икакой
мебели не было. Только это неправильно. Во-первых, у него был холодильник.
Правда, это был такой холодильник, про который нужно отдельный роман писать.
Его даже жена, когда уходила, забирать не захотела. Еще у Ивана Ивановича
был стол. У этого стола была даже специальная дощечка для раскладывания на
случай, когда придет пятнадцать человек гостей. Только к Ивану Ивановичу все
равно никто не ходил, поэтому он засунул пистолет в старый носок и положил
его на эту самую дощечку под столом. Никакая милиция не найдет.
И опять спать лег.
А когда постучали в двери, Иван Иванович даже ничуть не удивился. Уж
если десять лет никого не было, то потом обязательно будут всю ночь в дверь
барабанить.
Открыл Иван Иванович дверь, а там теща его бывшая стоит. И мужчина с
ней какой-то.
"Здравствуй, -- говорит, -- Ванька".
"Здравствуйте, -- отвечает Иван Иванович, -- Пелагея Матвеевна".
А сам думает, что может и не Матвеевна. Может Михайловна. Сколько лет
прошло.
"Дурак ты, Ванька, -- говорит теща. -- Как был всю жизнь дурак, так
дурак и остался. Какая я тебе Пелагея Матвеевна. Тем более что Васильевна. Я
ведь жена твоя бывшая".
Присмотрелся Иван Иванович -- и правда жена. Только на тещу очень
похожая десять лет назад. Интересно, думает Иван Иванович, а на кого сейчас
теща похожа? Неужели на жену?
Пока он все это думал, та уже давно зашла и стала по квартире ходить.
Она, еще когда с Иваном Ивановичем жила, тоже, бывало, домой неделю не
ходит, а потом вернется и давай по всем углам заглядывать. Принесет с кухни
помаду и страшным голосом спрашивает: "Это что такое?". Ну что тут ответишь?
Помада, она и есть помада.
Только на этот раз она ничего не нашла. Богато, говорит, живешь. Чаем
бы хоть попоил. А мужчина ее уже на табуретке уселся, серьезный. Муж,
наверное, новый. Хотя, какой он новый? Плешивый весь какой-то. Вот пиджак на
нем -- да, пиджак новый. Сидит и молчит. Непонятно только -- стесняется или
брезгует.
Его Иван Иванович тоже вспомнил. Он у них однажды полгода жил. Тоже все
молчал. Иван Иванович даже не знал, как его зовут. Ему еще жена в комнате на
полу стелила.
Давно это было.
Пока Иван Иванович все это вспоминал, заходит вдруг жена на кухню, а в
руке у нее пистолет. Оказывается, она за пять минут уже опять свои порядки
навела и решила стол разложить. Места ей мало, что ли?
Ты что, говорит, застрелиться решил?
Иван Иванович даже руками развел. Про цыгана ей рассказывать, что ли?
Да так, говорит, сам не знаю, откуда взялся.
Ну, тогда, говорит жена, ни к чему он тебе. Еще стрельнешь в
кого-нибудь. И спрятала пистолет к себе в сумочку.
Иван Иванович чуть не подпрыгнул от радости. Слава Богу, думает, пусть
забирает. Ни к чему он мне, этот пистолет.
Напоил он их чаем. Хотел было мяса сварить, но жена, оказывается, его
уже в мусорное ведро выбросила. Ну, выбросила и выбросила. Иван Иванович не
стал с ней спорить. Он и раньше-то не очень спорил, а теперь и вовсе
разучился.
Проснулся он рано утром на кухне, собрал газеты с полу. Выходит в
коридор -- а дверь настежь открыта. Ушла, значит, жена с мужчиной своим.
Закрыл Иван Иванович дверь и пошел в комнату, матрас свернуть. Опять в
двери стучат.
Вот ведь, думает Иван Иванович.
Открыл двери, а там цыган давешний стоит и головой качает. Что же ты,
говорит, такой сякой, пистолет кому попало отдаешь? На, говорит, держи, и
больше никому. Последнее мое тебе предупреждение. И ушел.
Иван Иванович долго еще потом в дверях стоял. То на пистолет посмотрит,
то в подъезд. Пусто в подъезде, тихо. Только помада чья-то на ступеньке
валяется раздавленная.
3
Вернулся Иван Иванович назад в комнату, положил пистолет прямо посреди
стола и на табуретку сел. Сидит, ждет.
Только в дверь никто больше не стучит.
Встал Иван Иванович с табуретки, выглянул в подъезд -- тихо. Борщом
только очень пахнет.
Запер он дверь и опять сел. Вдруг слышит шаги чьи-то на лестнице.
Вскочил Иван Иванович, к двери подошел, послушал -- да нет, мимо кто-то
прошел.
Снова сел Иван Иванович на табуретку. Посидел немного, потом пошел в
окно выглянуть. И как раз вовремя -- подъехала к подъезду машина, открылись
у нее все четыре двери, и вышли четыре мужчины в пальто, все одинаковые. И в
подъезд зашли. Побежал Иван Иванович, из квартиры выглянул, прислушался --
тихо.
И борщом пахнет так, что даже страшно становится.
4
В понедельник утром Иван Иванович проснулся, послушал радио и пошел на
службу. А пистолет так и оставил на столе лежать.
