Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Александр Попов
     Email: PAS2003@inbox.ru
     Date: 14 Sep 2005
---------------------------------------------------------------


     Повесть

     Из разговора: "Зачем ворошить былое? Живите проще!" "Не получится. Наше
прошлое - неотступная тень. Где нет тени,  там нет солнца, света  - надежды,
если хотите".



     Василий Окладников вспомнил себя маленьким:  мать ушла на работу, а его
оставила одного, спящим в  кровати. Он  проснулся, сполз  босыми ножками  на
холодный пол, подтащил к окну стул  и, пыхтя,  забрался на  подоконник. Окно
замерзшее, шершавое, и он лизал  его, протаивая лунку: хотелось  посмотреть,
не  возвращалась ли домой  мама.  Холод обжигал язык,  и он  немел.  Василий
прятал  язык  в  рот, грел  и  снова  лизал  окно. В проталинку  увидел, как
медленно падал  на  землю  снег,  и  Покровка со  своими пустынными  кривыми
улочками  и  одноэтажными, с  дымящими  трубами  домами  была так  бела, что
Василий зажмурился.  Глаза  мало-мало обвыклись, но матери за окном не  было
видно, улицы по-прежнему оставались безлюдными, только свора собак носилась,
иногда поджимая к животам замерзшие лапы.
     Послышались  странные звуки: му-у-у... Маленький Василий не знал тогда,
кто их мог издавать. В  проталину  увидел стадо рогатых, бокастых  животных,
испугался, спрыгнул на пол и нырнул под одеяло.
     - Мама, мамочка! - шептал он.
     Под одеялом согрелся и уснул. Проснулся потому, что зачесалась пятка, -
дергал  ногой, тер  ее  о матрац, но зуд  не прекращался.  Василий  выбрался
из-под одеяла, - оказывается, мать сидела на корточках и щекотала пятку.
     - Мама!  - бросился он  к ней на шею. -  Я увидел таких больших-больших
зверей - испугался. Они с рогами и копытами.
     - Ах, ты  мой маленький,  - прижималась  к нему своей  румяной холодной
щекой мать. - Это были коровы, их перегоняли на новую ферму.
     Мать была запорошена снегом. Сын слизывал с ее платка снежные пушинки и
говорил:
     - Ты - Снегурочка.
     Поздно  вечером  пришел домой отец. Он не  спеша стянул  с себя меховую
телогрейку,  сбросил валенки,  забыл снять шапку, сел за кухонный стол. Мать
подала ему ужин,  он молча, сосредоточенно ел.  Потом долго, с  наслаждением
пил горячий чай. Василий подошел к отцу и коснулся лбом его спины. Отец вяло
погладил сына по голове своей  шершавой большой ладонью, легонько  отстранил
от себя и ушел в спальню. Василию стало обидно и грустно.
     Он  забрался в  свой  темный игровой  уголок,  в котором  был  постелен
тряпичный коврик  и стояла небольшая коробка с игрушками,  достал одноногого
Буратино  и  стал  убаюкивать  его.  Из  спальни  доносилось тяжелое дыхание
спящего  отца.  Мать тревожно заглядывала  в  черное,  замороженное  окно  -
высматривала десятилетнюю  дочь Наташу. Она каталась на горке  и  обычно  не
спешила домой. Мать нервничала, ворчала:
     - Ух, погоди у меня.
     Наконец,  в комнату  ввалилась  с  клубами пара Наташа  - вся в  снегу,
обледенело белая, ее щеки полыхали,  волосы были растрепаны, беличья шапочка
зависла на затылке. Мать сердито сказала:
     -  Сколько можно носиться? Я вся как  на иголках...  - И загнала дочь в
угол.
     Василию не жалко сестру, он даже бывал рад, когда ее наказывали, потому
что она не брала его в игры. Наташа плакала, уткнувшись лицом в угол беленой
стены.  Брат смеялся  над ней, но внезапно  его смех  лопнул как  шар, и  он
всхлипнул, крепче прижав к груди несчастного Буратино...
     Хотел Василий  вспомнить  что-нибудь  хорошее,  но  вот  - подвернулась
грусть-тоска. Видимо, не волен он теперь даже над своей памятью.



     В пять лет Василия  отдали в детский сад. Промозглым осенним утром отец
привел его  в  длинный  старобревенчатый дом, легонько  подтолкнул к  полной
женщине в белом, как в больнице, халате, сказал сыну:
     - Вот твоя воспитательница  Рита Николаевна.  А я пошел. Смотри мне!  -
зачем-то погрозил он пальцем.
     Рита Николаевна провела  Василия в  группу - большую комнату, в которой
было до  чрезвычайности много детей. Они  играли  на большом ковре, кричали,
смеялись.  Но  Василий почему-то ощутил себя  одиноко, задвинулся  за  спину
воспитательницы. Рита Николаевна  подтолкнула его  к детям. Василий шагнул и
остановился: не хотелось  в толпу, к чужим  людям! Он с сожалением вспомнил,
как  замечательно  себя чувствовал, когда сидел дома под замком  один, играя
сам с собой. Воспитательница подтолкнула  его  настойчивее, но он  упрямо не
продвигался вперед, заплакал, растирая слезы кулаком.
     -  Ну,  плакса,  а еще мужик  и сибиряк, - засмеялась Рита  Николаевна.
Василий  увидел ее жидковатый трясущийся подбородок.  - Миша, Коля, возьмите
его к себе!
     Какие-то мальчики потащили Василия в кучу.
     - Будешь медведем, а мы - охотниками, - повелительно сказал ему высокий
крупный  мальчик Петя,  с важностью подкидывая  в  руке детское двуствольное
ружье.
     Мальчики повалили  Василия на пол, разбежались  по  углам, за  шкафы  и
столы и  стали  выкрикивать:  "Бах!  Бух!  Трах-тах-тах!"  Потом с  гиканьем
подбежали к Василию, перевернули его на спину:
     - У-ух! здоровущего мы медведя пристрелили!
     Растянули  Василия  за  руки,  за  ноги и стали понарошку разделывать -
голову,  лапы отрубать, шкуру снимать. Василию  было щекотно,  но он  не мог
засмеяться,  потому что  сердце  обжигала  обида: почему  именно его сделали
медведем? Он не прочь стать охотником, а не унизительно распластанной тушей.
Он вскочил  на  ноги,  нечаянно ударил локтем  Петю.  Тот мгновенно  ответил
ударом ружья в живот. Василий  чуть было не заплакал от боли, но  сдержался,
вырвался и убежал к окну; мальчики кричали вслед:
     - Посмотрите: чокнутый!
     Возле  окна было спокойнее; Василий прильнул носом к  холодному стеклу.
Ему хотелось побыть одному, но неожиданно все стали суетиться, бросили игры,
когда воспитательница возвестила:
     - Строимся на обед. Идем руки мыть. Живее, живее!
     Василию не хотелось куда  бы то  ни  было идти;  раздраженно подумал  -
почему он должен строиться? Однако Рита Николаевна оттолкнула его от окна.
     - Не хочу, отстаньте!
     -  А ты,  Вася,  захоти,  - и  за руку жестко-ласково  установила его в
строй.
     По  одному  подходили  к  крану  с  холодной  водой, смачивали  руки  и
проходили через  длинный  коридор  в соседнюю комнату,  в которой  уже  были
накрыты столы. Становились возле стульчиков и ожидали команды.
     - Сесть, - услышали, наконец.
     По  команде взяли ложку, по  команде  протягивали  руки к первому  и ко
второму блюду.
     Потом детей  повели на прогулку. Рита Николаевна  снова построила  свою
группу, и на улице сказала:
     - Туда не  ходить,  сюда носа не совать,  к забору  не приближаться, на
деревья  не лазить, а кто не послушается, у того  скалкой  одно  место  буду
греть, - улыбнулась она.
     Василий понял, что играть можно только под грибком  в твердом сыроватом
песке,  на качалке  и  возле  воспитательницы.  Под  грибком  ему  наскучило
копаться,  на  качалку  не пускали  Петя  с друзьями,  возле воспитательницы
стоять  ему никакого  интереса  не  было.  Подошел  к забору и  через  щелку
заглянул на улицу.
     - Куда, Окладников? - строго сказала Рита Николаевна.
     Василий вернулся, сел  в песочницу и долго  смотрел себе под ноги. Петя
весело смеялся, качаясь, пуская к себе только тех, кто заискивал перед ним -
дарил игрушки, угощал конфетами, поддавался в рукопашной -  Василий особенно
презирал таких детей - или подолгу просился на качалку.
     - А ты почему не просишься ко мне? - спросил Петя у Василия.
     - Не хочу качаться, - недовольно сказал неправду Василий и отвернулся.
     Все  ребятишки  играли, а  Василий одиноко сидел  в  стороне; никто  не
приглашал его в игры, и от обиды он украдкой всплакнул.
     К  вечеру  детей  завели в  группу. Василий  спрятался за перегородку в
сенях, потом выбежал во двор и стал карабкаться на забор. Он не знал, куда и
зачем хотел бежать, просто хотелось  оказаться от этого неприятного,  как он
полагал,  дома очень-очень далеко. Но кто-то  дернул  его  вниз, он ударился
коленом  о  камень и  громко,  неутешно заплакал. Сквозь слезы смутно  видел
склонившееся над ним  бородатое  лицо  дворника. Прибежала  воспитательница,
подхватила мальчика  под мышку и унесла в группу. Он вырывался, пищал и даже
укусил ее.
     Вечером Василий ждал  родителей, но они почему-то не  приходили за ним.
Неужели забыли?! - билось в сердце отчаяние. Пришла ночная няня, полноватая,
седоволосая старушка, и стала укладывать детей в постели. Василий заплакал:
     - Хочу домой. Где мой папа?
     - Ты же, милочек, круглосуточный.
     - Круглосуточный?!
     - Да, родной, всюнедельный.
     И  такого  слова  испугавшийся Василий  не знал. Ничего не понял он  из
объяснений  бабушки  и  решил,  что  мать  и   отец  навсегда  бросили  его.
Невыносимой  горечью  набухла  маленькая душа. Он упал на пол, уткнул лицо в
ладони и разрыдался. Бабушка уговаривала его,  гладила,  отвела к постели  и
раздела. Он утопил лицо в подушку и долго не мог успокоиться.
     Утро  влило  в  его душу  свежести и  ясности;  крепкий  сон  и  слезы,
казалось,  очистили  ее. Необычно сочно и мягко  светило в окно  солнце. Все
дети еще спали, когда Василий проснулся. Ему было приятно лежать под  ватным
одеялом и смотреть в окно.  Он видел пожухлую листву кленов и беловато-синее
небо  осени. Из щелок оконных рам тянуло холодком. Василию было грустно,  но
легко.  Неожиданно  он  вздрогнул   и  поморщился  -  детей   стали  будить,
поторапливая.  Воспитательница говорила, что нужно спешить,  так как остынет
завтрак.  Василий  подумал,  неохотно одеваясь, почему он должен  спешить на
завтрак, если ему совсем не хочется кушать?
     По  команде сели  за  столы, по команде поднялись.  Василию пришлось на
ходу доедать пончик, потому что он еще не умел так быстро есть.
     Детей  привели  в  музыкальный класс. Строгая,  но красивая,  с высокой
прической  тетя  стала разучивать с  детьми песню. Василий  быстро  запомнил
слова и  прилежно пел.  Старались все,  даже усердствовали, тянули слова  до
тончайшего фальцета,  но  музыкальный  руководитель досадливо  прицыкивала и
строго говорила:
     - Плохо. Еще раз. Бодрее. С улыбками. - И била длинными белыми пальцами
по клавишам.
     Спели раз, спели два, три,  четыре. Дети устали, ссутулились. Солнечные
блики запархивали из палисадника и забавно, зазывающе шевелились на стенах и
потолке. Детей тянуло на улицу, хотелось играть и бегать.
     - Через несколько дней наш музыкальный монтаж придет смотреть комиссия,
-  сообщила  недовольная  тетя,  -  если  так  плохо  будем  репетировать  -
опозоримся. А ну-ка, бодрее!
     Что   такое  "монтаж"  и  "комиссия"   Василий  еще   не  знал,  но  он
почувствовал,  что  тетя  не  отстанет,  пока  дети  не споют  так,  как  ей
представляется. Василию очень хотелось на улицу, и он старался  петь хорошо.
Его усердие руководитель заметила:
     - Молодец, мальчик, - погладила она Василия по голове. -  Все свободны,
а ты останься.
     Дети  сорвались с мест,  но  возле двери вытянутой рукой  их остановила
воспитательница, велела вернуться, сесть;  потом  велела встать, выстроиться
возле двери и тихо выйти.
     - Ведь вы меня  похвалили, почему же не отпустили? - Василий был весьма
огорчен.
     - Не  отчаивайся,  дружок. Наиграешься за  свою  жизнь. Ты  великолепно
поешь - попробуем исполнить сольную партию.
     Василий отвернулся и прошипел:
     - Не буду петь.
     Ему сдавалось, что с ним поступают крайне несправедливо.
     - Какой ты, оказывается, бука.
     Василий молчал.
     - Смотрите-ка, какой обидчивый! - засмеялась руководитель. - Ладно уж -
иди, гуляй.
     В пятницу за Василием пришел отец. Рита Николаевна взяла его за локоть,
отвела в  сторону  и, значительно-осуждающе  посматривая  на  Василия, долго
что-то говорила ему. Отец, прикусив губу, угрюмо слушал. На  улице он сказал
сыну:
     - Ты дрянной мальчишка.
     Василию от  великой обиды хотелось разреветься, но он сдержался и стал,
проявляя  независимость, отставать от отца. В его сердце отчаянно-ненавистно
билось - почему им  всем хочется обижать его?! Что  он сделал скверного, что
воспитательница наябедничала на него?!
     Два  дня  Василий  пробыл  дома, и с  каким  скрипом  и непокорством  в
понедельник  он  возвращался в детский  сад. Ему  хотелось чувствовать  себя
свободным,  вольным человеком, который может выбирать, ему  хотелось,  чтобы
рядом с ним всегда находились родные, любимые им люди - мать, отец и сестра.
Василию  было  тяжело  и  грустно  в  чужом,  незнакомом  обществе, хотелось
уединения,  тишины, хотелось ложиться в постель со  своей любимой игрушкой -
плюшевой собачкой, хотелось - когда дома никого не бывало - варить из сахара
петушков  и с упоением  их  сосать, хотелось  каждый вечер  встречать  маму,
прижиматься лицом к ее ногам.
     Утром, когда мать  спешно  застегивала  на  Василии пальто,  он  угрюмо
буркнул:
     - Не пойду в детсад.
     - Что за выдумки, Вася?
     - Не пойду, не пойду, не пойду! - закричал он, вырываясь из рук матери.
- Мне там плохо.
     - Прекрати!  - Мать  хлопнула сына по  голове. - И  без тебя  хватает в
жизни нервотрепки.
     Василий  не  ожидал,  что  мать  ударит  его, раньше она никогда его не
наказывала.  Больно  было  единственно потому,  что  самый  родной,  любимый
человек    не   захотел    понять    его    и    посочувствовать.    Василий
непокорливо-медленно побрел за матерью; молчали всю дорогу.
     На прощание мать обняла его и шепнула на ухо:
     - Прости меня, маленький мой: твоей маме страшно тяжело.
     Василий покачал головой, но взгляда на мать не поднял...
     Окладников устало закрыл глаза с желтовато-синеватыми веками: почему он
сейчас  вспоминает свое  детство? Может, потому, что именно тогда выковалась
его душа?  Себя, ребенка, ему почему-то  хочется назвать волчонком, который,
сколько его не корми, все равно смотрит в лес. Дети играли, веселились, а он
отчего-то  смотрел в  окно  или за ограждение. Смотрел на  свободу!  Василию
представлялось,  что за окном  или за ограждением  протекает  свободная, без
унижений и насилия жизнь.
     Он  уже тогда был человеком - правильнее, становился таковым, - который
что-то  задумал. Нет, он еще ничего серьезного, с перспективой  на всю жизнь
не задумал,  это  произойдет позже, но все  детсадовское заставило, вынудило
его кое-что замыслить.



