Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
   РОМАН В ТРЕХ КНИГАХ
   АРХАНГЕЛЬСК СЕВЕРО-ЗАПАДНОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО  1982
   OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------






                                     О море! Души моей строитель!
                                                    Б. В. Шергин







                                      Он вертелся кружился на льду,
                                      не знает, куда идти.
                                      Товарищи ночь подождали,
                                      он не вернулся...
                                                    Поморские были



     Елисей, выпалив  все  патроны,  в отчаянии опустился на лед возле
убитой им утельги1 и,  положив бесполезный теперь уже "ремингтон"  ря-
дом,  закрыл лицо руками. Несколько минут он сидел так, раскачиваясь и
тихонько охая.  Потом поднялся.  Прерывисто вздыхая,  до боли напрягая
зрение, стал всматриваться в бескрайнюю снежную сумеречную муть. Ветер
свирепо рвал на нем одежду,  леденил лицо,  шею, перехватывал дыхание.
Колкий снег сек щеки.

     1 Утельга - самка тюленя.

     Сколько ни смотрел Елисей вдаль,  ничего не увидел. Молочно-серый
сумрак кругом,  грохот ломающихся, стиснутых непогодой льдов и тоскли-
вый,  берущий за душу вой ветра. Под ногами - льдина, вздрагивающая от
ударов о соседние,  зыбкая,  словно палуба парусника в шторм.  У ног -
утельга.  Ее уже стало заносить снегом.  Елисей снял рукавицу, притро-
нулся к боку утельги и вздрогнул.  Холод тюленьей туши неприятно пора-
зил его,  хотя в этом не было ничего необычного:  прошло время - остыл
мертвый зверь.
     Елисей подобрал винтовку, подумал: "Конец. Пропал... " В ушах все
еще звенел голос юровщика2 Анисима:  "К лодка-а-а-ам!  К лодка-а-а-ам!
Скорее, братцы!"

     2 Юровщик - старший зверобойной  артели  на  прибрежном  тюленьем
промысле в Белом море.

     Не послушался  Елисей,  в охотничьем азарте притаился за ропаком,
целясь в зверя.  Не успел освежевать его - ударил снежный заряд. И ль-
дина обломилась. Кинулся Елисей к товарищам, но поздно: перед ним чер-
нела злая вода.  "Вплавь?  Не выбраться на лед.  Лодка?  Осталась там,
вдалеке...  Неужели не помогут? - растерянно метался на обломке льдины
Елисей.
     Но и сам знал - помочь при такой заварухе нелегко. Разводье шири-
лось,  отливным течением и ветром его относило  неведомо  куда.  Время
позднее, свет таял, как снег в горячей ладони...
     Елисей стал палить в воздух из винтовки,  давая  знак  товарищам.
Услышал ответную пальбу вдалеке.  Он стрелял и стрелял, пока не кончи-
лись патроны.  Ему отвечали еле слышно и почему-то с подветренной сто-
роны.
     Потом там вспыхнул сигнальный огонь, совсем не в том направлении,
где ожидал его увидеть Елисей. Огонь блеснул и скрылся. И все заволок-
ло снежной мутью.
     У Елисея не было ни дров,  ни спичек, ни хлеба... "Велик ли обло-
мок?" Чтобы проверить,  он сделал несколько шагов в  одну  сторону,  в
другую,  третью. По краям то полая, черная, как смола, вода, то мелкое
ледяное крошево.  Он понял: остался на маленьком пятачке среди бесную-
щегося моря.  Делать нечего. Если до утра обломок уцелеет, с рассветом
можно будет перебраться на льдину побольше. А теперь уже никуда ни ша-
гу не сделаешь: совсем стемнело.
     Елисей сунул за пазуху рукавицы, приложил ладони рупором ко рту и
стал кричать,  поворачиваясь во все стороны.  Может быть, зверобои все
же недалеко,  ищут его, помня святое правило: "Сам погибай, а товарища
выручай!"
     Кричал Елисей долго, пока не охрип. Потом привалился боком с под-
ветренной стороны к убитой тюленихе и свернулся, подобрав ноги. Конеч-
но, спать он не мог - какой тут сон! Полежав, вскакивал, разогревался,
приседая и размахивая руками,  потом опять садился или ложился.  И так
до утра.
     Утром он почувствовал голод. Голод и безвыходность своего положе-
ния: с одного края льдины - разводье чуть ли не в полверсты, с другого
- ледяное крошево, а вдалеке - торосы.
     А небо темнело и хмурилось,  и по-прежнему свистел ветер и  сыпал
снег.
     Елисей вынул нож и вырезал из туши кусок сала.  Попробовал  есть.
Холодное,  вязкое, пахнущее рыбой сало не шло в горло. Пожевав, он по-
ложил кусок на снег.  Взгляд его упал на сосцы тюленихи.  Он несколько
раз смотрел на них и отворачивался...
     На вторые сутки голод стал невыносимым.  Елисей опять принялся за
сало, преодолевая отвращение. Поев, лег на снег и, помяв холодные сос-
цы рукой,  нажал на них.  Из сосков потекло тоненькой струйкой молоко.
Закрыв глаза, он стал ловить струйку ртом...
     Если льдину не разломает,  мяса и сала тюленихи  хватит  надолго.
Есть их поморам в уносе1 не в диковинку.  Сколько зверобоев тем и спа-
салось.
     1 попасть в унос - быть унесенным на льдине в открытый океан.

     Тревожило другое: далеко ли берег? И можно ли, переходя от льдины
к льдине,  добраться до него? Бывали случаи, когда зверобои выбирались
изо льдов через две-три недели, хотя их уже считали погибшими.
     С наступлением прилива льды сжались.  Елисей увидел на месте раз-
водья  большую  крепкую льдину и стал выжидать,  не сомкнется ли с нею
та,  на которой он бедовал.  Если сомкнется,  можно  будет  перетащить
утельгу и перейти самому.  Он перехватил веревочной петлей тушу и под-
тащил ее почти к самой кромке.
     Но льды будто заколдовало:  узкая, в три-четыре шага полоска воды
меж ними не уменьшалась. Елисей попробовал прикладом винтовки толкнуть
обломок к льдине,  до опора была плохая, да и обломок крепко зажало. А
потом начался отлив, и льдина оказалась посреди разводья, словно утлая
лодчонка посреди озера.
     Лишь на четвертые сутки к ночи непогода чуть поутихла.  В  черной
пугающей  глубине неба проступили накрапом очертания Ковша.  Холодно и
недоступно блестела над Елисеем Большая Медведица.  Он глядел на  нее,
пока не закружилась голова,  потом с тоской прислушался к шуму ветра и
совсем пал духом. Ветер дул с зимнебережной стороны, с материка. Льди-
ну уносило на север.
     Наступил пятый день,  но и он ничего не изменил. Вконец выбившись
из сил,  Елисей стоял,  опираясь на винтовку, чтобы не упасть, и смот-
рел,  смотрел вокруг.  Ни земли у горизонта, ни солнца, ни голубинки в
сером мутном небе. Ни паруса, ни пароходного дымка. В эту пору корабли
в море не ходят.
     Один во всем морюшке Белом...
     А льдина таяла на глазах,  раскачивалась,  крошилась.  Стоять уже
стало страшно.  Елисей лег на лед.  Посмотрел - тюлениху смыло волной.
"Убил я утельгу,  и она меня с собой возьмет, - шептали губы Елисея. -
Прощай, дорогая женушка Парасковья! Прощайте, детушки Тихон да Родион!
Прощайте все..."
     Еще несколько  ударов  лохматых,  тяжелых  зимних волн,  и льдина
опустела...
     Кого море любит, того и наказует...

     Юровщик Анисим, поняв, что Мальгин попал в беду, тотчас послал во
льды на спасение товарища две лодки,  подвергая немалому риску всю ар-
тель. Долго петляли лодки в разводьях, тащили их мужики волоком по ль-
динам, опять спускали на воду и все кричали, стреляли, жгли факелы.
     Но все понапрасну;  слышали лишь хлопки далеких выстрелов. Вскоре
лодки сбились с нужного направления,  искали совсем не там,  где  было
надо.  Шторм усилился, льды грохотали, грозили гибелью лодкам. А в них
- двенадцать человек.
     Старший поисковой партии Григорий Хват был человеком молодым, го-
рячим и отчаянным, однако и он, поразмыслив, решил не рисковать жизнью
двенадцати.
     Всю ночь зверобои угрюмо пробивались назад - на  сигнальный  кос-
тер, который чуть-чуть мельтешил вдалеке, как крошечное пламя свечи.



     Родька с  Тишкой  блаженствовали на теплой печи до тех пор,  пока
мать не растолкала их:
     - Сколько спать еще будете? Завтрак на столе!
     Родька, высунув голову из-под овчинного одеяла,  долго щурился на
низенькое, затянутое изморозью оконце. Февральское раннее солнышко вы-
золотило ледяные узоры на стекле. Мать гремела сковородой у печи, пек-
ла овсяные блины. Широкая железная сковорода звенела тоненько, певуче.
Родька потянул носом, прищурился: вкусно. Толкнул локтем младшего бра-
та Тишку:
     - Мать блины печет. Слезай.
     Сошли с  печи на холодный,  устланный домоткаными половиками пол,
обули валенки,  поплескались у медного,  подвешенного на цепочке  умы-
вальника - и за стол. Родька, свернув горячий блин трубочкой, аппетит-
но уплетал его.
     Тишка, наморщив лоб по-взрослому, сказал озабоченно:
     - Сегодня со зверобойки должны прийти. Дедко Иероним вечор сказы-
вал: к обеду ждут мужиков. Батя придет, белька принесет.
     Мать убрала сковороду,  дала детям каши, налила молока. Принялась
раскатывать на столе пшеничное тесто.  Круглое, еще молодое кареглазое
лицо ее светилось в улыбке.
     Тишка обрадовался:
     - С батиным приходом и белых пирогов поедим.  Во!  - он оттопырил
большой палец, глянул на брата.
     Родька пил молоко, не сводя с матери серьезных с грустинкой глаз.
Он  живо  представил себе,  как в избу войдет отец - обросший бородой,
похудевший,  с сухим обветренным лицом,  в овчинном совике1 и огромных
бахилах  с голенищами,  обрызганными тюленьей кровью.  Войдет и,  сняв
шапку,  грузно опустится на колени перед образом Николы морского,  чей
лик  темнеет в красном углу.  Будет шептать благодарную молитву,  сту-
каться лбом о пол. Потом скинет совик1, поцелует мать, обнимет сыновей.
Вытащит  из мешка сырую желтовато-белую шкуру белька - тюленьего дете-
ныша и скажет:  "Это вам, ребята. Только выделать надо". А сам - в ба-
ню.
     1 - С о в и к - верхняя одежда из  овчины  или  оленьей  шкуры  с
двойным - наружу и вовнутрь - мехом, надеваемая через голову.

     Наевшись, Родька  и Тишка оделись,  вышли во двор,  взяли чунки -
санки без бортов, поставили на них деревянный ушат и поехали к колодцу
за водой.

     Анисим Родионов,  навалясь  грудью на лямку из толстой сыромятной
кожи,  шел с первой лодкой - пятериком.  Его товарищи - трое с  одного
борта,  двое с другого - тащились понуро,  часто оскользаясь на снегу.
Устали смертельно,  едва переставляли ноги.  Всю дорогу хотелось пить.
На  остановках  по  очереди прикладывались к пузатому чайнику с водой.
Лодка шуршала днищем и полозьями, приделанными по обе стороны киля, по
насту.  В ней,  под куском брезента от старого паруса - буйном уложены
сырые, тяжелые тюленьи шкуры. Добыча богатая, но сушит сердце зверобо-
ев тоска:  потеряли товарища. Анисим всю дорогу от самого Моржовца1 до
деревни мучительно подбирал слова, которые придется говорить вдове Па-
расковье Мальгиной.  Да что слова! Разве помогут они, утешат в том ог-
ромном черном горе,  что волокут мужики лямками по льду вместе с добы-
чей Парасковье Петровне!
     1 Моржовец - остров в Мезенской губе Белого моря.

     Анисим думал:  "Все ли я сделал, чтобы спасти Елисея? Не допустил
ли промашки?" Ему казалось,  что он,  как юровщик,  не был настойчив в
поиске.  Может,  следовало бы утром отправить снова людей?  Но погода!
Злая, штормовая погода: кругом разводья, волна чуть ли не торчком ста-
вила льдины. Хрустнет, словно яичная скорлупа, любая лодка. Отправлять
зверобоев  на  поиски - значит посылать их на верную смерть.  Еще нес-
колько мужиков не вернулись бы домой...  "Ты сделал все,  что мог",  -
говорил Анисим себе.  Но тут же внутренний голос возражал: "А все ли?"
И опять сомнения, и снова невеселые думы.
     Тоскливо на душе было и у Григория Хвата.  Но он-то, побывавший в
ту ночь в передряге,  отлично знал: поиски бесполезны. Чтобы успокоить
юровщика, Хват говорил ему:
     - Такая круговерть!  Никак нельзя было оставаться во  льдах.  По-
верь, Анисим, уж я ли не любил друга Елисея... Но не мог я вести людей
смерти прямо в пасть.
     "Эх, Елисей,  Елисей!  И надо же было тебе сунуться за те ропаки!
Зачем ослушался команды? Все вернулись к лодкам, добычу даже покидали,
а ты пошел еще стрелять.  Кого же винить в твоей гибели?  Забыл ты по-
морское правило: "В беде держись товарищей - легче будет!"
     Впереди из-за сугробов вынырнула деревянная колоколенка, и справа
и слева от нее - избяные крыши, заваленные снегом так, что толстые его
пласты над стрехами завернулись завитками. Колкий ветер гнал по сугро-
бам поземку, низкое яркое солнце слепило глаза, но не грело.
     Иди, помор, гони дорогу. Дом близко! Анисим поглядел себе под но-
ги,  выбирая путь,  а когда поднял глаза,  то увидел,  как из  деревни
навстречу бежит толпа.  Мужики, бабы, старики, детишки торопятся, раз-
махивают руками, кричат.
     Встретились. Женки целуют мужей,  вернувшихся с промысла, впряга-
ются вместо них в лямки и со свежими силами тащат лодки к берегу.
     Анисим неохотно  передал лямку жене.  Идя пообочь лодки,  глазами
искал Парасковью.  Вот и она с Родькой и Тишкой.  Стоят удивленные,  в
глазах немой вопрос.
     Надо держать ответ.  Анисим подошел к Парасковье, снял шапку. Па-
расковья отшатнулась от него, будто кто ее ударил в плечо. Карие боль-
шие глаза ее впились в лицо юровщика.  Над снегами  раздался  высокий,
тоскливый, леденящий душу крик:
     - Где Елисей?..
     Анисим шумно  вздохнул,  стиснул зубы,  молча опустил голову,  не
смея глянуть в лицо вдове. Собрался наконец с силами.
     - В унос попал Елисей...
     - В уно-о-ос? - высоким голосом переспросила Парасковья. - Как же
так?
     - А так... - Анпсим стал рассказывать, как было дело.
     Тишка, ухватившись за рукав матери,  плакал.  Родька сначала кре-
пился, но вскоре и у него по щекам потекли слезы. Парасковья выслушала
юровщика и вдруг, словно у нее подломились ноги, опустилась на колени,
сорвала с головы платок,  обеими руками вцепилась  в  волосы,  которые
тотчас подхватил,  растрепал ветер.  Повалилась лицом в снег, заревела
жутко:
     - Елисе-е-е-юшко-о-о!
     Анисим поддержал ее под руку. Родька, смахнув рукавом слезы, взял
мать под другую руку. Тело ее обмякло, она не поднималась.
     Так и стояли около нее Анисим и сыновья Елисея,  пока  Парасковья
немного не пришла в себя.
     Потом отвели ее домой, бережно поддерживая под руки. Тишка плелся
позади, шатаясь из стороны в сторону, не видя дороги из-за слез. Роди-
он повторял, успокаивая мать:
     - Мам,  может, еще вернется батя! Бывало, что приходили мужики из
уноса. Вернется...
     - Нет,  - сурово говорила Парасковья. - Сердцем чую - нет. Пропал
Елисеюшко... - и в отчаянии мотала головой, словно пьяная...
     Анисим молчал.  Бугрились  на  сухих щеках под обветренной кожей,
перекатывались желваки. Поглядывал юровщик на слепое солнце горестными
виноватыми глазами...
     Так в Унде стало одной вдовой больше.
     Справили поминки. Зверобои принесли в дом Мальгиных муки, сахару,
рыбы,  ситца - долю Елисея в оплате добычи из ряхинской лавки. От себя
мужики еще дали, сложившись, мешок крупчатки.



     Дом Вавилы Ряхина - двухэтажные,  рубленные из кондовой сосны об-
ширные хоромы с поветью, с двором для скотины, чуланами, кладовками, -
все под одной крышей.  Окна изукрашены резными наличниками с подзорами
под карнизами.  Семья невелика - сам Вавила, жена Меланья да пятнадца-
тилетний сын Венедикт. И прислуги немного: экономный прижимистый хозя-
ин не терпел лишних ртов.  Стряпухе Дарье, бабе рыхлой, объемистой те-
лом, стукнуло уже шестьдесят. Горничной Фекле, пригожей и рослой деви-
це-сироте, взятой Ряхиным в услужение, - двадцать годков.
     Однако на Ряхина работала чуть ли не вся Унда.  На его парусниках
- шхуне и боте плавали в командах унденские рыбаки.  Шкиперы и артель-
ные старосты получали жалованье.  Остальные трудились из доли в добыче
"покрученниками".  Оплата их труда зависела от удачи в зверобойном  да
рыболовном промыслах.
     На окраине села,  в месте голом,  продуваемом  всеми  ветрами,  в
длинном приземистом строении,  похожем на сарай,  размещались полукус-
тарный завод для обработки и посола звериных шкур и салотопня. Рядом -
сетевязальная мастерская.
     Все движимое и недвижимое имущество Вавила нажил с годами.  Начи-
нал,  как и многие оборотистые да прижимистые люди на Руси,  с малого.
Сшил несколько карбасов для прибрежного лова камбалы, наваги да круто-
бокого окуня-пинагора. Потом завел ставные невода на семгу и нанял ры-
баков "сидеть на тонях". Красную рыбу сбывал мезенским и архангельским
купцам.
     Копил деньги, отказывая себе во всем, кроме самой простой пищи да
необходимой одежды и обуви.  Стал строить бот. Построив, ходил под па-
русами в Архангельск да на Мурман,  ловил треску  ярусами1,  понемногу
расширяя промысел.
     1 Ярус - снасть для лова трески с наживкой мелкой рыбой - мойвой.

     Перед империалистической войной заложил Вавила первый  венец  ны-
нешнего  просторного  дома.  Постройка съела почти все сбережения.  Но
подвернулся случай:  на ярмарке в Архангельске в троицын  день  зоркий
глаз  помора  приметил в толпе городских мещанок дочку банковского чи-
новника Меланью.  Познакомиться с ней ловкому,  видному собой купцу не
составило особого труда.
     Имя Меланья в переводе с греческого  означало  смуглянка.  Однако
облюбованная Ряхиным Меланья,  вопреки святцам, была белокура, белоко-
жа,  немного мечтательна, в меру сентиментальна, порядком избалована и
потому  вспыльчива  и заносчива.  О себе Меланья была высокого мнения.
Постепенно и незаметно для себя она превратилась в одну из  тех  заси-
девшихся невест,  которые,  достигнув критического для замужества воз-
раста, выходят за первого встречного, лишь бы человек был трезвый, по-
ложительный и хозяйственный.
     Приглянулись Вавиле светлый,  завитый нагретыми щипцами локон над
розовым ушком,  голубые глаза с озорным прищуром, неторопливая походка
Меланьи.  Слово за слово,  то в театр, то в купеческое собрание ходили
вместе.  Целый  месяц волочился Ряхин за девицей,  хоть и сосал сердце
червь беспокойства за домашние промысловые дела.
     Улестил, уломал с помощью толковой свахи-соломбалки вальяжную ар-
хангельскую мещаночку, получил шесть тысяч приданого. Свадьбу праздно-
вал дважды: в Архангельске, в доме отца Меланьи, в Немецкой слободе, и
в Унде - для односельчан.  Жена в Унду поехала с  великой  неохотой  и
слезами - привыкла к городской жизни. Обещал ей: "Выйду в большие куп-
цы - переедем в город".
     Пустил женины деньги в оборот, завел в селе бакалейною и мануфак-
турную торговлю,  исхлопотал с помощью тестя кредит и приобрел у разо-
рившегося судовладельца почти новую, отличную шхуну.
     Со шхуной и выбрался Вавила в  большое  плавание.  Нагрузит  дома
судно тюленьим жиром да шкурами - и в Архангельск.  Там продаст товар,
купит хлеб - и в Норвегию. У норвежцев на хлеб выменяет треску, и пока
шхуна идет обратным путем в порт на Двине,  команда обработает рыбу. В
Архангельске продаст треску - прибыль в банк.  Имел  Вавила  доход  от
каждой  торговой сделки.  Уже подумывал о покупке рыболовного сейнера,
мечтая ворочать большими делами.  Но революция все изменила в его жиз-
ни.



     Вавила Ряхин, широко распахнув дверь, тяжело шагнул через высокий
порог в избу Мальгиных.  Был он мужчина рослый, грузный. Новые бахилы,
подвязанные ремешками под коленями, поскрипывали, и половицы под нога-
ми купца прогибались.  Вавила снял шапку, огладил густую бороду сверху
и снизу,  положил на лавку принесенный с собой сверток.  Поспешно - не
от истовости,  а по привычке перекрестил лоб, метнув исподлобья на Ни-
колу зоркий взгляд, и густо, басовито сказал:
     - Здорово, хозяюшка! Здорово, детки!
     Парасковья положила прялку,  на которой пряла суровье из конопли,
встала,  поклонилась Ряхпну и показала рукой на стул.  Тишка  на  окне
что-то сооружал из деревянных кубиков-обрезков.  Родька,  выйдя из го-
ренки,  глянул на купца недружелюбно,  вполголоса обронил "здравствуй-
те".  Подумал:  "На тебя работал отец,  добывал тюленей.  Из-за тебя и
пропал..."
     Вавила сел,  положил руки на стол.  На пальце блеснуло массивное,
широкое обручальное кольцо, купленное у архангельского ювелира.
     - Соболезную тебе,  Парасковьюшка,  - заговорил Вавила мягко, со-
чувственно. - Рано потеряла муженька. Да, видно, судьба уж... Не щадит
море нашего брата ундян. Сколь погибло - не счесть! Сколь крестов сто-
ит на Канине, на Мурмане да на Кандалакшском берегу!
     Он склонит голову на грудь, помолчал,
     - Чем помочь тебе - не ведаю...
     - Нам помощи не надо.  Сами проживем,  не маленькие, - вмешался в
разговор Родька.
     Ряхин исподлобья  окинул взглядом щуплую худенькую фигуру парень-
ка.  Родька высок, но тощ, угловат по-юношески. Русые волосы, длинные,
давно  не стриженные,  спадают на обе стороны головы и к вискам кудря-
вятся, как у отца.
     - Оно так,  конечно,  проживете,  - согласился Ряхин.  - Однако я
пришел к тебе,  Парасковьюшка, по делу. Могу пристроить Родиона к себе
в завод пока поработать строгалем - шкуры от сала освобождать.  Работа
не тяжелая,  но требует сноровки.  Платой не обижу. Вам деньжата будут
не лишние, а у меня работников нынче нехватка. Дал бог зверобоям добы-
чу славную... Дела всем хватит.
     Мать вопросительно посмотрела на сына. Родион, подумав, согласил-
ся:
     - Ладно! Поработаю строгалем.
     - Молодец! - Ряхин взял с лавки сверток и подал его Парасковье. -
Возьми,  Парасковьюшка, в подарочек тебе и детям матерьишки. Тебе - на
платье,  ребятам - на штаны.  Это не в счет будущего заработка. А вес-
ной, Родион, дам тебе другое дело. В море хошь?
     Родион оживился, в глазах вспыхнул интерес: идти в море на парус-
нике - его давняя мечта.
     - Как не хотеть...
     - Ну так и пойдешь. Зуйком на шхуне. В Архангельск. Так-то.
     - Спасибо, Вавила Дмитрич, за участие. На добром слове спасибо, -
склонилась в поклоне Парасковья.
     - Что ты! Не стоит благодарности! Господь велел помогать ближнему
в бедах и горестях.
     Вавила поднялся и, уже выходя из избы, обронил:
     - Родион, завтра придешь на завод. Мастер тебя приставит к делу.


                                  1

     На заводе Ряхина студено, тесно и несмотря на холод душно. От за-
лежавшихся  шкур и тюленьего сала пахнет ворванью.  Пятеро строгалей -
две женщины и три мужика,  надев фартуки из мешковины,  широкими ножа-
ми-клепиками срезают сало с тюленьих шкур,  раскинутых на плоских пла-
хах.
     Старшим тут - Иероним Маркович Пастухов,  сухонький, проворный не
по годам человек со светлыми,  будто выцветшими  глазами.  Он  немного
прихрамывает: на зверобойке застудил ноги и теперь уже не ходит в море
ни за рыбой,  ни за тюленем.  Кормится тем, что обрабатывает ряхинское
сырье. А когда его нет, делает рюжи для ловли наваги.
     Иероним взял Родьку за локоть и повел по узкому проходу между ки-
пами сырья и строгалями к свободной плахе.
     - Вот тебе, Родион Елисеевич, клепик, вот плаха, а вот и шкуры, -
показывал он.  - Надень-ко фартук.  Так...  Ишь, какой баской стал: ни
дать ни взять - настоящий строгаль. Кой тебе годок?
     - Шестнадцатый пошел с января.
     - Училище-то кончил?
     - Кончил. Четыре класса.
     - Мало, - покачал головой старик, сожалея. - По нонешним временам
мало.  Ну, ладно. Слушай меня и смотри. Вот я беру шкуру, кладу ее так
- жиром кверху. Расправляю... гляжу, не осталось ли мяса...
     Старик объяснил все по порядку,  вручил Родьке нож и, отступив на
шаг, стал смотреть, как действует клепиком парень.
     - Не торопись, делай чище!
     Работа здесь была не постоянной:  сходят мужики на лед,  продадут
добычу Ряхину - тогда строгалям дела хоть отбавляй. По сотне шкур, бы-
вает, обрабатывают, вытапливают в больших чанах, вмазанных в печь жир,
готовят шкуры к отправке в больших тюках или бочках.  Кончится сырье -
вешает на свое заведение Вавила замок, а строгали ищут себе другое за-
нятие.
     Хозяин наведывался на завод каждый день.  Едва появлялась в  цехе
его массивная фигура,  как все замирали,  словно в церкви. Строгали, и
без того малоразговорчивые, умолкали вовсе.
     Вавила обходил  помещение.  Заметив непорядок,  указывал мастеру.
Придирчиво рассматривая у окна очищенные шкуры, спрашивал:
     - Маркович, сколько с утра сделали?
     Дедко Пастухов записей не вел, все держал в памяти.
     - Леха - пятнадцать,  Семен да Дементий - по восемнадцать. Бабы -
по двадцати, а малой шешнадцату раскинул...
     "Малой" - Родька.
     - Так-так, - Вавила посматривал на ссутуленные спины строгалей. -
Опять бабы вас обогнали? Вам, мужики, не стыдно ли?
     - Без стыда лица не износишь,  - отвечали ему.  - У  баб,  видно,
клепики острей.
     - За что вам деньги плачу? - не слишком строго, однако недовольно
ворчал хозяин.  - Скоро везти товар в Архангельск. Поторапливаться на-
добно.
     - А мы не стоим без дела.
     Вавила молча поворачивался к двери и уходил, высоко неся голову.
     Когда из светлого дверного проема темной несокрушимой глыбой над-
вигался хозяин,  Родька невольно втягивал голову в плечи,  и нож в его
руках ходил проворней.  Не то чтобы боялся хозяина, нет. Раньше Вавила
относился к нему вроде бы на равных.  Но как только Родька взял в руки
клепик, надел фартук, сразу почувствовал зависимость от хозяина.
     Дедко Иероним частенько подходил к Родьке.  Подсаживался на  чур-
бан, закуривал короткую трубку и, морщась, вытягивал больные ревматиз-
мом ноги. Смотрел, как Родька орудует клепиком, подбадривал парня доб-
рым словом.
     В цехе стало теплее:  начали топить жир в чанах.  И духота стояла
теперь невыносимая. Строгали настежь открывали дверь.
     И на улице потеплело.  Весна оттесняла холод к северу, в просторы
океана. Родька с грустью смотрел в раскрытые двери - побегать бы с ре-
бятами последние дни, покататься на лыжах, на санках. Но некогда: надо
заработать денег.  Осенью Тишка в школу пойдет, ему предстоит справить
обувку,  одежку.  И Родька строгал и строгал  шкуры,  снимая  пластами
жестковатый тюлений жир тонкими,  но крепкими руками, в которых огром-
ный клепик казался тесаком.
     - Скажи,  дедушко,  - спрашивал он мастера, - почему мужики сдают
шкуры Ряхину?  Разве не могут сами обработать да свезти в Архангельск.
Денег получили бы куда больше!
     - Так ведь у Ряхина-то суда! На чем мужики повезут товар? На кар-
басе по весне в море не сунешься.
     - А сложились бы да купили бы артелью бот али шхуну. И плавали бы
сами в Архангельск!
     Иероним долго молчал, потом сказал:
     - Не простое это дело.  У Ряхина в Архангельске связи, каждый ку-
пец ему знаком.  А мужики у него в долгу. Не то что судно купить - дай
бог семью прокормить.  Куда денешься? Я вот тоже здоровье потерял. Где
по силам дело найду? У него, у Вавилы. Больше негде.
     Родион скинул  с  плахи  шкуру,  развернул новую,  старательно ее
расправил и, примериваясь ножом, в сердцах сказал:
     - Отец горбил на Вавилу - пропал. Теперь, выходит, мой черед?
     Дедко Иероним как-то неловко закашлялся, встал с чурбана. На пле-
чо Родьки легла тяжелая теплая рука.
     - В гибели отца твоего я не виновен.  Бог тому судья...  А жизнь,
брат, такая: кто-то на кого-то должен горбить. Иначе есть станет нече-
го,  - зазвучал голос Вавилы.  - Ну,  а если, скажем, меня бы не было,
кому бы сдавали товар?  В Архангельск везти - судно надобно,  команда,
расходы... И всей деревней сложившись, судно-то не купить. Вот и выхо-
дит,  если  не я,  так кто-то другой все равно должен кормить рыбаков.
Такая, брат, коммерция. Да-а...
     Родька густо покраснел. Он не заметил, как появился Вавила. Дедко
стушевался и отошел к чанам.  Ряхин наконец снял с плеча  парня  руку,
грузно опустился на чурбан, где только что сидел мастер, бросил зоркий
взгляд на Родьку.
     - А у тебя ловко получается. Молодец! Люблю работящих, - похвалил
он.  - И вот что я тебе скажу,  Родя.  Мы с тобой оба мужики. Только я
постарше да поопытней.  Все, что имею, своим умом нажил. А смолоду так
же начинал.  Как ты сказал - "горбил". Клепиком стругал, покрученником
ходил... Хлебнул горя. На Мурмане зуйком зимогорил. Все было. Парусни-
ки завел не сразу. А новая власть нам торговать не запрещает. Без ком-
мерческих  людей  и  ей не устоять.  Вот в губернской газете пишут про
нэп.  Новая экономическая политика,  значит.  И этот нэп не мешает мне
иметь  суда  да везти сырье в Архангельск.  Иначе там кожевенный завод
станет. Государству один убыток будет.
     В цех  впорхнула  Меланья  в  темно-синем платье с оборками в три
яруса,  в бархатной на лисьем меху жакетке. Легкая на ногу, невысокая.
Лицо тонкое, белое, напомаженное. Для кого румянилась и напомаживалась
- неведомо. Для мужа разве? Так он этого не любит: морщится, видя, как
Меланья "шпаклюет" лицо перед зеркалом.
     Перешагнув порог, она поднесла к лицу надушенный платочек.
     - Вавила!  - сказала тонким капризным голосом. - Иди, кушать соб-
рано. И пакет из города привезли.
     Вавила нарочно помедлил, сохраняя степенность и мужское достоинс-
тво.
     - Сейчас разговор завершу и явлюсь.
     - Являйся скорее! - жена, словно белка, быстро юркнула в открытую
дверь.  Отойдя на несколько шагов,  расчихалась. - Ну и ароматы!.. - И
засеменила по утоптанной тропинке к дому.
     Вавила поднялся с чурбана, одобрительно потрепал Родьку по плечу:
     - Как сгонит лед,  шхуна в Архангельск  пойдет.  Поведет  Дорофей
Киндяков. Просись к нему зуйком. Скажи: я согласен. Понял?
     - Понял, - кивнул паренек.



     Дорофей Киндяков был старинным приятелем Елисея.  Вместе хаживали
они в молодости на канинские реки за навагой,  на прибрежный зверобой-
ный промысел.  Вместе росли, учились в церковноприходской школе, потом
"молодцевали" и женились на задушевных подружках,  однофамилицах Пань-
киных: Елисей - на Парасковье, Дорофей - на Ефросинье.
     На досуге Родион любил бывать в доме Киндяковых. Дорофей принимал
парня ласково и дружески,  говорил серьезно,  как,  бывало, с Елисеем,
будто и не было меж ними разницы в годах.  И жена его Ефросинья не от-
пускала Родьку без угощения - обедом ли,  ужином ли накормит,  чаем  с
баранками напоит.
     Дорофею было уже под сорок. Высокий, широкоплечий, с рыжеватинкой
в волосах и бороде,  он слыл опытным мореходом и почти ежегодно плавал
шкипером на ряхинских судах. Характером был крут и упрям. Иной раз пе-
речил хозяину,  но тот терпел, потому что в любом споре на поверку вы-
ходило: прав кормщик.
     Словно великую  драгоценность,  хранил Киндяков у себя в доме по-
морскую лоцию - рукописную книгу в деревянном,  обтянутом кожей переп-
лете с медными застежками.  В ней старинным полууставом деды и прадеды
аккуратно и старательно описали во  всех  подробностях  поморские  пу-
ти-дороги:  на Канин Нос,  на Кольский полуостров, на остров Сосновец,
на Новую Землю и Грумант (Шпицберген),  в Архангельск и в Норвегию, на
Мурман. В лоции указывались направления ветров, морских течений и дви-
жения льдов в Белом море, время ледостава и ледохода, а также населен-
ные пункты и промысловые избы по берегам, давались ориентиры при захо-
дах в бухты, гавани, устья рек.
     Дорофей иногда  разрешал Родьке полистать эту книгу.  Паренек са-
дился к окну,  осторожно раскрывал лоцию и старался  разобрать  слова,
написанные разными почерками.
     Дочь Дорофея,  тоненькая, синеглазая Густя, подходила к Родьке на
цыпочках, стараясь заглянуть через его плечо в книгу.
     - Чего там написано? - спрашивала она.
     - Все, - коротко отвечал Родька.
     - Что все? Расскажи!
     - Про все пути-дороги морские сказано.
     Такой ответ не удовлетворял Густю, и она заставляла Родьку читать
вслух. С трудом разбирая слова, он читал ей первое попавшееся место.
     - Ты,  что ли, малограмотный? Все запинаешься. А еще училище кон-
чил! - упрекала девочка.
     - Так тут написано по-старинному.
     - Как это по-старинному? Пишут всегда одинаково.
     - Нет,  не одинаково.  Есть нонешнее письмо,  а есть и старинное,
вроде церковного.
     - Чудно!  - удивлялась Густя.  - Чем это от тебя пахнет? - смешно
морщила она нос.
     - Чем? Не сено кошу - шкуры строгаю в заводе, - хмурился Родька.
     - Какие шкуры? Белька?
     - Бывает и белек.  Только на нем сала мало. Все больше утельги да
лысуны.
     - А ты и сам похож на белька.  Белек...  белек...  - подразнивала
девочка, развеселись.
     - А ты утельга!
     - Я утельга? - глаза Густи округлились. - Какая же я утельга?
     - А какой же я белек?
     - У тя волосы белые. Потому и белек.
     За ветхими страницами лоции Родька видел в своем воображении  мо-
ре, льды, волны. В ушах чудился шум прибоя, свист ветра.
     Вырос парень в поморском селе,  а в море бывать еще не  довелось.
Дальше устья Унды не хаживал. А его неудержимо тянуло туда, в холодный
морской простор.  Он представлял себя в парусиновой штормовке, в бахи-
лах до бедер на палубе парусника, и сердце замирало от восторга.
     - Дядя Дорофей,  - сказал Родька, придя к Киндяковым после разго-
вора с Вавилой. - Возьмешь меня на шхуну зуйком?
     Дорофей окинул придирчивым взглядом парня. Тот стоял, сняв шапку.
Кудрявые волосы свешивались над бровями.
     - На шхуну,  говоришь? Зуйком? - неторопливо отозвался кормщик. -
А ну-ка, подойди поближе!
     Родька шагнул к нему.  Тяжелая мужская рука легла на плечо. Доро-
фей нажал. Родька устоял, не согнулся. Кормщик хитро блеснул глазами и
сжал руку паренька у предплечья крепкими пальцами.
     - Силенка есть. Возьму, стало быть. Ну, как тебе работается?
     - А ничего. Кажется, справляюсь.
     - Хозяин, поди, торопит, чтобы скорей дело шло?
     - Торопит. Да спешка ни к чему. Можно руки поранить.
     - Верно,  - согласился Дорофей.  - Пришла пора, Родька, самому на
хлеб зарабатывать. Старайся во всяком деле.



     К концу апреля лед на Унде,  неподвижно лежавший могучим  пластом
всю зиму,  ожил, растрескался, и половодьем понесло его в море. Очища-
лись от зимней шубы и другие  реки  Мезенской  губы  -  Майда,  Мегра,
Ручьи, Кулой.
     Юго-западный ветер - шелоник торопил по горлу Белого моря  двинс-
кий лед.  Севернее Моржовца, между Кольским берегом и Конушиным мысом,
льды беломорских рек перемешались и с ветрами  и  отливными  течениями
устремились на север,  в океан. Навстречу им от норвежских фиордов, от
Рыбачьего полуострова, полосой стопятидесятимильной ширины шло могучее
теплое течение Гольфстрим.  Попадая в его теплые струи,  льды начинали
таять.
     Поморы, выходя на берег, долго смотрели вдаль, в серые половодные
просторы речного устья. Ветер наполнял легкие привычными запахами вес-
ны и моря, будоражил кровь, звал в неведомые и ведомые дали.
     Зверобойное сырье на ряхинском заводе обработано,  затарено, под-
готовлено к отправке.  Хозяйский амбар на берегу забит бочками, ящика-
ми,  тюками тюленьих и нерпичьих шкур.  На двери завода Вавила повесил
большой, словно пудовая гиря, амбарный замок.
     Дедко Иероним вышел на угор,  опираясь на батожок. Щурил глаза на
солнышко, любовался вольным полетом чаек. Вот одна задержалась над во-
дой,  часто-часто взмахивая крыльями,  и вдруг ринулась вниз.  Миг - и
поднялась. Из клюва торчал рыбий хвост, Пролетела над водой, вернулась
- хвост исчез. Снова нависла у самого берега.
     - Ловко  у нее получается.  На лету ест и не подавится!  - сказал
Родька, пришедший на берег вместе с дедом.
     - Да,  уж  добывать себе пропитанье чайки мастерицы!  - отозвался
Иероним. - Что, Родя, скоро в море?
     - Шхуна пойдет послезавтра, - сказал Родька с улыбкой, не скрывая
радости.
     - Хаживал и я зуйком-то, - начал Иероним. - Давай-ко сядем вон на
то бревнышко,  посидим...  С отцом плавал.  Он на Мурман покрученником
ходил,  на паруснике. В Вайде губе ловили треску ярусами. Тюки я отви-
вал, наживку очищал. Платили по пятаку за тюк. За день, бывало, отовью
сорок тюков,  заработаю,  значит, два рубля. А отец ходил весельщиком.
Так у него иной раз заработки и моего меньше.
     Иероним весь погрузился в воспоминания,  смотрел бесцветными при-
щуренными глазами на реку.
     - А  отвивать тюки не легко было.  В вешню-то пору холодно,  руки
сводит,  спина стынет.  Куда-нибудь за избушку от  ветра  прячешься...
Деньги-то  заработанные берег,  чтобы домой привезти в целости да сох-
ранности.  Чем жить? А тем, что у рыбаков выпрошу - рыбой. Придут, бы-
вало, с моря, кричат: "Держи, зуек!" Кинут треску либо пикшу. Наваришь
- и сыт.
     И, словно вновь переживая давние обиды,  старик укоризненно пока-
чал головой.
     - Зуек  всем  от мала до стара подчинялся,  совсем был бесправный
человек. Бывало, не так что сделаешь - линьком отдерут. И побаловаться
не смей!  А был я ведь в твоих годах.  Хотелось поозоровать-то... Отец
вступиться не смел, хоть и рядом. Суровы были поморские правила в ста-
рину.  В  специальном  "Устьянском  Правильнике" все записаны - того и
придерживались.  Теперь,  правда,  не знаю как: давно в море не бывал.
Ну, да ты, Родя, себя в обиду не давай. Только будь послушен, трудолю-
бив,  а остальное приложится,  Дорофей тебя любит,  побережет. Однако,
как говорится, на Дорофея надейся, да и сам не плошай.
     - Не оплошаю!
     Родион смотрел в ту сторону,  где устье Унды расширялось, вылива-
ясь в губу. Там, на рейде, вписываясь тонким силуэтом в облачное небо,
стояла  на якоре ряхинская шхуна.  С приливом она подойдет ближе к де-
ревне.  Грузить ее будут с карбасов.  "То-то закипит завтра работа!" -
подумал Родька.

     Рано утром  на берегу собрался народ:  кто поработать на погрузке
шхуны, а кто просто так поглазеть. Среди шапок-ушанок и картузов пест-
рели бабьи платки.
     Вавила Ряхин настежь распахнул двери амбара:
     - Ну, братцы, с богом! За дело!
     Мужики принялись выкатывать по наклонным доскам-слегам к карбасам
бочонки с тюленьим жиром,  таскать тюки с просоленными, плотно уложен-
ными шкурами.
     Вавила суетился не меньше других - помогал выкатывать бочки, бди-
тельно следя при этом, чтобы грузы спускалась по слегам осторожно, "на
руках".  Но  на какое-то время он замешкался в дальнем углу амбара,  и
Григорий Хват, озорно подмигнув товарищам, спустил бочку с самого вер-
ха.
     - И-э-эх! Пошла, родимая!
     Но он не рассчитал:  у самого борта бочонок соскользнул с досок и
плюхнулся в воду.
     Анисим Родионов, идущий на шхуне за боцмана, заметил:
     - Чего озоруешь, Гришка? Сам теперь и лезь в воду за бочонком.
     Хват с  притворной  сокрушенностью почесал загривок огромной вес-
нушчатой рукой и сказал виновато,  хотя в глазах бегали озорные, лихие
чертики:
     - Не рассчитал малость. Боком пошла. Ах, стерва косопузая!
     Ряхпн уже следил из дверей амбара.
     - Кто бочонок в воду спровадил? - рявкнул он.
     - Сам спровадился,  - пробормотал Гришка и, разогнув голенища ба-
хил,  вошел в реку. Он легко взял трехпудовый груз и перевалил его че-
рез борт в карбас.
     - Силу те девать некуда,  Гришка!  - ворчал хозяин.  - А ежели бы
рассыпались клепки?
     - Клепки бы рассыпались - сало все равно бы не утонуло. Жир тюле-
ний. Первый сорт! - лихо ответил Хват.
     - А как я с тебя при расчете вычту за озорство?
     - Не за что,  Вавила! Вишь, бочка уложена - будто тут и была. По-
любуйся-ко!
     Спустя полчаса первый карбас, грузно осевший в воду чуть ли не до
верхней доски-обшивины,  тронулся на веслах к  фарватеру,  где  стояла
шхуна.  Там товары поднимали на судно с помощью стрелы с ручной лебед-
кой,  укладывали в трюм,  найтовили на палубе.  Груз на судне принимал
Дорофей с частью команды.
     Родька готовился в путь.  Сборы невелики:  много барахла моряк  с
собой не берет, а зуек тем более. Мать положила в отцовский старый ме-
шок из нерпичьей шкуры смену белья,  две чистые рубахи из  пестрядины,
пару  шерстяных носков белой овечьей шерсти,  а из харчей - шанег-сме-
танников, ржаных сухарей, сахару да соли.
     Родька вынул из мешка узелок с сахаром.
     - Оставьте себе. Сахару у нас мало. Там мне дадут.
     Мать присела на лавку,  на глаза навернулись слезы, но она опаса-
лась утирать их,  боясь рассердить сына. Сквозь туман на ресницах пог-
лядела на узелок:
     - Как же ты там, Родионушко, без сахару-то? Ведь сладкое любишь.
     - И Тишка любит. Пусть ему останется.
     - Ты уж смотри, сынок, слушайся мужиков-то, не гневи их понапрас-
ну.  Старайся, чтобы тобой все были довольны. Сам Вавила, бают, в рейс
пойдет...
     - Не беспокойся. Не маленький.
     - Береги себя. Дай бог удачи да счастья!
     - Спасибо, мама.
     Родион стал посреди избы, поглядел по сторонам: не забыл ли чего.
Вспомнил про отцовский нож.  Поднялся на лавку,  потянулся к воронцу1,
нашарил там финку в кожаных ножнах и,  почистив клинок золой на шестке
и сунув обратно в ножны, спрятал в мешок.
     1 Воронец - полка под потолком.

     В избу вбежал запыхавшийся брат. Сапожонки мокры: видно, опять не
удержался,  чтобы не побродить в воде у берега.  Шмыгнул носом,  ловко
прошелся под ним рукавом и сказал, возбужденно блестя глазами:
     - Четвертый карбас отчалил.  Пятый начали грузить.  Тебе, Родька,
пора!
     - Ну с богом, Родионушко! - сказала Парасковья.
     Тишка, прощаясь,  сдержанно,  как мужик, сунул Родьке холодную, в
трещинах и цыпках руку. Родион наказал:
     - Ты тут не озоруй. Мать слушайся!
     - Когда я озоровал-то?
     - Уж и обиделся! Ну, прощайте!
     ...Дожила Парасковья до проводов в море сына. Долго стояла она на
берегу. Все уже разошлись, а она все смотрела вдаль, где на волнах по-
качивалось судно. Шептала: "Счастливо тебе, сынок! Доброй тебе повете-
ри!"



     Пoветерь! Это старинное поморское слово будило  в  рыбацкой  душе
надежду  на  благополучное плавание и удачу в промысле.  Поветерь - по
ветру, попутный ветер.
     "Поветерь" - название шхуны Ряхина.  Прежний судовладелец,  когда
шхуна сошла со стапелей,  окрестил ее "Святая Анна". Вавила перекрасил
корпус,  приказал  малярам написать славянской вязью новое имя.  Ничто
больше не напоминало ему о прежнем хозяине,  о печальной участи  разо-
рившегося купца.
     Строилась шхуна по заказу на Соломбальской верфи в  Архангельске.
Корабелы сработали ее на диво - легкую,  прочную,  изящную. Вавила так
полюбил судно, что первое время, приобретя его, жил в каюте, редко съ-
езжая на берег...
     Разные дуют ветры  в  Белом  море,  но  господствуют  норд-ост  и
норд-вест. Самый опасный ветер северо-восточный. Он часто приносит ту-
маны, стоящие по нескольку суток плотной стеной от Зимних гор до Терс-
кого берега.
     В эту пору дул юго-западный ветер. Направление его почти совпада-
ло  с курсом шхуны,  и была ей при выходе из дому полная поветерь.  Но
ненадолго.  От Воронова мыса шхуна должна  будет  круто  повернуть  на
юго-запад, и тогда ветер станет встречным, если не переменится.

     "Поветерь", гафельная  шхуна,  имела довольно несложную оснастку:
на фок- и грот-мачтах,  поставленных с наклоном к корме,  крепилось по
два паруса - косому гроту и фоку внизу и топселю наверху.  На бушприте
- стаксели1. Команда в восемь человек, включая шкипера, который имено-
вался у Ряхина капитаном,  свободно управлялась с парусами в любую по-
году.
     1 Фок- нижний парус на фок-мачте. Грот- нижний парус на грот-мач-
те.  Фок-мачта - первая мачта от носа, грот - вторая. Стаксель - косой
треугольный парус, расположенный впереди фок-мачты, крепится к бушпри-
ту. Бушприт - горизонтальное или наклонное рангоутное дерево, выступа-
ющее с носа судна.

     Камбуз находился в корме,  рядом с ним - кладовая для  провианта.
На  камбузе - плита,  большие луженые кастрюли,  сковороды,  обеденные
миски,  чайники и другая утварь. Все уложено на полках с высокими зак-
раинами и специальными гнездами, чтобы посуда не падала во время штор-
ма.
     Вечером, когда  команда  съехала  на берег попрощаться с родными,
Родька остался на шхуне за кока и вахтенного. Он осмотрел свое хозяйс-
тво,  разложил на столе продукты, выданные Анисимом, и принялся за де-
ло.  Замочил в ведре соленую треску,  достал из мешка комочек дрожжей,
которыми  снабдила его мать,  и стал припоминать,  как дома растворяли
квашню. Он задумал испечь пшеничные оладьи. Притащил дров, нагрел чай-
ник. В теплой воде распустил дрожжи, замесил в большой кастрюле муку.
     Не спеша перемыл в горячей воде ложки,  вилки, миски, обтер везде
пыль и спустился в кубрик. В иллюминаторы пробивался слабый свет белой
ночи. Над столом на проволоке подвешен фонарь. Койка зуйка была внизу,
у самой двери.  Родька взбил тощую подушку, лег, заложив руки за голо-
ву.  Хорошо,  спокойно... Он даже улыбнулся, потянувшись всем телом, и
закрыл глаза.  Но спать не полагалось. Зуек встал, заметил, что стол в
кубрике грязен.  Принес воды, вымыл, выскоблил столешницу, надраил па-
лубу и поднялся по трапу наверх.
     Шхуна чуть-чуть покачивалась на неширокой волне. Якорная цепь ре-
зала воду,  и она,  тихонько струясь,  побулькивала. Родька заглянул в
рубку,  рассмотрел штурвал, компас, столик с какими-то бумагами, види-
мо, картами. Попробовал прочность канатов, которыми принайтовили бочки
на палубе.  Крепко.  Вышел на бак,  поглядел вперед. Открылось широкое
устье Унды.  На ней лениво плескались ночные волны. Слева виднелся мыс
Наволок,  справа - узкая полоска материкового обрыва  с  белой  лентой
снегов, которые удерживались там, на северной стороне, все лето. Даль-
ше - простор Мезенской губы. Там все сливалось: и серое полуночное не-
бо, и свинцовая водная рябь. Казалось, впереди все заволокло туманом.
     Глянул Родька на запад - увидел вытянутые,  плоские фиолетово-се-
рые  облака.  Глянул  на  восток - небо прозрачно розовело.  Скоро там
взойдет солнце, ненадолго спрятавшееся за горизонтом. На южной стороне
- темные силуэты изб, колокольня в деревне.
     На фок-мачте,  на железном кронштейне,  висел небольшой бронзовый
колокол - рында.  Родька легонько качнул язык.  Колокол отозвался нег-
ромким мелодичным звоном.  Бронза долго гудела.  Родька закрепил конец
веревки рынды за гвоздь, вбитый в мачту.
     Став у фальшборта,  он упер руки в бока и  глянул  на  мачты,  на
свернутые паруса. Вот бы сейчас распустить их, вытащить якорь, кинуть-
ся в рубку и взять в руки штурвал!  Справился бы он  один  со  шхуной?
Нет, вряд ли...
     Однако пора на камбуз.  Скоро прибудет на шхуну  команда.  Родька
спохватился  и  снова развел в плите огонь.  На палубе вычистил рыбу и
принялся жарить ее. Дрова в плиту подкладывал понемногу.
     Управившись с рыбой,  принялся печь оладьи.  Он так увлекся рабо-
той, что не заметил, как к шхуне подошла шлюпка.
     В камбуз заглянул Дорофей.
     - Эй, горит!
     Родька чуть не уронил сковороду.
     - Напугал, дядя Дорофей!
     - Ничего.  Привыкай.  -  Дорофей блеснул белозубой улыбкой из-под
усов.  - Завтрак у тебя, я вижу, готов! Молодец! По-нашему, по-поморс-
кому как он называется? Ну-ка?
     - Первая выть, - ответил зуек.
     - Верно.
     - А обед, - вторая выть...
     - То-то!  Ну,  старайся.  Мужики так прощались дома, что приехали
голодные. Скоро есть запросят.
     - У меня уж все готово.
     Из-за спины Дорофея  выставилась  полупьяная  физиономия  Вавилы.
Тряхнул бородой, похвалил:
     - Хорош у нас зуек!
     Анисим Родионов пришел пробовать пищу.
     - Для первого разу добро, - сказал он.
     Мужики, слегка подгулявшие дома,  почти не заметили, что рыба со-
лоновата - плохо вымокла. Они уписывали завтрак за обе щеки. В кубрике
было весело, шумно, все похваливали зуйка за аккуратность и старание.
     Вавиле Ряхину Родька подавал завтрак  отдельно  в  каюту.  Хозяин
грузно сидел в кресле,  привинченном к палубе, тыкал вилкой мимо рыбы,
морщился, кряхтел.
     - Из-под жениной юбки удрал,  - хохотал он раскатисто. - Свобода!
Ты, того... помалкивай, понял?
     - Понял. Что еще принести?
     - Ничего. Ступай. Спать буду.
     Глаза у  Родьки слипались от усталости.  Прежде чем прикорнуть на
койке,  надо было все прибрать, помыть посуду и подумать, что пригото-
вить на обед.
     Над шхуной взметнулись и расправились паруса на ветру,  посвежев-
шем с рассветом. "Поветерь" отправилась в первый в эту навигацию рейс.


