ачивал! Покомандовавши так с полчаса, Полесов собирался было уже возвратиться в мастерскую, где ждал его непочиненный велосипедный насос, но тут спокойная жизнь города обычно вновь нарушалась каким-нибудь недоразумением. То на улице сцеплялись осями телеги, и Виктор Михайлович указывал, как лучше всего и быстрее их расцепить; то меняли телеграфный столб, и Полесов проверял его перпендикулярность к земле собственным, специально вынесенным из мастерской отвесом; то, наконец, устраивалось общее собрание жильцов. Тогда Виктор Михайлович стоял посреди двора и созывал жильцов ударами в железную доску; но на самом собрании ему не удавалось побывать. Проезжал пожарный обоз, и Полесов, взволнованный звуками трубы и испепеляемый огнем беспокойства, бежал за колесницами. Однако временами Виктора Михайловича настигала стихия реального действия. На несколько дней он скрывался в мастерскую и молча работал. Дети свободно бегали по двору и кричали что хотели, ломовики заворачивали и описывали во дворе какие угодно кривые, телеги на улице вообще переставали сцепляться, и пожарные колесницы и катафалки в одиночестве катили на пожар, -- Виктор Михайлович работал. Однажды, после одного такого запоя, он вывел во двор, как барана за рога, мотоцикл, составленный из кусочков автомобилей, огнетушителей, велосипедов и пишущих машинок. Мотор в 1 1/2 силы был вандереровский, колеса давидсоновские*, а другие существенные части уже давно потеряли фирму. С седла свисал на шпагатике картонный плакат "Проба". Собралась толпа. Не глядя ни на кого, Виктор Михайлович закрутил рукой педаль. Искры не было минут десять. Затем раздалось железное чавканье, прибор задрожал и окутался грязным дымом. Виктор Михайлович кинулся в седло, и мотоцикл, забрав безумную скорость, вынес его через туннель на середину мостовой и сразу остановился, словно срезанный пулей. Виктор Михайлович собрался было уже слезть и обревизовать свою загадочную машинку, но она дала вдруг задний ход и, пронеся своего создателя через тот же туннель, остановилась на месте отправления -- посреди двора, ворчливо ахнула и взорвалась. Виктор Михайлович уцелел чудом и из обломков мотоцикла в следующий запойный период устроил стационарный двигатель, который был очень похож на настоящий двигатель, но не работал. Венцом академической деятельности слесаря-интеллигента была эпопея с воротами дома Й5. Жилтоварищество этого дома заключило с Виктором Михайловичем договор*, по которому Полесов обязывался привести железные ворота дома в полный порядок и выкрасить их в какой-нибудь экономический цвет, по своему усмотрению. С другой стороны, жилтоварищество обязывалось уплатить В. М. Полесову, по приеме работы специальной комиссией, 21 р. 75 коп. Гербовые марки были отнесены за счет исполнителя работы. Виктор Михайлович утащил ворота, как Самсон. В мастерской он с энтузиазмом взялся за работу. Два дня ушло на расклепку ворот. Они были разобраны на составные части. Чугунные завитушки лежали в детской колясочке, железные штанги и копья были сложены под верстак. Еще несколько дней прошло на осмотр повреждений. А потом в городе произошла большая неприятность -- на Дровяной лопнула магистральная водопроводная труба, и Виктор Михайлович остаток недели провел на месте аварии, иронически улыбаясь, крича на рабочих и поминутно заглядывая в провал. Когда организаторский пыл Виктора Михайловича несколько утих, он снова подступил к воротам, но было поздно: дворовые дети уже играли чугунными завитушками и копьями ворот дома Й5. Увидав разгневанного слесаря, дети в испуге побросали завитушки и убежали. Половины завитушек не хватало, и найти их не удалось. После этого Виктор Михайлович совершенно охладел к воротам. А в доме Й5, раскрытом настежь, происходили ужасные вещи: с чердаков крали мокрое белье, и однажды вечером украли даже закипающий во дворе самовар. Виктор Михайлович лично принимал участие в погоне за вором, но вор, хотя и нес в вытянутых вперед руках кипящий самовар, из жестяной трубы которого било пламя, -- бежал очень резво и, оборачиваясь назад, хулил держащегося впереди всех Виктора Михайловича нечистыми словами. Но больше всех пострадал дворник дома Й5. Он потерял еженощный заработок -- ворот не было, нечего было открывать, и загулявшим жильцам не за что было отдавать свои гривенники. Сперва дворник приходил справляться, скоро ли будут собраны ворота, потом молил Христом-богом, а под конец стал произносить неопределенные угрозы. Жилтоварищество посылало Виктору Михайловичу письменные напоминания. Дело пахло судом. Положение напрягалось все больше и больше. Стоя у колодца, гадалка и слесарь-энтузиаст продолжали беседу. -- При наличии отсутствия пропитанных шпал, -- кричал Виктор Михайлович на весь двор, -- это будет не трамвай, а одно горе! -- Когда уже это все кончится, -- сказала Елена