     С ребятами в  детском саду Василий так и  не сдружился, но потянулся  к
Александре, или Саше. Она была тихой, бледной, застенчивой девочкой.
     Петя  как-то раз  придумал  игру: он - царь  на  троне,  его  друзья  -
придворные, бояре, стоящие возле  него, все остальные, в том числе Василий и
Саша, объявил Петя, - слуги. Все подчинились, одна лишь только Саша тихонько
возразила:
     - Я не буду служанкой.
     - А кем же, царицей, что ли? - усмехнулся Петя.
     Дети засмеялись. Василию стало обидно за Сашу - он крикнул:
     - Я тоже не буду слугой: пусть другие тебе прислуживают!
     Петя что-то шепнул  одному своему другу и подошел  к Василию.  Придется
драться! - сжал Василий кулаки.
     - Ты сейчас же  будешь  валяться  в  моих ногах: я одним мизинцем  тебя
уложу, - возвестил Петя.
     - Нет, никогда!
     Он толкнул Василия в грудь,  не кулаком, а всего  лишь пальцем. Василий
вдруг стал размахивать руками и упал затылком на пол: оказалось, что под его
ногами  сзади  лежал  друг Пети.  Кто-то  пнул Василия,  и  он  бросился  на
мальчиков с кулаками.  Вмешалась  воспитательница, всех драчунов поставила в
угол, в том числе и Василия. Ему было невыносимо горько.
     Потом он привел Сашу в кладовую, где хранились матрацы и подушки.
     - Тебе хорошо в саду? - спросил Василий.
     - Плохо.
     - А мне аж гадко! Знаешь что?
     Но  он  замолчал,  потому что  вдруг  испугался  мысли,  которую  хотел
произнести.
     - Что?
     Василий ощущал в жилах холодок, молчал.
     - Говори же!
     - Давай убежим отсюда. Далеко-далеко, - шепнул он в самое ухо девочки.
     Саша от  него отодвинулась;  он разглядел в  полумраке ее заострившийся
взгляд.  И   теперь  не  холодок,  а  огонь  разлился  у  него  внутри.  Ему
вообразились романтические картины - он скачет на коне, летит на  аэроплане,
лезет  на  скалу, охотится  на  льва,  -  такой  привиделась  ему  свободная
достойная жизнь.
     Саша молчала, испуганно смотрела на Василия.
     - Что же ты - бежишь? - Он потянул девочку к выходу.
     - Н-нет, - прошептала она.
     - Не трусь!
     - Боязно. Придет мама, а меня нету.
     -  Пустяки!  Дети  все  равно  когда-то  уходят от пап и мам.  -  И  он
решительно потянул ее к двери.
     -  Н-нет,  - снова  шепнула  она, но  как-то  неуверенно, с  трепещущим
сомнением. - Куда мы побежим?
     - Сядем в поезд и-и-и!.. Хочешь в Африку?
     - Там львы и крокодилы.
     - У меня припасена рогатка. Изготовлю лук.
     Не дожидаясь ответа  Саши, он  вытянул  ее в  раздевалку; там никого не
было. Мятежное  сердце Василия  словно  бы падало и вновь взлетало. Мальчику
было  до  головокружения   страшно,   но  чувство  неизведанного  тянуло   и
подталкивало  вперед.  Саша  была  бледнее, чем обычно,  и  дрожала.  Скорее
умчаться  из этого скучного  дома!  Василий  беспорядочно  хватал из кабинки
одежду, кое-как  одевался, толком не застегивал и не зашнуровывал. Успевал и
Саше помогать, сердито шептал:
     - Живее, копуша!
     Подбежали к  дверям - закрыты на внутренний замок. Василий застонал  от
досады.
     - Что делать, что делать?!
     Отчаяние сжало  его  сердце, он повалился  на пол, уткнул  голову между
коленей. Услышал тихий голос Саши:
     - Можно окно открыть.
     Василий  вскочил на ноги и обнял  свою подругу.  Крадучись, на цыпочках
пошли в другой  конец коридора.  Кто-то вышел  из игровой  комнаты - беглецы
метнулись за кабинки, прижались к полу.
     - Где эти поросята? - услышали они Риту Николаевну.
     Наконец,  дверь захлопнулась,  установилась  тишина.  Василий с  трудом
отодвинул  ржавые щеколды на  рамах  и распахнул окно -  прекрасный холодный
ветер бросился в его  жаркое  лицо.  Оба тихо засмеялись. Он затянул Сашу на
подоконник, и  они вместе, взявшись за руки,  выпрыгнули  на улицу и во весь
дух побежали.
     Они  часа   три  бродили  возле  железнодорожной  станции  Покровки   -
небольшого зеленого дома. Наблюдали, как сцепляли и отсоединяли вагоны, как,
поднимая  гигантские  вихри,  проносились по  восточно-сибирской  магистрали
электровозы с бесконечными  составами.  Не дождавшись пассажирского  поезда,
решили  уехать на остановившемся на минуту-другую товарняке, однако никак не
могли забраться  на платформу вагона, -  первая ступенька находилась высоко.
Василию все же  удалось ухватиться за какую-то скобу, но внезапно с грохотом
и   скрежетом  состав   тронулся  с   места.  Василий   ударился  головой  о
металлический уголок и полетел вниз. Его рука упала рядом с колесом, которое
медленно  катилось по рельсу. Мгновение - и он мог бы  остаться  без  кисти.
Отдернул руку, ударил ладонью о верх колеса и с испугу побежал что было сил,
забыв  о подруге. Она  закричала,  и  он остановился. Ему стало  совестно за
трусость. Они молча побрели, куда глаза глядели. Мимо  проносились, леденяще
обдувая   лица,   поезда.  Стало   понятно,  что  пассажирские,   скорые  не
останавливались на этой захолустной станции.
     Вечерело. Василий  и Саша  мерзли. Сибирь есть  Сибирь: ветер, которому
они обрадовались в первые минуты побега, оказался жутко холодным и жестоким.
Саша вся  съежилась и походила на старушку. Голод тревожил покуда осторожно,
но  уже  хотелось есть.  Вокзал  почему-то  оказался закрытым  на замок. Где
поесть,  обогреться  -  они  решительно  не знали. Присели  на  лавку.  Саша
заплакала, но назад не просилась.
     Вдруг  Василия кто-то  ударил сзади по  шапке.  Обернулся -  перед  ним
стоял,  усмехаясь,  рыжеватый  подросток  лет   двенадцати   в   поношенной,
замызганной куртке. Василий подумал, что  незнакомец  будет требовать мелочь
или даже побьет.
     - Давно я за вами, воробьи, наблюдаю. Сбежать хотите?
     Василий дерзко ответил:
     - Чего надо? Мы тебе не мешаем, и ты не встревай в наши дела, понял?
     - Ух  ты, козявка, - засмеялся паренек, но бить не стал. Хитро прищурил
глаз: - Хотите жрать? А погреться?
     Василий и Саша одновременно вскликнули:
     - Конечно!
     И все засмеялись.
     - Айда за мной.
     Они шли долго перелесками и пустырями; выбрались за поселок к Ангаре, к
пяти-шести брошенным, ветхим домам, которые мрачно, обреченно-уныло смотрели
на людей  своими  темными,  без  рам  и стекол окнами. Было жутковато.  Саша
крепко держала  руку Василия, который косо посматривал на парня: а вдруг тот
задумал что-нибудь недоброе? Шепнул Саше: "Бежим!"
     Парень успел поставить Василию подножку, и он вместе с Сашей растянулся
в хрусткой льдистой луже.
     - Ну, балбесы! Чего испугались?
     - Мы не пойдем с тобой, - сказал Василий. - Ты нехороший человек.
     - Я  хотел  вас обогреть  и накормить,  а ты болтаешь, будто я хреновый
человек. Эх! - махнул он рукой и скорым шагом направился к одному из домов.
     -  Холодно, - пискнула мокрая, согнувшаяся Саша. Василий  тоже был весь
сырой и дрожал.
     -  Замерзните - приходите,  -  крикнул  парень,  скрываясь  в одной  из
развалюх.
     Уже совсем стемнело, было жутковато рядом с умирающими домами.
     - Пойдем к мальчишке, - сказал Василий. - Будь что будет.
     Они поискали в темноте дверь, но не нашли.
     - Сюда лезьте, козявки, - услышали они откуда-то снизу.
     И  у самой земли отодвинулась доска. Почти ползком влезли в полутемное,
но теплое помещение, напоминавшее нору. На низком столе дрожало пламя свечи,
тени  легли   на  голые  обшарпанные  стены.  Топилась  "буржуйка",   весело
потрескивали  дрова.   Саша  боязливо  прижималась  к  Василию,  но  он  уже
почувствовал,  что  парень  добр и, несомненно,  не злодей.  Он  угостил  их
картошкой в мундирах. Саша пожаловалась, что  у нее  болит  голова.  Парень,
представившийся Ковбоем, потрогал ее лоб:
     - У-у,  принцесса!  Да у  тебя  жар.  Живо раздевайся -  я  натру  тебя
спиртом.
     Саша  не  хотела раздеваться, но  Василий  уговорил  ее.  Ковбой  натер
худенькое тело девочки спиртом,  укутал с  ног до  головы  каким-то  старым,
ветхим одеялом, уложил на топчан, а сверху прикрыл своей курткой.
     Василий  и  Ковбой долго  пили  чай, беседовали.  Василию  льстило, что
взрослый мальчишка обращается с ним как с равным.
     - Ты сбежал, Васька, из детсада, а  я ушел из дома, -  сказал Ковбой. -
Чую, мы  с тобой два сапога - пара. Мне  нравится  свободная  жизнь  - чтобы
никто не  стоял над душой.  Люди насочиняли  для себя всяких  правил - вот и
пусть выполняют их, а я не хочу.
     - И я не хочу!
     - Молодец. Будешь моим корешем. Создадим свободное поселение. В нем все
будут жить так, как считают нужным.
     - Здорово!
     - Ты хотя маленький, но умный.
     - Ты думаешь, родители и воспитатели дадут  нам жить здесь?  - вздохнул
Василий.
     - Мы пока тут, а потом уйдем в горы, в тайгу, создадим новое поселение.
     - Найдут, воротят...
     - Не дрейфь: построим подводную лодку или самолет. Скроемся!
     - Тебе дома очень плохо?
     -  Муторно! Батька пьет, мать орет на него. Я живу то дома, то с бабкой
и  дедом,  то  здесь. Бабка  меня все ругает - то за  двойки, то  за дыры на
брюках, то едой попрекает. Мать  норовит за ухо взять, но я ускользаю  от ее
руки.  Деду  удается меня вдоль  спины вытянуть,  но я сам ему  поддавался -
хилый он. Но вчера подрался с ним - не хочу больше терпеть.  Эх, как здорово
жить на берегу реки, не ходить в школу!  Хреново одно - приходится воровать.
Жить-то  надо  как-то.  Я клевый  вор,  еще ни  разу не  попался.  Как кошка
крадусь. Хочешь, тебя, Васька, научу воровать?
     Василий смутился и, не зная, что ответить, пожал плечами.
     - Почему тебя зовут Ковбоем?
     -  Ковбои  - конные  пастухи  в Америке. Они до  жути сильные, ловкие и
смелые  парни.  Никто  ими  не командует. Они  -  свободные  люди.  Помогают
индейцам. Один старый  ковбой дружил с индейцами, которых в наглую  выгоняли
со  своих  земель  белые колонизаторы. Однажды  они захватили в  плен  вождя
племени. Ковбой подполз поздно ночью к стоянке белых, чтобы спасти вождя...
     Но Василий уже засыпал. Неожиданно застонала Саша; она сбросила с груди
одеяло и куртку, металась. Ковбой потрогал ее лоб:
     - Совсем, дружище, худо ей. Может умереть.
     Василий поднес  к губам подруги кружку с водой, но струйка потекла мимо
рта. Девочка с закрытыми глазами вскрикивала: "Мама, мама..."
     Василий  вдруг  испугался,  его  незакаленные нервы не выдержали,  и он
заплакал.
     - Не нюнь, - сердито отодвинул его в сторону Ковбой...
     Василий очнулся ранним утром. Ковбой сидя дремал возле Саши. Она спала,
была землисто-бледной. Ковбой вздрогнул и потянулся.
     - Спит? - спросил он у Василия и заботливо подоткнул под Сашу одеяло. -
У тебя деньги есть?
     - Нету.
     - Что ж, пойдем на дело: девчонке обязательно нужно молоко и мед.
     - "На дело"?
     - Живо собирайся.
     Они долго  шли  за поселком по оврагам, пустырям, потом перелезли через
забор, присели на корточки за какими-то ящиками. Ковбой тихо сказал:
     -  Тут, Васька, продовольственный склад, в нем навалом  меда, сахара  и
конфет, -  всего, короче, завались. Я уже давно приметил в стене одну доску,
она легко отодвигается. Но  для меня  узкий пролаз,  а другие  доски не могу
оторвать. Ты  маленький  да щупленький - проскользнешь.  Будешь подавать мне
все, что увидишь, но главное - мед и сухое молоко, понял?
     - Ага, -  радостно  качнул головой Василий, которого захватывала  новая
игра.
     Послышались чьи-то шаги.
     -  Видел,  видел  я -  пацаны сиганули  через  забор,  - частил  кто-то
обеспокоенно.
     - Померещилось, поди, - ответил ему хрипловатый, позевывающий голос.
     Люди потоптались возле ящика,  за  которым притаились Василий и Ковбой,
ушли.
     Ковбой отдернул доску и  затолкал Василия в склад.  В нем было  темно и
затхло; Василий посидел на полу, пока глаза обвыклись.
     - Бросай! Чего ты там?
     Василий   подал   несколько  картонных  ящиков  и  банок,  но  внезапно
заскрежетал замок  и следом заскрипели  большие двери.  Свет  хлынул в глаза
Василия; он  отбежал в темный  угол, заваленный мешками.  Но шаги  неумолимо
приближались к нему, и он рванулся к лазу.
     -  Ловите,   ловите   вора!  -  устрашающе-громко  закричала   высокая,
широкоплечая женщина.
     Ошеломленный Василий увидел лихо перепрыгнувшего через забор Ковбоя...
     Надрав уши, Василия сдали в милицию, и он до вечера просидел в дежурке,
не признаваясь, кто он и откуда. Он  не испытывал чувства страха, а только -
досады, что  придется вернуться в детский сад, к  опостылевшим порядкам.  Он
хотел снова очутиться в жилище  Ковбоя, окунуться  в свободную жизнь. Пришли
за ним мать и отец, - он и им не обрадовался.
     -   Васенька,  крошка  мой!   -  Мать  подхватила  Василия  на  руки  и
беспорядочно целовала, крепко прижимая к груди.
     Василий расплакался: он понял - теперь не вырваться к Ковбою!
     В детский сад Василия не отдали, хотя отец настаивал. Дома не закрывали
на замок, как  прежде: все же он  стал взрослее, следующей осенью должен был
пойти в школу...
     И   тяжело  итожится   в   голове   Василия  Окладникова,   в  волнении
прикуривающего очередную папиросу: побег  был неудачным и беспомощным рывком
в  новую, независимую жизнь.  У него после еще были  рывки,  но, как и этот,
отчего-то  заканчивались они невезуче. Может, ему слишком  многого хочется в
жизни, и он неразумно  спешит? Остановиться на  чем-то малом?  А может быть,
уже поздно?