                                  1

     К концу дня на вторые сутки шхуна, миновав остров Мудьюг, вошла в
устье Северной Двины. Еще за Мудьюгом Ряхин распорядился прикрыть бре-
зентом бочонки,  находившиеся на палубе.  Сам хозяин, внезапно посуро-
вевший, озабоченный, стал за штурвал, отослав Дорофея на отдых.
     Заметив, как внешне изменился Вавила,  команда пыталась объяснить
это по-своему:
     - Боится на мель сесть.  Сам у руля!  Будто Дорофей тут  не  пла-
вал...
     - А зачем бочки закрыл? Раньше не закрывали.
     - Будто ворованное везем!
     Дорофей подумал и осторожно заметил:
     - Судя по всему,  товар будет сбывать тайно.  Видно, боится влас-
тей.
     Родька, лежа на койке, прислушивался к разговорам.
     Вавила, привычно поворачивая штурвальное  колесо,  поглядывал  на
фарватер, на бакены, береговые очертания и невесело размышлял.
     Архангельский перекупщик зверобойного  товара  Кологривов  еще  в
марте писал ему,  что кожевенный завод, принадлежащий купцу, Советская
власть национализировала.  Однако через верных людей можно сбыть товар
подороже, минуя строгий контроль.
     Поэтому Кологривов советовал Ряхину,  придя в Архангельск, не от-
давать  якорь в центре,  у Красной пристани,  а пройти вверх по Двине,
миновать город и стать в версте от двинского села Уймы.  Туда в назна-
ченный час прибудут люди Кологривова на карбасах и заберут товар.  Пе-
рекупщик определил место и время встречи с Ряхиным в городе для расче-
та за привезенные шкуры.
     "Все пошло прахом! - думал Вавила. - Свое собственное, горбом на-
житое приходится сбывать украдкой.  О рейсе в Норвегию и думать теперь
нечего.  Слышно, что даже государственные торговые суда за границу вы-
ходят только с разрешения властей.  А мне путь туда заказан...  Того и
гляди шхуну отберут. Тяжелые времена. Как жить дальше - не ведаю..."
     Голову сверлило недоброе предчувствие: "Не накрыли бы таможенники
при входе в порт. Как бы проскочить незаметно?"
     Но не  проскочишь портовый надзор:  ночи белые,  паруса за версту
видно. И таможня проверяла каждое суденышко, появившееся у города.
     У Чижовки к борту шхуны подвалил таможенный катерок.  Ряхин пере-
дал штурвал Дорофею,  приказал спустить паруса, стать на якорь. Зазве-
нела цепь, якорь нырнул в воду.
     С катера подали конец,  и по штормтрапу на борт  шхуны  поднялись
двое: пожилой с усами щеточкой востроглазый досмотрщик и другой, помо-
ложе,  с трубкой в зубах. Оба в морской форме. У молодого мичманка на-
дета лихо, набекрень.
     Ряхин снял картуз, кивнул властям.
     - Чье судно? - спросил старший.
     - Из Унды. Рыбацкая шхуна... - ответил Вавила.
     - Хозяин кто?
     - Я... Ряхин.
     - А-а-а! - протянул таможенник. - Слыхал Ряхина. Груз?
     Вавила показал на бочки под брезентом:
     - Весь товар. Тюльжир.
     - А в трюме?
     - И в трюме маленько.
     - Тоже жир?
     - Шкуры...
     - Кому привез?
     - Кожевенному заводу.
     - Разрешение от сельского Совета имеется на продажу?
     - Нету. Не знал, что надобно. В прежние времена ходил без всякого
разрешения...
     - Так то в прежние! - сурово оборвал таможенник. - Нынче требует-
ся документ.
     - Так я ведь без утайки,  господин-товарищ, - мягко и заискивающе
заговорил Вавила.  - Сдам товар государству - и домой. Не пропадать же
ему!
     Таможенники приказали скинуть брезент,  пересчитали бочонки,  ос-
мотрели трюм,  записали,  сколько чего имеется на судне, и дали Вавиле
расписаться.
     - На завод,  говоришь? - строго спросил на прощание пожилой тамо-
женник.  - Ладно. Проверим. Заводу сырье очень нужно. Как раз на прос-
тое находится. А ты все плаваешь? Ну-ну, плавай пока...
     Катер отчалил. Ряхин спустился в каюту, сел у стола, обхватил го-
лову  руками и погрузился в раздумье.  Из головы не выходили последние
слова таможенника,  сказанные с холодной многозначительностью: "Ну-ну,
плавай  пока..."  К чему он так сказал - "пока"?..  К сердцу прокрался
холодок.
     Но долго думать не приходилось.  Позвал к себе Дорофея и Анисима.
Когда они явились, сказал:
     - Вот что,  братцы. Дело со сбытом товара у меня срывается. Тамо-
женники пересчитали все и грозились проверить, в целости ли сдам сырье
заводу.  А платит он мало, цены на шкуры и жир низкие. Из выручки даже
рейса не оправдаю...  А ведь команде расчет надлежит выдать, да такой,
чтобы мужиков не обидеть.
     Вавила умолк,  пытливо посмотрел на помощников.  Те  молчали,  не
зная, куда клонит хозяин.
     - Верный человек обещал мне заплатить за товар втрое дороже  про-
тив государственной цены, - понизил голос Вавила. - И он ждет шхуну.
     - Так ведь таможне количество тюков и бочек  теперь  известно!  -
сказал Дорофей. - Не сдашь - неприятностей не оберешься.
     - Известно, по числу тюков. А если каждый тюк разделить надвое да
упаковать снова? Ведь вес-то им неведом!
     - Впутаемся в историю,  - возразил Дорофей. - И согласятся ли му-
жики на такое дело? Всю ночь придется работать.
     - Им не обязательно знать - зачем. Скажу, что так принимает завод
- малыми тюками. Иначе, мол, не примут... И к тому же, - вкрадчиво до-
бавил Вавила,  - я ведь пока еще хозяин и волен поступать, как мне на-
до.
     - К чему все-таки этот обман? - не сдавался Дорофей.
     - За все отвечаю я, - голос Вавилы стал резким. Он не хотел боль-
ше терпеть возражений. - Команде на этот раз обещаю двойную плату.
     Дорофей угрюмо молчал.
     Анисим Родионов оказался податливей.
     - Чего ломаешься, Дорофей? Вавила Дмитрич говорит дело. Ему жела-
тельно за товар получить подороже. И товар-то, ежели разобраться, ведь
и наш. Не мы ли на стуже, на льду тюленей били да еще и Елисея потеря-
ли!.. Ни к чему нам с тобой возражать хозяину. Двойная плата команде -
разве плохо?
     Голос у Родионова спокойный,  ровный,  но Дорофей  уловил  в  нем
льстивые нотки. Он укрепился в уверенности: не пойдешь на сговор с Ва-
вилой - обидит команду при расчете.  И так у него  лишнюю  копейку  не
выжмешь,  а  тут  и вовсе закроет свой кошелек.  И тогда команда будет
считать виновником убытка его, Дорофея. Он махнул рукой и скрепя серд-
це сказал:
     - А, делай как знаешь.
     - Ну вот,  давно бы так,  - Вавила поднялся. - Снимемся с якоря и
пройдем мимо пристани за город.  Там около ночи все  и  уладим.  Время
позднее,  у Красной пристани нас все одно никто не будет разгружать до
утра. Ну, с богом, за дело!



     Вечером на шхуне подняли паруса,  и при боковом  ветре  она  тихо
скользнула вверх по реке.
     Родька вышел на палубу.  Слева по борту,  залитый  теплым  светом
предзакатных лучей,  проплывал город: в неяркой зелени только что рас-
пустившихся тополей аккуратные двухэтажные особняки, кирка - лютеранс-
кая церковь, Гостиный двор, белокаменная громада собора. У Воскресенс-
кого ковша возле Красной пристани стояли большие и малые парусники.  У
причала швартовались паровые суденышки.  В вечернем небе таяли грязно-
ватые дымы.  Неказистые с виду "макарки"1 с тентами-навесами ходко бе-
жали вверх и вниз по реке, перевозя пассажиров пригородного сообщения.
     1 "М а к а р к и" - небольшие колесные пароходы на Двине  называ-
лись так по имени архангельского купца и судовладельца Макарова.

     Но вот уже остались позади пакгаузы грузового порта Бакарицы. Бе-
рега стали пустынными, лишь кое-где на угорах рассыпались домишки при-
городных деревень.
     Серовато-молочными размывами  заволакивала  реку  июньская  белая
ночь.  Вавила,  неподвижно стоявший на баке,  вдруг поспешно сунулся в
рубку.  "Поветерь" круто повернула вправо  к  малозаметному  песчаному
острову с ивняком. Дорофей отдал команду:
     - Спустить паруса!
     По палубе загрохотали каблуки. Паруса обвисли, свернулись, забря-
кала якорная цепь. Шхуна замерла на месте, чуть развернувшись по тече-
нию. О борта ластились мелкие волны.
     Вавила вышел из рубки, бросил отрывисто:
     - Зуек! Команде ужинать! Быстро!
     Родька потащил в кубрик огромную кастрюлю с жареной рыбой,  потом
еще  несколько  раз пробегал по палубе то с чайником,  то с нарезанным
хлебом.
     Во время ужина хозяин пришел в кубрик.
     - Хлеб да соль, мужики!
     Потом постоял, озабоченно комкая бороду, и попросил команду пора-
ботать в трюме - распаковать и разделить тюки.  Как - покажет сам. Ве-
лел взять фонари.
     - Что еще за аврал? - пожимали плечами мужики, когда хозяин ушел.
-  Нам  такая работа вроде бы ни к чему.  Чего ему вздумалось тюки де-
лить?
     - Связаны добро! Для чего ворошить?
     Анисим отодвинул от себя пустую  оловянную  тарелку,  вытер  губы
холщовым полотенцем.
     - Надо, чтобы тюки были небольшие - так сподручней для погрузки и
перевозки, - он словно бы чего-то недоговорил, глаза уклончиво смотре-
ли в сторону.
     Однако команда  есть  команда.  Мужики,  перекурив,  спустились в
трюм, прихватив керосиновые фонари. Распаковывать тяжелые тюки с сыры-
ми сплюснутыми шкурами,  свернутыми наподобие больших кулебяк,  оказа-
лось делом нелегким.  Долго возились в тесном, слабо освещенном трюме.
Хозяин делил тюки не поровну:  в одном больше шкурок, в другом - мень-
ше.
     Наконец все было сделано. Но этим не обошлось. Упаковки поувесис-
тей Вавила распорядился поднять на палубу.  Он часто поглядывал на ча-
сы.
     Едва успели поднять груз, как на реке показался карбас в две пары
весел.  Он ходко приближался к шхуне. На карбасе трижды стукнули дере-
вяшкой о борт. Вавила ответил негромким ударом рынды.
     Матросы молча стояли у фальшборта, наблюдая за приближающейся по-
судиной.  Она тихонько подвалила к борту.  Анисим, изогнувшись, поймал
швартов  и захлестнул петлю за кнехт.  Спустили веревочный трап,  и по
нему поднялся невысокий человек в ватнике,  картузе и  грязноватых,  в
иле, сапогах. Он и Вавила, обменявшись рукопожатием, сразу ушли в каю-
ту.
     Родька видел,  как  подошел карбас.  Поведение хозяина показалось
ему подозрительным. Но команда молчала, и Родька решил: "Кто их знает,
купцов. У них, видать, все делается втихомолку".
     Хозяин и гость вскоре вернулись на палубу,  и Вавила распорядился
сгружать тюки в карбас.  Их принимали два человека, лиц которых в тени
шхуны разглядеть Родьке не удалось.
     Нагруженный карбас  ушел.  На смену причалил другой.  Нагрузили и
его.
     Проводив карбасы,  Вавила сразу заторопился, отдавая команды нег-
ромко и все время оглядываясь по сторонам.  Через полчаса шхуна верну-
лась в город,  отдала якорь неподалеку от пристани,  чтобы утром стать
под разгрузку.
     Утром явился представитель Архсоюза принимать груз.  Ряхин встре-
тил его, показал товар и заранее составленную опись...
     Представитель долго пересчитывал тюки и бочки,  сверяя результаты
подсчета с данными таможни, сообщенными кооперации, и наконец сошел на
пристань, сказав, что пришлет лошадей для перевозки груза.
     Вавила все опасался,  как бы не пришли вчерашние таможенники и не
заметили,  что тюки изрядно "похудели". Но они не явились, и купец ус-
покоился.
     К полудню шхуна разгрузилась. Вавила ушел в город по своим делам.
Команда тоже разбрелась по Архангельску - кто навестить знакомых,  кто
сделать покупки,  а кто и "проверить" питейные заведения, благо хозяин
всем выдал аванс,  кроме Родьки. Ему с судна уйти не разрешили, и он с
грустью следил за суетой на пристани с палубы.
     Ряхин вернулся на другой день, чуть-чуть хмельной и сердитый. За-
метив раскиданные по палубе брезент и концы, стал браниться:
     - Не могли прибрать? Совсем обленились.
     Родька, обойдя хозяина стороной, нехотя стал сворачивать брезент,
сматывать веревки.
     Запершись в каюте, хозяин достал окованный железом ларец и выгру-
зил из карманов деньги.  Пересчитал пачки, недовольно покачал головой,
вздохнул.  Выручка была небогатая.  Если бы не Кологривов, пришлось бы
ему уходить из Архангельска ни с чем.
     Местные власти  запретили  продажу кожевенного товара частным ли-
цам.  Ряхин должен был сдать его только на завод. Но он нарушил закон,
сбыл  свой товар тайно,  словно контрабанду.  На этот раз обошлось - в
другой засыплешься.  Вавила, будучи в городе, видел, как все меняется.
Везде наступают на частника кооперативы - рыболовецкие, торговые, про-
мысловые. Мелкие лавчонки купцов пробиваются незначительным оборотом.
     У архангельских торговцев и рыбопромышленников отобрали все боль-
шие суда,  оставили лишь карбасы да малые парусники -  боты,  расшивы,
шняки.  Вавила  чувствовал,  что и ему на своей шхуне плавать остается
недолго.  Продать бы ее...  А кто купит? Старые адреса и связи поруши-
лись. Кое-кто из купцов уехал из города неведомо куда. Оставшиеся поп-
рятали деньги в потаенных местах и притихли, ведя обывательскую жизнь.
Вавила  сунулся было в кооператив,  предложил свои услуги на перевозку
рыбы с мурманских промыслов, но ему отказали.
     Придется возвращаться в Унду ни с чем.  Хорошо,  если еще удастся
сходить летом на рыбный промысел.  Но опять возникает осложнение, куда
сбыть рыбу.
     Выйдя на палубу,  он увидел скучающего зуйка. Родька стоял, прис-
лонившись к фок-мачте под рындой,  и глазел,  как у пристани разгружа-
лись суда.  С огромного парусника-трехмачтовика грузчики скатывали бо-
чонки с сельдью. Оттуда донесся возглас: "Соловецка селедочка-то! Ух и
хороша!" Поодаль лебедкой поднимали тюки с товарами на палубу  парохо-
да, идущего на Печору.
     - Чего горюешь, Родион? - спросил хозяин.
     - Чего, чего... На берег-от не пустили! Вот и стою...
     - Это мы вмиг поправим, - Вавила взял Родьку за плечо, повернул к
себе лицом, встретился с колючим взглядом парня. - Команда скоро долж-
на вернуться.  Уйдем отсюда вечером. У тебя есть еще время. Поди погу-
ляй.
     Он достал кошелек,  дал зуйку денег.  Родька повеселел,  пошел  к
сходням.
     Выйдя на набережную, он повернул направо и вскоре добрался до По-
морской - самой оживленной улицы города.  Она выходила к Двине. На бе-
регу - базар с ларьками, лотками, прилавками, на которых разложены мя-
со и рыба, соленые огурцы и сушеные грибы, картофель и разные овощи.
     Продукты Родьку не интересовали. Он нашел лавку с недорогими сит-
цами,  обувью, одеждой, купил матери цветастый платок и отрез ситца на
кофту, а Тишке - кожаный брючный поясок с набором.
     Денег еще немного оставалось, и он решил купить изюму. Сын Ряхина
Венька иногда хвастался перед ребятами "изюмными" пирогами и даже  да-
вал им отведать такое необыкновенное яство.
     Возвращаясь на шхуну,  зуек на ходу кидал в рот изюминку за  изю-
минкой  и  все заглядывал в кулек:  "Не съесть бы много.  Надо и домой
привезти".
     Матросы с берега пришли трезвыми, что случалось на таких стоянках
довольно редко. Сидели в кубрике и разговаривали.
     - Погулял? - спросил Дорофей Родиона, когда тот спустился вниз.
     - Был на базаре. Обновки купил и вот... изюму. Попробуй, дядя До-
рофей.
     - Не надо.  Вези Тишке,  - отказался кормщик и снова включился  в
общую беседу.  - Встретил я в городе знакомого,  так он сказал,  что в
Мезени,  Долгощелье и других деревнях нынче будут промысловые коопера-
тивные товарищества. Если так, то Вавиле придется туго.
     - Ну,  товарищества еще где-то,  - отозвался пожилой матрос Тимо-
нин. - А нам кормиться надобно. С этого рейса получим шиш! Всего неде-
лю ходили... А рассчитывали на все лето, на целую навигацию!
     - Без  Ряхина придется трудно,  - согласился с ним Анисим.  - Где
возьмешь суда? А снасти? А деньги?
     - Наверное,  помогут, - не совсем уверенно ответил Дорофей. - Раз
государство велит идти в товарищества, значит, и кредит даст.
     - Придем домой - чем займемся? - опять обронил Тимонин.
     - Покосами.
     - А после придется садиться на тони, на семгу. Невода-то у Вавилы
есть.
     - Есть-то есть,  да он уж,  верно,  подрядил сидеть на тонях тех,
кто дома остался.
     И все сосредоточенно замолчали.
     А Вавила ходил по палубе, кидая угрюмые взгляды на город. За ост-
ровами  на  Двине закатывалось солнце,  и Архангельск был облит теплым
розоватым светом.
     Из кубрика вышел Дорофей.
     - Снимайся с якоря. Пойдем домой, - сухо распорядился хозяин.
     - Без груза?
     - Да.


                                  1

     - Вавила!  Ты  опять  у  буфета?  - послышался за спиной резкий и
раздраженный голос супруги. - Господи, совсем свихнулся! Как из Архан-
гельска пришел,  так и не просыхал.  Что с тобой? Новые большевистские
порядки обмываешь? Не пора ли одуматься?
     Вавила сунул  на полку стопку,  захлопнул дверцу буфета так,  что
внутри него что-то зазвенело,  и, махнув рукой, сказал в великой доса-
де:
     - А пропади все пропадом!
     - И пропадет!  Для тебя пропадет! - визгливо запричитала Меланья.
- Соберу вещи и уеду к папаше. Оставайся тут один. Сожалею, что связа-
ла свою судьбу с тобой,  неудачником,  и приехала сюда,  в эту мерзкую
глушь! Уеду!
     - Попутный ветер, - пробормотал Вавила и вышел из столовой.
     В соседней комнате на обитом плюшем диване сынишка Венька  листал
книжку с цветными рисунками.
     - Батя, ты куда? - спросил он настороженно.
     - Куды-куды! На кудыкину гору. На лешевом озере пинагора1 ловить!
- ответил Вавила и прошел мимо сына,  бросив  на  него  косой  взгляд:
"Растет сын - ни уму ни сердцу.  Весь в матушку.  Только бы ему книжки
да картинки. Не то что Родька-зуек. Тот смолоду к морю тянется!"
     1 Пинагор  -  промысловая  рыба Мезенской губы и Двинского залива
(сем. пинагоровые).

     Но тут же пожалел: все-таки сын... единственный.
     Вышел на крыльцо.  Запахнул полы пиджака,  глубоко натянул на лоб
картуз - от реки несло холодом.  Побрел на берег, постоял там, посмот-
рел на "Поветерь".  Во время отлива шхуна обсохла, села на дно, накре-
нившись корпусом к берегу.  На верхушках мачт сидели вороны и каркали,
разевая черные клювы.
     - Кабы вас разорвало!  Беду кличете! - ругнулся Вавила и обернул-
ся: не слышал ли кто.
     Но на  берегу никого.  Только поодаль бабы полощут белье с плота.
На головах намотаны толстые платки,  на плечах теплые ватники,  а икры
голые, блестят, будто молодая березовая кора на солнце. Вавила посмот-
рел на баб, сел на бревно и закурил.
     "Уйти бы  в Норвегию!..  Снарядить команду человек пять,  поднять
паруса - и прощай! Но кто пойдет со мной? Ни один мужик не двинется. У
всех сердце прикипело к дому. И у меня прикипело: родился тут. Без мо-
ря Белого жизни не мыслю. И с норвежцами мне не тягаться. У них на па-
русниках уж моторы поставлены.  В наших водах под носом у русских бьют
зверя. Пропаду там, обнищаю... сопьюсь... Все чужое: место, обычаи их-
ние,  вся жизнь... Да к тому же так легко в Норвегию не уйдешь: погра-
ничные морские катера сразу сцапают. Что и делать?.. Важно не упустить
рыбаков от себя. Без них совсем пропал". Вавила встал и, затоптав оку-
рок,  повернул в проулок,  где стоял дом Обросима-Бросима,  унденского
купца, пособника Ряхина во всех делах.
     Обросим Чухин - купец калибром мельче Вавилы.  Лавок у него  нет,
есть  только несколько карбасов для прибрежного лова,  засольный пункт
да три ставных невода на семгу.  В путину к нему шли наниматься в пок-
рут те рыбаки, которых не брал Вавила и которым деваться было некуда.
     О скопидомстве Чухина по всему побережью ходили легенды.  Вспоми-
нали случай с котом.
     ...Как-то выдался неудачный год: зверобойный промысел был скуден,
рыба ловилась плохо.  Подтянули животы рыбацкие семьи.  Обросим считал
убытки от простоя засольного пункта,  щелкая крепкими пальцами на сче-
тах.  Нечаянно  взгляд его упал на кота,  мирно дремавшего на лежанке.
"Ишь,  отъелся на моих-то харчах, словно соловецкий монах! - с досадой
подумал  хозяин.  - Разжирел.  А какой прок от тебя?  Мышей не ловишь,
только в сенях по углам пачкаешь!"
     Подвел итог кошачьей жизни.  Вышло: за год кот съедал пищи на три
червонца. Мыслимое ли дело?
     Взял Обросим кота за загривок и выкинул на улицу, пригрозив:
     - Чтобы и духу твоего не было!
     Неведомо как узнала об этом вся деревня - было смеху.
     Прозвище Обросим Чухин получил при погрузке рыбы, потому что кри-
чал:
     - Ну, братцы, еще остатние бочонки бросим! Только тихонько... Эй,
не бросай! Спускай помалу!
     - Ты ведь сам велишь бросать, - заметили ему.
     - Это я так, к слову. Понимать надобно наоборот.
     С того и пошло - Обросим-Бросим.
     Со своей "старухой", как он называл жену, Обросим пил чай.
     - Проходи,  Вавила Дмитрич! Садись к столу! Самовар еще только до
половины выпили. Опрокинь чашечку-другу.
     Вавила опустился на стул,  который жалобно заскрипел под ним. "Не
сломал бы!" - встревожился Обросим.
     - Ну и весу в тебе,  Вавила Дмитрич! Того и гляди, стул развалит-
ся... А где новый купишь? По нонешним-то достаткам...
     - Не скули.  Бери у меня любой стул.  Какие новости? Я целый день
дома сидел.
     - Новости есть. Приехал из Мезени уполномоченный Архсоюза.
     - Приехал-таки? - поморщился Вавила.
     - Собранье сегодня затевает насчет кооператива.
     - Так я и знал.
     - Выходит,  так, - невпопад согласился хозяин. - Придется, видно,
вступать  в  кооператив.  Куды денешься-то.  Посольный пункт дает одни
убытки.  Промысел у меня небогатый. Да и на тонях сидеть будет некому:
мужики-то кооперативными станут, рыбу будут сдавать Архсоюзу. Сам-то я
как с неводами справлюсь?
     Круглое безусое  лицо Обросима лоснилось то ли от пота,  то ли от
переживаний. Маленькие серые глазки пытливо вцепились в глаза Ряхина.
     - Ты-то запишешься?
     Вавила откинулся на спинку шаткого стула.
     - Ха-ха-ха! Запишешься, говоришь... Ха-ха-ха! Да ты разве не зна-
ешь, что у меня суда?
     - Отдашь их на общее дело,  - расплылся в ехидной улыбке Обросим.
- Тебе больше процент от добычи пойдет,  чем другим.  Чего  грохочешь?
Все одно отберут. Думать надо.
     Вавила помрачнел, насупился.
     - Может, и лавки посоветуешь сдать в кооператив? Разориться?
     - Помилуй бог!  - Обросим-Бросим махнул рукой.  - У самого  разо-
ренье за пазухой.  День и ночь ноне ношу. Скоро без сахару чай со ста-
рухой придется пить.
     Вавила стукнул по столу крепко сжатым кулаком.
     - Не-е-ет,  кооператив мне не подойдет. Это хорошей кобыле драный
хомут на шею.
     - А как жить?
     - Убытки буду терпеть, скрипеть зубами, но не пойду. Понял? - Ва-
вила в упор смотрел на Обросима.  - И тебе не советую. А мужики, я ду-
маю,  нас не оставят... Не все, конечно, но не оставят. Кооператив еще
неизвестно что такое,  а Вавила - вот он, рядом! С ним не один десяток
лет живут.
     Ряхин зло сощурился.  Обросим подвинулся к нему,  заговорил шепо-
том. Хозяйка вышла в другую комнату и больше не показывала носа.
     - Слышал я,  власти интересуются тем, как ты принимал да провожал
Разумовского... - шептал Обросим.
     - Ну? - Вавила впился в лицо Обросима напряженным взглядом.
     - Вот те и ну. Предупреждаю по-свойски.
     Вавила опустил голову, задумался.
     ...В девятнадцатом году,  в смутное и тревожное время,  когда Ар-
хангельск захватили интервенты,  в Унду неведомо откуда  прибыл  отряд
белых под командой поручика Разумовского.  Квартировал поручик в хоро-
мах Ряхина. Немало было съедено семги, выпито вина. Немало было произ-
несено и хвастливых речей.  Грозился поручик "передавить" всех больше-
виков и комбедовцев,  но таковых в Унде не  оказалось.  Хотел  поручик
назначить  Вавилу председателем волостного Совета.  Но тот,  чувствуя,
что еще неведомо,  чей будет верх - большевиков или белых - от  такого
поста  отказался наотрез,  сославшись на малограмотность и нездоровье.
Но предложил поручику помощь продовольствием, зная, что, если не пред-
ложить, сами возьмут.
     Отряд Разумовского уходил из Унды с запасами муки,  селедки, кру-
пы,  безвозмездно отпущенной щедрой хозяйской рукой. Обросим, напомнив
об этом, поселил в душе Вавилы мрачные предчувствия.



     Мать не ожидала,  что Родька придет из плаванья так скоро: не ус-
пел и чистое белье заносить, что дала ему в дорогу.
     Однако возвращению   сына   Парасковья   обрадовалась:   вернулся
жив-здоров, все-таки еще одни руки на покосе, мужик в доме.
     Родион выложил из мешка покупки и  деньги,  выданные  Вавилой  за
рейс. Их оказалось совсем немного. Прикинули: на пуд муки да килограм-
ма на два сахару.
     Тишку деньги  не интересовали.  Он сразу набил рот изюмом и ухва-
тился за ремень с блестящими бляшками,  со свисающим до  колен  концом
наподобие кавказского.
     - Хорош ремешок! По праздникам носить буду.
     Мать, чтобы  порадовать  сына,  тоже надела на голову привезенный
платок и погляделась в зеркало:
     - Очень мне к лицу. Спасибо, сынок. И за ситец на кофту спасибо.
     А сама уже решила сшить Родьке рубаху из  этого  отреза  ситца  -
красного в белый горошек.
     Родион помылся в бане,  попил чаю и принялся чистить  сеновал  от
остатков прошлогодней сенной крошки и мусора, А мать с Тишкой на улице
стали сажать картофель.
     Сажала Парасковья и думала: "Вырастет ли?" В Унде картошка вызре-
вала не каждый год:  часто в середине лета ее  били  заморозки,  ботва
чернела.

     Родька возвращался из лавки:  мать посылала за селедками.  Увидел
на улице возле избы Феклы,  кухарки Вавилы, Веньку. Тот грелся на ску-
пом солнышке и что-то привычно жевал.  Он часто на улице ел такое, чем
можно было похвастаться.
     - Родька! - позвал Венька, - Иди сюда.
     Родька замедлил шаг.
     - Чего тебе?
     - Да подойди.
     Светлые волосы у Веньки аккуратно причесаны,  смазаны бриллианти-
ном. Рукава чистой белой рубахи подвернуты до локтей.
     Родька неохотно подошел к нему.
     - Хошь пирога?  - спросил Венька и сунул руку в  карман,  выжида-
тельно глядя на Родьку.
     Тот усмехнулся:
     - А с чем пироги-то?
     - С изюмом.
     - Ешь сам. Я ноне изюму тоже привез. Тишку до отвала накормил.
     - Ну,  как хошь...  Ты ведь теперь моряк,  - с  иронией  произнес
Венька, - К чему вам пироги?
     - Верно, нам пироги ни к чему. Был бы хлеб.
     - Слышал, в Совете собранье будет?
     - Слышал.
     - Батя  сказывал  - насчет кооператива.  Ты в него запишешься?  -
Венька презрительно скривил рот.  - Туда самые наибеднющие будут запи-
сываться,  те,  у кого ничегошеньки нет - ни снастей,  ни судов.  Одни
штаны, да и те для ловли рыбы не годятся - дырявые,
     Родька насупился.
     - Ты что же, и меня голяком считаешь?
     - А как же, ты - сирота. Что у вас есть? Одна изба. Да и та поко-
силась.  Мой батя в кооператив не пойдет. У него, брат, все имеется: и
шхуна,  и бот, и лавки, и завод... На что ему кооператив? Он, если за-
хочет, свой кооператив открыть может. - Венька бросил объедок пирога и
вытер руки о штаны. - Вот так... Ну, пойдешь в кооператив-то?
     - Тебе-то какое дело?  Ты чего задаешься?  - Родька приблизился к
Веньке вплотную. - Скоро твоего батю Советская власть прищучит.
     - Руки коротки.  Готовь штаны вместо невода... Р-р-ры... - Венька
не договорил:  Родька, разозлившись, выхватил из кулька селедку и про-
шелся ею по щекам обидчика. Тот оторопел от неожиданности, потом опом-
нился и сцепился с Родькой. Оба покатились по траве, тузя друг друга.
     - Эй!  Эй!  Атаманы! - услышал Родька знакомый голос. Он выпустил
изрядно помятого Веньку и встал, одергивая рубаху. Венька плакал, рас-
тирая по лицу слезы с грязью.
     - Гражданская война кончилась. - Перед ними стоял Дорофей. - Хва-
тит воевать.
     - У нас она только начинается,  - сказал Родька, подбирая с земли
селедку.
     - Из-за чего бой? Чего не поделили?
     Родька пошел к берегу мыть запачканную во время  свалки  селедку.
Венька кричал вдогонку:
     - Я те еще припомню! Зуйком больше на батиной шхуне не пойдешь!
     Дорофей только покачал головой.

     Вечером Родька пошел к Киндяковым.  Они только что отужинали. Еф-
росинья мыла у стола чайные чашки. Дорофей, сев поближе к лампе, в ко-
торый уже раз перечитывал газету, привезенную из Архангельска.
     - А-а! Атаман? Садись, - сказал он парню.
     - Есть хочешь? - спросила Ефросинья.
     - Спасибо, я ужинал, - ответил Родька.
     - Что скажешь? - поинтересовался Дорофей.
     Родька смущенно поерзал на лавке:  было неловко перед Дорофеем за
ссору с Венькой. Но, преодолев смущение, он спросил:
     - Дядя Дорофей, скажи, что такое кооператив?
     - Господи!  - изумилась Ефросинья. - И тот с кооперативом явился.
Не рано ли знать?
     - Не рано, - возразил кормщик. - Лучше раньше знать, чем после. Я
тоже не шибко подкован, однако в газетах пишут, Родион, что это - объ-
единение рыбаков на коллективных началах. Вроде как артель.
     - Так ведь и раньше артели были. Вон на зверобойке тоже.
     - Тогда  были  малые артели,  и добычу они отдавали Вавиле.  А он
снабжал провиантом, оружием, снаряжением. А теперь добычу рыбаки будут
по договору сдавать государству по твердым ценам,  и оно отпустит кре-
дит на обзаведение снастями,  пропитаньем и прочим... Вот такая разни-
ца, Родион. Понял?
     - Маленько понял, - ответил паренек.
     В избу вбежала Густя. Скинула пальтецо, ткнула Родьку в спину:
     - Отплавался, зуек?
     - Отплавался.
     - Много ли заробил? Пряников мне привез из Архангельска?
     - Заробил не шибко. Пряников нет, а изюму дам! - Родька достал из
кармана горсть изюму, захваченную специально для Густи.
     Она сложила ладонь лодочкой, приняла подарок.
     - Спасибо, вкусный. Только маловато...
     Родька немного растерялся от такой прямоты девочки.
     - Я бы... боле принес, да Тишка все съел.
     - Хватит попрошайничать,  - сказал отец.  - Где пропадала? Ужином
тебя кормить не стоит. Не вовремя явилась.
     - У Соньки Хват была. Картинки переводили...
     - Хорошее дело! Играла бы еще в куклы.
     - Что вы, батя. Куклы - это для маленьких.
     - Оно и видно, что ты большая.
     Густя опять прицепилась к Родьке.
     - А на клотике1 ты вертелся у Наволока?
     1 Клотик - точеный деревянный кружок с  несколькими  шкивами  для
снастей,  надеваемый  на  верхушку  мачты.  Раньше подростки-зуйки при
возвращении на парусниках домой взбирались на клотик и  вертелись  там
на животе Поморы награждали зуйков за ловкость и храбрость,  одаряя их
калачами, карамелью.

     - Не пришлось.
     - Все стряпал?
     - Стряпал...
     - Эх ты, стряпуха! Где тебе на клотике!
     - Приходи завтра по прибылой воде к шхуне. Покажу, как вертятся!
     - Но-но!  - предостерег Дорофей. - Не выдумывай. Еще нарвешься на
Вавилу, он те даст клотик!
     - Ничего, он не увидит.

     Дома Родьку поджидал сам Вавила. Он сидел на лавке и о чем-то го-
ворил с матерью. Тишки не было видно - он уже спал.
     - А,  Родион!  - в голосе Вавилы укоризна.  - Что же ты,  братец,
своих лупишь?  Венькину рубаху всю ухайдакали! Мать потчевала его рем-
нем. Не годится так-то... Нехорошо! Вроде на меня обижаться нет причи-
ны.  Я для вас,  сирот, все делаю. Нам с тобою, Родион, надобно жить в
мире да дружбе. Вот скоро я пойду в Кандалакшу за сельдью. Мог бы тебя
опять взять зуйком. А теперь, выходит, надо еще посмотреть...
     - Смотрите, - негромко отозвался Родька. - Только я зуйком с вами
и сам больше не пойду.
     - Что так?
     Родион промолчал, избегая встречаться взглядом с Вавилой.
     Мать чувствовала себя неловко.  Она хотела было одернуть сына, но
только посмотрела на него с упреком.



     Дорофей, поднявшись рано, чтобы не разбудить домочадцев, ходил по
избе в одних носках домашней вязки,  курил махорку и озабоченно  взды-
хал.  Встала Ефросинья и собрала завтракать. Ел Дорофей вяло, сидел за
столом рассеянный.
     - Ты чего сегодня такой малохольный?  - спросила Ефросинья. - Ешь
худо, бродишь по избе тенью. Нездоровится?
     Дорофей отодвинул тарелку,  выпил стакан чаю и только тогда отве-
тил:
     - Жизнь меняется,  Ефросинья.  Вот что... Сегодня собрание. Вот и
думаю - вступать или нет в кооператив?
     - Чем  худо тебе с Вавилой плавать?  Он не обижает,  без хлеба не
живем.
     - Так-то  оно  так,  -  Дорофей запустил руку в кисет,  но он был
пуст.  Взял осьмушку махорки, высыпал в мешочек. - Живем пока без осо-
бой нужды. Но дело в другом... Политика!
     - А чего тебе в политику лезть? Почитай, уж скоро полвека без по-
литики прожил. Твое дело - плавать.
     - Скоро Вавиле будет конец как купцу. Прижмут. Суда отберут. Дело
к тому идет. В Архангельске новая власть всех заводчиков поперла, куп-
цов за загривок взяла. Везде нынче кооперативы... Вот и думаю.
     Ефросинья помолчала, побрякала чашками, моя посуду. Потом промол-
вила:
     - Господи!  Чего  им не живется спокойно?  Испокон веку так было:
ловим рыбу,  бьем тюленя.  У кого нет судов, те нанимаются в покрут. И
вот - поди ж ты... кооператив какой-то.
     - Ладно, помолчи, Ефросинья.
     Кормщик надел  пиджак  и собрался идти пораньше,  послушать,  что
толкуют люди.
     На улице  Дорофей  встретил Тихона Панькина,  он шел в сельсовет.
Среднего роста, сутуловатый, с серыми живыми глазами и худощавым рябо-
ватым  лицом,  Панькин был ловок,  подвижен и не расставался с морской
формой. Потертый бушлат ему был великоват, широкие флотские брюки меш-
ковато нависали над голенищами яловых сапог, но фуражка-мичманка сиде-
ла на голове лихо, набекрень. Спутанный русый чуб выбивался из-под ко-
зырька,
     С гражданской войны Панькин привез  домой  затянувшуюся  глубокую
рану в боку,  был слабоват здоровьем и в море теперь не ходил. Добывая
себе хлеб прибрежным ловом с карбасов,  жил небогато, еле прокармливал
жену да дочь-подростка.
     До революции он плавал "бочешником" - дозорным, высматривающим во
льдах  тюленьи лежбища из бочки,  укрепленной на верхней рее фок-мачты
зверобойной шхуны.  С той поры,  видно,  он и щурил глаза, и взгляд их
был остер и пристален.
     В гражданскую,  на фронте,  Тихон вступил в партию большевиков  и
теперь  возглавлял  в Унде партийную ячейку,  которая состояла из трех
человек. Отношение односельчан к Тихону было разное: богачи откровенно
косились на него, большинство же рыбаков видело в нем человека, терто-
го жизнью, и уважало его за бескорыстие.
     Поздоровались, пошли рядом. Панькин первый затеял разговор:
     - Ну как, Дорофей, думал насчет кооператива?
     - Думал, - скупо отозвался кормщик.
     - И что надумал?
     - А и не знаю что. Погляжу, как народ. А ты?
     - Тоже думал. Даже бессонница ко мне привязалась.
     - Во как!
     - Не мужицкое дело - бессонница,  но пришлось покряхтеть, поворо-
чаться с боку на бок. И думал я больше не о себе. Мое дело - решенное.
О рыбаках думал.  Худо они теперь живут. Больше половины села бедству-
ет. Может, в кооперативе-то и есть спасение наше?
     Панькин помолчал, испытующе поглядел на Дорофея.
     - А тебе жаль с Вавилой расставаться? Скажи правду.
     - Ну,  жаль не жаль,  а привык.  Привычка много значит. Я ведь не
против новой жизни, но, по правде сказать, ежели уйду от Вавилы, вроде
как изменю ему. Разве не так?
     Панькин поправил козырек мичманки;
     - Понимаю тебя. Все, брат, понимаю. Но скажи честно: много ты на-
жил  капиталов,  плавая с ним?  Набил добром сундуки?  Завел парусник?
Есть ли на чердаке у тебя хоть пара добрых рюж?1
     1 Р ю ж а - снасть для подледного лова наваги.

     - Сундуки!..  -  отозвался Дорофей.  - Есть один сундук.  А в нем
женкино приданое,  старые сарафаны да исподние  рубахи.  Чердак  пуст,
шхуны не имею. Карбас на берегу и тот травой пророс в пазах. Старье...
     - Ну вот! - оживился Панькин. - Стало быть, ты целиком зависим от
Ряхина. А ну как не возьмет он тебя плавать? Тогда что? Зубы на полку?
     Дорофей улыбнулся в ответ, пройдясь рукой по усам:
     - А ты, Тихон, свою партейную линию гнешь! Силен.
     Тихон тоже улыбнулся, но промолчал.

     Давно не было в Унде таких  больших,  представительных  собраний.
Небольшое помещение Совета битком набито людьми. За столом с кумачовой
скатертью - уполномоченный Архсоюза Григорьев,  Тихон Панькин да пред-
сельсовета. От рыбаков в президиум избрали Дорофея и дедку Иеронима.
     Григорьев - худощавый мужчина со строгим лицом с черными  порохо-
выми отметинами,  уже знаком рыбакам, ходившим в Архангельск на шхуне.
Это он принимал у Ряхина остатки товара для кожевенного завода.  Вави-
ла,  увидев его,  поспешил незаметно убраться с переднего ряда на зад-
ний.
     Дорофей немало удивился тому, что его посадили за "красный стол".
Он догадывался, что тут не обошлось без рекомендации Панькина. Кормщик
чувствовал  себя неловко под любопытными и чуть насмешливыми взглядами
односельчан.
     Дедко Иероним,  чисто выбритый и от того помолодевший, расстегнул
воротник старого бушлата так,  чтобы собранию видна была завидной  бе-
лизны  рубаха.  Из-за этой рубахи вышел у него дома крутой разговор со
старухой.  Она давала ему надевать эту  рубаху  обычно  в  религиозные
праздники и долго не соглашалась вынуть ее из сундука по случаю "како-
го-то собранья".
     Старуха давно мстила Иерониму за обманный маневр,  примененный им
во время сватовства.  Молодой Пастухов,  уговаривая будущую жену выйти
за него замуж,  обнадежил ее: "Поедем ко мне в Унду. Жизнь тебе устрою
легкую, богатую. У меня лавка есть и мельница своя". Уговорил. Но уви-
дев скособочившуюся в два окна избенку,  молодая жена поняла обман. "А
где же лавка? - спросила. - А мельница где?" На это муж ответил, нима-
ло не смутившись:  "Лавка - это то, на чем сидишь, а мельница - пойдем
покажу". Повел ее в чулан, где стоял ручной жернов, невесть какими пу-
тями попавший сюда: хлеб здесь не сеяли, молоть было нечего...
     Вот за это и мстила Иерониму жена всю их долгую совместную жизнь.
Нынешний дом она купила с помощью своих родителей.
     Но рубаху она все-таки дала.  Старый помор нисколько не смутился,
когда его избрали в президиум, и чувствовал себя за столом так уверен-
но, словно всю жизнь занимался таким почетным делом.
     В зал просочилась и ребятня,  заняв заднюю скамью.  Однако вскоре
ребят с нее прогнали,  и они выстроились вдоль стены.  Рядом с Родькой
сосредоточенно  хмурил  белесые  брови  его приятель высоченный Федька
Кукшин по прозвищу Полтора Федора. Явилась и Густя Киндякова с Сонькой
Хват, которых также разбирало любопытство.
     Двери распахнули настежь,  чтобы дышалось легче. Возле них прист-
роилась румяная чернобровая Фекла Зюзина, ряхинская кухарка.
     Собрание начал уполномоченный промысловой кооперации.  Он одернул
свой  "аглицкой"  пиджак с накладными карманами,  откинул со лба прядь
волос,  непокорных,  рассыпающихся, и стал говорить о трудностях, выз-
ванных гражданской войной,  об изгнании интервентов,  которые ограбили
Север,  о том, что на Поморье промыслы пришли в упадок и надо их нала-
живать.
     Рыбаки вежливо слушали, посматривали на оратора - кто с выражени-
ем сосредоточенного внимания,  кто уважительно, а кто и недоверчиво, и
даже насмешливо.  Не часто им доводилось слышать такие речи.  У всех в
голове крепко сидело: "Куда он клонит? Чего агитирует? Когда заговорит
о главном, ради чего приехал?"
     Но вот оратор,  кажется,  приблизился к этому главному, и по залу
прошло легкое оживление.
     - Промыслы нам надо вести организованно,  коллективно, - толковал
Григорьев.  - Сейчас везде рыбаки объединяются на паях в товарищества,
заключают  договоры с государством.  Оно им оказывает помощь кредитом,
материалами, продуктами и промтоварами. Объединяться надо! Что это бу-
дет означать? А то, что вы будете работать на себя, а не на эксплуата-
тора.
     Докладчик сделал паузу. Этим воспользовался Обросим.
     - Кто это экс... эксплуататоры? У нас таких вроде нету!
     - Как же нету? - отозвался докладчик. - Есть!
     - А ну-ко, назови.
     - Можно и назвать. Взять хоть Вавилу Ряхина. Разве мало вы на не-
го работали,  да еще и теперь гнете спину!  А посчитайте-ка, как он на
вашем труде наживается?
     Ряхин недобро блеснул глазами и склонил голову за спиной  Оброси-
ма.
     - Не спрячешься, Вавила! - сказал Панькин. - У Обросима спина не-
широка.
     - Недавно привез Ряхин товар в Архангельск,  - продолжал Григорь-
ев,  - продал государству только малую часть. Больше половины тюленьих
шкур сплавил налево, перекупщику Кологривову. А что получили зверобои?
Сколько он уплатил команде?
     - Дак ведь товар-то мой!  Кому хочу,  тому и сбываю.  - Ряхин уже
больше не прятался,  сидел прямо, вызывающе подняв голову. - А команде
мной уплачено за рейс вдвое больше прежнего.
     - А получил ты втрое больше. И Кологривов, пустив шкуры в оборот,
получил бы вдесятеро больше.  Если бы его не арестовали за спекуляцию.
Вот куда ведет частная собственность.  Между тем рыбаки,  вступившие в
кооператив, будут иметь всякие преимущества и выйдут из зависимости от
частника.
     - Эт-то все пока слова, - загудели сторонники Ряхина. - От коопе-
ратива нам пока выгоды никакой не видать...  Ищо шубу-то надо сшить, а
потом ее носить да глядеть, не тесна ли, не холодна ли...
     - Верно,  верно,  товарищи рыбаки, - согласился Григорьев. - Шубу
сошьем, и добрую!
     Он сел, вслед за ним поднялся Панькин.
     - Тут товарищ уполномоченный вам все понятно объяснил,  -  сказал
он.  - У кого есть свои невода да парусники? Все вам дают Ряхин да Об-
росим.  А тут обзаведетесь своими снастями, работать станете сообща, а
добычу - государству за приличное вознаграждение.
     - Уж я ли не кормил вас, мужики, столько лет? - зычно крикнул Ря-
хин.
     Мужики молчали,  не отвечая ни на горячий призыв Панькина,  ни на
реплику  Ряхина.  Конечно,  не  могли  они  не верить уполномоченному,
представителю Советской власти. Но жизнь текла веками по одному руслу:
добудут рыбу, зверя - продадут Вавиле или другим купцам, свившим гнез-
да по беломорским селам, и снова в море. Часто денег не хватало, чтобы
прокормить семью.  Тогда как?  К тому же Вавиле за авансом под будущие
уловы.  Ряхин выручит, голодными не оставит. Ты только работай, мерзни
на лютых ветрах, живи впроголодь на дальних тонях!
     Это казалось простым,  испытанным,  понятным.  Работа  -  расчет,
аванс - работа. Замкнутый извечный круг.
     А тут - новое. Как шить новую шубу, если неясно, где взять овчину
да нитки и как ее кроить?
     Слово попросил Анисим Родионов.
     - Ну вот,  значит, вступим мы в товарищество, внесем паи. А даль-
ше? С чего начнем? Чем кончим? Ведь базы-то промысловой нет!
     В Совете стало душно,  дышать нечем.  Жарко,  как в парилке. Гри-
горьев вытер лицо платком и снова принялся втолковывать рыбакам как  и
что. Но сомнения не покидали мужиков.
     - Надо ведь сразу,  в этом году, и рыбачить, и выходить на лед. А
где снасти? Где обрабатывать продукцию?
     - Я могу дать кооперативу в аренду свой завод,  - неожиданно ска-
зал Ряхин. - По сходной цене.
     По залу прокатился шумок. Мужикам был непонятен такой шаг Ряхина,
которому вроде бы и не было расчета иметь дело с кооперативом.  Однако
Вавила глядел вперед. Он знал, что зверобойка уходит от него навсегда.
Он так и сказал.
     - Зверобойным промыслом я ноне заниматься не  буду,  несподручно.
Пойду на шхуне на сельдяной лов. Мне надобна будет команда. Не оставь-
те меня, мужики!
     - Не оста-а-авим!  - послышались утвердительные,  хотя и немного-
численные возгласы. - Пойдем с тобой. Уж привыкли.
     Вавила поворачивал собрание явно не в то русло.  Панькин,  выждав
немного, обвел взглядом рыбаков. Красные, вспотевшие лица их были воз-
буждены, растерянны. Тихон чувствовал, что в их умах борются два реше-
ния:  вступить ли в кооператив или остаться с Ряхиным и Обросимом. Вон
сидит рыбак Тимонин:  лоб весь в морщинах,  а глаза часто и растерянно
мигают.  Уж, поди, десяток лет "ломит" Тимонин на купца и семью кормит
тем,  что заработает у него.  А ну-ка,  попробуй отвернись от Вавилы -
что будет? Если кооператив окажется делом нестоящим, суму придется на-
девать. И другие так же думают.
     "Надо действовать решительнее", - подумал Панькин и сказал, будто
камень бросил:
     - Чего думаете,  мужики? Вавиле недолго в Унде королем быть. При-
ходит конец его власти!
     Мужики примолкли, стали искать взглядами Ряхина. Тот, вытянув ру-
ку, тыкал в Панькина пальцем:
     - Грозишь?  Какое имеешь право?  Потому  грозишь,  что  партейную
книжку в кармане носишь? Я тоже человек трудящийся. Смотри, брат!
     - Не грожу,  - спокойно сказал Панькин. - Но поскольку ты частный
собственник,  а  Советская власть частную собственность отменила - сам
думай, куда жизнь клонится. Я со своей стороны скажу: кооператив - де-
ло  очень нужное для государства и для нас.  И потому вот беру бумагу,
карандаш и записываюсь в него первым.  - Он быстро забегал  карандашом
по бумаге, потом распрямился, улыбнулся. - Кто следующий?
     Следующими записались два человека из партячейки.
     - Еще кто?
     - Меня запишите! - донесся с заднего ряда звонкий голос.
     - Кого? Не вижу!
     Родька быстро пробрался ближе к столу.
     - А-а, Родион Елисеевич! - вскинул брови Панькин. - А сколько те-
бе лет?
     - Какой пай вносить будешь, Родька?
     - А снастей-то у тя много?
     - Ходить в море-то все зуйком будешь али кормщиком?
     - Большак да малый - вот те и кооперация, - ядовито вплелся в об-
щий шумок голос Обросима. Панькин от таких обидных слов заиграл желва-
ками, однако сдержался. Мужики смеялись, хотя и недружно, с оглядкой.
     Родька, побурев от обиды, повернулся к двери. Панькин его остано-
вил:
     - Погоди,  Родя,  не обижайся. В кооператив, я думаю, мужики тебя
примут,  а пая с тебя не спросим,  потому что отец твой погиб в уносе.
Сядь, слушай.
     Наступила тоскливая,  гнетущая тишина.  Нарушили  поморы  вековой
обычаи - не обижать сирот,  отцов которых погубило море.  И от этого к
каждому сердцу стала подбираться тоска.  Стало стыдно,  что неуместным
смехом обидели парня.
     Дорофей Киндяков не выдержал,  встал и, волнуясь, заговорил труд-
но, словно бы ронял в зал тяжелые слова:
     - Надобно почтить сегодня,  на смене нашего курса к новой  жизни,
память... достойного помора Елисея Михайловича Мальгина. Снимем шапки,
помолчим!
     И все дружно встали. В молчании застыли лица. Немногие бабы, быв-
шие тут, поднесли к глазам концы платков.
     - Можно сесть, - сказал Панькин.
     Родька закусил губу,  чтобы не разреветься, и ничего уже не видел
из-за слез.
     - Предлагаю принять Родиона, - сказал Дорофей. - И прошу... прошу
записать также и меня.
     Дорофей сел, и тотчас поднялся дедко Иероним:
     - Я хоть уж в возрасте и на зверобойку да на Канин за навагой хо-
дить не могу, но все же разумею сети вязать, рюжи делать, карбаса шить
и рыбу солить.  И еще кое-что... Думаю, в кооперативе пригожусь и про-
шу, значит, записать меня полномочным членом...
     Вавила Ряхин поморщился:  "И этот старый хрыч туда же!  Как волка
ни корми - в лес смотрит!" Очень было досадно купцу,  что в кооператив
вступает и Дорофей, его неизменный шкипер и лучший в Унде мореход.
     Вавиле было солоно.  Ушел с собрания туча тучей. Из трехсот рыба-
ков в кооператив записались сто двадцать.
     Когда Тихон Панькин,  несколько раз спросив, кто еще желает всту-
пить, хотел уже было закрыть список, над головами вытянулась длинная с
рыжеватой порослью ручища Григория Хвата.
     - А меня-то забыл записать?
     - Долго думаешь!  - сказал Панькин и склонился над столом,  чтобы
внести фамилию Хвата под незлобивый смешок собравшихся.
     - Он у нас тугодум! В деле хват, а в таких случаях - тихоня!
     Потом собрание разделилось.  Записавшиеся остались в Совете изби-
рать правление. Председателем кооператива назначили Панькина. Когда он
сказал, что в этом деле у него нет опыта, рыбаки дружно возразили:
     - Знаем! Сами неопытны да записались. Правь нами!