Зато по дороге на службу произошло с Иваном Ивановичем странное
происшествие. Как только он залез в троллейбус, все люди побежали к дверям,
чтобы на улицу выйти. Так торопились, что даже одну старушку убили. Старушка
сама кричала: "Ой, убили, люди добрые!".
Иван Иванович посмеялся над старушкой и подумал, что сзади, наверное,
еще один троллейбус, пустой, поэтому все туда и побежали. А ему зачем
куда-то бежать? Ему и в этом троллейбусе места хватает. Тем более что на
каждой остановке люди вроде как к троллейбусу подбегут и начнут лезть друг
другу по головам, а потом как бы передумают и назад пятятся. Те, которые еще
не передумали, сзади напирают, кричат друг на друга. В общем, шуму много, а
троллейбус постоит-постоит и дальше пустой едет.
Очень удивительные они, эти люди. Раньше Иван Иванович сильно на них
удивлялся, а потом ничего, привык.
Так он и доехал до самой службы.
А больше в этот день с ним ничего не случилось. С Иваном Ивановичем
вообще редко что случалось.
Пистолет только этот.
Пришел Иван Иванович вечером домой, открыл дверь, зашел.
А пистолета на столе нет.
5
Сначала Иван Иванович подумал, что его ограбили. Потом посмотрел вокруг
-- все на месте. И стол, и матрас, и табуретка тоже на месте. Радио на стене
висит.
Пошел он тогда к двери. Там вокруг замка фанерка была такая, чтобы он
не вываливался. Нет, фанерка на месте и гвоздями прибита.
Никто, значит, дверь не ломал, а то как бы ее снаружи приколачивать?
Подошел Иван Иванович к окну, вниз посмотрел -- даже страшно подумать.
Восьмой все-таки этаж. А лифт уже который год не работает. Как дом
построили, так и не работает.
Нет, ничего Ивану Ивановичу не стало понятно. Попил он чаю, радио
послушал и спать собрался.
Развернул он матрас, а в нем пистолет лежит.
Ну что с ним поделать, а?
Положил Иван Иванович пистолет назад на стол. Вдруг в дверь как
забарабанят! Испугался Иван Иванович, схватил пистолет со стола и назад в
матрас завернул. Подошел к двери, послушал -- тихо. Открыл -- нет никого.
Пришлось Ивану Ивановичу и эту ночь на газетах спать.
Оно бы ничего, матрас, он тоже не очень мягкий, только шуршат эти
газеты. Да и странно было бы, кабы не шуршали. Газеты все-таки.
6
А ночью Иван Иванович проснулся от страшной стрельбы. Кричит кто-то на
неизвестном языке и палит во что ни попадя. Или, может, один палит, а другой
кричит. Поди разберись.
Сначала Иван Иванович сильно испугался, а потом вспомнил, что у него
внизу живет один сосед. Ему ночью специальное кино показывают для тех, кому
утром на службу не надо идти.
А тем, которым на службу, им другое кино вечером показывают --
постановку какую-нибудь, или балет, или новости разные.
А у Ивана Ивановича и вовсе никакого телевизора не было. Поэтому он не
стал на соседа обижаться и опять заснул.
Утром он проснулся, умылся и пошел посмотреть, как там пистолет
поживает. Развернул матрас -- лежит, живой-здоровый и теплый даже.
Оно и понятно -- если бы Иван Иванович всю ночь в матрас завернутый
проспал, он бы тоже теплый был. Это вам не на газетах спать.
7
Вышел Иван Иванович на улицу, пришел на остановку, а там уже совсем
что-то непонятное творится. Во-первых, темно, хоть глаз выколи, а
во-вторых, ни одного живого человека. И ветер дует.
Постоял Иван Иванович совсем даже недолго, а уже троллейбус подходит.
Обрадовался он, зашел. Смотрит, а троллейбус опять совсем пустой,
только один человек впереди сидит. В шляпе, а из-под шляпы волосы рыжие во
все стороны торчат. Ну, Иван Иванович, понятное дело, не стал бежать этому
человеку в лицо заглядывать. Он, как раз наоборот, сел потихоньку сзади и
стал в окошко смотреть.
А за окном темно, даже окна в домах не светятся. И троллейбус мчится со
страшной скоростью без всяких остановок. А куда едет? Ничего не понятно.
Ивану Ивановичу, чтобы до службы доехать, нужно три раза повернуть,
чтобы у троллейбуса хоть один раз рога с проводов слетели.
А тут едет он все прямо и прямо. Хотя, может быть, Иван Иванович так
из-за этого рыжего разволновался, что и не заметил. Может быть, и так.
Но рога ни разу не слетали, это точно. Потому что Ивану Ивановичу, еще
когда он сел, показалось, что за рулем и водителя-то никакого нет. Если бы
рога слетели, водитель бы вышел, и Иван Иванович сразу бы понял, что
ошибался. Только никто никуда не выходил.
А троллейбус все едет и едет. У них в городе и улиц таких длинных не
было. Да Бог с ними, с улицами, а вот водитель -- это другое дело.
Тут пассажир впереди встает и идет к Ивану Ивановичу. Идет и за сиденья
хватается, потому что троллейбус очень сильно из стороны в сторону качает.
И улыбается золотыми зубами.
Подошел он, достал из кармана пистолет, тот самый, прижал его Ивану
Ивановичу к зубам и выстрелил.
Очень это больно, когда все зубы вылетают.
8
Сидит Иван Иванович на матрасе и за зубы держится.
