-- Отец Гавриил, -- подавив зевок ладонью, интересуется один иерарх у другого. -- Вы консервов-то захватили?..
Оулицы летней утренней Москвы, на скорости и в контражуре кажущиеся не так уж и запущенными, на которые смотрит Нинка прощальным взглядомО
Овыход из автобуса у самораздвигающихся прозрачных дверей, за тем одним только нам нужный, чтобы, готовя точку первого периода нинкиного пребывания на российской земле, мелькнула неподалеку ожидающая хозяина знакомая ЋВолгаЛ 3102 со жлобом-водителем, прикорнувшим, проложив голову трупными руками, на рулеО
Опревратившееся в форменный Казанский вокзал с его рыгаловками, очередями, толкучкою, узлами, с его сном вповалку на нечистом полу, с его деревенскими старичками и старушками Шереметьево-2О
Опрощальный, цепкий, завистливый взгляд юного бурята-пограничника, сверяющий Нинку живую с Нинкою сфотографированной иО
Окайф, торжество, точка: разминаясь с ним на входе-выходе, Нинка высовывает язык и, отбросив дорожную сумку, делает длинный нос возвращающемуся с большим количеством барахла на Родную Землю вельможе, Николаю Арсеньевичу, сережиному отцу.
Самолет взмывает, подчистую растворяется в огромном ослепительном диске полчаса назад вставшего солнца -- и вот она, наконец -- Святая Земля!
Еще не вся группа миновала паспортный контроль (а Нинка, словно испугавшись вдруг сложности и двусмысленности собственной затеи, которую, занятая исключительно преодолением преград, и обдумать как следует не успела прежде, -- оказалась в хвосте), как внутреннее радио, болтавшее время от времени на всяческих языках, перешло на единственный Нинке понятный, сообщив, что паломников из России ожидают у шестого выхода.
Ожидал Сергей.
Нинка, счастливо скрытая от него спинами, имела время унять сердечко и напустить на себя равнодушие; на Сергея же, увидевшего ее в самый момент, когда Нинка, им подсаживаемая, поднималась в автобус, встреча произвела впечатление сильнейшее, которое он даже не попытался скрыть от всевидящих паломничьих глаз.
Нинка кивнула: не то здороваясь, не то благодаря за пустячную стандартную услугу, и, не сергеев вид -- никто и не понял бы: шапочно ли знакомы юная паломница и монах или встретились впервые.
Автобус отъезжал от сумятицы аэропорта. Сергей мало-помалу брал себя в руки. Нинка с любопытством, наигранным лишь отчасти, глядела в окно.
-- Добро пожаловать на Святую Землю, -- вымолвил, наконец, Сергей в блестящую сигарету микрофона. -- Меня звать Агафангелом. Я -- иеромонах, сотрудник Русской православной миссии и буду сопровождать вас во всяком случае сегодня. Вы поселитесь сейчас в гостинице, позавтракаете и едем поклониться Гробу Господню. Потом у вас будет свободное время: можно походить, -- улыбнулся, -- по магазинам. А вечером, в (Нинка не разобрала каком) храме состоится полунощное бдение.
Нинка оторвала взгляд от проносящейся мимо таинственной, загадочной заграницы ради Сергея: тот сидел на откидном рядом с водителем и тупо-сосредоточенно пожирал взглядом набегающий асфальт, но удары монахова сердца перекрывали, казалось, шум мотора, шум шоссе, -- во всяком случае, и злобная тетка, церковная староста, услышала их внятноО
Разумеется, что поселили Нинку как раз с нею. Староста распаковывала чемодан: доставала и прилаживала к изголовью дешевую, анилиновыми красками повапленную иконку, рассовывала: консервы -- в стол, колбасу -- в холодильник, вываливала на подоконник, на ЋПравдуЛ какую-то ЋсаратовскуюЛ, сухари и подчеркнуто, враждебно молчала. Молчала и Нинка, невнимательно глядя из окна на панораму легендарного города.
Староста буркнула, наконец:
-- Знакомый, что ли?
-- Кто? -- удивилась Нинка так неискренне, что самой сделалось смешно и стыдно.
-- Никто, -- отрезала староста. -- Ты мне смотри!
Нинка обернула надменное личико и нарисовала на нем презрительное удивление.
-- Позыркай, позыркай еще. Блудница, прости Господи! -- перекрестилась староста.
Нинка мгновенье думала, чем ответить, и придумала: решила переодеться.
Староста злобно глядела на юную наготу, потом плюнула: громко и смачно.
В дверь постучали.
-- Прикройся, -- приказала староста и пошла отворять, но Нинку снова несло: голая, как была, стала она в проеме прихожей, напротив дверей, в тот как раз миг, как они приотворились, явив Сергея.
Сергей увидел Нинку, вспыхнул, староста обернулась, снова плюнула и, мослами своими выступающими пользуясь, как тараном, вытеснила монаха в коридор:
-- Хотели чего, батюшка?
-- Д-даО узнатьО как устроились.
-- Слава тебе, Господи, -- перекрестилась староста. -- Сподобил перед смертью рабу Свою недостойнуюО
В монастыре Святого Саввы народу было полным-полно.
Монах как бы невзначай притиснулся к Нинке, вложил в ладонь микроскопический квадрат записки и так же невзначай исчез. Нинка переждала минуту-другую, чтоб успокоилась кровь, развернула осторожненько.
ЋЯ люблю тебя больше жизни. Возвращайся в номер. СергейЛ.
Нинка закрыла глаза, ее даже качнулоО Странная улыбка тронула губы, которые разжались вдруг в нечаянном вскрике: жилистая, заскорузлая, сильная старостина рука выламывала тонкую нинкину, охотясь за компроматом.
-- Отзынь! -- зашипела Нинка. -- Я тебе щасО к-курва! -- и лягнула старосту, чем обратила на себя всеобщее осуждающее внимание, вызвала усмиряющий, устыжающий шепоток.
Нинка выбралась наружу, к груди прижимая записку в кулачке, огляделась, нет ли Сергея поблизости, и остановила таксиО
Автору несколько неловко: он сознаИт и банальность -- особенно по нынешним временам -- подобных эпизодов, и почти неразрешимую сложность описать их так, чтобы не технология и парная гимнастика получились, а Поэзия и выход в Надмирные Просторы, но не имеет и альтернативы: нелепо рассказывать про любовь (а автор надеется, что именно про любовь он сейчас и рассказывает), по тем или иным причинам обходя стороною минуты главной ее концентрации, когда исчезает даже смерть.
В крайнем случае, если за словами не возникнет пронизанный нестерпимым, как сама страсть, жарким африканским солнцем, чуть-чуть лишь смикшированным желтыми солнечными же занавесками, кубический объем, потерявший координаты в пространстве и времени; если не ощутится хруст, свежесть, флердоранжевой белизны простыней; если не передастся равенство более чем искушенной Нинки и зажатого рефлексией и неопытностью, едва ли не девственностью Сергея пред одной из самых глубоких Тайн Существования, равенства сначала в ошеломляющей закрытости этих Тайн, а потом -- во все более глубоком, естественном, как дыхание, их постижении; если, лишенные на бумаге интонации слова Сергея, выкрикнутые на пике:
-- Я вижу Бога! вижу Бога! -- вызовут у читателя только неловкость и кривую улыбку -- лучше уж, признав поражение, пропустить эту сцену и сразу выйти на нетрудный для описания, наполненный взаимной нежностью тихий эпизод, экспонирующий наших героев: обнаженных, обнявшихся, уже напитанных радиацией Вечности и ведущих самый, может быть, глупый, самый короткий, но и самый счастливый свой разговор.
-- Еще бы деньО ну -- дваО и я бы не выдержал: бросил все и зайцем, пешком, вплавь, как угодно -- полетел бы к тебе. Я больше ни о чемО больше ни о ком думать не мог!
-- А я, видишь, и полетелаО
-- ВижуО
-- Пошли в душ?
Струйки воды казались струйками энергии. Нинка с Сергеем, стоя под ними, хохотали, как дети или безумцы, брызгались, целовались, несли высокую чушь, которую лучше не записывать, а, как в школьных вычислениях, держать в уме, ибо на бумаге она в любом случае будет выглядеть нелепо, -- потому не услышали, никак не приготовились к очередному повороту сюжета: дверь отворилась резко, как при аресте, проем открыл злобную старосту и человек чуть ли не шесть за нею: руководителя группы, мальчика из службы безопасности, паломника-иерея, еще какого-то иерея (надо полагать -- из Миссии), гостиничного администратора и даже, кажется, полицейского.
-- Убедились? -- победно обернулась к спутникам староста. -- Я зря не скажу!
В виде, что ли, рифмы к первой послепроложной сцене, подглядим вместе с Нинкою -- и снова через зеркало -- на падающие из-под машинки клочья сергеевой бороды, чем и подготовим себя увидеть, как побритый, коротко остриженный, в джинсах и расстегнутой до пупа рубахе, стоит он, счастливый, обнимая счастливую Нинку на одном из иерусалимских возвышений и показывает поворотом головы то туда, то сюда:
-- Вон, видишь? вон там, холмик. Это, представь, Голгофа. А вон кусочек зелени -- Гефсиманский сад. Храм стоял, кажется, здесь, а иродов дворецО
-- В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкою, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисанаО -- перебив, завораживающе ритмично декламирует Нинка из наиболее популярного китчевого романа века.
-- Ого! -- оборачивается Сергей.
-- А то! -- отвечает она.
И оба хохочут.
-- А хочешь на Голгофу? -- спрашивает расстрига, чем несколько Нинку ошарашивает.
-- В каком это смысле?
-- В экскурсионном, в экскурсионном, -- успокаивает тот.
-- В экскурсионном -- хочу.
Не то что б обнявшись -- атмосфера храма, особенно храма на Голгофе, от объятий удерживает -- но все-таки ни на минуту стараясь не терять ощущения телесного контакта, близости, наблюдают Нинка с Сергеем из уголка, от стеночки, как обступила небольшая, человек из восьми, по говору -- хохляцкая -- делегация выдолбленный в камне священной горы крохотный, полуметровый в глубину, колодец, куда некогда было установлено основание Креста. Хохлы подначивают друг друга, эдак шутливо толкаются, похохатывают.
-- Чего это они? -- любопытствует Нинка.
-- Есть такое суеверие, -- поясняет Сергей, -- будто только праведник может сунуть туда руку безнаказанно.
-- Как интересно! -- вспыхивает у Нинки глаз, и, едва хохлы, из которых никто так и не решился на эксперимент, покидают зал, Нинка бросается к колодцу, припадает к земле, сует в него руку на всю глубину.
Сергей, презрительный к суевериям Сергей, не успев удержать подругу, поджимается весь, ожидая удара молнии или черт там его знает еще чего, -- однако, естественно, ничего особенного не происходит, и Нинка глядит на расстригу победно и как бы приглашая потягаться с судьбою в свою очередь.
-- Пошли! -- резко срывается Сергей в направлении выхода. -- Чушь собачья! Смешно!..
Бородатый человек лет сорока пяти сидел напротив наших героев за столиком кафе, вынесенным на улицу, и вальяжно, упиваясь собственной мудрой усталостью, травил, распевал соловьем:
-- Не, ребятки! В Иерусалиме жить нельзя. Вообще -- в Израиле. Тут в воздухе разлита не то что бы, знаете, ненависть -- нелюбовь. Да и чисто прагматически: война, взрывыО И-де-о-ло-ги-я! Типичный совок. Недавно русского монаха убили и концы в воду. Есть версия, будто свои. То ли дело Париж! В Штатах не бывал, зря врать не стану, а Париж!.. МонмартрО МонпарнасО А Елисейские поля в Рождество! То есть, конечно, и Париж не фонтан: в смысле для меня, для человека усталого. В Париже учиться надо. А мое студенчество -- так уж трагически получилось -- пришлось на Москву. Но вам еще ничего, по возрасту. Впрочем, когда молод, и Москва -- Париж. Что же касается меня, были б деньги -- нигде б не стал теперь жить, кроме Лондона. СамыйО удобныйО самый комфортабельный город в мире. Но, конечно, и самый дорогой. Ковент-гарден в пятницу вечером!.. Пикадилли-серкус!.. А на воскресенье -- в Гринвич: ЋКати СаркЛ, жонглерыО Увы, увы, увы!.. ТакО что же еще? Италия -- это все равно, что Армения, но вот! есть -- на любителя -- сумрачные страны: Скандинавия, Дания, приморская Германия. Уникальный, знаете, город ГамбургО
-- Гамбург? -- вставила вдруг, переспросила Нинка. -- Один джентльмен как-то сказал, что в Гамбурге, на Риппер-бан, за меня дали бы максимум двести марок. Риппер-бан -- это что?
-- Вроде Сен-Дени в Париже, -- отозвался всезнающий соотечественник, -- вроде Сохо в Лондоне, хотя Сохо куда скромней. Но вы не волнуйтесь: такие, как вы, на Риппер-бан не попадают. В худшем случаеО
-- Отто? -- с некоторым замедлением осведомился Сергей.
-- Отто не Отто, -- кокетливо отмахнулась Нинка.
-- Вон оно что! -- Сергей в мгновенье сделался мрачен, угрюм. -- Надо же быть таким кретином! Они тебя наняли, да? Отто с матушкой? Скажи честно -- ты ж у нас девушка честная!
Бородач притих: тактичное любопытство, чуть заметная опаска.
-- Нет, любимый, -- ответила Нинка с волевым смирением. -- Не наняли. Я -- сама.
-- Сама?! Как же! Парикмахерша! Откуда ты деньги такие взяла?!
-- Деньги?! -- входила Нинка в уже знакомый нам азарт. -- На нашей Риппер-бан заработала: у ЋНационаляЛ! Смотрел ЋИнтердевочкуЛ? Хотя, откуда? У вас там кино не показывают: молятся и под одеялом дрочат!
-- А с визой для белых сейчас в Европе проблем нету. На три месяца, на полгода. Потом и продляют. Идете в посольствоО -- попытался бородач если не снять конфликт, то, по крайней мере, изменить время и место его разрешения.
-- Ф-фавИн! -- бросила Нинка Сергею.
-- Любопытное словцо! -- заметил бородач. -- От ЋфвнаЛ, что ли?
-- От ЋкозлаЛ, -- вежливо и холодно пояснила Нинка и встала, пошла: быстро, не оглядываясь.
-- Догоняй, дурень! -- присоветовал бородач, и Сергей, вняв совету, себе ли, побежал вслед:
-- Нина! Нина же!
В сущности, это была еще не ссора: предчувствие, предвестие будущих разрушительных страстей, однако, на пляже, на берегу моря, сидели они уже какие-то не такие, притихшие: загорелая Нинка и белый, как сметана, Сергей.
Нинка лепила из песка замок.
-- Я никогда в жизни не бывала на мореО
-- А меня предки каждое лето таскали. В ГурзуфО Ну, поехали в Гамбург! поехали! Я немецкий хорошо знаю.
-- С чего ты вбил в голову, что я хочу в Гамбург?! Если б она меня послала, сказала б я тебе первым делом, чтоб ты ни в коем случае не возвращался? -- Нинка чувствовала тень вины за тот разговор, то согласие на дачной веранде в Комарово -- тем активнее оправдывалась.
-- Да ну их к черту! -- у Сергея был свой пунктик. -- Убьют -- и пускайО
-- Хочешь оставить меня вдовою?
-- Собираешься замуж?
-- А возьмешь?
-- Догонишь -- возьму! -- и Сергей сорвался с места, побежал по песку, зашлепал, взрывая мелкую прибрежную воду, обращая ее в веера бриллиантов.
Нинка -- за ним: догнала, повисла на шее:
-- Теперь не отвертишься!
-- Так что: в Гамбург?
-- Как скажешь! Берешь замуж -- отвечай за двоих!
Они ожидали рейса на Гамбург, а через две стойки проходила регистрацию отбывающая в Москву группа знакомых нам паломников.
-- П-попы вонючие! -- сказала Нинка. -- Мало, что содрали впятеро -- отказались вернуть деньги и за гостиницу, и за обратный билет.
-- Сколько у нас осталось? -- осведомился Сергей, которого чуть-чуть, самую малость, покоробили нинкины ЋпопыЛ.
Нинку тоже покоробило: это вот Ћу насЛ, но она лучше, чем Сергей, подавила нехорошее чувство и спокойно ответила:
-- Три восемьсот.
-- Не так мало, -- нерасчетливо выказал Сергей довольно легкомысленный оптимизм.
-- Не так много, -- возразила Нинка и вспомнила дьявольский аукцион в бизнес-клубе, хрустальные глаза крутого-молодого, следующие -- пока не удалось сбежать -- сумасшедшие сутки,О
Радио объявило посадку в самолет, следующий до Гамбурга.
-- Наш, -- пояснил чувствующий себя слегка виноватым Сергей и взялся за сумку.
-- Я, Сереженька, и к языкам оказалась способною. Уже понимаю самаО
Как бы намекая на скорое похожее нинкино путешествие, сверкающей тушею таял в укрывшем Эльбу вечернем тумане белый, огромный лондонский паром. Да и сам Гамбург, возвышающийся, нависающий над Альтоной, над Нинкою, едва проступал сквозь молочную муть радужными ореолами фонарей, фар, горящих витрин...
По тротуару чистенькой, тихой улицы фешенебельного Бланкенезе, возле трехэтажного особняка со стеклянным лифтом и крохотным парком вокруг, напустив на себя по возможности независимый вид, взад-вперед вышагивал, поджидая выезда Отто, Сергей: не допущенный ли внутрь особо строгим швейцаром, сам ли не пожелавший войти из гордости, из чувства такта или из каких других соображений.
Приподнялись автоматические ворота подземного гаража. Распахнулись въездные. Из недр особняка поплыл сверкающий мерседес. Сергей стал на дороге
Отто сидел за рулем сам. Рядом в сафьяне кресла полулежала дама, чей возраст, очевидный вопреки ухищрениям портных и косметологов, давал основания предположить в ней даже и мать Отто. Впрочем, по сумме необъяснимых каких-то признаков, а, может, и по воспоминаниям-отголоскам петербургских разговоров, Сергей решил, что дама -- гамбургская, законная, жена.
Увидев расстригу, Отто притормозил, но ни в машину его не пригласил, ни сам не вышел, а лишь нажал на кнопочку, опускающую стекло: не столько, видно, по хамству, сколько стесненный присутствием супруги.
-- Guten Tag, -- склонился Сергей в полупоклоне, смиряя гордость, которая лезла изо всех его щелей.
-- Фот, сначит, кута фас санесло, -- на приветствие легким только кивком ответив, сказал Отто неодобрительно. -- Ну та, естественно.
-- Говорите, пожалуйста, по-немецки, -- обратилась к Отто навострившая уши дама. -- Это неприлично.
Отто не без раздражения проглотил замечание.
-- Почему ж это, интересно, естественно? -- по-немецки вопросил оскорбленный Сергей, потому именно по-немецки, что на раз усек ситуацию и готов был извлечь из нее всю возможную выгоду. -- Просто мама, когда отговаривала ехать в миссию, в Иерусалим, сказала, что у вас всегда найдется для меня место в гамбургском офисе.
Почувствовав, что по поводу ЋмамыЛ предстоит непростое объяснение с супругою, Отто чуть скривился.
-- Ваша мама, должно быть, не слишком хорошо разбирается в бизнесе. ХотяО Вы на компьютере работать можете?
Сергей отрицающе промолчал.
-- Электронные таблицы знаете? Автомобиль вдите? Я, конечно, мог бы дать вам немного денег, но вы, помнится, как-то заявили, что от меня не возьмете никогда и ничего. Вы переменили позицию?
Сергей продолжил молчать.
-- Впрочем, мне много дешевле выйдет содержать вас в России. Если вы отказались от гордых ваших принципов, я готов купить вам билет до Санкт-Петербурга.
Сергей потупился и выдавил.
-- Меня там могут убить.
-- Ну, знаете, -- сказал Отто. -- Вы уж слишком многого требуете от жизни. -- И то ли со странным юмором, то ли с угрозою скрытой добавил. -- А убить вполне могут и здесь. Извините, -- и, нажав опускную кнопочку, отгородился от Сергея стеклом, тронул машину, уронил эдак впроброс, независимо, адресуясь к супруге. -- Сын моей уборщицы. Из петербургского отделенияО
Глухой торцовой стеной огромного мрачного дома на задах мясного рынка неизвестный художник воспользовался, чтобы проиллюстрировать ЋАпокалипсисЛ, а представитель экологической службы -- чтобы пометить дом черно-желтым, на шесть секторов разделенным кружком: знаком радиационной опасности. Нинка с Сергеем снимали крохотную квартирку первого, глубоко вросшего в землю этажа.
Сергей был сильно пьян:
-- А я сказал -- на колени! -- и ладонями, взятыми в замок, давил Нинке на голову, понуждая опуститься. -- Перед шоферюгой могла, а передо мной -- гордость не позволяет?!
-- Я же тебя спасала, Сереженька. Ты разве забыл?
Сказала-то Нинка кротко, а оттолкнула Сергея сильно, а потом еще и больно
отхлестала по щекам.
Он заплакал, пополз, обнимая ей ноги:
-- Помоги! Этот шофер -- он все время перед глазами. И все твои остальныеО шоферы. Я люблю тебя и от этого с ума сойду.
-- А я, когда ты пьян, -- возразила Нинка, усевшись, поджав ноги, на тахту, зябко охватив плечи руками: так сидела она, ожидая электричку, перед первой с Сергеем встречею, -- я не люблю тебя совсем.
-- Я больше не буду, -- подполз Сергей и уткнул ей в колени повинную голову. -- Я обещаюО я больше не будуО -- и всхлипывал.
-- Ладно, -- помолчав, закрыла Нинка тему и погладила отросшие волосы Сергея, вспоминая, быть может, как перебирала их в той ночной подмосковной-московской поездке. -- ПоспиО
Потом и впрямь опустилась на колени, стащила с него башмаки, помогла взобраться на ложе.
-- Ты не сердишься, правда? -- пробормотал Сергей в полусне. -- Это ведь от любвиО
Нинка пошла на кухню. Из дальнего угла выдвижного ящика извлекла нетолстую пачку несвежих бумажек, пересчитала: марок триста, четыреста: все, что у них осталось. Отложив несколько банкнот и спрятав в прежнем месте, бросила остальное в сумочку и, убедившись, что Сергей спит, вышла из дому.
Риппер-бан оказалась очень широкой, очень разноцветной и густонаселенной, но почему-то при этом скучной, унылой улицей. Напустив на себя все возможное высокомерие, чтоб не дай Бог чего не подумали, Нинка медленно шла, глядя по сторонам. За исключением переминающихся с ноги на ногу глубоко внизу, у въезда в подземный какой-то гараж, троих загорелых девиц на высоких каблуках и в отражающих пронзительную голубизну ультрафиолетовой подсветки белых лифчиках и трусиках, проституток в классическом понимании слова не было: секс-шопы, эротические видеосалоны, сексуальные шоу с назойливыми зазывалами у входаО
Пройдя до конца, Нинка перебралась на другую сторону, но там и шоу с шопами не оказалось: ночные магазины газового оружия, ножичков разных, недорогих часов, неизбежные турки у прилавковО Впору было возвращаться домой: не спрашивать же у прохожих, -- но тут веселая подвыпившая матросская компания свернула в переулок, Нинка вмиг поняла зачем и свернула тоже.
Девицы стояли гроздьями прямо на углу, в двух шагах от полицейского управления, и странно похожи были одна на другую: не одеждою только, но, казалось, и лицами. Нинка цепко глянула и пошла дальше.
На зеленом дощатом заборе, оставляющем по бокам два узких прохода, висела табличка: ЋДетям и женщинам вход воспрещенЛ -- Нинка тут же поняла, что сюда-то ей и надо, и нырнула в левый проходец.
Переулочек состоял из очень чистеньких, невысоких, один к одному домов, в зеркальных витринах которых, тем же ультрафиолетом зазывно подсвеченные, восседали полураздетые дамы: кто просто так, кто -- поглаживая собачку, кто даже книжку читая.
Одна витрина заняла Нинку особенно, и она приостановилась: за стеклом, выгодно и таинственно освещенная бра, сидела совсем юная печальная гимназисточка в глухом, под горло застегнутом сером платьице. Тут Нинку и тронул за плечо средних лет толстяк навеселе:
-- Развлечемся? Ты -- почем?
Нинка брезгливо сбросила руку, сказала яростно, по-русски:
-- П-пошел ты куда подальше! Я туристка!
-- О! Туристка! -- выхватил толстяк понятное словцо. -- Америка? Париж?
-- Россия! -- выдала Нинка.
-- О! Россия! -- очень почему-то обрадовался толстяк. -- Если Россия -- пятьсот марок! -- и показал для ясности растопыренную пятерню.
-- Ф-фавИн! -- шлепнула Нинка толстяка по роже, впрочем -- легонько шлепнула, беззлобно. -- Я же сказала: ту-рист-ка!
-- Извини, -- миролюбиво ответил он. -- Я чего-то не понял. Я думал, что пятьсот марок -- хорошие деньги и для туристки, -- и пофланировал дальше.
-- Эй, подруга! -- окликнула Нинку на чистом русском, приоткрыв витрину напротив, немолодая, сильно потасканная женщина, в прошлом без сомнения -- статная красавица. -- Плакат видела? Frau und Kinder -- verboten! Очень можно схлопотать. А вообще, -- улыбнулась, -- давненько я землячек не встречала. Заваливай -- выпьемО
Нинка улыбнулась в ответ и двинула за землячкою в недра крохотной ее квартирки.
Стоял серенький день. Народу на улице было средне. Нинка сидела у окна и меланхолично глядела на улицу. Сергей валялся на тахте с книгою Достоевского. На комнатке лежала печать начинающегося запустения, тоски. Ни-ще-ты.
-- Может, вернешься в Россию? -- предложила вдруг Нинка.
Сергей отбросил книгу:
-- Ненавидишь меня?
Хотя Нинка довольно долго отрицательно мотала головою, глаза ее были пусты.
Мимо окна, среди прохожих, мелькнула стайка монахинь.
Нинка слегка оживилась:
-- Где ряса?
-- На дне, в сумке. А зачем тебе?
-- Платье сошью, -- и Нинка полезла под тахту.
-- Ну куда ты хочешь, чтоб я пошел работать?! Куда?! -- взорвался вдруг, заорал, вскочил Сергей. -- Я уже все тут оббегал! Ты ж запрещаешь обращаться к Отто!
Нинка обернулась:
-- Бесполезно. Я у него уже былаО
-- Была? В каком это смысле?! -- в голосе Сергея зазвучала угроза.
-- Надоел ты мне страшно! -- вздохнула Нинка и встряхнула рясу. -- В каком хочешь -- в таком и понимайО
Было скорее под утро, чем за полночь. Нинка выскользнула из такси, осторожно, беззвучно прикрыв дверцу, достала из сумочки ключ, вошла в комнату; разделась, нырнула под одеяло тихо, не зажигая света, но Сергей не спал: лежал недвижно, глядел в потолок и слезы текли по его лицу, заросшему щетиной.
-- Ну что ты, дурачок! Что ты, глупенький! -- принялась целовать Нинка сожителя, гладить, а он не реагировал и продолжал плакать. -- Ну перестань! Я же тебя люблю. И все обязательно наладится.
-- Я не верю тебе, -- произнес он, наконец, и отстранился. -- Никакая ты не ночная сиделка. Ты ходишьО ты ходишь на Риппер-бан!
-- Господи, идиот какой! С чего ты взял-то?! -- и Нинка впилась губами в губы идиота, обволокла его тело самыми нежными, самыми нестерпимыми ласками.
Сергей сдался, пошел за нею, и они любили друг друга так же почти, как в залитом африканским солнцем иерусалимском номере, разве что чувствовался в немом неистовстве горький привкус прощания.
Когда буря стихла, оставив их, лежащих на спинах, словно выброшенные на пляж жертвы кораблекрушения, Сергей сказал:
-- Но если это правдаО Я тебяО вот честное слово, НинаО Я тебя убью.
Сейчас они сидели в витринах друг против друга, на разных сторонах переулка: гимназисточка и монахиня. Землячка привалилась к наружной двери, готовая продать билетО И тут из правого проходца возник Сергей: пьяный, слегка покачиваясь.
Нинка увидела его уже стоящим перед ее витриною, глядящим собачьим, жалостным взглядом, но не шелохнулась: как сидела, так и продолжала сидеть.
Землячка обратила внимание на странного прохожего:
-- Эй, господин! Или заходи, или чеши дальше!
-- Что? -- очнулся Сергей. -- Ах, да! извините, -- и, опустив голову, побрел прочь.
Землячка выразительно крутанула указательным у виска.
-- Зачем? -- шептала Нинка в витрине. -- Зачем ты поперся сюда, дурачок?..
Один ночной бар (двойная водка), другой, третий, и из этого, третьего, старая, страшненькая жрица любви без особого труда умыкает Сергея в вонючую гостиничку с почасовой оплатойО
На сей раз придерживать дверцу такси нужды не было: окна мягко светились, да и не мог Сергей Нинку не ждать.
Она замерла на мгновенье у двери, собираясь перед нелегким разговором, но, толкнув ее, любовника не обнаружила. Шагнула в глубь квартиры и тут услышала за спиною легкий лязг засова, обернулась: Сергей, не трезвый, а победивший отчасти и на время усилием воли власть алкоголя, глядел на нее, сжимая в руке тяжелый, безобразный пистолет системы Макарова.
-- Где ты его взял? -- спросила почему-то Нинка и Сергей почему-то ответил:
-- Купил. По дешевке, у беглого прапора, у нашего. Похоже, нашими набит сейчас весь мир.
-- Понятно, -- сказала Нинка. -- А я-то все думаю: куда деваются марочки? -- и пошла на любовника.
-- Ни с места! -- крикнул тот и, когда она замерла, пояснил, извиняясь: -- Если ты сделаешь еще шаг, я вынужден буду выстрелить. А я хотел перед смертью кое-что еще тебе сказать.
-- Перед чьей смертью?
-- Я же тебя предупреждал.
-- Вон оно что! -- протянула Нинка. -- Ну хорошо, говори.
Сергей глядел Нинке прямо в глаза, ствол судорожно сжимаемого пистолета ходил ходуном.
-- Ну, чего ж ты? Давай, помогу. Про то, как я тебя соблазнила, развратила, поссорила с Богом. Так, правда? Про то, как я затоптала в грязь чистую твою любовь. Про то, как сосуд мерзости, в который я превратила свое телоО
-- Замолчи! -- крикнул Сергей. -- Замолчи, я выстрелю!
-- А я разве мешаю?
Сергей заплакать был готов от собственного бессилия.
Нинка сказала очень презрительно:
-- Все ж ты фавИн, Сереженька. Вонючий фавИн, -- и пошла на него.
Тут он решился все-таки, нажал гашетку.
Жизненная сила была в Нинке необыкновенная: за какое-то мгновенье до того, как пуля впилась чуть выше ее локтя, Нинка глубоко пригнулась и бросилась вперед (потому-то и получилось в плечо, а не в живот, куда Сергей метил), резко дернула любовника за щиколотки. Он, падая, выстрелил еще, но уже неприцельно, а Нинка, собранная, как в вестерне, успела уловить полсекундочки, когда рука с пистолетом лежала на полу, и с размаха, коленкой, ударила, придавила кисть так, что владелец ее вскрикнул и макарова поневоле выпустил.
Сейчас Нинка, окровавленная, вооруженная, стояла над Сергеем, а он, так с колен и не поднявшись, глядел на нее в изумлении.
-- Ты хуже, чем фавИн, -- сказала Нинка. -- Я не думала, что ты выстрелишь. Ты -- гнида, -- и выпустила в Сергея пять оставшихся пуль. Поглядела долго, прощально на замершее через десяток секунд тело, перешагнула, открыла защелку и, уже не оборачиваясь, вышла на улицу.
Ее распадок выталкивал, выдавливал из себя огромное оранжевое солнце. С пистолетом в висящей плетью руке, с которой, вдоволь напитав рукав, падали на асфальт почти черные капельки, шла Нинка навстречу ослепительному диску.
На приступке, ведущей в магазинчик игрушек, свернувшись, подложив под себя гофрированный упаковочный картон и картоном же накрывшись, спал бродяга. Нинка склонилась к нему, потрясла за плечо:
-- Эй! Слышишь? Эй!
Бродяга продрал глаза, поглядел на Нинку.
-- Где есть полиция? -- спросила она, с трудом подбирая немецкие слова. -- Как пройти в полицию?
Звон колоколов маленькой кладбищенской церковки был уныл и протяжен -- под стать предвечерней осенней гнилой петербургской мороси, в которой расплывался, растворялся, тонулО
Могилу уже засыпали вровень с землею и сейчас сооружали первоначальный холмик. Народу было немного, человек десять, среди них поп, двое монахов и тридцатилетняя одноногая женщина на костылях.
По кладбищенской дорожке упруго шагал Отто. Приблизился к сергеевой матери, взял под руку, сделал сочувственное лицо:
-- Исфини, раньше не мог.
Отец Сергея, стоящий по другую сторону могилы, презрительно поглядел на пару.
Спустя минуту, Отто достал из кармана плаща пачку газет:
-- Фот. Секотняшние. Ягофф прифИс, -- и принялся их, рвущихся из рук, разворачивать под мелким дождичком, демонстрировать фотографии, которые год спустя попытается продемонстрировать монастырской настоятельнице белобрысая репортерша, бурчать, переводить заголовки: -- ФсИ ше тшорт снает какое они разтули тело. Писать им, тшто ли, польше не о тшом?! Или это кампания к сессии пунтестага? Проститутка-монашка упифает монаха-расстригуО М-та-аО Упийство в стиле ТостоефскогоО Русские стреляют посрети ХамбуркаО Тотшно: к сессии! Как тебе нравится?
Ей, кажется, не нравилось никак, потому что была она довольно пьяна.
-- Романтитшэские приклютшэния москофской парикмахерши, -- продолжал Отто. -- Фот, послушай: атвокат настаифает, тшто его потзащитная не преступила краниц тостатотшной опороныО
-- Какой, к дьяволу, обороны?! -- возмутился вельможа, обнаружив, что тоже слушал Отто. -- Пять пуль и все -- смертельные!
-- Смиритесь с неизбежным, -- резюмировал поп, -- и не озлобляйте душО
И за деревянным бордюром, в окружении полицейских, Нинка все равно была смерть как хороша своей пятой, восьмой, одиннадцатой красотою.
Узкий пенальчик, отделенный от зала пуленепроницаемым пластиком, набился битком -- в основном, представителями прессы: прав был Отто: дело раздули и впрямь до небес. Перерывный шумок смолк, все головы, кроме нинкиной, повернулись в одну сторону: из дверцы выходили присяжные.
Заняли свое место. Старший встал, сделал эдакую вескую паузу и медленно сообщил, что они, посовещавшись, на вопрос суда ответили: нет.
Поднялся гам, сложенный из хлопанья сидений, свиста, аплодисментов, выкриков диаметрального порою смысла, треска кинокамер и шлепков затворов, под который судья произнес соответствующее заключение и распорядился освободить Нинку из-под стражи.
Она спокойно, высокомерно, словно и не сомневалась никогда в результате, пошла к выходу, и наглая репортерская публика, сама себе, верно, дивясь, расступалась, давала дорогу.
На ступеньках Дворца правосудия -- и эту картинку показывала уже (покажет еще) белобрысая репортерша -- Нинка остановилась и, подняв руку, привлекла тишину и внимание:
-- Я готова дать только одно интервью. Тому изданию, которое приобретет мне билет до России. Я хотела бы ехать моремО
ОИ вот: помеченная трехцветным российским флагом ЋАнна КаренинаЛ отваливает от причала в Киле, идет, высокомерно возвышаясь над ними, мимо аккуратных немецких домов, минует маяк и, наконец, выходит на открытую воду, уменьшается, тает в туманеО
Алюминиевый квадрат лопаты рушил, вскрывал, взламывал влажную флердоранжевую белизну, наполненный ею взлетал, освобождался и возвращался за новою порциейО
То ли было еще слишком рано, то ли монахини отдыхали после заутрени, только Нинка была во дворе одна, и это доставляло ей удовольствие не меньшее, чем простой, мерный труд.
Снег падал, вероятно, всю ночь и густо, ибо знакомый нам луг покрыт был его слоем так, что колеи наезженного к монастырским воротам проселка едва угадывались, что, впрочем, не мешало одинокому отважному ЋвольвоЛ нащупывать их своими колесами.
Отвага, впрочем, не всегда приводит к победе: на полпути к монастырю ЋвольвоЛ застрял и, сколько ни дергался, одолеть препятствие не сумел. Тогда, признавая поражение, автомобиль выпустил из чрева человеческую фигурку, которая обошла вокруг, заглянула под колеса, плюнула и, погружаясь в снег по щиколотки, продолжила не удавшийся машине путь.
Оказавшись у врат обители, фигурка, вместо того, чтобы постучать в них или ткнуться, пустилась собирать разбросанные здесь и там пустые ящики, коряги, даже пробитую железную бочку и, соорудив из подручного -- подножного -- материала небольшую баррикаду у стены, вскарабкалась и застыла, наблюдая за работою одинокой монахини.
Снег взлетал и ложился точно под стеною, порция за порцией, порция за порцией. Нинка была румяна и прекрасна: физическая работа, казалось, не столько расходует ее силы, сколько копит.
Подняв голову, чтобы поправить прядь, Нинка увидела гостя и узнала: крутой-молодой, тот самый, который купил ее некогда за невероятные, баснословные тридцать тысяч долларов и от которого она умудрилась сбежать на вторую же ночь.
Какое-то время они глядели друг на друга, как бы разведывая взаимные намерения, пока крутой-молодой не улыбнулся: открыто и не зло.
Нинка улыбнулась тоже, одним движением сбросила черный платок-апостольник, помахала рукою и сказала:
-- Привет!
Репино, 6 -- 25 марта 1992 г.