     Родька пришел на берег Унды,  на угор, под которым стояла ряхинс-
кая "Поветерь",
     Прилив заполнил до краев русло реки.  Над ней тихо стлалась мало-
облачная светлая ночь.  Вечерняя заря, струясь спокойно и неторопливо,
переливала свое золото в утреннюю.
     В полуночной  стороне отступали перед зарей серовато-темные полу-
тона.  Там - Студеное море.  Там, за Моржовцом, неведомое и невиданное
Родькой место,  где волны смыли со льдины живого отца и похоронили его
под своей ледяной толщей.
     "Когда-нибудь схожу  на  паруснике туда.  Мужики укажут то место,
где погиб батя..."
     После собрания все разбрелись по домам,  и стало тихо.  В дремоте
застыли избы Слободки на другом берегу Унды.  Даже собаки не  брехали.
За спиной послышался шорох.  Родион обернулся и увидел Густю.  Накинув
на плечи материн теплый платок,  она стояла рядом, стянув концы его на
груди, зябко поеживаясь и блестя в полусвете глазами.
     - Ну, полезай на клотик! Ты ведь обещал!
     Родька посмотрел на "Поветерь",  стоявшую в нескольких саженях от
берега.  Волны, набегая с северо-востока, раздваивались у носа и обте-
кали деревянные выпуклые борта.
     - Али боишься?
     - Еще чего! - Родька приметил внизу под берегом чью-то лодку-оси-
новку,  а рядом с ней кол.- Стой и смотри,  - сказал он,  сошел  вниз,
столкнул на воду легкую долбленку и отчалил,  действуя колом, как вес-
лом,
     Густя стояла на месте.
     Осиновка обогнула нос и скрылась за  корпусом  шхуны,  которая  с
приливом стала прямо. Минут через пять Родька появился на палубе. Гус-
тя видела,  как он подошел к фок-мачте,  поглядел вверх и быстро полез
по вантам.  Добрался до мачты, задержался, обхватив ее. Постоял, опять
поглядел ввысь и снова стал карабкаться, работая руками и ногами.
     У девочки захватило дух.  Она чувствовала, как сердце часто зако-
лотилось в груди.  Ей стало жутко: "А вдруг оборвется? Хорошо, если бы
в воду!  А то на палубу...  Шхуна стоит прямо, в воду никак не упасть.
Ох, господи! И зачем я его подзадорила! Ну, Родя, миленький... Ну, еще
немножечко... Еще... Господи!"
     Густя от страха зажмурилась, ноги подкосились, и она села на чах-
лую траву.  А когда открыла глаза, то увидела, что Родька, ухватившись
за клотик,  подтянулся,  навалился на него животом,  чуть  помешкал  и
вдруг, осторожно раскинув по сторонам руки и ноги и удерживая равнове-
сие, распластался в воздухе, словно птица, медленно поворачиваясь вок-
руг мачты раз... другой... третий...
     Небо в эту минуту вдруг вспыхнуло.
     Началось утро. Белая ночь ушла на покой...
     Родион перегнулся, соскользнул с клотика вниз, схватился за ванты
и быстро, с видимым облегчением и радостью опустился на палубу.
     Густя все сидела на траве, сгорбившись, прижав руки к груди.
     - Хорош, чертяка, смел! А ты чего уселась, как курица!
     Позади стоял отец.
     Густя встала и шумно, счастливо вздохнула.
     - Все-таки заставила парня лезть на клотик? Ох уж эти бабы!
     - Ну, папаня, какая же я баба? - обиженно отозвалась дочь.
     - Порода одна - хошь у малолетней,  хошь у великовозрастной:  что
затеете - быть по-вашему.
     Долбленка причалила к берегу. Дорофей помог ее вытащить и опроки-
нуть снова. И когда поднимались на угор, сказал:
     - Молодец.  Только что бы ты стал делать,  если бы пришел Вавила?
Он нынче злой!
     - Так ведь он не пришел, - ответил парень.
     Густя встретила  Родиона сдержанно,  одни только глаза и выдавали
ее восхищение.
     Она высвободила из-под платка руку и протянула ему баранку.
     - Спасибо, Родя. Вот тебе награда. По обычаю.
     И поклонилась.
     Родька глянул на улыбающегося Дорофея и взял честно  заработанную
баранку. А Густя, когда шли домой, добавила:
     - Ты очень смелый,  Родя.  И сильный!  Я ноне буду  тебя  любить.
Только...  шхуна-то  ведь стоит на месте,  не покачнется.  А настоящие
зуйки лезут на клотик на ходу, на волне!..
     - Ну ты, бесово отродье! - шутливо сказал отец и, ухватив дочь за
косу, потрепал так, чтобы не было слишком больно.
     - Какое же я бесово отродье?  - с неподдельным удивлением отозва-
лась Густя. Я тятькина и мамкина дочка, не бесова!..
     - Над парнем потешаешься, а сама со страху на траву уселась!
     - Я не со страху. Просто стоять надоело.
     - А я ей велел стоять, - заметил Родион.

     Когда Родька  лазил на клотик,  Вавила Ряхин забрался в свою про-
дуктовую лавку, зажег там стеариновую свечу, взял из ящика бутылку ви-
на,  с  полки  - стакан,  разодрал руками селедку и стал в одиночестве
справлять тризну по своей безраздельной и всемогущей власти в Унде.
     Он глядел  на слабое пламя.  Стеарин оплывал,  стекал струйкой по
стволу свечки.  Вавиле казалось,  что так вот быстротечно и  неизбежно
тает эта власть, а вместе с нею и благополучие и спокойная жизнь.
     Дома жена пить не разрешала,  да он никогда раньше и не  злоупот-
реблял этим.  Вспомнив о Меланье, Вавила поморщился, покачал захмелев-
шей головой.  Он не любил жену за то,  что она капризна,  брюзглива  и
ревнива. Стала ревновать его даже к Фекле, которая раньше служила гор-
ничной в доме и спала в отведенной ей комнатенке в первом этаже. "Гла-
зищи-то выкатит,  груди-то выпялит, задом вильнет - и готово: ты побе-
жал к ней!" - в слепой своей ревности говорила Меланья мужу совершенно
безосновательно.
     Своими упреками Меланья довела Вавилу до того,  что  он  вынужден
был услать девку на кухню,  а жить велел в доме ее родителей, в одино-
честве. Отец у Феклы утонул, мать умерла.
     Фекла послушно подчинилась,  все время проводила на кухне, не по-
являясь в комнатах.  Однако Меланья на этом не успокоилась.  Она стала
теперь бранить Вавилу за то,  что он якобы поселил девку в ее доме за-
тем, чтобы ему удобнее было незаметно к ней ходить.
     "Вот дура, прости господи", - думал о жене Вавила.
     В последнее время, видя, как меняется жизнь и Вавила терпит в де-
лах неудачу за неудачей,  Меланья все чаще стала поговаривать, что уе-
дет к отцу в Архангельск и увезет Веньку.
     От всего этого Вавиле было горько, а тут еще кооператив...
     Ряхин успокаивал себя тем, что в него вступили не все. Многие ры-
баки решили жить наособицу,  значит, какая-то часть их неминуемо обра-
тится к нему.  Запасов пока хватит:  есть мука,  крупы разные, соленая
рыба в бочках,  сахар и другое продовольствие. Больше не надо: времена
неустойчивы. Лучше сберечь на черный день деньги.
     Решив идти на сельдяной промысел,  Вавила намеревался вскоре объ-
явить о наборе команды.  Надо срочно чинить кошельковый невод.  Им еще
можно ловить.
     Зелено вино бередило душу,  все чаще вспоминались обиды. И снова,
как в Архангельске,  вызывали неприятное ощущение слова Панькина: "Ва-
виле недолго в Унде королем быть!" А в Архангельске таможенники сказа-
ли:  "Ну-ну,  плавай пока". Чудилось Вавиле в этих словах нечто злове-
щее. А что может быть? Или на лесозаготовки упекут, или станет он, как
и все, рядовым рыбаком без судов и лавок.
     Вавила допил вино,  свернул большой кулек,  насыпал в него пряни-
ков, конфет, орехов. Опустил в карман бутылку мадеры. Послюнявив паль-
цы, погасил свечу и запер лавку на два замка.
     Он пошел к Фекле:  пусть хоть,  по крайней мере, Меланья беситься
будет не зря...
     Было уже светло.  Только что взошедшее солнце сразу попало в вяз-
кую свинцово-серую тучу,  наползшую с севера,  и краски его  померкли.
Вверху,  над тучей,  от него протянулись, выбились на простор неба лу-
чи-стрелы.  Они ударили в верховые перистые облака,  и те заискрились,
засверкали теплым оранжевым светом.
     Деревня спала.  Стараясь не греметь бахилами по деревянным  мост-
кам,  Вавила шел пообочь, по траве. Вот и изба Зюзиной. Большая, в два
этажа,  срубленная из толстых бревен,  она мертво глядела в утро запы-
ленными окнами нежилых комнат. Только внизу на подоконнике, в зимовке,
стояли цветы.  Вавила осторожно постучал в  низенькое  оконце.  Спустя
две-три минуты занавеска откинулась, и над цветочниками показалось ис-
пуганное лицо.
     - Вавила Дмитрич?  - донесся глухо сквозь стекло голос. - Что вам
нужно? Так рано!
     - Отопри!
     Кухарка открыла ему: как-никак хозяин. Вавила оглянулся по сторо-
нам и вошел на крыльцо.
     Фекла, став посреди комнаты,  незаметно оправила кофту. Темно-ру-
сые  волосы  наспех собраны в тяжелый узел,  схвачены гребенкой.  Лицо
слегка припухло со сна.  Выжидательно смотрела на Вавилу,  насторожен-
ная, собранная. Он протянул ей кулек.
     - Возьми, гостинцы тебе.
     - Что вы! Спасибо. По какому случаю?
     - Поминки справляю.
     - Какие поминки? - в голосе Феклы тревога.
     Вавила хотел было сказать:  "По власти своей", но сдержался, пос-
тавил на стол вино и потребовал стаканы.
     Фекла нерешительно посмотрела на вино, но все же принесла стакан,
тарелку, насыпала в нее гостинцев.
     - Садись, выпьем.
     - Я не пью, Вавила Дмитрич. Уж вы одни пейте.
     - Ну как хошь. Не неволю. Сядь-ко поближе-то.
     - Зачем?  -  холодно  и твердо спросила она.  Глаза ее,  большие,
строгие, обожгли его.
     - Хочешь быть моей...  женой?  Ничего не пожалею! - в лоб спросил
хозяин.
     Фекла отпрянула в сторону, стала у печи.
     - У вас есть жена. Вы пьяны. Идите с богом!
     - Меланью... я... не люблю. Женился по ошибке. Да ладно, не о ней
речь...
     - Господи, что с вами?
     Вавила попытался обнять девушку,  но Фекла не позволила,  усколь-
знула от него, распахнула настежь дверь в сени:
     - Обижаете меня,  девку-сироту. Стыдно! Я не из таких, которые...
Вот вам бог, а вот и порог.
     И вытолкала его из избы. Дверь захлопнулась, взвизгнул засов. Ва-
вила постоял, махнул рукой и пошел к дому.

     После собрания дедко Иероним пришел домой, снял бушлат и молодце-
вато расправил сухонькие плечи.
     - Радуйся,  старуха! - сказал он жене. - У нас нонче кооператив и
лавка своя скоро откроется!
     Старуха заглянула ему в лицо, повела носом: "Вроде трезв".
     - Полноте! С каких щей? Да еще своя лавка? А Вавила?
     Старик махнул рукой:
     - Вавилу побоку!
     - Ты, часом, не пьян? Поди-ко спать, - властно приказала жена.
     - А дай поись! Я, што ли, даром весь вечер в президиуме сидел?
     Старуха ахнула:
     - А што оно такое? Вроде овина?
     - Дура! Разве есть в Унде овины?
     - Тут нет, дак у нас есть.
     Жена имела  в  виду свою родину - деревеньку близ станции Плесец-
кой, что по дороге от Архангельска в Вологду.
     - Тьфу,  глупая! Не знат, што тако президиум. Совсем отсталый че-
ловек. Хоть разводись, к едрене бабушке!
     Старуха метнула глаза на ухват:
     - Я те разведусь!  Куды пойдешь-то? Как жить-то будешь? Дом-от не
твой!
     В это время в избу пришел старинный приятель Иеронима дедко Ники-
фор,  всю жизнь сидевший на семужьих тонях, а теперь тоже "по слабости
здоровья" пробавлявшийся вязаньем сетей.
     Дедко Никифор, по фамилии Рындин, страдал флюсом и потому на соб-
рание не пошел. А теперь его мучила бессонница. Одна щека вспухла, го-
лова повязана жениным платком. Он гнусаво проговорил, сев на лавку:
     - Расскажи, Ронюшка, што там было-то?
     Дедко Иероним  принялся рассказывать обстоятельно,  со всеми под-
робностями,  а Никифор слушал, то и дело прикладываясь рукой к перевя-
занной щеке. Закончив рассказ, Иероним посоветовал:
     - И ты вступай в кооперативное товарищество.  Пока не  поздно.  Я
вступил.
     - Дак ведь меня не примут. Здоровья нет...
     - Примут! - уверенно сказал Иероним. - Я замолвлю словцо! Понял?

     Дорофею не спалось. Да еще в постели подвернулся под бок какой-то
жесткий комок. Пух, которым набит матрас, собирал еще молодым покойный
дед Трофим, лазая по скалам на птичьем базаре на Новой Земле, и перина
служила семье с незапамятных времен.  Давно собирался Дорофей  сменить
пух. Да где его взять?..
     И от того дурацкого комка мысли Дорофея неожиданно приняли  новое
направление.  Уже  много лет не заглядывали ундяне ни на Новую Землю с
ее птичьими базарами,  моржовыми да тюленьими лежбищами, ни на батюшку
Грумант - Шпицберген.  Все плавали недалеко - возле Канина,  Кольского
полуострова. Богачи вроде Вавилы знали еще торную дорогу в Норвегию. И
ходили  туда больше как торговцы.  Треску,  основную промысловую рыбу,
покупали у норвежцев, перепродавая в Архангельске.
     А ведь  бывало  - Дорофей знал об этом по рассказам стариков - на
ильин день из Архангельска отправлялись на Грумант лодьи с двумя-тремя
десятками поморов и,  пользуясь маткой - самодельным компасом,  месяца
через два высаживались на Шпицбергене. Строили избушку, ставили капка-
ны на песцов,  охотились на оленей,  тюленей, белых медведей. Зимовали
долгую полярную ночь, напевая у камелька свои грустные песни:

                     Остров Грумант - он страшон,
                     Он горами обвышон,
                     Кругом льдами обнесен
                     И зверями устрашон

     Казалось, навсегда  прошли времена,  когда лодья Родиона Иванова,
отважного морехода,  бороздила воды близ  северной  оконечности  Новой
Земли.  Еще  в  1690 году он добыл у Шараповых Кошек 40 пудов моржовых
клыков.  Преданы забвенью в последние годы древние  пути  на  Грумант,
Вайгач  и Колгуев,  а о знаменитом Мангазейском ходе молодежь узнавала
только из бывальщин глубоких стариков,  которые в свою очередь слышали
предания о походах за сибирскими соболями из уст предков. Да, забыты и
океанские ходы, и волока через Канин и Ямал. Не бьют больше моржей ме-
зенцы на далеких островах,  не ходят на зимовках с рогатиной на ошкуев
- белых медведей, не охотятся на диких оленей.
     Теперь и  судов  таких,  какие  шили старые мастера-корабельщики,
нет, да и, как видно, повывелись дерзкие и смелые люди, и больше забо-
тились  поморы о хлебе насущном,  чем о заманчивых до замирания сердца
дальних морских странствиях.
     Об этом  и  думал Дорофей,  вспомнив свою давнюю мечту сходить на
Новую Землю, конечно, не только ради новой пуховой постели.
     "Может, при нынешней народной власти вспомнят ундяне, долгощелы и
мезенцы о дальних ходах,  о том,  что в их жилах течет кровь землепро-
ходцев?  Может, кооператив и будет началом того, от чего изменится ны-
нешнее скучное и бесцветное житье-бытье?"


                                  1

     Правильное начало  - половина дела.  Однако начинать было трудно.
Кооператив "Помор" не имел ничего, кроме названия да списка членов.
     Правленцы обошли рыбаков, вступивших в артель, и взяли на заметку
все, что могло пригодиться. Около сотни рюж нашлось по сараям да пове-
тям,  но они нуждались в починке.  На лед могло выйти ловить навагу до
сотни рыбаков, а по опыту, проверенному годами, для успешного лова на-
до было иметь на каждого из них хотя бы по две-три рюжи.
     Панькин ждал помощи от  промысловой  кооперации:  перед  отъездом
Григорьев заключил с ундянами договор на промысел наваги.
     Близился сенокос.  Многие в деревне имели коров и овец и  собира-
лись на приречные луга косить сено. Свободных рук останется совсем ма-
ло. На помощь Панькину пришли пожилые рыбаки и рыбачки: взялись вязать
сети.
     За каких-нибудь полмесяца Панькин так убегался,  измотался, орга-
низуя сетевязальное дело, что даже во сне ему мерещились эти окаянные,
как он говорил, рюжи. Из них торчали то голова Ряхина, ехидно шипевше-
го:  "Кооператив тоже!  Ни кола,  ни двора!",  то озабоченное с черной
сыпью лицо Григорьева,  который твердил: "А навагу будем вывозить сан-
ным  путем через Несь".  И Панькин отвечал ему:  "Еще снастей нет,  на
дворе лето, а ты - вывозить!"
     Жена толкала Тихона локтем в бок и спросонья спрашивала:
     - Тиша, с кем ты всю ночь воюешь? Спать не даешь! Угомонись!

     Дорофей в глубокой задумчивости подошел к перевернутому карбасу и
обстукал  его  борта.  Они гудели не очень весело:  дерево уже кое-где
подгнило, потрескалось, швы разошлись, и кованые гвозди скалились, как
ржавые зубы.
     "На такой посудине только топиться", - вздохнул Дорофей.
     Давно забыл он свой карбас,  плавая все время в море на шхуне,  а
теперь, видно, надо все же его чинить. Новый шить не из чего, да и не-
когда: косы приготовлены, стоят в сенях, отточенные по всем правилам -
скоро им звенеть на лугах.  А без карбаса сенокос немыслим:  сено надо
плавить домой по воде из далеких глухих урочищ.
     Прежде семья пользовалась в сенокос лодками Вавилы...
     А Вавила  - вот он.  Подошел неслышно:  берег в этом месте мягок,
торфянист.
     - Каковы дела,  Дорофей? - спросил не очень ласково. - Какая дума
тебя согнула эдак-то? Раньше, бывало, глядел орлом!
     Прислонился к  промытому  дождями  днищу  киндяковской развалины,
метнул на кормщика пытливый взгляд. В бороде прячется усмешка.
     Дорофей посмотрел сурово, не заискивая:
     - Карбас собираюсь чинить к покосу.
     - Пришел бы ко мне - дал бы.  И латать не надо экое корыто! Дрова
из него будут смолевые, жаркие! Только не придешь ведь. Гордость обуя-
ла, к товарищам ноне причалил. Старых друзей побоку. Так или не так?
     - Я друзьями не кидаюсь. Только ты, Вавила Дмитрич, другом не был
мне.
     - А кем же был?
     - Ты - хозяин. Я - работник. Вот и все.
     Вавила долго стоял молча, потом заговорил с обидой в голосе:
     - Вот меня нынче зовут кулаком,  эксплуататором.  Будто я кому-то
жить мешаю.  Несправедливо это.  Какой же я эксплуататор?  С  одной-то
шхуной! Ежели бы флот имел. Ежели бы у меня тысячи рыбаков были! Хозя-
ин... это ты верно сказал. Я - настоящий хозяин и этим горжусь. Вот ты
подумай,  с чего я начал жить? Ведь ничего у меня не было. Когда стук-
нуло двадцать годков,  сшил первый карбас.  Покойный Новик мне  помог,
царствие ему небесное.  Добрый был мастер.  Ну,  сшил я карбас, связал
поплавь на семгу,  стал ловить с покойной матерью.  Повезло в тот год.
Семужки попало порядочно.  Продал мезенскому купцу Плужникову.  Появи-
лась деньга. Завел два ставных невода. Шестерых мужиков подрядил семгу
ловить,  платил им по совести,  а остальное - в кубышку.  Понимаешь, в
том-то и есть достоинство хозяина,  чтобы бережливым быть,  деньги ко-
пить, дело расширять. Рублик к рублику! Не как иные: появилась копейка
- пропьют, прокутят с бабами... Да ежели знаешь, я и в пище был эконо-
мен,  одну  обувку-одежку  по два года с плеч не снимал...  Заплата на
заплате! Ведь помнишь это?
     Дорофей молчал,  отдирая  засохшую  корочку старой смолы от борта
карбаса. Но смола не поддавалась усилию, прикипела к дереву, казалось,
навсегда.
     - Ну вот,  - не дождавшись ответа,  продолжал Вавила,  - на  свои
сбережения я приобрел зверобойные лодки-шестерники, две винтовки, под-
рядил мужиков пойти бить тюленя.  А тем временем салотопню стал  стро-
ить. Опять же своими руками. Во какие бугры были от топора на ладонях!
А в мечтах была шхуна.  Уж так мне хотелось свое судно иметь,  в  море
ходить!  И добился своего.  А чем?  Бережением да расчетом. Без этого,
брат, никуда. Вот те и кулак, вот те и эксплуататор! А в голодное вре-
мя кто давал мужикам провиант?  Да ты и сам не раз приходил ко мне.  У
тебя нет,  а у меня есть.  Потому что я хозяин. А у тебя характер дру-
гой. Ты душой предан морю, а хозяйствовать по-настоящему тебе не дано.
Вот и раскинь мозгами: эксплуататор ли я?
     - Все вроде так,  Вавила Дмитрич, - покачал головой Дорофей. - Об
одном ты только забыл сказать.
     - Это о чем же? - насторожился Ряхин.
     - О том, что две трети заработка рыбаков ты присваивал себе, а им
отдавал лишь единую треть. Вот откуда твои доходы. И одной, как ты го-
воришь,  бережливостью капитала тебе никак бы не сколотить.  У рыбаков
выхода не было - шли к тебе. А ты этим пользовался. Вот в чем суть.
     - Выхода у них не было,  верно. А я-то при чем? И опять пораскинь
мозгами:  если бы я не создал крепкое хозяйство, то рыбакам и вовсе бы
трудно было. Ты пойми одно: в каждой деревне должен быть крепкий хозя-
ин... Теперь хозяином у вас будет кооператив. Но что-то сомнение берет
меня:  сможете ли управлять.  Ну а я,  видно,  как эксплуататор, нонче
должен бедствовать.  Думку таю,  Дорофей,  уйти от вас, потому что нет
мне теперь жизни в родном селе.
     - Куда же ты уйдешь?
     - А куда-нибудь,  - Вавила помедлил,  подумал,  что не в меру ра-
зоткровенничался с Дорофеем.  - Уйду в город, наймусь в какую-нито ар-
тель. Сапожником стану...
     - Чегой-то ты хитришь, Вавила Дмитрич.
     - Нечего мне хитрить.  Лавки отберете, суда - тоже. Что мне здесь
делать? Рюжи под лед затягивать - не мое дело. Не привык, да и возраст
не тот.
     - Умеешь ли сапоги-то шить? - усмехнулся Дорофей.
     - Научусь. Дело нехитрое.
     Опять помолчали.  Ветер тянул с реки - холодный,  широкий. Вавила
спросил:
     - Я тебя чем-нибудь обидел? Скажи начистоту.
     - Обид не было. Относился по-доброму.
     - Так почему же все-таки ты перекинулся в кооператив?
     Дорофей вздохнул:
     - Плавал я у тебя долго и вот с чем остался,  - он кивнул на кар-
бас.
     - Я бы мог для тебя заказать новый.
     - С протянутой рукой я не обучен ходить. Ты это знаешь.
     - Знаю.  - Вавила насупился, посмотрел на носки крепких добротных
сапог, сшитых надолго, с голенищами-крюками. - Хитер ты, брат, и неис-
кренен.
     - Перед кем?
     - А хошь бы передо мной.
     - В чем?
     - Когда уловил нутром,  что дела мои плохи,  - оставил.  К другим
переметнулся. Гибель мою почуял?
     Дорофей посмотрел ему в глаза отчужденно:
     - Не то говоришь. Новую жизнь чую. Мне с ней по пути.
     - Может,  сходишь,  со мной на сельдяной промысел? Хотя бы в пос-
ледний раз? Плату положу хорошую.
     - Нет, не пойду. Теперь уж поздно. Пятиться назад не умею.
     Вавила, сутулясь, пошел прочь, уже на ходу бросив:
     - Ну и оставайся у разбитого корыта. Наголодуетесь с Панькиным.
     Дорофей с досадой махнул рукой.  Когда Ряхин ушел,  он присел  на
днище и задумался,  глядя вслед купцу:  "Нет, Вавила, сапожником ты не
станешь. Не та стать, не тот характер..."



     Конечно, Вавила никогда бы не стал мастеровщиной-сапожником.  До-
рофею он сказал об этом ради красного словца,  чтобы понятнее и убеди-
тельнее выразить неприязнь к соседу и ко всему, что теперь происходило
в Унде.
     В этой жизни, которая, подобно шторму, налетела на тихое рыбацкое
село и все поставила с ног на голову, взломав вековые устои и усложнив
взаимоотношения людей и многие привычные понятия, Вавиле надо было на-
щупать безопасный фарватер. Вести промыслы самостоятельно и независимо
стало трудно.  Добровольно отказаться от нажитого имущества,  передать
его  бедноте,  уступить  ей главенствующее положение в промыслах он не
мог.
     Но где же этот фарватер? Никто не обставил его ни буями, ни баке-
нами, и в глубине таятся подводные камни и перекаты. Только сделай не-
верный маневр парусами и рулем, и вдребезги разобьется твоя ладья...
     И тут народная мудрость подсказала Вавиле выход  из  создавшегося
положения. Смысл ее заключался в трех словах: "Клин клином вышибают!"
     Надо создать,  другой кооператив.  Чего же проще, и как это он не
додумался сразу! В этот, не панькинский, а ряхинский кооператив следу-
ет вовлечь зажиточных рыбаков,  которые работают единолично, и на соб-
рании в артель Панькина не вступили.
     Вавила заперся в комнате и весь вечер обдумывал все,  писал, щел-
кал на счетах, а рано утром поспешил к Обросиму.
     Обросим, несмотря на летнюю пору,  подшивал старые валенки. Ряхин
удивился, застав его за таким занятием.
     - Не по сезону работенка! - пренебрежительно заметил он, садясь.
     - По известной пословице,  Вавила Дмитрич: "Готовь сани летом..."
- возразил Обросим, невозмутимо ковыряя шилом.
     Вавила положил ему руку на плечо.
     - Бросай свои валенки. Есть дела поважнее.
     Обросим посмотрел  на него,  приметил нездоровую бледность лица и
какой-то лихорадочный сухой блеск в  глазах  и  покачал  головой:  "Не
спал, видно, ночь".
     - А говорили, Вавила Дмитрич, что ты уже подался за селедкой. Что
за дело такое? Чего придумал? - Обросим сунул валенки под лавку, смах-
нул со стола обрезки войлока и снял фартук.
     - Не придумал.  Жизнь заставила,  - Вавила достал из кармана нес-
колько листков бумаги,  исписанной,  испещренной цифрами. - Вот гляди.
Тут все расчеты. - Он положил бумаги перед хозяином.
     Обросим, достав очки из кожаного потертого,  лоснящегося футляра,
долго разбирал неровный и корявый почерк, но ничего уразуметь не мог.
     - Экая филькина грамота. Растолкуй, что к чему.
     - Слушай.  Тут, на этих листках, планы нашей новой жизни. Я заду-
мал организовать в пику панькинскому кооперативу другой,  наш коопера-
тив.
     - Вот как! - Обросим сначала обрадовался, но тут же засомневался.
- А какой в этом резон? И разрешат ли?
     - Почему не разрешат?  Мы, как сознательное советское купечество,
- Вавила улыбнулся при этом, - и зажиточные, тоже сознательные рыбаки,
создадим на паях товарищество. Имеем на это право? Имеем!
     - И тогда что же, в Унде образуются два кооператива?
     - А хоть десять. Был бы толк.
     - Ну голова-а-а, - Обросим удивился такому озарению, что пришло в
голову Вавиле. - И как же ты будешь сколачивать эту артель?
     - Не я, а мы. Дело кол-лек-тив-ное!
     - Дак ведь главным-то закоперщиком,  по-нонешнему  председателем,
будешь ты?
     - Не обязательно. Кого изберем.
     - А паи какие вносить будем?
     У Вавилы было и это предусмотрено.
     - В панькинской артели мужики вносят по двадцать целковых.  Разве
это паи?  Курам на смех!  Медная у них артель,  на гроши сработана, на
живую нитку. А у нас будет золотая.
     - Да ну-у?
     - Мы станем вносить... ну, скажем, по шестьдесят рублей с носа. У
кого денег нет, к нам не сунется. Но кто уж придет, тот внесет деньги,
и  оборотный  капитал у нас будет много больше.  У Панькина вступили в
товарищество сто двадцать рыбаков, а насобирают они паев от силы тыся-
чи полторы-две.  Ведь у многих денег еще нет, их надо заработать. Ну а
мы,  ежели запишутся в наш кооператив человек шестьдесят,  соберем три
тысячи шестьсот рубликов.  Видишь?  Теперь прикинем,  какое у них есть
промысловое имущество.  Окромя рваных рюж,  дырявых карбасов да  лодок
ничего боле.  У нас же - шхуна,  бот,  тресковые елы, карбаса, ставные
невода, твой засольный пункт, мой завод. Его я им в аренду не дам, пе-
редумал теперь. Вот и прикинь, как будет выглядеть наша золотая артель
против ихней медной! Понял?
     - Понял. Ну, голова! - похвалил Обросим.
     - Кто побогаче да покрепче,  может внести не один пай. И средства
промысла - суда,  снасти и все другое, тоже перечтем на паи. У каждого
в деле будет своя доля.
     - Понятно, - Обросим оживился, глаза у него заблестели, забегали.
- Но ведь ты,  Вавила Дмитрич,  опять всех обойдешь, как рысак без уп-
ряжки.
     Ряхин насторожился:
     - Как так?
     - Да так.  Ты наверняка внесешь не один пай,  да еще шхуна,  бот,
снасти,  салотопня и все прочее - твое. Сколько же ты паев тогда набе-
решь? Все доходы у своего кооперативного товарищества ополовинишь.
     - Ну это ты преувеличиваешь.  Однако скажу начистоту:  есть закон
коммерции.  Он говорит:  прибыль получают на вложенный капитал. Больше
капитал - больше и проценты.  Это тебе должно быть понятно. И ты полу-
чишь доход при распределении прибылей. У тебя ведь тоже кое-что имеет-
ся. Тебя не обидим. Панькин для своей медной артели будет просить ссу-
ду у государства, а мы без нее обойдемся. У нас есть чем ловить рыбу и
зверя бить. В долги влезать нам ни к чему.
     Обросим некоторое время молчал,  видимо, прикидывал, какие выгоды
может принести "золотая" артель лично ему. Наконец он согласился.
     - Дело, как видно, стоящее.
     - Конечно,  стоящее!  И, между нами говоря, - продолжал Вавила, -
это будет объединение крепких,  зажиточных хозяев.  А у Панькина  кто?
Голь перекатная! Все бывшие покрученники. Мы за год-два приберем к ру-
кам все промыслы,  и тогда они взвоют.  К нам же и придут.  А мы тогда
посмотрим, что с ними делать.
     - Задумано не худо,  Вавила Дмитрич. А ты уверен, что крепкие хо-
зяева пойдут с нами?
     - А что им останется делать? Половина села объединилась, коопера-
тив  займет хорошие ловецкие угодья.  Ему все привилегии,  все льготы.
Единоличникам теперь придется и вовсе туго - и с ловом рыбы и со  сбы-
том. Я на себе испытал, каково теперь промышлять только своими силами.
В Архангельске, куда ни сунь нос - везде кооперация, на нашего брата и
смотреть  не хотят.  Стало быть,  нам надо железным клином вбиваться в
нонешние порядки.  И я тебя попрошу: будь моим помощником в этом деле.
Сегодня соберем мужиков, все обмозгуем, да и решим.
     - Ладно.  На меня можешь положиться, - охотно согласился Обросим.
- Надо бы прикидку сделать, кого звать на собрание.
     - Давай прикинем.
     Оба склонились над столом, составляя список членов предполагаемой
"золотой" артели.

     В конторе кооператива "Помор" у Панькина висел отпечатанный в ти-
пографии красочный плакат:
                   ЧЕРЕЗ КООПЕРАЦИЮ - К СОЦИАЛИЗМУ!
     На плакате  крестьянин  со снопом спелой пшеницы стоял на крыльце
дома с вывеской: "Товарищество по совместной обработке земли". Широким
жестом крестьянин призывал всех желающих приобщиться к ТОЗу.  На даль-
нем плане трактор "фордзон" перепахивал поле.
     Перед собранием единомышленников Вавила тоже позаботился о плака-
те. Венька, расстелив на полу широкую полосу из склеенных листов бума-
ги, старательно выводил крупными буквами:
                      ДА ЗДРАВСТВУЕТ КООПЕРАТИВ!
     Рисовать крестьян Венька не научился, буквы получились неровными,
но отец все же одобрил старания сына.  Лозунг вывесили в самой большой
комнате - столовой.  Сюда собрали со всего дома скамейки и стулья, и к
приходу рыбаков обеденный зал выглядел,  пожалуй, не менее официально,
чем клубный.
     Сюда пришли Григорий Патокин,  бывший приказчик Вавилы,  разбога-
тевший на зверобойке,  Демид Живарев и еще много других, - все "самос-
тоятельные" хозяева,  люди расчетливые и осторожные.  Они воздержались
от вступления в товарищество "Помор", потому что не очень верили в его
основательность и жизненность.  Большинство их добывало рыбу  и  зверя
силами своих семей,  не нанимаясь в покрут. Они имели морские карбаса,
моторные и парусные елы,  снасти, ловецкие угодья и. Добывая себе хлеб
насущный, жили в достатке. Кое-кто в страдную пору использовал и наем-
ный труд,  брал поморских батраков - "казаков" и "казачек". Вкладывать
в  кооператив "Помор" деньги и промысловое имущество им не было расче-
та,  потому что туда вступила в основном беднота,  не имевшая  ничего,
кроме рук.
     И вот теперь Вавила предлагал объединиться на паях в свою  особую
артель.
     Перед началом собрания,  увидев плакат, Григорий Патокин, насмеш-
ливо прищурясь, не без ехидства спросил:
     - Ты чего, Вавила, перекрасился?
     - Почему перекрасился? Что за намек? - Вавила побурел от возмуще-
ния, если и не вполне искреннего, так, во всяком случае, откровенного.
- Мы - люди равноправные,  и понимаем, что для государства теперь коо-
перация - дело главное.  Нас никто уж больше не может упрекнуть:  вот,
дескать,  вы - кулаки, мироеды и такие-разэдакие эксплуататоры. Теперь
мы станем красными советскими кооператорами!
     - Вот, вот! Я и говорю: перекрасился, - перебил Вавилу злоязычный
Патокин, и мужики запересмеивались сдержанно, так, чтобы купец не оби-
делся.
     Вавила поднял руку,  призывая к порядку.  Выкладывая свои планы и
расчеты,  он,  между прочим, сообщил, что, если "золотая" артель будет
организована, он передаст в нее свои суда, снасти, зверобойные лодки с
винтовками  и боеприпасами.  Рыбаки восприняли это молча:  соображали,
что к чему. Потом стали спрашивать:
     - Кто будет плавать на судах?
     - Ведь прежде ты, Вавила, нанимал команду!
     - Управимся ли своими силами?
     Обросим не очень уверенно сказал:
     - Может, и придется нанять в путину кое-кого из тех, кто не пошел
к Панькину...
     Опять все призадумались.
     - Нанимать нельзя.  Скажут тогда,  что кооперативные мироеды экс-
плуатируют неимущих рыбаков, - неторопливо и рассудительно заметил Жи-
варев.  Широкоплечий, плотный, с выпуклой грудью, он имел сильный, ба-
совитый голос.
     - Никого не будем нанимать.  Сами управимся,  -  поспешил  Вавила
рассеять сомнения.
     Долго рассуждали о распределении предполагаемых  доходов.  Вавила
настаивал на том,  чтобы делить их соответственно средствам, вложенным
в дело в виде денег и промыслового оборудования. Ему это было выгодно.
Другие  предлагали делить доходы по "едокам",  а третьи - по трудовому
участию.  В разгар споров Патокин,  на вид тихий и благообразный, а на
самом деле ехидный и непокладистый,  неожиданно смешал все расчеты Ря-
хина:
     - Вавила  Дмитрич!  В  кооперативах-то средства-то промысла обоб-
ществляют!  Так в газетах пишут, да и в панькинской артели так делают.
Суденышки, невода и все прочее рыбаки жертвуют на общее дело и никакой
платы взамен не требуют. Такой у них устав. А ты хошь, чтобы при деле-
же доходов получить плату за эту,  как ее... мортизацию? Тогда ты при-
берешь к рукам общественный капитал.  Выходит,  тебе  -  мясо,  а  нам
кость?
     - Я уже говорил ему,  что он ополовинит доходы, - не выдержал Об-
росим,  хотя и обещал вчера Вавиле полную поддержку.  Ряхин зыркнул на
него, и он испуганно умолк.
     - Патокин говорит дело,  - опять как из бочки загудел Живарев.  -
Ты,  Вавила Дмитрич, предлагаешь создать что-то вроде акционерного об-
щества или старопрежнего купеческого товарищества.  Нам с тобой не тя-
гаться,  потому как мы в купечество рылом не вышли. Тут мы подуем не в
ту дудку,  и Советская власть нас прихлопнет.  Получится,  если у тебя
доля вложена будет большая,  так тебе и доход больше, а у меня она ма-
ленькая, так я и получу шиш? Эдак ты верхом на своем кооперативе в со-
циализм-от въедешь?  Нет,  доходы делить надо по  паям  и  по  работе.
Сколько заробил - столько и получи. Суда и снасти не в счет.
     Вавила озадаченно умолк. Такой неожиданный оборот дела привел его
в замешательство. Но, подумав, он все-таки согласился.
     - Ну ладно. Раз кооперативный устав требует безвозмездной переда-
чи судов, я что же... я не против. Отдам все, кроме шхуны.
     - Вот те и на!  - воскликнул Патокин. - А шхуну что, жалко? Тогда
и  у  меня берите ставные невода,  а парусную елу я зажму.  Пускай она
сохнет на берегу, так?
     - Нет,  брат, отдавать - так уж все. Или вовсе ничего, - возразил
Живарев.
     Если в начале собрания Вавила, призвав на помощь все свое красно-
речие,  все доводы,  старался убедить рыбаков в необходимости  создать
кооператив для того,  чтобы бороться с беднотой, то теперь мужики уго-
варивали его,  чтобы он передал в артель безвозмездно все  промысловое
имущество.  Купец оказался на поводке у всех присутствующих и был рас-
терян и даже жалок. Он видел, что от него ускользает возможность зани-
мать  в  кооперативе главенствующее положение и извлекать из этого для
себя выгоды. Но наконец он все-таки сдался:
     - Ладно. Отдам вам суда и снасти. Только не лавки.
     - Пускай лавки остаются при тебе, - добродушно махнул рукой Жива-
рев. - Они промысла не касаются...
     - Как так не касаются?  - встрепенулся Патокин,  будто кто-то его
ткнул шилом в неподобающее место.  - Лавки имеют к промыслу прямое от-
ношение.  Снабжать нас кто будет?  Панькинский  кооператив?  Да  ни  в
жисть! О снабжении мы должны думать сами. Тут лавки Вавилы и пригодят-
ся. Их тоже надо в общий кошель.
     - Ты што, хошь меня ободрать, как липку? - запальчиво крикнул Ва-
вила. - Работник я в семье один. Да мне и жену-то тогда не прокормить!
     - Прокормишь. А приказчикам да Фекле дай вольную, - опять съехид-
ничал Патокин.
     Он не мог Вавиле простить того, что во время зверобойки тот отби-
вал у него лучших промысловиков.
     - А это ты видал?  - Вавила, уже совсем потеряв душевное равнове-
сие, показал Патокину кукиш.
     - Да вида-а-ал,  - спокойно отозвался Патокин. - Значит, с коопе-
ративом у нас дело не выйдет.
     Стало тихо, как при покойнике. Мужики сидели, потупясь.
     - Да, брат, сплоховали, - нарушил молчание Живарев. - Засмеют те-
перь нас, если узнают...
     - Кому какое дело? - со злостью бросил Вавила, пряча свои бумаги.
- Меньше болтайте.  И подумайте, мужики. Может, еще соберемся... Иного
пути у нас нету.
     Все заторопились  к  выходу,  избегая глядеть в глаза друг другу.
"Золотая" артель не состоялась.
     Панькин, узнав о собрании в доме Вавилы, сказал Дорофею:
     - Собрались волки делить оленя.  Хорошо еще,  что друг  друга  не
слопали...



     То злополучное  собрание  в доме Вавилы надолго оставило у него в
душе неприятный осадок, тяжелый, словно свинчатка. После этого ему ни-
чего не оставалось, как жить по-старому. Выбора больше не было. Вавила
разозлился на всех - на мужиков,  которые не подчинились его воле,  на
Обросима,  мелкого и недалекого скрягу,  на Патокина,  ехидничавшего и
ставившего ему палки в колеса весь вечер,  и на себя - за то,  что так
опрометчиво собрал мужиков и опозорился.
     Махнув на все рукой,  Вавила решил уйти подальше от всего в море.
Оно вылечит от тоски зеленой,  встряхнет душу свежим штормом,  развеет
дурное настроение.
     Он уходил на Мурман,  изменив свое прежнее решение ловить селедку
в Кандалакшской губе.
     Кормщиком на шхуне теперь стал Анисим Родионов.  Он во многом за-
висел от Вавилы.  Ряхин был сватом на его свадьбе. Сын Анисима в прош-
лом  году женился на племяннице купца,  и тонкая,  но довольно прочная
родственная нить надолго связала его с судовладельцем.
     Но не  только  это удерживало Анисима возле Вавилы.  При расчетах
тайком от всех Ряхин всегда давал артельному  старосте  дополнительный
куш "за верную службу". И потому в доме Анисима не выводился достаток.
     "Поветерь" стояла на рейде.  Внизу,  под обрывом,  Вавилу ожидала
лодка с двумя гребцами.
     Ряхин шел по земле, поросшей чахлой приполярной травкой, нетороп-
ливо,  ступал твердо, уверенно, будто и не было у него никаких неудач.
Отправляясь в море,  он словно пробовал прочность и  упругость  родной
земли, с которой расставался на длительный срок.
     А не навсегда ли?  В голове у него уже вынашивалось новое решение
своей судьбы. Только надо было все хорошенько обдумать...
     Следом семенил Венька.  Он зябко кутался в брезентовый плащишко и
часто шмыгал носом.  Не удался сын в отца. Другой бы шел рядом, в ногу
с батькой,  как подобает наследнику. Но Венька, забегая вперед для то-
го, чтобы глянуть батьке в лицо, после опять отставал.
     Жене провожать его Ряхин не разрешил, ссылаясь на дурную примету,
хотя приметы такой не было:  рыбацкие жены обычно провожали мужиков на
промысел.  Но Вавилу всегда тянуло вырваться из-под надзора Меланьи. В
последнее время неприязнь меж ним и женой еще больше углубилась.
     Перед тем как спуститься к лодке,  Вавила остановился,  посмотрел
вдаль  на  холодное  небо с низкими неприветливыми облаками и подумал:
"Быть ноне шторму!  Пусть...  Теперь жизнь пошла так,  что каждый день
штормит. Привыкать надо".
     По берегу шел Родька. Увидев Ряхина с Венькой, он невольно замед-
лил  шаг,  но  решил все-таки идти прямо,  не сворачивая,  не опасаясь
встречи с бывшим хозяином.
     Вавила приметил его краешком глаза, неторопливо повернул обнажен-
ную голову. Ветер лохматил на ней волосы, сметал на сторону бороду.
     - Ну что, парень, как живем? В кооперативе-то?
     - Живем как живем, - ответил Родька, замедлив шаг.
     - Что делать ноне будете? Песни петь? В гляделки играть?
     - Сети вяжем к осени,  - сказал Родька.  - С песнями веселей идет
работа.
     - То-то и есть! Однако на голодное брюхо недолго попоете. Ящик-то
железный в конторе пуст!  Ни копейки.  Панькин вроде с лица сдал.  Ви-
дать, жрать нечего, в кулак свистит!
     - Они снова к тебе придут,  батя,  - угодливо сказал Венька, пос-
мотрев на Родьку с неприязнью.
     Но отец оставил его слова без внимания.
     - Ну живи! Прощевай, - сдержанно кивнул он Родьке.
     И спустился  к  лодке.  Венька - за ним.  Ткнулся лицом в бороду,
обслюнявил отцову щеку, пустил слезу.
     Вавила, обняв сына за худенькие плечи,  прижал его к себе, погла-
дил по голове и с небывалой теплинкой в голосе сказал:
     - Оставайся с богом! Матку слушайся. Не озорничай. Пойдешь в шко-
лу - старайся, учись хорошенько. Ученому легче жить.
     Помолчал, вздохнул и перешагнул через борт лодки.  Гребцы оттолк-
нулись от берега и взялись за весла. Сидя на банке, Вавила, не отрыва-
ясь,  смотрел на берег, на одинокую фигурку сына. В груди шевельнулась
грусть...
     Венька стоял неподвижно у самой воды.  А наверху Родька не сводил
глаз со шхуны.  За время плавания в Архангельск он как бы породнился с
ней,  и теперь сердце заныло от тоски:  "Поветерь" уходит,  уходит без
меня..."
     Родька не думал о Ряхине. Думал о судне. Ему хотелось посмотреть,
как на шхуне поднимут паруса.
     Лодка с Вавилон маленькой точкой подобралась к борту шхуны,  сли-
лась с ней.  А немного погодя отделилась от судна и  пошла  к  берегу.
Родьке  казалось,  что  в назойливом посвисте ветра он уловил знакомую
команду, радостную и властную:
     - Поднять паруса!
     Не отрываясь,  смотрел он на фок-мачту,  где недавно доказал нас-
мешнице Густе, на что способен настоящий зуек. И вот над палубой слов-
но захлопали серовато-белыми крыльями огромные  лебеди.  Потом  крылья
расправились  и  превратились в паруса,  которые наполнились ветром до
дрожи. Родьке казалось, что он слышит, как паруса поют под ветром. По-
ют о поморской силушке и отваге.
     - Прощай, "Поветерь"! - шепнул Родька.
     - Прощай, батя! - горестно вздохнул Венька.
     Когда шхуна,  чуть накренясь,  полетела вперед по зеленоватым  со
стальным отливом волнам, Родька и Венька разошлись в разные стороны.
     На другой,  день Меланья уехала из Унды с сыном и своими  вещами,
забрав, какие удалось, ценности и поручив приглядывать за домом Фекле.


