мозгов в черепушке и черный пояс по какому-то восточному единоборству, которое Кавель тоже не вспомнил бы даже по названию. Между ними, опустив лицо, стояла женщина с непокрытой головой, в осеннем, уже - не по сезону, пальто. Волосы ее были растрепаны, пальто - тоже, не одною лишь своею волей, похоже, приволокли ее из Плесецка в Дебрь. "А с чего я взял, что из Плесецка?" - нетрезво подумал Кавель и нежно погладил больную руку - здоровой. Тут же пожалел: на такое прикосновение рука отозвалась ноющим неуютом. - Клара Глинская, - подал голос из темноты горбун. - Утверждает, что десять лет была замужем за Кавелем... Глинским. Утверждает, что служила нечестивой Веронике Моргане, чью грязную секту разбили самославные Ярославны Премудрые. Осталась без покровителя... и шла к нам. - Не к нам, а ко мне, - фыркнул ересиарх. - А ну глянь в глаза мне, балда такая, ептнть! Электронщики не успели отвесить женщине заготовленные подзатыльники: она подняла лицо. Было оно бледно, измучено, неумыто и... и еще что-то. Сказал бы Кавель, что "духовно", но, во-первых, он за это слово хребет людям ломал, во вторых, что гораздо важней - вовсе не было оно духовно. Наоборот, было оно пронизано такой ледяной яростью, в которой никакому духу нет уж места: ни святому, ни тому, который наоборот. Такие лица Кавель вообще-то уже видел. У своих же баб видел, когда те, совсем недалеко от здешних трущоб, в Хренце, что под Холмогорами, с дубовыми вилами наперевес и под дружный ор "За Родину! За Кавеля! " шли в смертельную атаку на пулеметы федералов. И ведь выиграли тогда сражение, выиграли! Не эти бы могутные бабы, ну, с лицами которые - не уйти бы тогда Кавелю Истинному в иные, заранее подготовленные трущобы. "В бабах - сила! Истинная наша сила! " - подумал ересиарх и жестом потребовал курева, каковое тут же и получил. - Чтишь во мне Кавеля? - холодно спросил он, но боль опять подвела его на последнем слоге, едва петуха на пустил. Женщина не смутилась. - Чту, - твердо ответила она, - чаю Начала Света. И служу Кавелю Истинному! Ересиарх немного испугался: а ну как она сейчас пойдет демонстрировать разные восточные единоборства, так и без охраны остаться недолго, и без пыточников-электронщиков. Но женщина стояла спокойно. - Вольно, баба, - сказал ересиарх, потом добавил, обращаясь к чернице: - Ты, это самое, умой ее, накорми, там, чего еще надо, чего не надо, витамины всякие, углеводы с сахаром... Словом, наша. Я еще повспоминаю... Подумаю, может, это и моя жена, только память напрягу... Черница начертила в воздухе священный для всех кавелитов-истинных знак: косой продолговатый крест, потом, перевернув руку ладонью вверх, провела черту снизу. Так изображалась Истинная Молясина, осязать которую ранее Начала Света никому, увы, не дано. Кавель подал свой собственный знак - подите, мол, вон. Ему снова требовался шприц обезболивающего. Желательно полный, в двадцать кубов, ежели по-заграничному считать. Жаль, конечно, но больше ничего не было нужно теперь Кавелю Адамовичу Глинскому: разве что еще стакан морошковой мутности однократной перегонки. На вторую очистку времени уже не было, перегонный куб у корабля был только один, а самому Кавелю на день не меньше пятнадцати чарок непременно требовалось, а это, почитай, полтора штофа. Тут не до очистки. Дай-то Кавель чарку-другую полугара из морошки - оно и легчает. Проклятый киллер, ах, проклятый киллер, ужо будет на него Начало Света, тогда попрыгает... Шприц, конечно, появился, и стакан тоже не замедлил. Организм Кавеля Адамовича Истинного продолжал исступленно бороться с отравой, в которую - ересиарх уже не сомневался - ненавистный братец принесенных в кавелеугодную жертву близнецов окунул свою подлую пулю. Оставшись в радельной в полном одиночестве, под собственным портретом, ересиарх усилием воли гнал прочь окаянную боль, и размышлял, что бы вообще означало появление такой неожиданной бабы. Сам он женат никогда не был, - к чему, когда все бабы и без того его личная собственность, - но вот эдакая, которая даже по документам ему почти-почти жена... Ну чем он отличается от этого сгинувшего невесть где бывшего следователя? Только величием, призванием, да еще датой рождения, да и то всего на месяц, ну, спутала паспортистка июнь с июлем - великая разница, люди вон