Станиславовна, -- живем, как дикари. -- Конца этому нет... Да! Знаете, кого я сегодня видел? Воробьянинова! Елена Станиславовна прислонилась к колодцу, в изумлении продолжая держать на весу полное ведро с водой. -- Прихожу я в Коммунхоз продлить договор на аренду мастерской, иду по коридору. Вдруг подходят ко мне двое. Я смотрю -- что-то знакомое. Как будто воробьяниновское лицо. И спрашивает: "Скажите, что здесь за учреждение раньше было, в этом здании?" Я говорю, что раньше была здесь женская гимназия, а потом жилотдел. "А вам зачем?" -- спрашиваю. А он говорит "спасибо" -- и пошел дальше. Тут я ясно увидел, что это сам Воробьянинов. Откуда он здесь взялся? И тот с ним был -- красавец мужчина. Явно бывший офицер. И тут я подумал... В эту минуту Виктор Михайлович заметил нечто неприятное. Прервав речь, он схватил свой бидон и быстро спрятался за мусорный ящик. Во двор медленно вошел Дворник дома Й5, остановился подле колодца и стал озирать дворовые постройки. Не заметив нигде Виктора Михайловича, он загрустил. -- Витьки слесаря опять нету? -- спросил он у Елены Станиславовны. -- Ах, ничего я не знаю, -- сказала гадалка, -- ничего я не знаю. И в необыкновенном волнении, вываливая воду из ведра, торопливо ушла к себе. Дворник погладил цементный бок колодца и пошел к мастерской. Через два шага после вывески "Ход в слесарную мастерскую" красовалась вывеска "Слесарная мастерская и починка примусов", под которой висел тяжелый замок. Дворник ударил ногой в замок и с ненавистью сказал: -- У, гангрена! Дворник стоял у мастерской еще минуты три, наливаясь самыми ядовитыми чувствами, потом с грохотом отодрал вывеску, понес ее на средину двора к колодцу и, став на нее обеими ногами, начал скандалить. -- Ворюги у вас в доме Й7 живут! -- вопил дворник. -- Сволота всякая! Гадюка семибатюшная! Среднее образование имеет!.. Я не посмотрю на среднее образование!.. Гангрена проклятая!!! В это время семибатюшная гадюка со средним образованием сидела за мусорным ящиком на бидоне и тосковала. С треском распахивались рамы, и из окон выглядывали веселые жильцы. С улицы во двор, не спеша, входили любопытные. При виде аудитории дворник разжегся еще больше. -- Слесарь-механик! -- вскрикивал дворник. -- Аристократ собачий! Парламентарные выражения дворник богато перемежал нецензурными словами, которым отдавал предпочтение. Слабое женское сословие, густо облепившее подоконники, очень негодовало на дворника, но от окон не отходило. -- Харю разворочу! -- неистовствовал дворник. -- Образованный! Когда скандал был в зените, явился милиционер и молча стал тащить дворника в район. Милиционеру помогали молодцы из "Быстроупака". Дворник покорно обнял милиционера за шею и заплакал навзрыд. Опасность миновала. Тогда из-за мусорного ящика выскочил истомившийся Виктор Михайлович. Аудитория зашумела. -- Хам! -- закричал Виктор Михайлович вслед шествию. -- Хам! Я тебе покажу! Мерзавец! Горько рыдавший дворник ничего этого не услышал. Его несли на руках в отделение, туда же, в качестве вещественного доказательства, потащили вывеску "Слесарная мастерская и починка примусов". Виктор Михайлович еще долго хорохорился. -- Сукины сыны, -- говорил он зрителям, -- возомнили о себе. Хамы! -- Будет вам, Виктор Михайлович! -- крикнула из окна Елена Станиславовна. -- Зайдите ко мне на минуточку. Она поставила перед Виктором Михайловичем блюдечко компота и, расхаживая по комнате, принялась расспрашивать. -- Да говорю же вам, что это он, без усов, но он, -- по обыкновению, кричал Виктор Михайлович, -- ну вот, знаю я его отлично! Воробьянинов, как вылитый! -- Тише вы, господи! Зачем он сюда приехал, как вы думаете? На черном лице Виктора Михайловича определилась ироническая улыбка. -- Ну, а вы как думаете? Он усмехнулся с еще большей иронией. -- Уж, во всяком случае, не договоры с большевиками подписывать. -- Вы думаете, что он подвергается опасности? Запасы иронии, накопленные Виктором Михайловичем за десять лет революции, были неистощимы. На лице его заиграли серии улыбок различной силы и скепсиса. -- Кто в Советской России не подвергается опасности, тем более человек в таком положении, как Воробьянинов? Усы, Елена Станиславовна, даром не сбривают. -- Он послан из-за границы? -- спросила Елена Станиславовна, чуть не задохнувшись. -- Безусловно, -- ответил гениальный слесарь. -- С какой же целью он здесь? -- Не будьте ребенком. -- Все равно. Мне надо его видеть. -- А вы знаете, чем рискуете? -- Ах, все равно! После десяти лет разлуки я не могу не увидеться с Ипполитом Матвеевичем. Ей и на самом деле показалось, что судьба разлучила их в ту пору, когда они любили друг друга. -- Умоляю вас, найдите его! Узнайте, где он! Вы всюду бываете! Вам будет нетрудно! Передайте, что я хочу его видеть. Слышите? Попугай в красных подштанниках, дремавший на жердочке, испугался шумного разговора, перевернулся вниз головой и в таком виде замер. -- Елена Станиславовна, -- сказал слесарь-механик, приподымаясь и прижимая руки к груди, -- я найду его и свяжусь с ним. -- Может быть, вы хотите еще компоту? -- растрогалась гадалка. Виктор Михайлович съел компот, прочел злобную лекцию о неправильном устройстве попугайской клетки и попрощался с Еленой Станиславовной, порекомендовав ей держать все в строжайшем секрете. Глава XIII. Алфавит -- зеркало жизни

На второй день компаньоны убедились, что жить в дворницкой больше неудобно. Бурчал Тихон, совершенно обалдевший после того, как увидел барина сначала черноусым, потом зеленоусым, а под конец и совсем без усов. Спать было не на чем. В дворницкой стоял запах гниющего навоза, распространяемый новыми валенками Тихона. Старые валенки стояли в углу и воздуха тоже не озонировали. -- Считаю вечер воспоминаний закрытым, -- сказал Остап, -- нужно переезжать в гостиницу. Ипполит Матвеевич дрогнул. -- Этого нельзя. -- Почему-с? -- Там придется прописаться. -- Паспорт не в порядке? -- Да нет, паспорт в порядке, но в городе мою фамилию хорошо знают. Пойдут толки. Концессионеры в раздумье помолчали. -- А фамилия Михельсон вам нравится? -- неожиданно спросил великолепный Остап. -- Какой Михельсон? Сенатор? -- Нет. Член союза совторгслужащих*. -- Я вас не пойму. -- Это от отсутствия технических навыков. Не будьте божьей коровой. Бендер вынул из зеленого пиджака профсоюзную книжку и передал Ипполиту Матвеевичу. -- Конрад Карлович Михельсон, сорока восьми лет, беспартийный, холост, член союза с 1921 года, в высшей степени нравственная личность, мой хороший знакомый, кажется, друг детей... Но вы можете не дружить с детьми -- этого от вас милиция не потребует*. Ипполит Матвеевич зарделся. -- Но удобно ли... -- По сравнению с нашей концессией это деяние, хотя и предусмотренное уголовным кодексом, все же имеет невинный вид детской игры в крысу. Воробьянинов все-таки запнулся. -- Вы идеалист, Конрад Карлович. Вам еще повезло, а то бы вам вдруг пришлось стать каким-нибудь Папа-Христозопуло или Зловуновым. Последовало быстрое согласие, и концессионеры выбрались на улицу, не попрощавшись с Тихоном. Остановились они в меблированных комнатах "Сорбонна", принадлежавших Старкомхозу. Остап переполошил весь небольшой штат отельной прислуги. Сначала он обозревал семирублевые номера, но остался недоволен их меблировкой. Убранство пятирублевых номеров понравилось ему больше, но ковры были какие-то облезшие и возмущал запах. В трехрублевых номерах было все хорошо, за исключением картин. -- Я не могу жить в одной комнате с пейзажами, -- сказал Остап. Пришлось поселиться в номере за рубль восемьдесят. Там не было пейзажей, не было ковров, а меблировка была строго выдержана: две кровати и ночной столик. -- Стиль каменного века, -- заметил Остап с одобрением, -- а доисторические животные в матрацах у вас не водятся? -- Смотря по сезону, -- ответил лукавый коридорный, -- если, например, губернский съезд какой-нибудь, то, конечно, нету, потому что пассажиров бывает много и перед ними чистка происходит большая. А в прочее время действительно случается, что и набегают. Из соседних номеров "Ливадия". В этот же день концессионеры побывали в Старкомхозе, где получили все необходимые сведения. Оказалось, что жилотдел был расформирован в 1921 году и что обширный его архив был слит с архивом Старкомхоза. За дело взялся великий комбинатор. К вечеру компаньоны уже знали домашний адрес заведующего архивом Варфоломея Коробейникова, бывшего чиновника канцелярии градоначальства, ныне работника конторского труда. Остап облачился в гарусный жилет, выбил о спинку кровати пиджак, вытребовал у Ипполита Матвеевича рубль двадцать копеек на представительство и отправился с визитом к архивариусу. Ипполит Матвеевич остался в "Сорбонне" и в волнении стал прохаживаться в ущелии между двумя кроватями. В этот вечер, зеленый и холодный, решалась судьба всего предприятия. Если удастся достать копии ордеров, по которым распределялась изъятая из воробьяниновского особняка мебель, -- дело можно считать наполовину удавшимся. Дальше предстояли трудности, конечно, невообразимые, но нить была бы уже в руках. -- Только бы ордера достать, -- прошептал Ипполит Матвеевич, валясь на постель, -- только бы ордера!.. Пружины разбитого матраца кусали его, как блохи. Он не чувствовал этого. Он еще неясно представлял себе, что последует вслед за получением ордеров, но был уверен, что тогда все пойдет, как по маслу. "А маслом, -- вертелось у него в голове, -- каши не испортишь". А каша заваривалась большая. Обуянный розовой мечтою, Ипполит Матвеевич переваливался на кровати. Пружины под ним блеяли. Остапу пришлось пересечь весь город. Коробейников жил на Гусище, окраине Старгорода. На Гусище жили преимущественно железнодорожники. Иногда над домами, по насыпи, огороженной бетонным тонкостенным забором, проходил задним ходом сопящий паровоз, крыши домов на секунду освещались полыхающим огнем паровозной топки, иногда катились порожние вагоны, иногда взрывались петарды. Среди халуп и временных бараков тянулись длинные кирпичные корпуса сырых еще кооперативных домов. Остап миновал светящийся остров -- железнодорожный клуб, -- по бумажке проверил адрес и остановился у домика архивариуса. Бендер крутнул звонок с выпуклыми буквами "прошу крутить". После длительных расспросов "кому да зачем" ему открыли, и он очутился в темной, заставленной шкафами, передней. В темноте кто-то дышал на Остапа, но ничего не говорил. -- Где здесь гражданин Коробейников? -- спросил Бендер. Дышащий человек взял Остапа за руку и ввел в освещенную висячей керосиновой лампой столовую. Остап видел перед собою маленького старичка-чистюлю с необыкновенно гибкой спиной. Не было сомнений в том, что старик этот -- сам гражданин Коробейников. Остап без приглашения отодвинул стул и сел. Старичок безбоязненно смотрел на самоуправца и молчал. Остап любезно начал разговор первым: -- Я к вам по делу. Вы служите в архиве Старкомхоза? Спина старика пришла в движение и утвердительно выгнулась. -- А раньше служили в жилотделе? -- Я всюду служил, -- сказал старик весело. -- Даже в канцелярии градоначальства? При этом Остап грациозно улыбнулся. Спина старика долго извивалась и наконец остановилась в положении, свидетельствовавшем, что служба в градоначальстве -- дело давнее и что все упомнить положительно невозможно. -- А позвольте все-таки узнать, чем обязан? -- спросил хозяин, с интересом глядя на гостя. -- Позволю, -- ответил гость. -- Я Воробьянинова сын. -- Это какого же? Предводителя? -- Его. -- А он что, жив? -- Умер, гражданин Коробейников. Почил. -- Да, -- без особой грусти сказал старик, -- печальное событие. Но ведь, кажется, у него детей не было? -- Не было, -- любезно подтвердил Остап. -- Как же?.. -- Ничего. Я от морганатического брака. -- Не Елены ли Станиславовны будете сынок? -- Да. Именно. -- А она в каком здоровье? -- Маман давно в могиле. -- Так, так, ах, как грустно. И долго еще старик глядел со слезами сочувствия на Остапа, хотя не далее как сегодня видел Елену Станиславовну на базаре, в мясном ряду. -- Все умирают, -- сказал он, -- вот и бабушка моя тоже... зажилась. А... все-таки разрешите узнать, по какому делу, уважаемый, вот имени вашего не знаю... -- Вольдемар, -- быстро сообщил Остап. -- ... Владимир Ипполитович? Очень хорошо. Так. Я вас слушаю, Владимир Ипполитович. Старичок присел к столу, покрытому клеенкой в узорах, и заглянул в самые глаза Остапа. Остап в отборных словах выразил свою грусть по родителям. Он очень сожалеет, что вторгся так поздно в жилище глубокоуважаемого архивариуса и причинил ему беспокойство своим визитом, но надеется, что глубокоуважаемый архивариус простит его, когда узнает, какое чувство толкнуло его на это. -- Я хотел бы, -- с невыразимой сыновней любовью закончил Остап, -- найти что-нибудь из мебели папаши, чтобы сохранить о нем память. Не знаете ли вы, кому передана мебель из папашиного дома? -- Сложное дело, -- ответил старик, подумав, -- это только обеспеченному человеку под силу... А вы, простите, чем занимаетесь? -- Свободная профессия. Собственная мясохладобойня на артельных началах в Самаре. Старик с сомнением посмотрел на зеленые доспехи молодого Воробьянинова, но возражать не стал. "Прыткий молодой человек", -- подумал он. Остап, который к этому времени закончил свои наблюдения над Коробейниковым, решил, что "старик -- типичная сволочь". -- Так вот, -- сказал Остап. -- Так вот, -- сказал архивариус, -- трудно, но можно... -- Потребует расходов? -- помог владелец мясохладобойни. -- Небольшая сумма... -- Ближе к телу, как говорил Мопассан. Сведения будут оплачены. -- Ну что ж, семьдесят рублей положите. -- Это почему ж так много? Овес нынче дорог? Старик мелко задребезжал, виляя позвоночником. -- Изволите шутить. -- Согласен, папаша. Деньги против ордеров. Когда к вам зайти? -- Деньги при вас? Остап с готовностью похлопал себя по карману. -- Тогда пожалуйте хоть сейчас, -- торжественно сказал Коробейников. Он зажег свечу и повел Остапа в соседнюю комнату. Там кроме кровати, на которой, очевидно, спал хозяин дома, стоял письменный стол, заваленный бухгалтерскими книгами, и длинный канцелярский шкаф с открытыми полками. К ребрам полок были приклеены печатные литеры -- А, Б, В и далее, до арьергардной буквы Я. На полках лежали пачки ордеров, перевязанные свежей бечевкой. -- Ого! -- сказал восхищенный Остап. -- Полный архив на дому! -- Совершенно полный, -- скромно ответил архивариус, -- я, знаете, на всякий случай... Коммунхозу он не нужен, а мне, на старости лет, может пригодиться... Живем мы, знаете, как на вулкане... Все может произойти... Кинутся тогда люди искать свои мебеля, а где они, мебеля? Вот они где! Здесь они! В шкафу. А кто сохранил, кто уберег? Коробейников. Вот господа спасибо и скажут старичку, помогут на старости лет... А мне много не нужно -- по десяточке за ордерок подадут -- и на том спасибо... А то иди, попробуй, ищи ветра в поле. Без меня не найдут!.. Остап восторженно смотрел на старика. -- Дивная канцелярия, -- сказал он, -- полная механизация. Вы прямо герой! Польщенный архивариус стал вводить гостя в детали любимого дела. Он раскрыл толстые книги учета и распределения. -- Все здесь, -- сказал он, -- весь Старгород! Вся мебель! У кого когда взято, кому когда выдано. А вот это -- алфавитная книга -- зеркало жизни! Вам про чью мебель? Купца первой гильдии Ангелова? Пожа-алуйста. Смотрите на букву А. Буква А, Ак, Ам, Aн, Aнгелов... Номер... Вот. 82742. Теперь книгу учета сюда. Страница 142. Где Ангелов? Вот Ангелов. Взято у Ангелова 18 декабря 1918 года -- рояль "Беккер" Й97012, табурет к нему мягкий, бюро две штуки, гардеробов четыре -- два красного дерева, шифоньер один и так далее... А кому дано?.. Смотрим книгу распределения. Тот же номер 82742... Дано... Шифоньер -- в Горвоенком, гардеробов три штуки -- в детский интернат "Жаворонок"... И еще один гардероб -- в личное распоряжение секретаря Старпродкомгуба*. А рояль куды пошел? Пошел рояль в Собес, во 2-й дом. И посейчас там рояль есть... "Что-то не видел я там такого рояля", -- подумал Остап, вспомнив застенчивое личико Альхена. -- Или, примерно, у правителя канцелярии городской управы Мурина... На букву М, значит, и нужно искать... Все тут. Весь город. Рояли тут, козетки всякие, трюмо, кресла, диванчики, пуфики, люстры... Сервизы даже, и то есть... -- Ну, -- сказал Остап, -- вам памятник нужно нерукотворный воздвигнуть*. Однако ближе к телу. Например, буква В... -- Есть буква В, -- охотно отозвался Коробейников. -- Сейчас. Вм, Вн, Ворицкий Й48238, Воробьянинов, Ипполит Матвеевич, батюшка ваш, царство ему небесное, большой души был человек... Рояль "Беккер" Й 5480009, вазы китайские маркированные четыре, французского завода "Сэвр", ковров-обюссонов* восемь разных размеров, гобелен "Пастушка", гобелен "Пастух", текинских ковров два, хорасанских ковров один, чучело медвежье с блюдом одно, спальный гарнитур -- двенадцать мест, столовый гарнитур -- шестнадцать мест, гостиный гарнитур -- четырнадцать мест, ореховый, мастера Гамбса работы... -- А кому роздано? -- в нетерпении спросил Остап. -- Это мы сейчас. Чучело медвежье с блюдом -- во второй район милиции. Гобелен "Пастух" -- в фонд художественных ценностей. Гобелен "Пастушка" -- в клуб водников. Ковры обюссон, текинские и хоросан -- в Наркомвнешторг. Гарнитур спальный -- в союз охотников, гарнитур столовый -- в Старгородское отделение Главчая. Гарнитур гостиный ореховый -- по частям. Стол круглый и стул один -- во 2-й дом Собеса, диван с гнутой спинкой -- в распоряжение жилотдела, до сих пор в передней стоит, всю обивку промаслили, сволочи... И еще один стул товарищу Грицацуеву, как инвалиду империалистической войны, по его заявлению и грифу завжилотделом т. Буркина. Десять стульев -- в Москву, в Государственный музей мебели*, согласно циркулярного письма Наркомпроса... Вазы китайские маркированные... -- Хвалю! -- сказал Остап, ликуя. -- Это конгениально! Хорошо бы и на ордера посмотреть. -- Сейчас, сейчас и до ордеров доберемся. На Й48238, литера В... Архивариус подошел к шкафу и, поднявшись на цыпочки, достал нужную пачку солидных размеров. -- Вот-с. Вся вашего батюшки мебель тут. Вам все ордера? -- Куда мне все... Так... Воспоминания детства -- гостиный гарнитур... Помню, игрывал я в гостиной, на ковре Хорасан, глядя на гобелен "Пастушка"... Хорошее было время -- золотое детство!.. Так вот, гостиным гарнитуром мы, папаша, и ограничимся. Архивариус с любовью стал расправлять пачку зеленых корешков и принялся разыскивать там требуемые ордера. Коробейников отобрал пять ордеров. Один ордер на десять стульев, два -- по одному стулу, один -- на круглый стол и один -- на гобелен "Пастушка". -- Изволите ли видеть. Все в порядке. Где что стоит -- все известно. На корешках все адреса прописаны и собственноручная подпись получателя. Так что никто в случае чего не отопрется. Может быть, хотите генеральши Поповой гарнитур? Очень хороший. Тоже гамбсовская работа. Но Остап, движимый любовью исключительно к родителям, схватил ордера, засунул их на самое дно бокового кармана, а от генеральшиного гарнитура отказался. -- Можно расписочку писать? -- осведомился архивариус, ловко выгибаясь. -- Можно, -- любезно сказал Бендер, -- пишите, борец за идею. -- Так я уж напишу. -- Кройте! Перешли в первую комнату. Коробейников каллиграфическим почерком написал расписку и, улыбаясь, передал ее гостю. Главный концессионер необыкновенно учтиво принял бумажку двумя пальцами правой руки и положил ее в тот же карман, где уже лежали драгоценные ордера. -- Ну, пока, -- сказал он, сощурясь, -- я вас, кажется, сильно обеспокоил. Не смею больше обременять своим присутствием. Вашу руку, правитель канцелярии. Ошеломленный архивариус вяло пожал поданную ему руку. -- Пока, -- повторил Остап. Он двинулся к выходу. Коробейников ничего не понял. Он даже посмотрел на стол -- не оставил ли там гость денег, но на столе денег не было. Тогда архивариус очень тихо спросил: -- А деньги? -- Какие деньги? -- сказал Остап, открывая входную дверь. -- Вы, кажется, спросили про какие-то деньги? -- Да как же! За мебель! За ордера! -- Голуба, -- пропел Остап, -- ей-богу, клянусь честью покойного батюшки. Рад душой, но нету, забыл взять с текущего счета... Старик задрожал и вытянул вперед хилую свою лапку, желая задержать ночного посетителя. -- Тише, дурак, -- сказал Остап грозно, -- говорят тебе русским языком -- завтра, значит, завтра. Ну, пока! Пишите письма!.. Дверь с треском захлопнулась. Коробейников снова открыл ее и выбежал на улицу, но Остапа уже не было. Он быстро шел мимо моста. Проезжавший через виадук локомотив осветил его своими огнями и завалил дымом. -- Лед тронулся! -- закричал Остап машинисту. -- Лед тронулся, господа присяжные заседатели! Машинист не расслышал, махнул рукой, колеса машины сильнее задергали стальные локти кривошипов, и паровоз умчался. Коробейников постоял на ледяном ветерке минуты две и, мерзко сквернословя, вернулся в свой домишко. Невыносимая горечь охватила его. Он стал посреди комнаты и в ярости стал пинать стол ногой. Подпрыгивала пепельница, сделанная на манер калоши с красной надписью "Треугольник", и стакан чокнулся с графином. Еще никогда Варфоломей Коробейников не был так подло обманут. Он мог обмануть кого угодно, но здесь его надули с такой гениальной простотой, что он долго еще стоял, колотя ногами по толстым ножкам обеденного стола. Коробейникова на Гусище звали Варфоломеичем. Обращались к нему только в случае крайней нужды. Варфоломеич брал в залог вещи и назначал людоедские проценты. Он занимался этим уже несколько лет и еще ни разу не попался милиции. А теперь он, как цыпленок, попался на лучшем своем коммерческом предприятии, от которого ждал больших барышей и обеспеченной старости. С этой неудачей мог сравниться только один случай в жизни Варфоломеича. Года три назад, когда впервые после революции вновь появились медовые субъекты, принимающие страхование жизни, Варфоломеич решил обогатиться за счет Госстраха. Он застраховал свою бабушку ста двух лет, почтенную женщину, возрастом которой гордилось все Гусище, на тысячу рублей. Древняя женщина была одержима многими старческими болезнями. Поэтому Варфоломеичу пришлось платить высокие страховые взносы. Расчет Варфоломеича был прост и верен. Старуха долго прожить не могла. Вычисления Варфоломеича говорили за то, что она не проживет и года, за год пришлось бы внести рублей шестьдесят страховых денег, и 940 рублей являлись бы прибылью почти гарантированной. Но старуха не умирала. Сто третий год она прожила вполне благополучно. Негодуя, Варфоломеич возобновил страхование на второй год. На сто четвертом году жизни старуха значительно окрепла -- у нее появился аппетит и разогнулся указательный палец правой руки, скрученный подагрой уже лет десять. Варфоломеич со страхом убедился, что, истратив сто двадцать рублей на бабушку, он не получил ни копейки процентов на капитал. Бабушка не хотела умирать: капризничала, требовала кофий и однажды летом выползла даже на площадь Парижской Коммуны послушать новомодную выдумку -- музыкальное радио. Варфоломеич понадеялся, что музыкальный рейс доконает старуху, которая, действительно, слегла и пролежала в постели три дня, поминутно чихая. Но организм победил. Старуха встала и потребовала киселя. Пришлось в третий раз платить страховые деньги. Положение сделалось невыносимым. Старуха должна была умереть и все-таки не умерла. Тысячерублевый мираж таял, сроки истекали, надо было возобновлять страхование. Неверие овладело Варфоломеичем. Проклятая старуха могла прожить еще двадцать лет. Сколько ни обхаживал Варфоломеича страховой агент, как ни убеждал он его, рисуя обольстительные, не дай бог, похороны старушки, -- Варфоломеич был тверд, как диабаз. Страхования он не возобновил. Лучше потерять, решил он, сто восемьдесят рублей, чем двести сорок, триста, триста шестьдесят, четыреста двадцать или, может быть, даже четыреста восемьдесят, не говоря уж о процентах на капитал. Даже теперь, пиная ногой стол, Варфоломеич не переставал по привычке прислушиваться к кряхтению бабушки, хотя никаких коммерческих выгод из этого кряхтения он уже извлечь не мог. -- Шутки!? -- крикнул он, вспоминая о погибших ордерах. -- Теперь деньги только вперед. И как же это я так оплошал? Своими руками отдал ореховый гостиный гарнитур!.. Одному гобелену "Пастушка" цены нет! Ручная работа!.. Звонок "прошу крутить" давно уже крутила чья-то неуверенная рука, и не успел Варфоломеич вспомнить, что входная дверь осталась открытой, как в передней раздался тяжкий грохот, и голос человека, запутавшегося в лабиринте шкафов, воззвал: -- Куда здесь войти? Варфоломеич вышел в переднюю, потянул к себе чье-то пальто (на ощупь -- драп) и ввел в столовую отца Федора Вострикова. -- Великодушно извините, -- сказал отец Федор. Через десять минут обоюдных недомолвок и хитростей выяснилось, что гражданин Коробейников действительно имеет кое-какие сведения о мебели Воробьянинова, а отец Федор не отказывается за эти сведения уплатить. Кроме того, к живейшему удовольствию архивариуса, посетитель оказался родным братом бывшего предводителя и страстно желал сохранить о нем память, приобретя ореховый гостиный гарнитур. С этим гарнитуром у брата Воробьянинова были связаны наиболее теплые воспоминания отрочества. Варфоломеич запросил сто рублей. Память брата посетитель расценивал значительно ниже, рублей в тридцать. Согласились на пятидесяти. -- Деньги я бы попросил вперед, -- заявил архивариус, -- это мое правило. -- А это ничего, что я золотыми десятками? -- заторопился отец Федор, разрывая подкладку пиджака. -- По курсу приму. По девять с полтиной. Сегодняшний курс. Востриков вытряс из колбаски пять желтячков, досыпал к ним два с полтиной серебром и пододвинул всю горку архивариусу. Варфоломеич два раза пересчитал монеты, сгреб их в руку, попросил гостя минуточку повременить и пошел за ордерами. В тайной своей канцелярии Варфоломеич не стал долго размышлять, раскрыл алфавит -- зеркало жизни -- на букву П, быстро нашел требуемый номер и взял с полки пачку ордеров генеральши Поповой. Распотрошив пачку, Варфоломеич выбрал из нее один ордер, выданный тов. Брунсу, проживающему на Виноградной, 34, на 12 ореховых стульев фабрики Гамбса. Дивясь своей сметке и умению изворачиваться, архивариус усмехнулся и отнес ордера покупателю. -- Все в одном месте? -- воодушевленно воскликнул покупатель. -- Один к одному. Все там стоят. Гарнитур замечательный. Пальчики оближете. Впрочем, что вам объяснять! Вы сами знаете! Отец Федор долго восторженно тряс руку архивариуса и, ударившись несчетное количество раз о шкафы в передней, убежал в ночную темноту. Варфоломеич долго еще подсмеивался над околпаченным покупателем. Золотые монеты он положил в ряд на столе и долго сидел, сонно глядя на пять светлых кружочков. "И чего это их на воробьяниновскую мебель потянуло? -- подумал он. -- С ума посходили". Он разделся, невнимательно помолился богу, лег в узенькую девичью постельку и озабоченно заснул. ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Глава XIV. Знойная женщина, мечта поэтаx

За ночь холод был съеден без остатка. Стало так тепло, что у ранних прохожих ныли ноги. Воробьи несли разный вздор. Даже курица, вышедшая из кухни в гостиничный двор, почувствовала прилив сил и попыталась взлететь. Небо было в мелких облачных клецках. Из мусорного ящика несло запахом фиалки и супа пейзан. Ветер млел под карнизом. Коты развалились на крыше, как в ложе, и, снисходительно сощурясь, глядели во двор, через который бежал коридорный Александр с тючком грязного белья. В коридорах "Сорбонны" зашумели. На открытие трамвая из уездов съезжались делегаты. Из гостиничной линейки* с вывеской "Сорбонна" высадилась их целая куча. Послышались шумные возгласы: -- На обед записывайтесь у товарища Рыженковой. -- Кто в музейную экскурсию? Подходите сюда! Таща с собой плетенки, сундучки и мешочки, делегаты, осторожно ступая по коврикам, разошлись в свои номера. Солнце грело в полную силу. Ночная сырость испарялась с быстротою разлитого по полу эфира. Взлетали кверху рифленые железные шторы магазинов. Совработники, вышедшие на службу в ватных пальто, задыхались, распахивались, чувствуя тяжесть весны. На Кооперативной улице у перегруженного грузовика Мельстроя лопнула рессора, и прибывший на место происшествия Виктор Михайлович Полесов подавал советы. В номере, обставленном с деловой роскошью (две кровати и ночной столик), послышались конский храп и ржание: Ипполит Матвеевич весело умывался и прочищал нос. Великий комбинатор лежал в постели, рассматривая повреждения в канареечных штиблетах. -- Кстати, -- сказал он, -- прошу погасить задолженность. Ипполит Матвеевич вынырнул из полотенца и посмотрел на компаньона выпуклыми без пенсне глазами. -- Что вы на меня смотрите, как солдат на вошь? Что вас удивило? Задолженность? Да! Вы мне должны деньги. Я вчера позабыл вам сказать, что за ордера мною уплачено, согласно ваших полномочий, семьдесят рублей. К сему прилагаю расписку. Перебросьте сюда тридцать пять рублей. Концессионеры, надеюсь, участвуют в расходах на равных основаниях? Ипполит Матвеевич надел пенсне, прочел расписку и, томясь, отдал деньги. Но даже это не могло омрачить его радости. Богатство было в руках. Тридцатирублевая пылинка исчезала в сиянии бриллиантовой горы. Ипполит Матвеевич, лучезарно улыбаясь, вышел в коридор и стал прогуливаться. Планы новой, построенной на драгоценном фундаменте жизни, тешили его. "А святой отец? -- подумал он, ехидствуя. -- Дурак дураком остался. Не видать ему стульев, как своей бороды". Дойдя до конца коридора, Воробьянинов обернулся. Белая, в трещинках, дверь Й13 раскрылась, и прямо навстречу ему вышел отец Федор в синей косоворотке, подпоясанный потертым черным шнурком с пышной кисточкой. Доброе его лицо расплывалось от счастия. Он вышел в коридор тоже на прогулку. Соперники несколько раз встречались и, победоносно поглядывая друг на друга, следовали дальше. В концах коридора оба разом поворачивались и снова сближались. В груди Ипполита Матвеевича кипел восторг. То же чувство одолевало и отца Федора. Чувство сожаления к побежденному противнику одолевало обоих. Наконец, во время пятого рейса, Ипполит Матвеевич не выдержал: -- Здравствуйте, батюшка, -- сказал он с невыразимой сладостью. Отец Федор собрал весь сарказм, положенный ему богом, и ответствовал: -- Доброе утро, Ипполит Матвеевич. Враги разошлись. Когда пути их сошлись снова, Воробьянинов уронил: -- Не ушиб ли я вас во время последней встречи? -- Нет, отчего же, очень приятно было встретиться, -- ответил ликующий отец Федор. Их снова разнесло. Ликующая физиономия отца Федора стала возмущать Ипполита Матвеевича. -- Обедню, небось, уже не служите? -- спросил он при следующей встрече. -- Где там служить! Прихожане по городам разбежались -- сокровища ищут. -- Заметьте, свои сокровища! Свои! -- Мне неизвестно чьи, а только ищут. Ипполит Матвеевич хотел сказать какую-нибудь гадость и даже открыл для этой цели рот, но выдумать ничего не смог и рассерженно проследовал в свой номер. Через минуту оттуда вышел сын турецкого подданного -- Остап Бендер в голубом жилете и, наступая на шнурки от своих ботинок, направился к Вострикову. Розы на щеках отца Федора увяли и обратились в пепел. -- Покупаете старые вещи? -- спросил Остап грозно. -- Стулья? Потроха? Коробочки от ваксы? -- Что вам угодно? -- прошептал отец Федор. -- Мне угодно продать вам старые брюки. Священник оледенел и отодвинулся. -- Что ж вы молчите, как архиерей на приеме? Отец Федор медленно направился к своему номеру. -- Старые вещи покупаем, новые крадем! -- крикнул Остап вслед. Востриков вобрал голову и остановился у своей двери. Остап продолжал измываться. -- Как же насчет штанов, многоуважаемый служитель культа? Берете? Есть еще от жилетки рукава, круг от бублика и от мертвого осла уши. Оптом всю партию -- дешевле будет. И в стульях они не лежат, искать не надо!? А?! Дверь за служителем культа захлопнулась. Удовлетворенный Остап, хлопая шнурками по ковру, медленно пошел назад. Когда его массивная фигура отдалилась достаточно далеко, отец Федор быстро высунул голову за дверь и с долго сдерживаемым негодованием пискнул: -- Сам ты дурак! -- Что? -- крикнул Остап, бросаясь обратно, но дверь была уже заперта, и только щелкнул замок. Остап наклонился к замочной скважине, приставил ко рту ладонь трубой и внятно сказал: -- Почем опиум для народа*? За дверью молчали. -- Папаша, вы пошлый человек! -- прокричал Остап. В эту же секунду из замочной скважины выскочил и заерзал карандаш "Фабер", острием которого отец Федор пытался ужалить врага. Концессионер вовремя отпрянул и ухватился за карандаш. Враги, разделенные дверью, молча стали тянуть карандаш к себе. Победила молодость, и карандаш, упираясь, как заноза, медленно выполз из скважины. С этим трофеем Остап возвратился в свой номер. Компаньоны еще больше развеселились. -- И враг бежит, бежит, бежит*! -- пропел Остап. На ребре карандаша он вырезал перочинным ножиком оскорбительное слово, выбежал в коридор и, опустив карандаш в замочную амбразуру, сейчас же вернулся. Друзья вытащили на свет зеленые корешки ордеров и принялись их тщательно изучать. -- Ордер на гобелен "Пастушка", -- сказал Ипполит Матвеевич мечтательно, -- я купил этот гобелен у петербургского антиквара. -- К черту пастушку! -- крикнул Остап, разрывая ордер в лапшу. -- Стол круглый... Как видно, от гарнитура... -- Дайте сюда столик! К чертовой матери столик. Остались два ордера. Один на 10 стульев, выданный Государственному музею мебели в Москве. Нескучный сад, Й11. Другой -- на один стул -- "тов. Грицацуеву, в Старгороде, по улице Плеханова, 15". -- Готовьте деньги, -- сказал Остап, -- возможно, в Москву придется ехать. -- Но тут же тоже есть стул. -- Один шанс против десяти. Чистая математика. Да