                                  1

     Вавила ошибался: в железном ящике в конторе "Помора" еще до отхо-
да  купца на Мурман появились деньги.  Кооперация предоставила рыбакам
товарно-денежный кредит в половинном размере стоимости будущего улова.
Панькин воспрянул духом, еще более энергично занялся подготовкой к пу-
тине.
     Теперь ожидали  специальный пароход с продовольствием и промтова-
рами для того,  чтобы открыть в селе кооперативную торговлю. Помещение
для магазина рыбкоопа было уже готово.
     К Панькину потянулись рыбаки, которые на собрании из осторожности
не вступили в артель,  а теперь, видя, что кооператив - дело надежное,
принесли свои заявления.
     Семья Мальгиных собиралась на покос на своем карбасе.  Елисей со-
держал его в порядке, и он был еще довольно крепок, хоть и невелик. За
десять дней до отъезда на луга Родька проконопатил его и осмолил.
     Пошел он поглядеть,  хорошо ли застыла смола и можно ли  спускать
карбас на воду.
     Дом Мальгиных стоял у берега, в северном конце деревни: крылечком
-  на  улицу села,  а четырехоконным фасадом - к реке.  Перед окнами -
грядки с картошкой.  За ними - отлогий спуск к воде,  затравеневший до
приливной черты, вымытый и глинистый дальше.
     На травяном откосе карбас был опрокинут на  плахах.  Родька  стал
осматривать его и прикидывать, как ловчее спустить посудину на воду.
     Вечерело. На западе,  под тучами,  у самого горизонта небо свети-
лось тускловато,  словно киноварь на старых иконах.  Родька вспомнил о
Густе.  Внезапно вспыхнуло неодолимое желание видеть ее,  слышать, как
она смеется, шутит. Шутить она мастерица!
     "Бывает, говорят,  человек влюбляется.  Неужели и я  влюбился?  И
возможно ли это?..  А ведь и она тогда вечером после собрания сказала:
"Я буду тебя любить".
     Родька увидел  Иеронима Пастухова,  который шел по тропинке вдоль
берега, опираясь на посошок. На плечах - длинный, чуть ли не до колен,
ватник, на голове - цигейковая шапка, на ногах - шерстяные чулки с га-
лошами.
     - Чегой-то призадумался,  добрый молодец?  - спросил Иероним, по-
равнявшись с Родькой.  - А-а-а,  вижу, карбас высмолил. Проверить при-
шел?  - он тихонько поколупал ногтем заливку в пазах. - Добро осмолил.
Да и вправду сказать,  ты,  Родя,  теперь мужик самостоятельный и член
кооператива. Когда на покос-то?
     - Дня через три, - ответил Родион. - А вы куда путь держите?
     - Да вот пошел навестить Никифора Рындина.  Чего-то он часто стал
прихварывать. - Иероним стал рядом с пареньком, посмотрел на устье Ун-
ды, на низкие облака. - Годы, брат, свое берут. В молодости нам, Роди-
онушко,  не сладко доставалось. Теперь, может, жизнь другая будет, по-
легче да получше. А мы жили трудно...
     Родион с вниманием слушал.
     - А все же интересно было.  Опасная наша морская жизнь,  а краси-
вая, И чем красива? Морем! И холодное-то оно, и неприютное, и сердитое
иной раз до страху,  а доброе! Около него - имей только голову да руки
- с голода не пропадешь.  Не как в иных местах:  земля не уродит - иди
по  миру.  Поморы отродясь по миру не хаживали и не пойдут!  Только не
ленись - пропитание добудешь.
     Оба стояли  на  косогоре плечом к плечу - старый и молодой,  один
уже почти прожил жизнь, другой ее только начинал.
     - Мно-о-го, Родионушко, надобно знать, чтобы в море-то ходить без
опаски.  Возьми, к примеру, приливы... Течение воды при отливах и при-
ливах разно бывает. Вот, скажем, три часа идет в нашу сторону - на се-
веро-восток,  потом под юго-запад три часа - и прибылая вода, и палая.
От берега на Моржовец направленье держим,  в голомя1 - тогда вода ком-
пасит: два часа идет под полуночник, потом под восток - три, потом под
юг - около трех часов,  а после под запад - четыре часа...  По компасу
следим,  по опыту знаем...  Вот ежели взять Послонку. Дак там хождение
воды в ту или другую сторону кротче, медленнее. В Кедах - по-среднему.
А на Воронове - быстро. Там волна бо-о-оль-шая! Ежели моря не знаешь -
сам на себя не надейся,  за людьми иди! Установку морскую должен знать
преотменно.  Недаром старики говорили: "На промысел поехал, надо знать
течение воды и поворот земли".
     1 Голомя- открытое море.

     Иероним опирался на посох обеими руками.  Родька молча ждал,  что
он скажет еще.  Любо было ему слушать старого помора: у него целый ко-
роб знанья.
     В устье реки из-за мыса выплыли паруса.
     - Дедушко! Гляди-ко! Чье-то судно пришло.
     - Чье  бы!  - Иероним всматривался в даль из-под руки.  - Дак это
же... погоди, пусть ближе подойдет.
     - "Поветерь"!  - воскликнул Родька, рассмотрев знакомые очертания
шхуны.
     - "Поветерь",  - подтвердил старик.  - Теперь и я вижу. С чего бы
это?  Только сутки прошли,  как Вавила снялся с якоря. Уж не случилось
ли чего?



     Весь вечер  Вавила  не  показывался на палубе,  указав еще в Унде
Анисиму,  заступившему на вахту у штурвала,  курс на  северо-восточную
оконечность Кольского полуострова, на мыс Орлов.
     Только когда проходили Моржовец,  хозяин постоял с обнаженной го-
ловой у фальшборта,  провожая остров взглядом.  И если бы рыбаки могли
видеть в эти минуты его лицо,  его глаза,  то заметили бы  во  взгляде
глубокую печаль.
     Остров остался позади: Вавила, резко повернувшись, рванул дверь в
каюту и надолго там заперся. Лег на койку, заложил руки за голову.
     Шхуна бежала бойко, пластая надвое волны носом при килевой качке.
Вавила закрыл глаза,  и ему показалось, что он совсем маленький, лежит
в зыбке на очепе2,  и бабка качает его. Очеп поскрипывает и бабкин го-
лос тоже: "Спи, усни, угомон тебя возьми..."
     2 0 ч е п - жердь,  вдетая в кольцо,  ввинченное в потолок. К ней
подвешивалась зыбка- детская люлька. Очеп играл роль пружины.

     Да, раньше ему казалось,  что никогда не покинет он родные места:
прирос к ним всем сердцем, привык. В Унде родился - там и покоиться на
погосте. Но теперь раздумья привели его к иному решению.
     Ряхин понимал,  что  Советская власть окончательно отобьет у него
мужика,  который годами работал на него,  и не позволит ему ни  торго-
вать,  ни промышлять самостоятельно. А быть голытьбой, бессребреником,
рядовым рыбаком,  как и все?  Нет,  это не для него. Он привык повеле-
вать, не повиноваться.
     Первое оправдание в пользу бегства.
     Семья... Да,  у него семья. Но она ему приносит мало радости. Ме-
ланья в трудную минуту покинет его - он еще не знал, что она уже уеха-
ла.  Ведь она рассчитывала на жизнь легкую,  богатую,  веселую.  Такой
жизни не будет.  Да и нет меж ними ни любви,  ни согласия.  Нужны были
деньги, потому и женился на ней...
     Сына Веньку жаль.  Все-таки своя кровь.  Хотелось бы его взять  с
собой,  но неизвестно,  какие испытания предстоят впереди.  Потом - он
его выпишет. Венька подрастет, поумнеет, сам найдет дорогу к отцу, ес-
ли захочет.
     С женой они люди разные.  Меланья и сейчас ядовита и сварлива.  А
что будет под старость? Мука!
     Второе оправдание.
     И уж,  конечно, за него обязательно возьмутся и наверняка накажут
за связь с белыми.  Не у него ли квартировал  поручик?  Не  Вавила  ли
снабдил его продовольствием для успешного похода против красных?
     Третье оправдание.
     Три оправдания бегства за границу.
     А команда?  Она пока ничего не знает, но не такие уж дураки рыба-
ки, да и Анисим, чтобы не заметить, что шхуна крадется вдоль погранич-
ной полосы,  в чужое государство. А кордоны? Наши он, может, проскочит
ночью без огней. Но примут ли норвежцы? А вдруг поворотят обратно "По-
ветерь",  не желая иметь осложнений с Советами? Норвегия в интервенции
не участвовала,  той враждебности,  какая у англичан да американцев, к
Советской России не выказывает.
     "А все же рискну. Команде ничего не будет, а мне все равно пропа-
дать - так или этак..."
     В свои  планы Вавила посвятил только одного Обросима,  и то ввиду
крайней необходимости. Ряхин за десятую часть стоимости продал Оброси-
му склад и лавки.  Как ни прибеднялся Обросим, а сумел кое-что сберечь
в кубышке.  Кроме десятины,  правда, из него ничего выжать не удалось.
Одно  твердил:  "И  продать твой товар не успею - торговлю прихлопнут.
Станет на ноги государственная торговля - весь этот  нэп  похоронят  и
заупокойную спеть не позволят". И он, пожалуй, прав.
     "Так. Только так,  - окрепла решимость.  - Курс на Норвегию. Есть
там знакомые по прежним делам рыбопромышленники. Помогут первое время.
Шхуна еще крепка, - думал Вавила. - Найму команду, буду ловить треску,
сельдь.  Куплю дом либо усадьбу.  Есть золотишко, оно везде в цене. Не
то что бумажные ассигнации".
     Уходя, Вавила  выгреб из тайников золотые монеты царской чеканки,
кольца,  перстни и другие ювелирные изделия. То, что было в комнатах -
в комоде да шкатулке, оставил нетронутым, чтобы Меланья не заподозрила
неладное.
     Спустилась ночь. Качка усилилась, перешла в бортовую. Каюта захо-
дила ходуном.  Вавила встал с койки, накинул дождевик и вышел на палу-
бу. Там было все в порядке. Горели сигнальные огни. В рубке у штурвала
тенью шевелился Анисим. Свет от фонаря падал на его лицо снизу.
     Ветер дул с северо-востока - полуночник. По волнению, по характе-
ру качки Вавила определил: шхуна пересекает горло Белого моря.
     Он не  мешал Анисиму управлять судном,  вернулся в каюту.  Вавила
рассчитал время так,  чтобы Орловский мыс пройти рано утром, когда ма-
ячная команда, отстояв ночную вахту, погасит огонь и отправится на от-
дых,  а дневные дежурные только встанут ото сна.  Он бывал на маяке  и
знал существовавший там распорядок. Важно было поскорее пройти мыс не-
замеченным.
     ...Маяк остался позади.  Шхуна со свежим ветром ходко огибала се-
веро-восточную оконечность Кольского полуострова.  Справа по  борту  и
впереди раскинулись просторы Баренцева моря.
     Вавила вышел из каюты, заглянул в рубку:
     - Доброе  утро,  Анисим!  Сменишься - зайди ко мне.
     Анисим молча кивнул.
     Вскоре у руля встал второй кормщик - Николай Тимонин.
     - Садись,  Анисим,  - Вавила показал на рундук, обтянутый брезен-
том,  сам расположился в кресле,  у столика.  - Устал,  поди? Всю ночь
стоял на вахте!
     - Ничего,  не привыкать, - Анисим снял картуз, с видимым облегче-
нием провел руками по утомленному лицу.
     - Следующую ночь сам стану у руля. Ты будешь отдыхать.
     Вавила замялся, видимо, не зная, с какой стороны подойти к самому
главному, хотя об этом "главном" думал всю ночь и, кажется, все учел и
предусмотрел. Анисим набил табаком трубку и вопросительно посмотрел на
хозяина.
     - Кури,  - разрешил Вавила.  - Много лет ты служишь мне,  Анисим,
честно,  как и подобает истинному помору и мореходу.  И поэтому я тебе
во всем доверяю.  Думаю, что в это трудное время ты будешь со мной ря-
дом. За благодарностью моей дело не станет...
     Анисим насторожился,  кинул на хозяина удивленный взгляд. Но мол-
чал.
     - Обманывать тебя не стану, скажу прямо: я ухожу в Норвегу.
     Брови Анисима изумленно поползли вверх. Он вынул изо рта трубку.
     - Но ведь ты говорил - на Мурман,  за селедкой. Команда ничего не
знает. С твоей стороны...
     - С моей стороны,  - прервал его Вавила,  - нечестно скрывать  от
команды истинный замысел. Однако, признаюсь тебе, надумал я это только
сегодня ночью.
     - В Норвегу?  За товаром? В конце концов это не так уж и худо. Не
впервой нам в Норвегу ходить.  Только команду надобно предупредить  да
объяснить ей причину перемены курса. Я сделаю это.
     - Спасибо, Анисим. Но... видишь ли... дело в том, что в Норвегу я
ухожу  навсегда.  В Унду мне возврата нет.  Судя по всему,  купечеству
приходит конец. А я жить без своих судов, без торговли никак не мыслю.
Лучше уж сразу в гроб! Вот почему ухожу.
     Анисим, помолчав, спросил:
     - Только поэтому?
     - Да. Но ведь это для меня главное. Цель жизни моей. Годами я ко-
пил добро, своим горбом добывал в трудах великих. А теперь все это по-
терять?
     - Ну,  хорошо, - тихо сказал Анисим. - Понимаю тебя, Вавила Дмит-
рич. Но ведь я-то да и команда в Норвегу уйти не можем, не хотим! Куда
ж ты нас денешь? И ведь один ты шхуной не управишь!
     - В этом-то все дело.  Давай думать вместе, как быть. Вы бы могли
высадить меня на норвежском берегу и повернуть домой, - сказал Вавила,
размышляя вслух.  - Но что я буду делать там без  судна?  Один  выход:
придем в Норвегу - я договорюсь с властями,  чтобы вас отправили в Ар-
хангельск с первым же идущим на Двину судном.  Подмажу,  где  следует.
Команде при расчете выдам по двести, нет, по триста рублей, тебе - ты-
сячу целковых. Идет?
     - Рискованное  дело,  Вавила  Дмитрич.  Деньги одно,  а совесть и
жизнь - другое. А ну как норвежцы нас не пустят обратно, заарестуют?
     - Не  беспокойся:  золотишко вам откроет дорогу домой.  И визы не
потребуется. Любой капитан спрячет в трюме...
     - Думаешь,  так просто?  Не знаю... Ох, не знаю, Вавила. Нехорошо
ты задумал! Мужики ведь тебе доверяли. Да нас еще на границе задержат.
     - Уйдем ночью без огней.  Это я все обмозговал.  Знаю место,  где
можно будет проскочить.  Соглашайся. Решил я твердо. К цели пойду нап-
ролом! На пути не вставай!
     - Грозишь?
     - Нет. Но говорю прямо: мне надо уйти. У меня боле выхода нет.
     - Ты о себе только думаешь.
     - Нет. И о вас думаю. Договоримся: об этом знаешь ты один. Больше
никому ни слова. До самого перехода границы. Переходить будем ночью. Я
стану к рулю, ты заговоришь вахтенных.
     - Так нельзя. Надо, чтобы мужики знали, на что идут.
     - Узнают - не пойдут. Пустое говоришь.
     Родионов вытряхнул пепел из трубки,  набил ее снова.  Угрюмо раз-
мышлял, стараясь прятать взгляд от хозяина.
     - Надо подумать, - наконец сказал он.
     - Думать времени нет. Решай сейчас. - Вавила выдвинул ящик стола,
деловито достал наган и стал набивать барабан патронами.  Латунь гильз
тускло  поблескивала  при  слабом свете.  - Не вздумай команду мутить.
Помни: я хожу прямо и наверняка.
     - Ладно, - вздохнул Анисим. - Быть по-твоему.
     - А без обмана?  - недоверчиво спросил Вавила.  - Что-то уж очень
быстро ты согласился!
     - Дак как не согласишься-то?  Выбора и у меня нет.  Тем более что
ты и пугач показал...
     - Это просто так. Не обижайся. Ну, по рукам?
     Анисим не очень охотно протянул руку. Глаза его недобро блестели.

     Проснулся Вавила  уже днем и пошел на корму.  Когда вышел оттуда,
сзади кто-то крепко обхватил его локтевым сгибом за шею -  не  продох-
нуть. Хозяин рванулся, взмахнул руками - и руки схватили с двух сторон
дюжие мужики.
     - Вяжите  его линьком!  - спокойно сказал появившийся из-за рубки
Анисим. - Крепче, по рукам и ногам!
     Хозяина вмиг растянули на палубе,  спутали веревкой. Он бесновал-
ся, изрыгал проклятия:
     - Ах,  гады!  Хозяина-то эдак?  Разбойники! Анисим! Это ты продал
меня?  Паскуда!  Прохвост!  Забыл, сколько я для тебя добра делал? Ну,
погоди же.
     Анисима уже возле него не было.  Взломав дверь каюты,  он взял из
ящика стола револьвер.  Мужики, словно больного, втащили Ряхина в каю-
ту,  положили на койку. Привязали к ней крепко-накрепко морскими узла-
ми. Заботливо подложили под голову подушку, чтобы было удобнее лежать.
     - Спи до дому.  В целости-сохранности доставим.  У Меланьи очуха-
ешься, чайку напьешься. Дурные мысли из головы выбросишь!
     - Ах, гады, гады! Ах, разбойники! Хозяина-то эдак? - повторял Ва-
вила.
     - Молчи, а то рот законопатим паклей!
     - Ах, супостаты!
     Вавила рвался всем телом,  пытаясь освободиться от пут, дергался,
стонал,  говоря, что ему плохо, затекли руки-ноги. Но его стенания ры-
баки пропускали мимо ушей.  Потом он заплакал. Слезы текли по щекам на
подушку - слезы бессильной ярости и злости.
     Шхуна шла обратным курсом на Орловский мыс,  а оттуда - на Моржо-
вец.
     В каюте хозяина поочередно дежурили матросы, передавая друг другу
вороненый ряхинский револьвер. Вавиле сказали:
     - В Норвегу эдаким манером нам идти негоже.  Коммерческим рейсом,
законно - пожалуйста. А так - нет!

     В Унде  рыбаки  передали  Вавилу с рук на руки Панькину,  который
приставил к нему охрану,  вооружив ее все тем же револьвером. Домашний
арест на купца был наложен по решению сельсовета.
     Вскоре из Мезени на моторном боте прибыл следователь с двумя  ми-
лиционерами. Допросив Ряхина и свидетелей, следователь увез всех в Ме-
зень.  Пришлось туда ехать и Анисиму. Он сначала не хотел давать пока-
зания, ссылаясь на родственные связи с Вавилой, но его отказ во внима-
ние не приняли: надо было судебным порядком установить истину.
     Пустующий дом  Вавилы опечатали.  Фекле наказали присматривать за
скотиной.  По решению уездного исполкома, шхуну, бот, требующий ремон-
та,  карбасы  и другое промысловое снаряжение Ряхина передали коопера-
тивному товариществу "Помор".



     Сенокосная страда прошла быстро: спешили ундяне высушить и доста-
вить домой корм. Погода в этих краях изменчива. Бывает - зарядят дожди
на неделю, на две, а то и больше - пропало дело.
     Семьи работали на лугах в верховьях реки от темна до темна,  пока
видно.  Год был урожайный на травы:  они выросли высокие, густые, соч-
ные, и сено получилось хорошее, духмяное1.
     1 ДУХМЯНЫЙ - запашистый.

     Мальгины и Киндяковы косили вместе.  Силы поровну:  три мужика  и
три  женщины.  Тишка,  хоть и мал,  а неутомим и напорист.  От Густи в
косьбе отставал чуть-чуть.
     Когда трава высохла, сгребли ее в кучи, сносили к берегу. Спарили
вместе карбаса Дорофея и Родьки и уложили на них,  как на паром, сено,
чтобы  сплавить его вниз по течению.  Такие спаренные вместе карбаса с
сеном назывались стопaми.  Ефросинья,  Парасковья и Густя пошли  домой
берегом. А Дорофей с Родькой сидели у руля, огибая мелкие и каменистые
места.  Тишка на верху сенного вороха сделал себе ямку и угнездился  в
ней, словно кукушонок.
     Прибыли в деревню - новая забота: сносить сено на повети.
     Дул резкий холодный сиверко.  Несмотря на конец июля, было зябко.
Деревянными вилами-тройчатками Родька сгружал сено в копешки на берег.
Когда  он  поднимал  над головой ворох,  тот парусил на ветру,  и было
очень трудно удерживать его на весу. Немели плечи, мускулы напрягались
до предела. В ватнике становилось жарко - снимал его. Но тотчас же те-
ло охватывало стужей. И он снова, чертыхаясь, натягивал ватник на пле-
чи.
     Копешку укладывали на деревянные жерди-носилки.  Когда  набирался
порядочный ворох, Родька брался за передние концы носилок, а сзади се-
но поднимала Парасковья.  Нелегко было взбираться вверх по  глинистому
береговому откосу.  Старались идти в ногу, подбадривая друг друга. За-
носили копну на сеновал и, передохнув малость, снова спускались к кар-
басу.
     Рядом так же переправляли сено к дому Дорофей с Густей.

     Едва успел Киндяков закончить сенные дела - вызвали в контору.
     - Ну,  Дорофей! - весело сказал Панькпн, когда кормщик переступил
порог. - Принимай судно и - попутного тебе ветра!
     - Это как понимать? - спросил Дорофей, догадываясь, о каком судне
идет речь, но не зная, куда предстоит идти.
     - Пойдешь на "Поветери" в Кандалакшскую губу за сельдью.  Так ре-
шило правление.  С тобой,  правда, не советовались, но ты был на поко-
сах.
     - Ловить чем?  - спросил Дорофей, зная, что у кооператива сельдя-
ных снастей нет.
     - Вавила ходил на Мурман,  то бишь в Норвегию с кошельковым нево-
дом. Он в целости и сохранности. Еще послужит.
     "Вон как обернулось дело! - подумал Дорофей. - Вавилино судно те-
перь в кооперативе. И как скоро! Нда-а-а..."
     - А команда? - спросил он.
     - Насчет команды давай обговорим.  В рейс просятся те рыбаки, ко-
торые ходили с Вавилой. Им, видишь ли, обидно, что плавали зря - и не-
вод не обмочили.  Ничего не заработали,  а время потеряли.  Однако они
сделали доброе дело:  не дали Ряхину смыться за кордон.  Пожалуй, надо
бы их взять в команду вместе с Анисимом.  Он мог бы стать тебе хорошим
помощником. Согласен?
     - Согласен, - сказал Дорофей, повеселев.
     Он так истосковался по штурвалу! И уже потерял было всякую надеж-
ду.  О наважьем промысле зимой Киндяков вспоминал без особенного подъ-
ема: не привык норить2 снасти. Ему больше по душе зыбкая палуба, свист
ветра, упругий звон такелажа да кипенье воды в шпигатах3.
     2 Норить - затягивать рюжи под лед.
     3 Шпигаты  - отверстия в фальшборте для пропуска такелажа и стока
воды с палубы.

     - Хотелось бы взять Родьку Мальгина,  - сказал Дорофей.  - Грезит
парень морем! Подрос, окреп - будет ладный матрос.
     - Родьку? Возьми, пожалуй, - согласился Панькин.
     - Когда отплывать?
     - А хоть завтра.  Шхуна стоит на рейде в полной готовности. Дедко
Пастухов там кукует уж десятый день, охраняет...

     Шхуна отплыла  ранним  утром.  На берегу толпился народ.  Уходила
"Поветерь" в море от нового хозяина. Явление небывалое и преудивитель-
ное. Как водится, были пересуды:
     - Ноне "Поветерь" стала общественной, как ящик с деньгами у Пань-
кина в кабинете!
     - Да-а-а, времена! Суденышко у владельца отобрали, а самого хозя-
ина бог знает куда закатали!
     - И поделом! От родных мест в Норвегу бежать затеял!
     - Поплавал Вавила - и хватит. Пущай теперь мужики плавают.
     Как весной, Родьку провожала мать с Тишкой. Уходил Родька полноп-
равным матросом. Тишка гордился братом: шел рядом, цепляясь за Родькин
рукав,  и важно посматривал по сторонам,  время от  времени  поправляя
картузишко, сползавший ему на глаза.
     В толпе провожающих Родька заметил Густю.  Она прощалась с отцом.
На Родьку,  казалось,  не обращала внимания или не видела его. Но едва
он сел в карбас, услышал ее голос:
     - Род-я-я! До свидания!
     Оглянулся - Густя у самой воды машет ему  косынкой,  сдернутой  с
головы.  Он  снял кепку и степенно помахал ею девушке.  И когда карбас
отчалил и направился к шхуне, вдогонку неслось:
     - Доброй тебе поветери-и-и!
     Рыбаки многозначительно переглядывались. Дорофей поигрывал бровя-
ми,  кидая на Родьку оценивающий взгляд:  "Посмотрим, на что ты спосо-
бен. Достоин ли моей дочери?"

     На судне Родька старался вовсю. Каждую команду кормщика схватывал
на лету. К парусам его пока не ставили, велели присматриваться.
     Дорофей, приоткрыв дверь рубки, перекинулся с Анисимом нескольки-
ми словами.  Тот кивнул и, круто повернув штурвал, взял курс на остров
Моржовец. Рыбаки недоумевали:
     - Зачем повернул на север?
     - Обойдем Моржовец с этой стороны. Надо! - сказал Дорофей.
     Часа через  полтора  шхуна оставила слева по борту остров,  а еще
через полчаса на ней приспустили паруса и сбавили ход.  Дорофей, выйдя
на бак, подозвал к себе Родьку, вытянул вперед руку:
     - Вон там,  должно быть, погиб твой батя... Между Конушиным и Ор-
ловым мысами. Не повезло - ни к тому, ни к другому берегу не прибило.
     И снял шапку.  Родион жадно всматривался в серо-зеленый  простор.
Там без конца шли и шли волны,  одна догоняла другую. Вечное, неутоми-
мое движение...
     Над шхуной  висело одно-единственное облако - серое,  с округлыми
краями,  похожее на грозовое. Небо было в этот час удивительно ясным и
прозрачным,  с золотинкой. Но вдали, у черты горизонта еле различались
низкие,  густо подсиненные снизу осенние облака, предвещающие холода и
ненастье.
     - Прощай,  батя!  Вечная тебе память, - прошептал Родион, склонив
голову на грудь.
     Пройдя еще немного на север,  "Поветерь" описала полукруг и взяла
курс на юго-запад.






                                  1

     Дом Вавилы на угоре, обдуваемый со всех сторон крепкими холодными
ветрами,  пустовал.  В десятке саженей от него, под берегом, стоял бот
"Семга". На нем Вавила лет пять назад поставил дизельный мотор, приоб-
ретенный по случаю в Архангельске.  Однако бот был не на ходу: в шторм
повредило о камни днище,  и хозяин не успел  его  починить.  Сиротливо
накренившись  на правый борт,  суденышко обсыхало напротив опустевшего
купеческого жилья.  Мачта, словно сухостойное дерево без сучьев, наце-
ливалась на серые облака,  стаями плывущие по небу. В оттяжках посвис-
тывал ветер.
     На двери ряхинского дома висели замок и большая сургучная печать.
Жена Вавилы Меланья словно забыла о деревенском  хозяйстве:  писем  не
шлет и сама в Унду носа не кажет.
     Каждый день во двор аккуратно  являлась  Фекла  Зюзина,  задавала
двум  коровам и десятку овец-ярок с бараном корм из хозяйских запасов.
Подоив коров,  оделяла молоком детишек из семей  бескоровных  рыбаков,
потому что девать его было некуда. Так и повелось: к утренней и вечер-
ней дойкам являлись ребятишки с кувшинами, бидонами, чайниками, и Фек-
ла молча раздавала им молоко,  кидая из-под платка, повязанного по-мо-
нашески,  низко над бровями, равнодушные взгляды на мальчишек и девчо-
нок, одетых в рваные сапожонки, мешковатые, с родительского плеча пид-
жаки, кацавейки, полинявшие ситцевые платки.
     Жила бывшая кухарка замкнуто, редко появляясь на улице. Сходит за
хлебом в лавку и опять запрется в своей зимовке.
     Одна из ряхинских коров растелилась.  Фекла приняла телка, выдер-
жала его возле матери сколько требуется, а потом тихонько ночью приве-
ла на свой двор, так оправдав этот поступок: на Ряхина трудилась шесть
лет, не получая никакой платы, лишь за хлеб да обувку-одежку. Да и сам
Вавила поговаривал:  "Растелятся коровы - подарю тебе телушку.  Будешь
иметь животину. А то в хлеве у тебя поселились мыши да домовой".
     "Раз Вавилы нет, - а телка он мне обещал, - возьму и уведу, - ре-
шила Фекла. - Вернется, потребует - отдам обратно",
     Дом наглухо заперт для всех, кроме нее. С повети через сени в не-
го был внутренний, обычный для крестьянских изб ход, который Фекла за-
пирала сама,  храня у себя ключ.  Об этом в сельсовете знали, но ключа
не требовали,  надеясь, что Фекла зорко стережет хозяйское добро. Луч-
шего сторожа желать не надо.
     Фекла старалась как можно реже заходить в комнаты.  Пустота купе-
ческого жилья пугала ее.  На все - на мебель,  на одежду, даже на ком-
натные цветы лег густой слой пыли.
     Фекла не  тронула  ничего из хозяйского имущества,  даже не взяла
спичек, хотя они как-то понадобились.
     Но у нее кончались маленькие свои сбережения, стало не на что по-
купать, хлеб. В чулане у Ряхина стоял большой ларь с мукой, которой бы
хватило надолго. Но трогать муку она боялась. Подойдет к ларю - кажет-
ся, что Вавила стоит за спиной и вот-вот схватит ее за руку: "Куда по-
лезла? Хозяйское добро воровать?".
     И Фекла питалась молоком без хлеба. Оно вскоре приелось до тошно-
ты,  и  тогда  кухарка решилась пошарить в комнатах - не найдет ли ка-
ких-нибудь, хоть самых мелких, денег.
     Под вечер  она  отперла замок и пошла бродить по пустым хозяйским
покоям. Осмотрела ящики комода, буфета, платяной шкаф, обшарила карма-
ны оставленной одежды - пусто.  В спальне в ночном столике нашла двуг-
ривенный...
     Продать что-либо из вещей? Нельзя. По селу разговоры пойдут. Да и
кому продашь?  А вдруг скоро вернется хозяин...  Как она  будет  ответ
держать?
     Подумав, Фекла пошла к Обросиму. Тот принял ее неласково, и когда
она попросила у него денег, отказал:
     - Сам скоро пойду по миру.  Все товары кончились, Лавки надо зак-
рывать...
     Торговля у Обросима и впрямь шла плохо.  Фекла  окинула  взглядом
наполовину пустые полки. Из мануфактурной лавки Обросим перетаскал ос-
татки товаров в продуктовую. И теперь на полках вперемешку с закамене-
лыми  мятными пряниками и монпансье-ландрин в больших жестяных банках,
сушеной картошкой и крупой,  "сдобренной" мышиным пометом,  лежали не-
мыслимых фасонов и размеров башмаки,  завалящее, тронутое молью сукно,
свечи и ламповые стекла.  На стенах - хомуты,  не имевшие спроса,  так
как лошадей в Унде держали мало - некуда выезжать. В лавку лишь изред-
ка приходили ребятишки за ландрином,  который Обросим пустил  вразвес,
да  старухи за ламповыми стеклами.  Свечей не брали - невыгодно их па-
лить. Рыбкооп постоянно имел в продаже керосин.
     Вид Обросима вполне соответствовал его делам:  небрит, одет в ка-
кую-то засаленную ватную безрукавку, круглое лицо одутловато.
     Так Фекла  и ушла от него ни с чем.  Раздумывая о своем невеселом
житье-бытье,  вернулась она в ряхинские хоромы. Бродя по комнатам, за-
держалась  в  спальне у широкой никелированной кровати с пуховой пери-
ной. Подушки, простыни и одеяла увезла с собой Меланья.
     Фекла вспомнила,  что  лет пять тому назад,  когда еще она была в
горничных,  Ряхин однажды пришел из гостей изрядно под хмельком. Зава-
лившись на кровать в сапогах и костюме, он посмотрел на сверкающую ни-
келем ножку кровати и постучал по ней пальцем:
     - Думаешь, кровать-то железная, а она... золотая, - подмигнул Ва-
вила Фекле, которая принесла ему холодного квасу.
     Все это  припомнилось  сейчас Фекле с удивительной отчетливостью.
После некоторого колебания она задернула на окне занавеску и,  сбросив
с кровати перину, открутила дутые металлические шары. Перевернула кро-
вать вверх ножками - на пол выпали два новеньких,  блестящих,  царской
чеканки золотых пятирублевика.  Вавила,  видимо,  торопился и не успел
как следует вытрясти свой необычный тайник.
     Фекла еще постучала перевернутыми ножками об пол, но деньги боль-
ше не сыпались. "Ладно, пока хватит. На эти монеты можно какое-то вре-
мя жить.  И никто о них не знает,  кроме хозяина. А он еще неизвестно,
когда вернется".
     Привернув на место шары, Фекла аккуратно расстелила перину и выш-
ла из спальни.
     Но как  воспользоваться  находкой?  В кооперативную лавку с такой
золотой царской монетой не явишься:  могут заподозрить неладное. Золо-
то, как слышала Фекла от хозяина, можно обменять в банке или продать в
ювелирном магазине. Но в Унде не было ни банка, ни ювелиров...
     После долгих колебаний Фекла решила обратиться к Обросиму.  Явив-
шись к нему,  когда в лавке покупателей не было,  она положила пятерку
на прилавок:
     - Разменяй!
     Обросим удивленно вытаращил глаза, жадно схватил монету, повертел
в руках, попробовал на зуб.
     - Настоящий императорский пятирублевик. Где взяла? Украла?
     - Была нужда воровать.  Это мне Вавила Дмитрич  подарил  на  день
рождения. Долго хранила. Жрать стало нечего - приходится менять.
     Спрятав пятерку в карман, Обросим долго считал мелочь у конторки.
Потом высыпал в ладони Фекле горсть медяков и серебрушек. Фекла перес-
читала их - шесть рублей.
     - За золотую-то пятерку шесть? Ты что, рехнулся от жадности?
     - А сколько тебе надо?
     - Сам  знаешь сколько!  Сто рублей нонешними деньгами,  - сказала
она наугад.
     - Эка хватила!  Вот бери еще трешницу, - Обросим протянул ей кре-
дитку. - И хватит с тебя. А не хочешь, так поезжай сама в Архангельск,
там и обменивай.
     - Обираешь сироту! - кинула Фекла на него сердитый взгляд. - Чтоб
тебя черти на том свете на горячей сковороде зажарили!
     Обросим глянул ей в лицо - сытое,  румяное,  круглое. Усмехнулся:
"Ничего себе сирота!"
     - Спишь-то все одна? Прийти разве приласкать тя?
     - Ошалел, ей-богу, ошалел. Ты лучше давай меняй пятерку!
     - Все.  Боле не дам.  Касса у меня пустая. - Обросим не поленился
показать Фекле порожний ящик конторки.
     - Будешь мне должен, - строго сказала она и вышла из лавки.
     Скоро Фекле  надоело  ухаживать за хозяйским скотом,  да и запасы
сена кончились. Чем кормить скотину? И сколько можно хранить осиротев-
ший дом?  Она в сторожа не нанималась.  Когда вернется Ряхин?  Все эти
вопросы одолевали Феклу,  и по ночам она в тоскливом одиночестве долго
ворочалась в постели, терзаемая бессонницей.
     Когда Фекла пришла в правление кооператива,  Панькин  только  что
вернулся из сетевязальной мастерской. Он был в хорошем настроении: из-
готовление рюж к зимнему лову шло успешно.
     - А,  эксплуатируемый  класс явился!  - нарочито бодро и неуклюже
пошутил он. - Садись, Фекла Осиповна. С чем пожаловала?
     Фекла, старательно  расправив  сарафан,  чтобы не смять,  села на
стул и опустила на плечи платок.  С концов платка на грудь  скользнула
тяжелая, туго заплетенная коса.
     - Все шутишь,  товарищ председатель!  - она глянула искоса, впри-
щур. - Я по делу...
     "Ну и взгляд!  Наповал разит, как пуля из трехлинейки!" - подумал
Панькин.
     - Выкладывай,  что за дело.  - Он отодвинул в сторону счеты, кос-
тяшки крутанулись и замерли.
     - Тихон Сафоныч, когда Вавила приедет?
     Панькин, скользнув взглядом по бумагам на столе, ответил уклончи-
во:
     - Это неизвестно.  Но, в общем, не скоро. Как враждебный элемент,
он временно изолирован от общества.
     - Я  храню дом,  хожу за скотиной,  а мне никто за это не платит.
Власть теперь новая,  порядки другие,  а в моей жизни все  по-старому.
Куда это гоже?
     - Верно, Фекла Осиповна, Но решения исполкома насчет дома и вещей
Ряхина пока нет. Его лишили только средств промысла, чтобы не эксплуа-
тировал народ.  У него ведь в Архангельске жена да сын.  Не знаю,  как
быть с домашним имуществом.
     - Корм кончается.  Скотина скоро ноги протянет.  Я отвечать за ее
погибель не желаю. Освободите меня от этой обузы.
     Панькин подумал, озабоченно потер щеку.
     - Ладно. Переговорю в сельсовете. Что-нибудь придумаем.
     - Скорее думайте! Знаю вас, тугодумов! - требовательно промолвила
Фекла и, не удостоив Панькина взглядом, вышла.
     Когда Фекла явилась на второй день за  ответом,  Панькин  сообщил
ей, что исполком решил передать коров Ряхина рыбкоопу, который заводит
небольшое подсобное хозяйство,  а овец продать  рыбакам  и  вырученные
деньги положить на хранение или переслать Меланье в Архангельск.
     - Вот тут мы подготовили акт о том, что ввиду отсутствия кормов и
во избежание падежа продаем овец трудящимся рыбакам. Подпишись.
     Фекла долго читала акт, потом, подумав, не совсем уверенно поста-
вила свою подпись рядом с фамилиями Панькина и предсельсовета.
     - Теперь я свободна?
     - Да, а за домом присматривай. Ключ от внутренней двери у тебя?
     - Вот возьмите,  - Фекла положила ключ на стол.- Не нужен он мне,
и дом не нужен. Заберите, ради бога.
     - Ну ладно.  Ключ сдадим в сельсовет.  Можешь считать себя совсем
свободной.
     Фекла повеселела, вздохнула облегченно, словно свалила с плеч тя-
желый груз, и хотела было уйти, но Панькин удержал ее.
     - Вот что,  Фекла...  Девица ты молодая,  здоровая, собой видная,
красивая даже...
     Он помедлил,  подыскивая слова,  и Фекла,  простодушно решив, что
председатель, как Вавила и Обросим, будет к ней "подъезжать", прервала
его:
     - Завидки берут,  что тебе в женки не попала? Ночевать попросишь-
ся? Не выйдет!
     Панькин побурел, стукнул по столу рукой.
     - Глупости говоришь! Я о деле, а ты...
     - Не бей по столу!  - сухо оборвала Фекла. - Стол - божья ладонь.
В доме достатка не будет,  ежели по столу станешь лупцевать. Хозяйство
у тя немалое - полдеревни. Думай не только о себе!
     - Да помолчи ты,  дай слово сказать!  - взорвался Панькин.  - Как
теперь жить будешь? На что?
     - А тебе какое дело? На содержание к вашему брату не пойду.
     - Ну и дура ты, Фекла. Я хочу тебе доброе дело предложить. Послу-
шай-ка.  Ты бы могла сети вязать в мастерской.  Оплата хорошая, работа
постоянная.
     - Со старухами зад мозолить за иглой? Не обучена и не желаю.
     - Ну  тогда  что-либо другое подыщем.  Без работы теперь никто не
должен жить.
     - А у меня хозяйство есть. Телушка, изба, огородишко. Телушку мне
Вавила Дмитрич давно обещал...  Зачем его выслали? Он человек хороший.
Завидно стало, что богат?
     Она стала в дверях - статная, плечи покатые, пальцы точеные, буд-
то  не  работали  на ряхинской кухне.  Темные бархатные брови - словно
ласточкины крылья. А лицо холодное, недоступное, даже чуточку злое.
     Панькин знал  про телушку,  но решил на это махнуть рукой.  А про
Вавилу сказал:
     - С Ряхиным поступили по закону.  Весь народ одобряет. Тебе этого
не понять. Малограмотная ты и политически плохо подкована.
     - Где уж мне. Это ты подкован. Вон на сапогах-то, видать, подков-
ки: весь пол ободрал...
     Фекла повернулась и вышла. Панькин заглянул под стол: в самом де-
ле,  краска на полу была исцарапана.  Сапоги у председателя грубоваты,
каблуки  подбиты коваными гвоздями с выпуклыми шляпками,  чтобы дольше
не снашивались,  Панькин покачал головой и  улыбнулся  виновато.  "Эх,
девка!  По  какой дороге теперь пойдешь?  На язык востра,  но чую - не
враг нам", - подумал он.
     За телкой Фекла ходила как за малым ребенком, собирала по задвор-
кам мелконькую траву,  варила ее в чугуне,  сдабривая мукой и солью. К
зиме  запасала сено,  привозя его с верховьев реки на старой отцовской
лодке. Избу свою Фекла тщательно обиходила: достала краски и выкрасила
в зимовке пол,  по углам развесила запашистую луговую травку.  Зимовка
блестела от чистоты и ухоженности, и запах мяты и шалфея мешался в ней
с запахом стойких духов, купленных в кооперативе.
     Как ни экономна была Фекла в расходах, деньги, которые дал ей Об-
росим-Бросим,  все  же  кончились.  Она  опять пошла к купцу требовать
"долг".  Обросим рассердился,  сунул ей еще рубль и сказал,  чтобы она
больше не смела к нему приходить.
     - Иначе заявлю в сельсовет,  что ты Ряхина  ограбила,  золото  из
тайников выгребла!
     - Ах ты бессовестный! Как ты можешь мне такое говорить? Я же ска-
зала, что пятирублевик подарил хозяин! - набросилась Фекла на торговца
и уже с порога крикнула: - Наври только на меня, охламон несчастный! Я
те глаза уксусом выжгу. Я на все способная. Помни!
     На том они и разошлись.
     Зимой Фекла выходила на лед ловить на уду навагу. Долбила во льду
лунку,  садилась на опрокинутую деревянную кадушку,  накрывшись старым
овчинным тулупом,  и за день выдергивала из реки полторы-две сотни на-
важин. Рыбу сушила в русской печи, делая запасы на лето.
     Видеть женщину  на реке с удочкой в руках - не диво для поморской
деревни.  В горячие дни хода наваги на лед высыпали и молодые девки, и
замужние женщины,  и старухи. И добывали немало рыбы. Зимой навага го-
лодная и жадно хватает не только наживку из корюшки,  а и всякую ерун-
ду, надетую на крючок, вплоть до кусочков цветной тряпки, клеенки, бу-
маги.



     Январь 1930 года был лют.  Скованы льдом реки, сугробы в проулках
слежались.  Возьмешь  в руки глыбку снега - звенит,  словно новенькая,
только что обожженная на огне глиняная кринка.  По ночам в темно-синем
небе играют сполохи северных сияний.
     - Лютует зимушка! - говорит Парасковья, сидя за прялкой и посмат-
ривая на разузоренные окна. - Скоро Аксинья полузимница. Аккурат сере-
дина холодов. От Аксиньи зима пойдет на спад.
     На столе потрескивает фитилем лампа-десятилинейка,  собрав вокруг
своего огонька немногочисленную семью Мальгиных.
     В прошлом году в Унде открыли семилетку.  Тишка,  уже шестикласс-
ник, морща лоб и покусывая конец карандаша, пытается одолеть математи-
ческую задачу.
     Родион вяжет сеть.  Игла, как живая, бойкая рыбка снует взад-впе-
ред в умелых руках.  Вязка сетей - непременное занятие поморов долгими
зимами.  На этот раз Родион готовил сетку с крупной ячеей - поплавь на
семгу.
     За три года плавания с Дорофеем на "Поветери" парень  неузнаваемо
изменился:  раздался в плечах,  черты лица стали резче, кожа приобрела
на морских ветрах смугловатый оттенок,  ростом вымахал чуть не под по-
толок.  Мать,  редко видя старшего сына дома,  удивлялась и радовалась
происходящим в нем переменам:  "Настоящий мужик!  Вылитый отец... Да и
пора уж повзрослеть: девятнадцать исполнилось!"
     Тишка тоже подрос.  Тот больше в мать - кареглаз,  волосы темные,
жестковатые, лицо круглое. Сама Парасковья заметно постарела после ги-
бели Елисея.  На лице прибавилось морщин. Волосы тронула седина, живой
блеск в глазах стал гаснуть: нет-нет да и проглянет в них туманным об-
лачком печаль.  По ночам иной раз схватывало сердце.  Оно билось  час-
то-часто, а потом вдруг замирало: казалось, вот-вот остановится...
     Жить ей было не так уж трудно.  Дети большие. Родька стал хорошим
добытчиком.  Тишка лишнего не требовал. Семья жила небогато, но в дос-
татке.
     Парасковья жалела,  что старшему сыну не пришлось дальше учиться.
Сам наотрез отказался,  хотя мать знала,  что учиться ему очень  хоте-
лось.
     - Как жить будем?  Тишка мал еще, зарабатывать некому. Нет, мама,
я уж начал плавать и теперь буду постигать морское знанье,  - рассудил
Родион.  - Учиться жребий выпал Тишке. Пошлем в Архангельск, в морскую
школу - капитаном либо штурманом станет.
     В свободное время Родион пристрастился к чтению. В библиотеке из-
бы-читальни  он перебрал почти все книги.  Читальней заведовала Густя,
ее посылали в Архангельск на курсы культпросветработников. Родион каж-
дый вечер заглядывал в читальню и,  сказать по правде,  не только ради
книг.
     Густя моложе  Родиона  на два года.  В семнадцать лет все девушки
красивы, но Густя выделялась среди сверстниц. Походка легкая, быстрая,
из-под тонких бровей,  из синевы глаз льется мягкий свет.  Пышные вол-
нистые волосы она заплетала в косу, голову держала высоко и гордо. Ка-
залось, что она смотрит на людей с высоты своей недоступности. На деле
же Густя была бойка, языкаста, но не заносчива.
     Хорошая дружба Густи и Родиона, возникшая еще в раннем детстве, с
годами укрепилась. Родители, конечно, знали об этом. Парасковья с про-
ницательностью и ревнивостью,  свойственной матерям, давно приглядыва-
лась к девушке и, к великому своему удовольствию, находила в ней толь-
ко хорошее.  И Дорофей Киндяков видел,  что Родион любит и бережет его
дочь.
     Унденские старухи, которым делать больше нечего, кроме как целыми
днями выглядывать в окна,  завидев дружную  пару,  оживлялись:  "Скоро
быть  свадьбе.  Повезло парню - Дорофеева дочь и умна,  и баска.  Да и
сам-от Родион торова-а-а-атой!"1
     1 Тороватый - талантливый, удачливый, положительный во всех отно-
шениях человек (мести.).

     Плавая с Родионом на шхуне, Киндяков замечал, как из угловатого и
неумелого подростка-зуйка парень превращается в настоящего  мужика,  и
радовался этому.
     Жители побережья сами себя редко называли поморами.  Зато превыше
всего  у них ценилось звание мужик.  В этом звании была высшая степень
уважения к человеку, признание его самостоятельности.
     В последнем  рейсе,  осенью прошлого года,  Дорофей как-то сказал
Родиону:
     - Теперь вижу,  Родька, что ты настоящий мужик! Опора матери, на-
дежа деревни...
     ...Поработав час-другой с иглой,  Родион нетерпеливо посмотрел на
будильник,  который вот уже добрый десяток лет отмерял  время  в  избе
Мальгиных, и взялся за полушубок:
     - Пойду, мама, погуляю.
     Мать улыбнулась за прялкой,  подумала: "Говорил бы прямо - по Ав-
густе соскучился!"
     Тишка еще не научился скрывать свои мысли:
     - На этакой-то стуже с Густей собак на улице дразнить?  Надень-ко
лучше оленьи пимы.  Катанки-то, верно, мокрые, худо высохли. Ноги при-
морозишь.
     Родион шутливо потянул его за ухо.
     - Малолеткам не следует совать нос в дела старших!
     - Так шило в мешке не утаишь. Все знают, что вы с ней дрожки про-
даете2 на улице каждый вечер.
     2 Продавать дрожки - дрожать от холода, зябнуть (местн.).

     Ближе к  окраине села,  в конце проулка,  на возвышенном открытом
месте безмолвствовала старая деревянная церковь. Дверь у нее заколоче-
на.  А  неподалеку  призывно светились окошки бывшего поповского дома,
занятого под избу-читальню.  Приходский священник отец Елпидифор сразу
после  разгрома  интервентов,  когда  в  Унде  установилась  Советская
власть,  уехал,  и теперь богомольные старухи  самостоятельно  правили
церковную службу по избам, возле икон и лампад.
     А домом попа завладела молодежь. В большой комнате сколотили сце-
ну,  поставили скамьи - для зрителей, в маленькой разместили библиоте-
ку.
     В избе-читальне шла репетиция.  Готовили спектакль к предстоящему
Дню Красной Армии.  На сцене, не зная, куда девать длинные руки, стоял
смущенный  Федор  Кукшин,  а перед ним,  потупясь,  с грустным видом -
Сонька Хват.  Из-за кулис выглядывали другие участники,  ожидая, когда
придет их черед выступать.
     На передней скамье в накинутом на плечи полушубке с текстом пьесы
в  руках сидела Густя и,  как учительница в школе,  объясняла Кукшину,
что от него требуется:
     - Ты.  Федя, играешь роль красного бойца. У тебя должен быть отк-
рытый прямой взгляд и решительное выражение лица.  И в то же время  ты
нежен и ласков к любимой девушке.  А ты стоишь как на похоронах и роль
мямлишь,  словно бы из-под палки. Куда гоже? Давайте повторим все сна-
чала. Начинай со слов: "Дорогая Ольга..."
     - Дорогая Ольга!  Вот и пришло времечко нам расставаться.  Уходит
утром наш эскадрон снова в поход...
     - Жест! Жест нужен! - подсказала Густя.
     Федька поднял  руку,  широко развел ею в воздухе и высоко вскинул
подбородок.
     - Вот так, - одобрила Густя.
     - ...И помни, Оленька, что, если придется, умирать я буду с твоим
именем на устах!
     Тут зазвенел высокий Сонькин голос:
     - Ах, милый Николай! Любовь наша отведет от тебя злую пулю. Я бу-
ду ждать тебя...
     - Теперь целуйтесь,  - шепнула Густя. - То есть сделайте вид, что
целуетесь.
     Сонька подошла  к Федьке,  стала на цыпочки и с трудом дотянулась
до подбородка Кукшина.
     Родион, пряча улыбку, следил за репетицией. Дождавшись, когда она
закончилась и когда Густя прошла в библиотеку,  положил перед  ней  на
барьер зачитанный томик "Тружеников моря".
     - Принес я тебе Виктора Гюго. Нет ли еще чего-нибудь интересного?
     - Выбирай сам, - Густя откинула дощечку, открыв в барьере проход.
     Родион молча стал хозяйничать на полках. Часть книг закупил в Ме-
зени  сельсовет,  остальное  комсомольцы собирали по избам.  У жителей
нашлось немного: комплекты старых журналов, настольный календарь, сти-
хи Лермонтова, Пушкина, Некрасова, Кольцова.
     Перебирая книги,  Родион то и дело поглядывал на Густю. Она раск-
ладывала  по ящикам какие-то картонки,  бумажки.  Подкравшись к ней на
цыпочках, Родион обнял ее сзади, поцеловал в теплую тугую щеку.
     - Сумасшедший!  -  с мягким упреком сказала Густя.  - Разве можно
так-то? Я на работе. И тут культурное учреждение...
     - Так  ведь я тоже культурно,  - ответил Родион.  - Вот я выбрал:
"Ташкент - город хлебный". Про хлеб, значит...
     - Нет, про голод, - возразила Густя.
     - Как же: хлебный город - и голод?
     - Прочти, узнаешь.
     Он смотрел,  как Густя старательно пишет, часто макая перо в чер-
нильницу, и ему вспоминался тот вечер на берегу, когда она стояла воз-
ле ряхинской шхуны - маленькая, худенькая, стянув концы платка на гру-
ди,  и глядела на него испытующе,  подзадоривая:  "Ну, полезай на кло-
тик!"
     А теперь  ее  руки  стали округлыми,  ямочки на щеках углубились,
плечи налились здоровьем.  Светлые волосы,  заплетенные в косу, слегка
вились у висков крупными кольцами.