пол себе меняют и живут неплохо, те же симеоновцы, говорят, все как один трансвеститы, да и сам Симеон - от рождения Марья Семеновна, она же, Кавель прости, бывшая Вероника Моргана, - а тут просто заявляется баба, ликом - вылитая истинная, и говорит, что жена она Кавеля Адамовича Глинского. Надо поселить ее с черницею где-нибудь на отлете, до Начала Света, а как наступит оно, дай-то Кавель, боль исчезнет, уестествиться с ней, ежели хорошо пойдет, так объявить ее своей законной Кавелью... Кстати, так моргановки и считали, что Кавель - она женского рода, покуда их изо всех столиц Ярославны Премудрые не выперли, уверены, что истребили их, ан нет, те все мужиками заделались и где-то на Урале сховались, Глинскому докладывали. А эта, выходит, в мужики не захотела, к мужику захотела. К Истинному Мужику! Мыслей Истинного Кавеля, конечно, никто не слышал, однако же, оставаясь наедине, почти все свои мысли Глинский Истинный с тех пор, как заболел, стал тихонько проборматывать себе под нос, это помогало справиться с болью. Он и сам этого не замечал, зато хорошо помнили про таковую привычку великого человека оба пыточника-электронщика. А люди это были весьма непростые, сильные не только верою - но и физически. С немалым трудом отловили они на рынке в Плесецке женщину, кидавшуюся на всех подряд обывателей и торговых крестьян с воплем: "Где Кавель? Истинный Кавель где? Все ложь, все обман, демократы проклятые, куда Кавеля спрятали?.." Обладая некоторыми полномочиями, о которых никоим образом не знал и знать не мог тяжко страждающий ересиарх, заломили электронщики женщине ее более-менее белые руки к затылку и усадили в вездеход, где и вкатили подряд две дозы успокаивающего. Помогло. Правда, перед самой Дебрью пришлось третью дозу добавить: силища у Клары без правильного укола пробуждалась такая, что даже мастерам-электронщикам приходилось опасаться за собственные кости. Теперь можно было слегка расслабиться. Они уютно расположились в своей конуре, поставленной близ пусковой установки - той самой, что удалось снять с бедного "Перекопа". Разложив по столам массу привезенной из Плесецка мелкой электроники и изобразив в результате что-то вроде застывшего вихря инвентаризации, оба мастера отзанимались наконец-то всей этой лажей, и приступили к своим прямым обязанностям: перво-наперво проверили прямую связь с геостационарным спутником, вот уж полгода как установленном над Дебрью по предсказанию непреодолимой силы, высказанному еще ранней весной. Предсказание исходило, вероятно, от верховного предиктора Российской Империи графа Горация Аракеляна, но спутник - штука дорогая, Плесецк без личной-собственной визы начальства, страшно вымолвить какого, этим делом заниматься бы не стал, к тому же спутник при каждом запуске очередного чего-нибудь с того же слишком уж близкого космодрома приходилось корректировать - словом, его обслуживание стоило уйму человеко-денег, а ими на Руси нынче как-то не было принято сорить. Впрочем, связь со спутником работала отлично. Не менее отлично работали и микрофоны, регистрировавшие каждый шаг Кавеля "Истинного", каждое его бормотание и вообще все, как бы выразиться поделикатнее, производимые им звуки. В обязанности электронщиков входило соединять одно с другим: звуки поступали на спутник, а уж куда они шли дальше - до того не было им никакого дела. Однако же не зря один из электронщиков служил в не столь уж далеком прошлом личным государевым рындой: он бы и теперь им не возражал оставаться, да вот - возраст проклятый, пришлось брать ту работу, какую предложили. Другой электронщик был и на самом деле электронщиком, хотя и большим любителем редких восточных единоборств, преимущественно бирманских. Судьба свела их совершенно случайно, в единственной строке верховного предиктора, где тот назвал их имена, фамилии и будущие звания. Оба не так давно сдали экзамены по дознавательскому мастерству в Высшей императорской академии художественного сыска имени графа Андрея Ивановича Ушакова. Друг друга они недолюбливали, но оба на этот счет мало переживали: совсем другой граф, светлейший Гораций сулил им, что как только кончится тяжкое оперативное задание, как только смогут они вернуться на Большую Землю - станут лучшими друзьями. Усилитель скучно выдавал бесконечно повторяемое Кавелем Адамовичем Истинным "Јптнть! Ну-у ептнть же! Эх, Начала Света на вас нет, вредные души антихристские...", и бывший рында от греха подальше выключил ересиарха совсем. Потом грустно посмотрел на напарника. - Хоть бы "Родониты" кончились... - И не мечтай, - ответил любитель бирманских единоборств, - ты скажи спасибо, что за "Родонитами" присматриваешь, а не за пингвинами. Бывшего рынду передернуло. - Что, и такое возможно?.. - Именно такое возможно. И притом именно потому, что суждены нам с тобою, как сам знаешь, боевые заслуги. Майоры грустно переглянулись. Им, в отличие от божедомов, даже выпить было нельзя, не зря зарплата нынче шла как за фронтовую обстановку. Майоры знали: в шесть вечера император всея Руси занял Антарктиду и возвратил в состав своего бесконечного титула - "государь Аделийский". Зачем царю понадобилась Антарктида - знали очень немногие. Но зато очень многие на царя разозлились. Как чужие, так и свои. 21 Пока ты не в аду, не хвались, что знаком с чертом. Станислав Ежи Лец. Непричесанные мысли Гость тщательно отворачивался: почему-то любой ценой он не хотел посмотреть ни Давыдке, ни Кавелю в глаза. Наконец он стащил с головы смушковую папаху, с совершенно мушкетерским поклоном ею взмахнул и выговорил не без труда: - Доложи, милок, хозяину, что хочет его видеть хоть на малое время Фома Арестович Баньшин из Кашина, он помнить меня должен, а если позабыл, то скажи: мол, гость пришел тот, который... ненарочный колдун! Рабочий день кончился, Богдан ушел фыркать под душем в обогреваемый покой, который именовал "стоячей ванной". Давыдка мытье считал пустой тратой времени и воды, в чем его Шейла изредка пробовала разубедить, но слишком уж велико было у нее число подопечных, которым полагалось втолковать то же самое. Аккуратно посещали баню только киммерийцы да сам Богдан непременно принимал душ после рабочего дня. А нынче он собирался еще и ехать на Ржавец: по случаю государственного праздника там готовился обильный стол с немалой выпивкой, и не только теща Матрона Дегтябристовна обещала туда пожаловать с фургоном, но и лично Кавель Журавлев со своим верным Хосе Дворецким. С ним, как и с чертоваром, хотел неофициально повидаться просидевший весь день на веранде у Богдана Кавель Глинский: он работал над серьезной книгой о толках кавелизма. Под подобный проект Никита Стерх сразу, ни с кем не советуясь, выплатил Кавелю аванс и заключил договор с неизвестным пока никому на Арясинщине издательством "Крутота". В издательском деле Глинский был полным чайником, но зато хорошо понимал в кавелизме: знал и толки, и молясины, к тому же неплохо рисовал. Стерх норовил сунуть аванс еще и за иллюстрации, но Глинский, лишенный своей бесценной коллекции, боялся ошибок, - память, чай, не компьютер. Книга к тому же получалась немалая, а сбыт был обеспечен именем (не фамилией, увы) автора, которое Глинский не и думал скрывать. Заслышав, что хозяин отключил воду в душевой, Давыдка сдался. - Фома, извините, Орестович? Гость снова поклонился, упирая взгляд в носки собственных смазных сапог. - Фома, извиняюсь, А-рес-то-вич. Батюшку моего Арестом дедушка наоктябрил, будь земля пухом обоим. Непременно А-рес-то-вич. Так и доложите. А то его превосходительство и не вспомнит. Давыдка пошел докладывать, оставив Кавеля в двух недоумениях сразу: и что за имя такое полоумный дедушка батюшке гостя наоктябрил, и с каких таких пор сын непальского гуркха и советской медсестры, ни на какой государевой службе не состоящий, стал "превосходительством". Или он чего-то недослышал за учеными занятиями? Или гость просто лебезит от больно заковыристого своего отчества и у него не все дома?.. Давыдка быстро вернулся. - Прошу вас, Фома Арес-с-тович... Проходите. Хозяин просит прощения, что при вас одеваться будет. Торопятся они очень, их супруга ждут. И вас, Кавель Адамович, тоже просят пройти. Только предупреждают, чтобы вы либо в пол все время смотрели, либо в окно. Все свои, говорит, но смотреть вам Фоме Арс-с...стовичу в глаза ну как нельзя. Проходите, проходите. Недоумевая, Кавель прошел с гостем на все ту же веранду, где сам весь день работал. На плетеном стуле у двери сидел в одних шерстяных кальсонах Богдан и аккуратно стриг ногти на левой ноге. Гость перешагнул порог, креститься на пустой красный угол, как делало большинство гостей Богдана, не стал, - вместо этого по-восточному поцеловал кончики собственных пальцев. Богдан хмыкнул что-то похожее на приветствие, однако тоже на гостя старался не смотреть. "Техника безопасности!" - осенило Кавеля. Он немедленно перевел глаза на окно, за которым блистал снегом и рыжиной не сброшенных на зиму листьев единственный на эту часть леса дуб, словно поставленный к дому чертовара охранником по решению общего лесного древесного собрания. - Чем дальше в лес... - полушепотом сказал гость. - Тем больше древес! - радостно щелкнув отлетевшим ногтем, провозгласил чертовар. - Садись, Фома Арестович. Что-то сто лет как от тебя никто не приходит... А тут ты и сам. Не иначе как приключилось что. Давай жалуйся на жизнь. Или наоборот, как тебе охота. Только уж будь любезен, дорогой, на этот раз никакого моим рабочим сглазу не присаживай. У меня тут и своя ведьма есть, хоть ее сейчас я в аренду сдал, да вот поближе к ночи получить обратно должен. - Ни-ни-ни... - залепетал потупившийся гость и присел на краешек стула. - Я уговор помню. Чтоб я да сглазил? У меня вся норма за ноябрь выбрана, как же можно, а нынче двенадцатое только. Я вот и телевизор днем только слушал, не смотрел: боюсь, вдруг через телевизор сглажу кого, а там ведь и царь, и царица новообретенная, и цесаревич, говорят, отрок красы неписаной... - Уж и неписаной, - отозвался Богдан и опять щелкнул ногтем, - мальчик как мальчик. Приятно, что на отца похож - сразу всем слухам о подменыше - укрощение. Я тут заходил ненадолго с работы, поглядеть, когда в Кремль въезжали - на лошади сидит меж кавалергардов, так лучше них сидит... Похоже, всерьез учился. И лошадь - точно в тон отцовскому автомобилю. Подобрали-таки! - На Рязанском заводе подбирали, я слушал, - подхватил гость, - масть эта темно-пепельная, называется, говорят, чагравая. Богдан поднял голову и посмотрел прямо на гостя. - Да ты, Фома, что ж, совсем ни на что теперь не смотришь? Лошадь сглазить боишься? А сапоги свои, случаем, не сглазишь? Гость невесело усмехнулся. - Каш... Кавель Адамович, я представить тебя забыл. Вот, Фома Арестович, знакомься: наша достопримечательность и гордость: лично Кавель. Если полностью - то Глинский, Кавель Адамович. Выдающийся, заметь, кавелевед. Сейчас на вольных хлебах, пишет книгу о кавелитских толках России... по заказу крупнейшего издательства. А это, Каш - ты только смотри в сторону, так надо, гость у нас необидчивый - Фома Арестович Баньшин из города Кашина, что за болотом Большой Оршинский Мох. В прошлом собиратель былин, фольклорист, кандидат... забыл, Фома, каких наук, но точно кандидат... а нынче, согласно прозвищу - Ненарочный Колдун. Я, пока одеваюсь, все объясню. Кавель, все так же глядя в окно, пожал наугад потную, нервную руку гостя. "Чтоб колдун да нервничал?.. Почему Ненарочный?.." - пронеслось в голове Кавеля-кавелеведа, а Богдан подробно рассказывал кое-что одновременно и необычное, и интересное, и отчасти нужное Глинскому для книги, которую уже ждало от него неведомое издательство "Крутота". Как выяснилось, уроженцем отец Баньшина был ингерманландским, происходил "из потомственных путиловцев", из Ленинграда, короче. Отцу Фомы имя его собственный отец, долго работавший в ГПУ, подобрал исключительно удачное - Арест, и оно сработало: никто и никогда не пытался арестовать. Нынче отец гостя, в весьма преклонных годах, жил почему-то в государстве Израиль, но и там его, похоже, никто и никогда под арест не брал: очень, говорят, широко в этом государстве распространено знание русского языка, и с каждым годом становится оно все шире. Но и хрен бы с ним, с отцом Фомы, а приключилась лет пятнадцать назад с молодым тогда еще фольклористом Фомой Баньшиным, когда он полевые записи кашинских былин делал, незадача: занесло его в избу умирающего колдуна. Баньшин был молод и столь важных примет-правил не знал, а колдун умирал, долго и страшно, и все требовал, чтобы подошел к нему тот, кому он сможет "свое передать". Сельчане сторонились, а Фома по неведению решил помочь старому человеку, подошел к нему и сказал бредящему: "Ну что ты, отец, ну передай..." Колдун вцепился в его руку, заорал на весь Оршинский Мох - и умер, а Фома, не ведавший, что творит, получил от колдуна такое наследство, что не приведи Господь. Он получил дар сглаза, и в месяц, хоть помри, должен был теперь самое мало четырех человек непременно сглазить. Одержимыми их сделать, если по-простому, черта в них вселить. Покойного колдуна вынесли из избы вперед головой и похоронили на перекрестке трех проселков, а Фома остался ему заменой. Вот на этой невероятной почве и подружились Фома Арестович с Богданом Арнольдовичем. Фоме пришлось бросить на произвол судьбы свою ленинградскую комнату в коммунальной квартире на Охте, все двадцать квадратных аршин, - тогда еще на метры счет велся, да кто ж их теперь вспомнит, - и переселиться с берегов Невы на берега Кашинки, на далекую окраину Кашина, города относительно древнего, построенного на болотах как раз во время первых татарских нашествий, видимо, чтобы от татар в нем спокойно прятаться и пережидать беду. От татар, похоже, кашинцы спрятались, но вскоре прибрала к рукам их крошечное княжество Тверь, а потом и саму Тверь слопала Москва. Когда же в годы Смутного Времени польско-литовские бандиты Кашин взяли да и разорили со зла, что нет из него никуда толковой дороги, такой, чтоб войско пройти могло, то двумя годами позже именно тут нижегородская дружина Минина с Пожарским собрала войско для освобождения Москвы. Какой дорогой они смогли отсюда дойти до Москвы - до сих пор тайна, но вот смогли же. Кроме того, на всю Россию прославился Кашин еще и как столица всех мыслимых фальсификаций - от винно-водочных до ассигнаций фальшивомонетных. В благодарность за прошлое геройство и в компенсацию неустройство за нынешнее русское правительство открыло в конце XIX века на окраине Кашина целебные торфяные грязи, устроило такой курорт, что и по сей день пройти-проехать туда можно было только при очень большом желании. Разве что через все те же Кимры до Калязина, а там по железной дороге на Бежецк, там-то Кашин и стоит при своих грязях и минеральной воде "Кашинская". Если ж по прямой, то лежали между Арясиным и Кашиным одни сплошные болота. Привыкнуть к такой глухомани ленинградцу Баньшину было непросто, да вот привык как-то. Чай, колдун, и не отвертишься. Первое время Баньшину было как-то тяжко, что один сосед все норовит ему в глаз дегтем плюнуть, а другой старается в солнечный день тень колдуна осиновым колом к земле приколотить. Зачем? Единственным его настоящим колдовским умением был самый грубый сглаз. Стоило ему нечаянно с кем-то встретиться взглядом да и пробормотать про себя ту самую фразу, с которой перенял он у помершего колдуна свое жуткое нынче то ли качество, то ли искусство - как человек становился одержим бесом, порою даже не одним. В Баньшина стреляли, серебряную дробь для такого дела специально отливали - не помогало. А если сам Баньшин не выходил из дома, чтоб не причинить кому лишнего вреда, то на день-другой от такого средства толк был. Но как только приходил понедельник - приступала к нему самому неизвестная немочь: колдуна корежило и било, покуда он не уступал требованию поселившегося в нем умения и не выходил на улицу - глянуть в глаза первому попавшемуся прохожему. Тот, конечно, попадался, а Баньшину оставалось бежать в свою избу и прятаться на печи. По утрам он находил у себя на крыльце оставленные соседями молоко, кашу, яйца и другое съестное, смотря по сезону: так откупались от колдуна соседи. Их-то Баньшин мог и пощадить, но кто-то рано или поздно ему все же подворачивался. Колдун понимал, что до бесконечности так продолжаться не будет и управу на него найдут. То ли керосином дом обольют и не выпустят из огня, то ли "закажут" его колдуну посильней - результат получался для бедного фольклориста совершенно печальный. А об том, чтоб свой страшный дар кому-то взять да и "передать" - он и не помышлял: мешала совесть потомственного рабочего-путиловца. На этом месте пришлось сделать паузу: Богдан кончил приводить себя в порядок, оделся, набросил на плечи дубленку из черной кожи, снабженную для теплоты обыкновенной цигейковой подстежкой. Давыдка подал вездеход прямо к крыльцу, сел за руль; на правое сиденье чертовар почти насильно усадил Кавеля, наказав ни в какие зеркальца не глядеть. Сам вместе с Баньшиным устроился на заднем. Давыдка аккуратно вывел машину на проселочную дорогу, ведшую к Ржавцу. Колдун, отвернув голову к левому плечу, смотрел в окно, стараясь при этом зрачками как бы взять прицел повыше, а Богдан тем временем, зная, что ехать недолго, увлеченно досказывал новоиспеченному писателю необычайную историю Баньшина. - Я только производство развернул, только Фортуната нашел, чтобы сменщик был, у меня и на своих болотах по камышам черт на черте сидит, чертом погоняет - и вдруг заявляется ко мне, веришь ли, натуральный бомж, из-под Кашина, вокруг Оршинского мха, тропинками добрался. Орет - за Волгой слыхать, у яков того гляди молоко пропадет... то есть, конечно, не у яков, а у ячих. Орет! Проверил - ну точно, летник, сала топить - не перетопить, а Давыдка у меня еще тогда не работал - все, значит, самому делать надо. Возился я с ним чуть не сутки, упарился, но жаловаться не буду: вся шкура на шевро пошла, а это случай редкий. Бомжа отправил молоко пить к Шейле, работаю. Неделя проходит - ни хрена себе! Заявляется с той же стороны ну в точности такой же бомж, и орет точно так же. Просто близнецы-братья! И летник в нем такой же качественный, и опять шевро, даже лучше качеством. Ну, черта выпотрошил, бомжа - на молочную диету, работаю дальше, уже интересно, как тому волку из анекдота... Жаль, анекдот я забыл. И жду. Точно! Неделя проходит - опять ко мне бомж с той же стороны. Сам на первых не похож, старикан ветхий, орать уже не может, а как взялся за него - та-кен-но-го вельзевула вытаскиваю, что и корыт под ихор едва хватило. Шкура, заметим, юфть, но это уже и не важно. Я сало-то белую, и думаю: это кто ж меня на снабжение поставил? Выяснять, понимаешь, времени нет, но когда и четвертый приперся - пришлось принять меры. А ну как провокация? Посылаю Фортуната. День его нет, три его нет, шесть его нет. А на седьмой приезжает на такси с кашинским номером, и везет всех сразу: и бомжа свежего, и вот гостя нашего Фому Арестовича, да и водителя - в том тоже кое-что нашлось. Так и выяснилось все. Я ведь, Каш, сам знаешь - за качественного доплачиваю, совесть не велит иначе. Оказалось: бомжи кашинские сообразили - источник, бля, дохода нашли! И в очередь к Фоме Арестовичу, по понедельникам с утра - на сглаз... Давыдка, тут поверни - и стоп. Гостей нынче много, не надо наш броненосец с прочими машинами ставить. Загони под землю, потом в усадьбу приходи. А мы покуда пешечком, пешечком. Каш, выходи осторожно, там стекло битое под снегом, Савелий не прибрал... За кем? За собой не прибрал... Ни один в него черт не селится, прямо хоть под тару его приспосабливай... Стоп, это отдельно. Фома Арестович, давай о деле потом? Праздник все-таки. Баньшин согласился. Чертовар, колдун и Кавель неторопливо пошли к видневшемуся в конце аллеи дому с колоннами. Идти было легко, по обеим сторонам бетонной дороги лежал снежок уже на полвершка, не меньше; желтые калиевые светильники вспыхнули, как только Богдан со спутниками прошел через ворота усадьбы. Савелий хоть на что-то, получалось, годился: следил за телекамерой. Смутная идея озарила сознание Богдана, но временно погасла. Богдан боялся перепугать возможных важных гостей из числа уездного начальства, поэтому велел окольной дорогой загнать свой жуткий вездеход в подземный гараж. Не помогло: возле колонн усадьбы стояло, кроме пяти-шести автомобилей, нечто такое, что способно было перепугать гостей куда сильней. Голову это нечто имело верблюжью, да и горбы - тоже, но корпус невиданного зверя был необычайно вытянут, и сверху нес на себе четыре горба под тремя легкими кавалерийскими седлами, снизу же - опирался никак не на привычные две пары конечностей, а на три. Голову нечто держало необычайно высоко, традиционно, по верблюжьи, что-то непрерывно жуя. Из-за чуда выскочила старая знакомая, Васса Платоновна, - верная своим правилам, с тыквой неимоверного размера в обнимку. То ли хотела старушка-ведьма от избытка чувств заключить Богдана в объятия, то ли броситься ему в ноги, но по причине невозможности выпустить из рук тыкву не смогла ни того, ни другого. По-девчоночьи подпрыгнув у морды четырехгорбого чуда, она возгласила нечто невнятное, в чем при большой фантазии можно было опознать "Ишь, каков уродился! " - и принялась бегать вокруг него, похлопывая то по четвертому горбу, то по пятой ноге, то по шестой - эти, средние ноги были у чудо-верблюда особо мощными, ибо на них приходилась вся тяжесть немалого корпуса. Из-за колонн, не успев надеть ничего поверх парадного френча, появился и селекционер, бравший у Богдана ведьму в аренду. Выражение его лица не оставляло сомнений, что доволен чудо-верблюдом не только он, но и заказчик. Кондратий, человек немолодой, только еще поднял подбородок повыше, по-верблюжьему, чтобы отвесить Богдану поясной поклон и произнести речь, как из-за его спины вылетел другой человек, не только без верхней одежды, но и без пиджака, и вихрем бросился обнимать Богдана, причем ухитрившись левой рукой притянуть в те же объятия и Кавеля. - До Климента успели! Уложились! Мальчики мои, царица небесная не допустила до позора - все успели! Ах, как замечательно все!.. Кавель с трудом узнал в этом округлившемся, усатом, сияющим не только пряжками на дорогих парижских подтяжках, но и ясно обозначенной лысиной человечке не кого-нибудь, а не виданного им со времен школьного выпускного бала в Крапивне Пашу, точней, Пасхалия Хмельницкого. - Какой Климент?.. - полузадушено произнес Богдан, из-за малого роста попавший в образовавшейся куче учеников в "младшие". Пасхалий немедленно отпустил обоих, картинно отступил на шаг назад и чуть не упал: там была ступенька, первая из восьми, что вели под колоннаду, - Сегодня день святого священномученика Климента, папы Римского - после коронации телевизор только и показывает службу из его собора, что в Замоскворечье! А мы - успели! А ты - успел! Все масло опечатано и принято! Государь обвенчался с государыней и венчал ее императрицей! Сам! И цесаревич Павел... это что-то особенное, Богдан, наша Русь теперь, наша святая Русь - она взлетит, она взлетит... как комета! - Как ракета, - флегматично поправил Богдан, - ты, я вижу, уже празднуешь. Хоть бы нас подождал, а? - Да как же можно ждать в такой день, в такой день... Богдан рассердился. - Слушай, быстро иди в тепло. Мне за здоровье гениального генерального конструктора отвечать сам знаешь перед кем, и совсем неохота... - Это... да. Да какой я там гениальный, вот Юля Федорова - вот она гений, но ты только послушай... - На холоде - не буду! - рявкнул Богдан, и Хмельницкий исчез в вестибюле усадьбы. Кондратий Харонович как раз к этому времени закончил свой бесконечный верблюжий поклон, к счастью, ни в кого при этом не плюнув. Игнорируя присутствие Вассы, Кавеля и колдуна, заговорил с Богданом. - Вот и успели мы. Вот и успели. Четырехгорбого за считанные дни получили. Теперь его на поезд - и в первопрестольную. Воздухом его перевозить запрещено, но это уже не наша забота. Мне из канцелярии звонок был - оплата по осмотру лекарем в зоопарке, завтра, много послезавтра. Как договорено, деньги твои... - Я тоже все успел, мне теперь не деньги нужны, - отмахнулся чертовар, - мне теперь боевая сила нужна. Осто... холмогорело мне, что по мастерской обстрел идет крылатыми ракетами. Вреда немного, но работать же невозможно. Пасхалий протрезвеет, мы у него десантный транспорт арендуем - и гнездо этой мрази вычистим. И мне бы с десяток твоих боевых - там такие места есть, что никто, кроме твоих копытных, по ним не пройдет. Десяток хотя бы... - Дюжину возьми, Богдан Арнольдыч. Я тут приметил - у тебя все на дюжины считают. Оно, конечно, удобно, а может - не зря число это священное... - Да брось ты, Кондратий, - ответствовал чертовар уже в вестибюле, сбрасывая дубленку на руки Савелию, - какое там священное? Просто считать удобнее. На два - делится, на три - делится, на четыре - делится... А найдешь двенадцать? - И две дюжины найду для такого дела. А тебе впрямь столько их нужно? - Да нет, мне дюжины хватит, на них же по два седла умещается, два стрелка могут работать. Каждому - по базуке... Пугаться не будут? - Спрашиваешь... - почти обиделся Кондратий и снова стал похож на верблюда, собирающегося плюнуть. При этом Богдан, оглядывавший холл в поисках жены или хотя бы тещи, не говоря о прочих важных гостях, чуть прищурился и склонил голову набок, как обычно, внешностью превратившись в настоящего беркута. Заметил это сходство один Кавель и подумал - "Зоопарк..." Но дальше этой мысли не пошел: в холле появилась Шейла. Несмотря на парадное платье, рукава ее были закатаны: видимо, заботы по кухне лежали на ней до последней минуты. Чертовар шаркнул ногой и церемонно подошел к ручке супруги. Шейла немедленно ее отдернула. - Стой, дурень, я свеклу на терке только что... весь в красных пятнах будешь... Чертовар намек понял и весьма церемонно чмокнул жену в ухо. Она ответила тем же, после чего велела всем проходить в зал и садиться, "а у нее вот еще не все готово, никогда она ничего не успевает". Ничего не оставалось, кроме как подчиниться. В большом зале, который Шейла прибирала для приемов всего три-четыре раза в год, столы были расставлены покоем; с открытой же стороны сиял в полстены киноэкран; лишь очень близкие люди знали, что это - японский телевизор одной из последних модификаций, тонкий, скатывающийся в фольгу. По телевизору шел повтор кадров коронации венчания императора, супруги уже ответили на положенные вопросы и менялись кольцами. Митрополит Фотий с умилением разглядывал цесаревича, да и большинство присутствующих старалось отвести взгляд от венчаемой пары: императрица была на полголовы выше императора. Ну и что? Шейла была чуть не голову выше Богдана, и ничего, никто на венчании глаз не отводил. Богдан поразмышлял, где сегодня его место за столом, и понял - нет, не увильнуть. Сегодня его место за столом было главное. Кстати, точно против телевизора. Сейчас прежде всего нужно было найти место для опасного гостя. Справедливо решив, что передача идет в записи, поэтому Баньшин едва ли кого может через экран сглазить, чертовар усадил несчастного колдуна к дальнему углу стола - так чтоб видел он только экран и ничего больше. Ну, тарелку, если глаза опустит. Сервиз по столам был расставлен любимый, кузнецовский, как и в любом доме на Арясинщине: глупо таскать фарфор и фаянс за тридевять земель, когда за рекой Конаково. Оно же - Кузнецово. Переименовали его или нет? Богдан не помнил. Думать о пустяках времени у не было никогда. Одесную Богдана, раз уж архимандрит Амфилохий вежливо приглашение отклонил, сославшись на проведение службы в соборе Яковль-монастыря, мог восседать только глава орды журавлитов - Кавель Модестович Журавлев. В таком случае ошую, слева от Богдана, мог сидеть кто угодно - но не Кавель Глинский. Еще принесет нелегкая фанатика-кавелита, начнет решать свой великий "вопрос вопросов" - и пожрать-то не дадут, стрельбу устроят. А есть Богдану чрезвычайно хотелось, кроме стакана чая без сахара с утра, ничего он нынче через пищевод не пропустил. Следовательно... Молниеносно чертовар понял, что выбора нет: у окна стоял вместе со своими длиннопалыми спутниками старец Федор Кузьмич. Бакенбарды его были расчесаны и подстрижены; Богдан безошибочно опознал парикмахерский стиль Шейлы. "Ведь и не училась никогда, в молодости на приемке в ателье индпошива сидела - вот поди ж ты, настропалилась как!" - с удовольствием подумал Богдан и направился прямо к Федору Кузьмичу - приглашать. А на последнем шаге понял: нет, не ошую от себя нужно сажать старца. Его можно пригласить сесть только во главе стола. Федор Кузьмич принял приглашение как само собой разумеющееся, огладил свежеподстриженные бакенбарды и со вкусом опустился в кресло, поставленное Шейлой для мужа. Богдан собирался сесть рядом, по правую руку, но обнаружил, что это место уже оккупировано, причем персоной отчасти неожиданной: там расслабленно восседала пожилая дама, Матрона Дегтябристовна, главная журавлевская маркитантка, Богданова теща. "Весь дипломатический протокол - козе под хвост" - беззлобно подумал Богдан и водворился слева от Федора Кузьмича, но не рядом, а через кресло, оставив свободным место для хозяйки дома. Стали рассаживаться и прочие гости, человек что-то около тридцати; Богдан вспомнил, что второй стол, для народу рангом пожиже, накрыт в малом зале - вот там-то и должен сидеть Савелий... Снова в сознании чертовара промелькнула какая-то важная мысль, но слишком быстро ускользнула: Пасхалий у правого торца безо всякого приглашения пытался произнести тост, стараясь обнять при этом толстого заведующего костопальным цехом, Козьмодемьяна Петровича. На телеэкране крупным планом показывали цесаревича. Мальчик был одет в такой парадный мундир, что невольно думалось - как же ему, наверное, неудобно. Между тем наследник престола чувствовал себя столь непринужденно, что ненароком любой видящий его начинал ломать голову: ну где