Потом уже понял, что приснилось это ему все. Интересно, думает Иван
Иванович, а жена тоже приснилась? А про то, что цыган приходил? А вдруг и
пистолет приснился? Как же это узнать? Не спросишь ведь никого.
Думал-думал Иван Иванович и придумал. Нужно в холодильнике посмотреть.
Если кусок мяса там лежит, значит, жена приснилась. А если жена приснилась,
то очень может быть, что и все остальное тоже.
Хотя, кто его знает. Но лучше бы, чтобы приснилось.
Пошел Иван Иванович на кухню, холодильник открыл. Смотрит -- а мясо на
месте. То самое, с волосами.
И пистолет рядом лежит, весь льдом покрытый.
9
Проще всего, конечно, подумать, что Иван Иванович взял, да и сошел с
ума. Ну, с ума-то сойти -- дело нехитрое. А пистолет? Лежит он в
морозильнике, и все тут. Номер на нем кто-то напильником спиливал, да так и
бросил.
Ивана Ивановича можно, конечно, отправить в сумасшедший дом. А пистолет
куда? В милицию?
Много эта милиция в цыганах понимает.
Уже потом, кстати сказать, проверила милиция этого цыгана, когда он на
базаре сову вареную продавал. Ну и что? Выяснилось, что он вовсе не цыган, а
француз. Французы, они, оказывается, тоже рыжие бывают.
Пожала милиция плечами и отпустила цыгана восвояси. Нельзя же, в самом
деле, сажать француза в тюрьму только за то, что он совой вареной торгует.
10
Поэтому, пусть все будет как есть.
Пистолет лежит в холодильнике, а Иван Иванович сидит на табуретке и
радио слушает. По радио как раз какие-то новости передают.
У них, на радио, всегда есть разные новости. Да оно и не удивительно.
Много чего на свете случается.
1994
Скрепки
В одной далекой стране жил один человек.
Этот человек сильно любил одну женщину. Только он очень редко ее видел.
Один раз в четырнадцать лет. И всего один раз.
Однажды этому человеку что-то такое сильно понадобилось. Скрепки, что
ли. Или, может быть, вермишель, кто его знает.
А в той стране был такой порядок -- все кругом бесплатно, потому что
денег все равно ни у кого нету.
Нужен тебе, скажем, веник -- получай даром веник. Только сначала нужно
написать заявление в специальную комиссию. Так, мол, и так -- имею большую
потребность в венике. Комиссия придет, все проверит, соседей расспросит и
через месяц можно пойти и получить свой веник. Главное, что даром.
А без комиссии нельзя. Может, у тебя уже есть веник. Или тебе им и
подметать-то нечего. Да мало ли чего -- может, у тебя и рук-то нету. А
веников где на всех напасешь.
Поэтому человек сел и написал заявление. Имею, мол, большую потребность
в скрепках. Или, может быть, в вермишели. Отнес куда следует и пошел домой
ждать комиссии.
Только комиссия все не идет.
У человека этого даже ноги уже холодеть начали. Видно, сильно уж ему
эти скрепки нужны были. Или вермишель.
Как вдруг однажды кто-то в двери ему стучит. Войдите, говорит человек.
А сам с пола не встает, чтобы двери открыть, потому что сил нет. Да и замка
в двери все равно тоже нет.
Зачем ему замок. В той стране вообще ни у кого замков не было.
А то ведь как может быть -- выдадут кому-нибудь ботинки. А он, скажем,
домой пришел, да и помер. А дверь на замке. Как, спрашивается, комиссия
будет с него ботинки снимать? Поэтому замков ни у кого в стране не было.
Тут двери открываются, и заходит женщина. Та самая, которую тот человек
любил. Он даже испугался от радости.
Посадить бы ее на стул, думает. Так ведь нет стула.
А женщина и не собиралась садиться. Это вы, говорит, такой-то?
Конечно я, он самый, думает человек. А сказать ничего от радости не
может. Водички бы ей налить, думает. Так ведь стакана нет. И воду когда еще
отключили.
Но женщина и сама про него все давно знает. У вас, говорит, в прошлом
году была большая потребность окно заделать, так вам чуть ли не полкило
замазки даром выдали. Зима уже семь месяцев как кончилась, а вы до сих пор
замазку назад не сдали. Так что давайте-ка ее побыстрее отковыривайте, а я
завтра приду заберу. И ушла.
Господи, думает человек, да неужто мне ей замазки жалко. Встал кое-как
и замазку всю отковырял. А стеклышко, которое на ней держалось, аккуратно
так в уголок поставил. Снова лег на пол и стал ждать, когда женщина эта
опять придет.
Только она больше не пришла. Вместо нее пришел какой-то совсем другой
мужчина и забрал замазку. И стеклышко тоже зачем-то забрал. А человек ничего
ему на это не сказал.
Зато когда пришла комиссия, чтобы про скрепки расспросить, оказалось,
что человек уже умер. Он лежал на полу, весь занесенный снегом, и, когда
комиссия разгребла снег, она увидела, что человек улыбается.
И улыбался он так хорошо, что комиссия поскорее сняла с него ботинки и
закопала его во дворе.
И никто не спросил -- кого, мол, закапываете?
Потому что он был один человек.
1991
Гипертония
Пришел однажды один человек к доктору.
А доктор сидит очень занятой, потому что думает, как бы у кого-нибудь
взятку бензонасосом взять.
Тут заходит этот человек, и по нему сразу видно, что нет у него
никакого бензонасоса, не было никогда и уже не будет.
Слушаю, говорит доктор. А сам врет -- ничего-то он не слушает.
Стал тогда ему человек что-то про жизнь свою рассказывать. Какая там у
него жизнь? А он рассказывал-рассказывал, запутался даже и сначала начал.
Тут как раз доктор все про бензонасос придумал и стал к человеку
прислушиваться. Слышит, а тот ему про какую-то женщину рассказывает.
Ага, обрадовался доктор, так это вам не ко мне, а совсем в другой конец
города. Позовите следующего.
Человек хотел что-то еще сказать, уронил шапку, поднял и пошел к себе
домой.
А дома взял да и умер.
И никто так и не узнал бы, что он умер, да хорошо цыганка беременная
пришла к нему мыла для детишек голодных попросить. Уж она в двери
колотила-колотила, а потом пошла в милицию. Там, говорит, человек умер.
Милиция хохочет -- совсем, мол, ты, товарищ цыганка, с ума сбрендила.
Может быть, он вовсе за хлебом в магазин пошел. А та -- нет, и все. Я,
говорит, все на свете знаю, я цыганка-сербиянка, у меня даже паспорта нету.
Проверила милиция цыганку, и действительно -- нет у нее никакого
паспорта.
Что поделаешь, пришлось милиции идти с ней вместе двери ломать.
Поломали двери, заходят, сапогами топочут. Видят -- а человек тот и
правда умер. Свет везде горит, на кухне радио разговаривает, а он калачиком
свернулся и как бы спит. А сам умер.
Посмотрела милиция кругом -- окна-двери целые, ничего не перевернуто. А
украли там чего или нет -- так кто ж знает, что у этого человека было?
Один милиционер, молодой еще, глупый, цыганку спрашивает -- эй,
скажи-ка, отчего он умер? И улыбается заранее.
Только та ничего ему на это не ответила и ушла куда-то по своим
цыганским делам.
Цыгане, они все на свете знают, только никому ничего не рассказывают.
Разве что за деньги. Да и то наврут специально.
Ну, милиция не стала сильно переживать. Вызвали почему-то скорую помощь
и увезли того человека в морг.
Там два врача в зеленых халатах его резали-резали, да так ничего и не
нашли. Ему с такими симптомами даже бюллетень на три дня бы не дали. А он
умер.
Почесали врачи в затылках резиновыми перчатками и написали справку:
такой-то умер вроде как от гипертонии.
В загсе эту справку почитали, тоже в затылках почесали и выписали
свидетельство. И там, где причина смерти -- написали специально
неразборчивым почерком: "вроде как гипертония".
Смешно даже читать такое, ей-богу.
Хорошо, что свидетельство это так никто из загса не забрал. Оно там до
сих пор лежит в архиве. И все в нем есть -- и номер, и печать, и фамилия
даже какая-то.
Откуда они ее взяли -- эту фамилию? У него и фамилии-то никакой не
было.
Так, просто один человек.
1992
Кепка
дин человек купил себе в магазине кепку. Надел ее тут же на голову и
пошел домой.
Только замечает он, что все люди на него оборачиваются и ласково так
улыбаются.
Человек, конечно, тут же заволновался. Люди, они просто так никогда
ласково не улыбаются. Только если у тебя спина краской измазанная или
ширинка расстегнутая.
Проверил он потихоньку ширинку -- нет, все нормально на этот раз. Может
быть, думает, они на кепку улыбаются? Тоже непонятно. Ладно бы, она была
какая-нибудь зеленая с красными драконами. Да нет -- серенькая, в мелкий
рубчик. Ну и ладно, подумал человек, пусть себе улыбаются. Может быть, они
над штанами моими смеются. Штаны у него и правда не очень хорошие были.
Идет он себе домой, как вдруг подходит к нему женщина и говорит. Я,
говорит, когда увидела, какой вы замечательный, так желаю, не сходя с места,
вам отдаться прямо здесь, на мостовой.
Ну, зачем же на мостовой, удивился человек. Пойдемте, лучше ко мне в
гости. Я, например, чаю купил недавно.
Пришли они к нему домой. Человек кепку снял и на вешалку повесил.
А женщина как закричит. Как ваше фамилие, кричит. Вы как меня сюда
заманили, у меня даже муж есть. Не иначе, кричит, вы надо мной надругаться
задумали.
И, хотя ее никто и не удерживал, она все равно вырвалась и убежала вниз
по лестнице.
А человек пожал плечами и стал телевизор смотреть. Только никак у него
из головы эта женщина не выходит.
Посмотрел он еще телевизор и понял, что кепка эта не простая. Ее, когда
наденешь, то все сразу видят, какой ты на самом деле замечательный. А без
кепки не видят. Плевать они хотели.
Посмотрел он еще телевизор.
Ну и что, думает, буду я в этой кепке ходить, а потом она свалится, и
все закричат "а как ваше фамилие". Не хочу я никого обманывать, думает.
Встал он тогда, взял кепку с вешалки, выбросил ее в мусорное ведро, а
ведро во двор в бак вынес, не поленился.
Пришел домой и опять стал телевизор смотреть. А сам все про кепку
думает.
Можно, например, думает, пришить к кепке лямочки и завязать на
подбородке. И никто меня, такого замечательного, и не спросит, почему я в
кепке купаюсь.
Я же никого обманывать не собираюсь. Я же и в самом деле замечательный,
только никто этого никогда не замечает, потому что штаны у меня не очень
хорошие. Или еще почему-нибудь. Зря, думает, я эту кепку выкинул.
Вскочил он, побежал во двор, а мусорные баки, оказывается, уже увезли.
Три месяца не увозили, а тут за пять минут подъехали и увезли неизвестно
куда.
Вернулся человек домой, лег на диван и, конечно же, не умер.
Так и живет он до сих пор, телевизор смотрит.
И никто не знает, какой он на самом деле замечательный.
Да нет, конечно же, все было не так.
Кто же станет такую кепку выкидывать? С ней же огромные тыщи
зарабатывать можно.
Этот человек на самом деле пришил к своей кепке тесемки и завязал
покрепче под подбородком.
И действительно -- все у него теперь есть. И жена, и любовницы три
штуки зачем-то, и квартира, и мебели откуда-то полный дом привезли. Кепка,
конечно, грязная стала, воняет. Только никто на это внимания не обращает.
Соберутся, бывало, у него двести человек гостей и пляшут до утра. А
человек этот сидит на диване, телевизор смотрит. И все время думает.
А что, думает, будет, если я сейчас тесемки развяжу?
А я так думаю, что ничего особенного уже не случится.
1993
* ГОРОД 3 *
Енот и Папуас
"В данном конкретном пространстве существует несколько верных способов
дождаться чего угодно. Из них лично мне известен только один -- не ждать.
Только не надо притворяться и косить глазом, тогда ничего не выйдет.
Нужно просто не ждать, и оно полезет к вам изо всех щелей, с криком "а вот и
я!".
Не вздумайте в него вцепиться. Оно тут же, без всякого крика,
просочится сквозь пальцы и уползет в те же щели. Лучше посмотрите на него с
тоской и представьте, что оно останется с вами по гроб жизни.
Оно останется, честное слово.
А еще в этом пространстве существует несколько верных способов не
дождаться никогда.
Не смотрите вы на этот телефон, не таскайте его за собой в ванну -- он
все равно никогда больше в этой жизни не зазвенит.
И не сидите вы возле этого окна -- мимо него пройдут все живые и
мертвые этого мира, пролетят все ангелы и птицы, проползут все гады земные
на чреве своем, и только одна-единственная тень никогда не вывернет из-за
угла.
И не пытайтесь надуть этот мир. Не ложитесь спать с надеждой проснуться
от звонка в дверь. Вы проснетесь в три часа ночи, и сегодня уже точно никто
не придет, и спать уже не хочется, а до утра с его спасительными иллюзиями
еще, ох, как долго.
Наплюйте. Наплюйте на все, и у вас появятся тысячи и миллионы от всей
души ненужных вам вещей. Все будут завидовать, но вам и на это будет
наплевать".
***
Так думал юный папуас, дрожа от утренней сырости на острове, однажды
открытом Миклухо-Маклаем просто так, с похмелья и от дурного настроения.
И кто их просил, этих вечно пьяных великих мореплавателей, сочинять мир
по своему образу и подобию, рисовать трясущимися руками Африку и Австралию,
отбирать у индейцев Америку и лепить куда попало? Хорошо, что все они, в
конце концов, заболели малярией, утонули, сошли с ума и были съедены ими же
придуманными дикарями. А то неизвестно чего еще они натащили бы на этот и
без них скособоченный глобус.
Вот и Миклухо-Маклай, простой, ведь, русский человек, лежал бы себе на
печке и гордился тем, что все у него не как у людей -- летосчисление кривое,
свиньи в доме живут, а тоска какая... Так нет же, придумал себе папуасов,
хотел, наверное, чтобы они у него счастливые получились. Но у него тоже
ничего не вышло. Вот и запил Миклухо, да и выловил как-то из неназванного
серого киселя никому не нужный остров, на котором теперь мучается в
предрассветных кустах юный папуас с мокрым луком в руках и дожидается такого
же несчастного сумчатого енота.
Иногда, после многообещающего шуршания, из кустов выскакивал
неинтересный муравьед или полосатый бело-коричневый младенец.
Эти младенцы таинственным образом расплодились на острове сразу после
его открытия Миклухо-Маклаем. Никто не знал, откуда они берутся и как они
размножаются, во всяком случае, никто не заставал их за этим занятием, но
размножались они удивительно быстро. Применить их к какой-нибудь пользе тоже
никому не удалось. Однажды экспедиция людоедов с соседнего острова наловила
восемь мешков этих младенцев и торжественно зажарила под бой тамтамов, но
есть их никто не стал -- вкусом младенцы больше всего напоминали грибы.
Людоеды, они, конечно, люди с широкими взглядами на жизнь, но для них грибы
-- все равно, что кошке огурцы. Есть можно, но противно.
***
"А я всегда завидовал тем, кто твердо уверен в своем существовании.
Как это, должно быть, прекрасно -- проснуться утром, посмотреть в
зеркало и обрадоваться: "Вот он я, Вася Печкин!"
А я... Я смотрю на зеркальное существо, пытаюсь напялить его на себя,
втиснуться в него, а оно не лезет, морщит и лопается на спине, и мои глаза
никак не желают совмещаться с дырками в его резиновом лице. Так и хожу весь
день, как дурацкий кенгуру из детского парка, выглядывая через проеденную
мышами прореху в душном костюме, чтобы не растянуться от чьей-то дружелюбной
подножки".
***
Так думал сумчатый енот, крупно дрожа в редком кустарнике. Он никак не
мог решиться на то, что все равно неизбежно -- выйти из кустов и появиться
перед папуасом, наперед зная, что все напрасно, что тот будет напряженно
смотреть насквозь, и, уже навсегда, остаться ничем.
И тогда зачем это все? Зачем эта дрожь в сырых кустах на никому не
нужном острове, зачем это ежедневное выламывание суставов для того, чтобы
найти с этим миром ну хоть какие-то точки соприкосновения?
***
"Все это глупости, мой мальчик, -- говорил Миклухо-Маклай, задумчиво
ковыряя дырку на колене. -- Тебе, сынок, повыдерут перья, отмоют добела и
заставят поливать помидорную рассаду. Можно бороться с наступлением зимы или
с дрейфом материков, но с этим миром бороться нельзя. Он одушевлен и начисто
лишен иллюзий".
"Иллюзий... Что останется от этого мира, если убрать все эти глупые
веру-надежду-любовь? -- думал юный папуас, сидя в засаде. -- Зачем он мне
без иллюзий? И зачем он тогда себе, раз он все-таки одушевлен?"
Папуас подергал мокрую провисшую тетиву, и тут из кустов на мягких
непослушных лапах выполз сумчатый енот.
1993, 1998
Город 3
Только не надо на меня кричать.
Да, я разрушил этот город. Сам придумал, сам разрушил. Мой город -- что
хочу, то и делаю. Одним городом больше, одним меньше.
Все равно вы не знаете ни одного обвинения, о котором я бы уже не
подумал.
Никакого плана не было. Все сочинялось на ходу.
Собака задирала ногу, и вырастало дерево с русалкой на самой толстой
ветке, а другая ветка, плавно изгибаясь, заканчивалась удавленником. И все
это мимо, мимо, как декорация, призванная изображать движение повозки в
бездарно драматическом театре моего самого первого и неудачного города. Я
тогда еще ничего не разрушал сам и поэтому, выхватив из реберной части
толстомясой империи солидный кусок, сделал свой первый город столицей этой
грудинки, нагнав туда подневольных переселенцев в шелковых шарфах с сотовыми
телефонами, от всей души ненавидевших это пыльное образование с морозами в
августе и комарами в январе. А уже эти переселенцы сами позвали разноцветных
турков, которые и не оставили от того города камня на камне. Не то еще две
тысячи лет я спотыкался бы на одной и той же кочке, родной и тошнотворной,
как детсадовское какао.
А этот город был уже третьим. Мне казалось, что я чему-то научился на
первых двух.
Я старался. Придумал медленный снег на трамвайных путях, а самих
трамваев нарочно придумывать не стал, они сами потом откуда-то появились, от
какой-то моей же незаметной подлости, а может, на стене начеркал
какую-нибудь каббалистическую загогулину, не знаю... Эти трамваи невозможно
было выследить и уничтожить, потому что появлялись они только один раз, в
пять часов утра, грохоча чугунными колесами и разрушая мой дом тогда, когда
не открыть глаз и не оторвать головы, когда ночь уже кончена, а утро еще
неизвестно, настанет ли.
Посреди города я сочинил дерево, ветки которого на этот раз были
слишком тонкими и поэтому бледная русалка с бесцветными глазами уже не
сидела на них, а тянулась к нескончаемой черешне под неусыпным надзором
библейски распутной матушки в халате с одной пуговицей на все случаи жизни.
Однажды я напустил на город небольшой потоп, который затушил в нем все огни,
кроме моей неотвратимой свечки, и русалка, впервые в жизни оторвавшись от
черешни, пришла посмотреть ко мне в окно.
Еще в первом городе я узнал о шарообразности этого мира. Помню, как я
смотрел в спину уходящему навсегда человеку, наблюдая, как сначала исчезают
его ноги, потом плечи, голова... И вдруг я понял, что он никуда не уйдет, а
будет появляться из-за спины снова и снова, до скончания времен. Поэтому
свой третий город я окружил горами. Нет, не для того, чтобы защититься ими
от все возрастающего числа ушедших людей, на самом деле эти горы были всего
лишь оптической иллюзией, я проверял -- сколько ни иди, они отодвигаются все
дальше и дальше, как радуга. Но, во всяком случае, они хотя бы закрывали
отвратительную в своей непрерывности линию горизонта.
Я потихоньку обживал свое новое пространство, размечая улицы и кварталы
желтыми каракулями на снегу и пеплом, сыпавшимся с измятых сигарет.
Но уже тогда город стал вести себя неправильно. Однажды я проснулся
ночью на совершенно незнакомой улице, до того темной и прямой, что она
просто не могла бы прийти мне в голову. На ней жили кашляющие от злобы
собаки, и когда она все же закончилась, я снова увидел ненавистную линию
горизонта, из-за которой выползала на бесконечную помойку алюминиевая луна.
Крекс, фекс, пекс. Я порылся в карманах, да где там... Папа Карло опять
остался без новой куртки.
Из города в разные стороны уходили рельсы, и, отправившись по ним
путешествовать, в самом конце я обнаружил своего высохшего предшественника с
неестественно настоящими ногтями на черных перебинтованных ногах и покрытый
мелкими трещинами портрет дамы с глазами русалки, смотрящей на свечку в моем
окне.
А на обратном пути меня подкараулил и схватил невзаправдашний горбун в
белом халате. Он смешивал в пробирках волшебные жидкости и разрешил мне
подуть в стеклянную трубочку, чтобы жидкость в пробирке задымилась и
окрасилась в рубиновый цвет, ух ты!
Очевидная банальность горбуна предлагала усомниться в его реальности, и
я ушел от него, уже не помню как, позволив ему пытать до скончания времен
усталых путников с рюкзаками, полными жухлых трав. Это была чужая
территория, там я был не хозяин.
Но пока я путешествовал по рельсам, город усомнился уже в моем
существовании. Возможно, виной тому была та же самая банальность, на которую
с идиотской настойчивостью указывали зеркало в затоптанной прихожей и черный
бюстгальтер, третий месяц сохнущий на трубе в ванной.
Город торопливо переделывал придуманных мной людей, он задавил машиной
счастливую бабушку с белым платочком, плясавшую возле пивного ларька,
замусорил все улицы и перегородил их троллейбусами со сваренными коротким
замыканием рогами. Он населил город близнецами-милиционерами, которые
размножались простым делением. Я сам однажды видел -- стоял на углу сержант,
потоптался как-то странно, глядь -- а их уже двое. И лица у них одинаковые,
и звания, и фамилии даже.
И прохожие, которых я придумывал, чтобы было не скучно ходить по
улицам, стали какими-то пыльными и застиранными. Их по утрам вывозили
древними растрескавшимися автобусами из каких-то хранилищ на краю города и
туда же свозили по вечерам, сваливая как попало, вперемешку с прохудившимися
молочными пакетами.
Я ходил по своему городу и не узнавал его. Неужели все это сочинил я?
Хотя вон она -- пуговица от моей рубашки в асфальтовой трещине.
Какой-то злой Мебиус успел склеить свое кольцо с односторонней
поверхностью, из которой невозможно уйти. Декорации совершили круг сквозь
паутину кулис, и на сцену опять выползло дерево с развешенными для просушки
агрессивно сиреневыми рейтузами примадонны.
Опять война.
Ну почему, почему все и всегда кончается войной? Ну, любовь -- понятно,
но ведь и ненависть тоже. Да что там говорить, валенок в мусоропровод
выбросишь -- и на тебя уже идет хорошо организованный манипул соседских
пенсионеров, лязгающих крепкими железными зубами.
Как-то раз в бане ко мне подошел голый кривоногий человечек и протянул
младенческую молочную бутылку, уверяя, что эта мутная жидкость сделает меня
бессмертным. Мне стало смешно -- я и так был бессмертен -- и глотнул из
бутылочки. Последнее, что я помню из той жизни -- это клок чьей-то кожи с
толстыми поросячьими волосами, оставшийся на плохо забитом в деревянную
ступеньку гвозде.
Все рассыпалось, растрескалось и разъехалось по швам, а я все никак не
мог приподнять то, что осталось от моего лица и навести, наконец, порядок.
Впрочем, никогда я не умел его наводить.
Вырванный с корнем и разбитый об стену телефон, давным-давно
отключенный за неуплату, звонил теперь только для того, чтобы расхохотаться
в лицо, и город навалился на меня всеми своими домами, деревьями и тенями,
намертво придавив к полу, чтобы я не извернулся, не выскользнул и не ушел от
него в окно седьмого этажа. Зачем? Я никуда не собирался.
Открывалась дверь и заходил человек с горчичным баллончиком, чтобы,
наступив на мою рубашку ногой, оторвать ей рукав и унести неизвестно куда. В
шкафу, в стариковской затхлости отмучившихся штанов и ботинок, поселился
призрак старушки-учительницы с нижнего этажа, захлебнувшейся в крутом
кипятке, хлещущем в моем туалете из треснувшего унитазного бачка.
Холодильник со скрипом раскрывал заржавленные двери, выставляя напоказ
плесневелые внутренности, мертвых животных и разноцветные отравы, не
леденеющие среди малахитовых пельменей и сталагмитов окровавленной
морозилки.
Как-то раз, вынося среди ночи свой постыдный мусор, я встретил на
лестнице давних искалеченных путников. Они курили иссохшие и раскрошившиеся
за многие годы травы из своих рюкзаков и, когда я проходил мимо, они
спрятали от меня свои воспаленные глаза. Как они попали сюда? Они не умели
убегать, они вообще ничего не умели. Только говорить медленные слова и
слюнить нечувствительным пальцем пылающие кончики своих папирос.
Я тут же подумал, что, пока валялся в бане, злой горбун завоевал город,
и его тихие войска передушили всех моих жителей, да-да, я сам видел, как их
костлявые руки по локоть торчат из чужих треснувших пиджаков. Но нет, так
было бы слишком просто. Победить горбуна, сбросить его в жерло недалекого
вулкана, а смерть в яйце, ну и яйцо туда же... Совершать одноразовые подвиги
умеет любой дурак, способный взять себя за шиворот и дернуть покрепче. Но
попробуйте-ка просто подержать себя за шиворот хотя бы пару дней...
Я разорвал и сжег черный бюстгальтер, но вместо него появилась пыльная
зубная щетка, я отравил призрак старушки жидкостью "Раптор", от которой в
доме завелись тысячи белых тараканов, я купил себе новые штаны и опрокинул
на них банку с безголовыми шпротами. Каждое утро я рвал на себе паутину, но
к вечеру, опять облепленный ею с головы до ног, засыпал в ботинках, не в
силах доползти до дивана.
Господи, думал я, ну почему? Я же помню, я же переворачивал эту жизнь,
почему же я не могу сдвинуть сейчас эту скользкую многотонную тушу,
расползшуюся по улицам этого города как забытое кислое тесто? Если бы то,
что я сделал сегодня, оставалось хотя бы до завтра... Но оно равнодушно
шлепалось назад и лениво расползалось в ту же бесформенную лепешку.
И так будет всегда, понял я. Отныне и присно. И никто не уйдет отсюда,
потому что самолеты будут летать только в гнусный город Константинополь, а
поезда все давно сошли с рельсов, и последний, покрытый сосульками Летучий
Голландец с седым проводником, застрявшим вместе с мусорным баком в
автоматической сцепке, будет выть, проносясь мимо безлюдных разъездов.
Ненужная война была проиграна. Мне ли, тысячи раз говорившему "все
будет хорошо", было этого не знать? Это лицо не стоило того, чтобы его
сохранять. Такие лица, объеденные крысами, валялись в каждой канаве бывшего
города.
***
И что?
Я роюсь в карманах -- в пальто их четыре, в пиджаке -- пять, в штанах
-- три, да еще два на рубашке. Слишком много для последней двадцатки,
которую все равно разменял еще позавчера...
Нет, так нечестно. Я не покладал рук, валился с ног, совершал с утра по
четыре подвига натощак, без единого перекура, и что осталось? Сломанная
сигарета в кармане старой куртки?
И сентиментально-картонная русалка, без которой этот город вообще не
имеет никакого смысла, выползла из-за спины. Она совершила кругосветное
путешествие, прыгая из лужи в лужу. Господи, что же с тобой сделалось? Под
какими грузовиками ты валялась? Да, я понимаю, что путь вокруг света
неблизкий, но почему же ты первым делом побросала именно то, что ты
побросала, и почему ты так гордишься тем, что от тебя осталось?
Я знаю, почему они всегда уходят, но так и не понял, зачем они
обязательно возвращаются.
Рассказать мне, что никакого дерева не было?
Зачем? Его давно спилили и построили киоск, торгующий презервативами из
гусиной кожи.
Ну и сжег я этот город.
Извините, так уж вышло... Бросил в речку сигарету, все как
заполыхало... Пожарные набежали с пирогами и блинами, да где там...
Все бред. Пыль и пепел.
1999
Как обычно
Как обычно, Алексей проснулся как раз вовремя, чтобы опоздать на работу
на законные десять минут. Если три раза последовательно опоздать, например,
на пятнадцать, двенадцать и двадцать две, то пообещают уволить. Не уволят,
конечно, но зачем дразнить гусей?
Зубная паста опять кончается. "Если прогладить тюбик утюгом, то вы
просто поразитесь..." Дураки, он же пластиковый. Ну, на сегодня надавилось.
А носки, уважаемый, надо с вечера стирать. Ладно, труба в ванной горячая, за
десять минут высохнут.
Так, три минуты десятого, времени впритык. А вон и наш клиент
глушителем на веревочке громыхает -- шестерка восьмидесятого года. Мне до
Мира-Гоголя. Курить можно?
Да, дороги... Ничего, как снег выпадет, начнут заплатки ставить...
Душно, может, дождик... Врут они, эти синоптики, сами в газете жаловались,
что все барометры еще при коммунистах сломались... Да нет, мне сейчас больше
нравится... И пусть себе воруют, я бы тоже воровал... Ну да, вы бы не стали,
конечно... А наоборот, всех бы пересажали... Полтинника хватит?
На работе все серьезные по случаю понедельника. Привет, Наташенька, а
кофе еще нет? Ночью спать надо... Замуж тебе пора, вот что я тебе скажу...
Ну, еще лучше дурака найдешь, он тебя будет колотить черенком от лопаты, вот
тебе и женское счастье... Все женщины об этом мечтают, только не
сознаются... Ладно-ладно, пошел-пошел... Ты звякни, как кофе накаплет.
Что там нам Джонатан Кэйнер обещает? "Если вы, смотрясь в зеркало,
поднимете левую руку, ваше отражение поднимет правую... Плутон сегодня
побуждает вас...", ага, понятно, сегодня надо все делать наоборот. А роза
упала на лапу Азора.
Подруга прислала письмо. Как дела, что новенького... Сегодня не
вырвусь, сумасшедший день... Сын кашляет... У меня ЧП... Все как обычно.
Прошел новый начальник. У него лицо убийцы из советского фильма про
западную жизнь с литовскими артистами. С кустиком выше лба. А сам, как все
американцы, пресный какой-то, в хлорке вымоченный. Набор готовых фраз,
желтый галстук и ботики за двести пятьдесят. Хау ар ю дуинг, Алекс?
Вандерфул, Пол. Удивился, как положено. Надо отвечать "файн". Переживет. Уже
пережил.
В буфете толпа, как всегда. На летней площадке жара. Пенсионер с
юбилейной медалью покупает сто грамм теплой водки в мягком дрожащем
стаканчике. И ведь выпьет, глазом не моргнет... Оса по