     Фекла удивилась  несказанно,  когда  однажды  в воскресенье к ней
явился Обросим-Бросим.  Принаряженный - в расписных новых валенках,  в
бараньей бекеше, крытой дорогим старинным сукном, правда, кое-где тро-
нутым молью, в шапке из оленьего меха с длинными ушами, какие носили в
тундре пастухи оленьих стад.
     - Здравствуй-ко, Феклуша! Каково живешь-то? - спросил он от поро-
га.
     Фекла вышивала в пяльцах конец утиральника.
     - Спасибо. Вашими молитвами живу, - суховато ответила она на при-
ветствие.
     - Можно пройти-то?
     - Проходи,  садись, - великодушно разрешила хозяйка. - Когда долг
отдашь?
     - Долг не веревка... Зашел вот тя навестить. В деревню не показы-
ваешься. Думаю, не прихворнула ли...
     - Еще того не хватало!  - Фекла сняла верхний обруч пяльцев,  пе-
редвинула ткань и снова зажала ее обручем.
     - Слава богу!  Слава богу! - торопливо пробормотал Обросим, поло-
жив  на край стола бумажный кулек.  - Вот гостинчиков тебе...  от всей
души! Вавилы тепери-ча нету, - лицемерно вздохнул купец. - Некому тебя
побаловать вкусным-то.
     - С чего бы... гостинцы?
     - Просто так, из уважения.
     Обросим молча осмотрел  жилище  одинокой  девицы,  удовлетворенно
крякнул.
     - Живешь ты чисто,  уютно. Следишь за избой. Видать - золотые ру-
ки. Чего тако вышиваешь-то?
     - Утиральник.
     - Ох и рукодельна женка будет. Когда замуж-то выйдешь?
     - Мой жених еще не родился.
     - Ой ли? Женихов на селе не счесть. Парни все - что надо!
     - Парней много, а женихов не видно.
     - Не умеют ухаживать нонешние парни. Эх, вот мы, бывало...
     Обросим оживился,  намереваясь рассказать что-то, тряхнуть стари-
ной, но Фекла его прервала:
     - Ты по делу?
     Купец обиделся, помолчал и начал вкрадчиво:
     - Есть у меня на примете женишок для тебя, Феклуша. Вальяжный па-
рень.  Здоровушший: силы что у медведя! Послушный, тихий. Такая женка,
как ты,  вполне из него веревки может вить.  И собой пригляден. С лица
чист. Трудолюбец!
     - Это кто же?  - поинтересовалась Фекла,  любуясь  своим  узором.
Глаза ее радостно светились от того, что вышивьа удалась.
     - Всем известный своей скромностью Митрей Палыч Котовцев.
     Фекла уронила пяльцы на колени, уставилась на Обросима изумленно.
     - Это Митюха-то? Митюха-тюха? - и принялась хохотать: грудь ходи-
ла ходуном под кофтой.  На глазах даже выступили слезы. - Это ты, зна-
чит, пришел сватом? Племянника своего двоюродного хошь оженить? Ловко!
     - Да-с,  Фекла Осиповна. И я нахожу для вас это предложение шибко
выгодным.
     - Правда?  -  спросила  Фекла и вдруг зажала нос свободным концом
утиральника.
     - Истинный крест! - Обросим мелко-мелко перекрестился.
     - Фу!  Чем от вас таким пахнет?  Никак, нафталином? Подите-ка до-
мой.  Будет каметить-то1. Когда потребуется, найду себе пару сама. Ни-
каких сватов не надобно. А гостинцы заберите.
     1 Каметить - нелепо и не к месту шутить, от искаженного "комедия"
(мести.).

     Она проворно открыла дверь в сени:
     - Скатертью дорога!  Всю избу провоняли!  Эку шубу напялили!  Ви-
дать, бабкина? Когда долг мне отдашь?
     Обросим вскочил,  надел шапку,  от волнения и обиды не мог вымол-
вить ни слова и попятился к двери, побурев:
     - Ну ты... ты... исчадие адово! Ты еще спохватишься! Таким парнем
брезгуешь? - наконец обрел он дар речи. - Спохватишься!
     - И не подумаю!  - Фекла расхохоталась ему в  лицо  и  захлопнула
дверь, когда он вышел. Потом, увидев кулек, выбежала на крыльцо. - Ку-
лечек-от забыл! Об-роси-и-им! Возьми!
     Купец, не оборачиваясь,  махнул рукой и, словно клубок, покатился
по дороге.
     Фекла развернула кулек и вытрусила гостинцы на тропинку. Конфеты,
пряники, орехи - все рассыпалось по снегу.
     Мимо пробегали ребятишки.  Увидев этакое диво на снегу,  кинулись
подбирать с гомоном и смехом.
     - Фекла гостинцы посеяла!  Гости-и-инцы!  Налетай,  ребята! Все -
даром!
     Обросим первым пришел к Фекле со сватовством. Своим дальним соро-
дичам Котовцевым он обещал уломать девку, похвалялся, что против тако-
го свата, как он, Фекле не устоять. Однако не вышло.
     В Унде немало было молодых парней,  и все  они  заглядывались  на
пригожую девушку.  Не один из них тайком вздыхал по ней. Даже семейные
степенные мужики и те, встретив Феклу на улице, не могли удержаться от
того, чтобы не обернуться и не посмотреть ей вслед.
     Фекла довольно редко появлялась среди людей. И заговаривать с ней
решались  лишь  немногие,  наиболее отчаянные и самоуверенные ухажеры.
Парни обижались на нее. Нередко обида переходила в открытую неприязнь.
Отвергнутые ухажеры изощрялись в злоумышленных проделках. Не раз ночью
кто-то заваливал ее крыльцо горой снега.  На святки у нее  раскатывали
поленницы с дровами.  Но Фекла стойко переносила все это. Ее силушки с
избытком хватало,  чтобы одним нажимом плеча дверью расчистить крыльцо
и не раз заново уложить дрова.



     В минувшем году, хотя промысловая обстановка на Канине была неус-
тойчивой, рыбаки "Помора" все же выполнили договор с кооперацией, сдав
ей  около  трех тысяч пудов наваги,  выловленной за три месяца.  Семьи
членов товарищества оказались более обеспеченными,  чем семьи рыбаков,
промышлявших  по старинке своими снастями и сдавших уловы частным тор-
говцам.
     Но богачи  еще цепко держались за мужика.  Скупали у него навагу,
семгу, всеми правдами и неправдами добывали ходовые товары и старались
соперничать с кооперативными магазинами. Обросим, когда торговать ста-
ло нечем,  проявил не свойственную ему прыть:  нанял у  долгощельского
промышленника Стамухина бот и сходил в Архангельск за товарами. Достал
там кое-что,  по окрестным селам закупил продовольствие и на  какое-то
время вдохнул жизнь в свою хиреющую торговлю.
     У рыбаков "Помора" было явное преимущество перед частниками: коо-
перация  снабжала  их всем необходимым.  Однако у товарищества не было
своего флота,  и оно вынуждено было большей частью промышлять близ по-
бережья. На Канин по осени шли ледокольным пароходом, а обратно - сан-
ным путем,  через Несь.  В море артель посылала только "Поветерь". Вот
уже четвертый год шхуна исправно служила рыбакам. По весне Дорофей вел
ее на тресковый промысел, в августе - сентябре - на сельдяной. Но кор-
пус шхуны поизносился,  появилась течь. Недолговечен деревянный парус-
ник: судно начинало стареть.
     Длинными зимними  вечерами  Дорофей от начала до конца прочитывал
все газеты.  Густя приносила их пачками, во временное пользование - до
завтра. Надев валяные обрезки, Дорофей садился в кухне к столу, прила-
живал на ламповое стекло бумажный абажур и погружался в изучение  "те-
кущей жизни".  Читал медленно, чуть ли не по складам. Засыпая в горен-
ке, Густя слышала в открытую дверь шелест бумаги, отцовские сдержанные
вздохи да покашливанье. Иногда тянуло махорочным дымком.
     Газеты писали о коллективизации.  Везде прищемляли хвост кулакам,
а те огрызались.  В Тамбовской,  Воронежской и других губерниях кулаки
хватались за обрезы, ночами убивали партийцев, активистов, деревенских
селькоров.
     "Вот оно как дело-то оборачивается! - думал Дорофей. - Кровью! До
стрельбы доходит!  А у нас будет ли колхоз?  Земли обрабатываемой нет,
ундяне всю жизнь скитаются по морю да по озерам  в  поисках  добычи  и
пропитания... Может, у нас обойдется кооперативом?"
     Но вот в краевой газете стали появляться заметки о колхозах, соз-
даваемых на Севере.  Вскоре Панькина вызвали в Мезень,  откуда он вер-
нулся озабоченным и как будто чем-то встревоженным.  Местный актив за-
седал в помещении сельсовета до глубокой ночи:  что-то обсуждали, спо-
рили, непрерывно палили махорку.
     Все село знало, что в Совете заседают и что надвигаются опять ка-
кие-то перемены в жизни.  От одного к другому передавалось новое и  не
совсем понятное слово: колхоз.

     Глухой февральской ночью к избе Обросима со стороны реки прилете-
ла оленья упряжка. На нартах сидели двое: ненец проводник и долгощель-
ский  промышленник Стамухин,  тот,  у которого Обросим нанимал бот для
поездки в Архангельск.
     Такому визиту  Обросим не только не обрадовался,  но был им напу-
ган.  Невысокий широкоплечий Стамухин с колючими,  глубоко посаженными
глазками выглядел встревоженным и хмурым.  Сбросив совик, он обнял хо-
зяина и попросил чаю.
     - Весь промерз.  Олешки несут, как шальные, да еще ветер навстре-
чу, - сказал хриплым, будто смерзшимся голосом.
     Обросим проводил гостя в горницу, согрел самовар. Ненцу подал еду
на кухню.
     Грея руки о тонкий стакан с чаем, Стамухин начал разговор.
     - Конец нам приходит, Обросим! О колхозах слыхал?
     - Кое-какие слухи по деревне идут.
     - У нас на днях собрание будет. Насчет колхоза.
     - И у нас тоже. Вавилу упекли, - покачал головой Обросим, плотнее
запахивая ватную стеганку-душегрейку.  - Теперь, чую, за меня возьмут-
ся.
     - Как у тебя торговля? Товар есть? - спросил гость.
     - Полки пустые. Все распродал. Одна заваль осталась. Никто не бе-
рет.
     - Распродал - хорошо.  Деньжонки надо подальше прятать. На черный
день.
     - Было бы что прятать. У меня в мошне ветер ходит. Все запасы от-
дал Вавиле.
     Помолчали. Разогретый чаем гость стал словоохотливее.
     - Надо им палки в колеса сунуть, пока не поздно.
     - Кому?
     - Сельсоветчикам да партейцам.  У них ведь все идет по  голосова-
нию.  Как  народ руки подымет - значит "за".  А не подымет народ рук -
по-ихнему не быть.
     - У ихних колес спицы дубовые.  Переломают наши палки, - вздохнул
Обросим.
     В глубине души Стамухин тоже понимал это. Он не был глуп и наивен
и знал, что коллективизация идет повсюду и что изменить ход событий ни
он, никто другой не в силах. Однако примириться с этим он не мог и по-
тому звал к действию.  Может быть,  удастся выиграть  время,  избежать
раскулачивания и скрыться. Он сказал:
     - Сидеть сложа руки тоже не годится. Надо народ подговорить, что-
бы за колхоз не голосовали. Тогда и колхоза может не быть...
     - Не верится в это. Все равно сделают по-своему.
     - Верится не верится, а другого у нас выхода нет. Надо потихоньку
с народом говорить как следует,  убедительнее... Знаешь, что я посове-
тую? Подвинься-ко ближе...
     Обросим сел поближе к гостю.  Шептались долго.  Ненец в кухне лег
на лавку и захрапел, разморенный теплом.
     Ночевать Стамухин не остался, сказал:
     - Пока темно - уеду, чтоб не видели.
     Обросим не удерживал его.
     А днем  к Обросиму пришла Степанида Клочьева,  вдова бывшего цер-
ковного старосты,  тощая пожилая женщина.  Пальтишко,  валенки, ветхий
старый полушалок, повязанный низко по самые брови, - все черное, слов-
но траурное. Как всегда, Степанида появилась предобеденное время, что-
бы поесть в купеческом доме.
     - Что такое творится-то,  Обросим Павлович? - заговорила она глу-
ховатым  голосом.  -  Опять в Совете затевают какой-то колхоз.  Что ни
день - все новости. Куды еще докатимся с новой-то властью?
     Обросим подал знак жене,  чтобы накрыла на стол, и заговорил спо-
койно, убежденно:
     - Опрометчиво они поступают.  Колхоз в поморском селе - дело пус-
тое, несбыточное. Земли-то у нас нету! Чем мы живем? Рыбным промыслом.
Что станут обобществлять?  Море.  Так ведь оно испокон веку общее.  От
бога дано. У нас ведь как? То уловистый год падет, то ничего не пойма-
ешь...
     Степанида слушала внимательно, высвободив из-под седых волос ухо.
Глаза ее встревоженно бегали по сторонам.
     - Истинно так, Обросим Павлович! Золотые твои слова!
     - Да....Я,  конечно,  против  власти ничего не имею.  Власть есть
власть, она мне худа не причинила. И без власти жить вовсе нельзя. Од-
нако  думать надо.  Сплеча рубить - людей морить.  Есть кооператив,  и
ладно.
     - Да и кооператив-то тоже не пришей кобыле хвост. Лучше мужики не
зажили.
     Степанида сняла полушалок и пальто: ее пригласили к столу.
     - Кооператив - это еще куда ни шло,  - возразил Обросим. - А кол-
хоз - лишнее. Народ-от не знает, какими последствиями это грозит. Рыба
идет на человека тихого,  скромного, богу угодного. А тут его и не бу-
дет. Колхоз не от бога. В колхозные невода и рыба-то не пойдет. Кабы я
мог,  сам бы пошел рассказать людям об этом.  Да не  могу.  Прихворнул
нынче,  - Обросим сунул руку за спину,  поморщился,  словно от боли. -
Поясницей мучаюсь. Ра...ра-ди-ку-лит!
     Степанида мигом смекнула что к чему.
     - Пошто вам-то ходить?  Найдутся добрые люди,  без вас с  народом
обговорят. У меня ведь есть подруги-то, коим довериться можно.
     - Ну,  это тебе виднее, - уклончиво обронил хозяин. - Ешь-ко поп-
лотнее. Нынь мороз, так пищи много требует...
     - Спасибо, Обросим Павлович.
     Степанида наелась  до  отвала,  поклонилась  хозяевам,  оделась и
шмыгнула за дверь.
     На вечер  Обросим пригласил в гости несколько нужных ему для дела
баб.  Состоялось чаепитие с пряниками да баранками.  За столом,  кроме
Степаниды,  сидели работница Обросима Анна, кормившиеся у него же лет-
ней поденщиной две пожилые вдовы да сектантка Марфа,  имевшая  влияние
на многих набожных женщин.
     Обросим вволю напоил и накормил баб. И, ведя речь о том, что кол-
хоз  принесет "разоренье да светопреставленье",  уговорил женщин соби-
рать по избам подписи против колхоза. Каждой дал лист бумаги, где было
написано-
                         "Мы, трудящие рыбаки села Унды, полагаем, что
                    прежняя жизнь нас вполне ублаготворяла. Так жили
                    наши отцы и деды, и мы так желаем. А в колхоз идти
                    нам не с руки. В чем и расписуемся".
                    Дальше должны были следовать подписи.
     - Заходите не во всякую,  избу,  а с выбором! - предупредил Обро-
сим.  - Где люди ненадежные,  приверженные к новому режиму и  забывшие
бога, - к тем не показывайтесь. Выдадут!

     Партийная ячейка дала Родиону и Густе поручение поговорить с Фек-
лой Зюзиной.
     Та мыла пол,  когда они вошли к ней в сени.  Дверь в зимовку была
отворена. Подоткнув подол, хозяйка охаживала мокрой тряпкой половицы у
самого порога.
     - Можно к вам, Фекла Осиповна? - спросила Густя. - Только, кажет-
ся, не вовремя мы явились...
     - Проходите. Я кончаю. Сейчас руки вымою.
     Она забрякала умывальником,  опустила юбку, закрыла дверь и молча
села, пытливо вглядываясь в молодые лица гостей, свежие, румяные с мо-
роза.
     - Фекла Осиповна,  - начала Густя. - Скоро в селе будет собрание.
Мы вас на него приглашаем. Там речь пойдет об организации коллективно-
го хозяйства. Это дело очень важное, и мы надеемся, что вы, как бывшая
батрачка Ряхина,  человек, живший много лет подневольно, представитель
бедноты, всей душой поддержите колхоз...
     Фекла невозмутимо молчала, не сводя глаз с Родиона.
     - А что это такое - колхоз?
     Теперь заговорил Родион,  слегка смущаясь под внимательным взгля-
дом хозяйки:
     - Все рыбацкие семьи объединятся в одно большое хозяйство, станут
работать вместе, а получаемые доходы делить поровну...
     - Не совсем точно, Родя, - мягко поправила Густя. - Не поровну, а
по трудовому участию: кто работает лучше, тот и получит больше.
     - Да, - продолжал Родион. - Это ты верно поправила. Так вот, зна-
чит,  Фекла Осиповна...  По деревне ползут всякие слухи, что, дескать,
колхоз не нужен, он пустит рыбака по миру и прочее. Это неверно. Такие
слухи пустили кулаки, чтобы народу ум замутить. Им, кулакам-то, колхоз
как нож к горлу. Вот они и стараются помешать Советской власти...
     Фекла, сощурившись,  посмотрела на Родиона.  На губах ее блуждала
непонятная улыбка.
     - Мне в колхозе делать нечего,  - вдруг отказалась она наотрез. -
Мешать вам не стану, но и вступать в колхоз не буду. Мне и так хорошо.
     - Зря,  Фекла Осиповна, - с досадой сказала Густя. - Все вступят,
а вы одна останетесь.
     - Одна голова не бедна,  а бедна - так одна. Вы вот агитируете за
колхоз,  а недавно у меня был другой агитатор: против! И подписать бу-
магу заставлял, да я не подписала.
     - А кто был? - спросил Родион.
     - Не скажу. Сами разберетесь.
     - Он  же  враг Советской власти!  Кулацкий прихвостень!  А вы его
назвать не хотите! Врагов укрываете?
     Фекла поняла, что разговор идет нешуточный.
     - Старостиха Клочьева была...  Она по всем  избам  бродит,  будто
Христа славит. Стерва старая! Ей в могилу пора, а она людей мутит.
     - Так вы все же подумайте,  Фекла Осиповна, - еще раз обратился к
ней Родион. - В колхозе вам будет легче жить.
     Фекла отмолчалась.  А когда Родион и Густя ушли,  подумала: "Ишь,
ходят,  агитируют.  Видно,  нужна - раз пришли. А я подожду. Посмотрю,
как все это обернется".
     Она разостлала на подсохшем полу пестрые домотканые дорожки,  по-
дошла к зеркалу и долго разглядывала свое лицо:  не появились ли  мор-
щинки, не подурнела ли.
     Родион сказал Панькину,  что Клочьева ходит по избам  и  собирает
подписи.
     - Знаю, - угрюмо отозвался Панькин. - И еще кое-кто ходит. Контра
проклятая!
     - Все дело испортят! Надо арестовать! - предложил Родька.
     - Нельзя.  Рыбаки  скажут:  вот  он,  колхоз-то - сразу людей под
арест. А что дальше будет? Убеждать людей надо словом.
     Панькин и сам отправился по домам рыбаков. Поначалу свернул к из-
бе Иеронима Пастухова.
     Дедко Иероним  поколол на улице дровишек - вспотел,  а когда клал
дрова в поленницу,  озяб на морозе и простудился. Лежа на горячей печ-
ке, он давал наставления своей старухе:
     - Дрова-то не забудь на ночь в печь сложить,  чтобы просохли.  Да
кота выпусти. Вишь, вон просится на улицу. Еще застолбит тебе угол!
     Старуха выпихнула кота за дверь, в сердцах бросила:
     - Угомонись, старый. Надоел! Иероним обиженно заворочался, заохал
преувеличенно-страдальчески:
     - Дала бы аспирину! Там в бумажке на божнице был...
     Старуха полезла за лекарством.  В бумажке были разные  порошки  и
пилюли.  Разобраться в них она не могла и потому сунула мужу все,  что
было.
     - Выбирай сам.  Который аспирин, котора хина или соль от запору -
не ведаю. Твоя аптека.
     Иероним, быстро  сориентировавшись в своих запасах,  с явным удо-
вольствием проглотил таблетку.  Снова выставил с печи подбородок, при-
думывая, что бы еще наказать жене. И тут вошел Панькин.
     - Что, занедужил, Маркович?
     Вид у Панькина усталый, лицо бледное. На плечах старенькое сукон-
ное полупальто.  Из-под шапки на ухо свесилась прядь русых волос, пря-
мых, жестковатых.
     - Малость попростыл. И вот - маюсь.
     - Жаль, жаль. Ну поправляйся скорее. - Панькин помедлил, раздумы-
вая,  удобно ли с больным говорить о деле.  Решил все же начать разго-
вор: - Иероним Маркович, слышал насчет колхоза?
     Пастухов озадаченно поморгал,  хотя все деревенские  новости  ему
исправно приносила сарафанная почта.
     - На печи лежа чего узнаешь? Объясни ты мне.
     Панькин рассказал  ему  о колхозе.  И когда спросил,  не будет ли
Пастухов противиться вступлению в него, дедко отчаянно замотал головой
и выпалил:
     - Обоема руками! Обоема руками буду голосовать за колхоз. Ты ведь
знаешь меня,  Тихон.  Я хоть и не молодой,  а новые порядки понимаю. В
кооператив я вступил?  Вступил.  И полная от того мне выгода.  Ныне  и
сбережения стали иметь со старухой.  Правда, хоть небольшие, но все же
есть! За вязку сетей да за рюжи мне хорошо заплатили.
     Жена, скрестив руки на груди, презрительно хмыкнула:
     - Экие сбережения! Да и те пропил! - обернулась она к Панькину. -
Истинно пропил. Как с Никифором закеросинят - дым столбом! Пропил все.
Нету никаких сбережений!
     - Врешь! - дедко даже приподнялся на печи, чуть не ударившись за-
тылком о потолок. - Врешь, старая! Сорок рублей я тебе дал? Куды дева-
ла?
     Старуха махнула рукой и полезла ухватом в печь, бормоча:
     - Сорок рублей! Эки сбережения! Тьфу, пустомеля!
     - В колхоз запишусь - больше заработаю!  - бодро заверил Иероним.
- Тогда тебе и шуба новая будет. Сукном крытая!
     - Дай бог,  - ядовито отозвалась супруга.  - Дак и  шубу-то  тоже
пропьешь!
     - Разве я пьяница, Тихон Сафонович? Единожды только день рожденья
отметил у Никифора,  дак полгода корит.  Еди-и-ножды!  Боле ни капель-
ки...
     - Я знаю, Иероним Маркович, что ты человек порядочный, - успокоил
его Панькин.  - Возможно,  твоя дорогая женушка и преувеличивает.  Ну,
так мы договорились?
     - Договорились.  Вот отлежусь маленько - всем знакомым буду гово-
рить, чтобы записывались в колхоз. Можешь быть спокоен.



     Дорофей Киндяков,  придя  поздней  осенью с моря,  переложил печ-
ку-лежанку в горнице, заменил на крыше подгнившие тесины, сработал но-
вое крыльцо,  пустив старое на дрова, и утеплил хлев для овец. Впервые
за много лет он уделил домашним заботам столько  внимания.  Раньше  не
замечал прорех в хозяйстве, а теперь увидел, что все стало приходить в
ветхость и,  если вовремя не подлатать,  совсем развалится его, как он
порой шутливо говорил, "фамильное именье".
     Когда в дом кормщика явился Панькин,  хозяин мастерил новые чунки
для домашней надобности. На них обычно подвозили к избе дрова, сено из
сарая да воду с родникового колодца.  В Унде вода была невкусная: пос-
реди села в колодцах - пахнущая ржавой болотиной, пригодная только для
мытья посуды и полов,  а в реке - мутная, в прилив - с солью. За хоро-
шей водой на чай и варево ходили за село,  под угорышек к ключу, обне-
сенному деревянным срубом. Ходить приходилось далековато, и зимой воду
возили в ушатах на чунках.
     - Не тем занялся,  Дорофей!  - укорил его Панькин, посмотрев, как
хозяин вставляет копылья в полоз. - Не вовремя чунки вяжешь!
     Дорофей оставил работу, свернул цигарку. Медлительный, спокойный,
он являл собой полную противоположность Панькину,  нервному, озабочен-
ному.
     - Так ведь и чунки нужны,  - отозвался Дорофей, улыбнувшись и ог-
ладив бороду. - А ты чего так взвинчен? Колхозом болеешь?
     - Ну, болею не болею, а забот хватает. Дело-то ведь шибко серьез-
ное.  Пойдут ли мужики в колхоз?  Кое-кто воду  мутит,  помехи  чинит.
Зловредные бабенки подписи собирают против. Кто их взнуздал?
     Дорофей стряхнул пепел.
     - Тот,  кто  хочет жить по-старому.  Думаю,  Обросим...  Его рука
чувствуется,  вороватая.  Все украдкой из-за угла из кривого ружья це-
лит.
     - Кое-кому их лыко будет в строку,  - сказал  Панькин,  поморщив-
шись:  прибаливала  рана  в  боку.  -  У  кого есть суденышки,  тот не
очень-то расположен к колхозу.
     - Время  возьмет свое.  Вон в газетах пишут - везде коллективиза-
ция. И нас она не минует.
     - Так-то оно так...  Я разослал людей по избам:  объяснить народу
что к чему. Ты бы, Дорофей, поговорил с рыбаками.
     - Плохой я агитатор. Не умею красно говорить.
     - Зато у тебя авторитет. Одного твоего слова хватит.
     Дорофей сунул под лавку полозья недоделанных чунок.
     - Анисима ты не прощупывал?  От него тоже многое зависит. Уважают
его в деревне.
     - У него еще не был. Мужик он осторожный. На зверобойке, на льду,
привык к осторожности-то. А собрание - тот же лед. То-о-нкий! Одно нам
может помочь...
     Панькин помолчал, обдумывая мысль.
     - Что? - спросил Дорофей.
     - Артельность  у  наших рыбаков в крови.  Начнем хоть бы с давних
времен:  пришли сюда новгородцы, поселились - и избы строили вместе, и
карбаса  да лодьи шили сообща.  Построились,  обжили пустынь - стали в
море промышлять.  А там в одиночку - прямая погибель. Зверя бить - ар-
телями, навагу на Канине ловить - тоже. Чуть ли не всей деревней зиму-
ем там... И колхоз - дело тоже общее, артельное.
     - Все,  что сказал,  верно, - неторопливо крутя папиросу, заметил
Дорофей.  - Артельность у помора в крови. Однако на нее ты не очень-то
надейся.
     Панькин вопросительно поднял светлые брови.
     - На  зверобойке и на путине мужики - народ дружный,  - продолжал
кормщик.  - Каждый за товарища готов жизнь положить. А вернулись в се-
ло,  получили  свою долю добычи - и разошлись по избам.  Артели больше
нет.  Каждый сам по себе.  Каждый печется о своем добре,  о  хлебе,  о
семье,  о достатке, о деньгах. Скажи, есть ли хоть один рыбак, который
не мечтал бы завести себе какое ни на есть суденышко да иметь от  того
выгоду?
     - Все хотели бы жить богаче и независимей, - согласился Панькин.
     - Ну вот, - Дорофей с улыбкой взял со стола газету. - Я вот начи-
тался нынче газет и мало-мальски стал разуметь, что такое коллективное
хозяйство.  И ты, конечно, прекрасно это знаешь... К чему я клоню? А к
тому,  что мужик мечтает иметь свои орудия и  средства  промысла.  Что
это? Частная собственность! А колхоз означает, что эти орудия и средс-
тва промысла должны быть общественными.  Значит,  мечте мужика  каюк?!
Значит, он в хозяева никогда не выбьется! Верно?
     - Конечно.  Хозяйчиком,  частником никому не быть. Хозяином своей
судьбы  и  достатка через колхоз - другое дело.  А все ли это понимают
правильно?  Не все. Вот нынче у нас кооператив. Сколько в нем рыбаков?
Только половина.  Остальные воздержались от вступления,  хотя и видят,
что кроме пользы от этого ничего нет.
     - Правильно.  Многие мужики через кооператив выправились,  зажили
лучше.
     - И  это  видят.  Однако  выжидают.  Новое дело всегда со скрипом
идет. Трудновато придется, коль речь пойдет о колхозе.
     - Трудновато. Но должны справиться. Не справишься - с тебя голову
сымут, - рассмеялся Дорофей.
     - Надо справиться. А ты глубже стал разбираться во всем этом. Пе-
ред созданием кооператива у тебя сомнения были. Растешь, брат! - полу-
шутя-полусерьезно  заметил  Панькин,  и,  озабоченно надвинув шапку на
лоб, позвал: - Пойдем к Анисиму. Поглядим, куда он нос воротит. Теперь
Вавилы нет,  он от купца независимый. Дальнее родство с Вавилой, прав-
да, цепью висит на его ногах. Но, может статься, порвет цепь.
     На улице было тихо.  Мороз смяк.  С северо-востока наползли тяже-
лые,  занявшие все небо у горизонта облака.  Панькин подумал:  "Погода
меняется. Недаром старая рана ноет". И Дорофей, глянув вокруг и глубо-
ко вздохнув повлажневший воздух, заметил:
     - К ночи ударит заряд. Моряна подходит.
     В здешних местах бывает так:  с моря подкрадется непогода -  вмиг
накроет землю.  Широкий сильный ветер понесет хлопья липкого снега - и
ничего вокруг не видно.
     День, два бесчинствует вьюга.  Потом ветер спадает,  обессилев, и
берет тогда деревню в свои ледяные лапы мороз.
     Перемены погоды  в  Унде часты и резки.  Оттого у стариков всегда
ломит суставы, да и у молодых рыбаков иной раз появляются головные бо-
ли.
     Было три часа дня,  а в избах уже кое-где  замерцали  красноватые
огни.  Панькин шел напористо и быстро, широко размахивая руками. Рядом
тяжело ступал Дорофей.
     Анисима дома не оказалось.  Бабка,  мать жены,  сообщила,  что он
ушел на свадьбу к Николаю Тимонину и явится, видно, только к ночи.
     - Черт! В такое время свадьбу затеял! - проворчал Панькин.
     - Тимонину можно простить:  семь дочерей, четыре на выданье, одна
уж совсем перестарком стала,  вековухой. Куда мужику девок сплавить? -
снисходительно оправдал его Дорофей. - Хоть одну выпихнул замуж - и то
радость.
     К Тимонину решили не заходить - не время пировать. Но когда хоте-
ли быстро проскользнуть мимо его избы,  их все же заметили в окошко, и
хозяин, низенький, полный, плешивый, мигом выкатился на крыльцо, зама-
хал руками.
     - Тихон! Дорофей! Загляните на минуточку! Не обойдите мою избу! Я
дочку...  дочку замуж выдаю.  - Он сбежал с крыльца и вцепился корявой
рукой в рукав Панькина, потащил его в дом. - Идем, идем!
     - На минутку! Только на минутку! - сопротивлялся Панькин.
     - Я и говорю, на минутку! Разве я не так говорю? - бормотал хозя-
ин.
     Изба встретила новых гостей взрывом пьяного восторга:
     - Начальство пришло! Уважили!
     - Тихон Сафоныч! Душа человек!
     - Ноне свадьбу без попа справляем! По-новому!
     - Место! Место в красном углу!
     - Идите-ко сюда, садитесь.
     Напрасно Панькин пытался объяснить, что им некогда, что они зашли
на минуточку из уважения к хозяину и к молодым Его никто не слушал.
     Перед Панькиным и Дорофеем уже стояли чайные  стаканы  с  водкой,
братина с квасом, на тарелки навалили гору закуски. Панькин решительно
отставил стакан и взял маленькую рюмку.  Дорофей, пряча в бороду лука-
вую смешинку,  захватил в широкую ладонь стакан с квасом.  Как ни бди-
тельно следили гости за вновь пришедшими,  он ухитрился все-таки обме-
нять  водку на квас,  отодвинув стакан с водкой к изрядно захмелевшему
Гришке Хвату, что сидел рядом.
     Панькин поздравил молодых, выпил рюмочку, закусил. Дорофей осушил
стакан с квасом, потянулся вилкой к тарелке.
     Взвизгнула гармоника-ливенка,  бабы  пустились в пляс - подметать
широкими сарафанами пол. Панькин под шумок выбрался из-за стола и нап-
равился к выходу. Дорофей - за ним.
     На улице остановились.
     - Отделались  от застолья.  Там засядешь - до утра,  - облегченно
промолвил Панькин, вытирая рукавом потный лоб.
     Их окликнули:
     - Тихон! Дорофей! Погодите-ка.
     С крыльца сошел Анисим. Он был навеселе, но не очень.
     - Уф!  Жарища там!  - выдохнул он.  - А не пойти нельзя было. Вот
что я хотел вам сказать... - Анисим перешел на полушепот. - У Обросима
сегодня сборище.  Подбивает мужиков против колхоза.  Тех, которые пок-
репче хозяйством, да тех, кто у него в долгах.
     - Кто тебе сказал?
     - Жена. От баб слышала.
     - Ладно. - По лицу Панькина пробежала тень озабоченности. - Хоро-
шо, что в известность поставил. Иди догуливай. А мы своими делами зай-
мемся.
     Анисим не уходил,  намереваясь еще что-то сказать,  и наконец ре-
шился:
     - В колхоз обязательно всем вступать?
     Панькин переглянулся с Дорофеем:  "Вот она, родионовская осторож-
ность!"
     - Это дело добровольное, - ответил он. - А ты что, против?
     - Да нет, я не против... Как все, так и я.
     Родионов, опустив голову, словно бы в раздумье, поплелся к крыль-
цу тимонинской избы.  Когда он отворил дверь сеней, на улицу вырвалась
песня:

                     Крылата гулинька порхает,
                     Летит к дружочку своему,
                     Красива девушка вздыхает,
                     Сидит в высоком терему...

     Дорофей не ошибся: к вечеру деревню накрыло крепкой морянкой. Ве-
тер сбивал с ног, снег залеплял лицо, одежду, и люди, шедшие по улице,
казались вывалянными в сугробах.
     Подняв воротник полушубка,  глубоко сунув руки в карманы, Дорофей
почти ощупью шел по узкой тропинке к избе Обросима. В ней будто не жи-
ли: ни звука, ни огонька в окнах.
     "Может, это  неправда,  что сборище?  - подумал Дорофей.  - Может
быть, уж спят?"
     Но, подойдя вплотную к крыльцу,  приметил в кухонном окне тонень-
кий лучик света,  пробившийся в щель между занавесью и косяком. Посто-
ял, поднялся на крыльцо, прислушался и решительно звякнул витым желез-
ным кольцом о кованую пластинку замочной скважины.  Лучик исчез: види-
мо,  занавеску плотно задернули. Дорофей загремел кольцом настойчивее,
громче.
     - Кто там? - в голосе Обросима тревога и явное недовольство
     - Это я, Дорофей.
     Обросим медленно,   словно  нехотя,  отодвинул  засов,  приоткрыл
дверь:
     - Чего, Дорофеюшко, так поздно? Мы со старухой спать ложимся.
     - На минутку. По делу.
     Дорофей легонько толкнул дверь от себя.
     - Впусти в избу-то! Ведь не вор, не разбойник! Не с кистенем при-
шел!
     - Говори, какое дело-то? - Обросим, ногой придерживая дверь, соп-
ротивлялся натиску Дорофея.
     Но Дорофей поднажал на дверь и,  не обращая внимания на растеряв-
шегося хозяина, вошел в избу.
     - Мир честной компании!  - сказал он,  увидев за столом с десяток
мужиков.
     Жена Обросима, бледная, с усталым напряженным лицом, выглянула из
горницы и тотчас скрылась.
     - Садись,  Дорофеюшко!  - льстиво заговорил Обросим,  не в силах,
однако,  скрыть  неприязнь.  - Не хотел я широко праздновать свой день
рождения,  потому тебя и не позвал.  Прости.  Времена нынче такие, что
лучше все делать потихоньку. Мне ведь пятьдесят годков стукнуло.
     Гости поспешно и вразнобой заговорили:
     - С днем рождения, Обросим Павлович!
     - Дай бог здоровья да удачи в торговых делах!
     - Ну, ладно, - сказал Дорофей. - С днем рождения!
     Он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Из-за самовара
выглядывал Борис Мальгин,  здоровый мужик лет двадцати пяти, однофами-
лец Родьки Мальгина.  Раньше он работал на складах Ряхина, ворочал тя-
желые мешки и бочки. Иной раз помогал купцу в домашних делах: ездил за
дровами, сеном.
     - Значит,  день  рождения!  -  спокойно  загудел  бас Дорофея.  -
Так-так...  А я сегодня на свадьбе побывал.  Везет на застолье. А дело
меня привело к тебе,  Обросим,  такое: сидел дома, вязал сеть, и лампа
погасла - керосин кончился.  Не найдется ли у тебя взаймы хоть с  пол-
литровку? Спать еще рано, да что-то бессонница привязалась.
     "Притворяется, сукин сын!  Пронюхать пришел, чем мы тут занимаем-
ся.  Панькин подослал!" - Обросим сделал постное лицо и,  позвав жену,
распорядился:
     - Там,  в чулане,  бидон с керосином. Возьми бутылку, налей Доро-
фею.
     Супруга, накинув ватник,  зажгла фонарь,  вышла и вскоре принесла
керосин.
     - Спасибо,  - словно бы ни о чем не догадываясь и ничего не заме-
чая, поблагодарил Дорофей. - Ну, празднуйте. Мешать вам не буду. Изви-
ните. Пока!
     Крыльцо заметено снегом. Ветер налетел, захватил дыхание, яростно
кинул ворох липких снежинок в лицо. Дорофей застегнул полушубок.
     - Экая завируха!  - сказал Обросим, выпуская его на улицу. - Доб-
рый хозяин собаку не выгонит,  а тебе керосин понадобился.  Ну, проще-
вай!
     Он захлопнул дверь. Засов заскрежетал яростно, с визгом.
     "Так, - размышлял Дорофей, тихонько выбираясь через сугроб на до-
рогу. - Значит, под видом именин собрал-таки мужиков, Гришка Патокин -
бывший приказчик Ряхина. Свой парусник имеет, три тони семужьих... Де-
мидко Живарев - шесть озер неводами облавливает, десять мужиков на не-
го работают каждое лето... Дмитрий Котовцев, двоюродный племяш Оброси-
ма,  преданный  дяде душой и телом...  Слыхал:  сватал Обросим за него
Феклу Зюзину, да та выгнала свата... Все крепенькая братия. Мешать бу-
дут на собрании. Но хорошо, что я их всех увидел у Обросима. Ему крыть
будет нечем!"
     Дорофей заметил позади громоздкую фигуру.  Насторожился.  Человек
нагонял его.  "Борис Мальгин, - узнал Дорофей. - Это он на меня выгля-
дывал из-за самовара"...  Мальгин поравнялся с Дорофеем,  держа правую
руку в кармане. Сказал глухо:
     - Я домой. Нам по пути.
     Дорофей молча посмотрел на него через плечо: "Чего он руку в кар-
мане жмет? Будто камень там держит..."
     - Почему не досидел за столом?  - спросил Дорофей.  - У  Обросима
вина много, пил бы до утра.
     Мальгин молчал, щуря глаза: ветер со снегом бил прямо в лицо.
     - Значит,  полвека прожил купец. Теперь другую половину разменял,
- продолжал Дорофей.  - Что делать! Годы идут на убыль, как вода в от-
лив. А прилива уж не ожидай...
     - Какие годы? Какие к черту годы? - вдруг взорвался Мальгин. - Ты
что, в самом деле поверил в именины?
     - А почему бы и не  поверить?  Сидят  друзья-приятели,  поднимают
чарку во здравие хозяина... Ну а если не так, зачем же собрались, если
не секрет?
     - А ежели секрет? - Борис, замедлив шаг, заглянул в лицо Дорофею,
и тот почувствовал,  что Мальгин сильно взвинчен,  чему причиной могло
быть  не  только выпитое вино.  В его поведении чувствовалась какая-то
нервозность.
     - Ну,  ежели секрет,  тогда уж я не буду расспрашивать. Только...
Только все ваши секреты шиты белыми нитками. К нашему собранию готови-
лись? Думали-гадали, как его сорвать? И что надумали? Ладно, можешь не
говорить. И так ясно...
     Мальгин молчал.  Он  теперь  ступал  по снегу медленно и не очень
уверенно, что-то обдумывая.
     - Все ясно,  говоришь? - спросил он. - Нет, брат, не все тебе яс-
но... Тебе не может быть все ясно. Понял?
     - Почему не может?  Мо-о-ожет,  - сказал Дорофей медленно, словно
бы нехотя. И вдруг спросил отрывисто, невзначай: - Бить будешь?
     - Кого? - тотчас отозвался Борис.
     - Да меня.  Кого ж еще?  Ведь Обросим послал тебя расправиться со
мной,  потому что я оказался свидетелем вашего сборища. Парень ты здо-
ровенный,  косая сажень в плечах. Кого же еще послать? Ты своим хозяе-
вам - прежде Вавиле,  а теперь Обросиму - верный слуга. Так? Вот и ве-
лел он тебе тюкнуть меня по голове,  спустить на лед...  Метель  следы
закроет...  Пролежу  до половодья,  а там утащит меня со льдом в море.
Так или не так?
     - Так, - с холодной решительностью сказал Борис.
     Дорофею стало от этого холодка не по себе,  хоть и был он  не  из
робкого десятка.
     Оба остановились. Ветер трепал полы одежды, тормошил со всех сто-
рон, будто торопил.
     - Ну так что? - спросил Дорофей зло и грубо.
     - А ничего. Бить я тебя не стану.
     - Боишься?
     - Нет.  Просто не за что тебя бить. Причины нет. Понял? И человек
ты хороший.  Это Обросим хотел тебе рот заткнуть. А мне какая корысть?
И кто он такой,  чтобы я приказы его исполнял? Я хотя и горбил на куп-
цов с детства,  а все же человек самостоятельный и гордость свою имею.
Не стану скрывать:  когда ты ушел, Обросим сказал: "Иди, Борька, дейс-
твуй по уговору".  А уговор у нас был такой,  что ежели кто  ненароком
придет и накроет всю компанию,  того догнать на улице и... Вот Обросим
стал меня посылать,  и я не отказался. Потому, что если бы я не пошел,
он бы послал другого. А другой очень свободно мог бы тебя пристукнуть,
потому, что они уж все крепко выпили и злоба в них ходит-бродит... А я
пил мало - не хотелось. И злобы во мне нету. Для нее причины тоже нет.
     - Так-так.  Значит, ты, Борька, у меня оказался вроде ангела-хра-
нителя?
     - Думай, как хошь...
     - Ну спасибо за откровенность. Чего в кармане-то держишь? Ножик?
     - А ничего.  Просто так, - Борис торопливо вынул руку из кармана,
надел на нее рукавицу.  - Прощай. Спи спокойно. Но засов на двери зад-
винь понадежней...
     Дорофей, удивляясь  всему  происшедшему и с трудом удерживаясь от
того,  чтобы не оглянуться,  свернул к своей избе. Борис пошел дальше,
потом остановился,  вытащил из кармана чугунную гирю-пятифунтовку, ко-
торую дал ему Обросим. Взвесил ее на ладони, размахнулся и швырнул да-
леко в снег...


                                  1

     В этих местах,  близ мыса Воронова, что тупоносым изгибом вдается
в воды Мезенской губы и смотрит на север к Баренцеву морю, бывает так:
все спокойно, прилив сменяется отливом, ветер-побережник гонит в нево-
да серебристую боярышню-рыбу семгу.  Но вот с моря Баренцева со свире-
пым полуночником приходит накат,  и море, неистовствуя, несется на бе-
рега, кидается на отмели, заливая их, мутя воду, роняя на песок клочья
пены. Лохматятся, свирепеют волны, ставя бревна плавника в полосе при-
боя торчком.
     Накат подобен очистительному летнему ливню с грозой.  После  него
на побережье становится тихо. Море ластится к берегу, сквозь разрывы в
тучах в приполярной сумеречности проблескивает веселый солнечный  луч.
Рыбаки выходят на путину и возвращаются с хорошим уловом.
     Новое, подобно морскому прибою,  нахлынуло на  Унду,  взбудоражив
все и всех.
     ...Обросим Чухин явился на собрание, когда зал уже был полон. Ку-
пец  хотел было с независимым видом пройти на передний ряд,  где народ
сидел пореже.  Но,  приметив необычно торжественную,  даже праздничную
обстановку, протиснулся в угол и пристроился там на узкой скамейке.
     Шесть ламп-десятилинеек,  развешанных  по  стенам,  освещали  зал
красноватым  светом.  Кумачовая  скатерть покрывала длинный некрашеный
стол.  Позади, у стены было развернуто знамя кооператива "Помор", бор-
дового цвета с бахромой из крученого шелка. Алым шелком на знамени вы-
шит герб РСФСР.  Под этим знаменем,  у стола сидели в президиуме Пань-
кин, еще три члена кооператива и уполномоченный из Мезени.
     Обросим стал незаметно высматривать в рядах  ундян  своих  людей.
Бабы, что пили у него чай и собирали подписи под листками, сидели ряд-
ком, положив чинно руки на колени. Лица у них были постные, в глазах -
настороженное  любопытство.  Мужики  расселись в разных местах.  Чухин
нахмурился: "Раз сидят не вместе, значит, и петь будут по-разному".
     Обросим внимательно слушал, как Панькин отчитывался о работе коо-
перативного товарищества. У него выходило вроде бы все гладко: и дохо-
ды имелись, и пайщики получали, что положено за их труд.
     Потом Панькин начал говорить о колхозе.  Зал притих,  все сидели,
не  шелохнувшись.  Слышно было,  как потрескивают в лампах фитили да в
углах вздыхают и крестятся старухи.
     Со всех сторон посыпались вопросы и реплики:
     - Все ли могут вступать в колхоз?
     - Обобществлять что будут?
     - А тони? Что останется тем, кто в колхоз вступить не пожелает?
     - Как будут распределяться доходы?
     - Можно ли выйти из колхоза, когда кто захочет?
     - А как будет с мироедами?
     - Да кто у нас мироеды-то?
     - Есть тут еще...
     Панькин ответил на все вопросы. Председательствующий спросил, кто
желает высказаться по существу.
     Обросим опять обеспокоенно зашарил глазами по рядам. Но мужики, с
которыми он, кажется, договорился заранее обо всем, почему-то избегали
встречаться с ним взглядом.
     Зачин сделали активисты, члены "Помора". Они признали работу коо-
перативного товарищества хорошей и согласились с Панькиным в том,  что
теперь от кооператива - прямая дорога всем в колхоз.  Обросим слушал с
досадой и раздражением: его сторонники молчали, словно воды в рот наб-
рав,  впору хоть говорить самому.  Однако осторожность мешала ему под-
нять руку. Он помнил о судьбе высланного из Унды Вавилы Ряхина. В отк-
рытую ему было идти нельзя. Чухин привык брать горячие уголья из очага
чужими руками.
     "Неужели бабы  не  выручат?" - Обросим поднял голову и встретился
взглядом со Степанидой.  Незаметно кивнул ей,  и она, воспользовавшись
паузой, подняла руку.
     - Слово имеет Степанида Клочьева, - объявили из президиума.
     Степанида выбралась  из  рядов  и положила перед Панькиным листок
бумаги.
     - Вот здесь все сказано,  - промолвила она резковатым, неприятным
голосом и вернулась на место.
     Панькин пробежал бумагу и нахмурился. Из зала раздались возгласы:
     - Чего там написано?
     - Читай!
     - Хорошо.  Читаю,  - отозвался Панькин.  - "Мы, трудящиеся рыбаки
Унды, полагаем, что прежняя жизнь нас вполне ублаготворяла..."
     Когда он закончил читать, в зале поднялся шум. С трудом восстано-
вив порядок, Панькин спросил:
     - У кого еще есть такие листы? Прошу подать в президиум.
     Больше листов  никто не подал.  Обросим напрасно метал молнии ис-
подлобья на притихших баб. Те, видимо, трусили.
     - Нет больше? Так... Какое будет мнение собрания о заявлении, по-
данном Клочьевой?
     - Степанида вроде лорда Керзона,  - раздался в тишине насмешливый
голос Григория Хвата. - Предъявила нам ультиматум.
     - А кто подписался-то под бумагой? - спросил Анисим.
     - Тут стоит шесть подписей.  Они неразборчивы, - ответил Панькин.
-  Я  думаю,  товарищи,  что это заявление составлено рукой классового
врага. От кого вы получили этот лист, Степанида?
     Клочьева молчала.
     - Сами вы не могли сочинить такую бумагу по причине  неграмотнос-
ти. Чья рука писала? Ответьте собранию, не скрывайте.
     Клочьева сидела молча,  сжав тонкие злые губы. Руки ее на коленях
вздрагивали.
     - Впрочем,  я,  кажется, одну подпись все-таки разобрал, - сказал
Панькин.  - Сотникова.  Видимо,  Пелагея Сотникова.  Пелагея, ваша это
подпись?
     Поднялась молодая, бойкая женщина, в платке, опущенном на плечи.
     - Ну, моя подпись.
     Зал насторожился.
     - А не можете ли вы нам ответить, что заставило вас расписаться?
     - Могу.  Отчего  же не могу?  - спокойно отозвалась Пелагея.  - Я
пряла шерсть,  пришла Степанида и сказала:  "Подпиши эту  бумагу.  Все
подписываются,  и ты подпишись.  Это, говорит, заявление против колхо-
зу". А я спросила: "Почему против?" А она: "В колхозные невода рыба не
пойдет,  потому что они будут ничьи, коллективные, и все рыбаки, гово-
рит,  будут жить впроголодь".  Ну, пристала она как банный лист... я и
подписала.
     - Ясно, Пелагея. А вы сами-то как думаете насчет колхоза? - спро-
сил Панькин.
     - А что я?  Как все. Я думала, все подпишутся, а тут только шесть
подписей. Она, значит, меня обманула?
     - Понятно.  Садись,  Пелагея.  Так кто же вам дал лист, Клочьева?
Объясните собранию.
     Обросим сидел как на горячих угольях:  "Неужто выдаст?" Но Клочь-
ева молчала.
     - Ну раз не хотите говорить,  так я скажу,  - Панькин поднял  над
головой заявление.  - Текст этой бумаги написан рукой Обросима Чухина.
Уж я-то знаю его почерк. Случалось в долговой книге расписываться!
     - Это клевета!  - замахал руками купец. - Клевета на честного че-
ловека.
     - Можно  устроить  экспертизу.  Но сейчас не до этого.  - Панькин
свернул лист и спрятал его в карман.
     - Самая бессовестная ложь!  - не унимался Обросим. Забыв об осто-
рожности или уже решив,  что терять ему нечего, он поднялся с места. -
И от кого она исходит?  От председателя кооператива,  партейца. Я буду
жаловаться!  Да!  И еще скажу тебе,  Панькин, всю правду-матку. Вот ты
все  грозишь,  всяких там классовых врагов выдумываешь.  Потому люди и
молчат, боятся слово сказать. А я скажу. Это заявление, которое ты по-
ложил  безо  всяких последствий себе в карман,  есть не что иное,  как
мнение трудящегося народа!  Трудящиеся рыбаки не желают идти в колхоз,
а ты их тянешь туда силком! Разве ж так можно?
     Панькин улыбнулся и развел руками:
     - Да кого же я тяну?  Сами рыбаки высказываются за колхоз! А про-
тив я пока не слышал ни одного слова, кроме разве тебя да Клочьевой...
     - Дак люди-то боятся сказать против-то!
     Зал зашумел неодобрительно. Обросим понял, что этот шумок явно не
в  его  пользу,  махнул  рукой и с обиженным видом начал пробираться к
двери. Но его удержал Григорий Хват, почти насильно усадив рядом с со-
бой.
     - Сиди! Собрание еще не кончилось, - сказал он.
     Обросим вынужден  был остаться.  Опустив голову,  он думал о том,
что все его планы провалились. Мужики выпили водку, надавали кучу обе-
щаний,  а  теперь от него отвернулись.  Известно:  каждому своя одежка
ближе к телу. Он допустил непоправимую ошибку идя теперь напролом. Об-
росим поднял голову и увидел сидящего неподалеку Дорофея.  Тот, смерив
его презрительным взглядом,  отвернулся.  - "Уж не проговорился ли ему
Борька Мальгин а том,  что я велел ему разделаться с Киндяковым?  Если
так - то я пропал". Обросим тихонько встал, но Хват крепко взял его за
полушубок:
     - Сиди, а то надаю по шее!
     Опять пришлось сесть. И тут слова попросил Дорофей.
     - Все началось с того, что вечером у меня усохла лампа, и я пошел
к Обросиму просить взаймы керосина.  Стучусь.  Хозяин вышел в сени, но
меня в избу не хочет пустить. Мне надо зайти - на улице метель, холод-
но, а он держит дверь - и все тут. Ну я все-таки проявил настойчивость
и втиснулся в избу.  И что же?  Сидят у него за столом человек  десять
мужиков,  пьют вино и ведут беседу. А беседа, как я потом узнал, шла о
том,  чтобы помешать организации колхоза. И вот сегодня все проясняет-
ся.  Обросим поил вином мужиков, а они молчат, как воды в рот набрали.
И правильно делают.  Чувствуют, кто есть самый злейший враг новой жиз-
ни, и подпевать ему не хотят или боятся, потому что здесь они окажутся
в меньшинстве!
     - Вранье!  - крикнул Обросим.  - У меня был день рождения. Ничего
против колхоза не говорили.
     - Говорили!  И день рождения у тебя,  Обросим,  не в феврале, а в
июне,  перед троицей. Ни под какие святцы ты его зимой не подгонишь. Я
это проверил точно. Ну вот, слушайте дальше. Значит, я оказался свиде-
телем этого сборища, и решил Обросим меня избить, чтобы я, запуганный,
молчал, а то и вовсе убрать... Послал он следом за мной одного челове-
ка,  - из тех, что были у него, - чтобы исполнить приговор. Однако че-
ловек тот,  - я не буду пока называть его имени, - оказался порядочным
соседом и на преступление не пошел, а рассказал мне все начистоту.
     - И не стыдно тебе такое наговаривать?  Не верьте ни одному слову
Дорофея! - кричал Обросим.
     Зал загомонил возмущенно. Панькпн стал требовать тишины. Дорофей,
когда поутихли, закончил:
     - Вот что я хотел сказать собранию.  Теперь прошу меня записать в
члены колхоза с семьей,  а таких,  как Обросим Чухин,  не подпускать к
нему за версту.
     Районный уполномоченный, который внимательно следил за ходом соб-
рания,  сказал, что заявление Киндякова будет принято во внимание и по
делу поведется следствие.  Тогда уж Дорофею придется назвать и фамилии
тех, кто был у Обросима...
     Возбуждение поулеглось,  и собрание вновь повернуло  в  спокойное
русло. Сторонники купца благоразумно молчали. Собиравшие против колхо-
за подписи бабы,  струхнув, мяли листы в карманах и молили бога, чтобы
"пронесло".  Последнее слово оставалось за большинством рыбаков, а они
решили создать в Унде рыболовецкий колхоз "Путь к социализму".  В него
вступило почти все село.
     Анисим Родионов на собрании не выступил.  Он весь вечер  просидел
молча,  следя за событиями и морща лоб.  Видно было, что он напряженно
думает,  и думы в мужицкой голове ворочаются медленно и туго. Но когда
стали  голосовать,  Анисим  одним из первых поднял руку за колхоз,  и,
глядя на него, проголосовали и те, кто колебался до этого.
     Фекла Зюзина на собрании не была. "Не пошла наша агитация впрок",
- отметил про себя Родион.
     Собрание закончилось под утро,  когда в лампах выгорел керосин, и
они одна за другой стали гаснуть. Расходясь, ундяне говорили между со-
бой:
     - Как-то нынче жить станем?
     - Если бы суда настоящие поиметь!
     - А Обросима-то, видно, тю-тю! Под арест.
     - И поделом. Ну-ка стал мутить воду!
     - Да и человека еще порешить хотел чужими руками...
     По распоряжению  сельсовета с ряхинского дома сняли сургучную пе-
чать и замок и отдали первый этаж под клуб,  а второй - под  колхозную
контору.
     Председателем вновь организованной артели избрали Панькина,  ска-
зав ему:
     - Ты, Тихон, на кооперативе напрактиковался руководить.
     Жизнь в Унде опять стала поворачивать в новое русло.



     Родион, сидя на лавке у окна,  точил нож о наждачный брусок.  Нож
большой, с толстым крепкой закалки клинком, откованный кузнецом по за-
казу  покойного  отца.  Вжик-вжик-вжик - однотонно отзывалась сталь на
каждое движение.
     Лицо парня сосредоточено, рукава рубахи подвернуты. Рядом на лав-
ке - мешок из нерпичьей кожи, в него Родион складывает все необходимое
в путь-дорогу.
     Сквозь серебряные заросли узорчатого инея в окно пробивается ску-
поватый дневной свет. Тишка, придя из школы и поев, устроился с книгой
у другого окна.  Возвратилась из магазина мать,  принесла  в  холщовой
сумке сахар да крупу. Настороженно поглядела на Родиона.
     - Куда собираешься?
     Тишка опередил брата с ответом:
     - На зверобойку идет. Мужики собираются, и он с ними.
     Мать растерянно  села на лавку и как заколдованная все глядела на
нож, который ходил взад-вперед по бруску. И вдруг сказала строго:
     - Не пущу!
     - Почему, мама? - спросил Родион, не прерывая своего занятия.
     - Не пущу!  - звонкий голос матери сорвался на крик, пронзительно
резанул слух.
     Родион перестал ширкать о брусок. Тишка оставил чтение. Оба обер-
нулись к Парасковье.
     - Да что вы, мама! - сказал Родион с укором.
     - Не пущу-у-у!  - Мать ударила кулаком по  столешнице.  Забрякала
посуда,  сложенная горкой. - Отец пропал, и ты теперь туда же глядишь?
Не пущу-у-у!  - заголосила,  как по покойнику.  Из глаз хлынули слезы,
грудь тяжело и часто заподымалась. - Не пущу!..
     Родион испугался, подошел к ней.
     Мать схватила его за плечи, стала уговаривать:
     - Не ходи, Родя, на зверобойку. Там - погибель. Там батя пропал!
     - Да что вы, мама, успокойтесь! - в растерянности твердил Родион.
     Парасковья утерла слезы концом  платка.  Глубоко  и  взволнованно
вздохнула,  стала  прибирать  посуду со стола на полку.  Из рук выпало
блюдце,  покатилось по полу,  но не разбилось.  Тищка кинулся к  нему,
поднял.
     Родион взял нож, попробовал большим пальцем острие. Мать смотрела
на зверобойный нож, которым распластывают тюленей, почти с ненавистью.
Родион взял с лавки толстую черемуховую палку и перерезал ее одним на-
жимом острого клинка наискосок. Остер нож!
     - Не пущу,  - коротко и зло повторила Парасковья еще раз.  - И не
собирайся.
     Родион вспыхнул,  взмахнул ножом,  и он вонзился в  лавку,  глухо
тюкнув о дерево.
     - Мужик я или не мужик! - в сердцах крикнул он.
     - Мужик. Однако не пущу! - упрямо сказала мать. - Сиди дома.
     Тишка с ехидцей обронил:
     - Сиди под мамкиной юбкой...
     Парасковья проворно схватила с лавки обрезок палки и метнулась  к
младшему сыну. Тишка сорвался с места и кинулся к двери. Удар пришелся
по ягодице - сильный, резкий. Тишка ойкнул, схватился за тощий зад ру-
кой - и вон из избы как был - без шапки, без пальтишка. Убежал от гре-
ха подальше к дружку-соседу.
     - Вырастила  детей себе на горе!  - распаляясь,  бранилась Парас-
ковья. - Еще сопля висит до нижней губы, а уж острословить начал!
     - Батя ошибку допустил, - убеждал мать Родион. - От артели отбил-
ся,  юровщика не послушался.  А я эту ошибку повторять не буду. Законы
поморские помню!
     Мать молчала.  Однако знала: "Уйдет. Все равно уйдет! Не удержать
ничем... Характер отцов - упрямый, крутой!"
     Родион выдернул из лавки нож,  отер тряпицей лезвие и сунул его в
ножны.  Чтобы не распалять мать, кинул под лавку мешок и решил со сбо-
рами повременить до завтра, когда у матери сердце оттает.



     К северо-востоку от Архангельска до самого  Мезенского  побережья
тянутся необозримые,  малообжитые просторы: тундровые болота, торфяни-
ки,  по берегам речек - луга и полоски лесов.  А реки - с  диковинными
названиями, какие есть только на Севере: Лодьма, Пачуга, Кепина, Золо-
тица, Сояна, Мегра, Полта, Кельда, Кулой... До самого Абрамовского бе-
рега,  где приютилась на краю материковой земли Унда, - тонкие волнис-
тые нити рек и пятна озер. И лишь кое-где маленькие точки далеких глу-
хих деревень,  куда добираться можно лишь зимой на оленях,  а летом на
лодках - где по рекам, где волоком.
     Зимой все заботливо укутано снегами. Снега, снега, без конца, без
края...  Когда лютуют морозы, этот обширный край и вовсе кажется нежи-
лым.
     Летом природа тоже не ласкает взор живописным  пейзажем.  Но  как
только выйдешь к морю, все мгновенно преображается. Холодное Белое мо-
рюшко плещется,  словно былинное, сказочное диво. И когда глянет солн-
це,  в отлив в полосе прибоя светятся теплыми радостными красками пес-
ки, словно где-нибудь на юге.
     Белое море  выносит  из  вод бескорые,  мытые-перемытые корневища
столетних сосен и лиственниц, взятые неведомо где - то ли в мезенских,
лешуконских да онежских лесах,  то ли в чащобах Предуралья. А иной раз
виновато выложит волна обломки корабельных бортов, поплавки от неводов
да закрученные папирусными свитками куски бересты...
     А в глубинах таится своя,  малоизвестная человеку жизнь. Там, где
воды Белого моря смыкаются с морем Баренца, у Канинского берега, гуля-
ет треска,  пикша да камбала. По осени с ледоставом в реки заходит не-
реститься навага.  Близ Лумбовского залива, что на Терском берегу, тя-
нутся подводные заросли ламинарий - водорослей семиметровой высоты.
     В более теплых,  чем в иных беломорских местах,  водах Кандалакш-
ского залива зимой обитает сельдь:  и мелкая  егорьевская,  и  крупная
ивановская. Встречаются здесь и полярная камбала, ледовито-морская ли-
сичка,  драгоценная семга,  толстобрюхий окунь-пинагор с трехцветной -
оранжевой, желтой, зеленой - икрой, чир, пелядь, полярный сиг, живоро-
дящая рыба бельдюга,  и весьма редкие звездчатые скаты, и случайно за-
шедшие сюда макрели,  и морские хищницы - полярные акулы, чистое бедс-
твие для рыбаков-ярусников... Да разве перечислишь все, чем богато мо-
ре! А больше всего оно знаменито морским зверьем - гренландскими тюле-
нями, нерпами, моржами, морским зайцем.
     Веками жили поморы зверобойным промыслом...



                                            Поморы - красные голенища.
                                                             Поговорка
     В середине  февраля  семьдесят  зверобоев  колхоза отправились на
зимний промысел тюленя.  Это был первый массовый выход на лед от  кол-
лективного хозяйства,  и Панькин возлагал на него большие надежды.  От
удачи на зверобойке будет зависеть авторитет колхоза и  авторитет  его
как председателя.  Немало пришлось похлопотать правленцам,  чтобы соб-
рать,  починить зверобойные лодки,  снабдить мужиков всем необходимым,
разведать хотя бы приблизительно залежки тюленьих стад.
     ...Ледяные поля изломаны свирепым норд-остом, приливными и отлив-
ными течениями. На пути - большие льдины со стамухами и торосами, раз-
водья с тяжелой,  как свинец, черной водой. Сплошного ледяного покрова
в этих местах нет:  в прилив льдины стискивает, в отлив они разрежают-
ся.  Высота наката здесь достигает шести-семи метров.  Бьются  друг  о
друга льдины, крошатся, ломаются. Причудливыми нагромождениями выпучи-
ваются торосы.
     Гляди, зверобой, в оба! Не оступись в промоину, не опоздай до на-
чала отлива выбраться на берег. Пять минут припозднишься - пойдет вода
обратно,  и быть тебе в уносе, а если не сумеешь засветло управиться с
битым зверем и угодишь в пoтемь,  иди осторожно, не напорись на торос,
притаившийся в кромешной тьме.
     Семерник - зверобойная лодка с полозьями вдоль киля, рассчитанная
на семь человек,  сработана на диво - легкая, прочная, по снегу сколь-
зит, что санки. Гнутые частые шпангоуты пришиты к тесинам-набойкам уз-
кими ремнями.  В носу и в корме вместо кокор плоские доски,  обшивка к
ним прихвачена коваными гвоздями.  К бортам с обеих сторон прикреплены
лямки  из  тюленьей кожи,  в которые впрягались мужики.  В двух первых
лямках у носа идут подскульные,  наиболее крепкие и, выносливые - Гри-
горий Хват и Родион Мальгин. Родион налегает на лямку справа. На ногах
- бахилы, на плечах - совик, на голове - ушанка. Лицо серьезное, с му-
жицкой упрямкой.  Слева Хват двигается легко, почти не кланяясь ветру,
лямку тянет весело,  будто играючи. За ним, сгорбившись и оскользаясь,
плетется  Федька Кукшин.  Того мать тоже не пускала на зверобойку,  но
отец,  немощный,  хворый,  приказал идти:  пора зарабатывать на пропи-
танье.  Шея у Федьки замотана шарфом - боится застудить горло. По дру-
гому от Федьки борту шагает Дорофей.  И Анисим тут же.  Трепыхаются на
ветру полы его оленьей малицы. За ним в ватнике и заячьем треухе - еще
один мужик, сосед Анисима. Седьмым, толкая лодку в корму, шагает Нико-
лай  Тимонин.  У него опять радость:  вторая дочь вроде бы "забагрила"
жениха, и с возвращением отца с промысла намечается новая свадьба.
     Ветер сечет лица снежной колкостью.  Холодина лютый, но зверобоев
иной раз на неровных местах и пот прошибает,  хотя идут без добычи. На
обратном пути будет при удаче сходить семь потов...
     Ночевали прямо в лодке, на береговом припайном льду, под оленьими
одеялами,  под  брезентом-буйном,  согревшись пшенной кашей да горячим
чаем, приготовленными на костерке.
     Родион шел на зверобойку впервые:  "Вот так же хаживал и батя,  -
думал он.  - Его дороженька стала моей.  Хоть матушка и не  пускала...
Идти-то все равно пришлось бы! Не нынче, так весной, не весной, так на
будущий год.  Каждый помор должен побывать на льду,  Иначе какой же он
мужик?"
     Вспоминал, как его провожали.  Мать, Тишка и Густя долго шли сле-
дом, потом отстали, помахали руками. Родион видел, как мать поднесла к
глазам концы полушалка.  Густя, отвернувшись от ветра, прикрывала лицо
варежкой. Тишка бодрился: махал шапкой, и ветер тормошил его волосы...
     Утром, когда с береговых льдин выбрались на плавучие, Гришка Хват
с Николаем Тимониным, вскинув берданки за спину, пошли вперед, на раз-
ведку тюленьих лежбищ.  О том, что зверь где-то близко, подсказали му-
жикам  вороны.  И стайками,  и поодиночке они летели от берега в море,
надеясь добыть себе пищу возле тюленей. Старинная примета.
     - Только  ветер  бы не сменился,  - сказал Дорофей,  обеспокоенно
поглядев на небо, на облака.
     - Вроде бы не должен,  - отозвался Анисим, вставив в снег меж об-
ломков льда высокий шест с привязанной на вершинке  тряпицей-махавкой,
указывавшей разведчикам обратный путь. - В эту пору тут всегда держит-
ся полуночник. Но как знать! Ветрам не прикажешь!
     Он долго смотрел на небо,  становился к ветру так,  чтобы ощущать
его напор щекой,  что-то прикидывал и наконец сказал, что если ветер и
спадет, то не раньше вечера. Однако надо на льду долго не "чухаться".
     Родион, приметив в стороне большую стамуху, взобрался на нее. Фе-
дор - тоже,  стал рядом.  Увидели:  Хват и Тимонин, отойдя от лагеря с
полверсты,  повернули обратно, шли ходко, пригибаясь, словно под пуля-
ми.  А еще парни заметили на льду темные пятна: будто весь край льдины
усеяли камни-валуны. Родион и Федька пошли к юровщику.
     - Зверь близко. Хват с Николаем обратно идут.
     - Это ладно,  - отозвался юровщик.  - Будем готовиться.  Наденьте
рубахи. Багорики чтобы были под рукой, веревки. Ножи проверьте.
     Тем временем подошли разведчики. Хват сказал:
     - Штук полета на лежке.  Отсюда с полверсты, не боле. Лед на пути
гладкий.
     - Так...  - Анисим осмотрел каждого артельщика, придирчиво прове-
ряя снаряжение,  хотя и проверять как будто было нечего:  все с собой,
все в полном порядке.  - Я беру на себя сторожа, а вы, Гриша и Микола,
бейте по лысунам, что с краю. Ну, двинулись!
     В белых "стрельных" рубахах,  надетых поверх одежды для маскиров-
ки, зверобои двинулись вперед. Дойдя до того рубежа, где уже надо было
передвигаться ползком, Анисим первым лег на лед и заскользил по снегу,
работая локтями и коленями. За ним последовали другие. Родион опустил-
ся столь поспешно, что ушиб колено, но тут же забыл о боли.
     Теперь они издали были похожи на рассыпавшееся по снегу маленькое
приблудное тюленье стадо.  Ползли и ползли, не ощущая усталости, кото-
рая придет позже. Их взгляды были устремлены вперед, и древний охотни-
чий азарт все более овладевал ими.
     Ветер гнал поверх льда поземку. Подползали к залежке с подветрен-
ной стороны.
     ...Тюлень любит полежать на льду.  Чем больше он  облежался,  тем
становился спокойнее и в воду шел неохотно, особенно в хорошую погоду,
когда нет снегопада. Беспокойно в стаде бывает тогда, когда оно только
выходит из воды и укладывается на лежку,  когда тюленихи ласкают, пог-
лаживая ластами,  своих детенышей.  Первое время тюлени ведут себя  на
льду осторожно,  часто осматриваются по сторонам, принюхиваются к воз-
духу.  Убедившись, что опасность им не грозит, стадо начинает подремы-
вать,  а то и вовсе спать. У кромки льда ложатся лысуны - самцы. Мате-
рый опытный тюлень охраняет покой сородичей,  бдительно посматривая по
сторонам, готовый в любую минуту подать сигнал: в воду.
     ...Выстрел ударил неожиданно,  и тюлений сторож  опустил  голову.
Анисим перезарядил винтовку и прицелился снова. Забухали берданки Хва-
та и Тимонина,  и через несколько минут  на  краю  льдины  образовался
барьер из мертвых лысунов, отрезая остальным путь к воде. И тут зверо-
бои вскочили и с багориками кинулись к тюленям,  в панике ворочающимся
на  льду.  Воздух огласился разноголосым ревом.  Словно детишки малые,
кричали беспомощные бельки, лежащие возле тюлених.
     Родион, подбежав к лысуну,  поднял багорик. Зверь, проворно рабо-
тая ластами,  выгибая спину,  сделал попытку увернуться от смерти.  Но
Родион  опять  забежал спереди и ударил его по мягкому,  незащищенному
темени. Лысун дернулся и затих.
     В охотничьем азарте Родион подбегал то к самке,  то к лысуну.  Но
вот перед ним оказался белек,  белый как снег, тюлений детеныш. Подняв
голову,  он кричал истошно, словно ребенок, у которого отняли соску, и
глядел круглыми черными глазами прямо в глаза парню.  Тот поднял баго-
рик, но не ударил, опустил руку...
     - Родька! Чтоб тебя! Ты чего? - загремел голос Хвата.
     - Торопитесь,  братцы! - кричал Анисим. - Скоро отлив! Ветер сме-
нится - пропадем!
     Родион увидел, как Хват взмахнул багориком. Белек затих...
     Мужики, перебив стадо,  взялись за ножи.  Родион,  положив на лед
багорик, повернул тюленью тушу вверх брюхом, приладил ее меж ног и по-
лоснул острым,  как бритва,  клинком по всей длине туловища.  Брызнула
кровь  на бахилы,  в лицо...  С тушен он по неопытности возился долго.
Когда отделил шкуру, у других уже было обработано по пять-шесть туш.
     Дорофей снисходительно посматривал, связывая шкуры в юрок1.
     1 Юрок - связка тюленьих шкур.

     - Второй раз тебя,  Родька,  окрестили, - сказал он. - Первый раз
поп в купели,  а нонче мы на льду тюленьей кровью помазали.  Теперь уж
ты самый настоящий зверобой!
     К Родиону  подошел  Гришка  Хват и,  словно бы оправдываясь перед
ним, заметил:
     - Если замахнулся, так уж бей!..
     Друг за другом зверобои двинулись в обратный путь,  волоча за со-
бой юрки и оставляя на снегу алый след - "красную гриву".  На ошкурен-
ные тюленьи тушки накинулись теперь вороны...



     С уходом мужиков на зверобойку в Унде стало  малолюдно.  Бабы  да
старики правили домашним хозяйством, дети весь короткий день проводили
в школе.
     Иероним Маркович  Пастухов  в  эти дни большей частью сидел дома:
вязал мережи, тюкал на сеновале топором, мастеря широкие охотничьи лы-
жи  по заказу соседа-промысловика.  Изредка он навещал своего приятеля
Никифора Рындина.
     Однажды морозной  ночью,  когда  ухали  бревна в срубах и с исси-
ня-черного неба глядело,  не мигая, огромное око луны, Пастухов шел из
гостей от Рындина.  У них были именины внучонка,  восьмилетнего Пашки.
Жена Иеронима на гостьбу не пошла.
     - Чего там?  Винищем заливаться! Поди, ты на даровщинку-ту сам не
свой.  Я лучше посижу у Дарьи с прясницей. Помни: ежели поздно явишься
- не пущу!  Да напьешься,  увязнешь в сугробе - помощи от меня не жди.
Поди с богом,  выпивоха несчастный.  Сам-от хворой, еле ноги перестав-
лят,  а глотка-то луженая!  Нет, чтобы, как люди, посидел дома, воздел
на нос-от очки да Евангелье почитал,  либо Житие святых,  али пасьянсы
расклал по-благородному.  Или хоть бы катанки подшил!  - Она возвысила
голос до фальцета и швырнула мужу в ноги старые валенки.
     Иероним выскочил на крыльцо как ошпаренный.  Постоял, прислушива-
ясь,  как в избе что-то бренчит и гремит, и радуясь, что вовремя успел
шмыгнуть за дверь, пока супруга вконец не разбушевалась и не запустила
в него чем-нибудь потверже валенка.
     "Пасьянсы! - думал он, ходко шагая по тропке к избе Рындиных. - И
слово-то какое мудреное! И где она его выкопала-то! И что тако означа-
ет - не ведаю".
     Термин "пасьянс" остался бытовать среди унденских баб в  наследс-
тво от Меланьи Ряхиной, которая как-то от скуки позвала соседок и ста-
ла им преподавать уроки карточных гаданий.
     Никифор принял приятеля преотменно.  Усадил в красный угол и пот-
чевал от души. Большое внимание к гостю проявили и зять Рындина, и мо-
лодуха,  и даже именинник,  который угостил его карамелькой.  В разгар
дружеской беседы Иероним спросил у Никифора:
     - Скажи ты мне, пасьянсы что тако означат?
     Никифор подумал и ответил с уверенностью:
     - Эт-то ругательно слово.
     Дедко Иероним стукнул по столу.
     - На овчину переделаю!
     - Кого, Ронюшка? - миролюбиво спросил Никифор. - Уж не меня ли? И
за что тако?
     - Свою старуху! - Иероним в великом возмущении замотал головой. -
Каких еще ругательств не придумает, кикимора старая!
     - Ладно, успокойся. Нервенный больно стал. На старух вниманье об-
ращать - не жить!  Ей-богу.  Сразу ложись в домовину.  Оне, пока моло-
ды-то были, так все ластились, влезали в душу ужом, а как почуяли, что
скоро пора на погост, так вовсе ума лишились. Едят мужиков поедом.
     Стали петь песни,  потом, разойдясь, плясали, потом целовались, а
после  опять  сели за стол.  Именинник Пашка уже давно спал,  и вскоре
зять Никифора с женой убрались в горенку.  Старуха тоже  забралась  на
печь, сказав: "А к лешему! Вас не пересидишь!" А Иероним и Никифор все
клялись в дружбе вечной и неизменной.
     Лишь около полуночи друзья распрощались, и дедко Иероним без осо-
бой охоты отправился домой, гадая, спит его супруга или нет и как зак-
рыла дверь:  на засов или на щеколду.  Если на щеколду, то он бы зашел
без шума и завалился спать. А если на засов, придется ломиться в дверь
и принимать на себя пулеметный огонь.
     Улица была пустынна.  Покачиваясь, словно призрак, Иероним Марко-
вич тихонько шагал по дороге,  как слепой, тыча посошком. Остановится,
потычет, бормоча: "Сугроб? Сугроб. А туточки? Нет, твердо", - и сдела-
ет шаг вперед. Пропал бы, если бы не посошок!
     Если отбросить в сторону домашние неурядицы, настроение у Иерони-
ма  Марковича было отличное.  Этому немало способствовала неповторимая
красота светлой морозной ночи,  когда все привычное оборачивается  ка-
кой-то другой, незнакомой стороной. Взять хоть те же избы - обыкновен-
ные,  большей частью старенькие,  с потемневшими от времени и  непогод
срубами.  В этот час они выглядели красавицами. Снег на крышах, словно
пышное пуховое одеяло, голубой-голубой, блестит и сверкает яркими мел-
кими искрами.  И вдали, за избами, везде, куда ни кинешь взгляд, голу-
беют снеговые просторы. А у самого окоема голубизна переходит в густую
синеву.  И в том краю неба, где темнее, длинные иглы, тонкие, светлые,
широкой извилистой лентой нависают над землей,  находясь в  постоянном
движении.
     Иероним даже остановился,  положив обе руки на посошок. "Господи!
Какая  красота!"  - прошептал он и пошел было дальше.  Но тут же снова
стал как вкопанный и начал мелко-мелко креститься, бормоча первую при-
шедшую на ум молитву. Из ближней избы на крыльцо вышел кто-то в белом,
словно привидение.  Иероним замер ни жив ни мертв. Однако присмотрелся
и убедился, что это женщина. Высокая, статная, в одной рубахе и... бо-
сиком.  Женщина постояла у косяка,  опершись о него рукой,  шагнула  в
сугроб,  наваленный у самых ступенек, склонилась, взяла горсть снега и
стала тереть лицо и грудь.
     Иероним точно завороженный смотрел на ее полные красивые руки, на
темные волосы, веером распущенные по спине. "Да что такое? Ведь живая!
Ей-богу,  живая",  - подумал он и, крадучись, стал подходить ближе, но
не заметил прясла от полузанесенной снегом  изгороди.  Наткнувшись  на
него, Иероним перевернулся через обындевелую жердь и полетел головой в
сугроб, воткнувшись в него, словно кол в землю.
     "Вот те  и  пророчество старухи!  Вот те и пасьянсы!..  Погибаю в
сугробе",  - мелькнуло у него в голове. Он изо всех сил барахтался, но
усилия ни к чему не приводили:  голова все больше уходила в сугроб,  и
Иероним уже начал задыхаться.
     И тут кто-то с силой дернул его за ноги и мигом выволок из снега.
Иероним глубоко вздохнул,  потом стал подниматься. Выбравшись снова на
дорогу, отыскал посошок и шапку. И только тогда, вспомнив о своем бла-
годетеле,  так неожиданно пришедшем ему на выручку,  оглянулся кругом,
отыскивая его.  Но никого,  кроме женщины,  что стояла на крыльце,  не
увидел.
     А та вдруг подняла руки, сжатые в кулаки, и пошла на него.
     Иероним ойкнул и - откуда только взялась прыть - помчался  бегом,
не оглядываясь и бормоча: "Свят.. свят... свят..."
     Он уже не помнил,  как очутился возле избы, обеими руками забара-
банил в дверь.

     Запасаясь теплом на ночь, Фекла сильно натопила в зимовке лежанку
и закрыла ее с жаром, не заметив головни.
     Около полуночи она проснулась,  ощутив тошноту. Сердце то замира-
ло, то билось сильными и редкими толчками. Голова была тяжелой, в вис-
ках стучало. В избе было душно, припахивало чадом.
     "Угорела!" - Фекла сошла с кровати. Руки и ноги дрожали, еле слу-
шались. Пол ходил ходуном. Фекла почувствовала, что теряет сознание. С
трудом,  в чем была,  она выбралась на улицу. Свежий воздух и снег по-
могли ей.
     Тут ее и увидел дедко Иероним.  Когда он кувырнулся в сугроб, уже
отдышавшаяся Фекла пришла ему на помощь. А затем, рассердившись, пошла
на него с кулаками.



     Чтобы колхозу поскорее стать на ноги,  окрепнуть, необходимо было
выходить на промысел трески, сельди, камбалы в открытое море - на Мур-
ман,  в Кольский Залив,  к берегам Канина Носа. А судов не было. Шхуна
отплавала  свое  и не могла больше справляться с крутой штормовой вол-
ной.  Бот нуждался в ремонте,  небольшие суденышки - доры и карбаса  -
могли только жаться у берегов на ближнем лове.  Недавно организованная
моторно-рыболовная станция дала колхозу в аренду сейнер, но этого было
мало.  И  Панькин решил отремонтировать ряхинский бот "Семга" да зало-
жить на стапелях новый.
     Мастеров-корабелов в Унде не занимать.  Издавна здесь шили и кар-
басы,  и промысловые зверобойные лодки,  парусники - шняки и лодьи,  а
позднее и - боты.  Мастерство переходило от дедов к сыновьям и внукам.
"Мачты - залюбуешься, корма - как ракушка хорошая!" - говаривали рыба-
ки  и  зверобои,  похваливая  на  диво сработанные суденышки унденских
умельцев.
     Живал когда-то  в селе Новик Мальгин,  знаменитый корабел.  Дере-
венские богачи всегда,  бывало, ему заказывали не только карбасы, зве-
робойные лодки и брамы1 для кошелькового лова, но и боты парусные. Но-
вик считался по этой части мастером непревзойденным.  Учиться  к  нему
приходили плотники с Ручьев,  Золотицы и даже с Прионежья.  Сколько на
своем веку сшил этот мастер судов - не счесть. Уже в глубокой старости
он  передал все секреты ремесла ближайшим помощникам.  Среди них был и
Николай Тимонин, который, когда Новик умер, продолжил его дело. Расто-
ропный,  смекалистый,  из тех, кто "на свои руки топора не уронит", он
шил лодки и боты вплоть до революции.  Потом заказов к нему  поступать
не стало, и его артель распалась.
     1 Брама - вспомогательная лодка-неводник при лове сельди с бота.

     Теперь Панькин вспомнил о нем.
     - Корабельное дело не забыл,  Николай? Колхозу очень нужны масте-
ра: ряхинский бот спустить на воду, заложить новое судно. Колхоз боль-
шой, а плавать не на чем.
     Тимонин погладил рукой обширную розовую плешь. На добродушном ли-
це засветилась тихая улыбка: давно мечтал о топоре!
     - Корабельное дело я не забыл,  - с достоинством  ответил  он.  -
Собьем артель и что надо - сделаем!
     В свою артель Тимонин взял Гришку Хвата да Евстропия Рюжина, и по
прозвищу Немко.  Рюжин - мужик средних лет,  глухонемой,  слыл великим
трудолюбцем, все схватывая на лету. Он был мастером на все руки: чинил
и перекладывал печи,  столярничал,  малярничал,  врезал стекла в окна,
мог при нужде шить сапоги,  катать валенки,  а более всего любил кора-
бельное дело.
     Стало потеплее и посветлее, и мастера пришли к боту, поставленно-
му под берегом на подпоры-срубы.  Тимонин облазил трюм, обстукал бока,
тщательно осмотрев посудину до последнего шва.
     Бот в сильный шторм попал на мель у Унскнх Рогов в Двинской губе,
близ Пертоминска. Ударом о камни повредило шпангоуты. Команда, наложив
пластырь и беспрестанно откачивая воду ручным насосом,  с великим тру-
дом добралась до дому.
     В свое  время  Николай Тимонин сам шил этот бот,  а когда "Семга"
попала "Уне на рога",  он шел на ней кормщиком. Теперь ему же приходи-
лось ее чинить.
     - От себя,  как от судьбы,  не уйдешь! - сказал Тимонин, осмотрев
судно.  - Два шпангоута надо сменить, кницы у бимсов2 тоже, внутреннюю
и наружную обшивку шириной в три доски заменить. Да и киль внутри тре-
щину дал по слою. Придется накладки ставить, болтами притягивать.
     2 Шпангоуты - поперечные крепления днища судна;  бимсы -  брусья,
поддерживающие палубу; кницы - деревянные или железные детали для свя-
зи бимсов с бортом судна,

     Он сбил на затылок шапку. Немко стоял рядом, бросая зоркие взгля-
ды  на мастера,  на поврежденный бот и кивал,  все понимая по движению
губ Тимонина.  Штаны у Немка заправлены в старые валенки  с  загнутыми
голенищами.  На ватнике во всю спину заплата. На голове кожаный черный
"колпачок ползальный":  в них зверобои подкрадываются по льду к нерпам
да  тюленям.  Если  глянуть  спереди на промышленника,  подбирающегося
ползком к залежкам,  ни дать ни взять лезет  тюлень:  плечи  белые  от
"стрельной  рубахи",  а голова черная от колпачка,  как тюленья морда.
Лицо у Немка рябоватое.  Немножко грустные глаза посажены глубоко  над
выдающимися вперед скулами.
     Григорий Хват отчаянно дымил "козьей  ножкой"  и  посматривал  на
судно с безнадежностью во взоре.
     - Стоит ли овчинка выделки? Бот-то старый. Года два стоял на при-
коле. Вон, кажись, на корме вороны гнездо свили!
     - Ничего,  еще поплавает,  хотя возни с ним будет и много. Дерево
крепкое, просмоленное, - отозвался Тимонин и обратился к помощникам: -
Ну, за работу, благословясь!
     Те принялись осторожно снимать поврежденную обшивку.


                                  1

     Опять к поморской деревне подкралось лето. Июнь стоял прозрачный,
солнечный,  но прохладный: все время, не переставая, дули резкие ветры
с полуночной стороны.  Даже в заветерье, хоть и на солнышке, ватник не
снимешь.
     Жизнь в Унде текла по-прежнему,  без особых  происшествий.  Рыба-
ки-семужники  сидели в избушках на тонях грустные:  семга в невода шла
плохо.  Сейнер бороздил море где-то у Мурмана. Оттуда время от времени
приходили  сообщения об уловах рыбы да рыбаки передавали приветы своим
семьям.
     Дорофей выйти  в  море на "Семге" не смог.  Тимонин добросовестно
починил ее, проконопатил пазы, осмолил заново корпус, однако двигатель
на  боте стоял старый,  требовалось заменить кое-какие части,  а их не
было.  Правление колхоза послало моториста  Офоню  Патокина  в  Архан-
гельск, наказав ему без запасных частей не возвращаться.
     Тресковый промысел уже был в разгаре,  а в августе должен был на-
чаться лов сельди. Но судно стояло на приколе.
     Дорофей, подобрав команду,  ходил темнее тучи,  занимаясь  делами
вовсе  не  рыбацкими:  разгружал  с барж товары,  прибывшие в рыбкооп,
плотничал.
     Колхозники рубили будку для электростанции,  которую обещали при-
везти из Архангельска к осени.  Электрический двигатель в селе ждали с
великим нетерпением: никогда здесь не видели лампочки Ильича. И с пус-
ком станции районная контора связи обещала также радиофицировать село.
     Унда круглый год, исключая время белых ночей, жгла в лампах керо-
син,  а радио заменяли звонкие голоса баб,  каждое утро  судачивших  у
родникового колодца.  Именно здесь по извечной традиции рождались вся-
кие слухи и множились деревенские новости: у кого родился ребенок, кто
собирается жениться, к кому приехали из дальних мест гости, какая дев-
ка нашла себе жениха,  а какая,  по-видимому,  не найдет,  оттого, что
некрасива да неповоротлива.

     У Мальгиных захворала мать.  Случилось это внезапно: пошла на по-
веть задать корм корове да овцам - в глазах потемнело,  и  она  упала.
Родион, когда она очнулась, уложил ее на кровать. Сбегал за фельдшери-
цей,  и та велела Парасковье полежать с неделю,  принимая лекарства, а
после  наказала никакой тяжелой работы не делать.  Парасковья полежала
два дня и встала,  но ей опять сделалось плохо, и она не поднималась с
постели почти до конца месяца.
     Родион и Тишка по очереди дежурили возле больной. Сами и печь то-
пили, и варево готовили, и скот кормили, и даже доили корову.
     Парасковья поднялась в конце июня,  с первым летним дождем. Услы-
шав шум на улице,  она посветлела лицом, сунула ноги в меховые туфли и
тихонько подошла к окну.
     - Слава богу, дождичек! К теплу, значит. А мне пора вставать.
     Родион до этого никогда не видел мать хворой.  Привык к тому, что
она  спозаранку топила печь,  звенела ведрами.  Бывало,  целый день не
присядет отдохнуть - все у нее дела.  А если и  сядет  на  лавку,  так
опять же с работой - за прялку.
     "Плохо будет,  если мать сдаст,  - думал он.  - Беречь ее надо. В
море нынче с Дорофеем не бывать. Как ее без присмотра оставишь? Погожу
до осени, а там - на Канин пойду".
     Струи воды  хлестали в оконце,  стекая на землю мутными потоками.
Изредка поблескивала молния.  Этот веселый шумный  дождик  принесен  с
юго-запада шелоником. Желанным гостем пришел этот ветер. Поморы назва-
ли его в честь родины дедов и прадедов - Новгородчины,  где течет река
Шелонь. Ветер с отчего края, добрый, теплый, обычно к вечеру стихал и,
по словам стариков,  "уваливался в постель к женке", никогда ей не из-
меняя...
     Парасковья обвела взглядом избу:  всюду чисто, посуда вымыта, пол
выметен. Она одобрительно посмотрела на старшего сына. Тишки не было -
пропадал с удочкой на реке.



     Унда спала.  Даже собаки не брехали. Поморские псы не обучены ла-
ять попусту.  Чужие люди здесь показывались очень редко,  а своих всех
собаки знали наперечет.  Молчаливый и строгий характер рыбаков,  каза-
лось, передавался и собачьему племени...
     С полуночи, не переставая, дул ветер - зябкий, бесприютный, слов-
но бобыль-бродяга. Ночи летом в этих местах светлые: солнце, нырнув за
горизонт,  сразу начинает подниматься снова.  Местные жители  к  этому
привыкли. А иной заезжий человек в такую ночь мается, страдает бессон-
ницей, глаза не могут привыкнуть к бело-розовому свечению.
     Рублеными теремами стоят избы с коньками на крышах.  Старая церк-
вушка подпирает небо своими луковками, крытыми осиновым лемехом. В бы-
лые времена поморы, вернувшись с богатой добычей, не заходя домой, шли
в нее благодарить Николу Угодника за удачу.  Если смотреть белой ночью
на село с реки, веет от него чем-то древним сказочным, былинным.
     Вечером молодежь гуляла по улице с гармоникой,  с песнями.  Играл
на гармошке Федька Кукшин - единственный мастер по этой части.  Но те-
перь час поздний,  и все давно разбрелись по избам.  Только по  задам,
мимо амбарушки Мальгиных,  где прежде покойный Елисей хранил сети, не-
торопливо шла Фекла Зюзина.  Она долго сидела на берегу,  раздумывая о
своей одинокой жизни, наплакалась, жалеючи себя.
     Амбарушкой Мальгины почти не пользовались.  Там был свален в углу
старый полуистлевший невод да стояли ушаты и бочонки, в которых солили
рыбу впрок. Дверь на замок не запирали, только совали в скобу колышек.
Теперь  колышка не оказалось,  дверь была прикрыта неплотно,  и Фекле,
когда она шла мимо, послышалось, что в амбарушке кто-то шебаршит.
     Она тихонько приблизилась и услышала жаркий шепот:
     - Родя... Родя... Ох!
     - Голуба моя, Густенька!.. Любимая...
     Голоса смолкли.  Фекла сверкнула в молоке белой ночи черными гла-
зами и отошла от двери.
     А рано утром она с двумя  ведрами  пришла  к  роднику  за  водой.
Здесь,  на  свежем воздухе,  бабы прочищали с ночи горло.  Бойкая речь
слышалась далеко.
     - В рыбкооп товаров навезли, - говорила высоким голосом жена Хва-
та Варвара.  - Сказывают,  полушалки есть шерстяные.  Надо бы купить к
осени.
     Росту Варвара небольшого,  но мягкая и сдобная,  словно булка  на
дрожжах. Меж тугих щек - задорной пуговкой вздернутый нос.
     - А ситцевы платки есть? - спросила длинная, словно жердь, тонко-
ногая Авдотья Тимонина. - Мне бы к покосу надо ситцевый!
     - Про ситцевы не знаю, - ответила Варвара, зачерпнув воды.
     - Парасковья Мальгина с постели поднялась.  Хворала долго! - Сме-
нила тему разговора Авдотья.  - Что такое с ней приключилось?  Старше-
му-то сыну Родьке пора,  верно,  жениться. С Густей Киндяковой который
год милуются! Будет Парасковье дельная помощница.
     - Как не пора. Ежели мать больная да по хозяйству боле обряжаться
некому, давно пора, - подтвердила Варвара, поднимая на плечо коромысло
с ведрами.
     Фекла, зачерпнув воды и бросив взгляд из-под  темного  платка  на
баб, будто невзначай обронила:
     - Уж оженились...  Каждую ночь в амбарушке на сетях полеживают! -
Подхватила ведра и, не сказав больше ни слова, удалилась.
     Варвара с коромыслом на широком мягком плече и Авдотья с  ведрами
в вытянутых руках многозначительно переглянулись.
     - Вот ведь как ноне бывает!  - покачала головой Варвара.  - Ну  и
молодежь пошла! Ни стыда, ни совести!
     - И не говори, Варварушка!
     По Унде поползла ядовитая и грязная сплетня. Тем же утром она по-
пала в уши отцу Густи, ходившему спозаранку на склад за гвоздями, что-
бы строить электробудку.
     Дорофей сидел за столом и завтракал, когда из горницы вышла дочь.
Она  молча поплескала из умывальника в лицо холодной водицей,  заплела
косу,  и свежая со сна,  с сияющими глазами, села к столу. Мать налила
ей в блюдо ухи, поставила кринку простокваши.
     Дорофей исподлобья кидал на дочь суровые  взгляды  и,  недовольно
покряхтывая,  дул на варево:  уха была горячая,  с огня. Густя уловила
перемену в настроении отца и подумала: "С чего бы?"
     - Дожили!  - в голосе Дорофея горечь и обида.  - По деревне треп-
лют: Киндякова дочь по ночам в мальгинской амбарушке мнет сети с хаха-
лем! Скоро в подоле принесет, того и гляди! Позор!
     - Что вы, батя, говорите-то несусветное! - возмутилась Густя.
     Лицо ее запылало. На глаза навернулись слезы.
     - Молва не по лесу ходит, по людям! - повысил голос отец.
     Ефросинья замерла у печи с ухватом, округлив от изумления глаза и
не в силах вымолвить ни слова.
     - Да что вы,  батя,  родной дочери не верите? Али не были молоды,
не гуляли по вечерам? - сказала Густя.
     Есть она  не могла.  Деревянная ложка плавала в ухе,  кусок хлеба
выпал из руки на скатерть.
     - В наше время было не так!  - отрезал отец. - В наше время с ве-
черки домой провожать не разрешалось! А нынче...
     Он не договорил, махнул рукой, вылез из-за стола и стал у окошка.
Жена попыталась успокоить:
     - Ты зря,  Дорофеюшко, на Густю накинулся. Мало ли чего бабы ска-
жут! Оне ведь как сороки...
     - Молчать!
     Густя убежала в горницу,  легла ничком на постель,  роняя слезы в
подушку.  Ефросинья всплеснула руками,  поглядела ей вслед и стала вы-
таскивать из печи чугун. Ухват скользнул по донцу - чуть не опрокинула
варево.
     Дорофей взял  из-под  лавки  топор,  пошел  на  стройку,  хлопнув
дверью.  Испуганный  кот метнулся от порога под ноги хозяйке,  которая
нечаянно наступила ему на хвост...

     Парасковья целый день сидела дома,  штопала белье, на люди не вы-
ходила. Родион, узнав, что про него и Густю говорят по селу, возмущал-
ся,  но помалкивал,  чтобы не расстраивать мать.  Но сплетня вползла в
избу с приходом Тишки.  Он попросил поесть,  сел за стол и,  плутовато
посмотрев на Родиона, не без ехидства сообщил:
     - Мам,  сказывают,  Родька Густю Киндякову ночью в амбарушке шшу-
пал!
     Родион пнул его под столом. Тишка уткнулся как ни в чем не бывало
в тарелку со щами,  преувеличенно старательно  работая  ложкой.  Мать,
побледнев, спросила:
     - Это правда, Родион?
     - Для того и девки, чтобы щупать, - попробовал Родион отшутиться.
     - Господи!  Как же можно так-то?  Девичью честь  беречь  надобно.
Ведь дело это серьезное.  Что люди-то скажут? Меня на старости лет по-
зоришь!
     - Ничего у нас такого не было...  И давайте, мама, прекратим этот
разговор. Мало ли что насплетничают... А кто видел?
     - Родя, Родя, - укоризненно сказала мать и заплакала, утирая гла-
за фартуком.
     - Кажись,  скоро Густька на живот пополнеет, - радостно продолжал
Тишка. - Так бают по деревне!
     Родион не  удержался,  дал брату изрядного тычка.  Тишка кинул на
стол ложку и, чуть не плача, закричал:
     - Ты что дерешься? Я ведь уж не маленький, я могу и сдачи дать!
     Родион шапку в охапку - и вон.
     Выйдя из избы,  он в сердцах стукнул кулаком о перила крыльца. Из
сеней послышался тихий голос матери:
     - Родион, я должна знать правду.
     Родион резко обернулся:
     - Поверь, мама, любовь у нас чистая. Правду говорю!
     - Ладно,  Родя,  верю,  - прошептала мать.  - Тишке-ябеднику  уши
оборву. Иди в избу-то, не кипятись!
     Вечером к Мальгиным явился Дорофей.  Он был в подпитии, что с ним
случалось  весьма редко.  Слегка стукнулся головой о низкую притолоку,
поморщился.  Кинул кепку на лавку и сел  без  приглашения.  Глаза  его
сверкали. Парасковья стала неподвижно посреди избы, как бы прислушива-
ясь к чему-то.
     - Надо поговорить с глазу на глаз,  Парасковья Петровна!  - хмуро
сказал гость.
     - Говори. Родька в горенке. Тишка на улице.
     - Нехорошие слухи ходят,  Парасковья. Вся деревня нам кости пере-
мывает.
     - Знаю.
     - А знаешь, так чего молчишь? Я своей Августе сделал выволочку. А
Родька в святых угодниках, верно, ходит?
     - Святым  не назову,  а вины за ним не вижу.  И напрасно ты дочку
обидел. Напрасно!
     - Напрасно,  говоришь? - помолчав, сказал неуверенно Дорофей. За-
пал у него стал проходить. - А ежели не напрасно?
     - Кому поверил?  Первому встречному?  - Парасковья надвинулась на
Дорофея,  величественная,  суровая.  - А я верю сыну. Вот так верю! Не
таковский он, чтобы девку позорить!
     - Ты в свидетелях не была...
     Из горницы вышел Родион.
     - Дядя Дорофей,  - сказал он.  - Объяснять я вам ничего не  буду.
Однако скажу честное слово: мы с Густей перед людьми и друг перед дру-
гом чисты.
     Дорофей озадаченно помолчал.
     - Н-ну ладно, - сказал он и вышел.
     Дорофей направился к избе Феклы Зюзиной,  узнав,  что она пустила
слушок.
     Щуплый дедко Пастухов, идя по улице в галошах, надетых на шерстя-
ные носки, спросил:
     - Куды торопишься, Дорофеюшко? Больно шибко шагаешь!
     Дорофей не ответил.  Только кивнул.  Вот и дом Зюзиной.  Киндяков
шагнул в темные сени, нашарил дверь, рванул ее на себя.
     Какое произошло объяснение меж ним и Феклой,  слышали только сте-
ны...
     Вернувшись домой,  Дорофей зашел в горницу. Густя сидела у окна и
смотрела на улицу. На отца она даже не взглянула.
     Дорофею захотелось приласкать дочь, но он не решился. Только ска-
зал:
     - Прости меня,  старого дурака, Густенька. Прости, что поверил не
тебе, а поганой сплетне...



     Клуб теперь переместился в нижний этаж просторного ряхинского до-
ма.  В небольшом зале устраивались вечера, показывали кино. В боковуш-
ках - библиотека, комната для чтения, помещение для репетиций и спевок
хора.
     Сегодня кино нет. Старый фильм уж надоел, а новый еще не привезли
из Мезени. Густя открыла библиотеку и стала выдавать книги.
     В библиотеке было уютно и чисто. На окна Густя повесила собствен-
норучно сделанные занавески из мадаполама с прошвами.
     С полчаса у барьера толпились ребятишки - обменивали книги. Когда
ушел последний посетитель,  Густя раскрыла томик и стала читать, чтобы
скоротать время.  И тут кто-то облокотился о барьер. Густя подняла го-
лову. Перед ней стоял молодой парень в морской фуражке с "крабом".
     - Не узнали? - спросил он, вызывающе улыбаясь.
     - Нет, не узнала, - ответила Густя. - Вам что?
     - Да я... вроде домой пришел.
     Улыбка его была холодной, нарочитой.
     - Это как понимать - домой?
     - А так...  - парень взял книгу, подержал ее в руке, как бы взве-
шивая, и небрежно положил на место. - Это дом моего отца.
     - Этот дом? А-а-а! - протянула Густя. - Венька?
     - Угадали. Ряхин Венедикт... Вавилович.
     Густя внимательно посмотрела на парня.  Разве узнаешь сразу!  Она
помнила Веньку подростком,  хвастливым и трусоватым. А тут - почти му-
жик! Над губой темнеют усики.
     - Каким ветром тебя занесло сюда? - спросила она.
     - Ветер жизни носит мою лодью по океанам-морям  белого  света!  -
Венедикт  огорошил Густю замысловатой фразой.  - Да...  И вот я пришел
домой. А дома-то и нет. Папаша в местах отдаленных, а я, оставив мама-
шу в Архангельске,  подался на Мурман.  Как видите,  не пропал. Плаваю
старшим матросом на тральщике. И, между прочим, собираюсь подать заяв-
ление в комсомол. Как думаете, примут?
     - Откуда мне знать? - пожала плечами Густя и подумала: "К чему он
тут комсомол,  приплел?  Каким был,  таким и остался, хоть и фуражка с
"крабом"!"
     Венедикт рассмеялся беззвучно, натянуто:
     - А почему бы не принять?  Сын за отца не в  ответе.  Папаша  был
собственник,  эксплуататор,  владелец  судов и лавок.  А у меня ничего
нет. Я пролетарий. Я советский матрос. И матрос, скажу вам, не хваста-
ясь,  хороший.  Первой статьи. На судне меня уважают, на берегу пьяным
под заборами не валяюсь.  С девушками обходителен.  Почему бы не  при-
нять?
     В словах Ряхина Густя уловила плохо скрытую иронию.  Он снял  фу-
ражку, положил ее на барьер.
     - Как все изменилось! И вы тоже. Кто бы мог подумать, что из Гус-
ти Киндяковой получится этакая красавица!  Удивительно.  До чрезвычай-
ности удивительно!
     - Вы сюда надолго? В отпуск?
     - В отпуск. Надолго ли - будет зависеть от обстоятельств. Понима-
ете?
     - Не понимаю.
     - Так  я  вам  объясню.  Вот если познакомлюсь с хорошей девахой,
скажем,  с такой,  как вы,  может,  и останусь недельки на две. Закачу
свадебку  и  потом  увезу свою любовь в Мурманск.  Посажу ее там в те-
рем-теремок об одной комнате с электрическим пузырьком под потолком, с
ковром на полу и кроватью с никелированными шарами. А сам пойду в море
селедку ловить. Вернусь - куча денег. Гуляй вовсю!
     - Веселая жизнь!
     - Да,  - самоуверенно ответил Венедикт.
     Густя неожиданно расхохоталась, но тут же оборвала смех.
     - На Мурмане вы набрались форсу!
     - Вот  так,  дорогая  Густенька,  - пропустив ее слова мимо ушей,
продолжал он.  - Прибыл я сюда,  можно сказать, бросил якорь в Унде по
зову сердца.  Родина есть родина. Хоть тут у меня никого и нет, однако
родная земля зовет. И принял тут меня хороший человек, бывшая наша по-
вариха-кухарка Фекла Осиповна Зюзина. Знаете такую?
     - Как не знать, - сдержанно отозвалась Густя.
     - У нее теперь и дрейфую. Очень любезно приняла... Долго вы наме-
реваетесь,  Густенька,  сидеть сегодня за этим барьером в данном очаге
культуры, в бывшей ряхинской спальне?
     - А почему вы об этом спрашиваете?
     - Хотел бы прогуляться с вами по свежему воздуху. Старину-матушку
вспомнить. И, как моряк, открою вам душу нараспашку: очень уж вы милы.
Так милы,  что ничего бы не пожалел для того,  чтобы сойтись с вами на
одном курсе, борт о борт.
     - Спасибо  за приятные слова,  мурманский моряк первой статьи.  -
Густя не без умысла перешла на витиеватый ряхинский тон.  - Однако нам
с вами не по пути. Курс у нас разный
     Ряхин вздохнул,  помолчал, не спеша взял фуражку, надел ее и неб-
режно козырнул:
     - До чрезвычайности сожалею. Однако вы подумайте. Я здесь еще по-
буду...
     - Тут и думать нечего,  - сухо ответила Густя и принялась за чте-
ние.
     К двери Ряхин шел медленно,  осматривая стены,  потолки.  Отметил
про себя:  "Ни черта не следят за домом.  Не белено давно.  Обои какие
были при папаше, такие и остались... "
     Закрыв клуб,  Густя уже поздно вечером отправилась домой. На сви-
дание с Родионом не пошла, хотя они и уговаривались встретиться.
     Нет, она не разлюбила Родиона и не разлюбит.  Однако сегодня злые
языки испортили настроение. Пусть все уляжется, пусть пройдет ощущение
стыда и незаслуженной обиды.

     Появлению Венедикта Фекла,  казалось,  была рада. Она приняла его
как родного брата.  Сразу вспомнила прежнюю жизнь  в  ряхинском  доме,
своих хозяев и смотрела на Веньку почти с любовью, потому что истоско-
валась в одиночестве:  ни поговорить, ни посидеть за столом, хотя бы у
самовара, не с кем.
     Венька прибыл с пароходом из Архангельска днем, а вечером, узнав,
что в клубе работает Густя Киндякова,  по словам Феклы,  "девка краси-
вая,  умная, и не узнаешь теперь", отправился туда, втайне рассчитывая
завоевать ее расположение. Фекле это было на руку.
     Однако из первого объяснения ничего не вышло, и Венька вернулся в
Феклину зимовку ни с чем.
     На его деньги Зюзина накупила в рыбкоопе всяческой снеди, и, ког-
да  Ряхин вернулся,  на столе миролюбиво попискивал старинный латунный
самовар, и хозяйка, принаряженная, помолодевшая, пригласила гостя "от-
кушать".
     - Как мамаша-то поживает?  - поинтересовалась Фекла,  ставя перед
гостем водку, стакан чая и тарелки с едой.
     Венька вздохнул, ответил грустно:
     - Мамаша  здорова.  На  работу  устроилась  в шляпную мастерскую.
Дамские головные уборы делает.
     - Вот как! - удивилась Фекла. - Значит, вроде швеи мастерицы? Ку-
печеска-то женка!
     - Ничего  не  попишешь  Новые времена,  новые порядки,  - говорил
Венька,  наливая в рюмки. - Грустит, конечно, частенько в слезах быва-
ет... Папашу жалеет.
     - А он-то пишет хоть?
     - Редко. До чрезвычайности редко. - Венька расстегнул ворот белой
рубахи, пригладил волнистые рыжеватые волосы. - Ну, Фекла Осиповна, со
встречей!
     Фекла бережно подняла рюмку за тонкую ножку  красивыми  пальцами,
улыбнулась:
     - Не употребляю никогда. Одну только рюмочку с вашим приездом...
     Она бросала из-за самовара на Венедикта пристальные взгляды,  от-
мечая про себя,  что парень вырос,  верно, уж крепко стал на самостоя-
тельные ноги. У моряков заработки приличные, здоровьем не обижен - па-
паша-то у него чистый медведь!  Но некрасив Венька,  не то что Родька.
Что-то бабье сквозит в его жестах,  в манере держаться... Мужик, в об-
щем, незавидный.
     - Закусывайте,  Венедикт Вавилович,  - угощала она.  - Селедочка,
яишенка... морошка моченая. Попробуйте, что бог послал.
     Венька принялся есть, причмокивая и похваливая хозяйкин харч.
     - Имущество я долго хранила, - сказала Фекла, - а потом сельсовет
распорядился  продать  с  торгов.  Я  ничем не пользовалась.  Истинный
крест!  Чужого мне не надо.  Только уж, признаюсь, Венедикт Вавилович,
когда корова растелилась, так я телку к себе прибрала. Вырастила. Сво-
ей не считаю: потребуется - берите. Можете продать...
     - Правильно и сделала, - жуя, махнул рукой Венька. - Заработала у
нас честным трудом. Пользуйся и считай своей.
     - Спасибо вам, - сказала Фекла.
     Утолив голод, Венька сыто жмурился, поглядывая на Феклу.
     - А вы - красивая женщина! - сказал он.
     - Полно вам! Какая тут красота! Годы идут...
     - Чего  замуж не выходите?  - Венька взял папиросу и,  размяв ее,
закурил.
     Фекла долго молчала, потом нехотя ответила:
     - Не найду себе подходящего человека. Все не по нраву...
     - Жаль.  До чрезвычайности жаль... - Венька выпустил кольцо дыма,
прищурился на Феклу и предложил: - Едемте со мной в Мурманск. Выходите
за меня замуж. Со мной не пропадете.
     - Ох,  что вы!  - вспыхнула Фекла,  а сама подумала: "Раньше отец
сватал,  а теперь сын..." - Зачем мне Мурманск? В Унде родилась, здесь
и жить буду. Никуда не поеду.
     - Напрасно,  напрасно...  Я  бы мог вас полюбить,  - самоуверенно
сказал он.
     - Вы  много моложе меня.  Да и никакой любви меж нами быть не мо-
жет.
     - Это почему же? - удивился гость.
     - Не знаю почему... а знаю, что не может. Это так.
     Спать Фекла постлала гостю на полу, сама, прошептав молитву и по-
шуршав юбками, улеглась, на кровать.
     В избе было душно.  В углу тикал сверчок. Над русской печью с ти-
хим потрескиваньем лопалась по щелям бумага,  которой был оклеен пото-
лок. На комоде в лад верещанью сверчка неторопливо и спокойно тарахтел
старый будильник.
     Венька долго не мог уснуть,  ворочался на тюфяке, сдержанно взды-
хал.  Близость Феклы его волновала.  Он тихонько встал и  пробрался  к
кроватки. Вцепившись в край одеяла, стал нашептывать Фекле на ухо лас-
ковые слова.  Фекла,  будто спала,  не двигалась и не отвечала. Матово
рисовалось  в полусвете белой ночи на подушке ее лицо,  волосы стекали
по плечу.  Венька коснулся его губами.  Но Фекла вдруг открыла глаза и
сказала строго:
     - Отойди. Рука у меня тяжелая. Прибью.
     И, вырвав край одеяла, крепко закуталась, повернувшись к стене.
     Венька, набравшись смелости,  чему способствовал туман в  голове,
хотел было прилечь на край кровати. Фекла повела плечом - и он скатил-
ся на пол.
     Утром Фекла, будто ничего не произошло, вежливо улыбалась, щурила
глаза и потчевала гостя:
     - Покушайте  оладьев  горяченьких.  Такие,  бывало,  любил Вавила
Дмнтрич.
     Венька без особого аппетита жевал оладью и отводил взгляд.
     А вечером он снова пришел в библиотеку и, выждав, когда Густя ос-
танется одна, заговорил с нею. Он расточал ей похвалы, щеголяя развяз-
ным жаргоном мурманских морских волков. Густе это надоело.
     - В  твоих ухаживаниях я не нуждаюсь,  и нечего ходить сюда.  Вот
еще, взял моду! Приехав так веди себя как следует...
     - Не зазнавайся, милочка, - насмешливо сказал Венька. - Хвост все
равно запачкан. Мы ведь тоже кое-что знаем!
     Лицо у  Густи  запылало от стыда и обиды.  Она вскочила со стула.
Голос срывался:
     - Как ты смеешь... говорить... такое!
     И тут же умолкла:  у порога стоял Родион. Он слышал слова Веньки.
Густя испугалась его вида:  губа закушена, глаза темные, недобрые. По-
дошел к Веньке, выдавил сквозь зубы:
     - Пошли  на  улицу.  Поговорим на свежем воздухе...  Тут нельзя -
культурное заведение.
     Венька перетрусил, глаза забегали.
     - А о чем говорить? Я не к тебе пришел.
     - Кое о чем. Или боишься?
     - Чего мне бояться? Пошли.
     Он посмотрел на Густю с презрением и направился к двери. Родион -
за ним.
     Густя, оставшись одна, вышла из-за барьера и заметалась по комна-
те. "Драться будут!" - подумала она.
     - А ну, повтори, что ты сказал Густе? - потребовал Родион. - Пов-
тори!
     - Какое тебе дело до того,  что я сказал? - зло отозвался Венька,
пряча руку за спиной. Проходя по сеням, он успел незаметно снять с се-
бя матросский ремень с тяжелой латунной пряжкой и,  обернув конец вок-
руг кулака, приготовился к драке. Родион взял его за грудки.
     - Оскорблять Густю я тебе не позволю! Извинись перед ней!
     Венька, не долго думая, замахнулся пряжкой, но Родион вовремя пе-
рехватил ремень левой рукой,  а правой ударил Веньку по скуле. Тот изо
всех сил рванул ремень,  но Родион держал его крепко. Тогда Венька ко-
ротко,  тычком,  изо  всей силы сунул кулаком Родиону под дых.  Родион
согнулся от боли: "Научился драться, поганец!" Но мгновенно выпрямился
и поддал Веньке снизу в челюсть.  Венька охнул и, выпустив ремень, по-
шатнулся, чуть не упал.
     - Родя-я! Брось! Оставь его! - крикнула Густя с крыльца.
     Венька отер рукавом кровь,  поднял оброненную фуражку и молча по-
шел прочь.  Ему было больно и стыдно оттого, что Родион, как и прежде,
взял верх.  "Ладно, отплачу! - мстительно подумал он. - Это ему так не
пройдет".
     Он спустился к воде,  умылся и бесцельно побрел по берегу, погру-
зившись мыслями в прошлое.
     Мать, увозя его в Архангельск,  говорила, что в Унде плохо, скуч-
но, и ей хочется хоть немного пожить в городе с родителями. Она уверя-
ла сына, что осенью к ним приедет и отец, еще не зная, как круто обой-
дется с ним жизнь.
     Венедикт тогда тоже мечтал о  городской  жизни,  о  новых  друзь-
ях-приятелях.
     Но жизнь в Архангельске сложилась,  против ожиданий,  не  так  уж
благополучно.  Правда, родители Меланьи встретили дочь и внука хорошо,
предупредительно.  Но прежнего достатка в доме не  было.  Дед,  как  и
раньше,  работал в банке,  однако теперь уже не коммерческом,  а госу-
дарственном.
     Вместе с родителями жил и брат Меланьи с женой,  которая была да-
леко не в восторге от возвращения золовки.  Она сразу же почувствовала
к Меланье и к ее сыну неприязнь.  Начались упреки, косые взгляды, ссо-
ры.
     После одного  бурного столкновения с золовкой Меланья ушла из до-
му.  Она сняла комнату у чужих людей и начала работать в шляпной  мас-
терской,  так как сбережения подходили к концу. Венька, окончив восемь
классов, поступил на курсы матросов, организованные Севг-осрыбводом. А
после  курсов устроился на рыболовное судно,  которое в скором времени
приписали к Мурманскому порту.
     Напрасно Меланья уговаривала сына остаться в Архангельске. Венька
поступил по-своему: сказались отцовская упрямка и тяготение к самосто-
ятельной жизни. Мать он навещал лишь изредка. Та жила теперь замкнуто,
сразу постарела и подурнела.
     Став моряком, Венька написал об этом отцу, и он напутствовал сына
в новую жизнь своим родительским благословением.  Писал Вавила редко и
в письмах был сух и сдержан. Меланья сожалела о том, что в трудную ми-
нуту оставила мужа.  В одном из писем она просила у него прощения, за-
веряла,  что будет ждать Вавилу. Он сухо ответил: "Ждать долго. Я тебя
связывать не хочу. Устраивай свою жизнь, как хочешь и как можешь".
     Венька плавал  на траулере.  Он все чаще подумывал о женитьбе,  о
том, что необходимо увезти мать в Мурманск.
     Говоря Густе,  что  приехал  он в Унду по зову сердца,  Венька не
лгал и не преувеличивал.  Живя вдали от родных мест, он все время тос-
ковал по ним,  мечтал когда-нибудь приехать сюда хотя бы на денек-дру-
гой.  Если бы не крутые перемены в жизни родителей, он бы давно навес-
тил Унду.  То, что здесь никого из близких не осталось и дом занят под
казенные учреждения,  удерживало его.  Он долго колебался,  прежде чем
собрался побывать на родине.
     О доме, об отцовском имуществе он не сожалел. То, что земляки мо-
гут отнестись к нему плохо,  недружелюбно,  его не смущало:  "Примут -
хорошо,  не примут - ладно.  Только бы посмотреть на речку, на избы на
берегу,  на паруса дор1 и карбасов, пусть и чужих. Увидеть бы чаек-по-
морников, летающих над прибойной волной, полюбоваться закатом и восхо-
дом солнца,  угрюмостью облаков в ненастье... А если представится слу-
чай, то и сходить на озера с сетями за рыбой". Но подвел его вздорный,
самоуверенный и заносчивый характер, который с детства ничуть не изме-
нился.
     1 Дора  - моторное деревянное судно для прибрежного плаввания.  В
рыболовецких колхозах использовалась как транспортное средство.

     ...Час был  поздний.  На  берегу - ни души.  Солнце закатилось за
низкие фиолетовые облака,  которые затянули небо у горизонта.  По реке
поплыл редкий,  как крупная сеть, туман. На фарватере бот "Семга", го-
товый к выходу в море: Офоня Патокин наконец-то привез запасные части.
     Венька глядел  на бывшее отцовское судно,  и сердце его сжималось
от тоски и обиды. "Зачем я приехал сюда? - размышлял он. - Все тут те-
перь чужое. Батан бот - чужой, село - чужое, люди - тоже. Увидят - еле
кивнут,  проводят любопытным взглядом:  дескать, что за диковина такая
явилась - и все..."
     Он посмотрел на  "Семгу",  стоявшую  неподвижно,  с  двойственным
чувством.  Бот напомнил ему о детстве,  об отце...  И вместе с тем те-
перь,  после того как Веньке довелось видеть в Мурманске огромные  ко-
рабли, бот казался ему маленьким, жалким и примитивным.
     Венька решил завтра же уехать в Архангельск.



     Дорофей стал готовиться в путь.  Получил на складе снасти, прови-
ант,  горючее и,  вернувшись домой, велел жене и дочери истопить баню:
вечером накануне отплытия он, как водится, собрался побаловаться вени-
ком на жарком полке на дорогу.  А потом,  по старинному обычаю полага-
лось собрать на "отвально" родичей и близких знакомых.
     Густе Дорофей наказал:
     - Родиона позови. Пусть знает, что я на него не серчаю.
     - Ладно, батя, - сказала дочь.
     Дорофей трижды брал приступом полок.  Веник уже истрепался.  Тело
стало малиновым. Покряхтывая, Дорофей ворочался в жару на банном полке
так, что доски под ним прогибались.
     Отдышавшись в предбаннике,  он надел чистое шуршащее белье, поси-
дел на порожке, накинув верхнюю одежду.
     Дома уже все было собрано на стол,  и на лавках чинно сидели гос-
ти,  ожидая хозяина. Родион шушукался в горенке с Густей. Услышав стук
двери на кухне, Густя позвала его:
     - Батя явился. Идем!
     Еще с порога Дорофей, сняв кепку, низко поклонился гостям.
     - Здравствуйте-тко, гости дорогие! Спасибо, что пожаловали. Прошу
за стол!
     Рассаживались за двумя составленными рядом столами,  не торопясь,
уступая друг другу место. В центре застолья - почетный гость, Панькин.
     За последнее время Панькин несколько изменился внешне:  вроде  бы
постарел,  осанка стала солиднее, лицо пополнело. В торжественных слу-
чаях председатель теперь надевал рубашку  с  галстуком.  Но  внутренне
Панькин оставался тем же, каким был, - беспокойным и решительным в де-
лах. Обширное хозяйство колхоза доставляло ему массу хлопот. В конторе
председателя  застать  было трудно:  он то садился в моторный карбас и
ехал по семужьим тоням, мерз там на ветрах по двое-трое суток, ночевал
с  рыбаками  в  тесных избушках,  а иногда на той же моторке торопился
вверх по реке осмотреть луга - не пора ли начинать покос:  колхоз имел
стадо коров,  чтобы обеспечивать молоком детей рыбаков. Из Мезени и из
Архангельска часто приходили грузы для артели.  Их  надо  было  спешно
доставлять  с  парохода на берег.  И еще требовалось считать колхозную
копейку,  разумно ее расходовать.  Так что, если Панькин и был в селе,
то домой приходил лишь поздним вечером.  Жена с некоторых пор дала ему
полушутя-полусерьезно прозвище Забота.  "Опять мой Забота к  ужину  не
явился", - встречала она его, когда он, усталый, избегавшийся, еле пе-
реступал порог старой избенки.  И, не очень рассчитывая на положитель-
ный ответ,  шутливо предлагала: "Ты бы, Заботушка, сегодня хоть выход-
ной день устроил.  А то совсем от дома отбился. Даже и не ночуешь. Где
и у кого ты две ночки спал? Неужто люба какая завелась, разлучница?"
     Панькин, отшучиваясь,  успокаивал жену.  Прозвище Забота было до-
машним.  Свято оберегая председательский авторитет,  жена на людях его
так не называла.
     Что касается взаимоотношений с односельчанами, то для них Панькин
оставался простодушным,  шутливым, свойским, однако в делах был требо-
вательным  и порой резковатым на язык.  Справа от Панькина сел хозяин,
слева - Родион.  Среди гостей были  племянники  Дорофея  и  Ефросиньи,
зятья, сваты, братья, шурины, сестры.
     Панькин встал, поднял чарку и провозгласил:
     - Дорогие гости! Пожелаем Дорофею Никитичу и его команде попутно-
го ветра, удачи в ловецком деле и благополучного возвращения!
     - За поветерь! - дружно подхватили гости древний тост.
     - С отплытием вас, Дорофей Никитич!
     - В добрый час! Богатых уловов!
     - Первую чару,  благословясь!  - поддержал и находившийся тут  же
дедко Никифор.
     Иероним, его приятель, прихворнул и не мог прийти в гостеприимный
дом кормщика.
     Поглядывая на гостей,  ставших веселыми,  разговорчивыми,  Родион
вспомнил, как много лет назад, когда еще были живы дед и бабка, прово-
жали на промысел отца, уходившего покрученником на купеческом парусни-
ке.
     - Чего пригорюнился? Вишь, как Густя старается для тебя! - сказал
Дорофей Родиону.
     Ефросинья и Густя то и дело меняли на столе кушанья.
     Родион понял,  что Дорофей забыл о недавнем неприятном происшест-
вии со сплетней, и не обижался на кормщика.
     - Жаль,  не пришлось с вами идти, Дорофей Никитич, - сказал он. -
Мама плоха нынче. Осенью отправлюсь на Канин.
     - Не горюй!  Сходим еще не единожды. Дорофей задумчиво улыбнулся,
радуясь домашнему уюту и расположению к нему односельчан.  Обычай про-
водов был соблюден. Завтра - в море!


                                  1

     Река Унда,  по которой выходило в море много  поколений  рыбаков,
как  северная  неторопливая песня струилась меж неприютных пустынных в
низовьях берегов в Мезенскую губу. В верховьях по берегам росли ельни-
ки, ближе к устью - лишь травы, болотные мхи да мелкий кустарник-стла-
ник.  В приливы река, разбавленная морской водой, раздавалась вширь, в
отливы мельчала, обнажая песчаные отмели и островки.
     Верстах в трех от села вверх по реке был низинный луг с  ласковым
и поэтичным названием Оленница. Когда-то в этих местах стадами бродили
дикие олени.  В свадебные дни хоры ухаживали за важенками1,  пили воду
из ручья, струящегося из тундры, отгуливались за лето. Когда они выби-
рались к реке, берег, как живой, шевелился от множества спин животных.
Разлив узорчатых рогов напоминал заросли старого вереска.

     1 Хор - самец-олень, важенка - самка.

     Теперь диких оленей не стало.  Ненцы сбили их в большие стада,  и
на  берега  они  выходили в сопровождении пастухов и косматых полярных
лаек.
     В середине лета ундяне запасали на Оленнице сено для скота. А се-
нокосной поре предшествовала заготовка дикого лука.  Огородничество  в
этих краях не прижилось:  лето короткое, холодное, солнца мало, частые
заморозки губили все на корню.  А без овоща,  без зелени здесь, побли-
зости от Полярного круга, легко можно заболеть цингой. Потому-то жите-
ли и заготовляли на зиму дикий лук, засаливая его, словно капусту.
     Откуда и как он здесь появился - неизвестно.  Вероятно, произрас-
тал издревле сам по себе,  как морошка или клюква,  никем не  сеянный.
Перья тонкие, как молодой хвощ, жесткие, а луковки - величиной с доль-
ки некрупного чеснока. На вкус - лук как лук. Он рос в изобилии, как в
других местах по берегам растет трава-осока.
     В последнее перед поездкой на покосы воскресенье Родион  собрался
на  Оленницу  за  луком.  С ним поехал Тишка,  уже давно отдыхающий от
школьных забот на каникулах, и еще вызвалась в поездку Густя.
     Столкнули лодку на воду.  Ожидая девушку, Родион нетерпеливо пос-
матривал в сторону деревни,  а Тишка, сидя в корме, надраивал суконкой
блесну у дорожки.
     Наконец появилась Густя с бураком за плечом, и не одна, а с Сонь-
кой Хват.  Сбежали по тропке, остановились у воды. На ногах сапоги, на
плечах старенькие кацавейки,  на головах косынки,  у Густи - синяя,  у
Соньки - розовая с цветками-ромашками.
     - Ладно,  поехали!  - Родион оттолкнулся от берега и сел в весла.
Напротив него на банке - Густя и Сонька,  за ним,  в корме,  - Тишка с
рулевым веслом. Как только отъехали от берега, он принялся разматывать
шнур дорожки: "Авось щучонка хватит!"
     Родион сначала греб сильно, рывками посылая лодку вперед. О борта
плескались волны.  Пригревало солнце. Вода блестела в его лучах, вспы-
хивала перламутром.  Густя, закрыв глаза, подставила лицо солнцу, лас-
ковому, теплому.
     - Солнышко! - сказала она. - Так редко оно навещает нас!
     Лодка ткнулась  носом в кочковатый перегной берега.  Все вышли из
нее, взяв бураки.
     Разбрелись по лугу, стали собирать лук. Девушки пели припевки:

                     Хорошо траву косить,
                     Которая зеленая.
                     Хорошо девку любить,
                     Которая смышленая.

     Потом сели отдыхать,  перекусили. Тишка предложил Родиону пойти в
лес, поискать удилищ. А девчата легли на траву.
     - Любишь Родьку? - спросила Сонька с оттенком зависти.
     - А чего же не любить? - улыбнулась Густя.
     - Баской парень,  умница. Хороший будет мужик в дому, - по-взрос-
лому  сказала Сонька и вздохнула.  - А мне так пока не нашелся хороший
парень. Нашелся - так бы полюбила! Уж так полюбила-а! Да не скоро най-
дется. Не баская я: вишь, курносая, в детстве оспой переболела. На ли-
це, говорят, будто черти горох молотили...
     - Не горюй.  Ведь молода еще.  Все, что тебе сужено, - твое и бу-
дет.  - Густя вытянулась на траве и глубоко  и  шумно  вздохнула  всей
грудью. - А давай-ка пошутим над парнями!
     - Как?
     Густя встала, осмотрелась. Ребят не видно.
     - Ищи камень поболе!
     Девушки нашли увесистый камень-голыш, вытряхнули из бурака Родио-
на лук,  положили камень на дно и опять набили бурак зеленью. Попробо-
вали поднять - вдвоем еле оторвали от земли.
     - Велик камень, - сказала Сонька. - Надорвется парень.
     - Ничего. Поглядим, сколько у него силенки.
     Ребята вернулись без удилищ - лес мелкий.  Родион  поднял  бурак,
удивляясь его непомерной тяжести, взвалил на спину, только витая ручка
заскрипела.
     - Что-то тяжел сей год лук,  - сказал он,  поглядев на девчат. Те
засмеялись.
     - Не знаю, почему тяжел, - ответила Густя, отводя взгляд.
     Родион молча подошел к лодке,  поставил бурак  и  стал  выгребать
лук,
     - Каменья возить домой ни к чему,  - вывалил камень, снова собрал
лук и внес бурак в лодку. Девушки переглянулись и запели:

                     Ой, под горку ноги ходки,
                     Едет миленький на лодке.
                     В лодке два веселышка,
                     Весела беседушка.




     Отмерцали тихие приполярные зори,  отава на лугах потемнела,  по-
жухла от непогоды.  Скучные сентябрьские дожди назойливо царапались  в
избяные окна,  низкие бахромчатые лохмотья облаков, гонимые восточными
ветрами, волочили из океана серые космы влаги и туманы,
     Рыбаки еще не вернулись с промысла.  Те, кто оставался в деревне,
сидели по избам, вязали сети из суровья, мастерили на поветях да в са-
раях к зимнему лову рюжи.
     Родион и Федька готовились к поездке на  Канин.  Изба  Мальгиных,
заваленная обручами и сетной делью, смахивала на мастерскую.
     Тишка в конце августа уехал в Архангельск. Он поступил в мореход-
ное  училище.  Мать управлялась по хозяйству:  готовила пойло скотине,
возилась с горячей запаркой.  Родион сидел на низенькой  табуретке  и,
разложив  на лавке перед окном все необходимое для работы,  деревянной
иглой вязал из пряжи крылья - длинные сетные полотна для рюжи, которы-
ми рыба в воде направлялась в горловину снасти.
     Волосы у него,  чтобы не свисали на глаза,  подобраны в сетку  из
шелковых крученых ниток,  связанную Густей. В окошко бьется ветер, тя-
нет свои заунывные песни.  Плохо вмазанное стекло в раме  позвякивает.
Зябко  дрожит  на ветру еще не сброшенной потемневшей листвой корявая,
приземистая - не выше изгороди - черемушка:  вверх  почти  не  растет,
стелется, греется возле земли.
     В избу вошел Федька Кукшин,  сел на лавку,  вынул из кармана  то-
ненькую книжечку в серой невзрачной обложке.
     - Вот тут про навагу описывают,  - сказал он.  - В правлении взял
книжку. Почитаем? Надо знать, что будем ловить.
     - Ну читай, - согласился Родион.
     Федька придвинулся ближе к окну, раскрыл книжку и начал читать:
     - "Навага принадлежит к семейству тресковых рыб,  куда  относятся
также треска,  пикша,  сайда и ряд других. По своему внешнему виду она
имеет сходство с треской, отличаясь от последней в первую очередь сво-
ими меньшими размерами".
     Родион покачал головой.
     - И на треску похожа, и размеры меньше... Да это ясно и без книж-
ки!
     - Слушай дале, - Федька продолжал читать: - "Не менее сложны вза-
имоотношения наваги с рыбой сайкой.  Крупная  навага  охотно  питается
сайкой и поедает ее в немалых количествах".
     - Что верно,  то верно. Навага сайку ест. Но и сайка, в свою оче-
редь, охотится за мелкой навагой. Обычно эти рыбы избегают друг друга.
В этом, значит, и есть сложность взаимоотношений?
     Родион положил иглу на лавку,  зевнул, стал ходить по избе, расп-
равляя спину, затекшую от долгого сиденья.
     - Ты,  видно, не в настроении? - промолвил Федька, пряча книжку в
карман. - Уж не поссорился ли с Густей?
     - Не-е, - протянул Родион. - Чего нам делить? Я о другом думаю...
Тишка вот учится, а я на всю зиму на Канин пойду.
     - Можешь не ходить. Валяй в Москву, в университет! Ломоносов, бы-
вало, пешком ушел.
     - С четырьмя-то классами? Какой, к лешему, университет!
     - Да,  брат Родя... У тебя теперь дорога одна: Густя тебя захому-
тает.  Тишка вернется капитаном либо штурманом - к нему в команду пой-
дешь матросом. Ты скажи, когда свататься будешь?
     Родион опять сел за вязанье.
     - А ты что, сватом хочешь быть?
     - Сватом не умею. Дружкой - могу.
     - Дорофей не пришел с промысла. А нам скоро отправляться на Чижу,
- уклончиво заметил Родион.
     - Незавидная твоя судьба,  - вздохнул Федька,  и не понять было -
сочувствует  он  Родиону или шутит.  - А все-таки жениться-то хочется?
Скажи по правде.
     - Оставим эти пустые разговоры. Тут дело серьезное.
     - Конечно,  серьезное, - тотчас подхватил Федька. - Недаром гово-
рится:  "Что весел?" - "Да женюсь".  - "Что голову повесил?" - "Да же-
нился..."
     - Вон в ту мережку,  что в углу лежит, надо поставить еще два об-
руча. Вицы под лавкой, - перевел на другое разговор Родион.
     Федька озорновато блеснул глазами и,  наклонившись,  стал длинной
рукой шарить под лавкой.



     "Семга", пройдя Зимнезолотицкий берег, вышла в горло Белого моря.
До Унды оставалось около десяти часов ходу при спокойной волне.  Поры-
бачили хорошо, направлялись домой.
     В кубрике для команды рыбаки собрались обедать. С камбуза принес-
ли большой бачок с наваристой ухой, широкий противень с горой нажарен-
ных звенышков камбалы и морского окуня.
     Рыба уже изрядно приелась команде:  больше месяца питались дарами
моря.  И Дорофей принес из своих запасов к общему столу несколько кру-
гов копченой колбасы, закупленной в поселке рыбокомбината. Рыбаки ожи-
вились.  Гришка Хват, сдирая огромной рукой тоненькую кожуру с колбас-
ного куска, похвалил капитана:
     - Запаслив ты, Дорофей Никитич! А я дак то, что в рыбкоопе купил,
давно уж съел. Одни обновы несъедобные жене да дочке оставил. Может, и
по чарочке нальешь перед домом-то?
     Григорий знал,  что у Дорофея в заветном месте хранится  жестяной
бидончик со спиртом, взятым еще из Унды на тот случай, если кто-нибудь
простудится или невзначай в шторм побывает за бортом.
     Но Дорофей был тверд и стоек, как чугунный кнехт.
     - Морской устав бражничать не велит. Не помните, что там сказано?
Так напомню: "Пьянство дом опустошит, промысел обгложет, семью по миру
пустит,  в долгах утопит.  Пьянство у доброго мастера хитрость отымет,
красоту ума закоптит.  А что скажешь - пьянство ум веселит, то коли бы
так,  кнут веселит худую кобылу". Так что ешьте колбасу, а выпить нет.
За борт вылил.
     Рыбаки засмеялись. Хват взял из горки ломоть хлеба.
     - Стоек,  стоек, Дорофей Никитич. Морской-то устав есть, дак ведь
он уж, поди, устарел? Ноне по новому уставу живем - рыболовецкой арте-
ли!
     - Устав у помора единый,  вечный и нерушимый,  - отозвался  Доро-
фей... - Я приметил: ветер что-то на восток забирает. Не дай бог штор-
мяга к ночи навалится!  Надо, чтобы головы были свежие, а руки послуш-
ные!
     ...Дорофей тревожился не напрасно.  К вечеру стала  разыгрываться
непогодь.  В  горле  Белого моря и так не бывало спокойно:  тут всегда
толкутся суматошные волны.  Лохматые, сердито кипящие, они кидаются на
каждое проходящее судно порой с самых неожиданных сторон.  А тут к ве-
черу стал крепчать,  свирепея,  северовосточный ветер. Он затянул небо
мглой, приволок низкие тучи с дождем. Бот стало трепать ненастьем, как
бумажный кораблик под проливнем.  Верхушка мачты с клотиком чертила  в
небе дуги.  Сигнальный огонь,  словно живой светляк, испуганно метался
во все стороны.
     Рыбаки, надев  штормовки,  придерживаясь за туго натянутые леера,
проверяли, все ли надежно закреплено и ладно ли задраены люки. Дорофей
у штурвала,  напряженно вглядываясь в сумеречные волны,  пытался найти
линию горизонта. Но в небе не было ни единого просвета.
     Дорофей позвал Григория Хвата:
     - Проверь карбас на буксире. Не оборвало бы трос!
     Пройдя в корму, Григорий высмотрел внизу за бурлящей кипенью волн
карбас-неводник. Он был почти весь залит водой. Хват наклонился, пощу-
пал толстый пеньковый канат у самого гакаборта1.  "Ничего не перетрет-
ся", - решил он и хотел уже повернуть обратно. Но тут судно резко нак-
ренилось,  и Григория окатило водой,  как из ушата. Волна накрыла его,
захлестнула лицо,  захватила дыхание,  леер выскользнул из  рук.  Хват
ударился о фальшборт и в ту же секунду провалился в бездну.  В послед-
ний момент случайно вцепился в буксирный канат за кормой и, собрав си-
лы, отфыркиваясь, подтянулся.
     1 Гакаборт - обрез кормы.

     Григорий оказался за бортом у обреза кормы.  В голове  мелькнуло:
"Не угодить бы под винт! Обрубит ноги". Вися на канате, который то на-
тягивался, то ослабевал, он подобрал ноги в тяжелых бахилах к животу.
     "Эк не  повезло!  На  палубе никого нет,  никто не видит моей бе-
ды..." Хват попробовал, перебирая руками по тросу, схватиться за борт,
но не дотянулся. Одежда намокла, тяжелые бахилы были полны воды. Долго
на канате не провисеть. Григорий крикнул:
     - Э-э-эй! Мужики-и-и!
     Бот рывками пробирался вперед,  корпус под ударами волн перевали-
вался с боку на бок, как воз с сеном на ухабах. Григория снова накрыло
водой. Слабея, он закричал во всю мочь.
     Звякнула рында.  По палубе загрохотали каблуки.  За борт спустили
веревочную лестницу.
     Выбравшись на палубу, Григорий в обнимку с Анисимом дошел до куб-
рика и там,  немного отдышавшись, переоделся во все сухое. Анисим при-
нес дорофеевский бачок со спиртом, налил в стакан и подал пострадавше-
му.
     - Вот теперь пей. Недаром просил-то!
     Рыбаки негромко, так, чтобы не обидеть Григория, засмеялись.
     Затем его положили на койку, накрыли одеялами.
     В остальном ночь прошла благополучно,  если не считать того,  что
рыбаки почти не спали, опасаясь, как бы не отказал двигатель. Родионов
провел всю ночь в машинном отсеке, помогая механику нести вахту.



     Иероним Пастухов и Никифор Рындин  дружили  с  детства.  А  затем
вместе  плавали  на  Мурман и в Норвегию,  ходили на зимно с ромшей2 и
семгу ловили поплавями в реках Мезенской губы.  Оба вырастили сыновей,
выпестовали внуков.
     2 3имно с ромшей - промысел тюленей со льдин винтовками в  зимнее
время

     В молодости это были ядреные, ловкие поморские мужи, а к старости
их,  понятно,  начали одолевать всяческие немощи,  что сблизило их еще
больше.  Дня не мог прожить Иероним, чтобы не повидать Никифора, и тот
тоже  тосковал,  если  не слышал близ себя тихого,  дребезжащего баска
старого друга.  Деревенская осенняя скукота тянула их  друг  к  другу,
словно магнит.
     - Чтой-то ноги тоснут1 в коленях.  Ой, как тоснут! Будто кто жилы
вытягиват,  - жаловался Иероним. - И шерстяны чулки не помогают. Опять
к ночи сиверик налетит воровским подлетом! Теперича не только дождика,
а и снега уже пора ждать...

     1 Тоснуть - ныть, болеть

     - И не говори,  Ронюшка!  - отвечал Никифор.  - У меня  всю  ночь
крестец  ломило,  абы  кто бревном стукнул.  До утра мешочек с горячим
песком с Фоминского наволока держал на пояснице. Теперь малость отпус-
тило.
     - А у меня болит. Ходить могу только с батогом.
     В пастуховской  избенке  было тепло.  Иероним и Никифор сидели на
лавке в красном углу. Старательно выскобленный и вымытый стол блестел,
словно в праздник. Супруга у Пастухова хоть и сварлива, однако чистоп-
лотна.  Жены приятелей сидели за прялками,  расписанными красными  ме-
зенскими конями да рогатыми олешками,  дергали из пучков овечью шерсть
на пряжу для чулок и исподок2. Веретенца тихонько жужжали.
     2 Исподки - варежки.

     - Знаешь что,  Никеша,  - сказал Пастухов.  - Выйдем-ко на улицу,
подышим ветерком. В избе воздух шибко спертый.
     - Чего ж, подышать можно... Дождя вроде нету, - отозвался Рындин,
поглядев в окно. - Пойдем.
     - Потепляя  оболокемся.  - Иероним,  кряхтя,  стал вылезать из-за
стола. Никифор - за ним.
     Жены, как по команде,  перестали прясть.  Веретенца застыли в су-
хоньких руках.
     - Эт-то  куды  собрались,  доброхоты?  - властно спросила старуха
Рындина.
     - Известно куды,  - скороговоркой подхватила старуха Пастухова. -
У них одна дорога - в рыбкооп!
     - Постыдились бы, матушки, - с обидой ответил Иероним. - В карма-
нах ни полушки. Какой там рыбкооп? Вот дали бы на четвертинку - расце-
ловал бы!
     - И верно,  бабоньки, выдайте хоть под вексель по рублику. Надоу-
мили! Я уж, грешный, забыл, когда последний раз чарку держал, - сказал
Никифор.
     - Вот вам. Шиш! Подите так. Проветритесь маленько.
     Веретенца зажужжали снова,  но уже громче и раздражительней,  чем
прежде, словно им передалось беспокойство хозяек.
     Приятели обиженно повздыхали,  потоптались,  надели  полушубки  и
ушанки и степенно пошли к двери.
     - Ладно уж, обойдемся без выпивки, - успокоил Иероним старух.
     Но те,  как только мужья вышли,  прильнули к окошку,  чтобы усле-
дить,  в какую сторону они двинутся: если налево - то к магазину, если
направо  - то просто так,  на прогулку.  Одно утешало поморских женок:
деревня почти пуста, рыбаки не вернулись с промыслов, стало быть, ста-
рикам занять не у кого, и никто задаром чарку не поднесет.
     Но как знать! Хитры бестии! Захотят - найдут денег и в прошлогод-
нем сугробе.  И старухи метали тревожные взгляды за окно.  Успокоились
лишь тогда, когда потертые полушубки проплыли мимо окна направо.
     Миновав пастуховскую избу и отойдя от нее на почтительное рассто-
яние,  приятели остановились у изгороди и дружно  принялись  шарить  в
карманах. Но нашли только жалкие медяки.
     И тут провидение ниспослало им благо в образе председателя Тихона
Панькина. Тот шел от конторы домой обедать. Поравнявшись со стариками,
спросил:
     - Куда путь держите, ветераны?
     - А прогуляться вышли, - ответил Пастухов.
     - Сухо,  дождика нет, - дедко Рындин глянул в небо, потом в серые
веселые глаза Панькина. - Какие новости, Тихон Сафоныч? - деловито ос-
ведомился он.- Скоро ли рыбаки домой придут?
     - "Семгу" ждем завтра.  Сейнер пришел к причалу в Мурманске. Есть
радиограмма.
     - Так-так. Значит, Дорофеюшко уж на подходе! Каково он порыбачил?
     - Очень удачно. В Кандалакшской губе взял много селедки. План да-
ли с перевыполнением.
     - Слава  богу!  А,  Тихон Сафоныч,  - обратился Рындин к Панькину
просительно,  но с достоинством, - нельзя ли у тебя испросить аванец в
счет моей работенки?  В понедельник приволоку две рюжи на склад.  Дела
осталось - пустяк.
     - Что ж,  можно.  Зайди после обеда в контору. Бухгалтер выпишет,
кассир выдаст.
     - Да мне бы самую малость... хоть бы рубля два. Может, без выпис-
ки, сейчас позволите? На предмет...
     Рындин не договорил.  Панькин достал из кармана и подал ему треш-
ницу.
     - Вот,  пожалуйста.  На какой предмет - можете не объяснять. Дело
мужицкое,  понимаю. Только вы соизмеряйте свои силы, не шибко увлекай-
тесь, а то от женок достанется! Горячие они у вас...
     - Спасибо! Все будет в лучшем виде. А деньги эти пусть запишут на
мой счет, - повеселел Рынцин. - Обедать пошли? Приятного вам аппетиту.
     Старики переглянулись и резво зашагали проулком  на  задворки,  а
там, минуя пастуховские окошки, поспешили к магазину.
     Панькин, продолжая путь,  только  ухмылялся,  удивляясь  резвости
старых приятелей.
     Купив в магазине рыбкоопа четвертинку - не для пьянства,  а  "для
поднятия духа и против болезней", друзья распили ее в доме рядом с ма-
газином и в благодушном настроении двинулись  опять  на  зады,  чтобы,
пройдя там, обмануть бдительных жен.
     В холодной голубизне неба плыли рыхлые серые облака.  Ветер осве-
жал лица. Иероним в приливе хорошего настроения запел:

                     Вечо-о-ор я в ожиданье мило-о-ой
                     Стоял у сретенска моста-а-а...

     Никифор вежливо и мягко увещевал:
     - Не пой,  Ронюшка,  не надоть! До бабьих ушей дойдет - будет нам
выволочка.
     - Ладно,  не буду.  Ты понимаешь, Никеша, севодни вроде бы празд-
ник.  Ей-богу.  Только не могу вспомнить,  какой...  - он остановился,
оперся на посошок и стал глядеть в холодное, высвистанное ветром небо.
     - Какой же праздник?
     - А! - воскликнул Рындин. - Да ить севодни по-старому первое сен-
тября!  А первого, известно, какой праздник: Семенов день! День Семена
Летопроводца!
     - Верно! Золота голова! А я дак не мог вспомнить.
     Друзья в  еще более приподнятом настроении продолжили путь к пас-
туховской избенке. Выйдя на то место, где повстречали Панькина, стари-
ки степенно пошли посередке улицы.  Их обогнала Фекла,  возвращавшаяся
из магазина. Иероним окликнул:
     - Феклуша, здравствуй-ко! Куды торопишься-то? Погоди-ко...
     Фекла остановилась, обернулась.
     - Здрасте, - холодно, но довольно учтиво отозвалась она. - В лав-
ку бегала. Домой иду.
     - Чего купила-то?  - поравнявшись с ней,  Иероним вежливо взял ее
за локоток.
     С другой стороны к девушке,  как старый,  трепанный штормами кар-
бас, подвалил Никифор.
     - Флакон духов купила.  Дешевеньких... - ответила Фекла, стараясь
высвободить руки.
     - Ухажеры-ти  не  покупают духов-то?  - спросил Иероним.  - Самой
приходится?  Погоди,  Феклуша,  не торопись. Дай-ко мы тя проводим. Уж
разреши нам проводить.  С тобой весело идти: сам вроде моложе делаешь-
ся.
     Фекла кинула с высоты своего роста взгляд на одного,  на другого,
хотела было отделаться от стариков,  но раздумала.  Лицо ее  озарилось
озорной улыбкой.
     - Миленькие вы мои!  Ухажерчики! - Она дала приятелям возможность
взять ее под руки. - Вам вместе-то сколько годиков будет?
     Она пошла медленно,  плавно,  чуть покачиваясь, приноравливаясь к
шагам стариков.
     - Дак ить,  Феклуша, дело-то не в годах! Дело-то в сердечном рас-
положении!  Мы  к тебе всей душой!  Одна ты у нас в Унде красавица!  -
льстил Иероним.
     - Одна!  Это уж так. Боле такой баской нету, - подтвердил Никифор
и даже махнул рукой. - Нету!
     - Ну,  спасибо  на добром слове.  Да вот замуж-то никто не берет!
Посватались бы хоть вы, что ли?
     Иероним переглянулся с товарищем,  вздохнул.  Вздохнул и Никифор.
Но тотчас отозвался:
     - Когда сватов-то засылать? Я бы всей душой рад.
     - А супругу куда денете?
     - Дык супругу-то можно и побоку!
     - Ох, глядите, ухват о бока обломает!
     - Дак ить нас никто не слышит, - озираясь, сказал Иероним.
     - А вы не ответили на мой вопросик-то.
     - Насчет годиков-то?  Уж так и быть откроем этот секрет. Откроем,
Никифор?
     - Да уж открывай. Куда денешься-то!
     - Вместе нам скоро будет полтораста годков.  Но  ты  на  лета  не
смотри! Мы еще мужи ядреные. В силе...
     - Вижу,  вижу,  - рассмеялась Фекла, чувствуя, что "мужи" чуть ли
не виснут у нее на руках.  - Ну,  ладно.  Вот я и дома. Благодарствую,
что проводили.
     - А в гости не пригласишь?  Пригласила бы... - неуверенно промол-
вил Никифор.
     - В другой раз. Будьте здоровы!
     Фекла быстро нырнула в проулок, направляясь к крыльцу.
     Приятели постояли посреди улицы, потом взялись за руки и поверну-
ли обратно.
     - Роскошна девка! - сказал Иероним. - Эх, скинуть бы этак годиков
сорок...
     - Да хоть бы тридцать, и то ладно, - тихо сказал Никифор.
     - Нда-а-а! А как ни бодрись, мы, брат, свое теперь уж отжили.
     - Да-а-а!
     Оставшуюся до дома дорогу приятели прошли молча.