     Василий  рос. Много читал, старательно учился. Но оставался замкнутым и
одиноким.   Присматривался  к  взрослым  и  нередко  задавал  им   странные,
озадачивающие вопросы:
     - Вы счастливый человек?
     Люди над ним посмеивались, избегали прямого, честного ответа:
     -  Нашел о чем спрашивать.  Об этом предмете лучше,  малец,  не думать.
Живи да живи себе, пока Бог дает такую возможность.
     Родителям они говорили:
     - Чудным у вас Васька растет!
     Мать и отец угрюмо отмалчивались.
     Единственными  друзьями  Василия  была  Саша  и какое-то время  Ковбой.
Однако Ковбой однажды попался на крупном воровстве и на долгие годы загремел
на зону.
     Семейная  жизнь  Василия  была  скучной:  мать и отец вечно работали  в
двух-трех   местах,   пытались   заработать  столько  денег,  чтобы   зажить
обеспеченно, безбедно.
     -  Мы  во  что бы то  ни стало,  наконец-то,  заживем по-человечески, -
иногда  вслух  предавалась  мечтаниям  мать.  -  Построим   прекрасный  дом,
обзаведемся приличным имуществом...
     - Мама, а разве сейчас мы живем не по-человечески? - спрашивал Василий.
     - Мы живем от зарплаты до зарплаты, а это ужасно. Ужасно!
     Он родителей видел редко. Ему рано захотелось уйти из  семьи. Но первым
ушел отец. Василий однажды случайно услышал разговор между родителями.
     - Пойми, Таня, так жить невозможно... Я устал... Я уже  лет  десять  не
видел твоей улыбки... Когда же мы, в конце концов, начнем жить?
     - Построим дом, купим машину... - робко стала урезонивать мать.
     -   Жить  надо  когда-то,   а  не  строить  дома!  Ты  вся  вымоталась,
постарела...  а я на кого похож? И все ради  этого чертового дома?  Запомни,
привольно  живут  только  блатные и воры,  а  нам,  простым  трудягам,  надо
смириться...
     - Да, надо смириться, - произнесла в полдыхания мать,  но в  ее  словах
Василий угадал слезы.
     В одно прекрасное время отец не вернулся домой. Он нашел себе женщину в
другом поселке. Мать стала выпивать. Дом  Окладниковы так и не построили, но
купили автомобиль, и отец забрал его себе.
     Как-то Василий  пришел домой из  школы и  увидел мать, сидящую на стуле
возле  печки, в которой потрескивали горящие  поленья. Мать дремала или даже
спала. Ее  узкие  плечи были сутулы,  кисть  загорелой руки  слабо  свисала,
словно  неживая, с  колена.  Ноги,  обутые в  старые башмаки, были вытянуты.
Василий тихонько подошел ближе и зачем-то всмотрелся в ее лицо, и увидел то,
чего раньше не замечал: он вдруг обнаружил, что мать уже старушка. Не годами
-  ей не  было и сорока пяти, - а всем своим обликом она уже была безнадежно
стара.  Ее  лицо - невыносимо  серое,  дрябловатое, нос заостренный,  как  у
покойницы.  Ему  стало нестерпимо жалко  мать. Она  очнулась.  Он  отпрянул,
склонил голову.
     - Пригрелась  и  задремала, - слабо улыбнулась  она.  -  А  ты  знаешь,
Василек, у нас новость: Наташа замуж собралась. Экая глупая:  училась бы.  -
Мать заплакала: -  Все  в жизни прахом пошло. Хочешь одного, а что-то все не
туда  поворачивается.  Хоть  ты  выбился  бы  у  меня  в  люди  и  зажил  бы
по-человечески.
     -  А как это по-человечески? - всматривался  в глаза матери сын, словно
не хотел упустить и малейших изменений в ней.
     Мать подняла на него тяжелые, но бесцветные, словно бы выцветшие, глаза
и  не  ответила.  А  в  нем  полыхало:  знаю  как, знаю!  И  буду, буду жить
по-человечески! И он  зачем-то  сжимал  за спиной кулаки,  будто  должен был
сейчас же вступить с кем-то в драку.
     Мать  стала часто  болеть, мучилась  желудком, хотя так же выпивала, но
тайком от сына. Сразу в нескольких местах она уже не могла работать, средств
ей и сыну не хватало для жизни. Василий никогда не просил у матери денег, но
каждый раз, получив зарплату, она давала ему немного, однако так странно это
делала, что он порой сердился: медленно, с  несомненной неохотой вынимала из
матерчатого   кошелька   деньги   и   как-то  неуверенно-осторожно   -   или
настороженно? - протягивала их сыну.
     -  На, -  тихо  произносила мать,  словно  бы  умышленно, чтобы  он  не
расслышал.
     Василий протягивал  руку, но  мать  не  спешила отдать деньги  -  долго
внушала  ему,  что  каждую  копейку нужно ценить,  что  она  трудовым  потом
достается. Василий  угрюмо,  но  вежливо отвечал  матери, что  ему не  нужны
деньги, а когда понадобятся - попросит, мол, сам. Она всхлипывала:
     - Не любишь ты мать. Я тебе даю от всего сердца, на конфеты, а ты!..
     Василий брал деньги, но мать еще долго не могла успокоиться.
     С  годами  она  пила  уже  не скрываясь  от сына. Иногда  в одиночестве
Василий шептал, как молитву:
     - Я вырвусь! Я горы сворочу. Старость  мамы будет счастливой.  Господи,
помоги мне!..
     Сестру он видел редко, отдалился от нее. Не сошелся близко с ее мужем -
мужчиной в годах, солидным. После он разобрался, что Наташа  вышла  замуж по
выгоде, но никак не по любви: муж имел приличную, высокооплачиваемую работу,
квартиру в городе. Как-то раз Василий прямо спросил у сестры:
     - Ты счастливая?
     - Чего-чего?! Да что такое счастье? Кто ответит? Нет такого человека на
земле. Просто живи, просто живи, брат, и не  забивай  себе голову вопросами,
на которые никто не может ответить.
     - А  мужа  ты не любишь, -  язвительно-насмешливо  примжурил  один глаз
Василий.
     - Любишь, не любишь, а жить надо, - парировала сестра. - Мама всю жизнь
любила отца, а  что из этого получилось? Он убежал  туда, где легче живется.
Легче! Вот тебе, Вася, и вся философия жизни.
     - Вся? Точно?
     - Вся! Точно! Посмотрю, как ты устроишь свою жизнь.
     - Устрою - не бойся.
     - Дай Бог.
     Самое  радостное и нежное воспоминание  Василия  из  той  подростковой,
юношеской поры - Саша, Александра.
     Он  помнит  ее  вечно бледное, худощавое лицо, большие серовато-зеленые
глаза, тайком всматривавшиеся в  него. Она почему-то  стеснялась смотреть на
него прямо, и всякий раз, нечаянно встречаясь с его взглядом, опускала глаза
и даже краснела. Василий не знал тогда, любит ли он ее, но тянуло его к этой
скромной, спокойной девушке. Не было у него подлинного друга, кроме Саши, и,
быть может, не  оставалось  более близкого человека,  чем она.  Многие  люди
воспринимала Василия как-то холодно, настороженно. Учителя нередко ругали за
упрямство, сверстники  недолюбливали за пасмурный,  молчаливый нрав, а  Саша
принимала  и  понимала  его таким,  каким  он  был. Он  чувствовал, что  она
по-настоящему любит его.
     Самые свои сокровенные мысли Василий доверял только Саше. В день, когда
он получил свидетельство  о восьмилетнем образовании и должен был  решиться,
чем  дальше заниматься, как  жить, состоялся разговор с  Сашей,  может быть,
самый важный в его жизни.
     Стояло лето;  уже который  день  лил  дождь. Василий  и Саша  сидели  в
беседке,  и какое-то время молча  наблюдали за вырывающейся  из  водосточной
трубы дождевой  водой; она с шумом падала в лужу, разбрызгивалась и глинисто
мутнела. Грязный поток устремлялся в овраг, который  день  ото дня ширился и
подступал к дороге. Василий рассеянно рассуждал:
     - Казалось бы,  Саша, какой пустяк: льет дождь, то тихо, то припускает.
Вода,  просто вода, она  щекочущими струйками ползет  по  моему лицу,  но...
вот-вот испортит дорогу. Реки могут  выйти из берегов, и принесут  много бед
людям...
     - Ты сегодня, Вася, какой-то странный.
     - Так, пустяки, не  обращай  внимания...  Понимаешь,  Саша, человека  я
встретил одного  - славного  мужика.  Он  на  Севере  бригадиром монтажников
вкалывает.  Сын  дяди  Вити  Дунаева,  знаешь? Николай.  Отцу  своему  купил
мотоцикл  и коня.  Денег  у него - куры  не клюют.  Если честно - завидую. -
Василий замолчал, прикусив губу.
     - Разве деньги - главное?
     - Бывает  так,  что главное. Понимаешь, я  хочу  жить по-другому.  Я не
желаю всю жизнь, как мои родители, бороться за копейку. Деньги дают человеку
свободу. Высшую свободу!
     - Высшую?
     - Не  маленькую, - усмехнулся он.  - Хочу заработать много-много денег,
привезти  матери,   положить  перед   ней  и   сказать:  "Теперь  ты,  мама,
счастливая".
     - Ты уезжаешь на Север?
     - Уезжаю! Рискну. Сначала я  туда отчалю, а потом тебя перетащу. Мы там
будем жить - во как! А в Покровке... нет, здесь надо тянуться из года в год,
а там - большие деньги. Сразу - много, много денег!
     - Ты же хотел  пойти  в  девятый класс. Сам  вчера  говорил, что  после
десятого поступишь в институт. Передумал?
     - И институт закончу, а сейчас главное - деньги, деньги.
     Саша заплакала, уткнула лицо в ладони.
     - Саша, что с тобой?
     Она молчала и всхлипывала.
     - Все будет отлично - вот увидишь!
     - Мне страшно за тебя...
     - Прекрати! Довольно слез. Я решился...
     Василию  минуло шестнадцать  лет,  и  потому ему  казалось, что  он все
сможет преодолеть, всего достигнет,  стоит  лишь только  захотеть.  Что  там
впереди? Счастье? Смех? Слезы? Боль? - тревожно вздрагивало в  душе Василия.
Но  ему представлялось, что в его жизни будет только счастье, доброта людей,
радость. Он, конечно, понимал,  не мог не понимать в свои годы,  что в жизни
будет не только  приятное, но все  же не верилось в  плохое, как не  верится
ребенку, что  его  красивый песочный замок, над которым  он столько  времени
трудился, рассыплется...
     Нелегко думается Василию Окладникову,  вспоминающему свое  отрочество и
пору ранней юности:  неужели бедность подтолкнула Василия к  тому страшному,
чем  вскоре  обернулась  его  жизнь?  А  ведь  начиналось  все  так  легко и
безобидно!



     Маленький  аэропорт   поселка  Полярный  Круг  встретил  Василия  тугим
студеным ветром, лазурным  чистейшим  небом  и бодрящим  воздухом  с запахом
оттаивающей  тайги.  Вдалеке  айсбергом  возвышалась   высокая,   сверкавшая
алюминиевым  панцирем перерабатывающая фабрика. Из карьера тянулись  БелАЗы,
загруженные глыбами голубовато-серой кимберлитовой руды, из которой добывают
алмазы.  Иногда ветер  начинал  дуть сильнее, -  у  Василия мерзли руки,  он
поеживался и содрогался. Направился в поселок разыскивать Николая Дунаева.
     Внезапно с северо-востока ударила резкая мощная  волна воздуха. Василий
оглянулся - на него стремительно надвигалась густая, расплывшаяся на полнеба
туча.  Ярко-желтое солнце провалилось  в бездну  - на  землю  упала  плотная
сизо-серая тень. Ветер хватал тонкие ветви пыльных лиственниц  и трепал их в
разные стороны.  В воздухе  нарастал  гул.  Крупными хлопьями повалил  сырой
снег,  забивая  глаза  Василия.  Он  бежал по скользкой  узкой тропе, рискуя
упасть. Ему было весело, он подпрыгивал:
     - Здорово, отлично, черт побери! Сильнее, сильнее!
     И Василию хотелось, чтобы и в  его жизни всегда была буря, в которой он
чувствовал бы себя так же бодро, свежо и устремленно.
     Ветер  ослаб,  снег пошел редко. Темно-лиловая туча  уползала к югу,  и
вскоре все  затихло. Густо светило отшлифованно-золотистое  северное солнце.
Обжигая  глаза, блестели лужи. Над посветлевшей, сверкающей тайгой  курилась
синеватая дымка. Пушистый, ослепительно-белый снег  набухал влагой и оседал.
Потеплело.  С  лиственниц  и берез  падала  вода, капли  радужно вспыхивали.
Тревожно пахло сырой прелью  тайги, свежей карьерной  глиной и снегом. Рядом
гулко  работали  моторы  под завязку  нагруженных  БелАЗов, слышался шум  на
строительстве жилого дома. Бреюще заходил на посадку самолет.
     Николая  Дунаева  отыскал в малосемейном общежитии. Уже был вечер,  его
жена и ребенок спали. Николай, молодой, бородатый мужчина, уложил Василия на
раскладушку,  но тому  не  спалось, было  тоскливо  и как-то боязно. Чувство
одиночества  давило  сердце,  как никогда еще. Он ясно и остро почувствовал,
что вошел в новую, большую и какую-то пока еще неуютную жизнь.
     Дунаев  помог  Василию   устроиться  в  бригаду  монтажников-верхолазов
подсобным  рабочим;   бригада   строила  вторую   очередь  уже  действующего
ремонтно-технического центра...
     Одним ранним  утром за металлическим столом в  бытовке сидели звеньевой
Левчук,  мужчина  лет  пятидесяти,  и бригадир Дунаев. Они спорили, указывая
пальцами в  мятый чертеж. Рядом переодевались  монтажники,  гремели цепями и
карабинами  предохранительных  поясов, скрипели грязными, в голубовато-седой
глине, сапогами, шуршали грубой  брезентовой робой, стоявшей  колом. Четверо
резались  в  домино,  язвительно-насмешливо подшучивая  друг  над другом,  с
размаху припечатывали  костяшки  на  столешницу.  Пахло  потом.  Плавал  над
головами папиросный дым. Дунаев горячился, нервничал, говорил громко,  скреб
толстыми мозолистыми  пальцами в густой  диковато-рыжей  бороде.  Левчук был
спокоен, отзывался своим мягким южным говорком:
     - Слушай,  Микола, к  какому бису,  кажи,  нынче монтировать кровельные
панели? Ведь после сто потов с себя и людей сгонишь, чтобы гусеничным краном
установить  кресты и  усе  другое. Подождем панели  из Киренска,  они вскоро
будут на месте.
     - Не надо ждать.
     - Надо.
     - Не надо!
     - Надо.
     - Эх, упрямый ты хохол!
     -  Микола, сделаем  так:  пусть усе  решают, як быть.  Старший  прораб,
кажись, не против, но  монтировать не ему - нам. Он - пан, ему нужен план, а
нам нормально робить.
     - И стоящий заработок, - сказал Дунаев. - Прежде чем  ответите, мужики,
вот что скажу  вам: если не смонтируем панели в  этом месяцы - не заработаем
хорошо. До конца июля  осталось  девять  дней. Навряд  ли  в ближайшее время
придут конструкции из  этого долбанного  Киренска. Надеяться не на что. Надо
пахать, делать деньгу. Добро?
     - Добро, - махнул  рукой  монтажник Родин, крепкий, горбоносый мужчина.
Все молча согласились.
     Левчук нахмурился и вышел из бытовки, хлопнув дверью.
     Панелей  для  монтажа было  через край - работали с утра и  допоздна, с
редкими перекурами  и коротким обедом. Дунаев изредка отправлял  Окладникова
работать наверх, хотя тот не был монтажником.
     -  Я  тебе, земляк, оплачу как  монтажнику, а  они  раза  в три  больше
разнорабочих зашибают, -  сказал бригадир. - Привыкай к хорошим  деньгам - в
них сила, - подмигнул он.  Василий  благодарно улыбнулся ему. - После армии,
Вася, попашешь на  Севере лет семь и - с капиталом отчалишь на материк. Надо
жить крепко,  безбедно. Ты парень  неглупый, - быстро  поймешь, в  чем  соль
жизни.
     - Мне и теперь понятно, Коля.
     - Молодец. - Дунаев прикурил, помолчал,  всматриваясь в белесое небо. -
На  других посмотришь, Василий, - живут,  гады, поторговывают на рынке, дома
имеют, машины, ковры, а мы что, лысые? Мы тоже хотим пожить вольно и широко.
Воровать не умею, пусть другие занимаются этим промыслом, все, что мне надо,
заработаю честно.  Года через  два  куплю на  материке, где-нибудь  на  юге,
домок. Там дома с  садами - шик! Потихоньку развернусь...  Правильно сделал,
земляк, что в Полярный прикатил. Если не запьешь, крепко будешь жить - Север
поможет.
     Август выдался в Полярном Круге по-южному жарким. Солнце палило. Густая
иссера-голубая карьерная пыль толстой кожей лежала на всем поселке, - машины
поднимали  в  воздух столько  пылевой кашицы,  что прохожий выбирался из нее
голубовато-седым, чихая, кашляя и ругаясь.
     Бригада Дунаева смонтировала часть конструкций не так, как требовалось,
с нарушением  последовательности. Получили  за  работу большую зарплату,  но
теперь,  как  и  предсказывал осторожный Левчук,  монтировалось  мужикам  до
чрезвычайности трудно и даже опасно...
     Левчук был  зол  и сумрачен,  на  его  багровом широком  лице  блестели
крупные  капли  пота,  ноздри  нервно  шевелились,  когда насмешливо-сердито
смотрел он на ехавший  по  изрезанной дороге  гусеничный кран, который нужно
было  загнать  в  цех,   чтобы  устанавливать  конструкции,   с  запозданием
полученные  из Киренска. Бригада понимала, что удобнее,  несомненно, было бы
монтировать башенным краном, который, как жираф, возвышался на рельсах рядом
с  недостроенным цехом.  Но  теперь, когда уже  установлены панели кровли  и
большинство конструкций верхнего пояса, его  невозможно  было использовать в
деле, и вот, пришлось пригнать с базы гусеничный.
     Вздрогнув и  наклонившись стрелой вперед, кран  замер  внутри  цеха. Из
маленькой, промасленной кабины выпрыгнул пожилой, с веселыми глазами мужичок
и крикнул Левчуку:
     - Здорово живешь, что ли!
     Левчук молча, с  неудовольствием махнул головой. Крановщик не обиделся,
а подмигнул полному, неповоротливому электрику; помог  ему подключить к сети
кран. Через полчаса все было готово, и Дунаев, Левчук и Окладников принялись
монтировать площадки, переходы и лестницы внутри цеха.
     Вырывался из-за сопок жаркий таежный ветер  и поднимал к ярко-лазурному
небу  облака пыли,  которая искрилась и  липла к  потным лицам  монтажников.
Левчук  работал  молча,  угрюмо,  сосредоточенно,  на слова Дунаева  отвечал
скупым кивком головы.  Кран тяжело маневрировал, задевал стрелой за колонны,
монорельсы и кресты, - площадка была  чрезвычайно  узкой.  Крановщик  уже не
улыбался, пот резал его зловато сощуренные глаза, но он боялся оторвать руки
от рычагов и  обтереть  лицо. Губы  у него дрожали от  великого  напряжения,
потому что  требовались  предельное внимание  и  филигранная  точность. Чуть
ошибешься,  и  может  приключиться  авария или - покалечишь,  а то и  убьешь
монтажника.
     - Эх, парни, как было бы ловконько  с башенным краном! - крикнул он, не
вытерпев.
     Стрела  несколько  раз  задела   колонны  -  цех  устрашающе   гудел  и
сотрясался. Крановщик завопил:
     - Экие вы, мужики, бестолочи!  Разве, в рот вам репу, свой дом стали бы
с крыши строить?
     Левчук присел в тенек.
     -  Потихоньку, Михаил,  можно бы...  -  сказал Дунаев, присаживаясь  на
корточки рядом с Левчуком и вынимая из кармана пачку "Беломора".
     Молчали,  покуривая  и  поглядывая   в  яркую  синюю  даль,  в  которой
покачивались  в  напластованиях марева  белые облака.  От  раскаленной земли
поднимался густой жар.
     - Помню, мужики, - нарушил тяжелое молчание Левчук,  прикуривая  вторую
папиросу,  - как  батяня научил меня робить. Он плотником был, добрым, скажу
вам,  мастером.  Хаты,  бани, клети,  конюшни - усе строил, що ни  попросют.
Однажды  с артелью рубил баню. Мне тогда  лет восемнадцать минуло -  хлопец,
одним  словом. Уже по дивчинам бегал.  Бате  я лет с семи помогал, сперва по
мелочам, а после был на равных со всеми. Так вот, робили мы  баньку.  Ладная
получалась  - бревнышки  гладкие, ровные, круглые. Поручил мне батя потолок.
Стругал я доски  и бруски прибивал. К вечеру  почитай усе готово было, а тут
хлопцы идут: "Айда, Миха, к  дивчинам".  Загорелось у меня, но надо было еще
пару  досок обстругать  и  пришить. Давай як угорелый  -  раз-два,  раз-два,
рубанком туды-сюды. Готово! Пойдет!  Кое-где занозины торчали, однако думаю:
не заметит батя. Побросал  инструменты  и  вдул що  было  духу  за хлопцами.
Поздно вечером заявляюсь домой -  сидит батя  за столом, сгорбатился, сурово
уперся  в  меня  глазами.  "Ты чого же,  кобелина, батьку позоришь? Ты людям
делал? Так и делай по-людски". И як со всей силы ожарит  меня бичом, -  я аж
зубами заскрежетал. А он - еще, еще,  еще.  Я кричу, а  он -  жарит, жарит и
приговаривает: "Людям,  кобелина, делал? Так и делай по-людски". Вот он яким
был. Мог и делать и спросить.
     - Я  тебя понимаю, Михаил,  -  хрипло отозвался Дунаев, пощипывая  свою
спутанную,  с  мелкой  металлической  пылью  бороду.  - Да, я  хотел сорвать
деньгу,  потому  что не  был уверен -  что же будет завтра или  послезавтра.
Живем одним днем. Подвернулось - срываем,  а потом хоть трава не расти. Будь
я тут хозяином - не допустил бы такого.
     - Гроши,  эти проклятущие гроши...  -  вздохнул Левчук.  -  Сколько они
приносят бед... Эх!
     Василий не отваживался вступить в разговор взрослых товарищей, но в его
душе так и звенел протест, что, мол,  врешь, Левчук, - любишь ты деньги! И я
люблю, и все любят.  Василий зубами заскрипел - мужики  удивленно посмотрели
на него.
     Закончили перекур. Крановщик с неохотой взялся за рычаги.  Все работали
осторожно, опасаясь аварии. Но к вечеру она все же произошла - стрела задела
за колонну, и с нее  мешком свалился монтажник Дулов. Он сильно ударился, но
был в сознании, даже виновато улыбался.
     - Я же тебе говорил, гад! - с кулаками подбежал к Дунаеву густо-красный
Левчук.
     - Прекрати истерику, - холодно произнес Дунаев, сильной рукой отстраняя
Левчука. - Не убился мужик, и ладно. Эй, Иваныч, как ты?
     - Очухаюсь, -  морщился  Дулов. - До  общаги доковыляю.  А  вы, мужики,
работу не останавливайте - хорошая деньга в наш карман заплывает...
     - Я так работать больше не буду, - крикнул Левчук, удаляясь в бытовку.
     - Как знаешь, Михаил, - ответил Дунаев и крикнул: -  Продолжаем! Все по
местам!
     - Молодец,  земляк!  - вырвалось  у  Василия.  Он  по-детски восхищенно
смотрел на своего рыжебородого бригадира. Дунаев подмигнул ему.
     Вскоре Левчук ушел из бригады.
     Дунаевцы  работали так,  что после  каждой  смены Василий  в  общежитии
валился  в  постель и мгновенно  засыпал. Иногда ночью тревожно пробуждался,
испуганно  нащупывал под  подушкой пачки денег и снова  проваливался в  сон.
Утром  тишком он  рассовывал  банкноты  по  карманам и весь  день с  ними не
расставался.  Когда   в  комнате  никого  не  бывало,  он  пересчитывал  эти
приманчивые ценные бумажки и даже любовался ими...
     Однажды  дунаевская  бригада  возвращалась  из командировки  в  базовый
поселок.  По  причине  нелетной  погоды  пришлось проболтаться  в  аэропорту
Мирного  более двух суток. Небо  рубили острые молнии, воздух сотрясал гром.
Переполненный   аэровокзал    гудел.   Невыносимая,   спрессованная   духота
выталкивала  людей   на  улицу  под  навес,  но   холодное  осеннее  дыхание
северо-востока  и резкие косые  потоки воды  загоняли  вовнутрь.  Было жутко
тесно. Кто-то нервно часами  ходил туда-сюда, кто-то собачился с работниками
аэропорта, требуя вылета,  угрожая или, напротив, умоляя, кто-то спал  прямо
на каменном полу, калачиком свернувшись на газете.
     Наконец,  на  третьи  сутки начались вылеты. Утром  объявили посадку на
московский рейс.  Дунаев  и  Окладников  стояли перед входом  в аэровокзал и
разговаривали, покуривая. Сверкали и  парили лужи,  туман дрожал  над мокрой
тайгой. Пахло прелью, мхами леса,  сырой глиной карьера, находившегося рядом
с аэродромом, и дождевой водой. Василий  поднял глаза к небу, и его поразило
величественное  зрелище: в  западной  стороне  замерли  кипенные  громоздкие
облака, которые походили на головы могучих коней с лохматыми гривами. Из-под
облаков множеством  широких  потоков разлетался солнечный  свет,  красновато
окрашивая  головы  коней. Василий,  как  ребенок,  ждал,  что  кони  вот-вот
рванутся, предстанут во весь  рост и помчатся  по небу,  выбивая гигантскими
копытами искры, храпя и  оглушая людей громким звоном бубенцов. "Какие кони!
Какая синева!" - невольно воскликнул в себе Василий.
     К  самому  входу подъехала, резко затормозив,  черная "Волга";  из  нее
неспешно,  даже  с  некоторой важностью вышли  трое  -  хорошенькая девушка,
молодой человек с  тонкими усиками  и  упитанный  пожилой мужчина, убеленный
сединами.
     -  Счастливо  добраться, ребятушки, -  сказал мужчина и нежно прижал  к
груди девушку. - Отдыхайте, веселитесь.  Деньжата закончатся -  телеграммку.
Моментом вышлем. А мы с матерью вашей квартирой займемся...
     Молодой  человек и  девушка, улыбаясь, чмокнули полного мужчину.  Шофер
унес к стойке регистрации два добротной кожи чемодана.
     - Вот живут  люди! - сказал Василию Дунаев. - Баре, господа. И  лакеи у
них имеются. Мы тут в  духоте  и  сырости  киснем, а они вон как  - к самому
отлету их, как генералов, подвезли. Вот как надо жить. -  И Николай зачем-то
стал рассматривать свои мозолистые, смуглые руки  с толстыми ногтями. - Надо
нам, Васька, здесь на Севере пахать как коням, иначе на всю оставшуюся жизнь
можем остаться конями. Надо быть злым в работе! - сжал он кулак.
     Василий сощуренно смотрел на  молодую пару,  взбегавшую  по ступенькам.
Все выдавало в девушке и парне, что они счастливы, довольны жизнью, что ждут
от  нее  только  приятное,  красивое  и  легкое,  что  они   не  устали,  не
изработались. В напряженной душе Василия кольнуло, и он с горечью понял, что
завидует.
     -  Злым в работе?  -  зачем-то переспросил он,  снова поднимая глаза  к
небу, в котором стояли  величественные кони-облака. - Да,  какая глупость  -
небо, кони, синева... - Замолчал и стиснул за спиной кулаки.
     Дунаев не отозвался, даже, кажется, не расслышал  ясно, а думал о своем
- затаенном и глубоком, поглаживая широкой ладонью ржавую тряпицу бороды.
     Ночью прилетели в Полярный  Круг.  Василий лег спать, но воспоминания о
парне и  девушке так  его  волновали, что он не мог лежать.  Долго бродил по
коридору спящего  общежития, скурил  пять-шесть папирос.  Стоял  в  полутьме
возле открытой форточки.  Пахло подгнившими  досками пола  и  влажным тленом
тайги.  Где-то  вдали  возле фабрики  и карьера с натугой  и  ревом работали
моторы БелАЗов, поднимавшихся в гору с грузом...



     На Севере Василий пробыл до самого ухода в армию. Зарабатывал прилично,
скопил  большую  сумму,  но улетел  из  Полярного Круга  без сожалений.  Ему
хотелось как-то  заявить белому  свету, что у  него имеются деньги, - он был
так молод и неопытен, что еще не знал им настоящего применения.
     Мать  заплакала, встретив сына  в  воротах, обняла и сказала то, что он
тайно хотел услышать:
     - Хоть ты, Васенька, стал человеком.
     И Василию  действительно казалось,  что он стал человеком - потому  что
был богато, изысканно одет, и в кармане имел немало денег.
     В  доме   все   пребывало   по-прежнему  -  старинный  фанерный  комод,
металлическая  кровать,  табуретки-самоделки,  стол,  рукомойник,  выцветшие
занавески...  Василий  почувствовал  себя неспокойно - обстановка показалась
ему убогой, а мать -  нищенкой.  Немедленно все это  уничтожить, заменить  и
навсегда забыть прошлое! Мать начнет здесь новую жизнь!
     - Пойдем! - потянул он мать за руку.
     - Куда? - испугалась она.
     - В магазин. Все твое барахло сожгу в огороде. Купим новую мебель.
     - Брось, Вася, - нервно засмеялась мать.
     -  Мы теперь  обеспеченные  люди,  и  можем  себе  позволить  все,  что
захочется.
     С трудом, но Василий привел мать в магазин. Купил диван, мягкие стулья,
кровать, стол, ковер, еще что-то из мелочей. Продавцы и покупатели изумленно
и восхищенно смотрели на Василия.
     Через  неделю  явился  на  встречу  с сыном отец - постаревший, хромой,
трогательно взволнованный, даже всплакнул, и сын  щедро предложил ему денег.
Потом  зачем-то  дал  сестре,  другим  родственникам,  и  от  его   северных
сбережений за полтора месяца  мало что  осталось; но небольшую сумму все  же
успел  положить  на сберкнижку.  Он  удивлялся тому,  что  так  легко тратил
деньги, доставшиеся ему огромным трудом.
     Однако, денег ему все же было жалко, но он не мог их не тратить, потому
что именно в минуты расставания с ними чувствовал себя выше других  людей, и
это было  сладостным  и  пьянящим чувством.  Василий  тогда  понял, что  уже
никогда не сможет жить  в  скудости; он не знал, где еще добудет денег после
армии, но категорично сказал себе, что они у него будут...
     Как-то вечером Василий  и Александра сидели в ее  доме  на  застеленном
верблюжьим одеялом диване и рассматривали  фотоальбом. В комнате было тихо и
тепло; потрескивали в печке красные угли, тикали старые  большие часы, зевал
и потягивался на  стуле  пушистый  сонный  кот. А  за окном  стояли холодные
осенние сумерки и бился в стекло ветер.
     - Посмотри,  - сказала Александра, - на  эту фотографию - я  в  детском
саду. Помнишь наш побег? А того странного паренька Ковбоя?
     - Помню, - улыбнулся Василий.  - Жалко Ковбоя  - говорят, жестоко болел
после заключения и умер. Я ему, Саша, так благодарен.
     - Благодарен? За что?
     Василий помолчал, прикусывая губу. Тихо, но твердо произнес:
     - Он  показал мне путь к настоящей жизни. Я понял,  что  человек должен
быть независимым и свободным.
     -  Но все люди зависят друг от друга, - несмело возразила Александра. -
И эта зависимость нередко приносит человеку счастье.
     - Я тебя понимаю - ты говоришь о сердечной зависимости. - Он взглянул в
глаза девушки, и она отчего-то смутилась  и склонила голову.  - А я толкую о
другом.
     Перевернули лист, и у  Василия,  когда он увидел фотографию, на которой
Александру  обнимал  за  праздничным столом  какой-то кудрявый,  симпатичный
парень, сердце вдруг стало биться учащенно, и колко-горячо прилило к голове.
Александра досадливо и виновато взглянула на Василия.
     - Ты с ним дружишь? - спросил Василий.
     - Понимаешь... ты мне не писал с Севера, прислал всего пару писем, а  я
так ждала. Потом уже перестала верить, что ты вернешься ко мне...
     - Мне пора домой... уже поздно.
     - Вася?
     - Что?
     - Ты для меня дорог...
     - Вот  как! А фотографию ты почему  не уничтожила? Получается,  что тот
парень  тебе  дороже.  У  меня, как  у  любого  нормального  человека,  есть
воображение: что там было у вас еще - я могу домыслить, - сыпал Василий.
     - Уходи.
     - Что? Да, да!
     - Навсегда.
     - Как знаешь.
     Он ушел,  считая себя правым, оскорбленным,  однако  сердился,  что так
думал.  И  впрямь,  всего  два  письма  он отправил  ей  с  Севера.  Увлекся
заработками - и подзабылась  тихая, далекая Александра. Быть может,  Василий
превращался в человека, для которого личные  привязанности - пустяк, который
можно пережить.
     Перед самым  отбытием на сборно-призывной  пункт он все  же  завернул к
Александре, но она не впустила его в дом.



     Василия с  группой новобранцев привезли в полк поздно вечером, помыли в
бане, выдали  обмундирование;  спать уложили  ночью на железные кровати  без
матрасов  и  подушек.  Утром  подняли  в  половине  седьмого.  Замкомвзвода,
широколицый старший сержант, стучал  подкованными  сапогами по казарме между
спешно натягивавших обмундирование новобранцами и покрикивал:
     - Шустрее, щеглы, одеваемся! Вам тут не курорт.
     Солдаты суетились, друг друга невольно толкали, выбегали в темный узкий
коридор для построения; у всех были перепуганные, жалкие лица. Окладников не
смог найти своего второго сапога, - встал в строй в одном.
     - Что такое, воин?! - надменно-сердито посмотрел на него замкомвзвода.
     - Извините, товарищ старший сержант, - ответил  Василий,  -  я не  смог
найти сапог.
     -  Если прозвучит боевая тревога,  и ты, воин,  не сможешь, к  примеру,
найти свои брюки, а на улице зима, мороз жмет под сорок, что же - обморозишь
свой ...? - И сержант неприлично помахал рукой.
     Солдаты икающе-угодливо загоготали. Окладников упористо молчал и  прямо
смотрел в глаза замкомвзвода.
     - Почему молчишь, солдат? Ты, случайно, свой сапог не проглотил?
     -  Так точно!  -  неожиданно  гаркнул  Василий,  вызывающе усмехнувшись
сержанту в лицо.
     - Отлично!  Как твоя фамилия?  Взвод, смирно! Рядовой Окладников, выйти
из строя. Объявляю три наряда вне очереди. Встать в строй!
     Вошел  в расположение прапорщик Коровкин - командир  взвода.  Близоруко
прищурился на замкомвзвода. Тот немедленно подал команду "смирно".
     -  Вольно,  -  без  напряжения  скомандовал  Коровкин  и  махнул  рукой
сержанту,  который,   вытянувшись  в   струнку,  хотел  подойти  к  нему   с
обязательным в таких случаях рапортом. -  Здравствуйте,  товарищи солдаты! -
Взвод недружно, неумело ответил. Прапорщик добродушно  улыбнулся:  - Ничего,
научитесь. Скоро начнется для вас  настоящая служба.  В добрый путь,  парни.
Можно разойтись.
     Василий стал искать сапог.
     - Ну, что, нашли? - спросил у Василия Коровкин,  когда он  вылез из-под
кровати с растоптанным, большого размера сапогом.
     - Так  точно, товарищ прапорщик,  отыскал. Но в толк не возьму, как мой
сапог за ночь превратился из сорок второго  размера в  черт  знает какой,  -
вытянулся перед командиром Василий.
     - Вольно, вольно. Все ли углы осмотрели?
     - Так точно.
     - Странно, куда же мог запропаститься ваш сапог?
     - Не знаю, товарищ прапорщик.
     Они посмотрели друг другу в глаза и захохотали.
     - Так говорите, что  сапог  вырос за  ночь? - спросил  Коровкин, громко
смеясь.
     - Так точно, товарищ прапорщик! - потряхивал плечами Окладников.
     Сапог так и не отыскался. Быть может, кто-то  подменил или подшутил над
Василием. И  теперь ему невольно думается: а может,  все  лукавый подстроил,
чтобы  быстрее  он,  Василий,  сошелся  с Коровкиным  - этим  искусителем? А
возможно, Коровкин и есть сам чертяка! Тщательно  и  взыскательно перебирает
Василий  в  мыслях  прошлое:  почему именно  ему  суждено  было сблизиться с
прапорщиком?



     Недели   через   две   освободилось  место   заведующего   столовой   и
продовольственным  складом,  и  неожиданно  на  эту  должность был  назначен
Коровкин. Он числился хорошим  командиром взвода, заочно  учился в  каком-то
институте и, поговаривали, со временем мог сделать карьеру, стать командиром
роты, и в полку были крайне удивлены, что  он  ушел  в какие-то  кладовщики,
завхозы - презираемое в армейской среде интендантство...
     Взвод,  в котором  служил  Окладников,  весной  временно  направили  на
полевой  пункт  связи  для  выполнения  технического  оперативного  задания.
Василия назначили поваром, хотя  он толком не умел готовить, однако научился
быстро, как ему было  свойственно. Жили в палатках на  опушке леса. Продукты
раз в неделю привозил Коровкин, Василий расписывался за их получение. Иногда
прапорщик  оставался  в лагере с ночевкой. В один из вечеров,  когда Василий
дежурил на радиостанции, они разговорились.
     С  запада  надвигалась густая сливовая  ночь, и представлялось,  что  в
лужах не вода, а чернила. Небо  было  беззвездным,  давяще-низким,  вдали, в
деревеньке, уже погасли последние огоньки. Монотонно-устало тарахтел дизель.
Радиоаппаратура   работала  без   сбоев,   в   проводах  и  блоках   шуршало
электричество, зеленые лампочки безмятежно горели, а красные дремотно-тупо и
никчемно торчали на приборных  панелях. Василий, настежь открыв дверь душной
тесной станции,  то  прислушивался к  ночи,  то  пытался  вчитаться в  "Алые
паруса", затрепанную  книжицу, случайно отыскавшуюся  в ящике с отслужившими
свой срок радиодеталями. Ему  минутами воображалось, что он - Грей, стоит на
палубе "Секрета",  который, пластая поднимающиеся  волны, несется туда,  где
живет она,  его  добрая  Александра-Ассоль. Потом задремал, и  ему  виделись
яркие, пронизанные  солнечными лучами  паруса,  которые  хватал  и  разрывал
ветер. Василий отчаянно стягивал дыры, но материя все равно расползалась. Он
плакал,  кричал  и безысходно, отчаянно  чувствовал, что  не способен спасти
паруса.
     Василия толкнули в плечо,  -  он вздрогнул  и очнулся.  Перед ним стоял
Коровкин и дружелюбно  улыбался. Василию стало  совестно и  досадно, что его
застали спящим на боевом посту.  Резко встал перед прапорщиком, но  ударился
головой о низкий потолок. Было больно, самолюбие страдало, хотелось потереть
ушибленное место. Собрался было отрапортовать, но Коровкин отмахнулся:
     - Сидите, сидите. Все ли в порядке на станции? Связь устойчивая?
     - Так точно.
     Василия раздражала улыбка прапорщика, - в ней показалась ему  насмешка.
Присел,  повернулся лицом  к аппаратуре  и  стал  неподвижно-упрямо  на  нее
смотреть. Коровкин полистал Грина и спросил:
     - Любите романтические вещи?
     - Душа  просит...  -  сказал он,  но сразу  поправился,  будто вспомнил
что-то важное о себе и жизни: - ...иногда. Бывает.
     - А  я увлекаюсь трезвой прозой. -  Коровкин присел на стул, закурил. -
Давно,  Василий,  присматриваюсь  к  вам.  Какой-то  вы  немножко  странный.
Замкнутый. Себе, так сказать, на уме. Не обиделись на мои слова?
     - Мне кажется,  что любой  человек хотя бы чуть-чуть, но себе на уме. И
вы в том числе, товарищ прапорщик.
     - Вот как!
     - Вы, извините, товарищ прапорщик, похожи на волка в овечьей шкуре.
     - Так, допустим. Докажете?
     - Вы с виду такой простой, то есть простачок, а  глаза ваши выдают вас.
Мои и ваши глаза чем-то похожи.
     - Чем же?
     - Я не смогу вам объяснить.
     - Попытайтесь, Василий.
     - В ваших  глазах отражается  какая-то ваша задумка. Страстная задумка.
Вы хотите, наверное, чего-то большего, чем другие люди.
     Коровкин попытался  улыбнуться,  но  у него,  как  от  боли, вздрогнула
тщательно  пробритая щека. Он  заинтересованно  смотрел на Василия, прищурив
глаз.
     - А вы, Василий, такой же человек - с задумкой, как вы выразились? Чего
же вы хотите получить от жизни?
     Василий  не  выдержал  его  умного, проницательного  взгляда, - опустил
глаза и стал без причины оправлять гимнастерку.
     - Много чего хочу. - Замолчал, прикусив нижнюю губу.
     Прапорщик снова взял в руки книжицу, зачем-то полистал:
     -  Как  мы, люди,  наивно  верим в эти странные  алые  паруса,  они нам
мерещатся  всю  жизнь. А на самом деле  никаких алых парусов нет. Есть скука
будней,  есть постоянное  движение к своей цели, есть хорошая и плохая пища,
хорошие  и плохие  вещи, а всякий  романтический бред только мешает движению
вперед. Вы улыбаетесь, и, похоже, иронично?
     - Человеку все же нужны алые паруса. Они  - воздух для  его души, и без
них она задыхается и чахнет.
     - Красиво сказано, но не  более.  И как-то заученно. Вы  сами-то верите
своим словам? - Но Василий угрюмо  смотрел в сторону и  молчал. - Постараюсь
тоже выразиться красиво: паруса - чтобы плавать, а человеку нужна  земля, на
которой они совсем ни к чему, ни алые, ни зеленые.
     - И все же нужны паруса,  - без видимой причины упрямствовал Василий. -
Человек хочет мечтать, летать в облаках, строить воздушные замки.
     - Чепуху вы  мелите, Василий. И, чувствую, не совсем искренни, а точнее
- и сами  не верите своим словам. Пытаетесь  самого  себя в  чем-то убедить,
взглянуть на жизнь по-новому? Молчите? Ну, молчите, молчите! А я вам вот что
скажу:  из нас хотели  сделать новых  людей, -  что же получилось, любезный?
Запомните: человеческая суть вечна, ее никакая революция не изменит.  Вот вы
говорите - мечтать должны люди. Да,  наверное,  должны, но как мечтать, как,
если  рядом с  тобой столько  нелепости, гадости,  грязи, фальши, и  сам  ты
незаметно  погрязаешь  в дерьмо  жизни. Я, может,  тоже хочу мечтать так  же
красиво,  как  вы  или любимый вами Грин,  но - уже  не  в силах. И вы  тоже
обессилите и  начнете фальшивить, подличать и,  может  быть, сопьетесь. Одно
остается...
     Коровкин прервался  и внимательно посмотрел в  глаза Василия, словно бы
намеревался глубже заглянуть в него.
     - Одно остается: бороться за себя. Любыми способами! Любыми!
     - Вы повторяете мои мысли.
     - Вы, Вася, сами подметили, что мы похожи... взглядами. - Он помолчал и
добавил: -  Взглядами на жизнь. Правильно? Ну-с, желаю успеха. -  И Коровкин
вышел.
     Василия сменили. Он ушел в  палатку, прилег в одежде на голый топчан, и
никак  не мог  уснуть.  Вставал,  ходил  между  топчанами,  на которых спали
сослуживцы. Неужели все в мире - ложь  и обман? Никому нельзя верить? И жить
только для себя? Где, в чем правда жизни? И Ковбой, и Дунаев, и Коровкин,  и
сестра  Наташа,  и  отец  с матерью, все-все  люди  на этой  земле хотят,  в
сущности,  одного и того  же - жить для себя.  Все хотят иметь много  денег,
красивые, полезные вещи, чем-то  выделяться среди других.  Если  так - зачем
людям алые  паруса, красивые мечты? Неужели и вправду алые паруса  -  просто
вранье, которой люди прикрывают истинные намерения и планы?
     Всю неделю Василию хотелось  увидеть  прапорщика, но  он и сам не  знал
зачем: что-то  сказать  ему, что-то уточнить, поспорить?.. Коровкин приехал,
как обычно, в понедельник утром, протянул Василию руку для приветствия, чего
раньше не делал;  солдаты удивленно посмотрели  на обоих  - не  принято было
любому начальнику здороваться за руку с солдатом.
     - У меня,  Василий,  деловое предложение для тебя, - обратился Коровкин
доверительно на  "ты", ласково улыбаясь. - Хочешь  в полку работать поваром?
Ты  мне   приглянулся.  Да  и  глаза   у  нас,  как  ты  заметил,  схожи,  -
заговорщицки-шутливо подмигнул  он.  - Варишь ты хотя  и доморощенно, однако
прилично и  отвественно,  кушаю  с  удовольствием. Быстро, я думаю,  набьешь
руку. Даст Бог, сработаемся. Как?
     - Согласен, - чуть не обмер от большой радости  Василий, и для верности
спросил: - Вы, товарищ прапорщик, не шутите?
     - Нет-нет! Собирай вещички. За тебя кого-нибудь оставим.
     Василий  был счастлив, хотя считал интендантскую  службу скучной  и  не
совсем  как  бы  настоящей.  Но  он  видел,  что  самые  сытые, довольные  и
независимые  -  независимые,  свободные! -  люди в полку -  повара. Они были
свободны  от  каких-либо  учебных  занятий,  строевой   подготовки,  муштры,
уединенно жили в каморках при столовой. Василий мечтал, что будет готовиться
к сдаче экзаменов  за девятый и  десятый классы  экстерном, - а  почему бы и
нет? Он намеревался получить  серьезное образование.  А еще  предоставляется
возможность высыпаться и наедаться, - не чудесная ли жизнь начнется?



     Несколько  дней  спустя,  приступив  к поварским обязанностям,  Василий
получал на  складе  у  Коровкина  продукты.  Когда  расписывался, неожиданно
обнаружил,  что  вместо полученных им пятидесяти килограммов сахара  в графе
стоит сто. Он пристально посмотрел на Коровкина:
     - Но, товарищ прапорщик...
     - Подписывай, подписывай, Василий.
     - Есть нормы закладки в котел... как же... ведь не сладко будет.
     -  Кому сладкая жизнь,  кому  - соленая. Мы, люди,  разные, -  улыбался
прапорщик  губами, а  в  глазах  стояло настороженное  темное чувство.  - От
сладкого зубы болят.
     - Вы снова шутите? Я вас не понимаю.
     - Ты подпиши, а после я тебе все объясню. Приходи ко мне в гости.
     Василий  подписал.  Вечером  заглянул к Коровкину; удивился его большой
библиотеке, рассматривал корешки.
     - Я тоже, Василий, люблю смотреть на книги, -  сказал Коровкин.  - Сяду
иногда в кресло и долго ими любуюсь.  Собранная  в одном месте  тысячелетняя
человеческая мудрость!  Робеешь перед ней. Ты  любишь читать, и  я любитель.
Опять  у нас сходство, - подмигнул  он.  -  Читаешь,  читаешь, а потом вдруг
задумаешься: что же ты,  человек, такое на  земле, для  чего ты  появился на
свет  божий? Я рано стал  задавать  себе  такие вопросы. Может,  потому, что
нелегко мне жилось, Василий. Отца своего я совсем  не знал. Мать вспоминала,
что он все  хотел  ее озолотить, да где-то сгинул.  Может,  в  тайге  убили.
Бедно, в нужде жили мы с  матерью. Работала  она  на железной  дороге,  пути
подметала.  Денег  нам всегда не  хватало, а больше мать работать не могла -
была больною.  Все лето  мы ухаживали  за огородом,  и  на зиму у нас бывало
много  овощей - это и выручало.  Да поросенка  время  от  времени держали. В
детстве, Вася,  я  не  задумывался,  как живу, лишь  бы мама  была рядом,  -
ребенок просто  принимает жизнь. Но вот,  дружище,  посчастливилось мне, как
лучшему ученику, съездить - бесплатно! - по путевке в Москву. Вернулся назад
и  чувствую -  каким-то  другим  я стал. Иду с вокзала  по родным поселковым
улицам  и  - неуютно себя  чувствую. Куда ни взгляни  - всюду заборы, свалки
мусора  прямо  возле домов,  выпившие мужики и бабы  возле  винного магазина
кричат. Деревья, дома, снег, люди показались серыми, унылыми, тошнотворными.
Эх,  не  умеем  мы,  русские провинциалы,  красиво  жить! Тогда  я  серьезно
задумался: неужели  столь некрасиво и неразумно и суждено мне жить на свете,
неужели я единственно  для того и родился,  чтобы оскотиниться здесь и убить
свою молодую жизнь?
     Василий  пристально посмотрел  на  Коровкина:  тот  пересказывал  самые
тайные мысли Василия! Коровкин снова подмигнул ему.
     - Нет, Василий, сказал я себе тогда, задавлюсь, а не дамся. Лучше сразу
умереть, чем так жить, губить свой век! -  Коровкин вынул из шкатулки деньги
и протянул их Василию: - Возьми. Смелее. За сахарок, - напряженно, но твердо
всматривался он в Василия.
     -  За сахарок? -  невольно шепнул Василий и чего-то  испугался;  искоса
взглянул на двери и окна. Чуть пододвинул свою ладонь к деньгам.
     - Так точно, за сахарок, -  не отрывал своего взгляда  от побледневшего
лица Василия улыбчивый Коровкин. - Бери, бери.
     Василий  кончиками пальцев  коснулся  денег  и по  столешнице  медленно
потянул их к себе...
     Он вернулся в полк, закрылся в своей каморке и упал лицом на подушку.
     Через неделю  Коровкин  предложил  Василию  больше  денег. "Возьми,  не
бойся,  -  что-то говорило  в  Василии.  -  Люди  совершают и более страшные
поступки,  да живут  преспокойненько себе.  Возьми,  только сейчас возьми, а
потом - ни-ни!" И он взял.
     И в третий раз взял, и в четвертый, и в пятый; а потом сбился со счета.
     Он сравнивал деньги Коровкина с северными - какие они легкие, без пота,
сладкие, сахарные деньги, и как приманчивы!
     Кем же он тогда стал? Ну, конечно, вором,  просто вором. Теперь Василию
кажется, что он превращался в животное, в наглое, жадное, хитрое животное...



     Поварскую  работу  Василий невзлюбил.  Ему было  скучно  изо дня в день
заливать  в  огромные  котлы  воду,  засыпать  в них  крупу  или покрошенную
картошку, спускать в воду куски мяса, потом размешивать,  ворочая деревянной
лопатой, пробовать и,  наконец, увесистым черпаком разливать по  кастрюлям и
выставлять их в раздаточное окно для ротных дежурных и дневальных. Варил  он
скверно, потому что все  время чего-нибудь не докладывал.  Сам же никогда не
ел из котлов, а тишком варил себе и Коровкину в своей каморке.
     Когда солдаты ели, он смотрел на них из раздаточного окна и думал: "Ну,
хотя бы кто-нибудь встал  и  врезал бы мне по морде".  Он, казалось, нарочно
дразнил  их своим видом,  посмеиваясь,  и - ждал.  И в одно прекрасное время
из-за стола поднялся худой солдат и с полным  стаканом  компота направился к
Василию. Сержант зыкнул:
     - Рядовой Степанов, сесть на место!
     В полку считалось неслыханной  дерзостью, если кто-нибудь вставал из-за
стола или, напротив, садился за него без команды. Вся рота замерла. Степанов
не повиновался.
     - Это  - он, - с безумной радостью шепнул Василий, не  ясно понимая,  о
ком говорит.
     Степанов  поставил перед поваром стакан с  компотом и  тихо,  без  тени
злости и раздражения сказал:
     - Возьми. Утоли жажду.
     - Что? Жадность? - почему-то не расслышал Василий.
     - Жажду, жажду.
     - А-а...
     Василий ожидал, что произойдет  еще  что-нибудь, но  солдат  вернулся к
своему столу. Сержант хлестко ударил его по затылку.
     Василий пристально  смотрел на Степанова  и  внезапно открыл,  что он и
Степанов до чрезвычайности  схожи.  Лицо Степанова вытянутое,  островатое на
подбородке, худое, с впалыми щеками и отечной синевой под глазами, в которых
скопилось столько грусти, что казалось - Степанов вот-вот заплачет.
     "Я подошел к  самому  себе  и угостил самого себя этими...  помоями,  -
вечером, прислушиваясь  к шороху крыс в  мясном складе, думал  о случившемся
Василий.  - Глазами  Степанова я  словно  бы заглянул  в себя, в  самую свою
глубину... Не-е-ет, он не просто человек, а сгусток моей совести! И совесть,
как  изощренный  убийца,  преследует  меня.   Я  вор,  ничтожество,   кормлю
сослуживцев бурдой, сам же объедаюсь с Коровкиным... Ах, Коровкин!  Я ведь и
с ним схож! Так каков я - настоящий я?.."
     Утром, пожелтевший, с кругами под глазами, он ждал, высунувшись из окна
раздачи,  Степанова. Когда  рота,  в  которой  Степанов служил,  появилась в
дверях, Василий  вдруг попятился  назад  и его  дыхание сбилось.  "Чего же я
боюсь?" - снова подошел он к окну.  Увидел Степанова и с облегчением  понял,
что  этот солдат  ничем  особенным не  выделялся  среди других, обыкновенный
солдат: долговязый,  с  туго затянутым ремнем... Степанов смотрел в пол, был
задумчив, однако, поравнявшись с Василием, неожиданно поднял  на него глаза.
Василия, показалось ему, обдало жаром, но он продолжал прямо смотреть в лицо
Степанова, который молча прошел мимо, по команде сел за стол и съел все, что
ему подали.
     В  обед   Василий  снова   подкарауливал  Степанова,  и  его   ощущения
подтвердились - глазами Степанова он взглянул в себя.
     Вечером после ужина Василий остановил Степанова на улице:
     - Чего тебе, гад, надо от меня?
     - Ничего, - мирно отозвался Степанов. - Пропусти.
     И побежал к строившейся повзводно роте...
     Несколько  дней спустя Василий  приготовил в своей каморке великолепный
ужин из жареной картошки, печеных яиц  и  котлет и заманил к себе Степанова.
Василию  казалось, что они должны, в конце концов, сказать друг другу что-то
крайне важное.
     Василий насильно усадил этого худого,  печально-молчаливого солдата  за
стол, к самой его груди пододвинул блюда и думал, что он накинется на еду  и
в один  присест опустошит тарелки и  сковородку. Но Степанов  низко  склонил
голову и вымолвил, чуть пошевелив губами:
     - Я не буду твоего есть.
     - Почему? - Слово как-то плавающе,  будто  разлитая  вода, растеклось в
тишине, и Василий не знал, расслышал ли Степанов.
     Солдат молчал и смотрел в пол.
     -  Почему, скажи?  -  зачем-то  дотронулся  до  его  плеча  напряженный
Василий.
     -  Ешь  сам, - невнятно отозвался  Степанов  и  медленно  поднял глаза.
Василию стало жарко: взгляд Степанова входил в него жгущим лучом.
     - Почему, дружище, ты ненавидишь меня?
     - А почему ты сам себя ненавидишь?
     Степанов  поднялся  со  стула,  подождал  ответа,  но  Василий  молчал,
напуганный и пораженный его вопросом.
     - Пойду. Спасибо за вкусное питание.
     Василий слабо схватил его за рукав гимнастерки:
     -  Хочешь...  хочешь,  я устрою тебя  на мое  место?  Отлично заживешь,
сытно,  никто тобой  командовать не  будет, кроме Коровкина... да  и тот  не
командир, -  неожиданно для себя выпалил Василий, не осмеливаясь взглянуть в
глаза Степанова.  -  Ведь тебе  тяжко живется  во взводе: ты молодой солдат,
тебя всякая  сволочь унижает  и  гоняет. А здесь, в  этой каморке,  у  тебя,
знаешь, какая начнется жизнь? Сказка!
     - Нет. Я хочу нормально отслужить. Чтобы потом меня всю жизнь не мучила
память.
     Они коротко посмотрели друг на друга. Худощавое, смуглое лицо Степанова
показалось Василию простым и понятным. Василий удивился тому, что только что
боялся взглянуть в  его лицо; теперь  же в этом лице ему  послышался слабый,
тонкий голосок другой жизни. И Василию  озаренно-сильно захотелось вместе со
Степановым  уйти  из  этой  каморки и начать какую-то  новую  жизнь, которая
непременно будет чистой, честной, открытой для любых глаз. В одно мгновение,
пока они  смотрели друг на  друга, Василий словно переоценил все, что было с
ним раньше:  его бедная семейная жизнь показалась  ему не  такой уж плохой и
несчастливой,  его  северные  мытарства - в  чем-то  даже  романтическими, а
казарменная  маета в начале  службы  - нужным и важным  испытанием,  которое
должен пройти каждый уважающий себя настоящий мужчина.
     - А я, по-твоему, ненормально служу?
     - Отсиживаешься... Ты никак плачешь?
     - Нет. Тебе показалось. - Василий отошел к окну.  - Странно, мы с тобой
похожи, как братья.
     - Нет. Тебе показалось.
     - Не похожи?
     -  Нисколько. Ты,  конечно, прости меня,  но  мне  почему-то жаль тебя.
Бывай.
     И он ушел.



     А  через  несколько  дней  к  Василию  в  каморку забежал  запыхавшийся
дежурный по контрольно-пропускному пункту:
     -  Вася,  к тебе  приехала девушка. Ух,  хорошенькая!  -  подмигнул он,
щелкнул пальцами и скрылся.
     Кто  такая?  -  замер Василий, прислушиваясь к  глухим  ударам  крови в
висках.  Спешно смахнул щеткой  с сапог подсохшую  дорожную грязь, порывисто
застегнул  шинель, на  секунду-другую заглянул в зеркальце. День клонился  к
вечеру, сгущались тени. Сырой предзимний ветер помогал Василию  идти быстрее
- ударял в спину волна  за  волной.  Сократил путь  по  раскисшему от дождей
футбольному  полю. Забежал в небольшой домок КПП, широко  распахнул дверь  в
его вторую, гостевую, комнатку и выдохнул:
     - Саша!
     Василию показалось,  что его сердце остановилось.  Александра, прикусив
губу, стояла у окна. Она была все такой же тонкой, с прозрачными волосами...
     -  Саша, я  предчувствовал,  нет, нет,  знал,  да,  да,  знал,  что  ты
приедешь, хотя от тебя не было ни строчки. Ты не могла, слышишь, не могла не
приехать! Мне сейчас нужна только ты.
     Александра и  плакала,  и улыбалась.  Она показалась  Василию  какой-то
новой  и   необычной.  Ее  блестящие  темные   глаза   смотрели  на  Василия
недоверчиво-нежно и одновременно строго. Она крутила пуговицу на пальто.
     - Мне нужна только ты, - шептал  он. -  Как я раньше  этого не понимал?
Мне  хочется  просто  видеть  тебя,  просто  держать  твою  тонкую  холодную
ладонь... Мне хочется дышать тобою.
     - Вася, так я нужна тебе? Нужна?
     - Да, да!  Как ты можешь сомневаться? Я теперь  многое  в жизни понимаю
по-настоящему... Черт, я ведь с тобой не поздоровался, Саша. Здравствуй, что
ли!
     И Василий притянул к себе Александру.
     В единственное окно полился  свет, но отчего он, не мог понять Василий,
если уже вечереет, а солнце с час как закатилось за сопку?
     - Смотри, смотри, Вася! -  вскрикнула Александра. - Снег повалил. Какой
он белый и  яркий, как миллионы зажженных фонариков. И падают они медленно и
осторожно, будто оберегают пламя внутри.
     - Первый снег в этом году. К твоему приезду.
     Они молча смотрели за окно. Сначала снег мгновенно таял, соприкасаясь с
промозглой,   некрасивой   землей.   Но  потом   хлынул   обвально,  весело,
вскруживаясь и стелясь полотнищами. Земля насыщалась  им, не растаивала его,
а  заботливо  принимала  каждую  снежинку,  начиная  светиться,  да с каждой
минутой   ярче.  Старые  двухэтажные  дома   офицерского  городка,  одинокие
прохожие, голые деревья, дорога - все стало смотреться свежо и празднично.
     Надо было радоваться  снегу,  преображению  природы,  но  Василий остро
почувствовал - как же он теперь  далек от своей чистой  и  светлой, как этот
молодой снег, Александры.
     Отошел от окна.
     -  Ты чем-то расстроен, Вася? Возможно,  мне не  надо было приезжать. Я
так боялась встречи с тобой: может, думала, я ему совсем-совсем не нужна.
     - Если ты не приехала бы, я  всеми правдами и неправдами примчался бы в
Покровку. К тебе.
     Александра неожиданно спросила:
     - Вася, почему ты избегаешь смотреть в мои глаза?
     - Это  тебе кажется. -  И Василий стал ходить  по  комнате, поскрипывая
половицами. - Видишь - смотрю на тебя. Мне нечего скрывать. Ну, ты даешь!..
     Они помолчали. Александра, будто ей стало холодно, плотнее закуталась в
свою пуховую шаль и пододвинулась на лавке в угол.
     - Ты что, Саша, боишься меня?
     - Ты сильно изменился. С тобой что-то происходит. Мне тревожно.
     Василий остановился перед Александрой.
     - Саша, - повалился он на колени к ее ногам. - Милая моя Саша,  мне так
горько. Помоги мне, как  тогда,  в детском саду, убежать... убежать в другую
жизнь.
     - В  другую  жизнь? - испуганно спросила Александра и погладила Василия
по голове.
     - Да, в другую жизнь. Понимаешь, я - вор и ничтожество.
     Он закрыл ладонями глаза.
     Руки Александры замерли, сползли на плечи Василия.
     - Вор? - шепнула она. - Что, Вася, ты украл?
     Василий резко поднялся и стал быстро ходить по комнате:
     - Нет! Я  никогда, никогда не расскажу  тебе  всего...  Я хочу, Саша, я
хочу в наше прошлое! Как мы  убежали из  детского сада!.. Давай прямо сейчас
убежим в новую жизнь, а?
     Он потянул ее за руку к двери. Она уперлась ногами в пол и разрыдалась.
     - Но станем ли, Вася, мы там другими? Изменимся ли? Далеко ли убежим от
самих себя?
     Василий выпустил Александру, присел на лавку, закинул назад голову.
     - Вася?
     - Я страшно грешный человек, Саша. И нет мне прощения.
     - Вася!
     -  А  перед  кем грешен? Перед тобой, Саша, перед мамой... Она, знаешь,
так билась всю  жизнь, чтобы ее  дети  были счастливы? С  шестнадцати лет  я
ступил на  путь наживы любыми способами - а это разве не грех перед самим же
собой?.. Как ты догадалась, что сильно нужна мне?
     - Вася, у меня же есть сердце.
     - Прости. Скажи, а у меня есть сердце?
     - У  тебя большое доброе сердце. Вася,  умоляю, расскажи,  что  с тобой
стряслось? Я помогу тебе.
     -  Понимаешь,  во  мне не достает  мужества.  Я  тебе  обязательно  все
расскажу, но не сегодня и даже не завтра. Мне нужно собраться с силами.
     Александра склонила голову на плечо Василия. Он взял в ладони ее лицо и
долго смотрел в ее глаза.
     Через два дня он проводил Александру на поезд.  Она  не хотела уезжать,
но  он настоял. Закрылся  в своей  каморке и всю ночь, вспыхивая или угасая,
злясь или радуясь, плача или смеясь, думал.

     "Теперь, кажется,  я все  свое вспомнил, - рано утром подошел Василий к
окну.  - Что  дальше?  Как я должен жить? Я чувствую, что  меня еще  тянет к
Коровкину - он должен  принести мне деньги. Деньги!.. А вдруг возьму? Как за
окном бело! Хочу на улицу, противно  сидеть в этой каморке, здесь, наверное,
даже  стены пропитаны всем  моим. Подальше отсюда! Какой  мягкий под  ногами
снег.  Наступила настоящая  зима. Я иду. Но  куда? Разве это важно? Я иду по
снегу, белому и сочному, дышу морозным воздухом утра,  думаю  о Саше, маме и
сестре, обо всем, что было хорошего и доброго в моей жизни. Кто там впереди?
Коровкин? Он тоже идет по снегу, его тоже носит и терпит земля..."
     -  Здравствуй,  Васек, здравствуй,  мой  пригожий.  За  деньгами идешь?
Возьми, возьми свою долю.
     - Мне страшно жить, - отстранил Василий руку Коровкина с деньгами.
     - Что с тобой? Возьми деньги - они тобою честно заработаны.
     - Честно! Я  варю солдатам бурду, примешиваю  в  котел всякую  гадость,
чтобы скрыть кражу, а вы... про честность?
     -  Говори тише.  - Прапорщик прищурился  на проходивших  мимо солдат  и
офицеров. - Что с тобой стряслось?
     - Я вам сказал - мне страшно. Я самого себя стал  бояться.  Разве я так
хотел жить?
     - Говори тише. - Прапорщик был, как обычно, спокоен и суховато-строг. -
Чего ты боишься? Разоблачения?
     - Нет! Если меня раскусят и посадят, я буду только рад.
     - Глупец! Чего же ты боишься?
     - Себя!
     - Говори, наконец-то, тише. Вытри слюни и сожми  зубы.  Я  так живу. Ты
думаешь, что я толстокожий, что мне не бывает мерзко?
     - Я больше не могу!
     - Молчи! На больше! - Коровкин протянул Василию пачку денег. - Бери!
     - Нет.
     - Бери. Не пугай меня.
     - Нет!
     - Я тебя, Василий,  понимаю. Ты еще  не раз будешь метаться. Меня  тоже
крутило,  душа заявляла о  себе,  но теперь я - волк. Когда мне горько, я не
просто плачу - вою. Закроюсь и вою...
     - Коровкин, я убью тебя.
     - Не  убьешь.  Потому  что  ты хочешь хороших  денег,  мой  романтичный
слезливый  мальчик. Мы восхищаемся  благородными книжными героями,  мучаемся
нередко от  мерзости и низости того, что творим, - и что же? Мы  все те же -
новые старые люди. Ты возжелал чистенькой жизни? В тебе пробудилась совесть?
Наивный теленок! Ты поживешь на свете еще  лет десять-пятнадцать и с горечью
поймешь и убедишься,  что совесть, благородство и другая чепуха - всего лишь
темы  для умных  и хитрых разговоров. И ведут их  чаще  всего те,  кто алчет
отхватить  от   жизни   самый  большой   лакомый  шматок.  Обманывают  этими
разговорчиками бдительность других, таких телят, как ты.  Так  было и будет.
На том стояла, и будет стоять жизнь - настоящая, не придуманная.
     - Врешь, Коровкин.
     - Нет, не вру.
     Прапорщик близко склонил к Василию свое подрагивающее улыбкой лицо:
     - Возьми деньги, Василий.
     - Нет, не возьму. Знаешь, Коровкин, что я сейчас сделаю?
     - Что? - вытянулся прапорщик.
     - Пойду в казарму к ребятам и все про нас с тобой расскажу.
     Коровкин  молча  смотрел   на  Василия.   А   Василий,   прижмурившись,
всматривался в  неясную заснеженную даль улицы,  по  которой  к  нему  шла -
Александра.
     - Вернулась, - сказал он. - Переживает.
     - Что? - спросил Коровкин, пытаясь заглянуть в глаза Василия.
     Но он не ответил - пошел навстречу Александре.










Last-modified: Wed, 14 Sep 2005 05:04:30 GMT

Оцените этот текст: