Евгений Витковский. Чертовар --------------------------------------------------------------- © Copyright Евгений Витковский Email: witkowsky@awax.ru WWW: http://www.vekperevoda.com Ё http://www.vekperevoda.com Date: 06 Mar 2006 --------------------------------------------------------------- роман, 2006 - Звезда стражница, - сказал он, - звезда все видит, она видела, как Кавель Кавеля убил. Месяц увидал, да испугался, как християнская кровь брызнула, и сейчас спрятался, а звезда все над Кавелем плыла, Богу злодея показывала. - Кавеля? - Нет, Кавеля. - Да ведь кто кого убил-то: Кавель Кавеля? - Нет, Кавель Кавеля. - Врешь, Кавель Кавеля. Спор становился очень затруднительным, только было слышно "Кавель Кавеля", "нет, Кавель Кавеля". Николай Лесков. На ножах МОЛЯСИНА (от ст.слав. "молити", т.е.молиться; ср. также мнение М. Фасмера о происх. от гл. "молсать", т.е. "грызть" загадку) - культовый предмет у мн. разновидностей секты кавелитов (см.), возникшей в России не поздней XVIII в. из православия (см.) и хлыстовства (см.). Простейшая, некультовая молясина известна также как богородская игрушка (см.), однако отличается от последней наличием круглой подставки, на которой с помощью стержня и чертовой жилы (см.) укреплена главная вращаемая во время радения (см.) планка с двумя установленными на ней фигурами. Простая молясина - две одинаковые фигурки, изображающие Кавелей (см.), поочередно наносящих друг другу удары по голове. Молящийся вращает планку и приводит в движение фигурки, произнося т.н. "кавелеву молитву": "Кавель Кавеля любил, Кавель Кавеля убил", вводя себя в состояние религиозного экстаза. В просветлении он стремится достичь знания: Кавель убил Кавеля, или все-таки Кавель Кавеля. По поверию кавелитов, после обретения такого знания наступит Начало Света (см.). Известны усложненные молясины, выполненные народными мастерами из драгоценных металлов, камня, слоновой кости, редких пород дерева и т.д. В виде Кавелей бывают изображены люди, животные, птицы, насекомые и т.д. В еретических молясинах фигуры могут быть не идентичны, известны пары "зверь-птица", "кит-слон" и т.д. Молясины в России служат предметом широких народных промыслов. Лучшая в Соединенном Королевстве коллекция молясин принадлежит семье бывшего дипломата, сэра Джорджа Макдуфа (Глазго). Британская Энциклопедия 1 И вот опять попали мы в глушь, опять наткнулись на закоулок. Зато какая глушь и какой закоулок! Н. В. Гоголь. Мертвые души (часть вторая, первая редакция) На левом берегу Волги, начинаясь у слияния с рекой Шошей и кончаясь у впадения в Волгу реки со звучным названием Созь, пятьсот лет более-менее благополучно простояло малое Арясинское княжество. Потом, будучи превращено в уезд, потом в район и опять в уезд, оно благополучно простояло еще пятьсот лет с гаком, и если не процветали, то и не бедствовали его города: древний Арясин, Недославль, Городня, Упад и совсем заштатный городок Уезд, - то же и крупные села, и мелкие, и хутора. Первое упоминание об Арясинском княжестве сохранилось не в летописях, но в письме митрополита Никифора к Владимиру Мономаху, датированном по привычному нам летоисчислению одна тысяча сто одиннадцатым годом. В письме митрополит сетовал, что его нерадивые холопы "в вере некрепки яко арясини". Впрочем, и археология, и предания утверждают, что Арясин лет на сто-двести старше, а то и поболе. Весьма достоверной считает современная наука первую половину жития Св. Иакова Древлянина, окрестившего арясинцев. Объявился Иаков в тех местах лет через десять после известного крещения киевлян, что-то около тысячного года, и память этого святого ныне Державствующая Российская Воистину Православная Церковь отмечает по старому стилю 25-го апреля: примерно в этот день, по весеннему заморозку, сверг неистовый древлянин в Волгу местнопочитаемого идола Посвиста, бога восьми ветров. Потом святой загнал в Волгу мало что соображающих арясинцев и крестил их. Однако наутро народ, которому Иаков то ли по бедности, то ли по уж очень сильной святости не выставил выпивку, учинил бунт. Вынули из Волги идол Посвиста, украсили цветами, предались хороводу и блуду с медовухою, а Иакова Древлянина бросили с того обрыва, откуда прежде свергли Посвиста. Иаков, однако ж, не утоп, а только был покалечен: вынесло святого пятью верстами ниже по течению на отмель, там и остался Иаков стоять, и проповедовал тридцать лет и три года. Уцелел на Арясинщине в народной памяти не один Иаков, - в его честь у Волги воздвигли монастырь, - но и Посвист Окаянный: согласно поверью, на Осеннего Посвиста кукушка гнезда не вьет, девка косы не плетет и лыка не вяжет. Страница истории, когда великим князем на Руси был Святополк II Изяславич, большая сволочь, хоть и внук Ярослава Мудрого, историками нелюбима. Между тем именно от кого-то из младших сыновей Святополка вели свой род князья Арясинские. Самая ранняя арясинская летопись, "Жидославлева", с неодобрением упоминает Святого Александра Невского за битву на Чудском озере: и положил-де князь своих ратников слишком много, и лицом-де был нехорош, и вообще всю битву-де с начала до конца придумал и вписал в летописи задним числом. Основания не любить Александра вообще-то возникли позже, когда его племянник, Михаил Ярославич Тверской, стал великим князем Всея Руси: согласно квитанции, выданной ханом в Золотой Орде и там же нотариально заверенной. Год шел по Р. Х. 1304-й, год тяжелый и бурный, "бысть буря велика в Ростовской волости", и немало беженцев из Ростова Великого запросилось на Арясинщину. Князь Изяслав Романович, прозванный "Изя Малоимущий", беглецам не совсем отказал, но велел селиться "с боку припеку": по другую сторону Волги, на спорной земле, которую считали своей многие соседи. Поскольку дошли беженцы "до упаду", то и основанный ими город получил имя Упад, и стал форпостом южных рубежей Арясинского княжества. Следующий год выдался опять плохой, и напал "мор на кони, и мыши жито поели, и глад был великий". Князь Михаил Ярославич Тверской крупно переругался в Орде с князем Московским Юрием Даниловичем, уехал домой в Тверь, узнал, что по темному делу там замочен его любимый боярин Акинф, и злость решил сорвать на Москве, благо та была ближе Орды и не в пример слабей - именно потому морду набить именно ей и следовало. Михаил собрал немалое, хотя голодное войско, и двинулся вниз по левому берегу Волги, несмотря на гадкую погоду и лишь недавно вставшие реки. Двигаясь таким путем, князь подступил под Арясин, где решил укрепить свое войско, призвав на помощь хоть и Малоимущего, но какого-никакого князя Изяслава. Лагерем встал Михаил на берегу безымянного озера, которым разливалась тут река Ряшка, выше озера носившая имя Тощей, а ниже, при впадении в Волгу - Тучной. Было холодно, князь Михаил грелся с помощью закупаемых лично для него в Новгороде фряжских напитков, - войско же мерзло и тихо роптало. Князь послал к Изяславу гонца ("Идем, брате, воевати Москов!"), но более умудренный жизнью арясинец послал с тем же гонцом не ответ, а вопрос же: "На кой тебе, княже?" Михаил швырнул опустевшую братину в рожу собственного холопа и заорал: "Покажу, на кой! " И сошлись две рати на некрепком льду безымянного дотоле озера, и была битва, не то, чтоб великая, но, как говорили на Руси в конце ХХ века, результативная. Среди холопов князя Изяслава был баснословного роста кузнец Иван, человек уже немолодой, потерявший на медвежьей охоте ногу. Однако ж был он все-таки кузнец, притом хитроумный, потому отковал он себе железную ногу, и в народе был прозван Иван Копыто. Видать, именно под железной ногой Ивана лед проломился в первый раз, а уж потом его стали бить другие. Приключилось настоящее ледовое побоище, буквально весь лед на озере был побит. Увидав такие потери, мигом протрезвевший князь Михаил с остатками войска рванул на Москву; дальнейшие подробности этого похода сгорели вместе с архивами Мусина-Пушкина при Наполеоне, но, похоже, дело обернулось для тверичей нехорошо. Как пишет историк Сергей Соловьев, "после этого Юрий Московский стал стремиться к усилению своей волости, не разбирая средств". То же пишет и Николай Комарзин: "Одни города стояли за князя Тверского, иные за Московского. В других областях царило безначалие и неустройство", - понятно, в последней фразе прославленный ученый имел в виду прежде всего Арясинское княжество. Хотя победой битву за озеро, получившее с той поры имя Накой, не назвал бы самый безумный историк, но простой арясинский люд воспринял ее именно так. Обросло легендами мужество князя Изяслава, даром что князь к озеру близко не подходил, ну, а кузнеца Ивана Копыто числили в народе местным святым. Улица, на которой стояла кузня утонувшего в битве Ивана, получила имя Копытовой; в особо страшную грозу осеняли себя арясинцы крестным знамением и шептали: "Иван копытом ударил". Почти семь столетий минуло с битвы за Накой, а и поныне таскали рыболовы со дна озера вместо красноперки либо чехони то подшлемник, то шестопер, то еще какую железину. Набожный арясинец читал про себя молитву, а потом бросал добычу в озеро со словами: "Возьми, Иван, свое добро обратно". Представлялся Иван арясинцам богатырем непомерной силы, на железной ноге, и больше всего боялся рыболов того, что однажды эту ногу вытащит. Бытовала легенда, что последний князь Арясинский, Василий Борисович, именно тем свою вотчину и сгубил, что мрежью ногу Иванову вынул; хоть и бросил ее, помолясь, в озеро, а все одно сгинул потом ни за грош. В 1318 году князь Изяслав отправился в единственный в своей жизни военный поход, на Кашин, увяз в болоте Большой Оршинский Мох, с половиной войска и нервным тиком на глазу прибыл домой и по такому случаю велел возвести в Яковле-монастыре у Волги, на месте сожженного татарами деревянного храма - каменный, целый и поныне, хотя был в нем при советской власти то шелкопрядильный цех, то агитпункт по борьбе с колорадским непарным шелкопрядом. Вовсю боролись Тверь и Москва в те далекие годы за почетное звание "Третьего Рима", - Арясин на него не претендовал и вообще старался вести себя потише. В 1328 году князь Александр II Михайлович Тверской допустил до того, что его сограждане пришили личного ханского посла. С этого времени для Твери как для "Третьего Рима" было все кончено, однако ж не все было кончено для Арясина: от Твери его отделяли Волга и болота, а от Москвы - только Волга, да и то не совсем, потому что стоявший на правом берегу Упад ничьей власти над собой, кроме Арясинской, признавать не хотел, - ну, условно и татарской, но только до поры. Тем временем князь Московский по имени Иван, достоверно, что уже тогда Данилович, но еще, кажется, не Калита (как прозван был позже) в одночасье подкопался сразу под всех князей, перенеся метрополию из Владимира в Москву; в сентябре того же года князь зачем-то посетил и Арясин, ночевал в Яковле-монастыре, остался доволен погребами - и во все его княжение арясинцев не притесняли. Шли годы, отнюдь не текли молоком и медом реки Арясинщины - Ряшка, Волга, Большая да Малая Созь, а также и затерянная в болотах речка Псевда; был в княжестве и глад, и мор, и выгорал город почти дочиста, и наводнением его топило чуть не по самые маковки церквей, и полярное сияние страх на людей наводило, а единожды явилась комета о семи хвостах, развалилась прямо над городом на четыре бесхвостых и пропала, по какому случаю изрекла игумения Агапития, что быть теперь Золотой Орде впусте, и не будут русские платить десятину татарам, а будет наоборот; ну, стало по слову ее, хоть и много позже. В 1375 году князь Московский Дмитрий Иоаннович (тот, которому потом народ присвоил почетное воинское звание "Донской") пошел войной на Тверь; летописи утверждают, что присоединилось к нему в том походе девятнадцать князей. На самом деле князей было ровно двадцать, летописцы все как один забыли упомянуть Романа Григорьевича Арясинского, прозванного Непоспешным, - и с той поры великая обида на московских летописцев затаилась в арясинских сердцах. Пятью годами позже, к примеру, в битву на Куликово поле арясинское ополчение не вышло: сказалось больным. Москва не обиделась; про Арясин, по обыкновению, просто забыли. Забыли про него и через сто лет, при Иоанне III Васильевиче, более известном как Иван Великий. Сожрав сперва Пермь, потом Новгород, в 1485 году Москва окончательно присоединила Тверь к своим владениям - исполняя дисциплинарное наказание за симпатии к Литве. Тверь сдалась без осады. Но двумя годами позже про недоприсодиненный Арясин все же вспомнили. Арясин и разговоров о войне не потерпел, но, очарованный мрачной харизматичностью Ивана, попросил оставить хотя бы номинальную должность своему князю Василию, - в память о том, как в битве за Накой все-таки вступились арясинцы за честь Москвы. Москва с высоты своего величия что-то пробормотала, и каждая сторона истолковала это бормотание в свою пользу. В 1491 году Иван III велел удельным братьям прислать полки на помощь своему любимому союзнику, крымскому хану Менгли-гирею, с которым они много ранее того не оставили бревна на бревне от города Сарай-Берке, столицы Золотой Орды. Василий Арясинский войска не послал за неимением оного. Эту причину счел бы уважительной кто угодно, но не Москва. Когда Василий приехал в Москву извиняться, его сразу упекли в застенок, и больше ничего с тех пор о нем не известно; сколько ни копались историки в архивах, следов Василия не нашли. Поэтому считается - условно, конечно, - что окончательно потеряло княжество Арясинское независимость именно в 1491 году накануне открытия Америки и взятия Гранады. Кстати, именно поэтому в августе 1991 года весь Арясинский уезд отмечал пятисотлетие потери независимости, великий праздник для города, - весь уезд пил три недели без продыху, а когда похмелился и протрезвел, то известные события были все уже позади. Арясинцы похмелились еще раз и вернулись к трудовым будням. Василий Арясинский сгинул молодым и бездетным; неведомо почему на арясинский престол веке в шестнадцатом претендовали отдаленные потомки князя Тверского Димитрия Михайловича "Грозные Очи", женатого на литовской княжне, но были это определенно самозванцы. Но и то правда, что никакой власти твердо стоять на Руси без самозванцев невозможно. Бог весть почему, прозвище скандального князя Димитрия перешло на две сторожевые башни, воздвигнутые у впадения Тучной Ряшки в Волгу, - но, если при князе Борисе Романовиче, затеявшем постройку башен, арясинцам еще было что сторожить, то после пропажи его сына в московском застенке стеречь Арясин сама же Москва обязана и оказалась. С этого времени превратился Арясин в обычный русский городок, каких не перечесть, и зажил памятью о прежней славе: об убитом в 1252 году у Переславля Залесского татарином Невруем воеводе Жидославе, коему посвящено обнаруженное Комарзиным "Слово о дружине Жидославлевой", сгоревшее, что известно вполне достоверно, в пожаре 1812 года без единой копии; о пресловутом кузнеце Иване Копыто, герое битвы за Накой; наконец, о боярине Федоре Калашникове, которого казнил Лжедимитрий I около 1605 года, - но боярин еще раньше успел изобрести свой знаменитый автомат. Пережил Арясин кое-как и царя Ивана Васильевича, и Смутное время, а в более поздние годы прославился своими приволжскими ярмарками. И, хотя порою торговые ряды выстраивались на шесть верст, от берега Волги вдоль Тучной Ряшки до главной площади города, получившей в незапамятные годы название Арясин Буян, сразу выявилось экономическое противоречие между природными жителями правобережного Упада и левобережного Яковлева монастыря. Монастырь хоть и был женский, но выгоду свою видел зорко. Товары, шедшие из Москвы, либо же из Персиды, требовалось перевезти на левый берег, а дозволить бесплатный перевоз упадовцы, люди небогатые, никак не могли. Они устроили переправу, пристань коей со своей стороны обставили кабаками, и торговали в тех кабаках зелеными вином собственного курения. Так как лодка из Волги могла войти прямо в Ряшку и пристать к Арясину Буяну, дело для монахинь получалось куда как невыгодное. Игуменья помолилась и приняла меры. В будущем году монастырь возвел на правом берегу Волги церковь Святого Иосафата, невдалеке же от нее поставил крепкую пристань для лодочников, при коей учинил семь белокаменных кабаков, вино же в них было и чище, и дешевле упадского. Всякий, выпивший в любом из этих кабаков семь чарок, да пожертвовавший что-нибудь на церковь Иосафата, пошлины за перевоз уже не платил, лишь обязывался торговать, не отходя от монастыря далее, чем на триста шагов. Шаги бывали разные, но все равно до города оставалось их еще много, и в два следующих года торговцев на Арясином Буяне заметно поубавилось. Упадовцы жаловались в Арясин и в Москву, но управы на монастырь, женский к тому же, там найти не смогли. Напротив, царские люди наезжали на упадовские кабаки, выпивали зелие, ломали лодки, а отсыпаться ложились под защитой монастырских стен. Упадовцы, ясно, сопротивлялись, непьющих купцов из Персиды подвозили прямо на Арясин Буян, да только много ли запросишь с непьющего? Пошли драки, и не сказать, что без смертоубийства. Все жаловались на всех, а между тем гуляла что в тех кабаках, что в этих одна и та же голь, и никакие указы трех первых царей Романовых покою на ярмарке не споспешествовали. Ездили по жалобам - принимать меры - из Москвы то дьяки, то дворяне, получали натурой с каждой стороны, отбывали домой, а пьянка с дракой продолжалась. Наконец, уже в начале XVIII века, заявился на волжский берег собственной персоной государь Петр Алексеевич, прикидывающий, как сподручней проложить дорогу из Москвы на Синт-Питербюрх, увидел пьяное разорение по одну сторону реки, нестерпимые соблазны при женском монастыре по другую сторону реки, поскреб сперва в затылке, потом в казне, притом чужой, да не в одной, и принял великое по тем временам решение. Петр выдал деньги на строительство моста через Волгу - благо она в тех местах не больно-то широка. Строили мост лениво, больше ста лет строили его арясинские начальники, лишенные допетровского чина воевод и тем огорченные со всеми русскими последствиями, которые бывают с человеком от огорчения. Когда прошла при государе Николае Павловиче железная дорога из Москвы в Петербург совсем стороной - так и вовсе постройку моста забросили, сославшись на то, что средства кончились. Однако полупостроенный мост повел себя необычно, чисто по-арясински: половина людей мост видела, и ветку одноколейки, проведенную на Арясин, эта половина тоже видела и веткой пользовалась; другая же половина, к счастью, меньшая, не видела ни моста, ни построек на левом берегу Волги, включая две полуразрушенные башни Грозные Очи и Яковль-монастырь. Электричка "Москва-Арясин", выходившая из Москвы с Николаевского вокзала ровно в шесть тридцать, запросто могла вместо условленного пункта назначения попасть в лежащее восточней на правом берегу Волги Конаково, бывшее Кузнецово, славное своими фарфорами и фаянсами. Арясинщина оборонялась от непрошеных гостей, словно ей только теперь их терпеть надоело: тысячу лет покатались сюда за так - и хватит. Напротив, если изредка в поезде на Конаково сидел человек, угодный Арясину, то он незаметно для себя он переваливал через Полупостроенный мост и прибывал на скромный вокзал в Арясине, от которого к пристани на Буяне вела главная в городе Калашникова улица. На углу Жидославлевой возвышалась единственная в городе, но зато чистая гостиница "Накой", - в точности наискосок от нее размещалась мэрия, - прежде, конечно, горсовет. Рядом стоял гостиный двор, тоже отреставрированный, а дальше располагалась набережная. В очень хорошую погоду можно было взять на Буяне лодку и покататься по озеру, пристать к островку с Иоанно-Предтеченской часовней, где архимандрит Амфилохий раз в год служил поминальную требу за упокой души Ивана Копыто, - хоть о его канонизации в Москве и слышать никто не хотел. В лавках было полно местных сувениров, среди которых на первом месте лежали прославленные арясинские кружева, - а в рюмочно-чарочных и косушечно-стопочных подавали, кроме прочего, крепко заваренный местный цикорий, лучший на всю Россию. Процветал на Арясинщине и еще один промысел, не совсем легальный; дело в том, что над бывшим княжеством часто гремели грозы. Грибы в лесах, как известно, растут от грома, а еще лучше от него растут "чертовы пальцы"; эти камешки-стрелы арясинские бабы давно стали собирать вместе с грибами, по-тихому продавали их офеням, а те относили в далекую Киммерию, где иметь на комоде шесть или двенадцать "громовников" всегда считалось признаком порядка и достатка. Хлебов на Арясинщине спокон веков почти не сеяли, даже для винокурения и то всегда прикупать приходилось, в тех же Кимрах, например, до которых от Арясина было рукой подать. Половина пригодных под пашню земель была занята тутовником, из всех северных русских земель прижившимся только здесь. Едва ли не тысячу лет жили здесь тутовые посадки, защищенные, по слухам, сперва молитвою Святого Иакова Древлянина, а потом его же чудотворною иконою, которую бережно хранил Яковль-монастырь. Спокон веков заведенные, от деда к внуку передавались тут шелковарни, с давних пор были известны и шелкомотальные машины, быстро раскручивающие кокон на нитки, и любой арясинский первоклашка, едва научившись считать, уже знал, что на два с половиной фунта размотанного шелка требуется от десяти до шестнадцати свежих арясинских коконов. Впрочем, шелкопрядение давно считалось занятием для неумех, ибо кружевницам нужна готовая нить и не более. А на более - не хватало урожая арясинских тутовников. Но в гостеприимных домах здесь всегда подавали к чашечке свежезаваренного цикория вазочку с вареньем из плодов шелковицы, - перед тем на стол, понятно, стелилась арясинская, ручного кружева, салфетка. Кружева Арясин творил в России лучшие, куда там вологодским. Самые драгоценнейшие уже более ста лет плела обширная, чуть не треть большого села Пожизненного обжившая семья Мачехиных. Кружева у Мачехиных были дорогие, цветные, и делились на три сорта: светло-палевые, будто легкий дым - "каспаровые"; желтые, блестящие, мало не как золото - "бальтазаровые"; наконец, черные, текучие, как ночная вода в Тощей Ряшке - "мельхиоровые". Названия те пришли от стародавних времен, говорят, их задолго до Никона вывел какой-то грамотей-начетчик из потаенной священной, но давно потерянной книги, именуемой в народе "Наитием Зазвонным". Приезжала, кстати, за тем "Наитием" большая экспедиция из Москвы, трижды попала в Конаково, а потом ученых людей за пустое катание на электричке лишили субсидий. И еще много было тут церквей, притом даже шатровых, излюбленных нынешними митрополитами и светской властью, - а в последние годы строились все новые и новые: вслух о причине говорить побаивались, но все знали, что по некоторому поводу вывелись в бывшем княжестве и черти, и другие всевозможные бесы - даже те, что на переправе от Упада к монастырю безобразничали. Что, как, да из-за чего - было не совсем понятно, однако точно известно. Вместо чертей и бесов побаивались на Арясинщине человека, имя которого разве что шепотом, одними губами произносили - "Богдан". И цикорий, и кружева, и вообще все, что не шло на Арясинщине к собственной потребе, выкупали у населения посредники, куда что потом девалось - все прекрасно знали, но тоже лишнего не болтали, а только губами вышептывали - "Киммерия". С тех пор, как вразумилась Россия и восстановила у себя правильного государя, хлеб и прочие удовольствия поставляла сюда Москва: у Арясина скапливались деньги от кружевного промысла и от цикорийного, чтоб расплатиться за все нужное, - и денег еще прибавилось в последние годы, когда ушли из приболотных сел цыгане, а поместился в этих селах никому до этого не ведомый Богдан. Все семь церквей ближайшего к тем местам села Суетного, вопреки запрету Амфилохия, дружно и ежедневно поминали в заздравных молитвах Богдана: и у Ильи-Пророка, и у Варвары-Мученицы и, что весьма неожиданно, в стоявшей на отлете одноглавой церковке с неудобным, хотя древним названием "Богородицы-что-у-Хлыстов". Амфилохий ежегодно о Великом Посте делал батюшкам внушение за такое нарушение и... отпускал грехи, епитимью налагая самую мягкую; сам-то он очень хорошо знал - кто такой Богдан Арнольдович Тертычный. 2 Вашу мать звали Елена Глинская? Генри Каттнер. Механическое эго - Неправота неправых, и к тому же еще всяческая неправота. Ты будешь отмерзать или нет? Вопрос повис в воздухе. Вынужденное безделье посреди недели тяготило. К тому же не давал покоя страх покушения: теперь, лишившись мощной защиты Имперской Федеральной Службы, он запросто мог превратиться из охотника в дичь. Его звали Кавель Адамович Глинский. И никак иначе. Его звали так от рождения, и кто знает - не первым ли он был из числа тех, кого в лето пятьдесят какого-то позднего года окрестили на Смоленщине этим именем. Присланный из епархии новый батюшка, иерей Язон, водворившись в село Знатные Свахи Сыргородского уезда (тогда - района), очень сильно запил. Поп нарекал Кавелями всех младенцев мужского пола, продолжалось это долго, покуда под конец Петрова поста почтенный служитель культа не рухнул у церковной ограды в приступе белой горячки. Лишь когда очухался батюшка маленько, приступили к нему бабы, мамаши новорожденных Кавелей, с вопросом: что это за имя такое и где его в святцах искать. Батюшка раскрыл глаза и дал последнее в своей жизни объяснение: "Так ведь Кавель Кавеля убил же? Или нет? Убил? Убил! Вот... В честь и во славу великомученника Кавеля..." Больше ничего из батюшки не выжали, сыргородская "скорая", вызванная по прошлой беде еще месяц назад, наконец-то прибыла и увезла его в больницу, а там почтенный, по слухам, преставился самым тихим и скромным образом. Бабы с огорчением перекрестились и пошли нянчить шестнадцать орущих парней: все, как один, не исключая и пару близнецов, эти парни получили в крещении странное, расколовшее русскую землю имя - Кавель. Село по множеству противоречивых соображений скоро расселили, будто коммунальную квартиру. Сперва собирались на его месте космодром строить, потом - водохранилище, еще думали под ним хоронить урановые отходы, а в итоге вселили в запустевшие избы турок-месхетинцев, от которых отплевалась Грузия. Свахинцы, более-менее великороссы, хотя с изрядным польско-белорусским подпалом, рассеялись по Руси. Юный Кавель Адамович Глинский удачно очутился в ближнем Подмосковье, в городке под названием Крапивна; еще в шестидесятые городок был насильственно включен в черту Москвы, но столичности от этого не приобрел, все равно ездить в него приходилось на поезде с Курского вокзала. Так и вырос Кавель Адамович провинциальным москвичом, для которого, несмотря на драгоценную прописку в столице, слова "поехать в Москву" означали простое: насущную еженедельную необходимость. "Все вкусное" в Крапивне было только оттуда, ибо в своих магазинах имелись преимущественно серые макароны, пластовый мармелад и плодово-ягодное вино. Годы школьные, семидесятые, Кавель Адамович помнил смутно. Все десять лет просидел он за партой с одним и тем же мальчиком, которого звали Богдан Тертычный. Мальчик был смугл, низкоросл, коренаст, редковолос, к тому же молчалив, - словом, в товарищи годился мало, но Кавель тайно обожал соседа за то, что тот защищает его от обидного прозвища "Каша", как-то естественно возникавшего при попытке образовать уменьшительное от имени Кавель. За "кашу" Богдан, не говоря ни слова, шел прямо к обидчику и очень привычно, без единого слова выбрасывал вперед левую руку, после чего грандиозный фингал от челюсти до брови не заживал пять недель. Богдана боялась вся школа, от директора до истопника включительно. Богдан был прирожденным мстителем за себя и за своих, никогда не лез в драку первым, но всегда давал сдачи, - и очень мощно давал. Никогда не носил он пионерского галстука, тем более - комсомольского значка, никогда и никто не поставил его в угол и не выгнал за дверь. Но и другом он не был - никому. Соседа по парте защищал, видимо, потому, что считал ниже своего достоинства сидеть за одной партой с объектом издевательства. Старшие братья обработанных Богданом остроумцев пытались отделать его, подловив по дороге домой, где угрюмый крепыш жил с матерью-медсестрой, - но все без пользы. Богдан выворачивался из-под брошенного в него кирпича, - через мгновение тот, кто рискнул кирпич бросить, лежал на дороге с множественными переломами, а Богдан уходил своей дорогой. По всем предметам были у него дежурные четверки, кроме поведения, тут Богдан требовал пятерку, и ее ставили. Пятерку по физике, однако, он получал не за страх, а за совесть, приборы слушались его, как рабы, лабораторные работы сходились до десятого знака после запятой. При всем при этом Богдан умел быть незаметным. Только этот жутковатый защитник и оставил в душе Кавеля что-то вроде теплого чувства, ничего интересного больше школьные годы не принесли. После окончания школы Кавель Глинский почти потерял Богдана из виду, но кое-что о нем знал: в основном по каналам своей весьма привилегированной работы: Богдан бросил свой Бауманский, в армию не пошел принципиально, предпочел месяц психушки с получением несъемной "пятой" статьи, потом сошелся с женщиной старше себя на двенадцать лет и отбыл в деревню. Имелся и адрес, да много ли в адресе корысти? Думая обо всем этом далеком, Кавель Адамович поднял полупудовую замороженную треску - и снова ударил ею о кухонный стол. С рыбины осыпалось немного льда, больше ничего не произошло, рыба была из морозильника - поддаваться усилиям безработного она не желала. Знала, наверное, эта подлая рыба, что никакой он больше не следователь Федеральной Службы по Особо Важным Религиозным Делам, а всего лишь рядовой следователь по особо тяжким преступлениям в эмведэ, проще - милиционер, мусор в прямом и переносном смысле, да и то пока что без кабинета, только в понедельник освободить место в конце коридора обещали. Знала, наверное, проклятая рыба, - Хемингуэя начиталась, не иначе, - и о том, что треску Кавель не любит и вообще готовить не умеет, знала рыба, что Кавеля в понедельник бросила жена, знала, что очень трудно становиться специалистом по несанкционированным убийствам после того, как почти пятнадцать лет ты проборолся с незарегистристрованными сектами, и очень успешно проборолся. А теперь следственный отдел у Службы ликвидировали, и остался бы Глинский у разбитого рыбьего корыта, кабы не лютая недостача следователей в простом эмведэ. Что поделаешь, когда больше ничего не умеешь?.. Пойдешь в мусора, в менты, если по научному называть эту профессию. Разъедрить твою мать в золотую ступу, Федеральная Служба! Целый институт создали, чтобы узнать, откуда пошла на Руси ересь кавелитов. Пришли к выводу, что в девятнадцатом веке уже была, даже письменные и печатные свидетельства есть. Однако, согласно радиоуглеродному анализу старинных молясин, тех, что еще без чертовой жилы делались, время их изготовления можно датировать довольно точно: не позже восемнадцатого века, не раньше двенадцатого. Есть смутные свидетельства наличия молясин у хазар и половцев. А сами кавелиты считают, что спор их, великий вопрос, возник с той самой поры, когда... ну, Кавель Кавеля... Это все знают. А с каких все-таки пор? Бабушка на воде вилами надвое писала. Если нижний круг из-под молясинной планки отнять, то выглядит она почти точно как богородская игрушка, только там мужик и медведь поочередно стучат по наковальне, а в молясинах наковальни нет, там стучит один мужик другого по голове, а потом наоборот. Считается, что одинаковые эти фигурки - Кавели. Берет кавелит молясину, раскручивает и начинает твердить: "Кавель Кавеля любил, Кавель Кавеля убил..." Через полчаса можно такого молящегося на операционный стол без наркоза класть и резать что хочешь, - скажем, два опыта на аппендиксе поставили - даже не кровило. Ничего, балда, не чувствует, шевелит червеобразным отростком и повторяет: "Кавель Кавеля любил..." Полный улет, словом. Если б все кавелиты были такие, можно бы на них попросту плюнуть. Но ведь идет среди них вечная молва, что спор о Кавелях должен в России однажды разрешиться, вот только тогда и жизнь пойдет, после Начала Света. Ну, а пока что главное дело - побить оппонента. Оппонентов же - тысячи разновидностей. Ныне давно отслуживший свою службу и расформированный Институт был до колик обрадован, найдя на втором курсе юридического факультета МГУ юношу по имени Кавель. Пьяный поп Язон наградил Глинского вместе с именем еще и будущей профессией, - парня тут же завербовали в младшие лаборанты. Тот думал, что ему работы по самое Начало Света хватит. Хватило бы, но Служба именно на сектах решила сэкономить. Ох, отрыгнется России такая экономия... Треска не сдавалась и не поддавалась ни ножу, ни топорику. Рыба явно была упрямой кавелиткой, точно знавшей, что новую свою службу Глинский уже ненавидит почти так же, как любил прежнюю. В понедельник Глинский на эту новую работу впервые вышел, и сразу ему сунули дело об убийстве на платформе Тридцать третий километр. Дело гиблое, ни свидетелей, ни личности убитого, одинешенький труп в отечественной одежде и с портфелем, а в том портфеле молясина, простая, типа "медведь-медведь". Что ж, "братцы-медвежатники" нынче имелись в любой деревне и в каждой подворотне, таких молясин Глинский и в коллекции не держал бы, кабы не стремление к полноте собрания. Новый начальник, подполковник с битыми змеями на погонах, приказал временно "работать дома", - что было нарушением всех законов, - но до поры Кавель Адамович решил будущего начальника преступником еще не считать. Он предполагал, что на новой его работе, как и везде, преступников окажется полным-полно. Прямо на столе начальника стояла запрещенная щеповская молясина, хозяин кабинета наивно выдавал ее за пепельницу, но Глинский был уникальным профи, не такими трюками мозги ему запудривать. Мысленно, к уже полученному делу об убийстве, Кавель Адамович завел еще и дело о преступном гнезде щеповцев, противопоставивших себя всему миру, заявляя: "Мы щепа единственно правильная, как лес порубили, так мы полетели! " Но это пока только в мыслях. В портфеле убитого молясина типа "медведь-медведь" была очень изношенная, ее Глинский осмотрел тщательно. Надо полагать, если молясина и вправду принадлежала покойному, тот крутил ее целый день, медведи били друг друга молотами по башке, а "медвежатник" шептал: "Кавель Кавеля..." По опыту прежней работы Кавель Адамович знал, что "медвежатники" обычно люди сильные, чаще деревенские, и в радении способны взвинтить себя до такого состояния, что молясину разнесут, сами в припадке бухнутся, избу раскатают по бревну, невредима останется только чертова жила. Та, на которой круг вертится, фигурки движутся; порвать чертову жилу никому пока не удалось, хоть пирамиду Хеопса на нее подвесь, все цела будет. Сколько денег Федеральная служба извела, эту жилу пробуя порвать, сдуру связали жилой два самолета, приказали улететь в разные стороны. Ну, угробили самолеты, а чертова жила и теперь цела. Ладно. Убитый, судя по приметам в деле, был из городских. Стало быть, мог оказаться как "медвежатником", так и "медведевцем", то есть принадлежать к небольшой секте, отколовшейся от "братцев-стреляных" прямо во время скандала в московском бюро радиостанции "Свобода". С нынешним документом Кавелю Адамовичу в чердачные лабиринты "Свободы" нечего было и соваться, да и с прежним было рискованно: возьмут между делом интервью, а потом, сволочи, выпустят в эфир в знаменитой программе "Раскол за неделю". Кавель Адамович оставил рыбину в покое, глянул на входную дверь и на дверь в кабинет, и сделал выбор в пользу последней. Отер пальцы о фартук и пошел к письменному столу. Больше идти было почти некуда, мебель из гостиной Клара вывезла подчистую, даже электропроводку - скрытую! - из стен вынула. А в кабинете у Кавеля, кроме письменного стола, дивана и стула, были только стеллажи с молясинами, по всем четырем стенам. За годы трудов Кавель насобирал их столько, что в первый же миг, как обнаружил бегство жены, подумал не о Кларе, а о том, что освободилось место для новой экспозиции, для стеллажей, можно будет якутскую коллекцию расставить, подлинные "комаринские" заправить под стекло с сигнализацией, как в музее. И лишь потом выползло из глубин рассудка мерзкое напоминание о том, что ему, Кавелю Адамовичу Глинскому, едва ли теперь предстоит скорое пополнение коллекции. Ему теперь предстоит изо всех сил раскрывать несанкционированные убийства. Никому больше не нужны его необъятные познания. Никто не запишется к нему на прием за три дня, чтобы узнать, "влобовская" молясина изъята в очередном "корабле", или, напротив, "полбовская". "Влобовцы", сторонники правильного (по их мнению) разрешения вопроса о том, как убил Кавель Кавеля - "что в лоб, что пo лбу" - считали, что Кавель Кавеля убил именно ударом "в лоб", и находились вне компетенции Глинского, ибо кое-как, нехотя, все же зарегистрировались на Малом Каретном, а легальными ведает отдел генерал-майора Старицкого, с этим - туда. Но вот если молясина "полбовская", ну, тогда это к нам, к майору Древляну, вот вам к нему записочка: это молясина страшная, придумал ее ересиарх Платон Правша, он по сей день сидит где-то в лесах и твердит, что варил Кавель пoлбу, - это каша такая, вообще-то пшеничная, но в секте используют вместо нее особый горный ячмень, - да и получил пo лбу. Ест Платон Правша эту кашу пять раз в день и все ждет, что мученического венца сподобится. Насчет венца наша организация пока не торопится, хотя как только поймает этого быстрого разумом Платона... Ну, это посетителю знать не положено. А майор Древлян и сам не отличит полбовскую от влобовской, у этих отметина на лбу вот такая, а у этих - вот этакая, и один только Глинский во всей Федеральной службе различает подобные тонкости. А сейчас Кавель Адамович вновь был наедине с коллекцией. Он подошел к полке у окна, узкой, на такой в ряд больше двух молясин не поставишь. Но определил он сюда редкие, иной раз кровью добытые. Ох, как пришлось унижаться, какие бредни выдумывать, чтобы отнять у темного следователя-низовика подлинную слоноборскую молясину, - ведь ее, быть может, держал в руках, а если не держал, то наверняка благословил глава секты, сам Марий Молчальник! Глинский любовно снял молясину с полки. На слегка выщербленном диске, вырезанном из цельного спила мамонтового бивня, свободно вращалась планка, но фигуры на ней были необычные: на одной стороне робкий, поджавший хвост китенок, на другой - грозный, занесший длинным хоботом хрустальную кувалду слон; по молясине и сомнений быть не могло, что если кит да вдруг на слона налетит, то слон, и только слон, окажется победителем, беспощадно сборет врага. Таких молясин за всю службу видел Кавель Адамович только две; одну из них, к счастью, успешно присвоил. Рядом с шедевром слоноборов, которые слоньим духом борют, размещалась менее редкая молясина китоборов, последователей знаменитого поэта и философа Ионы Врана. На ней слон