                                  1

     Они стояли  поздним  вечером на крыльце Густиного дома,  придя из
клуба. Было темно, и шумел дождик. Ветер гулял по улице, иногда хлопал
незакрытыми дверями сеней.
     Голос Густи вывел Родиона из задумчивости.
     - Я верю тебе,  - сказала она.  - И люблю тебя. Ты же знаешь.. Но
ведь ты должен идти на Канин! Когда же будет свадьба?
     - Я уйду в конце сентября. У нас еще есть время.
     - Может, лучше свадьбу сыграть, когда вернешься?
     - А зачем откладывать? Ведь время еще есть, - повторил Родион.
     - Надо с родителями поговорить.
     - Поговори.  Я с матерью уже давно все обсоветовал. Она будет ра-
да...
     - Завтра должен прийти батя с промысла.  Ой, не знаю, как с ним и
говорить.
     - Ничего, я свата хорошего пришлю, уважаемого.
     Помолчали. Родион распахнул пальто, привлек к себе девушку, прик-
рыл полой.
     - Стану в море ходить.  Жить будем хорошо.  Мать у меня добрая, -
тихо говорил он. - Тебя она уважает.
     Густя погладила прохладной мягкой ладонью теплую щеку Родиона.
     - Я хочу с тобой на Канин!
     - Что ты! Там трудно. Холодно. В избушках худо, работа все на ль-
ду, на морозе. Простудишься. Не для девчат это.
     - Не обязательно идти в этот сезон.
     - Надо, Густя. В разгар промысла сидеть дома негоже. И потом, я -
не Вавила Ряхин, у меня своего счета в банке нет...
     - У него теперь тоже нет, - рассмеялась Густя.
     Она умолкла, прильнула головой к его плечу, вздохнула:
     - Вот доля рыбацкая! Жениться и то некогда.
     - Я же говорю - сейчас самое время.
     - Ладно. Я согласна.
     Родион подождал, пока Густя закроет дверь изнутри на засов, и ти-
хонько  сошел с крыльца.  Постоял,  подняв лицо и ловя горячими губами
капли дождя,  и,  не выбирая дороги,  шлепая по лужам, радостный пошел
домой.  То, что давно хотел сказать Густе, хотел и все не решался, се-
годня сказалось само собой, легко и просто.



     На третий день после возвращения "Семги",  выждав,  пока  Дорофей
отдохнет от морских странствий, в дом Киндяковых явился Иероним Пасту-
хов. Он скинул полушубок, повесил его на деревянный гвоздь и пригладил
на голове остатки седых волос.
     Дорофей сидел за самоваром,  пил чай и старательно вытирал  грудь
расшитым  полотенцем.  Ефросинья  встала из-за стола и подвинула гостю
стул.
     - Садись, Ронюшка. Не желаешь ли чайку?
     Иероним поблагодарил.
     - Спасибо,  Ефросиньюшка. Чай я очень уважаю. Будь любезна, налей
покрепче.
     Попив чаю,  поговорив о том, о сем, гость собрался уходить. Когда
он уже взялся за полушубок,  Дорофей заметил на рубахе гостя  нарядный
гарусный  пояс  с  кистями чуть ли не до колен.  Раньше на него хозяин
внимания не обратил, а тут удивился: пояс, как знала вся Унда, дед на-
девал в особо торжественных случаях.
     - Скажи,  Иероним, по какому случаю ты надел свой знаменитый поя-
сок? - поинтересовался Дорофей.
     - Поясок-то? Дак ведь к известному на всем побережье помору явил-
ся. В знак уважения...
     - Чудно ты говоришь,  - покачал головой Дорофей. - Однако на доб-
ром слове спасибо!
     - И вам спасибо, - старик поклонился, как показалось Дорофею, че-
ресчур церемонно и вышел.
     Спустя каких-нибудь полчаса в дверь вежливо,  но довольно  громко
постучали.  А надо сказать,  что в Унде к стуку не привыкли:  всегда -
хоть днем,  хоть ночью, по делу ли, без дела ли, если дверь не заперта
на засов, соседи заходили без предупреждения.
     Ефросинья глянула на мужа с тревогой,  Дорофей  удивленно  поднял
брови.
     - Кто там? Заходи!
     Через порог,  к немалому удивлению хозяев, шагнул Никифор Рындин.
Он снял шапку и тужурку и, поклонившись низко, что стоило ему, видимо,
немалого труда, сделал два шага вперед, скосив глаза на матицу1. Доро-
фей все понял: под матицу становятся сваты. Ясно стало и то, что Иеро-
ним предварил приход Никифора, чтобы выведать настроение хозяина.
Хозяин и хозяйка тотчас встали.
     1 Матица - балка, поддерживающая потолок.

     - Проходите, садитесь. Рады гостю.
     - Я пришел к вам за добрым делом,  а не в гости,  - важно ответил
Рындин.  -  Я пришел к вам за сватовством.  У вас есть невеста Августа
Дорофеевна,  а у нас жених Родион Елисеевич...  - И снова поклонился в
пояс.
     - Проходите в горницу, - пригласила хозяйка.
     Проворно схватив полотенце, она обмела стул от воображаемой пыли,
а потом стала хлопотать возле самовара.
     Дорофею пришлось по душе, что сват соблюдал старинный обычай, од-
нако для солидности помолчал, теребя бороду.
     Самовар подогреть  было  недолго.  За угощеньем началась любезная
беседа,  требующая немалого такта и щепетильности.  Никифор знал,  что
Киндяковы согласны на этот брак, и вел разговор уверенно:
     - Ежели вам,  Дорофей Никитич,  думно отдать Густю за Родиона, то
было бы желательно не оттягивать свадьбу.  Сами знаете,  Родиону скоро
идти на Канин. Меж собой жених и невеста, надо полагать, все обговори-
ли. Хотя свидетелем я и не был, однако считаю так...
     Дорофей вздохнул, глянул на жену и ответил:
     - Ну что ж,  сватушко, Родион парень хороший, сызмала знаем. И мы
бы против предложенья не возражали. Только не рано ли Густе замуж?
     - А на мой разум дак не рано, - в свою очередь ответил сват. - Уж
давно они пришлись друг другу по душе.  Я знаю и то,  что нелегко  вам
расставаться с любимым чадом,  да ить время пришло. Дети, как морошка,
созреют и разберутся - не мной сказано.
     - Истинно,  сватушко,  -  Ефросинья  с  этими словами всхлипнула,
сморщив сухонькое лицо,  и поднесла к глазам краешек фартука.  - Жалко
расставаться с дочерью, шибко жалко... Послушная она, родителей уважа-
ет, и мы ее за всю жизнь пальцем не тронули.
     Дорофей слегка крякнул и отвел в сторону глаза.
     - Да уж,  видно,  пришла пора. Невестится девка. Сколько им по-за
углам шептаться? Согласны мы. Пусть им жизнь вместе будет хорошая.
     - Так,  так,  сватушко,  - подтвердила Ефросинья и опять поднесла
краешек фартука к глазам.
     - Значит,  и свадебку назначим через неделю.  О том просил Родион
Елисеевич.  И еще просил поклониться вот об чем...  - Дедко Рындин по-
медлил. - Люди они молодые, оба комсомольцы, и, сами знаете, под венец
им в церковь ехать ихняя вера не велит. Мы, старики, живем по-старому,
они - по-новому.
     - О том говорить не приходится. На что им церковь? Нынче все дела
вершит сельсовет.

     Отшумела над холодными  унденскими  просторами  разгульно-веселая
поморская свадьба.  Рыбаки,  промышлявшие камбалу у тихих берегов близ
Оленницы, рассказывали, что заливчатый звон тальянок и свадебные песни
долетали даже туда.
     Старики, ревниво оберегавшие  старинный  ритуал,  позаботились  о
том,  чтобы все прошло по уставу,  по обычаям: и сватовство, и заруче-
ние,  и вечеринка,  и посидки, и рукобитье, и плаксы, и хлебины. После
многомесячных рыбацких трудов,  волнений и опасностей, скупых радостей
и скромных надежд свадьба легла на скатерть поморской жизни ярким  за-
тейливым шитьем.
     Между прочим, на свадьбе Родиона и Густи не обошлось и без проис-
шествий.  На  второй день пиршества из толпы односельчан,  заполнивших
избу Мальгиных, вышла вперед Фекла Зюзина, что-то держа в руках. Сразу
все затихло, лица вытянулись в удивлении.
     Фекла, однако, не смутилась. Только лицо ее раскраснелось от вол-
нения. Темно-русая коса плотным венцом опоясывала затылок. Мужики, ра-
зинув рты, откровенно любовались ее статью и здоровьем.
     Фекла остановилась  напротив жениха и невесты и поклонилась пояс-
ным поклоном.
     - Простите  меня,  уважаемые  молодые,  за мой характер и длинный
язык.  Каюсь перед вами и даю слово наперед не оговаривать  никого,  И
еще желаю вам доброго здоровья, счастливой жизни да хорошеньких деток.
Не обидьте меня, примите подарок. От всей души!
     Она размахнула  сверток.  Лебяжьим  крылом затрепетало перед зас-
тольем широкое льняное полотенце,  высветленное  солнцем,  вытрепанное
ветрами,  выбитое на реке вальком и ставшее от того свежим и белым как
снег. И вышивка на нем алой шерстяной нитью кинулась всем в глаза так,
что кое-кто не сдержал возгласа восхищения.
     Фекла подала полотенце жениху,  снова поклонилась и направилась к
двери, гордо неся красивую голову. Родион хотел пригласить ее за стол,
но гостьи и след простыл.



     С уходом Густи к мужу Дорофей первое время не находил себе места.
Поднимаясь раным-рано,  в одном исподнем,  босиком, покряхтывая да по-
кашливая,  бродил по тихой избе,  то и дело заглядывая в горенку, где,
бывало,  разметав по подушке русые волосы,  спала дочь.  Пусто стало в
горенке: кровать осиротела, навесная полочка, где раньше стопкой лежа-
ли книги,  была снята со стены, стояла в углу. Герань да ванька-мокрый
на окошке и те пожухли, повяли. Дорофей ткнул пальцем в горшки, принес
воды в медном луженом ковшике, полил цветы.
     Ефросинья почти каждое утро пекла молодым гостинцы - сдобные ват-
рушки,  кулебяки,  лепешки-сметанники.  Выдержав  стряпню на столе под
скатеркой,  чтобы отмякла, завертывала ее в узелок и, надев старенькое
пальтишко,  накинув на седую голову полушалок, торопилась по утреннему
холодку к Мальгиным.
     Зато у Мальгиных стало веселее. Бойкая, проворная невестка внесла
в избу Парасковьи живость и радостную суету.  Звонкий голос Густи  на-
полнял комнаты:
     - Мама,  давайте я поставлю чугуны в печь...  Мама,  а сухари  не
подгорят?
     Сухари запасали для Родиона на зимнюю путину.
     - Сама я,  Густенька, сделаю. Я ведь еще в силе. Ты бы села лучше
за рукоделье. - Парасковья старалась не перегружать невестку заботами.
     Любо было Родиону с молодой женой обниматься до зорьки и любо бы-
ло смотреть,  как Густя то хлопочет в избе,  то выбегает во двор - за-
дать корм овцам или идет с ведрами к колодцу, сверкая голыми розоваты-
ми икрами.  Наденет,  не глядя на холод, башмаки на босую ногу - торо-
пится.
     Соседки, терзаемые любопытством,  заглядывали в избу под  разными
предлогами:  то попросить что-либо,  то за советом, а то и просто так,
поболтать.  Подолгу судачили с Парасковьей,  приглядывались к  молоду-
хе... Не ленива ли, обходительна ли со свекровью? Не пробежала ли меж-
ду невесткой и Парасковьей черная кошка?
     Уходили удовлетворенные: в семье мир да согласие.
     Вечерами Родион провожал Густю на работу в клуб и встречал, когда
возвращалась домой. Приятели ухмылялись: "Жену караулит!"
     Однако приближалось время расставания:  пора было готовить  мешки
да сумки с припасами.  Густя бледнела,  покусывала губы, наблюдая, как
Родион собирается в путь,  подолгу о чем-то думала,  сидя за  пяльцами
над вышивкой...
     Приходила Сонька Хват, садилась на лавку и, широко улыбаясь, так,
что на испещренных оспинками щеках обозначались ямочки, спрашивала:
     - Каково живется замужем-то, Густя?
     Густя отвечала сдержанно:
     - Хорошо живу.
     - Слава богу!  - подражая бабам,  говорила Сонька. - С любимым-то
жить можно.
     И тихонько  вздыхала.  А сама все время следила пристально из-под
рыжеватых ресниц за подружкой: "Не похудела ли? Нет. Совсем не измени-
лась Густя в замужестве. Только в походке, в движениях у нее появилась
этакая важность, медлительность, что ли..."
     Немного выждав и перейдя на шепот, Сонька интересовалась:
     - Муж-то обнимает крепко?
     - Разве  можно  об этом спрашивать?  Никакой деликатности у тебя,
Соня, - отвечала Густя, зардевшись. - Конечно, крепко.
     - Так, что косточки хрустят, да?
     Густя вскакивала, тормошила и тискала подружку. И они звонко сме-
ялись и возились, как бывало прежде.
     От Тишки из Архангельска пришло письмо.  Парасковья несколько раз
просила Густю перечитывать его.  Но сколько ни читали,  ничего из того
письма не могли выжать, кроме нескольких строк:
     "Живу хорошо, того и вам желаю. Учусь. В общежитии у нас тоже хо-
рошо. Хорошо и кормят, и обмундирование дали..."
     - Господи,  будто дома плохо кормили!  - досадовала Парасковья. -
Будто дома без штанов ходил!  Ну,  слава богу, раз хорошо, так пусть и
дальше так будет.

     Среди сплошного  ненастья  выдался  сухой  погожий денек.  Низкое
солнце слепило глаза последними вспышками ушедшего за  Оленницу  лета.
Иероним и Никифор, оба в полушубках, в валенках с галошами-клeенками -
по-зимнему, сидели на завалинке и щурились на желтый сверкающий круг в
холодном, чуть-чуть с голубинкой небе.
     - Курить я нонче перестал,  - сообщил Иероним,  как нечто важное,
доставая из кармана жестяную баночку из-под зубного порошка.  - Теперь
вот нюхаю.  Чихать для здоровья пользительно. Легкие прочищает. Не же-
лаешь ли? - подставил он баночку приятелю,
     - Не-е-ет! - Никифор помотач головой. Тесемки у шапки крутанулись
мышиными хвостиками. - Не желаю. И вообще этим зельем пренебрегаю.
     Иероним прищурил выцветший глаз, закладывая в ноздри понюшку.
     - Вот,  бают, скоро свадьба предвидится... - многозначительно за-
метил Никифор.
     - Это у Никешиных, что ли?
     - У Никешиных.  Степанко с Мурмана подарков навез тьму! И все для
Фроськи,  невесты. Никола Тимонин, слава богу, третью дочь выдает. Мо-
жет, сватами нас с тобой призовут, а? - оживился Рындин.
     Иероним ответил не сразу - прочихался весело,  со смаком, со сто-
ном.
     - Уж и не знаю, призовут ли. Говорят, свадьба о покрове намечает-
ся.
     - Может,  и о покрове. Эх-хе-хе! - Никифор положил сухие сморщен-
ные руки на колени.  - Покров-батюшка,  покрой землю снежком, а меня -
женишком. Так ведь, бывало, девки приговаривали!
     - Так, так. Именно!..
     И оба заулыбались.
     Из-за угла выплеснулся переливчатый  звон  гармошки-трехрядки,  и
грянули голоса парней:

                     Эх, я не красиласе
                     Да не румяниласе,
                     Я не знаю, почему
                     Ему пондравиласе...

     Федор Кукшин,  журавлем выступавший в шеренге парней, тряхнув об-
наженной головой,  рванул мехи, сделал проигрыш. В избе, что стояла на
другой стороне улицы, наискосок от пастуховской, приоткрыв створку ок-
на, девушка выставила голову, состроив парням смешную рожицу. Те слов-
но обрадовались:
                     Их, ты-ы-ы!
     Оба дедка оживились,  повернули головы к парням.  Никифор  Рындин
одобрительно отметил:
     - Наважники гуляют перед путиной.
     - Поют-то хорошо!  Каково порыбачат? - Иероним сморщился и чихнул
пронзительно,  на всю улицу, - видать, все еще не прочихался после по-
нюшки.  У  девчонки в окошке сделалось испуганное лицо.  А парни хором
пожелали:
     - Будь здоров, дедушко!
     Гуляла Родионова бригада.
     Иероним спросил:
     - Дак когда на Канин-то?
     - Послезавтра, - ответил Родион.
     - А молода женка как?
     - А дома по хозяйству останется.
     - Смотри, заневодит кто-нибудь!
     - Не заневодит,  - рассмеялся Родион.  - Этого я не опасаюсь. Лю-
бовь у нас верная!
     Пошли по  улице дальше.  В конце деревни Родион отстал от прияте-
лей:
     - Домой пора.
     Солнце притаилось за избами,  и стало сумеречно. Тихий вечер над-
вигался на Унду с северо-востока,  с Мезенской губы.  Тянуло холодком.
Должно быть, ночью падет иней.
     Проходя мимо избы Зюзиной,  Родион вспомнил, как на свадьбе Фекла
дарила утиральник. Глянул на ветхое, покосившееся крылечко и удивился:
хозяйка, выйдя из сеней, подзывала его. На голых ногах - нерпичьи туф-
ли, на плечах - цветастая шаль.
     - Зайди-ко,  Родионушко,  на минутку.  Хочу с тобой поговорить по
делу.  Зайди, не бойся. - Голос у Феклы вкрадчив. На лице робкая улыб-
ка.
     Родион свернул к зюзинской избе,  наклонился у  входа,  чтобы  не
ушибиться о низкую ободверину, и вошел.
     - Сядь, посиди. Чем тебя угостить на прощаньице? - певуче сказала
Фекла. - Скоро уходишь за наважкой...
     - Спасибо.  Ничего не надо,  - сказал Родион, выжидательно стоя у
порога.
     - Сядь,  сядь. Хоть место-то обсиди! Выпей рюмочку. Наливка свое-
дельная,  черничная.  Сладкая! - Фекла достала из шкафа маленький гра-
фин, две рюмки, кулебяку.
     - Не беспокойтесь. Я не хочу.
     - Ну,  как хошъ. Не неволю. А позвала я тебя вот зачем. Возьми на
память  в  дорогу образок Николы морского.  Еще мой дедко с ним в море
хаживал.
     Она положила на стол небольшую, с почтовый конверт размером икону
старинного новгородского письма.
     - Издревле он друг и радетель рыбацкий, хранит от гибели в шторм,
от льдяного уноса, от несчастий да хворобы. Возьми, пригодится. Дай-ко
я  в  газетку заверну.  - Фекла принесла газету и стала заворачивать в
нее образок.
     - Не трудитесь, Фекла Осиповна. - Родион еле припомнил ее отчест-
во:  все Фекла да Фекла... - Я неверующий и принять ваш подарок не мо-
гу. А на добром слове да заботе спасибо!
     - А ты прими!  Хоть и не веруешь, а все-таки пусть Никола будет в
потаенном месте на стане. С ним душе спокойнее.
     Родион молчал,  не зная,  что больше говорить. Принять икону было
стыдно,  не принять - обидишь хозяйку. Фекла налила вина в рюмки, под-
винула ему одну, сама взяла другую.
     - Если не хочешь - не пей. А я подниму за удачу на промысле.
     Она выпила,  пожевала кулебяку, сняла с плеч шаль. Блеснули в су-
мерках обнаженные выше локтей руки, белые, округлые.
     - Боишься принять подарок?  Думаешь,  от  недоброго  человека?  -
спросила Фекла с грустинкой в голосе.
     - Нет, почему же недоброго... - уклончиво ответил Родион.
     Глянув на него в упор своими большими глазами, Фекла с надрывом в
голосе сказала, как простонала:
     - Ох, скушно живется! Знал бы ты, Родионушко!
     Родион не знал,  что ответить. Ему стало как-то неловко, и он хо-
тел уйти. Но Фекла удержала его.
     - Возьми меня в свою бригаду на Канин!  Тут с тоски подохнешь.  -
Она встала, положила ему на плечо тяжелую, словно литую, руку. - Я бу-
ду вам обед готовить,  прибирать,  обстирывать.  А то и на лед выйду к
рюжам. Возьми, а?
     - Нет,  Фекла Осиповна,  - ответил он, немало удивившись ее жела-
нию.  - Вы знаете, что очень тяжелая там работа. Жить негде. Не вместе
же с парнями!
     - А я в закуточке устроюсь. Завешу рядном уголок и буду спать.
     "Чудная девка!" - подумал Родион, а вслух сказал:
     - Это  невозможно.  И  потом такие дела решает правление колхоза,
председатель.
     - Так я к председателю-то схожу. Ты только возьми!
     - Не могу, Фекла Осиповна.
     Он повернулся к двери, но она остановила его:
     - Глянь-ко, что у меня есть-то! Подойди сюда.
     Она подошла к комоду,  где стояли зеркало,  деревянная шкатулка и
высокая узкогорлая ваза с высохшими бессмертниками. "Что еще?" - Роди-
он с досадой приблизился к ней.
     Фекла тотчас зажгла и поставила на уголок комода  лампу,  достала
из шкатулки фотографический снимок и подала Родиону. На снимке унденс-
кий фотограф Илья Ложкин запечатлел свадебное застолье.
     Увидев себя  и Густю среди гостей на знакомой фотографии,  Родион
возмутился тем, что снимок попал в чужие руки, и хотел об этом сказать
Фекле.  Но подняв глаза от снимка,  он увидел ее отражение в зеркале и
смешался:  Фекла стояла рядом, распустив по плечам длинные, блестящие,
шелковистые  волосы.  Не успел он ничего вымолвить,  как она взмахнула
руками,  и мягкие пахнущие, как лен, волосы обвили ему шею, захлестнув
ее, словно петля.
     Родион непроизвольно отшатнулся.
     - Ты что? - только и смог он выговорить.
     Быстро и ловко заплетая косу, Фекла сказала:
     - Люб ты мне, Родя, вот Что!
     - Потому и сплетню тогда пустила?
     - Потому. Из ревности.
     - Постыдились бы. - Родион опять перешел на "вы". - Знаете ведь -
я человек женатый. И потом, сколько уж вам лет?
     Фекла на вопрос не обиделась.
     - Что знаешь - того не спрашивай. А желание - не укор!
     Родион, весь красный от смущения,  почти бегом ринулся к двери. В
сенях услышал приглушенный голос:
     - Возьми-и-и! Пригожусь!
     В голосе звучали боль и тоска.


                                  1

                                      Кеды-ти не беды, Моржовец
                                      не пронос, есть на то Канин Нос.
                                                            Поговорка

     В прежнее время по осени наважники добирались  на  Канин  разными
способами:  на  парусниках - при попутных ветрах,  на морских карбасах
вдоль берега - до ледостава, а по первопутку - на оленях.
     К местам лова прибывали с немалым грузом:  снастями-рюжами, хлеб-
ными запасами - до шести пудов на человека с расчетом на  три  месяца.
Еще дома члены бригады договаривались,  кому взять чайник, кому котел,
а кому сковороду, чтобы было на чем и в чем готовить пищу. Все заранее
предусматривалось до мелочи, до швейной иглы, молотка и сапожных гвоз-
дей.
     Иначе и  нельзя:  на  малолюдном полуострове на десятки верст нет
жилья - только тундровые мхи да болота, реки да озера, на сухих местах
- низкорослый стланик.  До ближайшего села Неси от Чижи-реки около по-
лусотни верст, да и то по прямой. И некогда рыбакам наведываться в се-
ления; день-деньской трудятся на льду.
     Жили в низких - не распрямиться в полный рост - избушках: два ря-
да нар, крошечная глинобитная печка да дощатый узкий стол со скамейка-
ми - вот и весь рыбацкий комфорт.
     В прошлом  году  в  устье  реки построил колхоз новую бревенчатую
просторную избу, в печь из кирпича вмазали чугунную плиту.
     В последних числах сентября бригада Родиона отправилась в путь на
небольшом мотоботе "Нырок", принадлежащем моторно-рыболовной станции.
     Погода была скверная: сыпал мокрый снег, море угрюмо лохматилось,
гремело.  Мачта и такелаж на боте обледенели.  Рыбаки,  сидя в  тесном
кубрике,  мечтали поскорее добраться до стана,  ступить на землю,  под
крышу избушки.
     Холода обещали близкий ледостав.
     С приливом "Нырок" вошел в устье реки и отдал якорь. Рыбаки спус-
тили  на  блоках карбас,  стали перевозить имущество на берег.  Вскоре
распрощались с командой бота. Он поднял якорь, бойко застучал двигате-
лем и побежал в обратный путь.
     ...Родион топором отодрал доску,  которой была заколочена с прош-
лой зимы дверь,  и первым вошел в избу. Внутри было холодно и по-нежи-
лому пусто.
     На столе - деревянная чашка с сухарями, покрытая холстинкой, соль
в мешочке.  На печке-старенький жестяной чайник. Все на случай, если в
избу забредут люди,  попавшие в беду. Нары в два этажа, занимавшие по-
ловину избы, чисты и, кажется, даже вымыты. Не хотели рыбаки, зимовав-
шие тут в прошлом году, оставлять после себя грязь.
     В печь уложены пыльные сухие  дрова  с  кусками  бересты.  Родион
чиркнул спичкой, поднес ее к бересте. Она загорелась сразу, словно по-
рох. Пошел черный тягучий дымок. На огне береста скручивалась, потрес-
кивала и вскоре запылала ярко и весело,  а вслед за ней запылали и су-
хие дрова.
     Ввалился под  тяжестью  ноши Федор Кукшин,  сбросил мешок на пол,
распрямился.
     - А ничего хоромы! Жить можно! Верно, Родя?
     - Изба хорошая, - Родион обвел взглядом стены. - Пусть ребята но-
сят имущество и готовят еду, а мы с тобой займемся дровами.
     Они пошли вниз по течению реки, обшаривая берег. Он был гол, лишь
кое-где на проплешинах торчали ветки стланика - кустарника,  прижатого
к земле ударами непогоды.  Заготовлять его не имело смысла: ветки мало
давали жару, да и требовалось стланика на топливо слишком много.
     Посвистывая, ветер колол лица холодными иголками. Мокрые снежинки
превращались на лету в льдинки. Ноги оскользались на мокрой глине, пе-
ремешанной местами с наносным илом.
     Небо все в тяжелых низких тучах. Казалось, до них можно дотянуть-
ся, только подними руку. Федор кутал шею шерстяным шарфом.
     - Во-о-он дрова!  Гляди-ка, - Федька показал вниз, под берег, где
среди камней виднелось около десятка бревен,  принесенных  приливом  с
моря и выброшенных волнами на сухое место.
     - Неловко брать из-под берега-то,  - заметил Родион. - Ну да лад-
но. От избушки зато недалеко.
     Сбежав под обрыв,  они принялись перепиливать бревна на  короткие
кряжи,  чтобы таскать было сподручней.  Кряжи поднимали наверх, на об-
рыв,  складывали аккуратным штабельком. Потом отсюда всей бригадой пе-
ренесут дрова к избе.
     От работы стало жарко. Федька размотал шарф, сунул его за пазуху.
     - Мешает!
     - То-то!  - отозвался Родион,  взваливая на плечо обрезок бревна,
тяжелый, словно камень.
     Работали до тех пор, пока не подняли наверх весь плавник. Набрал-
ся порядочный штабелек.
     Родион, оглядев его, сказал:
     - На сегодня хватит. Давай возьмем по кряжу к избе, - он постучал
обухом по бревнышкам. - Вот эти вроде посушей. Пошли!
     До стана добрались уже затемно.  Оконце светилось красным прямоу-
гольником в метельных,  непогодных сумерках.  Перепилили  и  раскололи
принесенные кряжи и только тогда вошли в избу.
     Парни уже успели обжить ее. От натопленной печи волнами распрост-
ранялось домовитое тепло.  На столе горела лампа-семилинейка,  которую
везли с великими предосторожностями. Эмалированные миски были расстав-
лены, горкой высились ломти хлеба. Федька скинул ватник - и за стол.
     - Навались, ребята!
     Вскоре вся  бригада  дружно  побрякивала ложками по краям больших
мисок.  Потом пили горячий ароматный чай. После ужина всех потянуло на
нары.
     Федор развязал мешок,  вытащил гармонику, надел ремень на плечо и
пробежался по ладам.
     - Быть тебе,  Федя,  на стану культработником,  - решил Родион. -
Весели ребят!
     - Есть! - отозвался бодро Федор. - Ребята, веселитесь!
     Но никто не отозвался на зов гармоники,  не запел. У ребят от ус-
талости да горячей сытной пищи слипались глаза. Федор поставил гармонь
в изголовье, растянулся во весь рост.
     - Утро вечера мудренее!
     А наутро косогор за избушкой весь был опутан сетями:  рыбаки раз-
бирали привезенные рюжи.
     Стало совсем  холодно.  У  берегов появился тонкий припайный лед.
Началась однообразная путинная жизнь.
     "На Канине поспать-полежать,  на Мурмане поесть-попить", - гласит
поговорка.  Но поспать-полежать рыбакам удавалось не всегда. Канинский
промысел  -  едва ли не самый тяжелый вид поморского труда.  Наважники
сидели на станах отшельниками, кругом глухомань, неприветливые пустын-
ные места, жгучие морозы, знобкие, мокрые оттепели.
     Только в морозы,  когда небо ясно и когда в полыньи опущены рюжи,
можно  было  поспать-полежать,  выжидая,  пока  в  них наберется рыба.
Раз-два в сутки,  а если навага шла косяками,  и чаще, рыбаки вынимали
из проруби снасть и трясли ее,  вываливая рыбу на лед.  Остатки наваги
из сетей выбирали голыми руками,  снасти распутывали - тоже: в рукави-
цах не возьмешься. Потом рюжу опускали снова в прорубь, а улов раскла-
дывали на льду тонким слоем - крупную рыбу отдельно от мелкой - и  за-
мораживали.  Затем  складывали  окаменевшие тушки в деревянные лари на
улице.
     В морозы легче.  Труднее в оттепели, когда лед покрывается снего-
вой кашей. Рыбаки - кто в бахилах, кто в валенках, обшитых кожей, поч-
ти по колено бродят в воде и долго разбирают улов, перемешанный с мок-
рым снегом.  Промокали до нитки,  простуживались, кляня непогодь и не-
легкую рыбацкую долю.
     Если оттепель случалась в начале зимы,  подтаявший лед  с  рюжами
могло унести вниз по течению.
     "Пола мокра, так брюхо сыто" - эта поговорка была вернее.



     Три дня небо сеяло сухой,  колкий снег на избы,  на косогоры,  на
молодой,  тонкий унденский лед. На четвертые сутки снегопад прекратил-
ся, и колхозники, выходя из изб, щурились на белое пушистое покрывало,
которому не было ни конца,  ни края.  Пейзаж сразу стал другим:  серое
небо, белая земля да темные прямоугольники избяных фасадов.
     Деревня среди снегов блистала с наступлением темноты радужным си-
янием:  белый,  яркий свет лился из окон,  сверкающими косоугольниками
ложился на сугробы. В разных концах села свежеошкуренные столбы с гор-
достью держали электрические фонари.  Электростанцию пустили,  и побе-
режье, веками не видевшее ничего подобного, будто переродилось заново.
     Когда изба осветилась электричеством,  Парасковья  сразу  увидела
изъяны в домашнем устройстве: свет проник в никогда раньше не освещае-
мый угол за печью,  и хозяйка заметила там черные от пыли и грязи  па-
учьи тенета.  А из-под лавки стали четко видны топор,  старая корзина,
какие-то лохмотья да фанерный ящик.
     Свекровь и сноха, подтрунивая друг над другом, принялись наводить
в избе порядок.  Выбросили ненужный хлам,  выбелили мелом потолок,  до
блеска вымыли с дресвой полы.
     Стационарной киноустановки в клубе пока не было - работала перед-
вижка.  Густе очень хотелось порадовать односельчан спектаклем, но до-
морощенные актеры все уехали на Каннн промышлять навагу,  и  затея  не
удалась.
     Густя скучала в одиночестве,  непрестанно думала о муже:  "Как-то
он там?  Не случилось бы чего! Не дай бог, выйдут рыбаки на неокрепший
лед..." Отгоняя прочь тревожные мысли,  она еще ревностнее принималась
за домашние дела.
     Поздними- вечерами Густя с Парасковьей садились за прялку.  Пряли
из конопли суровье на сети. Свекровь заводила песню:

                     Зима студеная, снега глубокие,
                     Снеги глубокие, насты высокие...

     Густя прислушивалась и тихонько  начинала  подпевать.  Парасковья
пела громче,  уверенней,  молодуха - тоже.  И оба голоса, глуховатый и
молодой, серебристый, звучали в тихой избе ладно и дружно.

                     Уж леса да леса темные,
                     Леса темные, леса дремучие.
                     Во лесу девушка брала ягодки,
                     Брала ягодки да заблудилася...

     Пели допоздна, пока руки не уставали прясть, и "Сяду под окошко",
и "Утушную песню", и рыбацкую "Песню про Грумант". Много их знала ста-
рая  Парасковья.  От бабушки к матери,  от матери к ней они переходили
словно по наследству вместе с сундуком,  где хранились старинные сара-
фаны да унизанные бисером кокошники и перевязки.  И грустные,  и весе-
лые, и свадебные, и гадальные, и колыбельные песни выплывали из памяти
поморки, словно лодьи под парусами.

     Принаряженная, в  новеньких черных валенках и белоснежном пуховом
платке,  в синей юбке и плюшевой жакетке, Фекла выступала по улице не-
торопливо  и  величественно,  направляясь  к  бывшему ряхинскому дому.
Удивленные бабы прильнули к окнам,  строя догадки,  куда и зачем  идет
Зюзина: то ли в правление, то ли в сельсовет...
     Тихон Панькин,  с утра обегав все свои объекты, сидел в кабинете.
На  столе  перед ним лежал толстый бухгалтерский отчет в разграфленной
книге и стояла бронзовая ряхинская чернильница с  литыми  фигурами  на
мраморной доске.
     К председателю зашел Дорофей обговорить промысловые дела:  в фев-
рале он собирался на зверобойку. В самый разгар беседы в дверь тихонь-
ко постучали, и в кабинет вошла Фекла.
     - Проходи, Фекла Осиповна, - пригласил Панькин. - Что за дело те-
бя привело сюда? Садись, - он кивнул на стул.
     Фекла села.
     - Тихон Сафоныч, - начала она с видом серьезным и рассудительным.
- Я к вам по делу.  Не найдется ли какой работенки для меня? Наскучило
сидеть мне затворницей без полезного занятия. Гляжу на людей - все ра-
ботают дружно, артельно и весело. А я одна в стороне... И еще, - Фекла
смущенно потупилась,  - надумала я вступить в колхоз.  Хочу  жить  как
все...
     Панькин переглянулся с Дорофеем, посветлел.
     - Правильно надумала, Фекла Осиповна! - сказал он. - Работы у нас
край непочатый. Была бы у вас охота. Это хорошо, что вы наконец-то ре-
шили заняться полезным для общества делом.  Да, электричество вам про-
вели?
     - Провели. Спасибо. Уж так хорошо с электричеством-то.
     - Ну вот и ладно.  В колхоз вас примем на очередном  собрании.  А
насчет работы... Хотите в сетевязальную мастерскую? У нас там мастериц
не хватает.
     Фекла покачала головой.
     - Сидячая работа мне не по характеру.  Мне бы что поживее, побой-
чее.
     Председатель задумался.
     - И  верно.  С  вашими руками пудовые бы мешки ворочать - не иглу
держать!
     - Ах,  полно вам,  Тихон Сафоныч! Мужик я, что ли, мешки-то воро-
чать? Скажете тоже...
     - А в продавцы не хотите ли? Рыбкооп скоро открывает промтоварный
магазин. Мануфактурой будет торговать, обувкой, одежкой и прочим.
     Фекла опять отрицательно покачала головой.
     - Боюсь растраты. Неопытная я в таких делах. И грамоты у меня ма-
ловато. Там надо уметь считать, а я не обучена.
     - В Мезень на курсы пошлем.
     - Нет, не нравится мне торговая работа.
     Панькин пожал плечами и опять переглянулся  с  Дорофеем.  У  того
глаза откровенно смеялись, хотя лицо казалось невозмутимым.
     - Тогда что же вам нравится, позвольте спросить? - уже недовольно
обронил Панькин.
     - Уж и не знаю что,  - Фекла виновато опустила глаза.  -  Смолоду
была в кухарках, а иного дела и не делывала.
     - Стоп! - воскликнул Панькин и прихлопнул крепкой ладонью по сто-
лу.  - Пекарихой быть не желаете?  Опару ворочать в квашне - силенка и
сноровка требуется большая. Это, пожалуй, вам подойдет. В рыбкоопе как
раз  пекариха  об увольнении просит по состоянию здоровья и по причине
возраста. Ежели туда не пожелаете, так уж и не знаю, что вам еще пред-
ложить.
     - Что ж, пекарихой я смогу, - согласилась Фекла.
     - Вот и договорились. Сейчас я напишу записку председателю рыбко-
опа.
     Панькин написал и подал ей записку.  Зюзина поблагодарила, попро-
щалась и вышла.
     - Да-а-а! - многозначительно произнес Дорофей. - Потянуло девку к
людям.  Надоело сидеть затворницей.  Вот уж характер! Не дай бог, кому
достанется... А хлебы-то она, бывало, пекла Ряхину добрые!
     - А знаешь, Дорофей, я так думаю, что человек она вовсе неплохой,
только с чудинкой.  От одиночества. И о себе чересчур высокого мнения.
Делом займется - правильней будет смотреть на жизнь.  К  людям  станет
поближе.  И чего это унденские бобыли не берут ее замуж?  Боятся,  что
ли?
     - Боятся не совладать, - отозвался Дорофей и загрохотал раскатис-
тым смехом.

     На далеком Канине Родион часто видел во сне Густю...  Однажды ему
пригрезилось:  Густя стояла на берегу, покрытом осенней жухлой травой,
в белой кофте и старинном алом сарафане, с распущенными светлыми длин-
ными волосами и махала ему рукой. А он сидел в карбасе и, усиленно ра-
ботая тяжелыми веслами, старался отплыть от берега. Но это ему не уда-
валось:  как  только он посылал карбас чуть-чуть вперед,  прибой снова
толкал его обратно,  кормой к берегу. А Густя все махала ему, и лицо у
нее было грустное,  и волосы, словно дым, развевались по ветру. Брызги
с клочьями пены летели ей на кофточку. Но лицо было неподвижно, и Гус-
тины глаза, не мигая, глядели на Родиона. Иногда прибойная волна скры-
вала ее.  Но когда она откатывалась, Густя стояла все так же, словно и
не было этих неистово ревущих валов. Родион все никак не мог оторвать-
ся от берега,  и руки у него уже устали и спина затекла от  чрезмерных
усилий.
     В карбасе были сложены рюжи.  И Родион  подумал,  что  надо  хоть
часть  их  выкинуть,  чтобы карбас стал легче - тогда он уйдет в море.
Оставив весла,  он хотел было выбросить рюжи в воду,  но карбас  мигом
повернуло бортом к волне,  захлестнуло и опрокинуло. Родион оказался в
ледяной воде и поплыл к берегу. В глазах Густи появился ужас, она пош-
ла  ему навстречу,  протягивая руки.  Но Родион тщетно силился прибли-
зиться к ней.  Сзади навалилась тяжелая волна,  и он почувствовал, что
тонет. Тонет... Дыхания не хватало, одежда намокла, вода хлынула в рот
и нос...
     - О-о-о! - простонал он во сне и очнулся с великим облегчением.
     Тихо, чтобы не разбудить товарищей, Родион оделся и пошел к реке.
Погода не радовала:  оттепель,  мокреть1 с неба.  На берегу снег почти
весь согнало.  Ноги оскользались на жидкой сырой почве.  Когда  Родион
глянул на реку,  то совсем упал духом: у берегов лед, затянутый снего-
вой кашицей, сильно подтаял, подернулся верховой водой.
     1 Мокреть - сырой снег с дождем (мест.).

     "Беда! - встревожился он.  - Надо будить ребят, спасать рюжи!" Он
пошел в избушку, поднял бригаду.


                                  1

     Морозные зимние дни тянулись однообразно, а вечера - и того одно-
образнее.  Единственным развлечением было кино. Хоть и с перебоями, но
несколько раз в месяц фильмы привозили.
     От ребятишек-старшеклассников киномеханику не было  отбоя.  Влюб-
ленные  в  Игоря  Ильинского и знаменитых кинозвезд,  они как великого
блага в очередь добивались возможности повертеть ручку  электромотора2
кинопередвижки и посмотреть не раз интересный фильм.
     2 В передвижных установках немого кино использовались электродви-
гатели с ручным приводом.

     Народу к началу киносеансов собиралось много:  зрительный зал бы-
вал битком набит. Густя смотрела за порядком: чтобы ребятишки не шуме-
ли, не озорничали, а мужики чтоб снимали шапки и в зале не жгли махор-
ку.
     Заядлыми посетителями кино оказались и оба деда - Пастухов и Рын-
дин.  Придя в клуб, они садились непременно на пятый ряд, в середку, а
по бокам восседали их жены в овчинных шубах-пятишовках и темных  шерс-
тяных полушалках, довольные тем, что мужья, заболев киноманией, совсем
забыли про рыбкооповскую приманку в стеклянных сосудах.
     Колхозники уже  привыкли  видеть  друзей на пятом ряду и,  как по
уговору, те места не занимали. А если кто невзначай и усядется тут, на
того шикали, и он уходил с "персональных" мест.
     Возвращаясь домой, Иероним и Никифор пропускали вперед нетерпели-
вых и, несмотря на возраст, еще шустроногих женок и делились впечатле-
ниями.
     - Больно занятная фильма,  - говорил Пастухов. - Все бегают, суе-
тятся,  смешат людей.  Хорошо придумано душу человеку веселить  этаким
манером. Вечерами-то скукота. Одна отрада фильму поглядеть.
     - Это еще что! - поддерживал его Рындин. - Нынь, брат, есть ново-
манерные фильмы - громкоговорящие! Люди на простыне не только двигают-
ся да руками машут,  а и говорят,  и поют,  будто  в  радиопродукторе.
Филька Гнедашев рассказывал, что в Архангельском видел такое кино.
     - Прелюбопытно. А у нас будет ли такое? Не слыхал?
     - Бу-у-дет.  Не сразу, конечно, а будет! Мы ведь живем-то у черта
на куличках.  На краешке земли!  Дале нас и земли-то матерой3  нету  -
только океан-море да острова!..  Чтобы добраться до Унды, время требу-
ется.
     3 Матерая земля- материк.

     - А пожалуй, верно ты говоришь, Никеша. Мы испокон веков все жда-
ли.  Самовары,  бывало, и те ждали из Тулы: в иных губерниях уж давной
чай из них по-швыркивают,  а мы еще и не видали, какие такие самовары.
Первый пароход, бывало, ждали. Помнишь? Ероплан-гидросамолет, что при-
летал в двадцатом году с кожаным летчиком - тоже ждали. И революция до
нас докатилась не сразу,  и Совет тоже не  сразу  образовался.  Так  и
громкоговорящая фильма - не вдруг, а докатится до нашего края земли. Я
думаю, мы с тобой доживем. До электричества-то дожили!
     - Доживе-е-ем! Надо дожить. На погосте нам места еще не отведены!

     Председатель правления унденского сельрыбкоопа, когда к нему яви-
лась Фекла с рекомендательной запиской Панькина,  помолчал, подумал и,
глянув на Феклу поверх очков, сказал:
     - Н-ну ладно.  Раз Панькин просит - приму. Только к делу чтоб от-
носиться как следует быть.  Последнее время много жалоб идет от пайщи-
ков на качество хлеба...
     - Уж я постараюсь, - заверила Фекла.
     И вот она стала полновластной  хозяйкой  на  пекарне,  приняв  от
прежней   пекарихи   немудреное   хозяйство,   -  огромную  деревянную
кадь-квашню,  формы из кровельного железа,  чулан с ларями для муки да
дрова на улице.
     Прежде всего Фекла принялась наводить порядок: вымыла и выскобли-
ла ножом столы,  полки, добела продрала с дресвой полы, выбелила печь,
убрала из-под ларей мусор и старые голики,  в углах смела  паутину.  В
правлении выпросила новый халат, фартук, мадаполама на колпак и приня-
лась за дело.  Вскоре в магазин стали привозить из пекарни мягкие пыш-
ные  буханки,  и  потребители немало дивовались способностям и радению
новой пекарихи.  Они уже были готовы простить  Фекле  прежнюю  нелюди-
мость.



     Почти три месяца молодые промысловики колхоза "Путь к социализму"
проводили целые дни на льду на перейме1,  выбирая снасти,  высвобождая
из них навагу и замораживая ее для последующей перевозки. Уловы были и
богатыми, а иной раз и скудными. В дни оттепелей стоило немалых трудов
сохранить рыбу.
     1 Перейма - расположение рюж поперек реки рядами. В довоенные го-
ды на Чиже рыбацкими бригадами ставилось до полутора-двух сотен рюж.

     От резких ветров лица парней стали темными,  продубленными,  губы
потрескались, одежда износилась, да и продукты подходили к концу.
     В декабре пришел еще раз санный обоз принять  улов.  Берег  ожил,
повеселел.  Обозники  в тулупах и оленьих совиках укладывали добычу на
возы.  В сумерках приполярного дня над снегами слышалось ржанье  лоша-
дей, разговоры и шутки.
     ...И вот уже Родион шагает рядом с розвальнями в  обратный  путь.
Истосковался  в разлуке с молодой женой:  кажется,  взял бы да побежал
вперед, в серую муть метельной канинской зимы.
     Но путь  предстоял неблизкий,  пришлось запастись терпением.  Шли
пешком - на санях и сидеть холодно, и лошадям тяжело.
     Расстояния на Поморье измеряются сотнями верст. От мест канинских
промыслов до дому пешим порядком около двухсот пятидесяти  километров,
и  все через тундру.  От поселка до поселка без ночевки не доберешься.
Ночевали в редких на пути избушках,  согреваясь мечтой о домашнем теп-
ле.
     Вот и крыльцо родного дома,  по которому входили деды и  прадеды,
возвращаясь с беломорской страды. Не пришел сюда отец Родиона...
     Да, не дождались дети своего отца,  а Парасковья мужа Елисея. Те-
перь  к крыльцу шел его сын с котомкой канинских даров за спиной.  Шел
валкой усталой походкой, а глаза светились нетерпением и радостью. Да-
ры не роскошны - мороженая отборная наважка. Но всего драгоценнее она,
добытая в немалых трудах!
     Выбежала навстречу юная жена - желанная и любимая. Кинулась к му-
жу в одном платье, простоволосая, торопливо стала помогать снимать ме-
шок,  заглядывая сияющими глазами ему в лицо.  А когда освободила мужа
от ноши, сказала степенно по-поморски:
     - С прибытием, Родя!
     Наверху на крыльце,  вся подавшись вперед, ждала мать, когда нас-
тупит ее черед обнять сына.



     Панькин готовился  к годовому отчету на колхозном собрании.  Бух-
галтерия снабдила его разными справками, выкладками, и с помощью их за
неделю он соорудил достаточно внушительный доклад. Когда окончательный
итог был сбалансирован,  оказалось,  что колхоз получил около  пятисот
тысяч рублей чистой прибыли. Сумма значительная, если учесть, что рыб-
ный и зверобойный промыслы в полной мере все же не удалось  развернуть
из-за недостатка плавбазы.
     Суда, суда! Строить их своими силами в Унде теперь не имело прак-
тического смысла: парусный флот ушел в прошлое, уступив место моторно-
му, районы промыслов все расширялись. Надо было иметь корабли с гораз-
до большим водоизмещением, переходить к более совершенным способам ло-
ва рыбы.
     Моторно-рыболовная станция  хорошо помогала рыболовецким артелям,
предоставляя им в аренду суда, обучая промысловиков новым способам до-
бычи. Но Панькин мечтал о своих колхозных кораблях, которыми правление
могло бы распорядиться свободнее,  как того требовали интересы хозяйс-
тва.
     Побывав в Архангельске на  судостроительной  верфи,  председатель
нацелился на покупку четырех моторных ботов с двигателями по пятьдесят
лошадиных сил каждый. Правда, эти суда не назовешь мощными, крупнотон-
нажными,  но в сравнении со старым ряхинским ботом с мотором в двенад-
цать сил это уже было шагом вперед.
     Еще раз просматривая доклад, Панькин размышлял обо всем этом.
     Дорофею, который заглянул в кабинет председателя  подписать  нак-
ладную на провиант для артели колхозных промысловиков, Панькин сказал:
     - Доклад у меня готов. Вечером соберем правление, Скажи, что нуж-
но для того, чтобы увеличить добычу зверя, получить больший доход?
     Дорофей, подумав, ответил:
     - Зверя  бить надо с судов,  выходить подальше в море.  Сейчас мы
привязаны к лодкам.  Дедовским способом добываем тюленя. Надо приобре-
тать паровую шхуну, либо судно с металлическим корпусом, пригодное для
плавания во льдах.
     - Где возьмешь такие суда? Остается только арендовать ледокольный
пароход...
     - Аренда нам обойдется дорого.
     - А как иначе?  Ладно,  обсудим это дело с правленцами. И еще вот
что  Будучи в Архангельске,  я присмотрел на верфи новые боты.  Они бы
нам, пожалуй, подошли для лова рыбы. Четыре бота можем купить!
     Дорофей, вынув баночку с табаком, стал вертеть самокрутку.
     - А не лучше ли вместо четырех деревянных  ботов  купить  сейнер?
Прямо на заводе.
     - Лучше.  Но ты знаешь,  сколько он стоит? Такое приобретение нам
пока не по силам. Придется повременить, пока колхоз окрепнет да разбо-
гатеет.  Ну, а для начала и боты неплохо. Надо расширять промыслы, па-
хать наше морское поле глубже и дальше от берегов. Вот такое предложе-
ние хочу высказать колхозникам. Как думаешь, поддержат?
     - Поддержат,  - уверенно сказал Дорофей.  - Четыре бота - это уже
небольшой флот.
     - Как живет твой зять Родион?  - поинтересовался Панькин. - Я его
уж давненько не видел.
     - Был я сегодня у него. Нож точил Родька, на зверобойку собирает-
ся. От Канина отдохнул маленько - и снова в поход.
     - Мать теперь не удерживает его?
     - Какое! Сам большой. Мужик! - Дорофей отряхнул пепел с самокрут-
ки и вскользь заметил: - Кажется, быть мне дедом...
     - Дедом - это неплохо,  - поднял Панькин голову от бумаг.  - Даже
очень хорошо.  Пусть множится поморское племя. Кстати, о Родионе. Объ-
явлен набор на курсы мотористов да рулевых.  Послать разве парня? Пус-
кай учится.
     - Пожалуй,  надо послать.  Молодым продолжать наше дело, - согла-
сился Дорофей.
     А в душе и сам был бы не прочь поехать на такие курсы.  На парус-
никах  отплавал,  а  с моторной тягой мало знаком.  Дорофей хотел было
сказать об этом Панькину,  да постеснялся: по возрасту любому курсанту
подошел бы в отцы.
     - О чем задумался? - спросил Панькин, видя, что Дорофей уставился
в одну точку.
     - Да так...  Есть у меня мечта,  - вздохнул Дорофей,  - сходить в
открытый океан, к далеким островам, в места малоизведанные.
     - А почему бы нет?  Колхоз - корабль большой. А большому кораблю,
говорят,  большое  и  плавание.  Начнем с ботов,  а потом пересядем на
тральщики. И тогда - хоть в Атлантику, - размечтался и Панькин.
     И оба унеслись в своих мечтах в далекие морские пути-дороги.
     "Море - наше поле" - исстари говорится на поморской стороне.
     Поле - обширное и горькое.  Морская соль в нем перемешана со сле-
зами вдов и сирот.
     Поле - суровое,  озвученное иной раз крепким мужицким словцом или
былинной песней на паруснике.
     Поле - тихое и умиротворенное в час отлива и шумное и неукротимое
во время наката воды с моря.
     Нет для поморской души ничего прекраснее этого поля.


Last-modified: Sun, 19 Nov 2000 17:53:08 GMT

Оцените этот текст: