Оцените этот текст:



                               Святая Русь

                                  Роман

                              Часть восьмая

                              Степной закат


     ---------------------------------------------------------------------
     Источник: Роман-газета. 1997-14. Д.М.Балашов. "Святая Русь" (часть 8)
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 29 ноября 2001
     ---------------------------------------------------------------------


     ________________________________________________________________



                             ГЛАВА ПЕРВАЯ
                             ГЛАВА ВТОРАЯ
                             ГЛАВА ТРЕТЬЯ
                             ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
                             ГЛАВА ПЯТАЯ
                             ГЛАВА ШЕСТАЯ
                             ГЛАВА СЕДЬМАЯ
                             ГЛАВА ВОСЬМАЯ
                             ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
                             ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
                             ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
                             ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
                             ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
                             ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
                             ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
                             ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
                             ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
                             ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
                             ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
                             ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
                             ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
                             ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
                             ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
                             ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
                             ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
                             ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
                             ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
                             ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
                             ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
                             ЭПИЛОГ

     ________________________________________________________________




     На  Торжок,  как надеялись все кмети его полка,  не пошли.  Не доходя
города  за  день  пути,  Владимир Андреич распустил большую часть  рати  в
зажитье. Начался грабеж деревень и торговых рядков. Воеводы тем часом вяло
пересылались с  новоторжцами,  надеясь,  как видно,  на добровольную сдачу
города.  Великий князь  Василий остался в  Москве.  Заместо себя  послал с
Владимиром Андреичем брата Юрия. Верно, надеялся обоих недавних соперников
своих  удоволить новгородским добром  и  лопотью.  (А  при  какой  оплошке
ратной, - толковали иные, памятуя рязанский разгром, - на них же и свалить
неудачу похода!)
     Впрочем,  о  новгородской  рати  и  слыху  не  было.  Вольный  город,
по-видимому,  как бывало не  раз и  не  два,  бросил новоторжцев во  снедь
неприятелю,  а сам отсиживался за синими лесами,  выжидая исхода нынешнего
ратного розмирья.
     Весна шла,  близила,  надуваясь почками тальника, являя себя в зелени
осиновых стволов,  в  птичьем грае  и  суетне.  Копыта,  ополден,  вязли в
рыхлом,  подтаявшем снегу,  и  уже  сломались,  исчезли  сиреневые  зимние
сумерки,  вечерняя даль дышала беспокойною серо-сизою мрачностью, а во все
еще ледяном ветре,  от  которого стыли пальцы в  перстатых рукавицах,  уже
чуялась жажда нового жизнетворения.  И конь тревожно ржал, вздрагивая всей
кожей,  и  Иван,  вглядываясь в  ночь,  вздрагивал,  будто там,  за густою
щетиною лесов,  за  снегами,  да  скованными льдом  озерами,  за  кровлями
настороженных,  не  вздувающих огня,  опасливо прижавшихся к  земле  чужих
деревень,  ждет его то,  неясное и  далекое,  что блазнило,  и  манило,  и
обманывало всю жизнь -  жизнь,  которая,  когда тебе тридцать пять и убыль
сил становит все заметнее, можно признаться, уже покатила к закату...
     Да  и  -  какое там!  Когда вместо мгновенного взора из-под пушистого
плата  над  низкою  новогородской  головкой  густой  надрывный  заполошный
жоночнй вой сопровождает нынешнюю ратную страду, татьбу ли...
     Иван Федоров,  за всю жизнь так и не научившийся грабить (а тут еще и
своих,  русичей!),  невольно морщился и отворачивал лик,  а то и одергивал
грубо зарвавшегося кметя,  когда тот, озорства ради, поджигал крестьянский
стог.  Слишком знал,  что,  может, как раз без этого стога мужику будет не
дотянуть до  лета,  до  новой  травы,  придет тогда скармливать издыхающей
скотине старую солому с крыш...
     Впрочем,  до сенов ли, когда и саму скотину угоняли стадами! Невольно
сжимались  челюсти,  слыша  надрывный  зык  голодной  недоенной  худобы  и
заполошный  вой   раскосмаченных  жонок,   вцеплявшихся  в   уволакиваемых
ратниками коров и овец. Знал, что зажитье - основной прибыток воина, и для
него  самого верный Гаврила стерег,  подкармливая,  двух  хороших стельных
коров и  широкозадого могутного мерина -  его долю в  добыче,  а все одно,
зорить чужие,  выстраданные крестьянские животы было  мерзко.  Даже  и  ко
князю Василью порою возникало недоброе чувство: сидит на Москве, цацкается
со своей литвинкой,  Витовтовой дочерью, глянул бы хоть, каково тут по его
слову деют!
     С  полковым напарником,  Пашкой Упырем,  едва не  поцапались намедни.
Упырю Иван иногда тихо завидовал.  Тот входил в  избы,  расшвыривая двери,
распахивал настежь, не обинуясь, стаи дворов, сбивал замки с клетей, ежели
не  открывали добром,  и  тогда уже  зорил все  подчистую,  призывая своих
кметей и тут же щедро наделяя их взятым добром.  Иван так не мог. И тут...
Хозяйка в  голос  взвыла,  обнимая голову  коровы:  "Убивайте!  Не  отдам!
Доченька!  Красуленька моя!" А хозяин сам на коленках ползал, хватая Упыря
за ноги: "Возчик я! Коней сведете, гладом помру, крещеные, чать!"
     Иван,  приметя раздутые бока коровы, попробовал остановить Упыря: "Ей
уже телиться срок!  Пропадет дорогой, оставь! Волкам скормишь, а жонка тут
ума лишится"...  Пакостно было еще и потому,  что в этой именно избе они с
Упырем  намерили заночевать.  Пашка  уперся в  лицо  Ивану  побелевшими от
ярости глазами,  поднял тяжелые кулаки.  Иван подобрался тоже: в драках не
любил уступать.  Наудачу дурак хозяин как  раз в  ту  пору кинулся Пашке в
ноги и Упырь всю ярость вложил в удар сапогом, пришедшийся в лицо хозяину.
Возчик,  обливаясь кровью,  марая истоптанный снег,  полез окорочью в угол
двора,  а Упырь кричал ему вслед,  обращаясь разом и к новоторжанину,  и к
Ивану:  "Возчик он... Мать! А по что у тя в пяти стойлах всего два коня? В
лес отгонил?  Оттоле и доставай!  А корову...  - он кивнул двоим молодцам,
что готовно держали за  рога и  за  вервие упирающуюся животину,  -  пущай
завтра выкупит! Есь у их животов! Небось, и серебро зарыто где-нито!"
     И  все  было правильно!  Посреди воинского стана устраивался походный
базар,  куда сгоняли скотину,  ту,  что  не  намеривали вести с  собою,  и
продавали ее прежним владельцам,  которые,  для такого случая,  волокли, с
причитаньями,  береженое серебро,  чаши,  узорную ковань,  кузнь,  портна,
шитые жемчугом очелья -  кто  чем  был богат -  и,  получивши назад бедную
буренку или  мосластую,  в  зимней  шерсти,  невидную лошаденку,  униженно
упрашивали не  зорить их  в  другорядъ,  не  лишать молока малых  чад,  не
оставить без тягла к весенней страде.
     Поздним  вечером  того  дня  сидели  в  ограбленной ими  избе.  Упырь
оказался  прав,  хозяин,  откопавши где-то  две  полновесные продолговатые
новгородские гривны и горсть узорочья, расплатился и за второго коня, и за
корову.  (Гнедого  крутошеего жеребца  Упырь  у  него  все-таки  отобрал.)
Досталось добра и  Ивану Федорову,  хоть тот и отказывался,  и всей дюжине
ратников,  что сейчас,  накормленные,  громко храпели,  лежа на  полу,  на
соломе,  прикрытой попонами,  а оба старшие,  усталые всмерть, склонившись
над деревянною каповой мисой,  жрали еще теплые щи и  кашу,  уминали сырой
ячменный  хлеб  с  соленым  творогом,   рыгали,   наевшись,   и  еще  тихо
доругивались напоследях.
     - Не  нать вам на великого князя нашего лезти было!  -  наставительно
толковал Пашка Упырь хозяину,  что все еще прикладывал тряпицу со снегом к
разбитому носу.
     - То рази ж мы! - со всхлипом отзывался избитый возчик. - Бояре!
     - Бояре! Свою голову нать иметь! Поддались бы Москве, и вся недолга!
     - Ты  слыхал чего-нибудь про  речение киевского митрополита Иллариона
"Слово о законе и благодати"? - вопросил Иван.
     - Ето от тех ищо времен?
     - Да, древлекиевского!
     - Ты мне еще каку старину припомни! - снедовольничал Пашка.
     - Дак вот!  Коли и не любо тебе,  все одно,  выслушай!  -  настойчиво
продолжил Иван Федоров.  -  Илларион тот князю самому баял.  Там и о жидах
много,  чтобы,  значит, не пущать их на Русь, ну и прочее... Но главное-то
вот в чем: сперва приходит закон, власть. Но она мертва, как первая жена у
Иакова,  Лия.  Без главного мертва,  без любви. А потом уже благодать, как
Рахиль.  И благодать выше закона,  ибо в ней - любовь. Как-то так, словом.
Ну  и...  Станем  мы  тут  гнобить сперва новгородцев,  потом  суздальцев,
рязанских,  и там еще не ведаю кого...  Да ту же мерю, мордву, весь... сам
же баешь - Москва! Дак, стало, все и перейдут под руку Москвы!
     - И татары? - с усмешкою вопросил Упырь.
     - Да, и татары, ежели разобьем Орду! И черкасы там, аланы, яссы енти,
што на Кавказе, и всякая северная самоядь. И на то все надобны нам законы,
такие,  в  каких будет признано,  што можно,  а  чего нельзя.  И  штобы не
обижать никоторого людина и  никакой язык,  сущий  на  Руси.  Погодь!  Дай
досказать!  -  остановил он взвившегося было Упыря.  - Иначе с расширением
государства Московского будет  расти  и  гнет  властителей,  а  значит,  и
возмущение будет  нарастать.  Подспудное сперва,  незримое  глазу.  Обиды,
злоба учнут множить и  множить,  и  когда-то,  -  не при нас с тобою,  при
правнуках каких,  произойдет взрыв, все восстанут на Русь! И кончится наша
власть, да што, и нас самих кончат!
     - Ну и... выход-то в чем? - уже не возражал, спрашивал Пашка.
     - Выход?   Не  ведаю  сам,   но,   верно,  надобно,  чтобы  в  законе
признавалась совесть,  как-то так!  Ну и  штоб кажный служил и по заслугам
мог получать награждение и чин по службе, как было в Чингизовой Орде.
     - Складно баешь,  Иване!  -  возразил Пашка Упырь раздумчиво.  -  Оно
вроде у  нас так и  есть:  татары вон в  нашу службу идут...  Ну,  а  всех
вообче...  Не ведаю!  Как бы и нас самих,  русичей,  с такой-то повадой не
оттеснили от  власти той!  И  не  смей никоторого пальцем тронуть...  Нет,
што-то у тя не получаетце с твоим Илларионом.  Благодать благодатью,  но и
власть нужна.  Твердая!  - Упырь сжал кулак. - Иначе никто тя и слушать не
станет!  У монголов вон,  при Чингизе ихнем, яса была, закон: срать сядешь
близ юрты,  и то смерть! А уж побежать в бою - не моги и помыслить такого!
Ну и побеждали!  А што по заслугам... И то верно, всякого звания людин мог
выслужиться у их!  И принимали всякого! Зато где они теперича, монголы те?
Переженились на половчанках да булгарынях, да русских баб набрали...
     - Русскими не стали, однако!
     - Не стали, а и свое позабыли! Ясак, бают, в Орде не мунгальский уже,
а  половецкий.  Татарским теперь зовут.  То-то  вот  и  оно!  Будешь тут с
любовью, да тебя же и съедят...
     - И все-таки своих, русичей, обижать...
     - Да какие новогородцы русичи! Слава одна! Все другое у их! Вона, и с
митрополитом нашим не хотят дела иметь!
     - Так у тя и рязане, и тверичи не русские!
     - Не московляне, однако! - возразил Упырь.
     - Не московляне пока...  Я  ж о другом говорю,  о том,  когда воедино
сьединимси, все станем Московская Русь!
     - До той поры нам не дожить, Иван!
     - Дак без любви, без благодати той, и не доживем! Вона как ты с нашим
хозяином!
     - Да што!  Коня я, однако, оставил ему, - возразил Пашка, - и корову!
А мог и все забрать!  Наших-то,  московлян,  на Волге булгарам да татарам,
однако, они продавали! Ищо тогда, при князе Дмитрии!
     - Ты ищо вспомни о доселешних временах...
     - И  вспомню!  Мало они с низовцами резались!  А и теперича:  нам ли,
Литве ли ся передадут? Князей вона кормленных из Литвы берут, однако!
     - На  нашей  службе будто мало  литвинов!  На  Дону  на  правом крыле
литовски князи стояли, и татарам не поддались...
     Спор, уже дурной, хмельной, возгорался снова.
     - Будя!  -  решительно прервал  Иван,  понимая,  что  уступить должен
правый,  иначе не кончит никоторый из них.  -  Будя!  Давай выпьем ищо - и
спать!
     - Вы тамо литвинку ему добыли!  -  упрямо бормотал Упырь. - При вас и
слюбились Василий-князь с Витовтовой дочерью!
     (Как ему объяснить, что ничего они не могли, не токмо он, но и бояре,
и сам покойный Данило Феофаныч не сумел бы обойти Витовта!  Да и не казало
никому в том беды...  А может,  сумели бы?  Может, могли помешать? Дак еще
доказать  надобно,  что  Василий-князь  ныне  по  Витовтовой  указке  дела
творит!)
     - А без верховной власти,  как тамо в Новом Городи, - ворчал, утихая,
Упырь,  -  и  все передерутся ныне!  Было уже!  Князь на князя,  а  татары
пришли, и нет никого...
     "А  им,  новоторжцам,  поддаться Москве,  -  думал тем часом Иван,  с
трудом уложив Пашку спать,  - дак и будут тут сидеть московские воеводы. И
мытное,  и лодейное, и повозное пойдет отселе великому князю, и уж никаких
там тебе вечевых вольностей...  Сам-то  я  захотел бы  того?  Ежели б  был
новгородцем? Навряд! Ну, а так-то сказать - ни от Орды, ни от Литвы, ни от
немец не отбиться станет, ежели все поврозь, поодинке, значит... Тут Упырь
прав,  в этом прав!  Власть должна быть одна.  И церковная, и княжеская. И
Киприан прав,  что  требует своего у  Господина Нова Города.  А  только...
Так-то вот ползать,  в ногах валяться с разбитою рожей! И чего я сам полез
было в  драку с  Пашкой,  ежели у  самого в  обозе две  грабленые коровы и
конь..."
     Мысль тяжело,  затрудненно ворочалась в  отяжелевшей голове.  В конце
концов Иван, стянув сапоги, повалился рядом с Упырем на хозяйскую кровать,
уже ни о чем не думая,  даже о том,  что сонных их озверевший возчик легко
мог бы прирезать,  а  сам,  с женой и дитями,  после того,  спасая голову,
дернуть куда-нито в лес...

     Новый торг, не дождавшись новгородской помочи, склонился-таки к тому,
чтобы поклониться Москве.  От городской господы приезжали послы во главе с
оптовым торговцем Максимом.  Внимательноглазый богач, щурясь, озирал стан,
войсковую  справу,  приметил  и  походный  базар,  где  продавали  жителям
отобранное у них же добро, покивал чему-то своему.
     Упырь,  стоя в обнимку с Иваном,  -  намедни мирились, пили хозяйское
пиво, хлопали друг друга по плечам, - фыркнув, пробормотал вполгласа: "Вот
бы с такого-то шубу снять! Весь поход разом оправдаешь!"
     Шуба на Максиме,  седых бобров,  была и  верно хороша.  Хозяин словно
плыл в  ней,  цепляя подолом снег.  Только на шагу слегка выглядывали носы
узорных,  новгородской работы,  цветных чеботов,  да мерял убитую копытами
снежную дорогу тяжелый, резного рыбьего зуба, посох в руках купца.
     Скоро в воеводскую избу, соскочив с коня, прошествовал и сам Владимир
Андреич.  Крытый персидским шелком опашень, распахиваясь, являл украшенную
серебром кольчатую броню.  Сабля на золотой перевязи, в ножнах, украшенных
смарагдами и  лалами,  почти  волочилась по  земи.  Твердо ступая зелеными
изузоренными сапогами с  загнутыми носами,  взошел  на  крыльцо и  уже  на
крыльце обернулся,  вовсе распахнув опашень,  большой, широкий, сердитый и
торжествующий. Дрогнув усом, сведя брови, соколом оглядел улицу, игольчато
ощетиненную копьями московской сторожи;  склонясь,  унырнул в  избу,  где,
верно, уже начался торг москвичей с новоторжцами, и городские послы спорят
сейчас о  раскладе даней,  убытках,  вирах и прочем,  сопровождающем сдачу
городов.
     Иван развалисто прошелся вдоль строя своих ратных,  кое-кого, ругнув,
подтянул, тут же укорив:
     - Не у жонкиного подола стоишь! Што енти подумают? Не о тебе, разява,
о  войске князя  великого!  Смекнул?  То-то!  Копья ровней,  друга,  копья
ровней!
     Выстроил, сам залюбовался молодцами.
     Стояли часа  три,  а  то  и  четыре,  вдосталь поистомились в  строю.
Наконец из  вновь  отверстых дверей  начали  выходить сперва  новоторжские
послы, потом московские бояре и воеводы. Новоторжцы усаживались в сани.
     Владимир Андреич  вышел  на  крыльцо последний.  Орлом  оглядел своих
ратных, возгласил громко:
     - Полон отпустить!  Выкуп дают!  И  коров ентих,  што не  проданы!  -
Перекрывая поднявшийся зык,  домолвил: - Каждый, чья там ни есть животина,
получает по полугривне, не ропщите, друга!
     - А  когда  давать  будут?!  -  выкрикнул чей-то  молодой  голос.  (В
честность московских воевод и сами московляне не очень верили.)
     - А  тотчас!  -  легко  отозвался князь  Владимир,  махнув  перстатою
рукавицей в сторону базара. - Сам пригляжу!
     Ратники начали покидать строй. Скоро за шумом, зыком, обычной в таких
случаях   бестолочью  стали   прорезываться  ручейки  обратного  движения.
Получившие серебро ратные, наливаясь кровью, крепко, сожалительно крякали,
а  испуганно-радостные  сельчане  растаскивали,   почти  бегом,  счастливо
вырученную скотину... Разумеется, кроме той, что уже была отогнана в обоз.
     Март  истекал  последними днями.  Над  голубыми озерами  полей  стоял
пронизанный светом  молочный,  приправленный золотом солнца  туман.  Возы,
груженные  добром,   тяжело  вылезали  из   проваливающихся  под  копытами
колдобин.  Ратные торопились к Пасхе,  к разговленью, к домашним пирогам и
убоине,  к баням и к чистой сряде.  Все были мокры, грязны, распарены, ото
всех разило овчиной и конским потом,  но шли весело -  домой! И, к тому, с
победою шли,  не чая чего худого ни впереди, ни позади. Редкие толковали о
том, что так просто все это не окончит и что Господин Великий Новгород еще
покажет зубы Москве...
     Иван  Федоров не  думал ни  о  чем.  Ему  была одна забота:  довести,
сохранить коров.  Раздобывал корм,  поил, с тревогою глядючи, как костляво
остреют крестцы умученных животин, как неровен и скорбен их шаг. За мерина
такой боязни не было.  Тот шел ровно в руках опытного Гаврилы, запряженный
коренником.  Склоняя тугую шею, легко вытягивал из промоин тяжко груженный
воз,  и чуялось,  дойдет,  дотащит без особой натуги. С коровами же было -
хоть  вези!  И  когда  уже,  под  самую  Пасху  (по  Москве текло ручьями,
дотаивало у  заборов,  мутные воды уносили последний снег с  улиц),  почти
обезножевшие,  отощавшие,  с  нелепо раздутыми боками,  но  живые,  коровы
достигли родимого двора,  и  государыня-мать,  вышедшая встречать,  строго
покачавши головою,  оглядывала скотину,  -  едва  не  зарыдал  напоследях,
сваливаясь с седла. Довел-таки!
     - Погоди,  мать,  -  сказал,  - не обнимай! Выпариться нам с Гаврилою
нать. Завшивели...
     Наталья  Никитишна  и  тому  кивнула,   как  должному,   без  улыбки.
Отозвалась коротко:
     - Топят!
     Жизнь,  возмущенная круговертью похода, возвращалась в свои привычные
берега.
     - Стельные обе?! - спросила-сказала мать.
     - Стельные! - ответил Иван, кивая, снимая с себя заботу о животных.
     Мать еще раз придирчиво осмотрела коров.
     - Выходим!  -  сказала и, не удержавшись, добавила: - Нам прибыток, а
кому-то разор!  Молчи,  молчи,  слава Вышнему,  што привел,  а  не погубил
дорогою, волкам на снедь!
     Выбежали дети. Радостные, полуодетые, наперегонки бросились к отцу.




     От  Детинца на  Великий мост перли так,  что трещали перила.  Изредка
взмывал жалобный крик какого непроворного людина или жонки,  притиснутой к
самому краю:  "Не утопитя,  крещеный!" -  и тотчас гас в общем роевом гуле
толпы.
     Что  там  вечевая площадь,  где  собирались для решения городских дел
"триста золотых поясов"!  Отсюда,  с высоты Детинца, в узкое башенное окно
видно было,  что  уже весь торг и  все прилегающие улицы полны народом,  а
люди  все  прибывали и  прибывали.  Неслышные отселе  в  гудении колоколов
самозванные витии что-то кричали,  размахивая руками,  с  вечевой степени,
верно, звали к немедленному походу под Торжок, в отместье Москве.
     Богдан  Обакунович,   боярин  Прусского  конца,  тысяцкий  и  воевода
великого города, глядел отсюда, с высоты, покусывая ус, и по лицу его, как
облака в ведренный день,  то усмешкою,  то хмурью перетекали отражения его
непростых мыслей.
     "Мужичье...  На конях сидеть не умеют,  а туда же,  спорить с великим
князем Владимирским! Нос к носу, дак и носа ся лишити придет! Да и как оно
есчо поворотит! Даве, с находом покойного Дмитрия Иваныча, потерпел город,
сильно потерпел!  Все пригороды пожгли,  двадцать четыре монастыря... Эко!
Да  не стало б  новой колготы со славлянами,  как девять летов назад!  Нам
токо и битися на Великом мосту,  стойно Ваське Буслаеву!  А до дела - три,
пять  тыщ  молодчов годных наберем,  не  более  того!  А  московской князь
осильнел!  Ни Тверь,  ни Рязань,  ни Нижний ему не указ! Литвою спасатьсе?
Наримонта  призывали...  Ноне  Патракий  Наримонтыч на  кормлении  в  Нове
Городи,  а  велик  ли  будет  толк?  Витовт  осильнел,  как  бы  и  самого
Василья-князя не съел тем часом...  Тогда и  Господину Нову Городу конечь!
Охохонюшки...
     Есиф Захарьиниць муж добрый, а и ему Нова Города не сдержать! Не пять
ли летов тому убегом спасалси к  себе на Торговую!  Хоромы еговые тутошние
чернь  разволочила  по  бревну,  Великий  мост  разметали,  лодьи  рубили,
перевозников били батожьем... В оружии стала вся Торговая за Есифа, против
Софийской стороны...  Две недели и  перевозу не  было через Волхов!  Днесь
умирились,  и Есиф опять на степени,  а токмо никто того не забыл! Цьто ни
порешат тамо,  а  с  ратью великого князя на борони нам не стать!  Витовту
поклонитисе?   Дак  Витовт  Василью  тесть!  Эко  вот  пакостно-то!  И  со
плесковици миру нет доброго...  Плесков, Вятка, Двина - все тянут порознь,
и в самом Господине Нове Городи две стороны меж собою не сговорят! Да цьто
стороны  ти,   кончи  все  порознь!  Славна  на  плотницян,  неревляне  на
пруссов...  тьпфу!  Как ето веницейски фряги со своим дожем власть держат?
Навроде и  у  нас:  совет господ,  владыко,  цего не  хватат?  Кажен новый
степенной -  с дракою!  Али степенного надоть на всю жисть, как того дожа,
ставить?  А кого на всю жисть? Есифа? То-то и оно! Никоторой конечь ни под
которым ходить не хоцет!"
     Мысль билась вокруг того,  о  чем говорили уже не  раз,  -  устроенья
очередности власти.  И  одного  не  додумывал,  не  мог  додумать маститый
боярин:  что,  когда  обмелеет,  сгаснет в  жестких берегах текущая сейчас
через Великий мост река народного гнева, некому станет и на борони выстать
за дело новогородское противу той же Москвы али Литвы.
     Богдан  Обакунович  смотрел,  прихмурясь,  в  заречье.  С  кормлеными
князьями -  маститым Патракием и  молодым  белозерским князем  Костянтином
(лишенным удела еще покойным Дмитрием и  ныне отмщающим за ся) -  с обоими
говорено,  и  в  говорю  ту  решено:  с  великокняжескою главною ратью  не
встречаться,  а грабить окраинные волости московские. Вот только с Торжком
пакостно выходило:  не послать рати - не удержать Торжка, а послать - быти
побиту московскою силой.  Владимир Андреич не тот воевода,  с  коим старик
Патракий да шильники новгородские на борони выстанут!
     Вздохнув,  Богдан  тяжелыми шагами пошел  назад.  Распахнутым опашнем
подметая ступени,  спустился узкою  сводчатой лестницей с  заборол  по  за
стеною,  отделявшею владычень двор от прочей,  густо застроенной рублеными
теремами,  клетями и  амбарами части Детинца.  За стеною,  с тем же роевым
гулом,  шли,  и шли,  и шли,  иные с оружием в руках.  Война решалась всем
Господином Великим Новым Городом,  и  стати поперек этого решения нынче не
решился бы никоторый из бояр.
     Богдан  поднялся по  тесовой,  из  дубовых плах,  лестнице.  Пригибая
голову,  прошел в  обширную,  на  два  света,  палату,  где  заседал нынче
боярский совет. Светлыми глазами, вприщур, обвел собрание нарочитой чади.
     - Беда,  вятшие! Не весь ли город ныне на вецевой площади! - сказал с
суровою усмешкой. - Пора и нам показати ся на степени!
     Есиф Захарьинич посмотрел на него с невнятною укоризной:
     - И ты туда ж?
     - А  поглень с заборол,  цьто деетси!  -  отмолвил Богдан Обакунович,
опускаясь на лавку, на свое место.
     - Надобно выступить владыке! - подсказал кто-то из председящих.
     Архиепископ Иоанн тяжело повел головою в  белом клобуке с воскрылиями
(носить такой  имели  право лишь  митрополит да  архиепископ Великого Нова
Города), глянул, изрек:
     - Ты,  Богдан,  выступи тоже,  тебя слушают! И Есиф Захарьиниць пущай
скажет слово!
     Оба  кормленых князя,  молодой  и  старый,  согласно склонили головы.
Старик Патракий не был талантлив как воевода и сам это знал.  Право водить
полки досталось ему по наследству,  а не как награда за ратные подвиги. Он
тронул рукою пышные, седые, вислые усы, прокашлял, рек:
     - Про то, как порешили вести рать, на степени баять не будем!
     Бояре  завставали.   Кто  скинул  было  опашни,  вздевали  в  рукава,
застегивались, хотя на улице в этот день отеплело и хороводы капель падали
с  мохнатых свесов резных кровель.  Холодом веяло не  от тающих апрельских
снегов - от самого принятого ими решения.
     - Втравил ты нас в трудное дело!  -  шепнул, выходя из покоя, Тимофей
Юрьич.  Прусские бояре  все  были  заедино,  но  кольнуть иногда  чем-нито
приятеля не  возбранялось никому.  Богдан  оскалил  зубы  волчьей жестокой
улыбкой.   В  1385  году  именно  он,  со  славенским  посадником  Федором
Тимофеичем,  выдвинули и утвердили решение, ставшее решением всего города:
"На суд в Москву к митрополиту не ходить, судебное не давать, а судитися у
своего владыки,  в Нове Городе".  Из-за этой-то грамоты, подписанной всеми
нарочитыми гражданами и положенной,  за печатями,  в ларь Святой Софии,  и
возгорелась нынешняя война. Киприан требовал вернуть ему митрополичий суд,
а  Новгород ссылался на  волю  всего  города,  которую  никто  отменить не
вправе.
     Воля всего города была.  Люди шли,  и шли, и шли, переполняя заречье,
готовые отстаивать свои права и  вольности с  оружием в руках.  До горьких
слов архиепископа Ионы: "Кто возмог бы сокрушить таковое величество города
моего,  ежели бы зависть и злоба и разномыслие граждан его не погубили!" -
до этих горьких слов, послуживших эпитафией великому вольному городу, было
еще очень и очень далеко.

     Посылая рать на Двину и  в Заволочье,  новгородцы еще не ведали того,
что  створилось в  Торжке,  где,  тотчас по  прибытии новгородских послов,
вспыхнул бунт,  невольным свидетелем которого и  даже  почти  соучастником
стал Иван Федоров.  Встретить пасхальные дни дома ему не довелось. Почти в
самый  канун  Светлого дня  его  вызвали  во  дворец,  ко  князю  Василию.
Подымаясь по ступеням,  восходя переходами до нарочитых княжеских теремов,
Иван  замечал,  сколь  многое тут  успели поиначить со  дня  смерти Данилы
Феофаныча.  И  занавесы явились  фряжской работы,  и  расписные "шафы",  и
веницейское, с витою колонкою посередине, окно в верхних сенях, толпа рынд
у  дверей,  где  раньше стояли всего два ратника,  и  простор новых палат,
недавно занятых князем Василием,  явно не  пожелавшим тесниться в  горенке
своего покойного родителя, - все являло вкус юной хозяйки княжеского дома,
воспитанной на подражаниях рыцарской роскоши латынского Запада.
     Иван хмурил брови,  не  понимая еще,  плохо то  или хорошо и  как ему
отнестись  к   переменам  в   княжеском  обиходе.   Он   намеренно  сурово
перекрестился на иконы старых киевских и  суздальских писем,  что казались
чужими  и  чуждыми  среди  латынских поновлений дворца,  и  приготовился к
нудной долготе "аудиенции" - слово-то одно чего стоит!
     Впрочем,  Василий  Дмитрич принял  Ивана  быстро,  нарушив заведенный
Соней чин и  ряд,  вышел откуда-то сбоку,  мановением руки раздвинув толпу
ожидавших княжого приема бояр, и увел в прежний батюшков тесный покой, где
и дышалось легче, и говорилось свободнее. Сели.
     - На вас,  спутников бегства нашего из Орды...  - несколько выспренно
начал он.
     "Так  и  есть,  дома  Пасху  справить не  придет!"  -  подумал  Иван,
догадывая,  что  воспоследует новый  посыл  куда-нито.  Впрочем,  вспомнив
неложные  рыданья  Василия  над  гробом  Данилы  Феофаныча,  он  несколько
помягчел и, чуть-чуть улыбнувшись одними глазами, вопросил:
     - Срочная служба надобна?
     - Грамоту тайную в Торжок, передашь торговому гостю тамошнему...
     - Максиму!  -  подсказал Федоров, отцовым разбойным оком глянув в очи
великому князю. - Передаться надумали, што ли, Москве?
     Василий принял  взгляд  кметя  прямо  и  ясно.  Научился уже  глядеть
пристойно княжескому званию своему. Отмолвил:
     - Пока не ведаю!
     Верно,   с  этим  послужильцем  бежали  вместях  из  Орды,  сидели  в
Кракове...  Это не проходит.  Да и забывать не след, верные слуги завсегда
нужны!
     - Боюсь, чернь не сблодила б чего!
     Иван кивнул, боле не переспрашивая. Подумал, сведя брови, спросил:
     - До Пасхи?! ("За полтора дня?") - Холодные мурашки поползли по коже,
когда  представил рыхлый  снег,  неверный лед  на  Волге  и  дикую  скачку
сменяемых на подставах коней. - До Пасхи, поди, не успеть!
     - Надо успеть!  -  возразил князь.  -  Пото и послал за тобой! Княжая
служба...
     - Вестимо! - оборвал Иван, отметая разговор о награде.
     - Кметей выбери сам, много-то не надобно...
     - Двоих нать!  -  сказал Иван,  прикидывая,  что надо брать Кривого и
Кошку, эти выдержат!
     Василий,  осуровев ликом, вручил ему запечатанную грамоту, перстень с
княжою печатью (по нему на всех подставах и ямах не в очередь дадут коней)
и кожаный кошель с серебром. Оба, князь и воин, встали.
     Взошла  Соня,  Софья,  располневшая,  похорошевшая.  Русским  побытом
поднесла Ивану чару стоялого меда на серебряном веницейском подносе.  Иван
принял чару,  осушил, поклонил. Софья, слегка зардевшись, коснулась губами
его склоненного чела.  Вбежал придверник. Иван Федоров тут же наказал ему,
кого вызвать,  и  пошел,  простясь с  князем,  готовить коней.  Солнце уже
низило,  наполняя золотом  разноцветные стекла  дворцовых окошек,  скакать
приходило в ночь.
     - Успеет? - вопросила Софья, когда за Иваном закрылась дверь. Василий
передернул плечами.  Его всегда задевало,  когда Соня сомневалась в ком-то
из русичей. Отмолвил:
     - Должен успеть!  -  Внутреннее чувство подсказывало ему, что затея с
Торжком,  пожалуй, слишком дерзка, и посланный кметь вполне может потерять
там голову, но упрямство одолело: не выстали на борони, дак и наподи!
     Мало кто поворачивал голову,  провожая троицу княжеских кметей, что в
опор,  разбрызгивая мокрый,  тяжелый снег,  вылетели из ворот Кремника.  К
скорым гонцам на Москве попривыкли.  Иван скакал, не умеряя прыти коня (на
ближайшей подставе  дадут  свежего!).  Только  грай  сердитых ворон  летел
следом,  замирая в отдалении.  Так же скакали его отец,  и дед, и прадед -
княжая служба!  Да,  по  совести сказать,  и  самому нравилась безудержная
лихость посольской гоньбы!
     Тверь показалась на рассвете.  Ночная сторожа долго не брала в  толк:
кто  и  куда?  Через Волгу были настелены жерди,  скрепленные утолоченным,
заледенелым снегом.  Оглядываясь в  бледном свете  наступающего дня,  Иван
видел,  как ожесточели лица его спутников, запали щеки, серою тенью обвело
глаза.
     - Выдюжим!  -  хрипло крикнул ему  Кривой,  оскалом зубов изобразивши
улыбку.
     Сзади, радостными звонами колоколов, гудела пасхальная Тверь, и Иван,
сцепляя зубы и  хмурясь,  прикидывал,  что в  Торжок они попадут в  лучшем
случае  уже  после  пасхального  разговления.   На  миг,  только  на  миг,
подумалось о куличах,  пироге,  печеной кабанятине... Сердце подсказывало,
что скачут они не к добру, и еще - что обязательно опоздают.
     Влажная  весенняя  ночь.  Сахарный  хруст  подмерзшего  снега.  Синь.
Тревога.  И,  уже издали,  заполошный, совсем не праздничный набатный звон
торжокских колоколен.
     Иван Федоров подскакал к воротам,  занятым московскою сторожей.  Конь
храпел,  качаясь,  роняя розовую пену с удил.  Сторожевые кмети, глянув на
перстень с печатью, со скрипом отворили створы ворот.
     - Сами не ведаем!  А,  вроде,  торжичане вечем стали!  Из Нова Города
слы, дак потому...
     У  знакомых высоких резных ворот метнулась в сторону косматая фигура.
Кинув коня на  кметей,  Иван рукоятью плети бил  в  створы ворот.  Наконец
робкий голос изнутри вопросил:
     - Хто крещенный?
     - Гонец великого князя Василия!
     Калитка приотворилась ровно  настолько,  чтобы  Ивану  боком пролезть
внутрь.  По  темному  двору  металась челядь.  Вдруг  возник  режущий  уши
заполошный женский визг и  тут же  сник,  верно,  бабе зажали рот.  Максим
выбежал,  на себя не похожий,  без шапки, в косматой дорожной шубе, комкая
свиток грамоты, частил:
     - Ничего содеять не можно! Вечем стали! Идут разбивать, бегу!
     Гулкие удары  снаружи в  створы ворот  и  яростный рев  многих глоток
досказали остальное.
     - Конь у меня... - начал Иван.
     - А!  -  безнадежно выдохнул Максим. По воротам, верно, били бревном,
вышибая створы.
     - Ничего  не  успеть!  -  осипло  молвил  торговый гость.  -  Передай
князю...
     В  этот  миг  створы  пали,  и  воющая  толпа  завалила  двор.  Ивана
отшвырнули посторонь,  разбив ему лицо. Стоя на коленях, он видел какую-то
кучу  перед  собою,  там  рвали,  подлинно рвали на  части торгового гостя
Максима,  и  один,  уже  нечеловеческий вопль его  возвестил,  что  с  ним
покончено.  Иван полз,  по  какому-то наитию,  туда,  в  середину побоища,
отбрасывая чьи-то  руки  и  сапоги,  и  наконец увидел то,  что  ему  было
надобно:  смятую,  в крови, так и не развернутую княжескую грамоту. Пал на
нее грудью, ухватив, и тотчас услышал над собою:
     - И ентот московлянин? Волоки в поварню, там разберемси!
     В поварне, связанные, уже сидели двое еговых кметей. Из чрева хлебной
печи мрачно пыхало огнем, и Иван, рванувшись и сбив с ног крайнего мужика,
глубоко  зашвырнул  княжескую  грамоту  в   горящую  печь.   И   привстал,
загораживая спиною,  -  не  выхватили бы!  И  получил  несколько увесистых
оплеух и удар под дых.
     - Цьто кинул,  кинул цьто?!  -  орал ему,  тряся за  ворот,  какой-то
мужик.
     - Дорожную грамоту княжью!  -  отвечал Иван,  сплевывая кровь.  -  По
которой коней получали! Спроси, вона мои молодцы, подтвердят! А за то, что
руку поднял на княжого посла, мало не будет!
     - Тут-то ты зачем? - возразил мужик.
     - Да вы же и приволокли!  -  выкрикнул Иван.  -  Пошто, иначе, мне бы
тута быти?!
     Мужик смачно врезал Ивану еще раз по скуле (свиток,  корчась, догорал
в глубине, теперь уже ничего не прочтут!), помедлил мгновеньем.
     - Концять,  цьто ле?  -  деловито осведомились у  него над ухом,  и у
Ивана невольные холодные мураши поползли по всему телу.
     - А!  -  непонятно возразил старшой и  махнул долонью:  -  Максима мы
вецем концяли, яко переветника, а ентих... Вони больше! Выкинь!
     Тут же,  ощупав карманы и  отбрав кошель,  его с  кметями подтащили к
порогу и прямо-таки выкинули в снег.
     Избитые,  пешие, кое-как добрались они до своих, до давешней сторожи,
и,  чего-то  съев и  чего-то выпив,  разыскавши каких-то коней,  поскакали
назад.
     Иван плохо помнил обратную дорогу.  Где-то спали,  зарывшись в  сено,
где-то меняли коней... Наверно, хорош был вид у Федорова, ежели княжеского
рынду, глянувшего ему в лицо, шатнуло посторонь.
     Куда-то  вели.  Плескали  в  лицо  водою.  С  заплывшими  глазами,  с
разбитыми губами,  непохожий сам на себя, предстал он наконец перед князем
Василием.
     - Вина моя! - сказал. - На глазах убили! Ничего содеять было нельзя!
     - Грамота где?!  -  По напряженному взору великого князя понял,  что,
попади грамота в руки торжан, и ему, Ивану, несдобровать бы было.
     - Сожог!  -  отмолвил. Князь продолжал глядеть оцепеневшим блистающим
взором. - В хлебную печь кинул! По счастью, в поварню заволокли! - пояснил
Иван,  не ставши рассказывать уже,  как искал ее на дворе,  в гуще тел, на
кровавом снегу, только теперь изумившись тому, что нашел-таки!
     У Василия как отпустило: опали плечи, помягчел взор.
     - Точно сгорела?
     - Сам зрел!
     - Ну  иди!  -  разрешил князь.  -  Тебе  сейчас не  до  похода,  чую.
Отоспись,  в  бане выпарься.  А  ратных в  Торжок посылаю тотчас!  Надобно
проучить!  -  высказал он с угрозою. И по отемневшему взору молодого князя
понял Иван, что торжичанам пощады не будет.
     Так началась, растянувшаяся почти на год, новая война с Новгородом.




     Московская рать вступила в  Торжок без боя.  Новгородцы опять не дали
помочи своему пригороду,  а  без того,  понимали торжичане слишком хорошо,
противу Москвы им было не выстать.  Да и угар первых дней прошел, убийство
Максима оттолкнуло нарочитую чадь от черни, поползли толки, слухи, начался
разброд,  и  московитам,  вступившим через  занятые своею сторожей ворота,
стало только занять костры городовой стены и  начать суд  и  расправу.  По
взаимным  оговорам,  -  предатели  нашлись  тотчас,  -  воеводы  похватали
семьдесят человек заводчиков и, в оковах, отослали на Москву. В начале мая
на Болоте им рубили руки,  ноги и головы.  Князь смотрел на казнь, каменея
ликом.  Софью не  пустил.  Была на  сносях,  и  от  вида крови,  от криков
истязуемых могла повредить дитяти.  (Молодые супруги ждали мальчика,  хотя
родилась дочь, названная Анной.)
     Полки   были   двинуты   занять   новгородские  пригороды,   несносно
расположенные невдали от  самой  Москвы.  Волок Ламской,  Бежецкий Верх  и
Торжок князь  забирал себе.  Иная  рать  была  послана в  далекую Вологду.
Новгородские воеводы не выстали противу войск великого князя, но, в ответ,
взяли на щит Устюжну и  Кличен и  теперь зорили волости великого княжения.
Воеводами у  них  были  литовский князь Роман и  лишенный москвичами удела
белозерский князь  Костянтин.  Война  велась  умело  и  обходилась  Москве
достаточно дорого.
     Мало  стало  одной  беды.   Иная  рать,  из  Заволочья,  с  двинскими
воеводами,  Кононом,  Иваном и Анфалом, взяла на щит Устюг, вечную препону
новгородским ушкуйникам на путях в Пермскую землю и за Камень,  откуда шло
в  Новгород знаменитое закамское серебро.  Ныне неведомо -  рудники ли  то
были,  заглохшие столетья спустя, или запасы серебряной сасанидской посуды
и  монет,  собранных в  святилищах вогулов за века и  века,  еще со времен
легендарной  великой  Перми,   без  останка  исчезнувшего,  бывшего  здесь
некогда,  большого и богатого государства? Уже в наши дни одно сасанидское
царское серебряное блюдо нашли в  крестьянском дворе,  где из него кормили
кур.  И предания о "золотой бабе", идоле местных зауральских племен, будто
бы отлитой из чистого золота, которую искали еще и в нашем столетии, - эти
предания  шли  отсюда  же,  и,  может,  первыми  их  и  разнесли по  свету
новгородские "охочие молодцы". Да и серебряное устюжское дело не с того ли
пермского серебра повелось?
     ...Высокий укрывистый берег реки. Полноводная Двина, и серые рубленые
городни,  да  верха колоколен и  шатровых храмов над  ними.  (Застроившись
каменными храмами, Устюг все-таки мало изменился за протекшие столетия.)
     Анфал первым соскочил на берег,  отстранив старшего брата.  Сощурясь,
оглядывал  стрельницы  городовых  прясел.   Кое-где,  редко,  посверкивало
железо.  Анфал пошел в гору, тяжело поводя плечами, облитыми новогородской
броней.  Молодцы,  подгребая, дружно, горохом, высыпали на берег. Иные тут
же доставали луки, натягивали тетивы, весело перекликались. Силы навалило,
что черна ворона. Анфал не верил даже, что устюжане дадут отпор. Думалось,
разом придет по лесам ловить убеглых жителей с их скотиной... Глупцы! Но с
заборол пролетели две-три стрелы. Молодцы подняли крик, дружнее, ощетинясь
железом, карабкались на берег.
     Жарко!  Взойдя на гору,  Анфал приподнял перо шелома,  стер рукавицей
невольный пот  с  чела.  Приказывать было не  надобно,  все  делалось само
собою.  Уже тащили откуда-то толстое, двенадцативершковое бревно, вышибать
ворота,  уже густо били из  луков по заборолам.  Конон с  дружиною пошел в
обход стены ловить тех,  кто еще не сбежал в  лес.  С речной стороны в это
время уже с криком, цепляясь крючьями, лезли на стены.
     Анфал,  морщась,  поднял рогатину,  отклонивши голову,  ушел от метко
пущенной стрелы.  Ворота трещали,  дружно орали  ратные,  наконец,  подняв
облако пыли,  сбитые створы рухнули,  и  толпа ратников,  теснясь,  ринула
внутрь.  Анфал,  приздынув рогатину,  устремил туда  же.  Широкое  лезвие,
мертво и  страшно блестя на солнце,  реяло и  дергалось перед ним,  в такт
шагам.  Кто-то из устюжан,  сорвавшись с крутой лестницы, ринул встречу, и
Анфал,  играючи,  гордясь силой,  почти разрезал кметя пополам,  окровавив
начищенное железо,  и тотчас отбросил умирающего посторонь.  По верху,  по
стене,  бежали,  спасаясь.  Кто-то еще вновь целил в него из лука, признав
воеводу.  Пришлось пригнуться,  и  стрела с тугим звоном прошла надо лбом,
вонзившись в сухое дерево костра.
     Бой,  не начавшись,  погас.  Немногие защитники бежали,  а  двиняне с
заволочанами с  ревом  и  матом  заполняли улицы.  Грабили все  подряд.  В
городском  соборе,  отпихнувши попа,  забрали  церковную утварь,  обдирали
серебряные оклады с икон.
     Уже поздним вечером,  - солнце низило, почти не закатываясь за окоем,
и  по  всему небу  стояла радужная широкая полоса,  точно длился и  длился
нескончаемый зоревой закат,  а рать отдыхала,  выставив сторожу, - воеводы
сошлись в  наместничьей избе,  жрали варево из убоины,  с реготом поминали
смешное.  Город был почти пуст,  и Конон,  облизывая ложку,  первый сказал
деловито:
     - Будем стоять,  пока всех не  выловим!  Добро зарыли,  скот отжили в
лес, ждут, что мы отселе на Низ пойдем, ан они и вылезут!
     - Московской рати никоторой поблизку нету!  -  поддержал Иван. Анфал,
поглядывая на старшего брата, вопросил:
     - Добро в Новый Город отправлять?
     Воеводы промолчали в ответ.  В поход пошли зипунов ради,  новогородчи
пущай сами для ся зажиток добывают! Анфал и сам так полагая. Двиняне давно
недовольничали  новгородскими  поборами.  Починки  росли,  прибылой  народ
множил и  множил,  и  забедно казало уже  ходить у  Нова  Города в  вечных
данниках.
     - Нам  бы  Устюг и  вовсе под  себя забрать!  -  мечтательно протянул
Анфал, щурясь.
     Конон поглядел искоса, пожевал губами.
     - Низовски князи не дадут! - отмолвил. И перемолчал.
     Все трое подумали об одном и том же:  не откачнуть ли к Москве?  Дабы
не давать обилия в жадные руки новгородских вятших.  А Москва далеко, воли
ихней не нарушит,  поди!  Да и беглецы низовские,  что заселяли и заселяли
Двину,  тянули к тамошним князьям, своим, привычным... Воля и власть опять
сталкивались тут,  свиваясь в неразрешимый клубок противоречивых желаний и
помыслов.  Мужающие пригороды Господина Нова Города тянули врозь, и, чтобы
объединить их, требовалась, как некогда в Древнем Риме, единая высшая воля
императора или кесаря.  Сами не  сознавая того,  все они,  жаждая свободы,
расчищали  дорогу  московскому самодержавию.  И  двинский  воевода  Анфал,
немало в  дальнейшем попортивший крови новгородцам,  так  же  был далек от
пресловутого "равенства для  всех",  как  и  бояре Господина Великого Нова
Города,  как  и  современные защитники "демократии",  торопливо набивающие
карманы за чужой счет,  готовые не то что родину, но и всю родню попродать
ради лихой наживы,  тотчас переправляемой за рубеж, куда подальше от милых
соотечественников и соучастников по грабежу.
     Двинская рать  стояла  в  Устюге целый  месяц.  Облавами вылавливали,
выводили из  лесов  беглых граждан,  вымучивали спрятанное обилие.  Рубили
обширные плоты с жердевыми заплотами,  на плоты загоняли скотину,  насыпом
наваливали рожь  и  ячмень.  Обилие сплавляли к  себе  на  низ.  В  начале
августа,  ограбив  город,  разболочив,  едва  не  донага  горожан,  тяжело
груженные лодьи отваливали от  берега.  Наверху,  над обрывом,  там и  сям
подымались медленные дымы  сожженных хором.  Голосили  жонки,  увозимые  в
полон.  Такого  полного погрома город  Устюг,  пожалуй,  еще  ни  разу  не
видывал.
     К концу лета,  однако, новгородские бояре начали сильно задумываться.
Торговые караваны стояли запертые на путях. Низовского товару не поступало
вовсе.  Бежецкий Верх,  Волок  Ламской,  Торжок и  Вологда были  захвачены
московскою ратью.  С Ордою великий князь был,  на горе Новгороду, мирен, с
Витовтом  тоже,  и  помочи  новгородской боярской  республике  ждать  было
неоткуда. Все больше и больше начинали поговаривать о мире.
     Мир, однако, был необходим и Москве. Оторванные от торговых путей, ни
Волок  Ламской,  ни  Торжок  не  давали  дохода княжеской казне.  Меж  тем
новгородские воеводы взяли Белоозеро и  ограбили,  "сотворили пусту",  всю
Белозерскую волость.  Война заходила в тупик,  и Василий начинал понимать,
что поспешил и  замахнулся на  то,  чего пока был не в  состоянии содеять.
Следовало,  не  доводя новгородцев до  желания отдаться под руку орденских
немцев, свеев или Витовта, заключать мир. Об этом говорил князю, на правах
старого советника его  отца,  недавно воротившийся из  Орды  Федор Андреич
Кошка.
     Седой,  с  темно-коричневым от жаркого южного солнца лицом в  крепких
застылых морщинах,  он  сидел на лавке,  сложив твердые мозолистые руки на
колена, и глядел с укоризною:
     - Не  выдюжим,   княже!   Низовская  торговля  стоит!   Хаджибеевичи,
Амуратовичи,  Керим-бей -  с кем ни баял,  все ропщут. Чего достигнем? Бог
весть!  Нижний за нами еще не укреплен,  остановись, княже! Батюшка твой с
Новым Городом тоже не спешил!  Всему свой срок!  А в Орде ныне смутно,  не
понять,  что и деитце.  Кажись,  с Тимуром новую прю затевают!  Нам на тот
случай силу надобно на Оке держать, а не черт ли где за Вологдой!
     - Побьет Тохтамыша Тимур?  -  вопросил Василий в  лоб,  косо и упрямо
глядя в угол покоя.
     - Не ведаю,  княже!  И какая нам станет благостыня, и станет ли, тоже
не ведаю!  Мы-ста с Ордой мирны. Почитай, породнились почти, а Тимура того
не  достать,  не сговорить с  им!  Вот тута и  думай!  Ордынских амиров да
огланов я  всех  ведаю,  кто  чем  дышит,  от  кого какой каверзы али  там
благостыни мочно ждать,  а  придет Тимур-Аксак да  почнет бесерменску веру
укреплять...  Не  ведаю,  княже!  А  лучше замирись ныне с  Новым Городом!
Противу всех, все одно, не выстать!
     Василий перемолчал,  насупился.  Не вполне убежденный Федором Кошкой,
вел разговоры еще со многими и видел: все бояре советуют мир.
     Об этом же шел у него спор и с беременной женой. Соня доказывала, что
Василий должен сослаться с ее отцом. Василий бесился:
     - Што я, в холуи батьке твоему поступить должон?!
     - Оба Новгорода,  Великий и Нижний,  мыслишь забрать? - Софья стояла,
презрительно щурясь, выставив живот, и Василию хотелось побить ее наотмашь
по щекам, но то было не можно, и он бегал по покою, срываясь на ярый рык:
     - Дак без того не стоять и великому княжению! Што мне, стойно Семену,
за ханом бегать, услужать? Не хочу! Не буду! Не для того бежал из Орды!
     - Нижний Тохтамыш сам тебе подарил,  уж  не  ведаю,  какой благостыни
ради!
     Воззрился,  замер,  замахнулся  было.  "Ну,  ударь!"  -  сказала  она
глазами,  губами, всем вызовом гордо изогнувшегося тела. Схватил за плечи,
встряхнул было,  и  почувствовал ее горячий беззащитный живот,  в  котором
слепо шевелилась будущая жизнь,  возможно,  их  первенец,  и  вместо того,
чтобы трясти или бить,  приник жадно к  ее губам,  сперва сопротивлявшимся
было,  твердым,  потом  обмягченно  и  жадно  раскрывшимся ради  обоюдного
долгого поцелуя. Прислуга, зашедшая было, поспешно выпятилась вон.
     Отстранясь,  с  ало  полыхающим румянцем  на  лице,  Софья,  глядя  в
сторону, повторила упрямо:
     - Все одно, батюшка мог бы помочь!
     - Помочь...  Новый Город забрать под себя!  - уже не сердясь, устало,
повторил Василий. - Наше добро! И детей наших!
     - У батюшки наследника нет! - возразила, по-прежнему глядя в стену.
     Перемолчал.  В глазах пронеслись рыцарские замки, залы, торжественные
шествия на улицах Кракова...
     - Принял бы  твой отец православие,  -  проворчал,  -  ин  был  бы  и
разговор!
     Взглянула  молча.  Склонила  голову.  Не  ударил  все  же!  (Западное
рыцарство в ту пору, с культом прекрасной дамы, выглядело своеобразно. Жен
не стеснялись бить,  подчас и смертным боем.  И случалось то почаще, чем в
православной Руси,  где нравы огрубели,  почитай,  только к  шестнадцатому
столетию.  А  в  далекой  Монголии женщин  не  били  вовсе.  На  пощечину,
полученную от  своей женщины,  и  то не считали возможным ответить.  Вот и
говори  тут  о  культуре Востока и  Запада применительно к  средним векам!
Впрочем,  в  древнем Китае,  в отличие от кочевников,  отношение к женщине
было достаточно суровым.)
     Василий хлопнул дверью.  Ушел,  выдерживая характер.  Без Сони, один,
надумал посоветоваться с митрополитом. В конце концов, ради клятой грамоты
новгородской,  ради  Киприанова суда  церковного затеялась нынешняя пря  с
Новым Городом!
     Честь не позволяла пройти до владычных палат пешим,  потребовал коня.
С  дружиной,  обогнув  собор  Успения  Богородицы,  подъехал  к  владычным
теремам, спешился, полез на крыльцо, отстранивши служку, пискнувшего было,
что владыка не принимает.  Рясоносцы мышиным скоком разбегались перед ним,
не смея остановить великого князя.  Криво усмехнувши,  подумал о  покойном
Сергии: того не посмели бы остановить и в княжеском терему!
     Не  глядя,   мановением  руки,   велел  отстать  поспешающим  за  ним
боярчатам,  владыка все  же!  Непонятно на  что гневая,  без стука отворил
дверь Киприановой палаты, взошел, пригнувшись в дверях.
     Киприан (Василий сперва не  заметил его)  сидел где-то  сбоку,  не  в
креслице, а на лавке, и глядел потерянно. В сетке мелких морщин глаза его,
беззащитно светлые,  блестели необычною влагой.  Плакал?  Церковный хозяин
Руси?!  Перед  ним  лежала  грамота,  присланная из  далекой  Болгарии,  о
содержании которой еще никто не знал.  Он молча,  так же потерянно, словно
защищаясь,  протянул свиток князю.  Василий не  сразу разобрал,  не  сразу
понял болгарскую вязь.  Присел к столу, придвинув к себе (в палате было от
сплошь разрисованных слюдяных окошек полутемно) серебряный шандал с  витою
иноземной свечой.
     "...Амуратов сын Челябий,  иже срациньскы глаголется Амира... со всех
земель  собра  тьмочисленныя полкы  своя,  поиде  на  Болгарскую землю.  И
пришед,  взя град стольный, славный Тернов, и царя плениша, и патриарха, и
митрополиты,  и епископы,  и всех сущих ту плени,  и мощи святых, бывших в
земли,  их пожже, и церковь соборную раззори, и мезгить в ней учини, и вся
люди покори под ся, и всю землю болгарскую перея за ся..."
     Василий  поднял  глаза.  Теперь  мочно  было  видети,  что  по  щекам
болгарина Киприана катились слезы.
     - Братанича моего убили! - сказал.
     Василий сидел,  уронив грамоту на стол, чуя все более беду, постигшую
этого самолюбивого и  гордого пастыря,  у  которого,  помимо власти и  дел
святительских,  помимо его хитроумных писаний, помимо всего прочего, что и
привлекало,  и отталкивало в нем,  была родина,  и была пусть далекая,  но
семья.  И сейчас ничего этого не стало. Чужое горе заградило уста Василию,
но Киприан понял невысказанное князем, скрепился, покивал, сказал тихо:
     - Ежели новогородцы пришлют посольство о  мире,  достоит,  мыслю,  их
принять!  - "Православная ойкумена и так сократилась нынче на целую страну
Болгарию,  на целое патриаршество,  и не стоит множить раздоры в том,  что
осталось от нее!" - так можно было понять тихий голос и тихие мирные слова
главы русской церкви.

     Отцова возлюбленника,  Федора Свибла, вздумавшего на думе баять о том
же, князь зло и грубо оборвал. Свибл толкал на войну, а Василий не забывал
ему давнее желание задержать его, Василия, в Орде, а великий стол передать
Юрию.  Было ли,  не было так,  нынче никто толком и сказать не умел бы, но
Василий судил по чувству,  и к Свиблу у него поднесь не лежала душа.  Да и
Акинфичи слишком много власти забрали и  в  делах,  и  в  думе.  Следовало
остановить...  А как?  Впервые после смерти Данилы Феофаныча,  бравшего на
себя значительный груз забот княжеских, начинал Василий не шутя испытывать
тяжесть власти и неверный ее,  капризный, от многих зависимый предел... Во
всяком  случае,  бесконечную,  разорившую  едва  не  весь  север  великого
княжения  войну  следовало кончать.  И  как  только  князь  высказал  свое
согласие на  мир,  тотчас все  обрадованно зашевелились,  поскакали гонцы.
Засуетились великие бояре, тем паче, что желание мира было обоюдным.
     Новгородское посольство прибыло на Москву в начале сентября.




     Филипповым постом,  в  самый канун Рождества,  Иван  надумал посетить
двоюродного брата  в  его  деревеньке.  Все  не  оставлял мысли перетянуть
Лутоню в княжую службу.  Ваня выпросился с отцом,  и Иван взял сына (пусть
поглядит   родню-природу!),   невзирая   на   завернувшие  под   Рождество
необычайные морозы,  каких давно не помнили на Москве. Воробьи замерзали и
падали на лету,  деревья и кровли оделись белым инеем,  снег под полозьями
не скрипел -  визжал,  все живое попряталось, редко пройдет баба с ведром,
кутая лицо в  пуховый плат,  и только белые столбы дыма из труб и дымников
по-прежнему утверждали непреложность земного бытия.
     Государыня-мать сама вышла,  кутаясь в  долгую сряду из овчины тонкой
выделки.  (Все не  хватало средств справить матери кунью шубу,  как  давно
мечтал.) Придирчиво оглядела набитые сеном сани,  укутанного Ваняту,  что,
как  лисенок  из  норы,  выглядывал  из  просторного курчавого  ордынского
тулупа,  еще раз наказала строго:  "Сына не заморозь!"  И когда заскрипели
полозья саней, подхватив заскулившего Серегу (тоже просился с отцом), ушла
в дом.
     Иван шибко гнал коня в сереющих сумерках рассвета,  надеясь добраться
до  брата  одним  днем.  Конь  покрывался белой куржавою изморозью,  шумно
дышал.  От жгучего дыханья зимы спирало дыхание. Скоро пришлось придержать
сани и  выковыривать лед из ноздрей Гнедого.  Порою,  когда ноги в валеных
сапогах начинали каменеть,  соскакивал,  бежал  сбоку  саней.  Запрыгивая,
окликал сына:
     - Жив?
     Ванята, с головой ушедший в тулуп, откликался глухо:
     - Живой! - Добавлял, успокаивая отца: - Тута тепло!
     Добро,  не  было  ветра,  при  ветре и  вовсе было бы  не  вздохнуть.
Впрочем, подымись ветер, и мороз упадет...
     В  Рузе  устроили  дневку.  Отогревались в  припутной  избе,  хлебали
горячие щи.  Ванятку трясло,  не  больно-то  тулуп спасал в  эдакую стынь!
Хозяйка,  подавая на  стол,  уговаривала заночевать:  "Волки озоруют ныне!
Холод такой,  что из  лесу гонит зверя.  Даве у  сябра двух овец загрызли,
прямо в стае!  Така беда!  Он-то,  сосед,  с кистенем вышел, дак и то едва
отбилси от  их,  осатанели совсим!  Али едешь?  Ну,  гляди сам!  Зимник-то
пробит ли у их? Долгонько не бывало с той стороны никоторого людина!"
     Когда попали на клятый зимник,  едва пробитый робким следом саней,  и
конь пошел тяжко,  не скоком и не рысью, поминутно проваливаясь по брюхо в
колючий  снег,   Иван  понял,  что  сглупил.  Следовало  повернуть,  да  и
заночевать в  Рузе.  Да  упрямство одолело:  "Неуж не  доберусь?"  Серело.
Дерева,  осыпанные снегом,  стояли молча,  изредка потрескивая от  холода,
осуждающе глядя на  неразумного путника,  что  упорно полз в  их  изножий,
пробиваясь неведомо куда.  Конь стал. Свистя незримыми крылами, опускалась
ночь.
     - Ну  же,  ну,  Гнедко!  -  уговаривал Иван,  суя коню в  зубы ломоть
ржаного хлеба.  Конь тяжко дышал,  видно,  вышел из сил, и Иван, в который
раз уже вычищая лед из ноздрей коня,  сам чуял,  как всю кожу лица у  него
стянуло заледеневшею бородой.
     - Жив?  -  хрипло,  в  который  раз,  прокричал  Иван,  склоняясь над
осыпанным снегом тулупом. Сын неразборчиво подал голос, уже и не высовывая
рожицы.  Издали,  венчая сгущающуюся тьму,  донесся скорбный, далекий пока
волчий вой.
     Иван запрыгнул в  сани.  Подумав,  достал пук сухих лучин,  долго бил
кресалом,  вздувая огонь, сунул наконец лучины в руку сына: держи! На ходу
ввалился в сани.  Конь что-то почуял и пошел тяжелою, натужною рысью. Вой,
низкий,  с переливами и короткими повизгами,  послышался ближе.  Похоже, к
ним приближалась целая волчья стая, и Иван, осуровев лицом, оправил саблю,
проверив  рукоять,  и  крепче  сжал  в  руке  татарскую короткую плеть,  с
заплетенным в конце ее куском свинца.  Такою,  ежели метко попасть,  можно
проломить волку голову.  Лучины трещали в руках сына. Пламя, кидая искры и
оставляя дымный след, плясало над санями.
     Иван гнал,  все еще надеясь проминовать,  проскочить.  Беда,  однако,
была в том, что замерзлую, отбившуюся от дома корову волки на днях свалили
на  самом зимнике,  и  сейчас стая вышла догрызать,  что осталось от туши.
Осталось немного: хребет, череп да крупные мослы с остатками шерсти.
     К  приближающейся лошади звери кинулись с  урчанием и  визгом.  Иван,
стоя в санях,  выкрикнул высоко и страшно.  Ванята пихал горящею лучиной в
морды хищникам.  Загорелось с  краю  сено в  санях,  злобно визжащий зверь
откатил в сторону.  Иван достал плетью другого, намерившего вонзить зубы в
шею коню,  достал-таки!  Тот отвалил с  воем,  уливаясь кровью,  и  тотчас
ополоумевшие от  голода  волки  с  урчанием и  визгом начали рвать  своего
умирающего товарища.
     Стая  отстала.  Теперь следовало успокоить одичалого,  несшего скачью
Гнедого,  не то переломает сани, порвет гужи, и оба они с Ванятой погибнут
дуром, замерзнув на зимнике либо будучи настигнутыми тою же волчьей стаей.
     Не сразу и не вдруг удалось перевести Гнедого в рысь.  Натужно хрипя,
пятная снег кровью (волки-таки успели рвануть его  несколько раз),  Гнедой
бежал из последних уже сил.  И Иван,  отходя,  только тут услышал за своею
спиной  тонкий  жалобный  плач  сына.  Не  глядя,  протянул руку,  нашарил
лохматую головенку (шапку Ванята потерял в схватке).  Тлело сено,  дымили,
погаснув, бесполезные уже лучины.
     - Загаси огонь!  - крикнул Иван. - И в тулуп, в тулуп! Голову прячь в
тулуп,  уши отморозишь напрочь!  -  Сам после схватки словно бы и  не чуял
холода.  Ванята, перестав рыдать и затушив тлеющее сено, унырнул с головою
в тулуп, замер. Тонкий месяц выглянул из-за леса. Издали, замирая, донесся
жалобный, словно обиженный волчий вой.
     Вылетев на  угор,  Иван узрел дрожащий крохотный огонек в  волооковом
оконце ближайшей избы, и только тут, удерживая коня в постромках, переводя
с  рыси на  шаг,  понял,  ощутил весь ужас того,  что  только что  едва не
произошло  с  ними...  Вывались,  к  примеру,  он  или  Ванята  из  саней,
перевернись розвальни или достань волк до горла коня...
     Его  всего трясло.  Осливевшие губы  не  давали сказать слова,  когда
выбежавшая на стук Мотя, ахая, доставала Ваняту из саней, а появившийся за
нею Лутоня заводил и распрягал Гнедого, ворча со сна:
     - Да што ето? Он у тя в крови!
     - Волки! - выдохнул Иван. - Едва отбились!
     - На зимнике?  Где корова пала? - уточнил Лутоня. - Ноне и без волков
скот замерзает! Я уж соломою всю стаю обнес!
     - Наталья-то Никитишна как? - спрашивал брат, когда уже разболоклись,
занесли укладку с городскими гостинцами,  когда дрожащий,  - зубы выбивали
звонкую дробь,  -  Ванята,  отказавшись от щей,  залез на печку,  в теплое
месиво  детских тел  и  полусонных писков,  когда  Лутоня смазал барсучьим
салом  раны  коня,  когда уже  вздули огонь и  сидели за  столом,  хлебали
теплые,  достанные из  русской  печи  щи,  и  Иван,  все  еще  вздрагивая,
рассказал о встрече с волками.
     - Блажной! Блажной и есть! - выговаривала деверю, сияя глазами, Мотя.
- И че было в Рузе не заночевать?
     - Ай!  -  возражал Лутоня,  только  что  поставивший на  стол  бутыль
береженого хмельного меда.  -  Ноне и днем проходу от их нет!  Оголодали в
лесе!
     Скоро  накормленный Иван  ткнулся  ощупью  (сальник уже  погасили) во
что-то  мягкое,  натягивая на себя дорожный,  еще в  каплях инея,  тулуп и
погружаясь в облегчающий безоглядный сон.
     И будто в тот же миг послышалось веселое Мотино буженье:
     - Вставай,  деверь!  Белый свет проспишь! Поди, волки снились? Кричал
ночью-то!
     Иван,  подтягивая порты и обжимая рубаху на груди, смущенно прошлепал
босиком к  рукомою (даже  через полосатые толстые половики чуялась ледяная
стылость пола),  принял поданный Мотей рушник,  крепко обтер обожженное на
вчерашнем морозе  лицо.  Малыши  возились,  попискивали на  печке.  Скоро,
бухнув настывшей дверью и впустив целое облако пара, вошел Лутоня, отряхая
иней с бровей и ресниц, выдирая лед из усов, поведал:
     - Коню твоему я сена задал, напоил, раны смазал салом. Ему и постоять
теперь день-два не  грех,  даве ты ево едва не запалил!  Ну да,  известное
дело,  от смерти уходили!  А корова та сябра моего... спугнул ли кто? Сама
ушла со  двора,  дуром,  ну  а  там то ли замерзла,  то ли волки загнали -
невесть!
     Сказывая,   он  споро  разболокался.  Овчинный  полушубок  и  оплеух,
отряхнув,  повесил на спицу,  настывшие рукавицы с ледяным стуком кинул на
печь.
     - Горе тому,  -  сказал с суровостью в голосе,  -  кто дров да сена у
себя не запас!  В лес ноне и в дневную пору не сунесси!  Ты бы поглядел на
прорубь нашу.  Льду намерзло -  страсть!  Ведро на  веревке опускать нать,
иначе и  не почерпнешь!  Я уж пешней все руки себе отбил!  Да ты ноги-то в
валенцы сунь,  не морозь! - примолвил, углядевши, что двоюродник вышел бос
со сна.  -  Топим и  топим,  и  двор-то соломою обложили,  а  все по ногам
холодом веет!
     - Не видали такой зимы!  -  подхватила Мотя.  - Прямо страсть! У кого
скот в жердевой стае стоял, столько поморили скотины!
     - А ноне и коров, быват, в избу заводят! - подхватил, неведомо отколь
взявшийся,  рослый красавец сын, Павел, Паша. (Носырем уже и не назовешь!)
Деловито  помог  отцу  передвинуть  тяжелую  перекидную  скамью,  прехитро
украшенную замысловатою резьбою.
     - Вот!  -  кивнула Мотя в сторону сына.  -  Женим скоро!  Слыхал, что
Неонилу замуж отдали?  Ты и на свадьбе не побывал!  -  примолвила с легким
упреком.
     - Нюнку?!  -  ахнул Иван.  Видел, зрел, как росла, наливалась женским
дородством и красотою,  а все не ждал.  Да и думка была:  сосватать братню
дочерь  куда  на  Москву,  за  ратника  али  купца.  Лутоня,  понявши,  по
мгновенной хмури Иванова лица, о чем тот помыслил, объяснил твердо:
     - По любви шла!  Не унимали уж! В жизни всякое: и хворь, и болесть...
Иной женится насилу, а слег - жонка ему и воды не подаст! Я уж помнил твои
слова,  да унимать не стал. Сами с Матреной-то по любви сошлись, дак знаю:
умирать буду,  она мне и  глаза закроет,  и  обрядит ладом,  и  на погосте
поревет.
     - Да ты уж о  смерти-то не думай,  тово!  -  нарочито грубым голосом,
скрывая невольные благодарные слезы, перебила Мотя. - Нам с тобою надо ищо
пятерых поднять,  да устроить, оженить... - Не докончила, замглилась ликом
на миг,  тряхнула головой,  отгоняя грустную мысль о неизбежном увядании и
конце, побежала затворять тесто.
     Игоша,  Обакун,  маленький Услюм,  названный так по  деду,  облепивши
Ваняту,  выкатились с писком и смехом из запечья, где блеяли, сгрудившись,
потревоженные,  взятые в  избу по случаю холодов овцы,  недовольно хрюкала
свинья, и оглушительно взвизгнул поросенок, которого боднул бычок.
     - Кыш, кыш! Задрались опять! - строго выкрикнула Мотя. - Набрали, што
и  в запечье не влезают!  А и не взять некак!  Коровы,  и те жмутся одна к
одной с  холоду!  У  нас-то ищо ничего,  дровы у  самого дома лежат.  Даве
Лутоня с Пашей и сенов навозили, до больших холодов ищо. Как ведал мой-то!
- с гордостью глянула на супруга,  а Иван вспомнил тоненькую девчушку, что
хозяйничала когда-то в  доме у  худого,  тощего двоюродника,  и  казалось,
надолго ли хватит им ихней любви? А вот хватило, почитай, на всю жисть!
     - А там што у тя? - полюбопытничал Иван, кивая на закрытую дверь.
     - Да...  Прируб тамо...  - неопределенно, хмурясь, отмолвил Лутоня. -
Холодная клеть!
     - Для Василья жилье сготовил!  - смеясь, выдала Мотя мужнин секрет. -
Думат: будет куда, брат-от и придет!
     Иван поглядел внимательно.  Лутоня сидел,  ковыряя порванную шлею, не
подымая глаз, пробурчал:
     - Може,  он тамо сотником каким,  беком ихним,  а може,  голодный, да
больной,  да увечный...  Куда ему придти? Меня не станет - сыны примут! Им
строго наказано!
     - А ты для дяди ищо печь не сложил! - звонко выдал Обакун родителя.
     Лутоня глянул посветлевшим взором.
     - Лето наступит, сложу! - пообещал.
     И мгновением показалось Ивану,  что так все и будет:  откроется дверь
и,  обряженный в  татарское платье,  с  темно-коричневым от  южного солнца
морщинистым лицом,  вступит в  горницу незнакомый всем нарожденным тут без
него  детям,  незнакомый и  хозяйке  самой,  а  все  одно,  близкий  всему
семейству,   из  дали-дальней  воротившийся  дядюшка,   когда-то  спасший,
пожертвовав собою, Лутоню от горького плена и не забытый доселе ни братом,
ни братней семьей. "Жив ли ты, Васька?" - помыслил Иван, перемолчав.
     Десятилетняя Забава тем часом возилась с младшею,  Лушей,  поглядывая
завистливо  на  братьев,  облепивших Ваняту.  Парни  уже  и  подрались,  и
помирились,  и теперь Ванята, не поминая страха, с гордостью сказывал, как
он  горящею лучиной отгонял волков,  и,  сказывая,  чувствовал себя теперь
почти героем.
     - Семеро  по  лавкам!   -  подсказывала  Мотя,  любовно  озирая  свою
подрастающую рать.  -  Ты бы женилси,  деверь!  Второго-то как звать у тя?
Серегой?  Ну,  дочерь надобно теперь! Наталья Никитишна-то ищо в силах? Не
болеет? А тоже годы не те, на седьмой десяток, никак, пошло?
     - Опосле Маши...  -  коротко,  не досказав,  отозвался Иван.  И Мотя,
сразу поняв, покачала сочувственно головою.
     - А  Любава как?  Алешку-то  Тормосовым отдали?  -  прошала она между
делом, накрывая на стол.
     Племянника Иван не видел давно.  Как-то не сошлось у них с Тормосовым
и, остуды не было, а так, чтобы почасту в гости ездить - не тянуло.
     - Пятнадцатый год парню!  -  отозвался Иван.  -  Воин уже!  Слышно, в
поход ходил с князем Юрием!
     Алешка рос весь в родителя своего. Иван, изредка встречая племянника,
кажный  раз  вспоминал  Семена.  На  годах  был  трудный  разговор,  когда
десятилетний парень, склонив лобастую голову, спросил у Ивана:
     - Как мой батя погиб?
     Соврать было не можно,  а и прямо сказать: мол, меня собою прикрыл, -
как? Парень-то с того без отца растет!
     - А Любавин мужик серебро копит!  -  сказал Иван.  -  Деревню купили,
слышь, другую хотят... Детей бы делали!
     - А и без земли-то каково!  Служилому человеку инако и не прожить!  -
нежданно вступилась Мотя за  неведомого ей  Любавина мужика.  -  Поход ли,
посольское дело,  хошь,  а тут -  пахать да косить надоть, хошь разорвись!
Без деревни да без мужиков и  ратной справы не добыть,  а уж дети пойдут -
чем и кормить? Пущай уж, раз такая стезя у их!
     И  Иван  вновь  подивил  рассудительности  этой  вечно  захлопотанной
крестьянской жонки. К первой выти стали собираться соседи. Пришли, изрядно
постаревшие,  Лутонин тесть с тещею. Приплелся какой-то, незнакомый Ивану,
старик.  Не разболокаясь,  сел на лавку, медленно оттаивая. Пришел сябер с
бельмом на глазу,  хитро и косо оглядевший стол. В предвкушении хмельного!
- понял Иван,  и не обманулся. Сябер оказался завзятым пьяницей. Влезали в
избу,  в облаках пара,  разматывая шали и платки,  молодые и старые жонки,
мужики,  парни.  Скоро Паша с  родителем вынесли из холодной второй стол и
две  лавки -  уместить всех гостей.  Лутоня сам вынес жбан с  пивом,  Мотя
поставила на  стол  дымные ароматные щи  с  убоиной и  полезла в  печь  за
пирогами.  Явился  кувшин  со  стоялым  медом,  хрусткая квашеная капуста,
брусница, моченые яблоки, копченый медвежий окорок - затевался пир.
     Гости прошали Ивана о  новгородской войне,  о  делах ордынских.  Всех
интересовала молодая литвинка,  жена князя Василия,  и,  узнавши, что Иван
видал ее не раз на Москве и в Литве,  его закидали вопросами:  какова сама
да в совете ли с князем?  Да как там Витовт,  Васильев тесть? Не станет ли
через дочерь давить на Русь излиха?
     Иван растерялся даже,  не поспевая отвечать,  чувствуя,  что здесь, в
убогой деревне,  судьбы страны интересуют людей едва ли  не более,  чем на
Москве,  в  самом княжом тереме,  где бояре порою больше мыслят о местах и
кормленьях, чем о грядущих судьбах отечества.
     Бельмастый меж  тем,  осторожно  протягивая руку,  шевельнул  затычку
глиняного  жбана,  торопливо наплескав ковш  пенистого пива,  и,  воровато
озрясь, опрокинул себе в рот. Лутоня заметил, однако, схмурив брови, повел
глазом,  и Мотя,  будто случайно поправляя расставленные блюда, отодвинула
тяжелую корчагу от  настырного соседа.  Двое-трое глянули насмешливо.  Тут
все всех знали, и взаимные слабости были у всех на виду.
     Под  щи  всем  налили пива,  и  бельмастый,  обиженный было,  теперь,
вожделея и жмурясь, держал обеими руками полный ковш, медленно поднося его
к мохнатым устам и заранее сладостно вздрагивая.
     Избранным гостям - родителям жены, себе и Ивану Федорову Лутоня налил
меду. Серьезно глянул:
     - Ну! За то, што никого не убил... И за Василия!
     Выпили. Верно, что в этом походе Иван будто никого и не убил. Подумал
и подивился себе,  тому,  какою привычною стала ему казаться теперь смерть
на  бою,  своя  ли,  чужая,  почти не  останавливавшая внимания.  Рати без
мертвых не бывает!
     "Старею", - подумалось вдруг, и стало грустно на миг, и жизнь, полная
событий,  показалась пустою,  промчавшейся словно единый миг.  Он поскорее
выпил  свое  и,  кивнув головою,  подставил чару  под  новую терпкую струю
веселящей влаги.
     - В  княжую службу приехал тебя созывать!  -  проговорил он негромко,
полуобнявши Лутоню за плечи.  -  По тому же делу, по своему, будешь уже не
крестьянином,  а  бортником княжьим!  А  там,  глядишь,  кого из детей и в
дружину возьмут...  Ну?  Ты  же и  медовар знатный!  Оногды пробовал у  тя
такое, что и на княжом дворе не пьют!
     Лутоня повел плечом, освобождаясь от Ивановой длани, покачал головою,
помолчал задумчиво,  потом прямо глянул в  глаза Ивану,  и Иван,  хмурясь,
опустил взгляд.
     - Ты мой мед пил?
     - Ну, пил, хороший мед!
     - Дак вот!  Ето мед вареный,  а  на  княжую потребу доселе делают мед
ставленный. Тот выдерживают, быват, и по тридесяти годов. И из пуда сырого
меда едва четвертая часть остается, хмельного-то пития! Так-то вот!
     Соседи слушали,  уложив локти на стол.  Лутоня не часто и  не всякому
сказывал  о  секретах  своего  ремесла.  Даже  захмелевший сябер  примолк,
перестал тянуться к  корчаге с  пивом и  только изредка взглядывал на нее,
двигая кадыком.
     - И пошто... - не понял было Иван.
     - А  пошто?  Пото!  -  возвысил  голос  Лутоня.  -  Требоватце сперва
изготовить кислый мед!  Ето,  значит,  сырой мед рассытити ключевой водой,
один к четырем, так! Затем снять вощину, процедить, накласть меру или хоть
полмеры хмеля на кажный пуд меда, так! Затем уваривать до половины объема,
да  все  время пену  снимать,  пока  варишь.  Опосле остудить до  теплоты,
заквасить,  хошь  закваской,  хошь  недопеченным  хлебом  аржаным;  патоки
положить,  опосле поставить в теплую печь,  штобы мед закис, да не прокис!
Затем слить в бочки,  на лед поставить,  и ето будет "кислый мед".  Из ево
уже какой хошь,  боярский,  паточный,  обварный,  белый,  зельевой тамо, -
много разных!  Словом,  в  котел с ягодами кладу кислый мед,  ягоды должны
забродить,  потом развариваю,  ночь отстаиваю, на другой день процеживаю и
ставлю в  погреб на выдержку,  а того лучше -  в землю зарывать!  И тут от
пяти и до тридцати,  и до сорока летов должон выстаиватьце он,  а выходит,
опосле всего,  из девяти десятков ведер меда одна бочка сорокаведерная! Да
еще карлук купи!  Без карлука,  рыбьего клея,  переквасишь, тово! А карлук
дороже икры осетровой не в двадцать ли пять раз! Вота и считай теперича! У
меня стоит,  восьмой год стоит бочонок!  Павла буду женить -  достанем!  А
только так мед изводить -  ето не дело!  И никаких бортей не хватит!  Енти
твои бортники на один княжой двор и работают! И я, коли, в тот же хомут? А
прочие люди как?  Неисполненный квас пить станут?  От коего дуреешь токмо!
Али пуре мордовское?  То самое, коего на Пьяне наши горе-воины напились! А
и  на  Москве,  при Тохтамышевом набеге,  не греческим вином,  не романеей
так-то упились,  не ставленными медами! Квасом неисполненным, што на скору
руку сварен! Пото и сдурели так, што ворота татарам открыли! А я мед варю!
Тута воды в семь раз более,  и патока добавлена,  да еще пивное сусло,  да
еще вываренное с хмелем,  да дрожжи.  А там уже и переливашь, да ставишь в
лагуны,  на лед...  Ну,  тут кажный мастер свои тайности блюдет... Пиво-то
проще варить,  да его и  варят сразу много...  А штобы сохранять,  дак ето
вареный мед!
     - Повестил бы ты о том!
     - Без меня знают!  А  ищо скажу я тебе,  Иване,  по всему сужу,  -  и
вареного меду скоро недостанет,  учнут из муки из аржаной хмелево гнать, а
то и из смеси:  ржаной,  ячменной,  овсяной там,  - што есь! Ну, опять же,
хмель,  полынь,  зверобой,  тмин,  для запаху... Да и... Видал, как деготь
гонят?!
     - Деготь? Ну...
     - Вота и ну!  Та же бочка,  тот же отвод,  желоб крытый, тут накапает
тебе чистого хмеля,  токмо разводи водою опосле!  Вот,  с аржаного зерна и
пойдет...   А  иные  заварят  сусло,  а  сроков  не  выдержат,  получаетце
неисполненный квас,  али пиво, называй, как хошь! Тот, от коего дуреют! Не
ол, словом, не сикера, а незнамо што!
     И ищо скажу: как наладят ето дело, так князь его в свои руки возьмет!
Вот тогда,  хошь не хошь, и мне, доживу коли, в княжью службу нужда станет
идти! А пока, Иван, я сам себе господин и варю мед уж как мне самому любо!
Мед,  а не хлебное вино!  Так што не зови!  Под княжьим дворским ходить не
хочу, да и указов тех: делай то, не делай ето, - слушать мне не любо.
     Здесь я  при деле.  Да  и...  воля дорога!  Кормы справил,  об ином и
голова не болит.  Ты воин,  я -  мужик! Мужиком и умру, и не нать мне иной
судьбы. В Царьград там, да в Краков мне так и сяк не ездить, а дело свое я
люблю.  И не унимай доле!  - остановил он Ивана, готового снова вступить в
спор. И еще тише, уже едва слышно за гомоном упившегося застолья, добавил:
- Мне и  то любо,  што вот я мужик,  а ты -  ратный муж,  почти боярин,  а
вместе сидим, родня! И дети вон вместях играют! Всем бы русичам век роднИю
быть, дак тогда нас никоторый ворог ни в каких ратях не одолеет!
     И  два людина,  два русича,  два брата,  мужик и  воин,  молча крепко
поцеловались,  взасос.  Слова тут были не надобны -  ни Ивану Федорову, ни
Лутоне.




     Осенью на  Москве крестились трое ордынских татаринов -  постельников
самого Великого хана,  приехавших в Русь и пожелавших принять православие:
Бахтыр-Ходжа,   Хыдырь-Ходжа  и   Мамат-Ходжа,   по   русскому  тогдашнему
произношению "Хозя" (Бахтыр-Хозя, Хыдырь-Хозя и Мамат-Хозя). И потому, что
это были люди государева двора -  Тохтамыша,  как-никак,  величали на Руси
государем!  -  и по той еще причине,  что переходили они в службу к самому
великому князю  московскому,  Киприан порешил придать обряду  крещения вид
всенародного праздничного действа,  словно бы  и  не трое постельничих,  а
чуть ли не пол-Орды переходит в  православную веру.  Сам для себя Киприан,
не признаваясь себе в этом,  крещением сим,  всенародным,  на Москве-реке,
при стечении толп посадских, торговых гостей, ратников и бояр, перед лицом
самого  великого  князя,  отплачивал  туркам-мусульманам,  захватившим его
родину. Жалкая, ежели подумать, отплата, но и все-таки...
     Надежда на крещение Золотой Орды в  православную веру доселе не гасла
на Руси.  Постельничим были даны имена святых мучеников,  трех отроков,  в
пещи  не  сожженных:  Ананьи,  Азарии  и  Мисаила,  -  и  все  было  очень
торжественно,  очень!  Золото риз духовенства,  берег,  усыпанный народом,
бояре  в  дорогом  платье,  ратные  на  конях,  князь  Василий,  коему  на
возвышении поставили  золоченое  креслице.  И  хор,  и  освящение реки,  и
купание...  Малость  ошалевшие татарины отфыркивались,  кося  по  сторонам
черными глазами, получив по золоченому нательному кресту, неуклюже влезали
в дареные русские порты.  А хор пел,  и подпевали многие из народа.  Очень
было торжественно и красиво!
     Как  раз,  днями,  отпустили назад  послов  Великого  Нова  Города  с
Киприановым послом,  греком  Дмитроком.  (Новгородцы согласились "подрать"
клятую  грамоту,  а  послу  на  подъезд выдали "полчетверта ста  рублев" и
великому князю обещали черный бор по волости.)
     В  Новый  Город  отправлялось посольство во  главе  с  самим  Федором
Андреичем Кошкою, Иваном Удой и Селиваном. Такого посольства удостаивались
лишь  государи соседних земель,  и  то  не  все,  и  казалось,  мир  будет
закреплен...  Казалось,  пока сам Киприан не прибыл в  Новгород и вновь не
получил от  упрямого города  причитающихся ему  судебных церковных пошлин.
Впрочем,  и  великий князь не  спешил возвращать республике захваченные им
новгородские пригороды.
     И все-таки,  во всяком случае пока, был заключен мир. Вновь двинулись
по   дорогам  купеческие  обозы,   зашумел  по-старому  великий  торг   на
Москве-реке, а каменных дел мастера, кузнецы и изографы-иконописцы спешили
завершить  возводимую  в   Кремнике  княгиней  Евдокией  каменную  церковь
Рождества  Богородицы,  поставленную на  месте  малой  и  ветхой  рубленой
церковки Воскресения Лазарева (от нее в новом храме был оставлен придел во
имя Воскресения Лазаря).
     Церковь  освящали  первого  февраля.  Как  раз  завернули крещенские,
небывалые доселе,  морозы,  продержавшиеся почти до апреля, в храме стояла
морозная  мга,  паникадила,  священные  сосуды,  пелены,  все  многоценное
узорочье,  коим  вдова  великого  князя  Дмитрия  повелела  украсить новую
церковь,  были  в  морозном инее,  лики  святых икон гляделись как  сквозь
туман. Евдокия стояла в соболином опашне, грея руки в бобровой, украшенной
жемчугом  муфте,  замотанная  в  пушистый  пуховой  плат,  изредка,  отай,
постукивая чеботами нога  о  ногу.  Вокруг  пламени свечей плыли  радужные
кольца,  из уст духовных, что правили службу, вместе со словами вырывались
облака пара,  и  все-таки  торжество вершилось,  и  церковь была полна,  и
освящал  храм  сам  Киприан,  и  посадские,  проходя площадью,  оглядывали
придирчиво новое каменное строение и  толковали,  соглашаясь,  что  Москва
хорошеет и скоро, де, не станет уступать даже Владимиру!

     Пережив  зимние  холода,   закопав  трупы   странников,   погибших  в
декабре-январе  на   дорогах  (найденные  уже  по  весне  расклеванными  и
объеденными волками),  московляне начинали  хлопотливо готовиться к  новой
страде,  чинили упряжь,  сохи и бороны,  насаживали косы (нынче уже многие
отказывались от горбуш,  предпочитая косить стоя,  а не в наклонку),  а по
дорогам  страны  вновь  поскакали  княжеские  гонцы  с  наказами  воеводам
окраинных городов.  Софья  вновь  писала  родителю,  получивши послание  с
поминками из  Литвы.  Дмитрий Александрович Всеволож доносил из  Нижнего о
тамошних делах. Из Орды доходили противоречивые и смутные вести о тамошних
спорах  Тохтамыша с  Железным Хромцом,  Тимуром.  Новгородцы,  не  успевши
замириться с  Москвой,  рассорились со своим "младшим братом" и ходили под
Псков ратью, но были отбиты с большим уроном. На Москве затеяли копать ров
от  Кучкова  поля  до  Москвы-реки,  порушили  множество  посадских хором,
наделали разору и ничего так и не свершили. Словом, жизнь продолжалась.
     Намечался,  вскоре  и  состоявшийся,  брак  Марьи  Дмитревны,  сестры
великого князя Василия, с литовским князем Семеном Ольгердовичем Лугвенем.
     Родству  с  литовским  княжеским  домом  на  Москве  придавали важное
государственное значение.  Перед  самою  Пасхою  Василий впрямую говорил с
сестрой Машей,  согласна ли  она пойти за князя Семена?  И  Маша,  опуская
голову, смахнув непрошеную слезу с долгих ресниц, несмело кивнула головой.
Василий глядел, прихмурясь:
     - Коли не люб, не неволю!
     - Што ты!  -  Сестра кинулась ему на шею,  прошептала в самое ухо:  -
Боязно...  Чужая земля...  А  князя Лугвеня я  помню,  приезжал на Москву!
Хороший он...
     Василий сам вытер сестре тафтяным платом слезы и нос:
     - Ну,  дак не плачь!  Лугвень сватов шлет, а я не ведал, што и баять.
Неволить тебя не хочу!
     Сестра,  не снимая рук с его плеч, улыбнулась солнечно. Какая девка в
поре не хочет замуж!  И на злую свекровь идут, и на болящего свекра, коего
переворачивать надобно ежеден.  А тут - княжеский двор, прислуги, поди, не
менее,  чем на Москве,  да и свекор со свекровой уже в могиле давно,  сама
себе будет госпожа!
     А  теперь  уже,   на  июнь  месяц,  и  свадьбу  назначили,  и  дарами
поменялись. Все шло, как говорится, ладом.

     Лето, после суровой зимы, настало доброе. Дружно взошли хлеба, хоть и
пришлось кое-где перепахивать и  пересеивать ярицей вымерзшие на  взлобках
озимые.  В  срок пали дожди,  хорошо отроилась пчела.  Неволею Иван вникал
теперь во  все  эти  мало интересовавшие его  доселе,  но  кровно надобные
Лутоне  дела,  отмечая с  удивлением,  что  не  только косы-стойки,  но  и
ставленные  ульи-колоды,   заместо   древних   бортных   ухожеев,   сильно
распространяются  по   ближним   волостям,   и   даже   о   трехполье,   с
последовательною сменою злаков,  начали толковать все  более.  Мать  и  то
порешила на  боярской запашке  в  Островом ввести  трехполье вместо  того,
чтобы сеять кажен год хлеб по  хлебу.  На  то,  чтобы заново выжигать лес,
забрасывая старые пахотные поля, уже не оставалось места: густо прибавляло
народу в московском княжестве!
     Одно  продолжало тревожить князя  Василия после  замирения с  Великим
Новгородом - суздальские дела.
     Василий все  круче  и  круче  вникал  в  дела  правления.  Все  более
становился великим князем всей  русской земли.  К  тому толкал и  Киприан,
паки  озабоченный судьбою церкви  после  крушения Болгарского царства,  за
которым проглядывалась уже  и  скорая  гибель  Византии,  ныне  осажденной
султаном Баязетом.  А тогда -  с кем останет он и на кого сможет опереться
православная церковь, ежели и в Литве возобладают католики? На возвращение
Витовта в лоно православия надежды,  конечно, еще теплились, но... Слишком
ведая тамошние дела,  Киприан не был склонен тешить себя излишне радужными
надеждами!  И оставалась единая Русь.  Единая, скажем точнее, Владимирская
Русь.  И единый великий князь московский, способный защитить и отстоять от
гибельного поругания православную церковь!  Так  что вовсе не  безразличен
Киприану был молодой князь Василий с  его далеко идущими замыслами.  Да  и
дума государева,  те самые бояре,  что при нынешнем раскладе имели право и
власть родниться с княжескими домами той же Твери,  Ярославля, Ростова, не
склонны были  ограничивать или  удерживать князя своего в  его  намереньях
наложить лапу на оба Новгорода.
     С Новгородом Великим, однако, на этот раз не получилось. Мир был зело
непрочен,  княжеские данщики не ушли ни из Волока Ламского,  ни из Торжка,
но и прямых военных действий не творилось ни с той, ни с другой стороны. А
посему...
     Василий переменил отцову поваду сиднем сидеть в  тесном покое княжом.
Расхаживал,  сделав своею,  по  верхней палате,  где  собирались избранные
думцы отцовы. Расхаживал, веля никого не пускать к нему в этот час.
     Соня,   прежняя  сероглазая  красавица,   а  теперь  почти  королева,
соперничающая с далекой Ядвигой... Не ради нее ли и часозвон на Фроловской
башне повелел учредить?  Мастер был приглашен иноземный,  фрязин,  великий
хитрец  по  часовому устроению.  Предлагал князю  фигуры  устроить,  чтобы
двигались,  да князь,  по совету бояр,  отвергся того,  Зазорно показалось
творить на немецкий лад,  да и, с русскими-то зимами да вьюгами, оледенеет
весь тот прехитрый механизм!  Нет уж, пусть будут часы как часы, а к ним -
колокольный бой на каждый час, дабы издали знатье было, какое нынче время.
Бой  тот  помогали  иноземцу сооружать свои,  русичи.  Получилось складно.
Теперь где хошь на Москве мочно по числу ударов сосчитать,  который час...
Соня  и  русский распашной сарафан ухитряется носить на  иноземный лад,  и
рогатую  кику  себе,  как  словно  у  немецких  да  польских тамошних дам,
измыслила переделать. А ему? Замок сооружать на Москве? А опосле не знать,
как и натопить те фряжские палаты да залы!  Нет,  Сонюшка,  придет тебе на
русский салтык переходить! Не в той земле не в том краю живешь, да и бояре
тебя, не ровен час, понимать перестанут!
     Василий уже начинал чувствовать вкус власти.  По молодости не понимал
иногда,  что иной какой безлепицы не  содеют и  по  его приказу.  Покойный
Данило Феофаныч так  точно и  поступал.  Честь княжью берег,  а  не  давал
сотворять какой неподоби.  "И мне,  высшему властителю,  надобна узда?!" -
удивленно вопросил себя Василий,  вспомнив покойного Данилу. "И еще какая!
- честно ответил сам себе.  -  У  отца был владыка Алексий,  был Сергий из
Радонежа...  Что ж,  а у меня -  Киприан!  И бояр толковых хватает: тот же
Кошка, да у него и сын растет дельный, и Всеволожи... Да мало ли! И помимо
ненавистного Федьки Свибла хватает советчиков!"
     ...И все то даром, ежели он сам не решит, что ему деять с суздальским
княжеством и, паки того, с князьями, с дядьями своими: Василием Кирдяпою и
Семеном!  Прихвостень ордынский!  И все то возникает теперь! Теперь, когда
шестого мая,  почитай,  почти  месяц  тому  назад,  умер  в  Суздале Борис
Костянтиныч,  последний,  с кем он,  Василий, должен был считаться, даже и
сажая его в  железа!  Но не с  братьями матери,  предателями,  подарившими
Москву Тохтамышу!  Пущай они и  дядья ему,  пущай,  по  лествичному счету,
имеют...  имели...  право  на  Владимирский  престол...  Покойный  Дмитрий
Костянтиныч отрекся от тех прав на великий стол и  за себя,  и  за них!  И
Борис Костянтиныч, последний из материных дядьев, умер нынче! И плевал он,
Василий,  на то, о чем толкуют теперь в Нижнем Новгороде! Пущай толкуют! В
городе сидит наместником великого князя Владимирского Дмитрий Всеволож,  и
пущай сидит!  Грабит? Мытные сборы, лодейное и весчее доставляет на Москву
исправно!  И татарскую дань,  и пятно конское...  Берет то,  что дадено по
закону,  не более!  Это все Акинфичи никак покоя себе не найдут! Белоозеро
новгородским воеводам сдали,  почитай,  без  бою,  вояки сраные!  Свою  же
волость,  Ергу,  от  погрома не уберегли!  А  дядьев-предателей надобно из
Нижнего отослать куда подале,  в  Городец,  али в  Суздаль,  али вообще на
Устюг...  Оттоль уже никуда не денутся!  И Тохтамыш не зазрит,  не до того
ему теперь!  Да и... На Кондурчу, к бою, Кирдяпа не поспел? Не поспел! Дак
вот пущай татары и помыслят, чью руку держит отай Василий Дмитрич Кирдяпа,
старший сын покойного Дмитрия Костянтиныча Суздальского!  Сидевший так же,
как и  он,  Василий,  в  нятье в Орде!  Пущай помыслят!  Авось и не станут
вызволять князя из далекого Устюга!
     Скрипнула  дверь.   В   горницу  просунулся  Иван  Дмитрич  Всеволож,
красавец,  при взгляде на  коего Василию почему-то  каждый раз вспоминался
Краков и заносчивые польские паны в их жупанах и кунтушах...
     - Плохие вести, князь!
     - Што там?
     - Отец со скорым гонцом грамоту прислал...
     Боярин помедлил,  и Василий,  уже почти догадывая, о чем сказ, гневно
шагнул ему встречь.
     - Василий Кирдяпа с Семеном из Нижнего бежали в Орду!
     Горница, лицо Ивана Всеволожа - все потекло, понеслось, заструилось в
волнах охватившего Василия бешенства.
     - Мерзавцы! Упустили! Догнать!
     - Послано уже! - не отступая и не страшась, возразил Иван Всеволож. -
А токмо...  -  Он вновь помедлил, внимательно глядя в побелевшие от ярости
глаза молодого Великого князя. - А токмо боярина Федора Свибла упреждали о
том допрежь...  Не внял!  С того у родителя и силы ратной недостало! А так
бы  разом мочно было и  задержать...  Еще как вести дошли о  смерти Бориса
Кстиныча!  По лествичному праву,  они ить теперь наследники и  Нижнему,  и
Суздалю с Городцом. Сыну Бориса Кстиныча...
     - Грамоту дай сюда!  -  перебил Василий.  -  Бояр!  Кто есть! Ратных!
Догнать беспременно!  Воротить!  Они в Орде невесть што и наворотят, а нам
опять с татарами ратитьце!
     А в дальнем уголке сознания, где-то, как в запечье, сверчок: неужто и
тут,  и с Нижним,  как с Новгородом Великим, не выйдет ничего? Какой же он
Великий князь после того!  Софье и  то в глаза поглядеть будет соромно!  А
все Свибл виноват,  все Свибловы пакости! Грамота дадена на Нижний мне, да
что с того! Ханскими грамотами нынче можно Муравский шлях мостить!
     Дружину сбивали наспех,  из тех,  кто случился в княжом терему.  Иван
Федоров не  успел даже проскакать до  дому,  предупредить мать об отъезде.
Торопливо заглатывая какую-то снедь,  выводили,  седлали и торочили коней.
Уже через час передовая сторожа мчалась, протопотав по наплавному мосту, в
заречье,  исчезая в  неоглядных лугах,  по дороге на Коломну.  Суздальских
князей велено было похватать и поковать в железа,  хотя бы за Сурою.  Иная
большая рать шла в сугон за передовою сторожей.
     Скакали не  останавливаясь,  на  подставах меняя лошадей.  Кто  и  не
выдерживал,  падал с коня. Хрипящих полуживых кметей без жалости оставляли
на дороге -  опосле подберут!  И все-таки надежды перенять суздальцев было
мало:  три дня потеряли на пересылках с  нижегородским наместником,  да за
Рязанью ждали запаздывающих слухачей из Нижнего.
     Ночью спали вполглаза,  не спали,  дремали скорей, через два часа уже
подымали качающихся ратных в седла. Иван, соскочивши с седла, провел рукою
по потемнелой конской шее.  Конь был мокр, и неясно было даже: доскачет ли
до очередной подставы? Тем паче, подставы тут были уже не свои, а великого
князя рязанского,  а дальше пойдут татарские ямы,  где без серебра и вовсе
не  добудешь коней.  Молодой  ратник,  дотянувший досюда,  тоже  сползши с
седла,  хватал воздух ртом,  как галчонок. Истекающий смолою бор молчаливо
стоял окрест.  Кони, освобожденные от железа удил, умученно хватали зубами
клочья травы. Тут уже острова леса чередовались с лугами, и стояла тишина,
гулкая,  сторожкая тишина ничьей земли, где и купцы-то, едучи, сбивались в
великие караваны, дабы оберечь себя от татей да диких татар, бродников ли,
- кого только нет здесь, на неясном рубеже русских земель и Дикого поля!
     - Не можешь скакать,  вертай к дому!  - предложил Иван. - Назади наша
рать, подберут!
     Воин потряс головой:  не хочу,  мол!  И  сил уже нет,  а  гордость не
дозволяет отстать от  полка!  Иван  уже  безразлично кивнул ратнику,  вдел
железо в губы коню,  полез в седло.  Ежели и догоним,  как будем ратитьце?
Догнать!
     Глухо  гудела от  топота копыт  дорога.  Чей-то  конь,  попав ногой в
сусличью нору,  рухнул.  Всадник  стремглав перелетел через  голову  коня,
тяжело шмякнувшись оземь.  Не  остановили,  не  помогли подняться на ноги,
лишь задние,  отворачивая голову от клубящейся пыли,  скользом взглядывали
на  неудачника,  что,  хромая,  шел к  своей сломавшей ногу лошади,  на ее
обреченное призывное ржанье,  намеривая перерезать горло коню и,  облегчив
торока поводной лошади, скакать вослед уходящей за окоем рати.
     Раз  пять  теряли  и  вновь  находили след  суздальских беглецов.  По
остаткам костров,  по вытоптанной земле виделось,  что у Кирдяпы с Семеном
немалая дружина с собою.  Пришлось подождать своих,  не то и самим в полон
угодить было  бы  мочно,  по  пословице:  пошли  по  шерсть,  а  вернулись
стриженые.  И  Иван Федоров втайне радовался,  что не  он  воеводою этого,
почти безнадежного преследованья.
     Черные, спавшие с лиц, на изможденных конях, выбрались они к Волге, и
только  затем,  чтобы  обозреть  догоравшие костры  суздальцев,  брошенную
изорванную упряжь,  остатки  шатров  и  иного  незанадобившегося добра  да
обезножевших одров,  что разбрелись теперь, хромая, вдоль берега, опасливо
взглядывая  на  новых  всадников,   что,  толпясь,  смотрели  с  угора  на
отбегавшие, в дали дальней, смоленые челны, явно заготовленные заранее. И,
с  сердитым  ропотом  на  осрамившихся воевод,  не  поспевших всего-то  на
несколько  часов,   нарастало,  ширилось  тайное  облегчение.  Теперь  уже
казалось,  что и  лишнего дня этой сумасшедшей гоньбы не  выдержали бы  ни
кони,  ни люди...  И  только одно долило и кметей,  и воевод:  как,  после
позорного многодневного пути  домой,  глянуть в  очи  великому князю,  как
сказать, что не выполнили службы и не поймали ворогов его, ушедших в Орду?
     Василий,  впрочем, встретил злую весть относительно спокойно. В Сарай
уже ускакал Федор Кошка с сыном,  с дарами и поминками, заверивши великого
князя,  что сделает все возможное, дабы сохранить Нижний за Москвой, и что
заранее уверен в успехе.
     - Дарами пересилим! Да и не до того ему, княже!

     Иные дела отвлекли.  Надвинулась наконец свадьба сестры.  Справили ее
Петровками,  четырнадцатого июня,  невзирая на пост. Василий впрочем, дабы
не  грешить самому,  сразу  после торжеств,  проводивши сестру с  мужем до
границ княжества, отправился объезжать волости, всюду выслушивая одно и то
же:  жалобы на Литву и  опасения Витовтовых набегов.  Иные,  говоря о том,
отводили глаза, и Василий понимал их: ему не верили, опасаясь, что женатый
на дочери Витовта князь будет теперь мирволить захватам литовского тестя.
     Он  возвращался в  Москву (о  неудаче с  суздальцами ему уже донесли)
ясным летним днем начинающегося покоса. В лугах громоздились кучи голубого
свежего сена,  ходили рядами,  извилистой цепью,  бабы с граблями, мужики,
покрикивая,  вершили стога. До дороги, до покрытых пылью и потом княжеских
всадников доносились звонкие песни из полей, и в небе, над древнею и вечно
молодою  землею  таяли   в   голубом  мареве  призрачные  облачные  башни,
растворяясь в жарком сиянии солнечных лучей.  Ехали приотпустивши поводья,
и  на многих лицах было:  слезть бы с  коня,  добраться до косы да рогатых
тройней,  которыми сейчас вон  тот  мужик  с  парнем,  в  очередь,  подают
душистые копны сухого сена  на  стог!  И  князь ехал задумчив,  гадая:  не
предстоят ли ему скорые споры с  тестем?  О том же Новгороде,  или Пскове,
или Северских землях,  Смоленских ли,  и  как будет вести себя тогда Соня,
его любовь, его печаль?
     Он  представил себе  Соню  в  супружеской постели  и  тряхнул кудрями
непокрытой головы, отгоняя грешное видение.
     Витовт пока еще не подступал с войском к русскому рубежу, хватало дел
с  немцами!  А  подступит?  Думать  не  хотелось!  Чертили воздух длинными
крылами стрижи.  Жаворонок висел где-то там, в разбавленной молоком синеве
неба,  невидимый летний  певец.  Разноцветные потыкухи  донимали коней,  и
начищенное железо ратной охраны сверкало так, что слепило глаза.
     Второго июля  у  Владимира Андреича родился сын  Василий,  и  великий
князь, три дня как воротившийся из пути, с супругою были на крестинах. Они
сидели  "как  два  голубка",  по  выражению  одной  из  боярынь,  тихие  и
умиротворенные,  поминутно взглядывая друг на друга.  Софья встретила мужа
на этот раз безо всякой игры и поддразниваний.  Оставшись наедине,  молча,
жадно приникла к его устам,  потом,  побросавши одежду, ласкала его так же
молча,  неистово.  Даже  заплакала под  конец от  сладкой муки,  а  потом,
раскрывши  смеженные  очи,   строго  поглядев  в  близкие  глаза  Василия,
высказала глухо и твердо:
     - Забеременею нынче! Сына тебе рожу!
     И  теперь,  взглядывая  на  Владимирова крепкого  малыша,  оба  молча
переглядывались,  и  Соня,  едва  заметно  улыбаясь краем  губ,  чуть-чуть
склоняла украшенную жемчугами голову: да, сына! Такого же, вот! И Василий,
склоняя голову в ответ,  верил:  будет сын,  наследник,  продолжатель рода
великих князей владимирских!  И  для  него  должен он,  Василий,  оставить
княжество окрепшим и осильневшим, и пусть Кирдяпа с Семеном не надеются ни
на что! Нижнего он им не отдаст!




     Федор,  кутаясь в шерстяной многоцветный плат, вывезенный из Византии
(его знобило, и потому в покоях архиепископского дворца казалось холодно),
опустил  глаза,  дочитывая  многословные пояснения  Максима  Исповедника к
трактату божественного Дионисия Ареопагита, современника первых апостолов.
Между  тем  и  другим  пролегли  шесть  веков  истории,   шесть  столетий,
наполненных войнами и крушениями государств. Рухнула римская империя, ушли
в  сумрак  прошлого мраморные античные боги,  в  далекой  Аравийской земле
возник Ислам...
     Уже  возведена  божественная  София  и  несокрушимые  стены  Феодосия
Великого.  Уже победила та вера, бытию которой подарили жизни свои сотни и
тысячи подвижников,  бесстрашно шедших на муки и  смерть:  мужи в расцвете
лет, убеленные сединами старцы, нежные девушки, жены и даже дети. "А когда
говорят "жизнь" или "свет",  в  том смысле,  в каком они созерцаются среди
рожденных,  то высказываются,  говорит он,  о том,  что вне Ее, то есть за
пределами божественной природы,  значит,  говорят о  творениях,  благодаря
которым мы  постигаем Давшего им  существование.  Сказать же  благодаря им
что-либо положительное о Его природе мы не можем..."
     Можно ли, даже опираясь на толкования Максима Исповедника, разъяснить
это простецам? Воспринимающим Всевышнего как доброго дедушку, восседающего
на облаке и подающего им блага земные!
     "...Да не смутит тебя эта глава, - писал далее Максим Исповедник. - И
да не подумаешь ты,  что богохульствует этот божественный муж.  Его цель -
показать, что Бог не есть что-то сущее, но выше сущего.
     ...Но ничто из сущего не знает Бога таким,  каков Он есть:  имеется в
виду его немыслимая и сверхсущественная сущность...  И Троицу мы не ведаем
такой,  какова Она есть. Мы знаем человеческую природу, ибо мы - люди. Что
же  представляет собой образ существования Пречистой Троицы,  мы не знаем,
ибо происходим не от Ее существа".
     Федор отложил в  сторону рассуждения Максима Исповедника и задумался.
"Ничего ведь нет,  что было бы не из Него". Пото и "сумрак божественного",
по речению Дионисия, за которым - века и века, Плотин и Платон, Аристотель
и Пифагор,  похороненные тайны древних мистерий, софисты и стоики, и все -
к той страшной черте,  за которой, отринув все прежние заблуждения, явился
в  выжженной солнцем Палестине Спаситель,  Логос,  воплощенное Слово новой
истины...
     Он  захлопнул книгу,  рассеянно застегивая медные  застежки,  что  не
давали коробиться листам пергамена.  В  конце  концов,  он  знал  все  это
наизусть.  И,  кажется,  понимал,  почему  покойный  дядя  Сергий,  многое
понимавший именно озарением,  всю  жизнь мыслил о  ней,  о  Святой Троице.
Мыслил,  работая топором и мотыгой, мыслил в трудах и молитвах, размышлял,
наставляя  князей  и  устраивая обитель  на  Маковце,  ныне  разросшуюся и
полюдневшую...
     Никон,  поставленный самим Сергием, был деловит, успешен, затеивает в
грядущем строить каменный храм во  имя Троицы.  Пока же  принимает даренья
селами и землей.  Возвел рубленые палаты для келий братии, поставил анбары
и житницу, выстроил колокольню опричь старой звонницы Сергиевой. В обители
пишут  иконы,   переписывают  книги,   нынче  даже   начали  переводить  с
греческого...
     Несомненно,  православие не  перестанет жить,  и  заветы Спасителя не
исчезнут,  пока  православные монастыри  пребудут  хранителями мудрости  и
распространителями знаний. Пока в них продолжают процветать книжное дело и
философия,  живопись,  музыка  и  прочие  многоразличные  художества,  ибо
высокое парение духа, та мудрость простоты, высокий пример которой явлен в
его  обители  преподобным Сергием,  не  возможет сохраниться в  веках  без
крепкой  книжной  основы,   без  традиций,  закрепленных  на  пергамене  и
переходящих из века в  век,  как те же труды Дионисия Ареопагита,  Максима
Исповедника и  прочих отцов церкви,  о  коих мы  бы  не  знали ничего,  не
сохранись  в  веках  писанное  ими  слово  и  воспоминания  современников,
создавших Жития  этих  великих  мужей  прошлого.  Да,  в  Троицкой обители
книжное дело не меркнет,  не гаснут и иные художества,  и все же Никон ему
чужой.  Душа не лежит к нему!  Того, давнего, лесного и древнего, что было
на  Маковце при  Сергии и  что  порою и  ныне щемящей тоскою напоминает об
усопшем наставнике,  того при  Никоне становит все меньше и  меньше.  Быть
может, так и надобно, Господи! То, что было для немногих, стало теперь уже
для  всей  Владимирской земли,  а  когда-то  станет  и  для  всего  народа
русского. И все же! Негде теперь, склонясь к дорогой могиле, поплакать или
хоть погрустить,  найдя на темных бревнах старых келий следы топора самого
наставника,   помолчавши  с   близко  знавшими  его   старцами  Маковецкой
обители... Хорошо, что он успел написать парсуну, изображающую Сергия! Да,
все это бренно,  тленно, как и лист александрийской бумаги, потраченной им
тогда,  как и живая память,  что безостановочно уходит,  перетекая в сухие
строки харатий,  в вечность, в коей уже неразличимы зримые, смертные черты
усопшего мужа,  и  только ангельские хоры гремят в  вышине,  да блистающий
свет,  заря невечерняя той,  горней, величавой и неизменной, как вечность,
райской страны льет с  вышины,  прорываясь одинокими стрелами (как на горе
Фавор!) сюда, к нам, на грешную сумеречную землю.
     О  "сумраке божественного" простецам лучше  не  говорить.  Пусть  сие
ведают избранные! И несть в том греха, ежели каждый людин и в каждое время
свое будет представлять себе Господа согласно разумению своему!
     Все  исчезает,  но  это  только значит,  что надо все время творить и
спасать,  сохраняя зримую память прошлого.  Да  и  в  чем  ином  заключена
обязанность ученого мужа,  как не в сохранении традиций,  обрядов и памяти
прошедших  веков?  Памяти,  постоянно разрушаемой и  искажаемой отцом  лжи
дьяволом,  разрушителем сущего,  вечным  супротивником,  оставляющим после
себя пустыню немой пустоты?  Пустоты и тварной,  и духовной, ибо он - враг
творения, и поддавшиеся ему начинают творить похоти дьявола из века в век.
Да! Все исчезает, ветшает, уходит в ничто, явления и люди, плоть и дух, но
это токмо и  значит,  что надобно все время неустанно созидать и  спасать.
Созидать новые сокровища духа и спасать неложную память прошедших веков.
     Федор  пошевелился в  креслице,  плотнее запахнулся в  невесомый,  но
теплый греческий плат. Верно, такими же были те верхние одежды, что носили
Омировы греки в исчезающей дали веков...
     Те  давние и  уже полузабытые им  пытки,  принятые в  Кафе от Пимена,
нынче стали напоминать о  себе глухою болью в членах,  приступами головных
болей и  слабостью,  когда сердце как бы замирает в  груди и мреет в очах,
затягивая взор  серою мутью.  Давеча в  подобный миг  он  едва  не  упал в
соборе,  на  литургии.  Добро,  служки,  понявши  его  истому,  поддержали
падающего архиепископа своего.  Он  опомнился,  силою  воли  заставил себя
довести службу до конца.  Но в палаты владычные его уже вносили на руках и
долго не верили потом, что он переможет и выстанет.
     Только  что  прибегала  захлопотанная  и   трепещущая  настоятельница
основанного им  девичьего Рождественского монастыря.  И  они не  могли без
него!  Боялись смерти,  которой надобно не бояться,  а,  напротив, желать.
Древние мученики первых веков христианства шли  на  смерть не  дрогнув,  и
мать ободряла дочерей к подвигу мученичества!
     Инокини  учатся  вышивать  гладью  и  золотом,  сотворяя  многоценные
покровы и  одеяния церковные,  учатся грамоте и переписывают святые книги,
постигая на  Житиях  святых,  древле  прославленных,  величие  и  трудноту
христианской веры.  Пусть знают о том, что происходило двенадцать столетий
тому назад в далекой южной стране! В Сирии, Палестине, в выжженной солнцем
пустыне Синая,  в Фиваиде египетской, в Антиохии, Константинополе, Риме...
Пусть постигают величие прошлого,  деянья князей,  кесарей и  святых.  Без
того нет и веры!  Нужна,  надобна передача знаний,  и как знать, - исчезни
письменная речь,  много ли сохранит людская память о прошлом родимой земли
и  земель иных?  Книгами обретаем бессмертие свое!  И  труд инока в тесной
келье  не  более ли  священен,  чем  труд  пахаря и  воина,  чем  забота о
сиюминутном,  о злобе дня сего?  И сами знания рукомесленные, передаваемые
от отца к сыну,  от мастера к ученику, некрепки будут, ежели не закреплены
книжным письмом!  Сохранила бы  нам  зыбкая  устная  речь  глаголы Василия
Великого,   Иоанна  Златоуста,   Григория  Богослова,   того  же  Дионисия
Ареопагита и иных многих? Как жаль сокровищ, собранных Алексием и погибших
в пожаре на Москве в пору нашествия Тохтамышева! Книги не растут как дети,
что уже выросли и возмужали с той лихой поры!  Иного,  собранного владыкой
Алексием,  ныне не обрести и в Византии! Сумеет ли Киприан восстановить те
бесценные монастырские книжарни, вновь наполнить их мудростью древних, как
это  было  при  великом Алексии?  Сумеет ли  он,  более пекущийся о  своих
собственных трудах, чем о наследии столетий? Навряд!
     И  Федор вспоминает Афанасия,  что  семь лет  назад ушел с  немногими
учениками в  далекий Царьград,  купил себе келью в  Предтечевом монастыре,
перевел с греческого "Око церковное", но уже никогда не вернется на Русь!
     Федор задумчиво глядит в оконце,  затянутое почти прозрачною слюдой в
свинцовом рисунчатом переплете.  За окном - купола, звонницы и верхи башен
Ростова,  его  нынешней епархии,  а  когда-то  родины  родителей Сергия  и
Стефана. Догадывал ли дед, что его род, его кровь, так вот, в силе и славе
духовной, воротится на родину, в Ростов Великий? Что его внук будет сидеть
здесь  в  архиепископском звании  и  вспоминать священный греческий город,
пленивший на  всю  жизнь  Сергиева  ученика  Афанасия,  оставившего,  ради
далекой столицы православия, и монастырь, и игуменство свое!
     И  Федора охватывает тоска по Византии,  по ее каменному великолепию,
по  ее  шумным торжищам и  улицам,  заполненным разноязыкой толпой.  Сколь
удивительно  соединение  у  нынешних  греков  таланта,   знаний,  высокого
книжного дела и иконописного художества со спесью,  продажностью и мышиной
возней в  секретах патриархии!  Ветшающий дух  в  роскошной плоти  древних
мозаик,  храмов, величественных процессий и служб... И все-таки! Пройти по
Месе,  ощутить, обозревши с обрыва, древнюю Пропонтиду в мерцании туманных
далей, где синими видениями висят в аэре Мраморные острова, и теплый ветер
ласкает лицо, и пахнет морем... Морем и вечностью!
     Баязет,  осадивший ныне  древний град  Константина Равноапостольного,
его страшил.  Настырные турки уничтожат памятники веков,  разобьют статуи,
свергнут величавое изображение бронзового Юстиниана на коне,  с державою в
вытянутой длани,  обрушат статую Константина Великого, размечут ипподром с
его  вереницею  мраморных древних,  языческих еще,  героев,  вперемежку со
святыми  праведниками,  что  непрерывною чередою  опоясывают продолговатое
ристалище,  по которому когда-то бешено неслись колесницы,  и  сотни тысяч
греков,   "охлос"  великого  города,  бурными  рукоплесканиями  и  кликами
приветствовали  победителя...   Не   будет  больше  торжественных  выходов
императора,  пышных служб в Софии. Юстиниан мыслил содеять в храме полы из
золотых плит.  Его уговорили не делать этого. Плит уже теперь не было бы и
в помине. Нищающая Византия потратила бы это золото на суетные нужды двора
или церкви, а не то - доживи тот пол до крестоносного разорения города - и
жадные фряги  выломали бы  его  весь.  И  еще  бы  дрались над  истертыми,
потерявшими блеск плитами...  Иные  из  них  выковыривали древние мозаики,
мысля,  что  литая смальта стен  на  деле  состоит из  кусочков настоящего
золота...  Как бесполезны и тупы всякое разрушение,  татьба,  разоры!  Как
мало  дают они  победителям и  как  обедняют бытие!  Куда исчезают древние
сосуды и  чаши,  похищенные из  храмов,  на  что  идут  камни стен некогда
величавых сооружений древности?  Много  ли  корысти  получают  святотатцы,
сжигая  древние резные изображения святых и  иконы  из  разоряемых храмов?
Мгновенную усладу победителя,  и не более! И куда ушли сокровища языческой
античной старины? Где доспехи Ахилла, где статуи греческих богов и римских
императоров,  отлитые из бронзы и золота?  Где диадемы и перстни, наборные
пояса,  украшенные самоцветами,  и прочая,  о чем писал и пел божественный
Омир  в  сказаниях  о  гибели  Трои?   Грешно  сожалеть  о  тех  языческих
сокровищах,  о погибших книгах язычников, но без тех книг, без папирусов и
свитков пергамена,  как узнали бы мы сейчас о временах,  утонувших во мгле
протекших столетий?  И  как и что узнают о нас самих потомки,  ежели мы не
оставим после себя начертанных письмен,  рукописании, запечатлевающих нашу
судьбу,  подобных тем  древним  Житиям  старцев  Синайских или  египетских
подвижников,  прах  коих  истлел и  занесен песками пустыни?  Разве не  из
трудов Амартола,  Малалы и  Флавия токмо  и  может почерпнуть русич знание
истории  всемирной?   Лишь   бы   огонь  сгорающих  городов  не   коснулся
запечатленного летописцем,  не  разрушил,  не  истребил  медленной  работы
усердного  старца,  единые  свидетельства коего  и  останут  по  миновении
столетий потомкам, возжелавшим уведать о деяниях своих пращуров.
     Об  учителе надобно написать!  В  назидание грядущим по  нас,  ибо мы
уходим, уходит наш век, и мы вместе с ним.
     Он,  Федор,  не сможет этого содеять!  Слишком близок и слишком дорог
ему покойный "дядя Сережа". Иные многие воспоминания и не передашь бумаге!
Быть может,  Епифаний?  Или кто иной из Маковецкой братии?  Писать о  тех,
кого знал и  ведал живыми,  безмерно трудно.  Не  ведаешь,  о  чем надобно
молвить и  о  чем  умолчать.  Как поймут иное не  ведавшие великого старца
грядущие книгочии?  Как передать,  наконец, истинное величие его простоты?
Не  станешь ведь рассказывать о  том,  как  именно наставник шил  рубахи и
охабни, или тачал сапоги, или резал кленовую, липовую ли посуду, шепча про
себя слова молитв?  Шьют, режут и тачают обувь многие, так же точно сжимая
в  руке  резец и  долото,  иглу  или  сапожный нож,  но  немногие при  том
становятся святыми!
     Нет,  ему не написать о  наставнике!  Довольно того,  что он начертал
красками его образ!  Успел начертать...  Позже он  хотел изобразить Сергия
красками уже на дереве,  но что-то удержало.  Не имел права до канонизации
изображать учителя святым,  а иначе не мыслилось.  Парсуны, как у латинян,
пока еще не писали на Руси.
     Федор  смежает очи,  и  одинокая нежданная слеза  скатывается по  его
впалой  щеке,  исчезая в  завитках поседевшей бороды.  Жить  ему  остается
недолго,  очень недолго, и он сам, не обманываясь, знает об этом. И когда,
в  исходе ноября,  наступает неизбежный конец,  Федор успевает приготовить
себя к нему, собороваться и причаститься.
     На улице,  за окнами,  снег,  метет метель,  а  он угадывает в свисте
метели идущий от  Пропонтиды соленый ветер и  улыбается ему,  очи  смежив.
Земной путь пройден,  и долг, начертанный ему Господом, исполнен, худо ли,
хорошо.  Вокруг ложа  сидят  верные прислужники,  последователи,  ученики.
Игуменья Рождественского монастыря с тремя инокинями тоже тут. А он сейчас
вспоминает Маковецкую обитель,  такую,  какой  она  была  в  прежние годы,
затерянная в лесах,  едва заметная,  и наставник его,  родной дядя Сережа,
Сергий Радонежский, был еще молод и крепок, и так сладко было ему, Федору,
быть рядом с ним! Останься он на Маковце, был бы сейчас на месте Никона...
Нет,  не  та  судьба  была  суждена ему!  И  все,  совершившееся в  жизни,
совершилось по воле Создателя,  который мудрее и превыше всего и,  вместе,
начало  всему.  Иного,  сказанного еще  Дионисием  Ареопагитом в  глубокой
древности, не скажет никто и в грядущих неведомых веках.
     Много ли он,  Федор,  содеял в своей жизни?  Все ли должное совершил?
Аще чего и не возмог, да возмогут грядущие вослед! Жизнь не остановит свой
бег с  его успением.  Жизнь не  кончается никогда!  И  за  то тоже надобно
благодарить Господа!
     Умер архиепископ Федор 28 числа ноября месяца 1394 года и похоронен у
себя, в Ростове. "Положен бысть в соборней церкви святыя Богородицы".




     Обещанный  Софьей  сын  родился  тридцатого марта.  Младенца  назвали
Георгием. Софья лежала на подушках усталая и счастливая, с голубыми тенями
в  подглазьях -  роды  были трудные.  Василий держал в  ладонях ее  потные
исхудалые руки и готов был все сделать,  на все согласить ради нее, даже и
на  эту  клятую грамоту Витовтову был  почти согласен,  по  которой тесть,
через Соню,  предлагал ему  заключить ряд,  направленный по  сути  противу
рязанского князя Олега,  да и против смоленских князей, коих, согласись он
на Витовтовы предложения, Москва бросала бы на сьеденье Литве.
     Зимой Витовт совершил очередной набег на Рязань.  Пограбили волости и
ушли.
     Олег просил о помощи согласно старым перемирным грамотам, заключенным
еще  покойным батюшкою (быти  заедино противу татарина альбо  литвина),  и
Василий, не очень тогда расположенный помогать Олегу, собирал думу.
     Князя  Олега  не  любили на  Москве.  Всем  помнилось взятие Лопасни,
недавний погром Коломны,  а гибельного боя под Переяславлем-Рязанским даже
добродушный  Владимир  Андреич  простить  Олегу  не  мог.  Вновь  и  вновь
повторяли нелепую басню о якобы указанных Тохтамышу бродах на Оке,  словно
бы  любой татарин,  гоняющий косяки коней на  продажу,  не ведал всех этих
бродов лучше всякого русского князя! (И будут повторять ту нелепость шесть
столетий подряд и  еще  неведомо сколь,  не  беря в  толк никакие разумные
доводы.)  Человек любит другого за  то доброе,  что сам совершил для этого
человека.  (Великий Тимур,  когда-то облагодетельствовавший Тохтамыша,  по
слухам, перед самою смертью мыслил, сменяя гнев на милость, вновь посадить
неверного хана на ордынский престол.)
     Не любили Олега.  И что могла решить дума?!  Акинфичи все были против
него,  Всеволожи тоже, Кобылины устранились, за помощь был едва ли не один
Иван Мороз.  Дума,  поспорив и погадав,  высказалась за то,  чтобы рать не
посылать, решить дело миром. На деле это означало, что Олега оставляют без
помощи,  один  на  один  с  Витовтом.  Но  не  было  уже  в  живых  Сергия
Радонежского,   заключавшего  ряд  с  рязанским  князем,  не  было  и  его
племянника,  Федора,  не было уже и  самого князя Дмитрия.  Вновь возникли
нелепые слухи об  "измене" Олега:  рязанские черноземы не  одним Акинфичам
мешали спать спокойно.  Так ли,  сяк ли,  а решили не помогать.  И...  Мог
Василий поиначить боярский приговор, мог! Но вмешалась Софья.
     И  вот теперь,  когда он  готов на колени стать и  целовать ее потные
пальцы,  когда она  наконец наградила его  наследником,  Соня,  только что
отнявшая малыша от голубой раздавшейся груди (начинала кормить сама, потом
уж передавала младеня кормилицам),  говорит вновь о  дружбе с Витовтом,  о
том,  что  надобно помочь тестю,  что  его утесняют и  немецкие рыцари,  и
Ягайло,  что рыцари отравили ее  братьев,  обоих Витовтовых сыновей (о чем
думал  тесть,  когда  жег  рыцарские замки,  не  вызволив прежде детей  из
затвора!),  что  он  несчастен,  что  ему  не  на  кого  опереться,  кроме
Василия...
     Литва,  невзирая на все свары и ссоры, росла как опара, вылезающая из
квашни,  уже  к  самым  ближним  рубежам  Владимирской  земли  подбираясь,
проглатывая Северские княжества одно за  другим,  нависая над Новгородом и
Псковом. Не видя Соню, Василий понимал все это, но тут, у постели любимой,
глядя  в  ее  огромные после  пережитого страдания глаза,  вновь перестает
понимать что-либо.  Он зарывается лицом в  подушки,  не хочет думать,  она
перебирает пальчиками его  кудри  и  говорит,  говорит...  И  хорошо,  что
Василий сейчас  не  видит  ее  лица,  победно торжествующего,  несмотря на
слабость и пережитую муку.
     - Погоди, - шепчет, - потерпи еще немного!
     Терпеть надобно всяко:  Пасха нынче одиннадцатого апреля,  а  Великим
Постом и без того не грешат!  Да и сразу-то после родов...  Но Соня шепчет
так,  словно все можно, и можно немедленно, и только любовь предлагает ему
искус ожидания.  И он не выдерживает,  срывает одеяло, как безумный целует
ее ноги,  тоже исхудалые и потные,  а она все гладит его по волосам, почти
не сопротивляясь, и только повторяет:
     - Пожди, пожди еще немного!
     Василий едва  опоминается,  дрожа.  Вновь закрывает ее  крытою шелком
оболчиной...
     Да,  да! Нет у него высокого каменного терема с круглящимися в вышине
ребристыми сводами,  нет рисунчатых стекол в окнах,  забранных слюдой. Нет
танцев с музыкою,  нет менестрелей,  нет рыцарских турниров,  многого нет!
Красота его  страны -  в  золоте церковных облачений,  в  пышных службах и
пасхальных процессиях,  да еще в  свадебных торжествах,  которые,  однако,
ведутся по тому же единому обряду, что в крестьянской, что в боярской, что
и  в  княжеской семье...  Всего того,  к  чему привыкла ты там,  у себя на
Западе, здесь нет, хотя в твоей Литве нету даже и того, что есть у нас. Но
Витовт хочет быть королем, Витовт хочет передолить Ягайлу... И вот главная
труднота: не хочет ли он и Русь забрать под себя?
     Так  или  иначе,  Олегу не  помогли.  Справили Пасху.  О  суздальских
князьях не  было пока ни вести,  ни навести.  Да и  Тохтамыш с  ратью,  по
слухам,  отправился куда-то за Куру,  в  Азербайджан,  в  Арран ли,  новым
походом на  Тимура,  и  можно было пока не  опасить себя возможною потерею
Нижнего.
     Киприан деятельно вникал в дела митрополии, восстанавливая порушенные
святыни и  угасшую было при Пимене работу владычных мастерских и книжарен,
предупредивши,  однако, Василия, что на тот год ладит направить стопы свои
в Киев,  и надолго,  дабы не дать католикам слишком укрепиться в Подолии и
Червонной Руси.
     Знатный иконописец Феофан Грек  был  уже  загодя перезван в  Москву и
готовился,  лишь  отдадут морозы  и  просохнут стены,  взяться за  роспись
церкви  Рождества Богородицы.  Уже  собралась иконописная дружина,  дюжина
учеников и подмастерьев во главе с самим Феофаном.  Четвертого июня церкву
начали подписывать,  и мать, Евдокия, долгими часами не вылезала оттудова,
радуясь  тому,  что  созданный  ею  храм  принимает  наконец  пристойный и
прилегши вид.

     Иван  Федоров,  сменяясь со  сторожи,  тоже  почасту забегал в  храм,
приветствовал мастера, и неоднократно видел совсем близко-поблизку великую
княгиню, вдову Дмитрия Иваныча, что стояла впереди прислужниц своих, кутая
плечи в  переливчатый летник,  и  глядела,  не отрываясь,  на то,  как под
кистью седобородого мастера возникают из  небытия такие же,  как  он  сам,
сухопарые и  длинноногие фигуры  святых воинов и  пророков.  Мастер иногда
оборачивался и  бросал слово-два,  но  чаще как бы  и  не замечал княгиню.
Иногда делал наставления ученикам,  иногда,  редко,  пускался,  не опуская
кисти,  в  философские умствования,  и тогда толпа глядельщиков и учеников
замирала,  раскрывши рты, слушала мастера, и сама Евдокия подходила ближе,
дабы  не  пропустить речей  мудрого грека,  зело  исхитренного не  токмо в
художестве, но и в науке книжной.
     Ивана Федорова грек признал,  вспомнил,  но  уже и  как бы  издалека.
Монашество,  принятый им постриг,  изменило мастера до неузнаваемости.  Он
словно бы перешел за некую незримую грань и уже оттудова, издалека, глядел
на мирян,  не перешедших за этот рубеж,  отделяющий духовное от плотского.
Лишь раз  рассеянно вспомнил о  Ваське,  покивал головой,  мысля о  чем-то
своем,  когда  Иван  начал  было  сказывать  об  ихней  ордынской встрече.
Выслушал,  да более и не спросил ничего.  То было земное,  суетное, теперь
уже не важное и неинтересное Феофану... Так, во всяком случае, понял Иван.
И  только  начиная  говорить  о  высоком,   изограф  на  время  оживлялся,
превращаясь вновь в того, прежнего, пламенного проповедника.
     Как-то, приблизившись, Иван Федоров нечаянно услышал слова, сказанные
мастером напарнику своему:
     - Все мы стоим уже у порога своего!  Я временами чую близость конца и
об   одном  мыслю  ныне:   достойно  завершить  свой  труд,   не  оставить
создаваемого на полдороге!
     - Да, - ответил тот, кивнувши головою. - Вечность грядет!
     Оба старых мастера стояли в стороне,  отдыхая, глядя на своих усердно
трудившихся подмастерьев, потом, не сказавши более ничего, пошли к работе.
     "Вечность грядет!"  -  повторил про себя Иван,  выбираясь из  храма и
поеживаясь,  -  в еще не прогретой вдосталь солнцем каменной хоромине было
знобко  и  неволею  пробирала дрожь,  -  и  слово  это,  "вечность",  тоже
заставляло, как от холода, вздергивать плечи. Весна была ветреной.
     Ветреные и солнечные дни стояли и в июне.  Загорелось,  как и доднесь
бывало чаще  всего,  Петровками.  Просушенные до  звона  бревенчатые клети
пламя охватывало разом. Горящие головни, пылающая дрань летели по воздуху.
Москвичи бестолково гнали скот,  теснились в улицах, прибавляя бестолочи и
суеты. Огонь шел кругом, огибая Кремник.
     Иван, прискакав на свое подворье, едва успел вывести скот и схоронить
добро.  Слава Богу, государыня-мать успела уложить что поценнее в укладки,
собрать лопоть и справу,  одеть детей и только дожидала сына, чтобы зарыть
сундук с добром.  Иное, по прежнему опыту, опустили в колодец. Яму с рожью
укрыли рогожами,  закидали землей.  Все делали торопливо,  но споро и  без
излишней суеты.  Холоп попался толковый,  и  девка,  взятая из  Острового,
быстро и с умом помогала матери.  Выезжали, когда уже все заволокло дымом.
Лошади кашляли,  корова никак не хотела идти, связанные овцы жалко блеяли,
дергаясь от летящих по воздуху искр и  треска пламени,  взмывавшего уже за
ближними клетями.  Устремили к  Москве-реке  едва  не  последними с  ихней
улицы.
     Першило в горле,  кони шли каким-то дурным плясом, привязанную корову
почти волокли по земи за рога,  холоп, осатанев, бил ее жердью по крестцу,
подгоняя упрямую  животину.  Все  ж  таки  вырвались из  пламени  и  дыма,
скатились к  берегу Неглинной (тут  уж  казало легче дышать!)  и  берегом,
объезжая пылающие хоромы,  ринули к большой московской воде, где табунился
народ,  где скотина стояла по брюхо в реке, вздрагивая от летящих сверху и
с  шипом валящихся в  воду кусков горящего дерева,  где иные сидели молча,
натянувши на  голову рогожное покрывало,  другие же,  с  дракою,  лезли на
переполненный мост, ладя убраться в Заречье.
     Оставив семью под обрывом,  Иван устремил к  своей сотне,  на  пожар,
отстаивать Богоявленский монастырь и Кремник.
     Великий князь  Василий,  отослав Софью  с  детьми на  Воробьево,  сам
остался в  городе.  Совался на  коне  туда  и  сюда,  ободряя ратных,  что
растаскивали крючьями  горящие  венцы  и  цепью  передавали  в  кожаных  и
кленовых ведрах воду из  Москвы-реки,  тут же  щедро выливаемую на дощатые
свесы кровель - не загорелось бы невзначай!
     Кремник отстояли. Почти отстояли и Богоявление, хотя на посаде в этот
раз сгорело несколько тысяч дворов,  почитай,  три четверти города взялись
дымом.
     И  надо было вновь возить лес и  рубить хоромы,  и  надо было в те же
сроки начинать косить и  что-то предпринимать,  ибо уже докатывали слухи о
том,  что на  ордынских рубежах творится всяческая неподобь,  что страшный
Тимур перешел Терек и  теперь движется по степи,  разоряя и  уничтожая все
подряд. И в тихую радость многих (заплатил-таки Тохтамыш за разор Москвы!)
вплеталась,  разгораясь,  как недавний пожар,  иная, тревожная мысль: а ну
как Железный Хромец досягнет и до Москвы!
     С  Софьей они-таки разругались на этот раз,  вослед первых,  особенно
сладких после долгого воздержания любовных ласк, когда Василий, тиская эту
приманчиво сладкую плоть,  не понимал еще ничего, страдая оттого лишь, что
не мог непрерывно, часами, предаваться безумию любви. Соня, казалось, даже
не уставала, хотя и у нее порою начинало кружить голову, и тогда она пьяно
отталкивала его от себя,  хрипло бросала:  "Уймись!" Они умывались,  шли к
трапезе, в церковь или в баню, Василий высиживал обязательные часы в думе,
судил боярские споры,  принимал отчеты о  том,  сколько выдано лесу да как
восстанавливают сгоревшие вымола и торговые ряды,  а сам,  прислушиваясь к
себе,  только одно и  чуял:  как  неодолимо подымается в  нем  новая волна
страсти и  уже почти зверское желание мять,  кусать,  целовать ее разъятые
бедра,  губы  и  грудь...  Должно было  надорваться,  должно было окончить
чем-то...  Жаль,  не  случилось Василию отъехать куда по  делам ли  али на
охоту (для охоты было не время, а дела как раз держали его в Москве). Оба,
не  понимая того  сами,  устали до  одури,  и  тут  еще  Соня  опять стала
принуждать к так и не подписанному соглашению с Витовтом,  и Василий,  чуя
попеременные волны жара, желания и ненависти, взорвался наконец:
     - Отец твой душит меня!  Не  сегодня-завтра отберет Новгород,  займет
все Северские княжества,  и что останет тогда от Руси?!  Как ето у вас там
по  франкской мове?  "Кошемар"!  Дак  над Русью два "кошемара",  два ужаса
таких!  Орда и Литва! И не ведаю, какой хуже! Ордынцы нас хошь в свою веру
пока не мыслят перегонять...
     - Ежели не придет Тимур! - возразила она.
     Соня стояла,  заведя руки за спину, щурясь и зло обнажая зубы, втайне
жалея  теперь о  слишком бурных удовольствиях прошедших недель (нать  было
помучить ево поболе!).
     - Железный Хромец?
     - Да!  Бают,  он  токмо тех и  щадит,  кто Мехметовой веры!  -  Софья
глядела на супруга почти с торжеством.
     - Дак и што?  И поддаться нам всем Витовту?  Отдать Рязань, Смоленск,
Плесков, Новгород...
     - Ну и что ж!  -  возразила она,  хищно оскалясь. - У батюшки сыновей
нет и не будет!  Я наследница!  Я! А ты - мой муж! Наш сын, етот вот Юрий,
станет королем Великой Литвы и  Руссии!  И  у  Ягайлы нет сыновей!  Ядвига
доселе неплодна!  А  коли  она  не  родит наследника и  Ягайло умрет,  мой
батюшка станет еще и польским королем, да, да!
     Василий глядел, прихмурясь, обмысливал. Не ожидал такого от жены.
     Вопросил с тайной издевкою:
     - Ето как, ценою католического крещения?
     - Ради  того,  чтобы все  славянские земли собрать воедино,  -  пылко
выкрикнула она, - стоит даже и веру переменить!
     Василий  молчал.  Софья  вгляделась в  него,  поперхнулась,  мотанула
головой, отступать не желая.
     - Где у тебя еще такие, как Сергий?! А без них, егда и Киприан умрет,
не устоит православие на Руси!
     Василий молчал.  Замолкла наконец и  Софья,  понявши,  что наговорила
лишнего. Василий наконец отверз уста, промолвил глухо:
     - То все мечты. Пока же твой отец вот-вот заберет Смоленск у меня под
носом,  а ежели еще и Рязань,  Псков и Новгород - что останется от Руси? И
кто еще сядет в Литве на престол после батюшки твоего? Скиргайло, поди?
     - Пото нам и надобно быть вместе с батюшкою!  - упрямо повторила она,
уже понимая,  впрочем,  что опять разбилась о  роковую преграду верований,
отделяющую Русь от католического Запада с Польшей, а теперь и с Литвой.
     - Ты не понимаешь,  - продолжал он тем же глухим, но твердым голосом,
- у нас все иное: обычаи, нравы, повада, и у вятших, и у молодших, у всех!
С Польшею нас николи не слепишь!  Насмотрелсе я! Узрел, почуял! Да и Литва
ваша  пропадет под  Польшею!  Лепше  бы  твоему  батюшке православную веру
блюсти!  Русичей-то,  православных,  в  Великой Литве не  в  десять ли раз
поболее,  чем литвинов?  И  так грамота у вас на русской мове!  Что ж,  на
латынь будете переиначивать все? Не выйдет у вас!
     - Я тоже православная!  -  опоминаясь,  с упреком возразила Софья.  -
Токмо о  том и речь,  что все мы поврозь и по углам,  а от Ягайлы батюшка,
почитай, уже и освободил себя!
     - От  Ягайлы,  да  не  от  латынских ксендзов!  -  печально  возразил
Василий.  (Объединить Русь с Литвою в единое великое княжество,  и тогда -
скинуть  Орду,  остановить турок,  отодвинуть католиков за  Карпаты...  От
такого неволею закружит голову!)  Он  взглянул на  Софью уже  без  ярости,
печально и просто.  Соня поняла тоже,  молча, зажмурив глаза, бросилась на
шею ему.  Василий осторожно разжал ее руки,  поцеловал в ладони,  отвел от
себя.  Ничего не сказав больше, вышел из покоя. Софья хотела было кинуться
за ним, задержать, но почувствовала вдруг внезапную дурноту, разом ослабли
ноги, рухнула на лавку, не то с отчаяньем, не то с радостью, - не разобрав
еще хорошенько того сама, - поняла, что опять беременна.
     Василий,  на сенях уже, оборотил лицо к старшому сменной сторожи - то
был Иван Федоров, - вопросил устало:
     - Что бы  ты  сказал,  ежели бы  нас всех стали загонять в  латынскую
веру?  Ну,  скажем,  в  Константинополе решили,  согласили с Папою,  новый
митрополит наехал бы... Ты-то как?
     Ратник пожал плечами, поглядел твердо.
     - Будем драться! - сказал.
     Василий вздохнул, опустил голову. Вспомнил, как заклинал его покойный
Данило Феофаныч:  "Токмо веру православную не  рушь!"  Еще  раз  взглянул,
выходя на глядень,  на подбористого строгого ратника.  Такого, пожалуй, не
соблазнишь дареным платьем,  как литвинов тех! Будет драться за веру свою!
И оттого,  что будет,  стало как-то весело, просторнее стало на душе. Нет,
Витовт,  сперва стань  снова схизматиком,  правую веру  прими,  отвергнись
латынской прелести,  а там и поглядим! И галицкого князя, Данилу Романыча,
прельщали короною!  И где теперь те князья,  и где то княжество?  Окраина,
украйна, за которую спорят ныне венгерцы с ляхами! Вот и все, что осталось
от тебя,  Великая Галицко-Волынская Русь! Хотя и то сказать: от веры своей
галичане еще не отстали!  Али отстанут? Али станут католиками, да и других
потянут за  собою?  Киприан верит,  что  все  еще  можно повернуть вспять.
Дай-то ему Бог!
     Василий медленно спустился по  ступеням.  Стремянный уже  держал  под
уздцы приготовленного коня.  Всел в  седло,  перебрал поводья.  Конь пошел
легким танцующим шагом.  Да, конечно! Орда и Литва - две удавки на русском
горле,  и не скинуть,  не выкинуть! А без того все даром и попусту! И даже
Нижний,  который у  него,  по  ханскому велению,  запросто отберут,  ежели
пожелает того  Тохтамыш...  Что  деется там,  в  степи?  Надобно нынче  же
вызнать по-годному у  слухачей,  где  этот  страшный Тимур,  новой  грозою
нависший над многострадальною Русью.




     Ваське,  задумавшему было  бежать на  Русь,  нынче нежданно-негаданно
вручили сотню воинов.
     Тохтамыш  замысливал новый  поход  против  своего  неодолимого врага.
Честно сказать,  беки  и  огланы гнали  в  этот  поход своего бесталанного
повелителя едва ли не силой.  Почти никто из них не желал поверить,  что с
Тимуром невозможно справиться,  и, более того, решительно все считали, что
теперь,  с объединением Белой,  Синей и Золотой Орды,  настал звездный час
для  степных богатуров,  и  надобно вернуть себе все  завещанное предками,
все,  что некогда принадлежало соратникам Чингисхана и Батыя.  В это "все"
входил и Хорезм, захваченный ныне Тимуром, и горный Арран с Азербайджаном,
куда   сейчас  готовился  устремить  свои  конные  полчища  Тохтамыш,   не
замечавший,   как  и  его  приспешники,  тех  необратимых  процессов,  что
произошли  в  степи  и  в  окружающих степь  государствах за  протекшие  с
Чингисхановых времен  два  столетия.  Не  замечавший ни  постоянной грызни
беков,   ни  роскоши  знати,  ни  нищеты  рядовых  аратов,  ни  того,  что
непобедимые некогда монгольские воины,  беря в жены местных женщин,  давно
уже начали перерождаться в  мирных кыпчакских пастухов-скотоводов...  Как,
впрочем,   и  всегда-то  современники,   знающие  прошлое  и  не  ведающие
грядущего, не видят вовсе роковых изменений, подтачивающих привычные им и,
казалось бы, неизменные устои бытия. И только уже совершившиеся катастрофы
(и то не всегда!) вразумляют оставшихся в живых, заставляя увидеть наконец
то,  что надлежало узреть заранее,  дабы избежать гибели самих себя и дела
своего.
     Виной нежданного Васькина возвышения был вельможа Бек-Ярык-оглан.  От
кого тот уведал о русском воине, Васька так и не понял. Конечно, Бек-Ярыка
он знал. Кто не знал его в Сарае! Видел не по раз проезжающим на роскошном
коне под  шелковою попоной с  целою свитой нукеров,  но  чтобы заговорить?
Чтобы  этот  знатный  вельможа,  оглан,  то  есть  Чингизид,  заметил его,
простого, да еще русского воина?
     И  когда Ваську созвали к  беку,  довольно-таки грубо взяв под руки и
посадив на коня,  еще ни о чем таком не думал,  да и не мог думать Васька,
страшившийся лишь одного:  а не уведали ли они о его тайных намерениях? Да
нет,  кажись,  и  не  баял никому!  Бек  встретил Ваську слегка усмехаясь.
Повелел подать мясо и  кумыс.  Глядел,  как тот ест,  нервничая и  давясь.
Потом барственно отвалился на подушки.
     - Слыхал,  ты у Тимура побывал в плену?  -  сказал твердо, не столько
спрашивая, сколь утверждая.
     - Бывал! - помрачневши, отозвался Васька. - И на цепи сидел, с голоду
попухал,  и  в войске Тимуровом служил,  переправы на Джайхуне стерег,  не
убежал бы кто.
     - А бегут?
     - От Тимура-то?  Бегут! Да все больше сторожа ловит. Оттоль не просто
удрать!
     - А  ты убежал почто?  Не заправилось у  джехангира?  -  посмеиваясь,
спрашивал Бек-Ярык.
     - На родину захотелось! - смуро, отворачивая взгляд, отмолвил Васька.
- Да и...
     - Убил кого? - Бек-Ярык впервые вперил в него твердый, уже без улыбки
взгляд, и у Васьки неволею поползли по спине тревожные мураши. Не любивший
хвастать своими подвигами,  он с  неохотою поведал оглану о своем спасении
(умолчавши только,  от  какого-то  почти  религиозного страха,  о  русской
девке-полонянке),  о  том,  как  у  второго  из  догонявших его  всадников
споткнулся конь, - то только и спасло!
     - Етого-то  я  срубил,  ну  а  со  вторым,  с  пешим,  сладить  стало
нетрудно...
     - Сказывал о том кому? - полюбопытничал оглан.
     - Не! - отмотнул головою Васька. - Зачем? Жив остался, да и то ладно!
     - Ты,  передавали,  и  на  Кондурче  ратился?  -  продолжал вопрошать
Бек-Ярык. - Жену увели, баешь?
     Васька молча кивнул головой, отводя глаза. Помолчавши, добавил глухо:
     - Мы,  быват,  почти прорвались,  нать было заворотить да  ударить по
тылам, ан все поскакали в степь...
     Он сжал зубы, скулы обострились, и Бек-Ярык, заметив, вновь усмехнул,
понимая и то, о чем Васька не восхотел говорить.
     - На Тимура идем!  -  сказал, помедлив, Бек-Ярык. - Вручаю тебе сотню
воинов, сдюжишь?
     Будь то  до  Кондурчи,  Васька стал бы плясать от радости.  Тут же он
лишь бледно усмехнул, дернув щекой:
     - Не первая зима на волка!
     Ответил,  все еще не  веря,  что Бек-Ярык не шутит с  ним.  Но Бек не
шутил.
     Скоро Васька получил и  сотню,  и  ратную справу,  и скотинное стадо,
пристойное  сотнику  (пару  верблюдов  для  перекочевок,   табун  лошадей,
несколько быков с коровами и отару овец).  За дело, хоть и не было прежней
радости,  взялся въедливо, работа отвлекала от прежних тяжелых дум. Лично,
не  доверяя десятским,  перебрал всех,  придирчиво проверив каждого воина,
осмотрел ратную справу да как владеют оружием,  переменил двоих десятских,
после чего остальные начали слушать Ваську беспрекословно,  и надеялся, со
временем,  сделать свою сотню если не лучшей,  то одной из лучших в тумене
Бек-Ярыка...  Уже и объявили сбор,  и заотправлялись в поход. Впрочем, его
молодцы теперь  выглядели неплохо.  Васька,  сам  не  замечая того,  ожил,
воскрес, начинал зачастую насвистывать себе под нос.
     Дома  торопливо ел  (многодетная татарка готовила ему  теперь даже  с
некоторым страхом и подавала неизменно первому,  минуя супруга).  Впрочем,
от  предложений  ожениться  вновь  Васька  попросту  отмахивался,   иногда
прибавляя: "Вот воротим из похода, тогда!"
     После Фатимы ему зазорно казало брать иную жену в дом и в постель,  а
уставал так,  что к  вечеру лишь бы унырнуть в  кошмы,  никакой и жонки не
надобно...
     И  креста,  что продолжал носить на  груди,  ему теперь не  приходило
прятать:  в  Тохтамышевом войске,  не  то  что у  Тимура,  не зазорно было
служить и христианину.
     Разумеется,  что такое Тимур,  он знал лучше других.  Потому и  сотню
свою  готовил  с  такою  заботой.  Бек-Ярык,  проверяя  и  строжа  воинов,
неизменно оставался доволен своим  новым  сотником,  и  это,  помимо всего
прочего, льстило Васькину самолюбию.
     Так  оно  и  шло.  И  подошло.  И  двинулись.  Заскрипели колеса арб,
заблеяла, замычала угоняемая скотина. Ржали кони, пыль подымалась в небеса
словно туман.  От пыли першило в  горле,  и порою становило трудно дышать.
"От войска под войском не видно земли, и войска не видно в подъятой пыли".
Шли к предгорьям Кавказа.  В полках передавали слух, что хан договорился с
грузинским царем и препоны им на Кавказе не будет.
     - Там на  правой руке,  как пойдем,  все горы и  горы.  Так и  синеют
вершинами.  А на вершинах снег.  Одни орлы и гнездятся.  А по левой руке -
море Хвалынское.  И  огнепоклонники живут.  Какой-то  у  их огонь из земли
выходит,  вечный,  одним словом. Тому огню и молятся. А еще ихние дервиши,
ну, святые, и по обету, и так... Приходят, одну руку подымут, так и держат
годами,  пока не  отсохнет.  Отсохнет,  вторую подымут.  Тут уж  ежели кто
покормит,  дак еще поживут сколь-нито, а то так и умирают у ихнего огня...
Лягут и лежат, глазами-то хлопают, а уже и не бают ничего...
     Васька выслушивал подобные рассказы молча.  Прикидывал на себя. Он бы
такого все  одно не  смог совершить,  хоть и  был  недавно совсем близок к
смерти. И в Хорезме не видал таких. Древняя у их вера! - думал. - Когда-то
ведь и у нас поклоняли огню!
     Текла степь.  Глухо топотала конница. Тяжко брели стада живого корма,
постепенно уменьшаясь в  числе,  не  столько  съедаемые  воинами,  сколько
гибнущие от  тягот  этого непрерывного,  изматывающего даже  конного воина
движения.  Ратники  спали  на  земле  на  кошмах,  завернувшись в  халаты,
прикрываясь попонами.  Васька обходил свои  десятки (в  сотне  до  полного
состава не  хватало двадцати трех воинов),  сам  осматривал копыта коней и
ратную справу.  Засыпал последним,  первым подымался с  земли.  Пока  было
тепло,  не  расставляли шатров,  почасту не  разводили и  огня.  Ложились,
пожевав  холодного мяса  с  куском  сухой  лепешки  да  запивши кумысом из
кожаного бурдюка.  Впереди были Азербайджан,  Арран, Шираз, обильный едой,
вином  и  красивыми тамошними девками,  и  воины,  дожевывая сухой,  почти
превратившийся в камень хлеб, мечтали о грядущих богатствах и изобилии.
     О Тимуре почти не говорили.  Верно,  из какого-то суеверия. Тем паче,
что думали о  нем все.  Хотя и  то  блазнило:  идут нынче большим войском,
готовые к  бою,  как не  победить,  ежели побеждали всегда!  О  неудачах в
Мавераннахре и  Хорезме,  о  гибельном сражении  на  Кондурче старались не
думать.  Говорилось же  только  об  одном:  хромого  Тимура  пора  наконец
проучить!
     Черная южная ночь опускалась на  землю.  Дремали кони.  Обессиленные,
ложились в  сухую  траву  стада.  Подымая голову,  Васька  видел  на  едва
бледнеющей полосе окоема игольчатые очерки своих сторожевых,  что дремали,
опершись о копья.  Окликал кого-нито из них, убеждаясь, что все в порядке,
снова валился в сон.
     Проучить Тимура важно для знати,  мечтающей о богатствах и власти, но
уж не для этих вот воинов-пастухов,  что будут терять свои головы в  бою с
гулямами Железного Хромца.  И  сколько у  них (и  осталась ли?)  той самой
степной гордости победителей полумира!  А у него самого? Он вспоминал свою
службу на берегах Джайхуна и чувствовал только одно: как ни повернет удача
ратная,  но назад, в войско Тимура, он не хочет! Тем более не хочет сидеть
на цепи в земляной яме. За это и драться? За это и буду драться! - ответил
сам себе. За Фатиму, за погибших детей... Война рождает войну. Муки и плен
взывают к  отмщению.  А  груды драгоценностей,  шелка и парча -  даже ему,
сотнику,  вряд  ли  что  перепадет из  всего этого!  Васька тяжело ворочал
головой,  вставал,  пьяный со сна,  обходил стан своей сотни: не уснула ли
сторожа,  не ушли ли стреноженные кони? Покряхтев, ложился вновь подремать
до зари.
     Отвлекали и  увлекали горы.  Васька и  не  видел доселе взаправдашних
высоких гор.  Дивился всему:  и  хребтам,  и  граням вершин,  и тому,  как
облака, виясь, ползут по склонам, опускаясь в ущелья...
     Уже  за  Тереком пришлось отразить набег каких-то  чернявых,  носатых
местных жителей.  Была кровь.  В  отместку разорили три селения,  не очень
разбираючи,  те  или  не  те.  Васькины ратники радовались добыче,  делили
полон,   по-братски  обмениваясь  плачущими  жонками.   Все  были  веселы,
довольны,  хоть  и  схоронили одного убитого товарища своего,  а  второго,
тяжело раненного, пришлось отослать в обоз.
     Море увидал Васька уже,  почитай,  за Сулаком,  и как-то вдруг.  Море
было большим и плоским, вдали оно отливало бирюзой. С дороги виделось, что
море словно встает, подымается ввысь, становясь туда, к окоему, все выше и
выше,  и даже непонятно становило:  почто оно не падает сюда и не заливает
землю?
     Выезжали к самой воде,  какой-то мыльно-солоноватой. Копыта лошадей с
хрустом  давили  раковины морских существ,  расплескивая по  камням  живую
слизь. Море однообразно шумело, с шипением стелило все новые и новые волны
под копыта коней,  великое и вечное в своей пустынной безбрежности, чем-то
напоминающей бескрайность степей.  Редкий парус,  утлый  челн,  ныряющий в
волнах,  казались ненужными тут,  в  этой туманящейся шири...  Какие здесь
проходили племена?  Какие воины,  каких полонянок вели за собой,  из каких
далеких земель?  Какую проливали кровь,  без останка смытую морем? Там, за
этою синью,  была степь, по которой бежал он, уходя от Тимуровой погони, а
быть может, и не от Тимуровой? Пришло ему на ум только теперь: кто были те
два  воина,  что догоняли его,  мысля,  верно,  отобрать коней,  а  самого
ограбить и продать в рабство?  Кости их, расклеванные степными орлами, уже
занесло песком,  и  разве что  костяк той,  сломавшей ногу  и  прирезанной
лошади, ее белый череп белеет еще среди редких сухих трав, что раскачивает
теперь горячий степной ветер...
     Васька  отворачивает лицо.  Его  сотня  тянется следом,  взбираясь на
кручу.  Привычно пересчитывает воинов.  За  давешнюю сшибку  Бек-Ярык  его
похвалил. Но что будет, когда они наконец встретят самого Тимура?




     Тимур поднял тяжелые глаза на посланца. Молчал. Войска были раскиданы
от  Багдада до Алеппо,  значительные силы находились в  Иссрагане,  где он
только что  справился с  шахом Мансуром,  иные  ушли в  Хузистан.  Война с
Тохтамышем,  тяжелая степная война, не сулящая ни легких побед, ни великой
добычи, была ему не нужна.
     Он  думал,  что отпущенные им царевичи из рода Урус-хана -  Койричак,
Темир-Кутлуг,  Кунче-оглан и  Едигей,  возродившие ныне Белую Орду,  будут
достаточным заслоном против Тохтамышевых набегов на Мавераннахр и  Хорезм.
Но  вот  теперь Тохтамыш договаривается с  царем  Грузии,  этим  ничтожным
Георгием  Седьмым,   который  оказался  настолько  безумен,  что  позволил
степняку пройти через его земли.  Георгия надо проучить,  что он  совершит
немедленно,  пославши туда  карательный корпус.  (Корпус  этот  так  и  не
добился полного успеха и  был  через  полгода оттянут Тимуром назад.)  Что
еще?  Разумеется,  взять войска из  Хоя.  Вызвать корпус из Ирана.  Позади
остается властитель Багдада,  бежавший в Египет к своему союзнику,  позади
остается еще не одоленный Баязет,  и не дай Бог,  ежели турки ударят ему в
спину!  Совсем не  нужна была война с  этим когда-то  пригретым им на горе
себе безумцем! Совсем не нужна!
     Однако  Мирзу  Мухаммед-Султана  с  полками придется срочно  отзывать
сюда.  Малыми силами Тохтамыша,  -  изведавшего не  раз  и  не  два горечь
поражения и вновь устремившегося на давнего благодетеля своего,  -  малыми
силами нынче не  остановить!  Похоже,  ордынские беки  собрали всех воинов
степи,  каких только могли...  Ну что ж! Тем лучше! Значит, врага возможно
будет сокрушить одним ударом!
     И все же война была не нужна. Вольно или невольно, Тохтамыш сыграл на
руку  его  недругам,  и  Баязету,  и  султану Египта,  с  которым Тохтамыш
заключил союз.  Напрасный союз!  Сил,  да  и  желания выступить за пределы
своих земель и  вторгнуться в  Азию у  египетского султана не  было.  Куда
опаснее Баязет,  мыслящий ныне  захватить город Константина и  покончить с
остатками Румийской империи...  Быть может,  это  его и  задержит?  Кесарь
Мануил, как передают, значительно укрепил свою власть, и Баязету не просто
станет с ним справиться! А значит, можно рискнуть оттянуть, дополнительно,
корпус Алладада и  вызвать к  себе  эмира Шейх-Нур-ад-Дина,  вернейшего из
верных сподвижников своих.
     Мысленно он уже собирал войска,  двигал кошуны и кулы...  Гонец стоял
перед  эмиром  эмиров  недвижимо уже  около  часу.  Тамерлан  заметил  его
наконец.  Махнул рукою:  ты поди!  Распорядил немногословно:  "Накормить и
наградить!"  И  забыл о  нем.  Вновь начал прикидывать,  где  еще  удастся
вырвать хотя бы  пару туменов,  кого и  откуда можно убрать,  кого вызвать
срочно,  а  кого погодя,  ежели этот степной упрямец не послушает его и не
согласит на мир.  Когда-то,  давным-давно,  ему понравился храбрый, хоть и
бесталанный мальчик с неистовым огнем в глазах.  На краткий миг захотелось
ему  увидеть нынешнего Тохтамыша,  мужа  и  отца,  вкусившего полною мерою
усладу и  отраву власти.  Сохранилось ли  в  нем хоть что-нибудь от  того,
давнего юноши?  Или все прежнее ушло,  вытесненное холодом власти и спесью
потомка Чингизидов?  Смирись,  гордец! Дай поверить, что и в тебе осталось
нечто человеческое,  хотя бы память о  тех прежних благодеяниях моих и той
взаимной (взаимной ли?) симпатии,  когда ты бросился в ноги мне,  спасшему
тебя от стыда, позора и смерти. Если эта любовь уйдет из моего сердца, она
уйдет навсегда. И тогда берегись, хан! Ты уже не получишь пощады!
     В  ближайшие дни  он  отослал  от  себя  семью.  Сарай-Мульк-ханум  и
Туман-ага  с   маленькими  детьми  уехали  в  Самарканд.   Прочие  жены  и
Чулпан-Мелик-ага  должны были  оставаться и  ждать  его  в  Султании,  под
охраною Ахи-Мираншаха.
     Чулпан пришла к нему в шатер одна, обиженная. Вынеся когда-то тяжелый
поход на Кондурчу, она и теперь желала остаться с повелителем на все время
похода. Джехангир сидел на кошмах непривычно старый, сидел, слегка опустив
чело,  так  что  мохнатые брови его почти закрывали глаза,  и  только лишь
мельком взглянул на  Чулпан,  и  снова замолк,  свесивши голову.  Выслушал
молча,  не  прерывая,  ее  многословные обиды.  Тень улыбки прошла по  его
каменным чертам,  когда  она  упомянула ревниво  о  красивых черкешенках и
волооких  урусутских девах,  которыми  захочет  повелитель заменить  ее  в
землях чужих...  Женщины все  меньше и  меньше интересовали Тимура,  как и
прочие утехи плоти.  Во время тех перерывов, что он устраивал войску между
походами,  эмир эмиров затевал многолюдные долгие пиры, рекою лились вина,
он  и  сам  пил  тогда  без  меры,  заключал свадьбы своих  многочисленных
потомков,  дарил воинов захваченными в  походах красавицами,  но сам редко
приближал к себе кого-нибудь из них. Чулпан-Мелик-ага оказалась счастливым
исключением,  и то потому,  что умела чутко угадывать приливы и отливы его
настроений,  как и приливы боли в увечной ноге.  И -  во что джехангир был
даже готов поверить порою -  она любила его.  Любила так,  что, страдая от
голода и жажды во время того, давнего похода на Кондурчу, испытывая к тому
же ломоту во всем теле после многочасовой тряски верхом, тратила последнюю
чашку дорогой воды не на питье,  а на омовение тела,  дабы предстать перед
повелителем, ежели он того захочет, чистой и готовой для любви. Но могла и
часами лежать рядом, не притрагиваясь к нему и не выражая недовольства его
холодностью.  Он был для нее единственным.  Старый, великий и умный, порою
жестокий  до  беспощадности,   порою  заботливый  и  нежный,   особенно  с
маленькими внуками и  правнуками,  которых он  забирал от своих родителей,
дабы  воспитывать самому...  Джехангир,  эмир  эмиров,  гури-эмир,  солнце
вселенной!  Сказавший когда-то,  что  земля слишком мала,  чтобы иметь над
собою двоих повелителей...  И как была она счастлива и горда, когда лежала
рядом с ним! Только рядом!
     - Я не буду мешать тебе,  ни отнимать твоих сил!  Дай только мне быть
по-прежнему вместе с тобою!
     Но джехангир отрицательно качает головою:
     - Ты не ведаешь того, что станет с нами, не ведаю и я! Береги детей и
жди. Я сказал.
     И  Чулпан уходит,  понявши тщету своих просьб.  И  он  остается один.
Сидит,  ужасно старый,  древний,  как само время.  Не ведающий,  как и все
смертные,  как не  ведали ни Искандер Двурогий,  ни Темучжин,  и  никто из
подобных им,  времени своего конца,  ни того,  что будет, что станет после
них с  добытыми ими империями и  царствами.  Не знал и  Тимур,  что тотчас
после его смерти его дети и внуки начнут резать друг друга, и созданная им
империя  расточится,  развалится,  съеживаясь почти  до  пределов древнего
Мавераннахра,  и что в конце концов далекий потомок его,  Бабур,  разбитый
кочевыми узбеками Шейбани-хана,  уйдет в Индию,  которую когда-то Тимур не
успел завоевать, где и воссоздаст империю Великих Моголов...
     Тамерлан продолжает сидеть,  беззвучно шевеля губами.  Не может же он
сказать  даже  ей,   даже  верной  Чулпан-ага,  что  едва  ли  не  впервые
сомневается в исходе предстоящей войны,  почему и отсылает женщин и внуков
в Султанию!
     Авангард Тохтамыша уже дошел до Куры. Стянув свои кошуны, раскиданные
по всей Грузии, и усилив их приведенным с собою иранским корпусом, Тимур у
подножья Эльбруса произвел смотр войску.  Тохтамыш так далеко продвинулся,
что мог бы (будь на его месте Тимур, он так бы и поступил!) окружить армию
Тимура,  отрезав ее  от основных баз,  и  голодом принудить к  сдаче.  Но,
умедлив,  рисковал быть разбитым по частям и,  в свою очередь,  окруженным
Тимуром,  которому стоило  лишь  пройти  сквозь Дарьяльское ущелье,  чтобы
оказаться в  тылу Тохтамыша,  отрезав его от степи,  стеснить и уничтожить
где-нибудь в изножий гор,  под Дербентом.  Пойди Тохтамыш к Шуше,  так бы,
верно,  и  произошло.  Эта  мысль почти что  сама собой возникла в  голове
Тимура,  и  он  уже начал ее  осуществлять,  как посланные в  низовья Куры
караулы донесли,  что Тохтамыш уходит,  спешно стягивая тумены и  нигде не
останавливаясь. Приходилось заворачивать ушедшие было кошуны и идти за ним
вдоль Куры и берегом Хвалынского моря,  рискуя застрять в Железных воротах
у Дербента (этого Тимур боялся больше всего).
     Васька,  получив приказ об  отступлении,  ругался на  чем свет стоит.
Опять Тохтамыш бежит.  Бежит,  не  принявши боя!  После Кондурчи он не мог
простить хану  давешнего бегства и  потери  семьи.  Фатима  нет-нет  да  и
вспоминалась ему  с  прежнею  болью.  Ее  заботливая порядня,  ее  упругие
кулачки,  которыми  она  когда-то,  давным-давно,  отпихивала  его...  Кто
сейчас,  какой воин или  купец пользуется ее  юным телом?  Помнит ли  она,
попав в  гарем,  о  нем,  о Василии,  тоскует ли?  Тряс головой,  прогоняя
видения. Думать об этом обо всем было излиха тяжко.
     И  теперь,  вместо  того  чтобы  сквитаться  за  прежний  разор,  они
отступают,  почти  бегут,  сбивая копыта коней,  теряя  быков и  овец,  ту
малость,  что  сумели  довести  до  Кавказа или  набрать дорогой.  Доколе?
Сколько еще бежать?  Бросить Сарай,  устремить в Сибирь,  за Камень?! Нет,
тут он уж не попутчик хану! Если бежать - так бежать на Русь! Они все-таки
сумели  оторваться от  Тимура,  принявшегося истреблять жившее на  склонах
Дагестана племя кайтаков, а затем враждующие армии развела зима.
     Зима в тот год на Кавказе была снежная, перевалы стали непроходны, ни
тот,  ни  другой  из  полководцев не  рисковали вести  наступление в  этих
условиях.
     Тимур  использовал зимние месяцы со  значительно большим толком,  чем
Тохтамыш. Во всяком случае, вывел полки из Грузии. Дополнил их подошедшими
из  Азии кошунами и  двинулся теперь берегом моря к  Дербенту.  Еще  раз в
исходе  зимы  он  попытался окончить дело  миром,  продиктовав писцу  свое
знаменитое письмо:
     "Во имя всемогущего Бога спрашиваю тебя:  с каким намерением ты,  хан
кыпчакский, управляемый демоном гордости, вновь взялся за оружие? Разве ты
забыл нашу  последнюю войну,  когда рука  моя  обратила в  прах твои силы,
богатства и власть?  Образумься,  неблагодарный!  Вспомни, сколь многим ты
мне обязан!  Но есть еще время:  ты можешь уйти от возмездия. Хочешь ли ты
мира,  хочешь ли войны?  Избирай!  Я  же готов идти на то и на другое.  Но
помни, что на этот раз тебе не будет пощады".
     Письмо  повелителя  Тохтамышу  повез   посол  Шамс-ад-Дин   Алмалыги.
Недолгая кавказская зима уже кончалась,  повсюду звенели ручьи. Этою ночью
джехангир не спал.  Думал о Чулпан-ага, смутно жалея, что ее нет рядом, и,
наставя большое ухо,  с  удовлетворением слушал  непрерывный дробный цокот
копыт.  Через Арран и Шемаху подходили к нему все новые кошуны чагатайской
конницы.




     Историк  двадцатого века,  озирая  прошлое с  высоты  и  с  отдаления
протекших столетий,  видит в этом роковом столкновении двух полководцев не
случайную войну,  коими  заполнена история человечества,  но  столкновение
двух суперэтнических целостностей!* "Великая степная культура, - по словам
Гумилева,  -  защищалась от  не  менее великой городской культуры Ближнего
Востока - мусульманской".
     ______________
     *  Л.Н.Гумилев "Древняя Русь и Великая степь",  глава XXXI.  Поединок
гигантов.

     Для  участников событий "существенно было  то,  что  либо  Синяя орда
уцелеет  и  подавит  "мятежных" эмиров  Мавераннахра,  либо  она  падет  и
рассыплется в прах,  а гулямы Тимура привезут в Самарканд и Бухару золото,
меха и волооких красавиц".
     Все это верно,  все так,  но именно -  с  выси горней.  Приближаясь к
прошлому,  начинаешь замечать прихотливые извивы сущего, борьбу характеров
и сумятицу воль,  все то, что запутывает до чрезвычайности бытие, не давая
разобраться в нем даже и самим участникам.
     Ибо  гулямы Тимура,  главная конная сила  его  армии,  были  все-таки
тюрками-кочевниками, "чагатаями", или "джагатаями", а отнюдь не горожанами
Мавераннахра,  из  которых составлялись только пешие полки армии.  Сам  же
Тимур,  возводя свой род  к  монгольскому племени Барлас,  но  не  являясь
Чингизидом,  держал при  себе (а  формально -  над  собою!)  хана из  рода
Темучжина,  -  сперва Суюргатмыша, а потом его сына, Махмуд-хана, и только
после  смерти  последнего  уже  не  держал  никого,  хотя  монеты  чеканил
по-прежнему от имени умершего. Кстати, хан Махмуд был отличным полководцем
и  верным сподвижником Тимура,  даже захватил в плен,  в битве при Анкаре,
султана Баязета.
     Что  же  касается Тохтамышевых полчищ,  то  у  него тоже была пехота,
набранная,  по-видимому,  из жителей городов,  в частности из русичей.  Не
забудем,  например,  о  многолетней службе в  Орде суздальских князей с их
русскими дружинами, того же Семена с Василием Кирдяпой. Не забудем и того,
что  война  велась  ордынцами за  овладение торговыми городами  Хорезма* и
Закавказья,   с  их  купечеством  и  оседлым  ремесленным  населением,   а
господствующей религией в Орде к тому времени был тот же ислам, пусть и не
столь строго исполняемый,  как в  государстве Тимура.  И  все-таки историк
прав.  За Тохтамышем стояла степь -  кочевники,  ковыли,  и кумыс,  и тени
великих "Завоевателей Вселенной" -  Темучжина и  Бату-хана,  за  Тимуром -
глиняные  и   расписные  города  Азии,   с  книжною  мудростью  медресе  и
многословными  спорами  ученых  суфиев;  города,  полные  суетою  базаров,
окруженные арыками, садами, полями пшеницы и хлопка, пятикратно оглашаемые
призывами  муэдзинов с  высоты  минаретов,  покрытых  многоцветною узорной
майоликой.  А  то,  что  Тимур защищал городскую цивилизацию Азии  саблями
кочевников,  что ставил над собою древнюю степную славу Чингизидов,  - это
все были извивы времени,  петли и ильмени реки, все равно, в конце концов,
впадающей в море.
     ______________
     *  Из  Хорезма вывозили меха  соболей,  горностаев,  хорьков,  ласок,
куниц,  лисиц,  зайцев и коз;  свечи,  стрелы, кору белого тополя, высокие
шапки,  рыбий  клей,  рыбьи  зубы,  касторовое  масло,  амбру,  выделанные
лошадиные кожи,  мед,  лущеные орехи,  соколов,  панцири,  березовую кору,
славянских  рабов,  баранов,  коров,  -  все  это  доставлялось от  болгар
(волжских).  В Хорезме можно было купить сушеные фрукты, сласти, полосатое
сукно,  ковры,  большие куски сукна,  парчу,  покрывала из  ткани мульхам,
замки,  ткань арандж,  луки,  рохбин (род сыра), сыворотку, рыбу, лодки, -
т.е.  Хорезм  был  транзитным пунктом  караванной торговли.  Караваны  шли
отсюда в Монголию,  в Китай,  Багдад,  Хамадан,  Нишапур,  Мерв,  Чарджоу,
Бухару, Самарканд, Шаш, Бинкет, Тараз, Кулан и т.д.


     Послание Тимура на  миг поколебало Тохтамышеву решимость.  В  тяжелых
словах джехангира он почуял нешуточную угрозу и силу уверенности,  которой
сам не владел никогда.
     Беки и  огланы,  предводители туменов его войска собрались на совет в
юрте  своего  предводителя.  Послание  Тимура  выслушано  было  в  тяжелом
молчании.  Когда  посол  вышел,  поднялись крики гнева (особенно возмутили
всех заключительные слова Тимура:  "Помни,  что на  этот раз тебе не будет
пощады").  Призывы умеренных потонули в  согласном реве сторонников войны.
Стоило Иса-бию произнести первые слова:  "Опасно, великий хан, становиться
на пути счастливого!"  -  как ему уже не дали говорить.  Актау,  Казанчий,
Бек-Ярык-оглан, Кунче-оглан, Яглы-бий Бахрин и другие ринулись в словесный
бой.
     - Эмир  Тимур даже  не  ханского рода!  Он  вообще не  имеет прав  на
престол!  Он  -  никто!  Кочевник из рода Барлас,  ежели он вообще из рода
моголов!  На Кондурче нас прижали к  берегу и скинули в Итиль,  конница не
могла  развернуться!  Только  это,  да  еще  не  поспевшие  к  бою  войска
суздальского коназа Василия, и спасло Тимура от поражения! Из Мавераннахра
тоже не следовало бежать!  И  Хорезм мы могли удержать за собою!  (Это уже
был плохо скрытый упрек самому Тохтамышу.)
     - Тимур  бунтовщик!  Власть должна принадлежать Чингизидам!  Ежели мы
уступим теперь, над нами начнут смеяться все те, кто сейчас лежит в пыли у
наших ног!  Хан! Ты не можешь изменить девятибунчужному знамени покорителя
мира! Хан! Вся степь нынче в твоих руках, раздоры кончились! Победи Тимура
- и  Белая Орда вновь станет твоею,  и тумены твои уже не остановит ничто!
Ты,  а  не Тимур,  станешь получать алмазы,  баласы и золото Индии,  шелка
Ирана, подобных пери красавиц Исфагана и Хорассана, карабахских жеребцов и
дамасские булаты!  Ты  осыплешь  сокровищами своих  жен  и  наградишь нас,
сподвижников своих!  И  вновь знамя Чингизхана станет реять над миром,  на
страх всем ничтожным повелителям Востока и Запада,  до Магриба и до земель
франков,  от  Индии  и  до  покрытого льдами  дышащего  моря  за  крайними
пределами Руссии! Раздави Тимура, и ты обретешь весь мир!
     Тохтамыш опустил голову,  пережидая ярость и  многословную лесть.  Он
вспоминал сейчас  застывшие в  гневе  желтые тигриные глаза  рассерженного
Тимура,  его большую голову,  сухую,  высокую стать,  и  в нем попеременно
боролись ужас и  возмущение.  Наконец поднял голову.  Отвердевшим взглядом
обвел  буйную  ватагу  сподвижников своих,  понимая  уже,  что  теперь  ни
отступить, ни пойти на предложенный мир с эмиром эмиров он не сможет.
     Грамоту с  новыми  обвинениями в  свой  адрес  и  новыми требованиями
уступить  Тохтамышу Хорезм,  Шемаху  и  Арран,  признать его  первенство в
дипломатической переписке и проч., и проч. Тимур отбросил, как отбрасывают
сухие  листья,  бегло  выслушал,  нахмурясь,  покивал  головой.  Выслушал,
каменея ликом,  и  другую,  сообщающую,  что египетский султан вновь занял
Багдад,  оставшийся без  защиты  с  уходом  корпуса Миран-шаха.  Не  отдал
никаких приказаний,  но  ежели бы  султан увидел сейчас лицо  Тимура,  то,
верно, поспешил бы оставить Багдад сам.
     Как  только  весеннее  солнце  растопило  последние  снежные  заносы,
началось  наступление  Тимуровых  войск.   Тохтамыш,   ко   все  растущему
неудовольствию соратников, продолжал отступать от Куры к Дербенту. На реке
Хой  Тимуру  удалось  окружить  и  разбить  татарский  авангард,   ведомый
Казанчием.  Казанчий от глупой гордости не укрепил стан и даже не выставил
дальних дозоров.  Тимур появился нежданно,  взял тумен Казанчия в  плотное
кольцо, те едва вырвались, потеряв больше трети бойцов. Но что значил этот
бой!  Простая ошибка передовых отрядов, ничего ровно не решающая. Нет, тут
же бросили Дербент, не задержав врага в Железных воротах, бросили позицию,
на которой можно было легко остановить Тимура, и покатили дальше.
     Вторично попытались остановить джехангира за рекою Кой-Су,  текущей в
глубоком ущелье,  переход через которую был бы  труден его войскам.  Тимур
двинулся вверх по течению.  Татарское войско,  не отставая,  шло по другой
стороне,  перенимая все переправы.  На третий день, тайно переодев воинами
обозных рабов и женщин, Тимур налегке ушел вперед и сумел переправиться до
подхода главных сил Орды.  И Тохтамыш отступил опять, теперь уже к Тереку.
Горы удалялись,  откатывали за окоем,  начиналось холмистое предгорье,  по
речным долинам густо заросшее ивняком и орешником. На Тереке остановились,
и опять Тимур, пользуясь ночною темнотой, сумел перейти реку.
     Был ли Тохтамыш трусом? Он так часто бежал с поля боя после первых же
сшибок с неприятелем!  Нет,  трусом он не был. Он, попросту, был сотником,
коему,   по   недоразумению,   достался  ханский  престол  и   обязанности
полководца,  с которыми он так никогда и не умел справиться. И только тут,
на Тереке, под натиском эмиров своих, попробовал Тохтамыш проявить наконец
упорство и волю.
     Перейдя  Терек,  Тимур  готовился преследовать Тохтамыша и  дальше  и
ударить тогда,  когда от  татарского войска начнут отваливать,  со  своими
туменами,  разуверившиеся в своем хане сподвижники. Однако в ночь его стан
был  всполошен криками  и  ревом  труб  с  той,  другой  стороны.  "Татары
наступают!"  -  раздались крики.  Эмиры спешно подымали и  строили в  ряды
гулямов. Тохтамыш во тьме подошел к чагатайскому войску, ударил в барабаны
и литавры,  затрубил в рога и поднял военный клич, сурен. Не было видно ни
зги.  Кое-кто из эмиров начал было выводить кошуны в поле,  ожидая ночного
приступа,  но  Тимур  запретил двигаться до  утра  и  велел огородить стан
окопными  щитами,  чапарами.  Тохтамыш  отступил,  в  свою  очередь  начав
обрываться и окружать строй своих полков арбами и телегами.
     Бек-Ярык-оглан  был  в  ярости.  Стоило  переходить Куру,  чтобы,  не
принимая боя,  отступать и отступать! Под Дербентом, в теснинах, в изножий
гор,  могли остановиться и остановить Железного Хромца,  и - бежали опять!
Бурный совет в  ханской юрте состоялся уже  в  виду Терека.  Бек-Ярык взял
Ваську с собою. Конечно, простоявши на карауле около юрты, Васька мало что
мог услышать или узнать.  Но  он  видел решительное лицо своего господина,
насупленные лица Актау,  Кунче-оглана, Утурку и иных, что, один за другим,
спешиваясь и  небрежно  бросая  поводья  стремянным,  проходили в  ханский
шатер. Видел - и тихо радовался. И когда из юрты долетали особенно громкие
возгласы,  даже закусывал губу,  не расхмылить бы невзначай перед нукерами
хана,  что  стояли  подобно каменным изваяниям,  ничем  не  выражая своего
отношения к происходящему в шатре.
     А в шатре,  в походной простой юрте повелителя Синей, Белой и Золотой
Орды,  в дымном свете масляных светильников, сидели на расстеленных кошмах
те,  кого в  наши дни назвали бы  "полевыми командирами".  Горячее дыхание
колебало пламя  светилен,  и  пиалы  с  кумысом,  то  и  дело  наполняемые
немногочисленною  прислугою  и   тотчас  выпиваемые,   уже   не   остужали
собравшихся, взявшихся не то что спорить, а попросту судить своего хана.
     - Ежели мы отступим опять,  -  говорит Бек-Ярык-оглан,  прямо глядя в
глаза Тохтамышу,  -  я должен буду уйти от тебя, чтобы охранять свой улус,
спасать женщин, детей и скот!
     - Люди разбредутся, перестав верить в победу! - вторит ему сумрачный.
Актау. И, не давая хану раскрыть рта, горячо вмешивается Утурку-бек:
     - Никто еще и никогда не побеждал без боя!  (Побеждали,  и не раз! Но
только не в нынешних обстоятельствах.)
     - Зачем мы пришли сюда? Чтобы бежать от мятежного эмира?
     - Будем ждать, пока Тимур захватит Сарай?
     И как приговор звучат заключительные слова Актау:
     - Великим  не  прощают  их  прежнего  величия!  Черный  народ  станет
ненавидеть тебя!
     Тохтамыш делает движение.  Гладкое его  лицо перерезает судорога.  Он
хочет оправдаться,  хочет возразить... Беки один за другим выкладывают ему
свои обиды.  Звучат слова гнева и  гордости.  Сыновья хана с беспокойством
поглядывают  на  своего  родителя.   Здесь,   в  совете,  участвуют  двое:
Джелал-ад-Дин  и  Керим-берди.  Трое  младших  -  Джаббар-берди,  Кебек  и
Кидыр-берди -  отсутствуют.  Но  все пятеро ждут решения своего отца,  как
выводок молодых волчат,  готовых растерзать потерявшего силы родителя. Они
будут  еще  долго драться за  престол,  иногда накоротке добиваясь успеха.
Будут резаться друг с другом за власть.  Керим-берди убьет Джелал-ад-Дина,
а  Джаббар-берди,  в свою очередь,  убьет Керим-берди...  И продлится это,
вместе со  смутою в  степи,  еще  поболее четверти столетия.  Все  это еще
будет, все это еще впереди! Сейчас же они ощерились и тихо ворчат на отца,
упускающего,  по  их мнению,  дорогую добычу.  И  Тохтамыш прячет глаза от
сыновей,  чуя,  что и они не дадут ему жизни,  ежели почуют в нем воинскую
ослабу...
     Васька не  видит и  не  слышит ничего из  этого "совета вятших",  как
сказали  бы  на  Руси.  Но  когда  беки  начинают покидать ханский  шатер,
доругиваясь на  ходу,  он слышит,  как Бек-Ярык,  излучисто сдвигая брови,
говорит Актау  (оба  уже  вдели ногу  в  стремя и  одновременно взлетают в
седла):
     - Не стоило тебе требовать его смерти!
     - Он предатель!
     - Все равно, перед боем нельзя казнить никого из эмиров!
     - Так что же, ждать, пока он изменит в бою? - упрямо возражает Актау.
     Беки разъезжаются,  и  Васька,  следуя за своим господином,  так и не
узнает, чьей же смерти требовал могущественный Актау накануне сражения.
     Они едут в темноте мимо чадящих костров,  слушают тихий говор воинов,
и Бек-Ярык бросает своему сотнику, не поворачивая головы:
     - Завтра бой!
     Кто донес Тимуру об этом совете в Тохтамышевом шатре?  Кто рассказал,
что говорили и  тот,  и другой?  Почему Тимур в дальнейшем особенно упорно
преследовал Бек-Ярык-оглана, Актау и Утурку - наиболее яростно требовавших
сражения? Этого мы никогда не узнаем. Но кто-то донес, кто-то рассказал, и
голова  Бек-Ярыка,  рысящего сейчас к  своему тумену,  уже  назавтра будет
оценена Тимуром.
     Вечерняя   заря,    догорев,   потухла.   Васька,   отдав   последние
распоряжения,   ложится   навзничь,   следя   над   собою   величественный
бархатно-черный  небосвод,  густо  затканный алмазами мерцающих звезд.  Он
дремлет.  Но  вот  далекие горы  начинают светлеть,  и  небо отделяется от
земли.  Ржут и топочут кони. Васька встает. Надо подымать и кормить людей.
Сегодня? Или завтра? Они наконец сразятся с Железным Хромцом.
     Сурово поют рога. Оба стана, тот и другой, готовятся к великой битве.
Татар, на глаз, больше, но в Тимуровом войске, разделенном на семь кулов с
канбулами,  резервными кошунами и  караулами,  выдвинутыми вперед,  больше
порядка.  На  передовой линии  густо  взлетает земля от  лопат.  Узбекская
пехота  торопливо  зарывается  в  землю,  ограждается  чапарами,  готовясь
встретить первый натиск ордынской конницы.  Там  и  тут  вскипают короткие
сшибки верхоконных разъездов,  словно бы пробные укусы сошедшихся на битву
друг с другом степных барсов.
     Был  вторник,  14  апреля 1395 года.  Запомним эту дату,  дату кануна
Великой битвы, столь помогшей позднейшему возвышению Московской Руси.




     Последняя ночь перед боем.  Когда уже -  не  в  силах  уснуть.  Когда
расставлены полки,  развернуты рати.  Когда  уже  на  ихнем,  правом крыле
собрались  силы  Кунче-оглана,   Бек-Ярык-оглана,   Актау,   Давуда  Суфи,
Тохтамышева  зятя,  и  Утурку.  (Все  названные  сговорились победить  или
умереть в  предстоящем бою.)  Когда  воины  бредят и  вскрикивают во  сне,
хватаясь за  воображаемое оружие,  а  ратная сторожа не спит и  не снимает
броней.  Когда уже ждешь с  томительным нетерпением -  скорей бы  рассвет!
Нет,  это не страх, не трусость, это лихорадка перед боем, это нетерпение,
заставляющее чаще  дышать и  затрудняющее,  цепенящее мысли в  голове.  (У
трусливых становят жидкими ноги и  холодный пот течет по  спине.  Но это у
трусливых или у тех, кто впервые в бою.)
     Васька не спал.  Лежал вольно на спине,  поглядывая в ночь.  Внутри у
него  все  словно замерзло,  сжалось,  готовясь к  наступающему дню.  Тихо
переговаривают воины, иные тоже не спят, ждут. Долгое отступление измотало
всех.  Битвы ждут как избавления. Говорят, старые воины предчувствуют свой
конец.  Русские мужики надевают чистые рубахи перед  боем.  Васька берет в
руку медный нательный крестик, шепчет полузабытые слова родимых молитв.
     Вот  холодною сырью повеяло от  реки.  Поля затянуло туманом.  Так бы
хотелось сейчас услышать журчание струй,  но  Терек далеко от  них,  и  ни
услышать,  ни  глотнуть его холодной бегучей воды не  можно.  Небо синеет.
Воины  сами,  без  зова,  начинают  просыпаться и  вставать.  Ночью  Актау
предпринял пробный набег на чагатайский стан, проверяя готовность Тимура к
бою.  Били в  барабаны и литавры,  трубили в рога,  переполошив оба спящих
стана.  Отступили к  утру,  убедившись,  что  Тимура не  заставить в  ночь
вывести полки за укрепления.
     Васька еще  дремлет,  задремал перед самым рассветом,  когда уже  все
кончилось,  и во сне увидел брата Лутоню.  Лутоня стоял маленький, в одной
холщовой рубашке,  почти до пят, середи поля, густо заросшего ромашками, и
звал его,  приманивая рукой.  Маленький мальчик, коего он когда-то в хлеву
торопливо закидывал соломою и навозом.  Так и не понял Васька,  к чему был
этот сон  и  о  чем просил его брат.  Далекий томительный звук рогов разом
пробудил  его.  Вскочив,  он  торопливо затягивал ремнем  кольчатую бронь.
Походя отломив кусок пшеничной лепешки и выпив чашку кумыса, готовил коня.
     Десятские подымают людей. Сотня, дополненная из подошедшего позавчера
резерва,  строится,  и Васька взмывает в седло.  Вдали, впереди, виднеется
линия окопных щитов,  чапаров,  выставленных за ночь противником, и Васька
мгновением поразился тому,  как близко друг к  другу стояли всю ночь они и
гулямы Тимура,  с которыми через какие-то мгновения они начнут резаться на
смерть.
     - Сотня, к бою!
     Бек-Ярык-оглан   объезжает  строй   своих  полков  и   издали  делает
приветственный знак своему урусутскому сотнику. Там дальше стоит Актау, на
этой стороне - Утурку.
     - С Богом!  - говорит вполголоса Васька, когда сухая барабанная дробь
и звон литавр призывают их к напуску.
     Пешцы там,  в центре, невидные отселе, выходят из-за преграды из ароб
и телег,  строятся.  Там русские,  и Ваське,  на мгновение,  остро хочется
туда,  к своим.  "Но звучит приказ,  поют рога,  и им отвечает согласный и
глухой топот копыт двинувшейся конницы правого крыла. Начинается бой.
     Миг  сближения с  противником всегда страшен.  И  страшно,  наверное,
взглянуть в лица тех,  кто скачет убивать или быть убитым. Как часто этого
рокового  сближения даже  не  происходит!  Кто-то  из  соперников начинает
заворачивать коней  и  устремляется в  бег,  а  победители гонят  и  рубят
бегущих.  Не то было в этом сражении. Отступать не хотела ни та, ни другая
сторона, и потому...
     И  потому  Васькина сотня,  прорвавшись сквозь  плотный ливень стрел,
ударилась,  - именно ударилась, и звук был такой - от множественного удара
о  выставленную преграду,  и  началось!  Васька,  озверев,  отбивал саблей
лезущие  к  нему  со  всех  сторон  копья,   кого-то,  потерявшего  шелом,
прикончил,  развалив саблею череп, так что обнажившийся серый мозг брызнул
из-под клинка.  Не глядя,  знал только, что его сотня здесь, не отстала, и
рубится вместе со своим предводителем. Кони дико ржут, падая в окоп, ломая
ноги,  горбатясь,  перемахивают через  преграду.  С  треском  ломаются под
копытами коней поваленные окопные щиты.  Они, кажется, одолевают, одолели,
пешцы бегут, падая под саблями. Но на них, одолевших окопы, обрушивается в
тот же миг чагатайская конная лава. Треск, скрежет железа по железу, дикие
крики, хрип и кровь. Приходит пятить коня, чтобы не зашли с тылу, приходит
вертеться,  отступать, огрызаясь. Едва половину своих воинов уводит Васька
назад,  отчаянно пытаясь спасти строй, не дать воинам ринуть в безоглядное
бегство.  Он не видит поля боя, не ведает о том, что впереди и что назади,
он видит только перекошенные,  сведенные судорогою гнева и грозной радости
лица чагатаев,  рвущихся к  победе,  и  в этот страшный для него миг новая
волна татарской конницы,  -  брошенный Бек-Ярыком резерв, - смешивает ряды
гулямов Тимура, опрокидывает их, и в сумасшедшей рубке, в молнийном блеске
скрещивающихся клинков,  вся  конная  громада  начинает  откатывать назад,
туда,  опять за окоп,  полузаваленный трупами,  за опрокинутые и  разбитые
чапары.
     Далеко справа восстает новый  победный крик,  это  люди  Кунче-оглана
атакуют тимуровских богатуров левого крыла,  и  Актау,  и  Давуд  Суфи,  и
Утурку пошли в напуск, близка победа! Близка ли? По всему холмистому полю,
скатываясь с холмов и взбираясь по склонам,  гремит бой. Татарская конница
правого крыла всею массой движется к центру,  сшибая заслон пешцев,  губя,
точно половодье, съедающее весенний лед, кошуны чагатайских храбрецов.
     Тимур,  сидя на  коне,  оглядывал с  холма поле боя.  Как  жаль,  что
Миран-шах еще до битвы упал с  лошади и  сломал руку!  Он вовремя углядел,
что  левое крыло его войска подается и  вот-вот покатит назад (покатит,  и
тогда бегущих будет уже не остановить!),  и тотчас послал четыре кошуна из
резерва им  на  помощь.  Битва остановилась было,  бешено крутясь на одном
месте,  но и  вновь началось попятное движение левого крыла.  Тимур легким
движением  поводьев  направил  коня   вперед,   намерясь  кинуть   противу
зарвавшихся остальные кошуны прикрытия, как прямо перед ним прорвало центр
войска,  и он оказался в толпе заворотивших коней позорно бегущих гулямов.
С рыком,  похожим на рычание барса,  Тимур ринул вперед, через и сквозь, и
вот уже перед ним и перед его немногочисленною дружиной оскаленные конские
морды,  ножевые глаза,  сабельный блеск и  победный клич (сурен),  режущий
уши.  Тимур  горбит широкие плечи,  вырывает дорогую хорезмийскую саблю из
ножен.  Чешуя его панциря и отделанный золотом, украшенный большим рубином
шелом зловеще сверкают на солнце. У него ломается копье, падает смертельно
раненный конь,  и  Тимур чудом успевает вырвать увечную ногу из стремени и
вскочить на  ноги.  Он  отбивается саблей.  Его,  кажется,  узнали  враги,
облепили со всех сторон. Он отбивается рыча, взяв оружие в левую руку, чуя
тупые тычки вражеских копий о пластинчатую броню.  Он не хочет бежать,  он
слишком трудно шел  к  вершине успеха и  власти.  Это Тохтамышу судьба все
поднесла словно на  серебряном блюде,  не ему!  Он не может так вот просто
отдать завоеванное годами, нет, десятилетиями усилий, подарить все глупому
татарскому мальчишке,  когда-то  пригретому им!  Его нукеры падают один за
другим.  Кто-то,  кажется,  бежал  (не  забыть  наказать после  боя!).  Он
остается один и  продолжает драться.  У него в глазах -  вонючая яма,  где
приходилось сидеть,  ожидая казни,  эмиры Хусейна,  бегущие от монгольской
конницы непобедимых когда-то джетэ, его тяжкая молодость, которую он им не
отдаст ни за что!  Сейчас решается его судьба, судьба всех его многолетних
усилий,  судьба его веры в  себя и  свою звезду.  И как освобождение,  как
милость Аллаха,  как  дар Всевышнего,  в  пустое пространство вокруг него,
пронизанное стрелами и прошитое копьями врагов, врывается бесстрашный шейх
Нур-ад-Дин.  Сверкая кольчугой,  он слетает с коня,  падает, соскакивают с
коней  и  его  немногочисленные нукеры  (всего  полусотню привел  с  собою
Нур-ад-Дин!).  Становясь на одно колено и сгибая луки почти до треска, они
пускают стрелу за  стрелой в  мятущийся перед  ними  клубок конных воинов.
Крики взмывают к небесам, дико ржут раненые лошади, длится бой.
     Васька не доскакал до Тимура за каких-нибудь четверть перестрела, как
конная лава,  стеснясь,  вспятила, отдавливая Ваську с остатками его сотни
посторонь.  Он так и не доскакал до джехангира,  только издали поглядев на
его сверкающий золотом шелом...  Когда вокруг отступают,  почти невозможно
пробиться вперед!
     Меж  тем  к  Тимуру  подскакали еще  трое:  Мухаммед  Азат  с  братом
Али-Шахом и  Тукель.  Тимур не  понял сперва,  что  они собираются делать.
Подумал,  грехом,  не хотят ли сдаться врагу,  как появился Мухаммед-Азад.
Пеший,  вытаращивая глаза от усилий, осыпаемый стрелами, что ударяли ему о
шелом и латы, он тянул за собою арбу, захваченную у неприятеля. Задыхаясь,
потный,  утерявший копье  и  щит,  он  тащил и  тащил арбу  за  собою,  не
сдаваясь,  и скоро появились Алишах с Тукелем,  сделавшие то же: каждый из
них тащил по неприятельской арбе.  Скоро из трех ароб, связав их арканами,
перед Тимуром воздвигли укрепление, как-то заменившее окопные щиты, и эмир
эмиров,  опустив саблю  (мгновенная усталость нахлынула как  поток),  смог
передохнуть и оглядеться.
     Нет,  не  выдали его сподвижники,  выпестованные им  в  долгих боевых
походах!  Скоро  подошел Алладад с  кошуном Вефадара и  тоже  спешил своих
людей, выстраивая живую ограду вокруг джехангира и осыпая врагов стрелами.
Подошел Хусейн Мелик  с  военными рабами "тогма",  и  те  тоже  спешились,
взявшись за  луки.  Пришел со  своим  кошуном эмир  Зарек  Чаку.  Подошел,
наконец, и вспятивший было кошун центра с бунчуком и знаменем. Затрубили в
рога,  ударили в барабаны,  поднялся боевой клич -  сурен. Пришел Устуй со
своим кошуном и  также спешился,  готовясь стоять насмерть,  позади кошуна
центра.  Являлись все новые верные, и теперь уже можно было сказать: центр
устоял,  центр не прорван!  Тимуру подвели нового коня. Взбираясь в седло,
он чуть не упал,  так на миг закружило голову.  Но теперь, оправившись, он
снова  мог  видеть поле  боя  и  отдавать приказания воинам.  Вот  Худадад
Хузейни (пригодилась многолетняя выучка!),  сплотив ряды гулямов, двинулся
встречь  наступающим  и,   пройдя   мимо   Кунче-оглана,   невесть  почему
сдерживавшего своих воинов,  заходит в тыл людям Актау, начиная осыпать их
стрелами.  И,  наконец,  является на  подмогу Мухаммед-Султан  с  запасным
туменом и с левой стороны Тимура вступает в бой.
     Атака  Тохтамышева правого крыла  захлебывается.  Васька  понял  это,
только когда вокруг него все покатило вспять и ему самому с горстью ратных
пришлось отступать тоже.  Он был в отчаяньи и гневе,  когда снова встретил
Бек-Ярык-оглана.  Стоя на холме, тот собирал своих людей и, увидев Ваську,
кивнул ему шеломом, подзывая к себе.
     - У  меня  осталось не  больше  четверти сотни!  -  повестил Васька с
отчаянием в  голосе.  Глаза бека  вспыхнули,  и  в  них,  в  самой глубине
зрачков, просквозило на миг грозное веселье.
     - Ты шел напереди!  -  возразил оглан. - У тех, - он кивком показал в
сторону тимуровых полков,  -  потери не меньше!  Надо выстоять!  Ежели хан
снова не  повернет на бег,  мы победим!  Не будь с  чагатаями Тимура,  они
давно уже были бы разбиты! - заключил он, провожая Ваську, и прокричал ему
вслед: - Возьми людей из резерва!
     Где тут, однако, резерв, где что, было непонятно. Все перемешалось, и
оставалось надеяться,  что  устоит левое крыло войска,  где воеводами были
эмир Иса-бий и Бахши-Ходжа.
     Тут    тоже    наступление   началось   успешно.    Хаджи-Сейф-ад-Дин
Никудерийский,  верный  сподвижник Тимура,  был  окружен  и  почти  разбит
Иса-бием.  Но старый полководец был истинным выучеником Тимура и знал, что
войско разбито только тогда,  когда оно  бежит.  Спешив своих гулямов,  он
загородился чапарами и отстреливался, отбивая раз за разом атаки татарской
конницы.  Ему  удалось сохранить строй,  и  потому,  когда подошел наконец
Джехан-шах-бахадур  со  своим  туменом  и   бросился  на  врагов,   гулямы
Хаджи-Сейф-ад-Дина стройно поднялись и  пошли в атаку,  тоже уставя копья,
словно бы  и  не  было у  них потерь,  словно бы  треть тумена не  легла в
предыдущей сече.  Первым  повернул Бахши-Ходжа.  Неволею Иса-Бию  пришлось
отступать тоже.
     Бой еще шел,  еще гремел по всему фронту лязгом железа, треском копий
и  сабельным скрежетом,  криками ратей,  ржанием и топотом коней,  свистом
стрел,  но уже и  останавливало,  уже и остановилось наступление ордынской
конницы,  устояли и  центр,  и крылья Тимуровых полков,  и бой превращался
неодолимо в череду поединков,  жестоких и славных, но ничего не решающих в
сражении.
     Яглы-бий Бахрин, приближенный Тохтамыша, ринул вперед, вызывая на бой
лично  знакомого ему  Осман-бахадура.  Осман  со  своим  кошуном напал  на
Яглы-бия,  и  тот  рухнул  вместе  с  конем.  Позднейший арабский  историк
сообщает,  явно преувеличивая, что труп Яглы-бия вытащили из-под восьмисот
(!) тел "юношей в черных кольчугах и на белых конях".
     Мог  ли  все  же  Тохтамыш  победить?   Придворный  летописец  Тимура
сообщает,  что хан Тохтамыш отступил,  "преждевременно ослабев духом". Так
или иначе,  но  в  сражении на Тереке Тохтамыш держался упорнее всего и...
чуть было не победил?!  К  вечеру он опять приказал отступать,  посчитавши
битву  проигранной,  хотя  некоторые  поздние  хронисты  и  сообщают,  что
сражение длилось,  с переменным успехом,  три дня подряд...  Нет,  не три,
один!
     А  потом  началось то,  что  всегда начинается во  время отступления.
Потеря обоза и  полона,  беспорядочное бегство эмиров,  каждый из  которых
уводил свой тумен на защиту родимых кочевий, и потому огромное Тохтамышево
войско,  отступая,  таяло,  как весенний снег. Тимур двигался по пятам, не
отставая и не давая Тохтамышу вздохнуть и собраться с новыми силами.
     Единственное, что сделал Тимур после сражения для защиты своего тыла,
- это вернул Пир-Мухаммеда с  шестью тысячами чагатайской конницы в  Шираз
да  отослал эмира  Шамс-ад-Дина  Аббаса с  тремя  тысячами пешего войска в
Самарканд.  Все  остальные силы,  собрав в  кулак,  Тимур вел за  собою по
правому берегу Волги,  разоряя на  своем пути ордынские города и  кочевья,
твердо намерясь осуществить свою  угрозу:  уничтожить Тохтамышев "иль"  до
конца и лишить его права на престол.
     Уже  в  виду Волги Тимур повелел Койричак-оглану с  отрядом узбекских
воинов перейти Итиль и стать ханом улуса Джучи.
     Тохтамыш, бросив на произвол судьбы свою разгромленную армию, бежал в
Польшу.  Тимур занимал и  грабил волжские города,  угонял скот,  преследуя
Тохтамышевых эмиров, остававшихся верными своему хану.
     В  местности Манкерман,  на реке Узи (под Киевом),  его рати ограбили
улус Бек-Ярык-оглана (видимо,  захватили скот и  полон).  На  реке Тан (на
Дону) Тимур еще раз окружил Бек-Ярык-оглана.
     Актау со своим туменом "ушел от преследования в Рум и поселился там".
Неясно, означает ли Рум жалкие остатки Ромейской державы, что вряд ли, или
Турцию,  которую на Востоке долгое время тоже называли Румом, памятуя, что
земли,   захваченные   турками,   совсем   недавно   составляли   владения
византийских василевсов.  Султан Баязет очень  и  очень мог,  тем  паче  в
преддверии войны с  Тимуром,  принять к  себе ордынского беглеца.  И тогда
можно добавить,  что Актау ушел к Баязету через Кавказ, по-видимому сквозь
Дарьяльский проход и Грузию.  Утурку скрывался от Тимура также на Кавказе,
в  ущельях Эльбруса,  но тоже был,  хоть и позднее,  разгромлен,  пойман и
убит.
     Миран-шах,  догнавший Тимура,  и Джеханшах-бахадур вторично погромили
правое крыло Джучиева улуса, ограбили города Сарай и Урусчук, гнали табуны
скота, везли полоненных женщин и девушек.
     Бек-Ярык-оглану,   окруженному  на  Дону,   и  на  этот  раз  удалось
вырваться.  Почерневший от  устали и  недосыпа Васька раз за разом водил в
бешеные атаки  свою  сотню,  уменьшившуюся до  полутора десятка воинов.  В
конце концов,  вырываясь, пришлось бросить все. Бек-Ярык отступал только с
одним сыном,  оставив в плену всю семью и гарем.  Тимур, зайдя в брошенную
юрту  оглана,  оглядел  женщин  и  детей  упрямого эмира,  сидевших тесною
кучкой,  как испуганные куры,  усмехнулся,  покачал головой.  На улице шел
грабеж, вопили насилуемые женщины, мычал скот, плакали дети. На него нашел
один  из  тех  приступов благородства,  которые  удивляли  современников в
Тимуре превыше всего.  Запретив грабить и  насиловать женщин своего врага,
он отослал семью Бек-Ярыка вослед за хозяином, и посланные, едва настигнув
бегущего оглана с  остатками его  войск,  вручили Бек-Ярыку его  семью как
подарок от грозного Железного Хромца.
     Вечером этого дня Бек-Ярык сидел, свеся голову, и думал. На вошедшего
в шатер Ваську поднял тяжелые, скорбные глаза.
     - Куда теперь?  -  спросил Васька.  Бегство, бессонные ночи, скудная,
сухомятью,  еда у кизячных костров сблизили оглана с его сотником почти до
состояния дружбы.
     Бек-Ярык поглядел смуро, подумал, покивал головою. Ответил:
     - На  Русь!  Больше некуда!  Авось примут к  себе!  Тебя же посылаю в
Литву. Отыщи Тохтамыша! Узнай, как там и что! Сумеешь?
     Васька в свою очередь нагнул голову.  Сумеречно подумалось о том, что
его  возвращенье домой откладывается снова на  неопределенный срок.  Но  и
предать Бек-Ярыка сейчас,  в  этот миг  его  униженья и  позора,  не  мог.
Поглядел в глаза, ответил честно:
     - Сумею!  -  И  больше говорить было не  о  чем.  Васька постоял еще,
помялся. Молча принял протянутый ему кошель с серебром и вышел вон, кивнув
на последний возглас оглана:
     - Ратных, кого надобно, из своей сотни возьми!
     Васька бледно усмехнул при слове "сотня".  От сотни оставалось восемь
душ, и пятеро из них - тяжело раненные...




     На  Москву  тревожные слухи  начали  доходить только  в  июле,  когда
выяснилось,  что Темерь Аксак не только разбил Тохтамыша,  но и преследует
остатки его войск,  продвигаясь к  северу,  и уже дошел до Самарской луки,
все уничтожая на своем пути.
     Владычный летописец записывал потом  перечень  "царств  и  княжеств",
завоеванных Железным Хромцом:
     "А  се  имена тем землям,  и  царствам,  их же попленил Темирь Аксак:
Чагадае,  Хурусане, Голустани, Китай, Синяя Орда, Ширазы, Испаган, Орначь,
Гилян, Сизь, Шибран, Шамахи, Савас, Арзунум, Тефлизи, Тевризи, Гурзустани,
Обези,   Гурзии,   Багдать.  Темирькабы,  рекше  Железная  врата,  Асурию,
Вавилонское царство,  иде же Навходнасор был,  иже Иерусалим пленил и трех
отрок,  и Севастию, иде же мучени сорок мученик, и Армению Великую, иде же
был Григорей епископ,  и  Дамаск Великий,  и  Сарай Великий.  Со  всех сих
земель Темирь Аксак дани и оброкы имаше, и на войну ходять с ним".
     Однако   Москву   больше   занимала  судьба   князей  суздальских  да
неодоленные  новогородцы,  снова  начавшие  подымать  голову.  Тревожил  и
Витовт. Софьин возок провожали в улицах косыми взглядами. Василий бесился,
а что содеешь? Мнения народного воинской силою изменить не можно!
     Иван Федоров нынче тоже,  как и все,  был в хлопотах. С пожара слегла
государыня-мать,  приходило разрываться между двумя службами,  владычной и
княжой,  да  сверх  того  вести  хозяйство в  Островом,  где  уже  начинал
поспевать хлеб.  А  на  жатве господину не быть -  недостанет и  хлеба!  И
потому слухи о Темерь Аксаке так же мало занимали его, как и других.
     Замятня началась в торгу, среди купцов, когда дошли от убеглых гостей
торговых  прямые  известия  о  Тимуровых  зверствах  в  Поволжье.   Паника
перекинулась на посад.  Известно: чужую беду руками разведу, а к своей ума
не   приложу.   Тех,   кто   вчера  еще   подсмеивался  над  Тохтамышевыми
злоключениями,  охватил  страх.  Вспомнили  вдруг,  что  Владимирская Русь
считается ордынским улусом и  как  таковая очень  может  быть  разгромлена
Тимуром.   Кучками  собирались  в  улицах,   стояли  у  княжого  двора,  у
митрополичьих хором.  Василий мотался в седле, спешно стягивая дружины для
защиты столицы. Про себя знал, что против Тимуровых орд с наличными силами
все одно не устоять.  Ночами плакал от бешенства,  тряс за плечи Софью, не
желавшую покидать Москвы, кричал, сдерживая голос:
     - Уезжай! Сына увози!
     Но  Софья,  исхудавшая в  супружеских любовных безумствах,  упорно не
желала бежать из города, веря в неодолимость белокаменных стен и башен.
     - Не для того строят города и обносят стенами,  чтобы после бежать из
них!  -  говорила она упрямо,  глядя почти с ненавистью в глаза Василию. -
Ежели бы батюшка сдавал Вильну при каждом немецком нахождении,  давно бы и
вся Литва принадлежала Ордену!  Дак то -  рыцари! А тут степняки, какие-то
чагатаи, и ты боишься их?!
     Ночью они лежали рядом обнявшись, и Соня тихо плакала, просила:
     - Не бросай меня!  Не оставляй одну!  Посадские мужики меня не любят!
Из-за батюшки! И бояре...
     Она  начинала  перечислять  своих  истинных  и  воображаемых  врагов.
Василий закрывал ей рот поцелуем:
     - Спи! Ты моя венчанная жена, кому я тебя отдам? Чать, я не Тимур, не
Тохтамыш,  гарема у  меня нет и  десятка жен тоже!  А  што не любят...  То
образуется... Спи!
     Она  прижималась к  нему,  вздрагивая,  прятала страх в  его  сильных
мужских объятиях, в слезах засыпала. Василий лежал, обнимая жену, и думал,
что  полков все одно не  собрать,  а  дружины бояр и  самого князя противу
Тимура не  выстанут.  Уже  дошли  известия,  теперь отнюдь не  встречаемые
насмешкою, что Тимур неодолим, что его рати захватили многие земли, что он
чтит своего Бога и  безжалостно казнит всех,  кто не бесерменской веры,  и
что с его победою настанет конец православному христианству,  а значит,  и
конец Владимирской Руси.
     И Русь снова в развалинах?  В пепле сожженных городов,  обезлюженная,
как два столетья назад,  после Батыева погрома? И все попусту? И батюшкина
победа на Дону, и строительство городов, и умножившиеся села?
     Он сжимал зубы,  сильнее прижимал к себе сонную Софью,  не ведая, что
вершить в днешней беде.  И не ведали того думные бояре, не ведал сам Федор
Кошка, никогда не имевший дела с Железным Хромцом.
     В  Москву ручейками продолжали подходить созываемые отовсюду дружины.
Спешно поправляли стены,  завозили снедный и  ратный запас,  дрова и сено,
чтобы при нужде было мочно выстоять в осаде зиму,  не погибнув от голода и
холода.  Кметей с  воеводами тотчас отправляли к Коломне стеречь переправы
через Оку, и, как древле, как встарь, оставляя на волю судеб и захватчиков
Рязанское княжество.
     Весть  о  разгроме Ельца,  ставшего новым  Козельском,  обрушилась на
Москву как гром с  небес,  как первый вал надвигающейся бури.  Передавали,
что  елецкий князь,  с  жалкою дружиной своей,  героически пал в  битве на
валах города,  что все жители Ельца перебиты или взяты в  полон,  а  город
сожжен и  едва ли не сравнен с землей...  После Ельца настанет черед Тулы,
потом Рязани, а там и Москвы. В городе уже начиналась паника. Как устоять?
Беспрерывно заседала боярская дума,  каждый предлагал свое, и все понимали
- не справиться!  И бежать не можно,  и так же не можно остановить Тимура,
ежели он захочет двинуться дальше.  И уже подступило безумие, уже москвичи
готовы были ринуть в неоглядный, неостановимый бег.
     И  тут  выход  подсказал  митрополит Киприан,  предложив  перенести в
Москву  из  Владимира  чудотворный образ  Пречистой  Богоматери,  когда-то
привезенный во Владимир из Киева Андреем Боголюбским,  в те еще, досюльные
времена,  а в Киев доставленный из Цареграда, - образ, писанный едва ли не
самим  евангелистом Лукой,  хотя  являвшийся  "противнем"  (копией)  более
древнего образа.
     Лик Киприана, когда он говорил это, был ясен и тверд. Византиец верил
в заступничество Богоматери,  и эта вера придавала силу его словам,  когда
он поминал,  как Богоматерь спасла Царьград, распростерши над городом свой
покров, и эта вера остановила панику, спасла Москву от позорного бегства.
     Вся площадь перед соборами была полна.  Иван Федоров стоял в стороже,
сдерживая посадских,  не  подавили бы  друг друга невзначай,  а  губы сами
шептали слова молитвы вослед другим.  Побывавши в  Орде,  он  более других
понимал,  что  может грозить городу и  волости,  ежели Тимур перейдет Оку.
Молился сурово,  как  редко молился когда,  и  знал,  что  в  этот же  миг
государыня-мать,  стоя  на  коленях  в  новорубленой горнице,  тоже  молит
Господа: да не попустит гибели чад своих! И молят о том тысячи и тысячи, и
Киприан выходит на  паперть,  как бы  осиянный светом,  и  уже в  этот миг
отпадают все  обиды  и  злобы,  что  имеет на  него  владычный данщик Иван
Федоров.  Киприан сейчас -  духовный глава земли,  он заменяет и  усопшего
Алексия,   и  самого  Сергия  Радонежского  должен  заменить!  Господь  да
умилосердит над русскою землею!
     Во  Владимире  творится  свое  действо.  Собираются  священники  всех
владимирских церквей, с пением служат перед иконою канон Богородице. Икону
бережно вынимают из киота.  Ее понесут на руках, сменяясь, передавая образ
друг другу.
     Под  Москвой  шествие  встречают  новые,  множайшие толпы.  Встречает
митрополит с причтом,  с крестами,  в золоте риз, епископы и архимандриты,
игумены,  иереи всех  степеней,  монахи пригородных обителей и  безбрежное
море посадских,  поверивших в защиту Пречистой и теперь, теснясь, рвущихся
к иконе. Иноки и инокини перемешиваются с лабазниками и ремесленным людом,
старцы,  нищие,  убогие,  иные  без  ног,  почти ползком вылезшие встречь,
слепцы со своими поводырями,  и эти -  хоть прикоснуться,  хоть поцеловать
край дорогой доски...  Малые отроки шныряют под  ногами,  тоже пробираются
вперед,  с  глазами,  расширенными от  восторга.  При  виде  несомой иконы
московляне рядами падают на колени,  молятся,  не сдерживая слез,  и поют,
поют...
     Киприан  подымается  на  самодельный  амвон,  выстроенный  час  назад
посреди поля.  Он  едва ли  не  впервые служит не  в  храме,  говорит не с
прихожанами или князем,  а со всем народом московским.  В этот час он даже
забывает о себе, о своем всегдашнем хотении земной славы:
     - О,   всесвятая  владычице  Богородице!  Избави  нас  от  нахождения
безбожных агарян, хвалящихся достояние твое разорити!
     Защити князя и  люди твоя от  всякого зла,  заступи град сей  и  иные
грады и страну, в них же прославляется имя Сына твоего и Бога нашего!
     Избави нас от нахождения иноплеменник, от поганых пленения, от огня и
меча их и от напрасного убиения...
     Икону  приносят наконец  в  соборную церковь  Успения  и  помещают на
правой стороне ("где она стоит и  до  сих пор",  -  прибавляет летописец).
Город молится, город ждет чуда.
     Ночью Софья посовывается к  мужу,  трется щекою о  рукав его сорочки,
спрашивает, наконец, тихонько:
     - Ты веришь?
     - Во что? - не понимая со сна, вопрошает Василий.
     - В избавление!
     - Верю.  Верую!  - твердо отвечает он, просыпаясь совсем. - Все иное,
что мог я содеять как князь, уже сделано!
     Позднее доходит слух, подтвержденный, еще через сутки, скорым гонцом,
что в  тот же  день,  двадцать шестого августа,  в  день сретения иконы на
Москве,  Тамерлан повернул свои рати и  ушел на юг,  так и  не тронувши ни
Рязанского княжества, ни Москвы.
     В  преданиях существует легенда,  что ему явился в видении чуть ли не
сам  святой Сергий,  что  Тимура постиг мгновенный ужас,  воспретивший ему
двигаться дальше к северу...
     Можно напомнить и  иное:  кончался август.  Орда  была еще  далеко не
одолена.   От  Ельца  до  Москвы  путь  не  близок.   Сохранившиеся  части
Тохтамышевых войск отступили в Крым и на Северный Кавказ. Появись во главе
их дельный полководец,  вроде того же Идигу,  и Тимур, отрезанный от своих
баз, попал бы в очень затруднительное положение. Рисковать новою войною не
стоило.
     Говорилось и  то,  что Тимуру донесли о якобы неисчислимом урусутском
воинстве. Мы не знаем, повторю, точно мы не знаем! Но дата его ухода к югу
совпала с  датою  сретения чудотворной иконы Богоматери на  Москве день  в
день. Этого Киприан, во всяком случае, как бы ни жаждал того, ни выдумать,
ни устроить не мог.
     И  еще  одно  чудо  произошло того  же  26  августа 1395 года.  Турки
подходили под Царьград с царем Колочаном,  сыном Андроника, и Мануил сумел
отбиться от них. Господь не допустил в этот раз полной гибели христианской
святыни.
     Тимур сидел на кошме в походном шатре. Болела нога. Не в отдалении от
шатра дымились развалины разгромленного Ельца, русского города, в арабских
хрониках названного Карасу  (ежели  "Карасу" не  Чернигов!).  Ему  привели
русскую пленницу,  раздетую донага. Он хмуро оглядел трепещущую красавицу,
отметил плескавшийся дикий ужас в  ее глазах,  задумался,  совсем занавеся
взор густыми бровями.  (К  старости все  чаще в  минуты усталости его веки
непроизвольно сами упадали,  закрывая глаза.)  Наконец махнул рукою,  веля
увести девушку прочь и  вернуть ей  сорванную долгую рубаху.  Быть может -
потом...  Подумал  скользом,  без  вожделения.  Иные  заботы  угнетали его
теперь.  Неодоленный Крым,  еще не разгромленные тумены Актау и  Утурку на
Северном Кавказе,  близящая осень и зима,  как говорят,  в урусутском краю
необычайно суровая.
     В  "Книге побед" Шараф-ад-Дина Йезди,  придворного летописца Шахруха,
говорится о разгроме русских городов, чуть ли не самой Москвы, об огромной
добыче:  рудном золоте и чистом серебре, затмевавшем лунный свет, холсте и
антиохийских домотканых тканях,  блестящих бобрах и несметном числе черных
соболей,  горностаев,  рысьих,  лисьих и  беличьих мехов,  о необъезженных
жеребцах,   о  захваченных  Тимуром  схожих  с  пери  русских  красавицах,
"подобных розам, набитым в русский холст".
     Шараф-ад-Дин  явно  дал  волю  своему воображению.  Не  было разгрома
многих русских городов,  был  один  уничтоженный Елец,  после  чего  Тимур
повернул к  низовьям Дона,  взял  и  разрушил Азов,  разгромил черкесов на
Северном  Кавказе,   проделав  трудный  путь  по  выжженной  степи,  всюду
уничтожая "неверных", превращая войну с Ордою в истребительный религиозный
джихад,  и уже зимой, возвращаясь назад (в войсках свирепствовал голод, за
тощего барана,  за  миску муки  отдавали горы  серебра),  Тимур,  дабы  не
уморить своих гулямов,  взял Сарай и  Хаджи-тархан,  предоставив воинам их
разграбить,  после  чего  сжег  оба  города,  разметав  развалины мечетей,
медрессе и дворцов.
     В степи он посадил ханом своего ставленника, Койричак-оглана, вскоре,
однако,  погибшего при невыясненных обстоятельствах (по-видимому,  он  был
отравлен).
     Два года спустя к  Тимуру прибыли из Белой Орды послы Темир-Кутлуга и
Идигу (Едигея) с просьбою принять их повелителей в подданство. Тимур "внял
их просьбе", поставив ханом Джучиева улуса Темир-Кутлуга, внука Урус-хана,
при условии "покорности и подчинения".
     Тохтамыш все  еще  пробовал сопротивляться.  В  1396 году осадил было
Кафу,  но был отбит.  Когда на выручку Кафы подошел Темир-Кутлуг, Тохтамыш
убежал в  Киев,  где заключил союз с  Витовтом...  Но  все это было потом.
Теперь же,  осенью 1395 года, двадцать шестого числа августа месяца, Тимур
поворачивает от  сожженного Ельца на юг.  Было ли ему какое видение?  Да и
полно: замысливал ли он вообще поход на Москву?




     То,  что  великое государство Тохтамыша перестало существовать,  было
осознано на  Москве далеко не  сразу.  Тем  паче,  что  вскорости в  степи
появился новый хозяин,  смещавший и ставивший ханов по своему изволению, -
Едигей (Идигу),  оказавшийся, по времени, в чем-то и пострашнее Тохтамыша.
И  понять,  что это все равно конец,  что корень дерева подрублен властным
Тимуром,  что  степная держава отныне будет лишь  рассыпаться все  более и
более,  -  понять это было трудно.  Хотя и то скажем, что новые московские
политики  уже  не  заглядывали в  рот  ордынским  ханам,  ловя  каждое  их
похотение,  и ордынскую дань временами вовсе переставали давать, но все же
почти на столетье хватило степной грозы,  и только еще полстолетья спустя,
при Грозном, со взятием Казани, можно стало сказать, что Русь окончательно
справилась с Ордою,  а точнее -  вобрала ее в себя,  вместе со всем улусом
Джучиевым,  доплеснув вскоре,  в стремлении на Восток,  до Тихого океана и
границ Китая,  создавши русско-татарское государство, небывалое в истории,
наследовавшее монголам,  а до них гуннам,  а еще ранее - скифам, за тысячу
лет до Христа начертавшим границы этой евразийской целостности.
     На Москве о тех дальних далях грядущих и минувших времен, разумеется,
никто  и   не   помышлял.   Иные,   более  близкие  заботы  тревожили  умы
великокняжеских бояр  и  молодого  великого  князя  Василия.  Заботы  эти,
притушенные на  время  несовершившимся нашествием Железного Хромца,  вновь
начинали блазнить и требовать своего разрешения.
     Война  с  Новым Городом была,  по  существу,  проиграна.  Того,  чего
добивался Василий,  -  подчинения Господина Нова  Города  власти  Великого
князя Московского - не произошло.
     Нижний Новгород пока оставался в  великокняжеских руках.  Но  Семен с
Кирдяпою продолжали находиться в Орде,  и тоже неясно было, не задумают ли
бывшие  суздальские  князья  в   днешней  трудноте  найти  себе   сильного
покровителя,  не дай Бог,  самого Темерь Аксака,  и с его помощью воротить
себе отцовский удел.
     И была иная незаживающая язва -  Литва. Когда прошедшей зимой литвины
напали  на  Рязанское княжество,  Василий не  подал  помощи Олегу.  Нынче,
кажется, для Москвы наступала расплата за измену.
     Снова  и  снова восставал роковой вопрос о  сопоставимости политики с
моралью,  и совершенно строгий, бескомпромиссный ответ гласил, что мораль,
порядочность,   честь,   верность  слову  -  выше  политики,  а  политика,
освобожденная от морали,  тотчас становится игралищем дьявольских сил.  Не
сегодня-завтра Витовт разобьет Олега,  а  там  уже  зримо подступает черед
Смоленского княжества, и приходило что-то решать.
     Василий сидел в  избранном им  для себя покое,  ожидая прихода Федора
Кошки,  и  думал.  Когда он  был один,  без Сони,  голова работала яснее и
строже,  и  он  понимал тогда,  что  почти попал в  расставленный Витовтом
капкан.
     Когда-то  прадедушка,  князь  Данило,  оказавшись на  крохотном тогда
московском уделе,  обнаружил,  что его земля кругом заперта: выход к Оке и
всю торговлю с Волгою держала рязанская Коломна,  на тверской дороге стоял
Дмитров,  на  смоленской -  Можайск,  на серегерском пути -  новогородский
пригород, Волок Ламской.
     Пределы княжества с  той поры раздвинулись несказанно.  Но  оказалось
теперь, что путь по Волге оседлал Нижний Новгород, что на западных рубежах
стоит,  подпираемый Литвою,  Смоленск,  что Новгород Великий упрямо числит
своими и  Волок Ламской,  и  Торжок и  лишить его по  закону этих городов,
временно занятых московскою ратью,  пока не  удается,  что тяжелая война с
Тверью,  выигранная родителем,  тоже пока не привела ни к чему,  разве что
великое княжение владимирское осталось за Москвою, что и Ростов Великий не
вполне еще принадлежит московским великим князьям, что и северные, и южные
примыслы государей московских -  те же Устюг, Белоозеро, Тула - переслоены
и  отрезаны от основного удела чужими владениями...  А главное,  на западе
неодолимо растет Литва, придвигаясь все ближе и ближе к рубежам княжества,
и  вот еще почему не можно поступить с Новгородом слишком круто:  возьмет,
да и откачнет к Витовту альбо к Ордену!
     Василий сидел пригорбясь, уронив руки на тяжелую столешницу, покрытую
тканою,  на  восемь  подножек,  камчатною скатертью.  Одинокий  серебряный
кувшин  с  медом  и  две  позолоченные  чарки,  затейливо  изузоренные,  с
вправленными в  их  донца рубинами,  стояли перед ним и  прикрытое круглою
горбатою крышкою блюдо с заедками -  ожидали гостя.  Расстегнутый холщовый
летник свисал у него с плеч,  касаясь пола,  белополотняная рубаха, богато
вышитая по груди,  была вправлена в  прорези рукавов летника и  схвачена у
запястий шитыми жемчугом наручами.  Он сидел неподвижно, слегка постукивая
по полу востроносым тимовым зеленой кожи сапогом, и думал.
     Да,  у Руси было два внешних супостата, Орда и Литва, Восток и Запад.
Собственно,  Орда  была  хозяином русского улуса и  зачастую помогала Руси
отбиваться от тех или иных западных находников.  Орды теперь нет,  и разом
не  стало защиты от  Литвы,  стремящейся охапить в  руку свою все  русские
волости,  давно уже захватившей Киев,  Подолию,  Червонную, Белую и Черную
Русь и теперь все ближе придвигающейся к сердцу Московии,  заглатывая одно
за другим северские княжества.  И  есть к  тому же любимая женщина,  жена,
рожающая  ему  сыновей-наследников,  дочь  литвина  Витовта,  влюбленная в
своего великого, как она считает, родителя...
     И  он,  Василий,  глава Владимирской Руси,  призванный к тому,  чтобы
защищать,  приращивать,  но никому и никогда не отдавать землю,  прадедами
освоенную,  русскою кровью политую,  мирволит Витовту,  совершая тем самым
непростимый грех  -  измену родине своей!  "Веду себя  стойно византийским
василевсам, что во взаимных которах изгубили империю Костянтина Великого!"
     За окном барабанил сентябрьский дождь.  Горница была жарко натоплена,
тепло шло из открытых отдушников. Печи топились по-черному, но устья печей
выходили туда, на холопскую половину, поэтому здесь было не дымно и чисто.
Стены покоя обиты рисунчатою голубою тафтой с восточными травами и птицами
в  кругах узора.  Печи покрыты многоцветными изразцами.  В  прежнем тереме
были  одноцветные,  красно-лощеные.  А  Соне и  всего того мало!  Просит и
просит каменные палаты, как в краковском Вавеле, да и наподи!
     Давеча  был  Киприан,   хлопотал  о  том,  чтобы  на  месте  сретения
чудотворной иконы владимирской поставить церковь,  а  при  церкви устроить
монастырь и  установить ежегодный праздник двадцать шестого числа  августа
месяца во славу и честь Пресвятыя Владычицы нашея, Богородицы и приснодевы
Марии.  От князя требовалось серебро и  мастера каменного и иконного дела.
Василий приказал выдать митрополиту и то,  и другое.  Он начинал все более
понимать  Киприанову  кипучую  деятельность с  его  стремлением  возродить
византийские церковные традиции на  Руси и  тем  охотнее помогал владыке в
его неустанном церковном зиждительстве,  касалось ли  то  иконного письма,
книг, руги монастырям или, как теперь, каменного зодчества.
     Он задумался так,  что не услышал осторожного скрипа двери у  себя за
спиною,  и лишь когда старый московский посол прокашлял,  дабы обратить на
себя внимание молодого князя, Василий обернулся и поднял голову.
     - Здравствуй!  Садись!  -  сказал просто,  кивнув боярину.  Хлопнув в
ладоши,  вбежавшему слуге указал кивком головы на стол. Тот поднял крышку,
под которой,  на блюде,  оказались разнообразные заедки: печево, хрустящие
печенья и пряники,  киевское засахаренное варенье,  сушеные винные ягоды и
грудка  чищеных грецких орехов.  Отдельно достал из  поставца чашу  спелой
морошки  со  вставленною  в   нее  серебряной  ложечкой  и   тарель  вялых
белозерских снетков, расставил и налил до краев обе чары, исчез.
     - Закусывай,  Федор,  чем  Бог послал!  -  произнес Василий с  беглою
улыбкой.  -  Кумыса у  меня нет,  а кислого молока могу предоставить сколь
хошь!
     Федор Кошка в свой черед усмехнул, подымая чару. Приглядываясь, увидя
прямую заботную складку лба молодого государя, его безулыбчивый взор, лицо
в  мягкой,  но  уже и  густеющей бороде,  отметил про себя:  мужает князь!
Отметил и то, что Софьюшки-княгинюшки не было рядом, чему тихо возрадовал.
     - Нынче сына в Орду посылаю заместо себя!  -  высказал князю. - Пущай
уведает, как тамо и што, кто теперича у власти...
     Федор  все  еще  был  крепок  на  вид,  но  углубились морщины  чела,
посеклись седые волосы...  Стар!  "Поди,  и  ездить ему туда-сюда становит
трудно!"  -  думал  меж  тем  Василий.  Сын  Кошки,  уже  маститый  боярин
(татарскою речью  овладевший еще  в  отроческом возрасте под  руководством
отца,  -  тогда уже  Федор Кошка готовил себе замену!),  был крепок,  раж,
красовит,  о  татарах  говорил с  легким  ласковым пренебрежением,  как  о
несмысленых детях...  Не  споткнуться бы  с  того ему в  делах посольских!
Верно, пото отец и послал нынче его одного, дабы поучить уму-разуму.
     Василий,  привстав, налил сам, не вызывая прислугу, по второй. Федор,
беря щепотью с  тарели,  с удовольствием жевал вялых снетков,  пренебрегая
иноземною сладостью.
     - Бают,  -  сказал,  -  на Темерь Аксака рати повел,  а -  Бог весть!
Темерь Аксак ноне на Кавказе, а Витовт Кейстутьевич в Смоленской земле! Не
стало бы худа какого! Али опеть на князя Олега кинетси?
     Оба замолкли, слушая усиливший и теперь звонко барабанящий по тесовой
кровле дождь.
     - Грузди пойдут!  -  высказал Федор,  наставя морщинистое ухо. Доселе
стояла сухмень, и грибов почти не было. Василий молча кивнул, представивши
вдруг,  как великий боярин Федор Андреич Кошка,  в холщовом летнике и... в
лаптях,  поди,  кряхтя вылезает из  телеги,  рыщет по  перелеску,  собирая
спрятанные во  мху,  похожие на  круглые луны грибы,  как садится на пень,
отирая взмокшее чело, обращаясь к слуге, не приказывает, а просит: "Донеси
пестерь до телеги,  Гавшенька, больно притомилси" И сидит, и ждет, один, в
русском  дикорослом лешем  лесу,  отдыхая душою  после  бесконечных степей
ордынских, вяло отмахивая от лица настырного, тоже вялого осеннего комара,
а глазом уже облюбовав густой ельник в том вон ложку, где нать быть добрым
груздям!
     - Рязане ти ведают ле? - вопрошает осторожно Федор. (А невысказанное:
предупредить нать!)
     Василий кивает несказанному:
     - Упреди!  Хошь и то примолвить:  ранее нас,  поди,  уведали! Юрий-то
Святославич на Рязани теперь?
     - У тестя в гостях! - досказывает Кошка.
     Смоленские князья разодрались,  словно клубок змей.  В братней которе
могут  и  города  не  удержать.  И  помочь  никак  в  таковой  нуже!  Юрий
Святославич нравен,  свиреп,  женолюбив,  жесток,  но все же князь прямой,
паче Глеба Святославича будет!  Он один и есть соперник Витовту... Олег...
Опять  Олег,  тесть князя Юрия,  должен вмешатися,  коли  какая пакость от
Витовта изойдет. А я? А мы?
     - Думу собирать? - спрашивает Федор Кошка.

     Вести  пришли  всего  через  несколько дней.  Витовт,  не  переставая
повторять,  что идет на Темерь Аксака, двадцать восьмого сентября, подойдя
накануне к Смоленску, обманом захватил город.
     Сперва  обласкал  вышедшего ему  встречу  Глеба  Святославича,  потом
вызвал всех  князей и  княжат к  себе,  якобы  на  третейский суд,  обещая
разобраться в их семейных спорах,  а когда эти дурни,  неспособные навести
порядок в своем дому и поверившие в "заморского дядю",  прибыли всею кучей
к  нему в  стан,  приказал тут же похватать их всех и  поковать в  железа,
после чего вступил в безнальный,  не готовый к обороне город,  объявив его
своим примыслом,  а  на стол посадивши литовского князя Яманта с  боярином
Васильем Борейковым.  "Се  первое взятье Смоленску от  Витовта",  -  писал
впоследствии владимирский летописец.
     Московская рать так и не выступила на помощь городу.  И все для чего?
Дабы  протянуть руку  Олегу Рязанскому?  Воротить стол смоленским князьям,
рассорившимся между  собою?  Юрию,  тестю Олега?  То-то  вот!  Словом,  не
выступили.  А о том, что кричала Василию и чего требовала Соня в княжеской
опочивальне с  глазу на глаз,  лучше и  вовсе не поминать.  А вслед за тем
наступила зима.




     Ясным  морозным днем  к  Фроловским воротам Кремника подходил инок  с
можжевеловым посохом  в  руках,  в  грубом  дорожном  вотоле  с  откинутой
видлогою,  в кожаных чунях,  надетых на троекратно, ради тепла, обмотанные
онучами ноги, в меховой круглой монашеской шапке, надвинутой на самые уши,
и  вязаных серых рукавицах,  с  небольшою котомкою за плечами,  в которой,
судя по ребристым выпуклостям мешковины, находились книги.
     Он любопытно оглядывал посад (не был еще здесь после великого летнего
пожара),  радуясь тому,  как  быстро и  споро отстроили город,  как весело
глядятся укрытые  снегом  сосновые и  дубовые терема  из  свежих,  еще  не
заветренных бревен  с  затейливою резью  наличников,  кровельных подзоров,
решетчатых  высоких   ворот,   как   сказочно  подымаются  над   прапорами
белокудрявые на  морозе дымы  топящихся печей,  как  красивы вывернувшиеся
из-за поворота расписные розвальни, как хорош молодец посадский, что, стоя
в санях и крепко,  раскорякою,  расставив ноги,  правит конем,  и конь,  в
пятнах  куржавого  инея,  гнедой,  широкогрудый,  пышущий  паром  и  мощно
кидающий из-под  копыт  комья твердого смерзшегося снега,  тоже  хорош,  и
крепок,  и  горд возницею,  и  две повизгивающие жонки в  санях,  старая и
молодая,  замотанные в  цветастые платы,  в  шубейках  из  красных  овчин,
вышитых по груди и  подолу цветными шерстями,  видимо,  мать и дочь,  тоже
хороши,  каждая по-своему,  румяные с  мороза и  тоже гордые быстрым бегом
коня.
     Инок уже не молод,  но сейчас не чует своих годов и  готов от радости
прыгать,  стойно малому отроку. На него снизошли две радости: одна дальняя
- обещанная   ему    самим   Киприаном   поездка   в    град   Константина
Равноапостольного,  город давней его мечты,  побывать в коем жаждал он еще
будучи  молодым  воспитанником Григорьевского затвора  в  Ростове Великом;
другая же,  ближняя радость заключалась в  том,  что  на  Москву прибыл из
Перми Стефан Храп,  с которым они когда-то и спорили,  и учились вместе. И
Епифаний (то  был  он) предвкушал встречу со  старым сподвижником великого
Сергия как  встречу с  юностью,  как  посланное свыше  благословение,  как
свидание  с  самим  усопшим  старцем,  учениками  и  последователями коего
считали себя они все...
     Гулкое нутро Фроловских ворот. Ратник, остановивший было путника, но,
узнав по платью монаха, отступивший посторонь. Затейливый хоровод маковиц,
прапоров,  смотрильных вышек,  вздымающихся над  крутыми кровлями боярских
теремов,  и знакомая толчея этой улицы, от которой рукой подать - соборная
площадь с  храмом Успения,  а  там и приказы,  и княжеский дворец,  терема
великих бояр  и  княжат,  среди  коих  высит  белокаменный терем Владимира
Андреича.  Кричат,  поколачивая лаптями и  валенками друго друга,  уличные
продавцы с  многоразличным товаром  и  снедью.  Продают  горячие пироги  с
требухой,  блины,  заедки,  вяжущие рот плети вяленой дыни,  орехи, лапти,
сельдей, копченых лещей и сигов, студень, сладкие аржаные пряники... Шум и
гам,  сквозь  толпу  пробирается возок  знатной  боярыни,  скороходы бегут
впереди, расталкивая народ...
     Епифаний пробрался наконец к воротам Чудовой обители, взошел вместе с
толпою нищих  калек  на  монастырский двор,  проминовал двух  братии,  что
разливали  убогим  дымящую  паром   похлебку  в   подставляемые  медные  и
деревянные тарели и мисы,  и те ели тут же, на дворе, присев на завалинку,
кто на корточки. Безногий слепец тыкался среди прочих, и кто-то, пожалевши
наконец убогого, подволок его за руку к раздаче, помог налить в протянутую
миску  горячего  хлебова,   которое  слепец  тут  же  и  начал  поглощать,
трясущимися руками поднеся медную посудину к  самому рту.  Ложки  у  него,
видно, не было вовсе.
     Не задерживаясь и тут,  Епифаний обогнул поваренную клеть, где, уже у
самого храма,  его остановил иной монашек,  вопросивший строго:  куда и  к
кому он?
     - К  знакомцу  своему,  епископу Пермскому Стефану  бреду,  брате!  -
возвестил Епифаний, и монашек, недоверчиво смерив его взором от надвинутой
на глаза шапки до кожаных лаптей, отступил посторонь.
     Пришлось еще потыкаться,  поискать, пока наконец ему указали келейный
покой,  в коем пребывал приезжий епископ. И опять пришлось сказать, кто он
и откуда грядет. Вся эта волокита несколько приглушила Епифаньеву радость,
и  у  дверей надобного покоя,  мягко,  но властно отстранивши придверника,
бормотавшего что-то  о  болезни пермского владыки,  Епифаний приодержался,
собирая  в   себе  прежнее  радостное  нетерпение,   и  постучал.   Голос,
раздавшийся  из-за  двери,  был  и  вправду  недужен  и  хрипл.  Епифаний,
скинувший вотол и шапку в сенях,  взошел, еще плохо видя с уличного солнца
в  полутьме  покоя,   что  тут  и  как.   Болящий  первым  признал  гостя,
приподнявшись на ложе, воскликнул:
     - Епифание!  -  И  махнул  рукою  придвернику,  взошедшему следом  за
гостем: - выйди, мол, не мешай!
     Они обнялись, троекратно облобызавши друг друга.
     Стефан  осторожно опустил  на  пол  ноги  в  вязаных  толстых носках,
прокашлял.
     - В  нутре у меня,  -  высказал,  -  нехорошо!  Порою и не вздохнуть,
воздуху не  стало хватать.  Умру  скоро,  Епифание!  Чую,  Сергий зовет за
собой!
     На уставные утешения друга только махнул рукой:
     - Смерти не боюсь! На кого только чад своих оставляю?
     Он  проковылял к  столу,  и  Епифаний  в  скудном  свете,  льющемся в
крохотное оконце,  с  горем  рассмотрел зримые следы  быстрого увядания на
лице  друга  молодости своей:  седину  и  прозелень потусклых,  посекшихся
волос,  глубокие морщины чела,  неотмирность когда-то ясного,  блистающего
взора,  и  сгорбленную спину,  и подрагивающие руки,  напомнившие ему руки
давешнего слепца, принимающего ощупью миску с варевом.
     Стефан походя тронул подвешенную медную тарель.  Придверник подал  на
стол квас, хлеб и рыбу.
     Епифаний  потянул  носом,  поднял  на  Стефана  недоуменный взор.  От
нарезанной сиговины шел невыносимый смрад.
     - Кислая рыбка!  Подарок!  С  собою  привез!  -  пояснил Стефан после
молитвы.  -  Гребуешь? Ты, когда в рот берешь, зажми нос-то, не вдыхай! На
вкус-то она нежна,  што твой кисель!  А я - привык! Тамо у нас таковую все
едят - и зыряне, и вогулы, и русичи.
     Епифаний,  поборовши неприязнь,  откусил кусок и взаправду, коли б не
тяжкий дух,  нежной и довольно вкусной рыбы, поскорее закусив куском хлеба
и запивши квасом.
     - Не мучайся, ежели не по нраву! - с улыбкою возразил Стефан. - Вон у
меня, принесли давеча, снеток с Белоозера, вялый. Бери!
     Проголодавшийся Епифаний ел хлеб, кидал щепотью в рот похрустывающих,
скукоженных снетков, отпивал квас, опасливо поглядывая на то, как Стефан с
видимым удовольствием поглощает "кислую" рыбку.
     Разговор долго не налаживался, они оба заметно отвыкли друг от друга.
Повспоминали Сергия,  потолковали  о  новом  игумене  Маковецком,  Никоне.
Стефан  продолжительно и  ворчливо жаловался на  местные трудноты (никогда
ранее Стефан Храп  не  позволял себе жаловаться на  что-либо),  сказывал о
набегах вогулов,  о недороде,  о том,  как упросил покойного князя Дмитрия
содеять  снисхождение,  свободить  на  год  от  налогов  оголодавшую  свою
новообращенную паству,  как  выпрашивал  помочь  в  Новгороде  Великом  на
вечевом сходе,  как тут,  на Москве,  добивался обуздания воевод и дьяков,
что бессовестно грабили зырян,  наживаясь на их простоте и  безответности,
как отговаривал вятчан вселяться в зырянскую землю,  помянул и укрощенного
им разбойника Айку...  На вопрос Епифания перечислил, загибая пальцы, свои
переводы  на  зырянский  язык:  часослов,  псалтырь,  избранные чтения  из
Евангелия  и  Апостола,   паремии,   стихирарь,  октоих,  литургию  и  ряд
праздничных служб, а также заупокойную службу, Евангелие от Луки... Стефан
закашлял опять,  задыхаясь,  долго справлялся с собою, после махнул рукой:
"И много чего!" Епифаний глядел на него, поражаясь в душе огромности того,
что  успел  совершить сей  муж  в  бурной и  многотрудной жизни  своей,  в
которой, казалось бы, вовсе было недосуг ученым занятиям келейным!
     - Умру,  ризы  мои  и  книги  пусть отвезут назад,  на  Усть-Вымь,  в
Архангельскую обитель!  Там они нужнее!  Я  уж  повестил о  том келарю,  -
ворчливо домолвил Стефан и  замолк,  передыхая.  Глаза его,  уставленные в
ничто,  поголубели,  и в них отразились вновь далекие дикие Палестины, где
он сражался и побеждал, неутомимо проповедуя слово Божие.
     - А  помнишь Григорьевский затвор и  как мы с  тобою спорили о многих
азбуках  иноземных?   -   вопросил  Епифаний.   Глаза  пермского  епископа
потеплели,  губы чуть сморщились при воспоминании о том,  юном времени,  о
дерзких  шалостях  школяров,   почасту  трунивших  над  учителями  своими.
Какой-то  ледок,  стоявший меж ними до сих пор,  сломался наконец,  и  оба
начали вспоминать юность и знакомцев, иные из коих были уже в могиле.
     - Петровским постом получил грамотку от  Афанасия!  Из  Цареграда!  -
сообщил Епифаний.
     - Не ладитце в Русь?
     - Нет,  видно, и умрет тамо, в теплом краю! Иконы шлет сюда, книги...
А ты еще не забыл греческую молвь?
     Стефан,  усмехнув,  легко перешел на греческий,  и  Епифанию пришлось
усилиться,  дабы поспевать про себя переводить сказанное на русский салтык
и готовить ответ по-гречески.
     - Вижу,  не забыл! - сдался он наконец, вновь переходя на русский, и,
помолчав,   повестил   другу,   зарозовев  от   смущения:   -   Весною   в
Константинополь еду, Киприан посылает к патриарху, так вот... Потому...
     Стефан легко кивнул.  Весть,  столь важная Епифанию, мало задела его.
Сказал только, перемолчав:
     - Когда-то и я мечтал побывать тамо!  Да не судьба! А ныне и не жалею
о  том:  каждому из  нас свой крест даден и  поприще свое,  его же  указал
Господь!
     И,  устыдившись в душе, Епифаний помыслил, сколь многое совершил Храп
и  сколь малое он  сам за те же самые протекшие годы.  И  еще о  том,  что
истинно великое достигается всегда  ценою  отречения от  самого  себя,  от
телесных страстей, немощей и мелких похотений своих.
     Епифаний обратился к тому, что было у всех на устах: захвату Витовтом
Смоленска и дальнейшей судьбе страны.
     - Витовт полагает себя  бессмертным!  -  медленно возразил Стефан.  -
Решать будет не он,  а Господь!  Навряд литвинам,  да и ляхам тоже удастся
удержать в подчинении православный народ!  А посему строит он храмину свою
на песце! Отрекшись православия, Витовт и Великую Литву осудил на распад и
гибель. Вера скрепляет, но она же и полагает пределы властителям!
     - Но  он  подчиняет себе одно русское княжество за  другим!  В  конце
концов православная Византия так же  вот была съедена бесерменами:  сперва
арабами и турками ныне!
     Стефан упрямо покачал головою:
     - Греки устали жить!  Приедешь, увидишь сам! - высказал. - Если народ
теряет землю отцов своих,  это первый знак того,  что сей народ устал жить
на земле.
     - Но Василий Дмитрич?..
     - Князя не суди!  -  строго остановил Епифания Храп. - Возможно, он и
виноват во многом.  Правители постоянно забывают, что земля принадлежит не
им,  а  Господу!  Но не нам судить помазанника Божья,  коего осудит Высший
судия!  Нам  надлежит со  всем  тщанием свершать труд свой,  завещанный от
Господа.  А Смоленск...  Когда русичи поймут, что это та же русская земля,
ничто,  ни  мужество воевод,  ни  крепкие стены не  помогут Литве удержать
город!
     "Сохранятся ли,  не погибнут ли в  пучине времен труды мужа сего?"  -
думал Епифаний,  покидая гостеприимную келью. (Стефан предложил ночевать у
него,  пока Епифаний пребывает на  Москве,  и  Епифаний,  дав на  то  свое
согласие,  сейчас  торопился,  дабы  до  вечерней службы воротить в  Чудов
монастырь.)
     Он прошел улицами,  вдоль высоких боярских хором, остановясь на миг у
бывшего Протасьева терема,  ныне  принадлежащего Федору Андреичу Кошке,  -
нахлынули воспоминания: знал, знал он и последнего тысяцкого Москвы, и его
несчастного сына  Ивана!  И  боярыню  Марью  Михайловну знавал  в  прошлые
годы...  "Все  еще  жива!  Как-то  она?"  -  подумалось,  пока крутился да
поворачивал из межулка в межулок,  уже подосадовав,  что не вышел сразу на
Соборную площадь.  Наконец выбрался-таки к митрополичьим хоромам,  а вслед
за  тем и  к  палатам княжеским,  где надеялся обрести греческого мастера,
изографа Феофана.  И все время, пока крутился, смаргивая редкие снежинки с
ресниц,   среди  знакомых  и   уже   незнакомых,   новорубленных  теремов,
переменивших своих хозяев,  думал о том, как быстро проходит время, как, -
не успеешь глянуть,  -  юность сменяется старостью, уходят одни и являются
на свет другие,  новые поколения,  и о том,  что только лишь писаное слово
способно закрепить,  сделать нетленной живую  жизнь,  и  такие  люди,  как
Стефан Храп -  прижизненный святой муж!  - достойны своего жития, достойны
быть закрепленными в памяти потомков.
     Греческому  иконному  мастеру  с  его  русскими  сотоварищами (Данило
Черный был,  пожалуй,  знаменит не менее Феофана) отвели широкий сводчатый
подклет каменных погребов княжого дворца. Низкие своды словно придавливали
своею тяжестью двусветное жило, казавшееся оттого ниже, чем на самом деле.
Безостановочно стучали краскотерки,  и под этот стук высокий нахохлившийся
мастер писал очередной образ для нового иконостаса. Епифанию молча кивнул,
словно бы они расстались только вчера.
     - Еду  во  град Костянтина Равноапостольного,  Феофане!  -  похвастал
Епифаний, глядя, как мощно ложатся на иконе складки греческого гиматия под
кистью мастера.
     - А я тебя не признал сразу!  -  высказал Феофан, откладывая кисть. -
Епифаний?  Вишь,  и  я  сподобился иноческого жития!  -  домолвил,  снимая
передник, измазанный красками, и кивая подмастерью, дабы помыл кисти, пока
мастер отдыхает.
     Они присели на  лавку.  От трапезы Епифаний отказался,  памятуя,  что
Стефан сожидает его к ужину, и тотчас заговорил о Царьграде.
     - Ты зайди в монастырь Хора, - наставлял его Феофан, - это невдали от
Харисийских  ворот,  за  Влахернами  сразу,  на  холме!  Погляди  тамошние
росписи,  пока еще их турки али латины не содрали со стен! И завидую тебе,
Епифане,  и  нет.  Сам не хочу вновь увидеть сей срам и угнетение великого
града. Ты-то не заметишь того! - перебил он готового возразить Епифания. -
Ты там впервые,  так и  узришь велелепие и  красоту.  Я же узрю запустение
вместо того,  что зрел и  знал в  молодости своей,  и потому не тянет меня
посетить заново град сей. Да и стар! Нынче стало в труд то, что легко было
сызмладу.  Ноги ноют, особенно как день постоишь на подмостьях, да в сырой
церкви...
     В черной бороде Феофана явственно серебрилась седина,  и чуялось, что
ему уже и разговаривать вот так,  сидя без дела,  в труд,  что он воистину
спешит оставить после себя хотя частицу ускользающей вечности.
     - Помнишь, - высказывал он Епифанию на прощанье, - я баял, что у вас,
русичей, молодость духа доднесь? Берегите ее! Постигайте нашу мудрость, но
и с осторожностью! Иное вам ни к чему, пока вы такие, какие есть, и не дай
вам  Бог  состариться прежде сроков,  отмеренных владыкою бытия!  Будешь в
Константинополе, помни об этом, Епифаний!
     На  улице уже сгущалась тьма,  небо затянуло редкою рядниною облаков,
из коих сыпал и сыпал невесомый спокойный снег. Над Москвою текла вечерняя
перекличка колоколов,  и Епифаний ускорил шаги,  боясь опоздать к службе и
ужину.  Когда он  подходил к  воротам Чудова монастыря,  его  била крупная
дрожь, и усталость от целодневного хождения наваливала тучей.
     Стефан  встретил его  радушно,  словно после  долгой отлучки,  выслав
придверника встречу Епифанию аж к  монастырским воротам.  Говорили в  этот
вечер мало, оба были утомлены.
     Епифаний ложился  уже  в  темноте,  разбавленной огоньком лампады.  С
удовольствием разболокся и  сунулся,  унырнул в мягкую овчину постеленного
ему ложа,  натянув на себя овчинное же одеяло,  и,  постепенно согреваясь,
умеряя давешнюю дрожь,  уснул.  Он еще совсем не думал тогда, что невдолге
станет писать житие своего покойного друга,  а  много потом,  в  старости,
решится написать и житие самого Сергия Радонежского, дошедшее до нас, увы,
в позднейшей обработке Пахомия Серба.
     Он  уехал  раньше  Стефановой  смерти,  случившейся двадцать  шестого
апреля нового,  1394 года,  и  узнал о  ней  много позже,  уже воротясь из
Цареграда,  полный  впечатлений  о  великом  христианском  городе,  чающий
поделиться ими со старым другом.  Узнал -  и  замер,  и радость,  поневоле
неразделенная, умерла.
     И  вот тогда-то и  замыслил он сохранить писаную память о  крестителе
Перми,  связав  воедино  скудные  воспоминания  Стефановых  ближников.  Во
многом,  чувствовал он,  эта  работа  не  удалась (излишнее изобилие общих
слов,  и слишком мало тех,  драгоценных воспоминаний сердца,  что только и
делают живым образ усопшего).  Но так или иначе, "Житие Стефана Пермского"
было написано им  первым,  и  навряд кто  другой сумел бы  сохранить и  те
драгоценные черты и пометы времени,  что проглядывают, как драгие камни на
дне прозрачного ручья,  в потоке словесных украс и вычур, неясно, впрочем,
самим ли Епифанием или уже Пахомием Сербом измысленных?
     Но  эти слезами написанные слова,  горестный вопль над могилою друга,
приоткрывают нам  душевную боль живых и  живших людей,  отделенных от  нас
шестью веками - всего лишь шестью веками! - быстротекущего времени.




     В  середине марта,  за  две недели до  Великого дня,  Василий Дмитрич
гостил у  тестя Витовта в  Смоленске.  С  ним  был и  Киприан,  после этой
встречи на полтора года уехавший в Киев вершить дела тамошних православных
епархий (по-видимому, получив на то согласие самого Витовта).
     Ездила ли Софья на встречу с отцом в этот раз? Известий о том нет, но
легко предположить,  что ездила.  Не могла любимая дочерь Витовта упустить
такую  возможность!  А  вот  о  чем  говорил Витовт с  зятем своим,  коими
глаголами убедил отречься от помощи рязанскому и смоленскому князьям -  об
этом нам ныне приходится только гадать.
     Да,  князю Олегу не  помогли,  но вмешаться в  его споры с  Литвою на
стороне Витовта, по сути помочь разгрому рязанских ратей?
     Да,  смолянам было бы трудно помочь, но благословить захват Смоленска
Витовтом,  напрочь отказать Юрию Святославичу в помощи и тем самым страшно
приблизить Литву к  своим рубежам,  после чего попросту ничего иного и  не
оставалось Витовту, как захватить и саму Московию?!
     Но вместе с Витовтом угрожать Новгороду,  вовлекая его в союз противу
немецкого Ордена,  союз,  надобный Литве и Польше, но никак не России, тем
паче не Новгороду, теряющему через то заморскую торговлю свою?
     Все это трудно и понять,  и принять,  полагая, что не был же все-таки
Василий круглым дураком,  да и предателем своей собственной отчины быть не
мог!  И куда смотрели бояре московские?  И ежели бы...  Но о "ежели бы", о
том,  что произошло четыре года спустя,  не ведали,  да и  догадывать в ту
пору  еще  не  могли  ни  Витовт,  ни  Василий Дмитрич,  ни  боярская дума
московская.
     Непонятно!  Неужели и те вершители судеб народных были способны,  как
нынешние,  продавать отчизну свою  ради эфемерных лукавых обещаний,  ровно
ничего не  стоящих в  дипломатической борьбе Востока с  Западом,  ради,  -
стыдно  сказать,  -  жениных покоров и  просьб,  перемежаемых супружескими
ласками?  Быть может,  и так!  Хотя,  нет,  все же не так! Бежать в Литву,
утягивая за  собою казну своего княжества,  Василий попросту не мог.  Да и
отрекаться от православия - тоже. То и спасло. Хотя пожалуй, без Едигея не
спасло бы и это!
     Но - начнем по порядку, "по ряду", как говорили наши пращуры.
     Однако есть  одно  противоречие,  весьма часто повторяемое в  истории
государств и  государей,  когда интересы династии начинают рассматриваться
как  нечто  более  важное,  чем  интересы  нации.  К  чему  это  приводит,
достаточно показала история  императорского Рима,  Византии,  или  история
европейских государств,  где примеров державного "семейственного" передела
границ хватало с избытком,  но хватало и катастроф, когда уставшие терпеть
самоуправство государя граждане подымались на  борьбу с  ним,  и  являлись
Вильгельмы Телли,  Жанны д'Арк,  Яны Жижки, да и нашего Минина с Пожарским
не   забудем  при   том!   Частный  произвол  венценосца,   столь  страшно
проявившийся    в     опричной     диктатуре    Грозного,     привел     в
шестнадцатом-семнадцатом веках к грандиозному падению культуры общества, к
польской интервенции и  крестьянской войне,  но  в  исходе  четырнадцатого
столетия сломался о  волю  соборного национального начала (Василий Дмитрич
уступил   сопротивлению  думы   и   посада).   Культура  Руси   продолжала
развиваться,  а  страна расти.  Ну,  а  гений Витовта сломался о  преграду
конечности человеческой жизни и бренности политической судьбы!
     Гостевой  встрече   Василия  предшествовали,   разумеется,   пересылы
грамотами, поездки гонцов и все прочее, без чего ни один государь не может
покинуть, хотя на время, пределы своего отечества.
     Ехали бояре,  свита,  слуги - целый поезд в несколько сот душ тянулся
по  мартовской,  уже  кое-где протаявшей смоленской дороге.  Софья ехала в
возке,  обитом  красною  кожей,  а  изнутри волчьим мехом,  и  все  время,
оттискивая  прислужницу,  высовывала в  окошко  любопытный нос.  Она  была
совершенно счастлива.
     Василий скакал верхом,  легко и прочно сидя в седле.  Ордынская школа
на  всю  жизнь  приучила его  к  конской красивой посадке.  В  седле он  и
чувствовал себя  лучше,  всякую простудную хворь  прогоняя бешеной скачкой
коня.  Трясся,  проваливая в рыхлый снег,  Киприанов возок. Владыка только
что  поставил нового  епископа на  Ростов,  Григория,  и  теперь надеялся,
сославшись с  Витовтом,  продолжить тихую войну с католиками,  каковую вел
всю  свою жизнь в  литовском княжестве,  хоть и  без особого успеха,  что,
впрочем,  приписывал,  вряд ли ошибаясь,  не себе, а умалению византийских
василевсов  и,  с  ними,  освященного греческого  православия.  Ехал  инок
Епифаний с  важным поручением к  патриарху.  Он  будет  провожать Киприана
вплоть до Киева,  а далее поедет один с небольшою свитой.  Ехал,  во главе
дружины,  Иван  Федоров,  с  коим  было уже  обговорено:  после княжеского
гостеванья в Смоленске он провожает Киприана в Киев,  а далее сопровождает
русское духовное посольство в Константинополь...
     Литовские  разъезды  встречают  поезд  великого  князя  Владимирского
невдали от города.  Василия окружает иноземная, в литых панцирях, дружина,
и ему мгновением становит зябко:  а ну как Витовт задумал содеять с ним то
же самое,  что и с князьями смоленскими?  Впрочем,  брату Юрию и Владимиру
Андреичу даны крепкие наказы на случай всякой ратной пакости от Литвы.
     В  городе  бьют  колокола.  Выстроенная почетная стража  встречает их
музыкой.  Высыпавшие по-за ворота горожане орут и машут платками.  Рады ли
они тому, что достались Литве?!
     Город  лепится по  днепровским кручам.  Мощные прясла стен  сбегают к
самой  воде.  Городские хоромы  крыты  соломой  и  дранью.  Близят  терема
княжеского  города.  Близят  упоительно  взлетающие ввысь  ребристые  тела
гордых смоленских каменных храмов,  стремительно легких,  совсем иных, чем
Владимирские,   властно  и  тяжело  оседлавшие  землю...   Но  смотреть  и
сравнивать некогда.  Гром литавр,  пронзительные голоса дудок,  теснящееся
многолюдье,  бояре  в  узорных опашнях и,  наконец,  сам  Витовт на  белом
танцующем коне,  весь  золотой  и  алый,  протягивающий отверстую длань  в
сторону Василия.  Они одновременно соскакивают с  коней,  целуются.  Софья
вприпрыжку выскакивает из возка, приникает к отцу...
     "Привезла!" -  вспыхивает мгновенной досадой в мозгу Василия, ревниво
углядевшего сразу,  что они, отец с дочерью, двое, а он перед ними - один.
Раздувая ноздри,  нарочито не глядя на Софью, Василий идет по раскатанному
ковру,  подымается по ступеням терема...  И будет все как надобно: служба,
пир,  столы,  уставленные рыбным изобилием (пост еще не  окончен,  Пасха в
этом году второго апреля), латинский прелат, тактично старающийся не лезть
на глаза русскому князю,  толкотня,  духота,  бесконечные здравицы,  масса
питий,  -  Витовт явно не ведает меры ни в чем,  -  наконец, опочивальня и
сон,  тяжелый с  перееда и множества выпитого им меда и фряжского красного
вина.  Софья (они спят весь Великий Пост врозь) заходит к нему попрощаться
перед сном.  Василий хмур,  пьян и зол.  Он целует жену в щеку и, не желая
более  слушать  ничего,  отсылает ее  от  себя.  Все  сложные переговоры с
литвином - на завтра!
     Соня уходит.  А он лежит и не спит, не может уснуть. Зачем он приехал
сюда?  Чего хочет от  Витовта?  Вернее,  Витовт от него?  Встать нынче же,
сесть на коня и ускакать. Пока не поздно. Пока окончательно не окрутил его
тесть с доченькой своею... Встать... Сесть на коня...
     Он спит беспокойно,  вскидываясь.  Ему мнится,  что он снова в Орде и
скоро взойдут татары,  дабы подвести под  руки к  хану Тохтамышу,  который
отчего-то гневает на него и грозится убить...  Под утро просыпается, жадно
пьет кислый квас,  засыпает снова... И от него, даже помыслить страшно, от
него одного зависит судьба страны!
     А  Софья,  воротясь от  Василия,  проходит в  палату  к  отцу.  Вновь
кидается в родительские объятия.
     - Тяжело тебе?  - вопрошает заботно Витовт. Она кивает молча, спрятав
лицо у него на груди,  потом отстраняется,  смотрит, отвердев взором. (Она
уже не та девочка, что он некогда провожал в Русь, изменились и походка, и
стан, налились плечи женскою силой, и в глазах неведомая прежде твердота.)
     - Порою! - отвечает.
     - Любит он тебя? - спрашивает Витовт, дрогнув щекой.
     - Любит, - отвечает Софья.
     - Весь в твоей воле? - уточняет отец.
     - Не ведаю!  - возражает она. - Порою блазнит, что весь, а порою... В
латинскую веру его не можно склонить!..  -  Подумав, вопрошает: - А почему
бы тебе самому не перейти в православие?
     Витовт глядит на нее с прищуром,  взвешивает:  в чем-то дочерь права,
его подданные в большинстве схизматики... И все же...
     - Тогда я потеряю Польшу,  дочь!  -  отвечает он строго.  -  И Ягайло
объединится с рыцарями противу меня.  И римский престол не даст мне жизни!
А  от  греков нынче помощи никакой...  Пускай спор  о  вере  решают Папа с
патриархом Константинопольским!  Оставь это им,  доченька,  не  дело воина
влезать в церковные свары! И, к тому же, без Папы римского я не могу стать
королем!
     - Без того тебе не володеть Русью! - упрямо возражает она.
     - Как  видишь,  володею!  -  Он  усмехается своей  кошачьей  зловещей
улыбкой.  -  Ты токмо держи своего Василья в руках! Обещай ему литовский и
русский престолы после моей смерти!
     - Уже обещала! - возражает Софья. - Да он тут же помянул Скиргайлу...
Не верит тому! А ты не помирай, батюшка, как я буду без тебя?
     Витовт усмехнул вновь:  не боись,  еще,  поди,  переживу и Ягайлу,  и
князя твоего, донюшка!
     И  Софья вновь приникает к  родителю,  дороже коего для нее никого не
было и  нет.  Трется щекою,  как кошка,  о  бархат его кафтана,  стискивая
кулачки, понарошку, не больно, лупит его по груди, повторяя вполгласа:
     - Не умирай, не умирай, не умирай!

     Теперь,  разглядывая Витовта вблизи,  Василий узрел, что литвина тоже
коснулись годы.  Отвердел,  ожесточел его круглый лик, означилась грядущая
отвислость щек,  строже  стали  глаза,  подсохли губы...  Хотя,  ежели  не
приглядываться,  Витовт изменился очень мало.  В  походке,  мановениях рук
сохранялась прежняя быстрота,  был  так же  тверд его шаг и  юношески прям
стан.  Ради этой приватной встречи он сбросил свою пугающе пышную мантию и
алый,  отделанный рубинами кафтан.  Теперь казалось,  что вся эта бьющая в
нос пышность и  не  нужна Витовту.  Он  легко вскакивал,  бегал по покою и
говорил, говорил.
     Василий слушал, изредка отпивая из чаши темно-багряное фряжское вино.
Слушал настороженно и недоверчиво,  стараясь понять,  в чем и когда литвин
перед ним лукавит.  Однако сам не заметил, в какой миг его начала увлекать
дерзко парящая мысль тестя,  который,  казалось бы, весь раскрывался перед
ним.
     - ...Мы все погрязли в  мелочах,  зарылись мордою в  сор,  выискиваем
корм в назьме,  зерно по зерну, как куры! В нас нет размаха! Мы разучились
рисковать!  Отец всю  жизнь стоял на  рубежах Жемайтии,  и  каков итог его
усилий?  В чем он?  В том, что истощенная рыцарскими набегами Литва устала
отбиваться от натиска тевтонов?  Или в том, что католические прелаты давно
уже,  за  его  спиною,  захватили Вильну и  потихоньку обращали литвинов в
католичество?
     Чего хотят,  что  могут эти  твои смоленские князья,  раскоторовавшие
друг с другом до того,  что им и города стало не поделить? А Олег?! Да, он
рыцарь,  он храбр и  удачлив в бою,  этого у него не отнимешь!  Но чего он
достиг,   отбиваясь  от  Литвы,  от  Москвы  и  татар?  Десятка  вражеских
нахождений,  после  коих  ему  приходило прятаться в  лесах,  а  затем все
зачинать наново?!  Пойми,  что они обречены!  Обречены на неподвижность, а
значит,  на гибель! И Новгород обречен! Нынче век дерзаний! Растут великие
царства,  рушатся троны.  Мы никого не победим в одиночку, пойми! А глупая
мечта о  союзе равных государей так и  останется мечтой!  Ахейцы пошли под
Трою  лишь потому,  что  Агамемнон оказался сильнее всех,  потому и  сумел
сплотить прочих! Монголов была горсть, но они, обретя Чингисхана, потрясли
мир,  ибо вылезли из своей мурьи,  где только и  могли,  что пасти овец да
убивать друг друга!
     Сейчас решается судьба всего славянского мира,  взгляни на Восток! На
того же Тимура!  Взгляни и помысли:  мог ли бы ты,  или Олег, или Юрий, не
говорю уж о северских князьях,  поодинке противустать ему? Отец твой вывел
на Дон силы всей Владимирской земли, пото и победил! И вновь был побежден,
когда эти силы разошлись розно!  Необходима единая власть,  да, да! Власть
не над тысячами,  над тьмами и тьмами тем!  Я,  зайдя в Смоленск,  не враг
тебе, это пойми! Тебе достанутся просторы Новгородского севера: Заволочье,
Двина,  земля Югорская, - я не полезу туда! Тебе достанется Заволжье, да и
вся Волга будет твоя!  Орды нет,  Орда разгромлена Тимуром,  и тебе открыт
путь на Восток!  А Тимур-Аксаку нечего делать в степях, ни здесь, на Руси.
Ему нужны Иран,  Исфаган,  Индия - теплые страны. Пущай он там сражается с
Баязетом,  нам надо брать пример с Железного Хромца: смотри, как неодолимо
растет его держава!
     Почему турки съели греческую империю? Ты задумывался над этим? Почему
нынче пала Болгария,  почему разгромлены сербы,  а  уж  они ли  не  добрые
воины?  А ежели я и разобью Олега,  и укрощу Новгород,  то тем лишь помогу
тебе,  пойми это!  Ведь ты  же  сам знаешь,  признайся себе в  том,  нынче
проиграл войну с Новым Городом!
     Давай сложим усилия, не станем мешать друг другу! Мне должно укротить
Ягайлу,  паче того,  разбить немцев,  так заключим с  тобою союз!  И пусть
Новгород слушает нас,  тебя и меня,  нас обоих!  А ежели на востоке Европы
возникнет,  наконец,  Великая  славянская  империя,  ежели  та  же  Польша
перестанет резаться с  Литвою и  Русью,  ежели мы,  мы все,  от Литвы и до
Сербии,  встанем заедино,  в империи одной,  от нас содрогнется мир!  Папа
римский? Католики? А представь такое, что сам Папа станет славянином!
     Я  отдал сыновей за эту мечту!  И теперь токмо Софья может помочь мне
обрести, во внуках, - в детях твоих, Василий! - продолжение мое во времени
и  на земле!  И  как знать,  не сольются ли Литва и  Русь воедино...  Да и
Польша тоже...
     Нахмурясь,  он замолк. Клятый вопрос о вере молчаливо встал перед ним
главною препоною его обширных замыслов и быстрых решений.
     - В  конце концов,  не  так  важно,  во  что и  как веруют смерды!  -
высказал он и снова умолк.  И,  отойдя от опасной черты, вновь заговорил с
жаром,  развертывая  перед  Василием  великолепные видения  грядущей  мощи
единой  огромной страны.  -  А  теперь  помысли,  ежели  останут  все  эти
маленькие смехотворные княжества,  с  десятком кметей  и  всемирною спесью
своего володетеля? И что замогут они, когда явится новый Тимур? Да и какое
хозяйство,  какая торговля возможны будут в  эдакой толпе карликов!  Те же
орденские немцы съедят русичей одного за другим!
     Я  это тебе говорю,  Василий,  ибо только ты  сможешь что-то  понять!
Смоленские князья понять что-либо уже давно не способны, а Олег будет тупо
отстаивать свою отчину,  и  не более.  Не с Семеном же,  не с Кирдяпою мне
говорить?  Али  уж  принять бесерменскую веру да  протянуть руку Железному
Хромцу?  Где и в ком,  кроме тебя, найду я на Руси сподвижника себе? Перед
кем иным посмею открыть сердце свое, как не перед тобою? Мы родичи, ты мой
зять, и этого не изменишь ничем! Пойми и поверь!
     Витовт оборвал речь,  как и начал - на высокой звенящей ноте. Подошел
к  своему креслу,  сел,  вцепившись пальцами в  золоченые подлокотники.  У
Василия горело лицо и слегка кружило голову.
     - С  боярами баял?  -  поднял он  на  тестя тяжелые глаза,  и  Витовт
слегка,  чуть заметно, мгновением, расхмылил, ставши похожим на сибирского
кота. Подумал про себя: "Кажется, проняло!"

     Взамен воздушных замков, нарисованных им своему русскому зятю, Витовт
получал Смоленск и  обещание не вступаться в  его дела с Олегом Рязанским.
Великую державу,  очерк которой он  только что  нарисовал Василию,  Витовт
собирался создавать сам для себя,  без какой-либо помощи русича,  а точнее
сказать, и за его счет.
     Он все-таки добился надобных ему грамот и  заверений московских бояр,
донельзя испуганных нашествием Темерь Аксака, и мог торжествовать.
     А Василий,  подписывая соглашение с тестем,  все не мог понять, как и
чем  тот  настолько обадил его  и  обольстил,  что он  даже теперь все еще
находится  под  впечатлением бурной  Витовтовой речи  и  опасной  тестевой
доверительности?
     Да,  должна возникнуть империя,  и мелким независимым княжениям в ней
не жить. Русская империя! Но со столицею в Вильне или Москве?
     Витовту  в  полной  мере  было  присуще странное свойство иных  людей
подчинять себе окружающих,  и Василий начинал понимать, почему к его тестю
так тянутся люди.
     Ближайшим итогом смоленских переговоров Василия стало то, что когда в
августе Олег штурмовал Любутск, ранее захваченный Литвою, и уже почти взял
охаб, Василий помешал ему, воспретив дальнейшие бои и заставивши отступить
от города. Два месяца спустя, в октябре, на Покров, Витовт со всеми силами
явился в  рязанской земле,  выгнал Олега из  Переяславля,  разорил столицу
рязанского княжества и жестоко пограбил волость.
     Они опять встретились: великий князь владимирский и литовский великий
князь,  в  этот раз на Коломне.  Теперь Витовт был в  гостях у Василия,  и
опять  приезжала на  погляд Софья,  забеременевшая сразу  после  Пасхи,  в
середине апреля.  Приехала в возке, довольная, торжествующая, казалось бы,
полностью укротившая Василия.  Зять  и  тесть  послали  совместную грамоту
Новгороду Великому,  веля разорвать мир с немцами,  на чем настоял Витовт.
Новгородцы,  впрочем,  рассудительно возразили,  что,  де, у них с великим
князем мир свой,  а  иной -  с  Витовтом,  а  и с немцами тоже иной,  и на
Князевы прещения и понуды отнюдь не дались.  Назревала новая новогородская
пря.
     И  еще одного не  уведали ни  великий князь Владимирский Василий,  ни
Витовт: как в рязанских лесах, в мерзкой сыри, среди раскисших, занесенных
мокрым  снегом и  вовсе  непроходных путей  и  буреломного лешего леса,  в
рогожном  шатре,  приткнутом  под  раскидистою елью,  разгромленный старый
рязанский князь принимал своего зятя, Юрия Святославича.
     Смоленский князь  сидел  нахохлившись,  словно  больной ворон,  Олег,
напротив, удобно расположившись на возвышении из седел, накрытых попонами.
Сидел как  ни  в  чем не  бывало,  словно и  не  мокрый лес вокруг,  и  не
промозглая  сырь  ранней  зимы,  и  не  чадит  головешками разгромленная и
сожженная Рязань у него за спиною,  за разливом боров и полян,  отделивших
рязанского князя  от  его  разоренной отчины.  Кмети  входили и  выходили,
получая приказания своего князя.  Порою кто-нибудь из  них  шептал ему  на
ухо,  тревожно поглядывая на смоленского гостя.  Олег кивал,  иногда зорко
взглядывал,  прикидывая в уме, сколько надобно лесу и сколько рабочих рук,
дабы  восстановить сожженный город.  Отбить его  он  мог  даже теперь,  но
литвины,  по  первым слухам,  понимая,  что в  Переяславле-Рязанском им не
удержаться, сами покидали город.
     - Я могу воротить тебе стол даже сейчас, ежели бы не Василий со своей
благоверной!  - говорил Олег, спокойно глядя на нахохлившегося смоленского
зятя. - Ты ешь!
     Тот только повел глазом.  Помыслил о том, как дико звучат слова Олега
здесь,  в  рогожном шатре,  глянул  на  деловитых,  отнюдь не  растерянных
воинов,  и  те,  скользом,  тоже  взглядывали на  растерянного смоленского
князя.  И  один  молодой кметь,  видно,  почуя сомнения гостя,  с  широкой
улыбкою вымолвил:
     - Отобьемся! Нам не впервой! Не усидит здеся литва!
     Сухое, в шрамах, лицо рязанского князя тронула невольная улыбка.
     Костер,   зажженный  на  воле,   вспыхивал  и  трещал.  Мокрые  кони,
привязанные под  елью,  отфыркивали влагу из  ноздрей.  "И  верно,  им  не
впервой!" -  подумал, с невольным уважением, князь Юрий, как-то поверивший
вдруг, что потеряно далеко не все.
     - Ежели  Василий и  дальше  будет  искать себе  мудрости под  жениным
подолом,  так не долго усидит и  на великом столе!  -  жестко сказал Олег,
глядя в огонь.  - Съест его Витовт! А там... Будет он сидеть здесь вот, на
твоем месте,  и просить защиты у меня,  старика.  Поди,  тогда и о родстве
нашем воспомянет!
     И Юрий понял, что Олег сможет все, все выдержит, выдюжит и перенесет.
До той поры, покудова жив, пока длится эта суровая и красивая жизнь.
     Так  ли,  инако,  но  великий князь Владимирский все более становился
подручником Витовта,  помогая тому забирать под  себя русские волости одну
за другою.
     Наступила осенняя распутица,  прервавшая на  время  боевые  действия.
Олег,  впрочем,  уже  успел воротить себе Переяславль-Рязанский.  А  потом
подошла зима.
     Пятнадцатого января,  в  исходе  1396-го  года,  у  Василия  Дмитрича
родился второй сын, Иван.




     Летом 1397 года разразилась давно ожиданная война с Новым Городом.
     Виновны были обе стороны.  Великий князь так до  сих пор не освободил
новогородских пригородов -  Волока Ламского,  Вологды,  Торжка и Бежецкого
Верха, занятых московскою ратью, хотя по перемирной грамоте обязан был это
сделать.  Сверх  того,  в  апреле месяце поссорившийся с  дядей князь Иван
Всеволодич отъехал  с  Твери  на  Москву,  и  Василий  Дмитрич дал  ему  в
кормление  Торжок  "со  всеми  волостьми  и   пошлинами",   распорядившись
новгородским достоянием,  как своим собственным.  Мало того! Тою же весной
двиняне отложились от Новгорода,  присягнувши на подданство великому князю
Московскому,   пользуясь  чем  Василий  Дмитрич  тотчас  "разверже  мир  с
новогородци".
     Но надо и  то сказать,  что в отпадении своих волостей в значительной
степени  виноват  был  сам  Господин  Великий  Новгород,   рассматривавший
Заволочье как источник даровых доходов,  не  раз и  не  два сваливавший на
двинян свои убытки в  неудачных низовских войнах.  Совсем недавно двинской
земле пришлось расплачиваться за поход новогородских молодцов на Волгу.  И
все это копилось, копилось и - взорвалось наконец.
     Само слово "демократия" означает отнюдь не  "равенство граждан",  как
принято думать в наши дни,  но -  "власть народа" (от "демос" -  народ,  и
"кратос" -  власть.  Сходное понятие вмещает латинское слово "республика",
от "рекс"-царь,  т.е. "царствование народа"). Народом же являлись всегда в
демократических городах-государствах  коренные  граждане,  разделенные  по
филам и демам,  по трибам и фратриям, ежели это касается Греции и Рима, по
концам и улицам,  ежели это Новгород или Псков, а сверх того, на старейшин
и простой народ (ареопаг и граждане, патриции и плебеи, вятшие и меньшие).
Сходную картину мы  видим  и  в  итальянских городах-государствах Венеции,
Генуе, Флоренции и проч.
     Демократия не  исключает,  а,  напротив,  предполагает принципиальное
неравенство граждан  перед  законом.  (Относительное равенство достигается
только в монархической системе,  при условии соблюдения законов.) В тех же
Афинах жила  масса неполноправных граждан:  метеки,  иностранцы,  наконец,
рабы.
     Кстати,   авторы  коммунистических  утопий,   опираясь  на  греческий
образец,  все  как  один  допускали в  своих  утопиях  систему  рабства  и
обращения в рабство (в частности,  за плохую работу и лень), что послужило
прообразом  и   идеологическим  оправданием  советских  лагерей.   А  наша
партийная система  (господствующая и  единственная партия,  разделенная на
номенклатурно-бюрократическую верхушку -  "патрициат" и  низовых членов  -
"плебс")   оказалась   забавною   карикатурой  древних   рабовладельческих
демократий, с одним, весьма существенным изъяном: эта господствующая элита
не опиралась ни на какие племенные традиции,  ни на какие предания родимой
старины,  а  значит,  не  имела  и  никакой  культуры,  способной хотя  бы
оправдать ее  существование...  Едва ли  не  все наши беды именно отсюда и
проистекают!
     Не пользовались,  естественно, равными правами с митрополией и жители
подчиненных городу-гегемону областей,  будь то, опять же, афинский морской
союз,  колонии генуэзской и венецианской республик или те же новогородские
пригороды -  Псков  ли,  Двина,  Вятка  (последняя,  впрочем,  состояла из
новгородских беглецов, обиженных городом, и Новгороду не подчинялась).
     Споры  Пскова с  Новым  Городом начались давно.  Плесковичи требовали
себе особого епископа,  чтобы не  ездить на  суд в  Новгород и  не платить
"старшему  брату"  разорительных  церковных  пошлин,  спирались  о  данях,
торговых  вирах,  политических переговорах  с  тем  же  немецким  Орденом.
Доходило и  до  прямых  военных действий.  Последнее розмирье продолжалось
четыре  года  подряд,  и  мир  между  "старшим" и  "младшим" братьями  был
заключен только-только,  восемнадцатого июня, возможно даже, в предведеньи
спора с Москвой.
     Летом  Новгород  принял  на  кормление двух  служебных князей,  кроме
литвина Патракия Наримонтовича еще и Василья Ивановича Смоленского, - надо
полагать, опять же готовясь к военным действиям.
     Отношения   Новгорода  с   далекою   Двинской   землей   складывались
своеобразно.  Когда-то здесь добывали меха,  да,  в летнюю пору, приходили
ватаги  промысловиков  бить  морского  зверя.   Но  медленное  перемещение
воздушного океана,  незримо текущего над  землею,  заставило,  с  половины
четырнадцатого столетия,  циклоны,  несущие с  запада  на  восток влагу  и
тепло,  на два ближайших столетия передвинуться к  северу.  Избавленные от
ученых  мудрствований и  бредовых замыслов двадцатого века  с  "поворотами
северных рек",  местные русичи чутко отметили то,  что было для них важнее
всего:  на  севере начал  вызревать хлеб!  Двина,  Пинега,  Сухона,  Юг  и
Кокшеньга  стали  тотчас  заселяться земледельцами,  а  не  одними  только
добытчиками  пушнины.   Где  только  позволяла  почва,  на  любом  пятачке
чернозема,  возникали  починки,  распахивалась пашня,  умножалось  оседлое
население,   являлись   ремесла,   начинали  строиться  города.   Новгород
отреагировал на этот подъем лишь увеличением даней да обычаем взыскивать с
двинян, как уже говорилось, все свои исторы и убытки.
     Гром  грянул,  когда в  начале лета на  Двину прибыли великокняжеские
бояре во главе с  Андреем Албердовым,  предложившие двинянам заложиться за
великого князя Московского и обещавшие защиту от новогородских поборов: "А
князь Великий от Новагорода хоцет вас боронити,  и за вас хощет стояти". И
двиняне,   в   большинстве  своем  выходцы  с  "низа",   из  ростовских  и
владимирских волостей,  предпочли великокняжескую власть новогородской. Во
главе со своими старостами,  Иваном Микитиным "и всеми боярами двинскими",
они целовали крест великому князю владимирскому.  Великий же  князь (видим
тут  обычное  юношеское  нетерпение Василия,  возжелавшего добиться  всего
разом!)  "на  крестном  целованьи  у  Новагорода  отнял  Волок  Ламскый  с
волостьми,  Торжок с  волостьми,  и Вологду,  и Бежичькый верх,  и потом к
Новугороду с  себя целованье сложил и хрестьную грамоту въскинул",  -  как
записывал новгородский архиепископский летописец.
     От  Двины до  Нова города и  от Нова Города до Москвы путь не близок.
Все лето ушло на пересылы с той и другой стороны.
     Седьмого октября воротился из  Киева  митрополит Киприан с  Луцким  и
Туровским епископами.  К нему и направили,  в первый након,  новогородские
бояре вместе с архиепископом своих послов.
     А  меж  тем жизнь шла своим чередом.  Сеяли и  убирали хлеба,  косили
сено. Рождались, умирали, женились и выходили замуж.
     Василий не был близок со своими многочисленными братьями и  сестрами.
Отвык от  них  за  годы  ордынского и  краковского сиденья.  Братьев Юрия,
Андрея,  Петра  и  Константина уделами наделил еще  отец  (соответственно:
Галичем,  Можаем и Вереей, Дмитровом и Угличем). Они встречались на пирах,
на общих семейных трапезах, которые, время от времени, устраивала Евдокия,
старавшаяся поддерживать в сыновьях семейный лад, но и только. С Юрием, не
подписавшим  ряда  со  старшим  братом,   отношения  тем  паче  оставались
натянутыми,  и  Василий испытывал душевное облегчение каждый раз,  отсылая
его в очередной поход. Сестры, вырастая, уходили из дому. Софья уже десять
лет была замужем на  Рязани,  за Федором Ольговичем,  Марию он сам выдал в
Литву,  за князя Лугвеня. Оставалась Анастасия. Широкая, в деда, осанистая
коренастая девушка,  она влюбилась в  Ивана Всеволодича сразу,  как узрела
его,  по  приезде князя в  Москву.  Холмский князь,  и  верно,  был хорош.
Высокий, стройный, в лице - кровь с молоком. Она стояла на сенях, когда он
проходил к Василию,  и подняла на него ждущие глаза.  Одного этого взгляда
ей и хватило. И, не была бы княжеской дочерью, да и сестрою великого князя
Владимирского,  как  знать,  поглядел бы  еще  на  нее Иван?  И  не  такие
красавицы сохли по нему,  по его излучистым, в разлет, бровям, алым губам,
по соколиному взору редкостных,  темно-голубых глаз, по гордой его поступи
княжеской.  А у Анастасии нос широк - лаптем, брови слишком густы, бедра -
слишком круты,  не по-девичьи.  Таких, в теле, девиц больше любят пожилые,
познавшие вкус женской плоти мужики,  не юноши. Пото и присловье молвится:
"Перед  мальчиками пройду пальчиками,  перед  старыми людьми пройду белыми
грудьми"...  Не посмотрел бы!  А  тут и  глянул,  и задумался,  и румянец,
полыхнувший пламенем, заливший жаром лицо великокняжеской сестры, углядел.
     Каких  только  тайных  страстных мечтаний не  таили  в  душе  прежние
теремные затворницы!  Сколь многое решалось для  них с  одного взгляда,  с
одного слова ласкового,  походя сказанного!  Нынче лишь где-нито на Севере
еще  можно встретить такое,  чтобы с  одного поцелуя в  сумерках святочной
ночи,  с недолгого разговора за углом бани девушка начинала ждать - и годы
ждала! - того, кого почла с этого краткого мига своим суженым...
     Быть может, все одно ничем бы не окончило, но Василию надо было, дабы
поддержать  нестроение в  тверском  дому  княжеском  (всякие  нестроения у
опасного соседа на руку Москве!),  дабы поддержать, подкрепить, - покрепче
привязать к себе тверского беглеца. Анастасию спросил грубо и просто:
     - Пошла бы за князя Ивана?
     Не такая уж и благостыня беглый,  лишившийся своего удела князь!  Ну,
удел-то,  положим,  не отберут,  позор,  а все же!  Мог бы быть и поважнее
жених  у  сестры,  это  Василий понимал и  потому неволить Настю отнюдь не
собирался. И не понял сперва, когда она, побелев, начала падать в обморок.
Думал - с горя, ан, оказалось, с радости.
     Свадьбу сыграли двадцать третьего сентября.  Когда невесту раздевали,
укладывая на постель из ржаных снопов,  когда ждала,  обмирая,  в полутьме
покоя, как он войдет, как она будет стаскивать с него сапоги, - чуть снова
не стало дурно,  в  глазах все поплыло.  И в постели не поняла еще ничего.
Лежала навзничь,  оглушенная,  а  дружки жениха уже били горшками в стену:
вставайте,  мол! Вздрагивая, с тихим отчаяньем думала: не по нраву пришла,
ничего не  сумела содеять,  о  чем  шептали ей  подружки в  бане  и  утром
свадебного дня.  Но он обнял нежно и крепко, прижал к себе, и она радостно
заплакала,  поняв,  что не остудил,  не оттолкнул,  ну а  о  прочем...  Не
последняя эта ночь, первая! А за стеной:
     - Разлилось, разлелеялось. (Это уж на всякой свадьбе поют!)
     Когда вышли снова к  гостям,  узрела заботный лик матери,  ободряющий
взгляд  Софьи  Витовтовны,  лучше  других понимавшей состояние молодой,  и
строгий  -   Василия,   заботившего  себя   интересами  земли.   Севши  на
расстеленную овчину рядом с мужем,  обморочно прикрыла глаза,  еще даже не
понимая, счастлива или нет.
     Щедрым даром молодому князю был переданный ему Торжок с волостьми. Но
уже и  начиналось розмирье,  уже и тучи сгущались над его новым владением.
Но все еще, как перед грозою, стояла грозная тишь.
     А пока не ударил гром, продолжалась обычная жизнь. Михайло Тверской с
княгинею,  детьми и боярами ездил в Литву, к своему шурину Витовту. Литвин
явно затеивал что-то, задевавшее интересы Москвы.
     На Москве ждали новогородского посольства.  К  владыке Иоанну Киприан
посылал   своего   стольника   Климентия,   о   церковных   делах,   прося
новогородского  архиепископа  прибыть  в   Москву.   (Василий  не  отдавал
Новгороду его пригороды, а Новгород задерживал выплату обещанной церковной
дани и черного бора по волости.)
     Новгородцы,  вместе с  владыкою,  прислали (это  было  уже  в  начале
января)  посадника  Богдана  Обакуновича,  Кириллу  Дмитриевича и  пятерых
житьих, от всех пяти городских концов.
     Новогородский поезд  остановился у  Богоявления.  Бояре и  житьи били
челом  митрополиту  (наконец-то   доставив  ему   судные  пошлины),   дабы
умилосердил, свел их в любовь с великим князем.
     Василий принял новогородских послов не вдруг заставивши потомиться до
Крещения.
     ...Обедали в  монастырской трапезной,  сидели  особно,  все  свои,  и
потому говорили вольно, не обинуясь.
     - А что,  владыко!  Не похватають нас тута, как куроптей? - спрашивал
сердито Богдан,  окуная ложку в  постное монастырское варево.  -  Покуют в
железа,  тебя,  батька,  запрут в келью,  во гресех каяти, а в Новый Город
пошлют Владимира Ондреича с ратью! Тем и концим...
     Житьи со страхом глядели на Богдана, веря и не веря его пророчеству.
     Архиепископ вздохнул.  Завтра,  баяли,  великий князь их примет.  Все
складывалось так,  что  надежды  на  добрый  исход  посольства у  него  не
оставалось.
     Вечером долго не спали,  обсуждая предстоящий прием.  Утром тщательно
одевались в  лучшее,  выпрастывали белые рукава с золотым шитьем в прорези
узорных опашней.  Богдан, сопя, вешал на шею золотую цепь, вертел головой,
глядясь в  иноземное веницейское зеркало,  прикидывал так и эдак.  Наконец
остался доволен.  Всею кучею набились во владычный возок.  Пока колыхались
на выбоинах пути, молчали.
     Также гуськом, блюдя чин и ряд, восходили по ступеням дворца. Василий
принял послов,  сидя  в  отцовом золоченом креслице.  Когда  владыка Иоанн
благословлял его,  едва  склонил голову.  Послы твердо,  один  за  другим,
просили унять меч, отступить захваченного, воротить им занятые московитами
пригороды, "понеже то не старина".
     Василий слушал молча,  сцепив зубы.  В груди полыхало бешенство. Даже
Витовту с его наставленьями мысленно досталось.
     "И  ведь начнут войну!"  -  прикидывал Василий,  глядя на  осанистого
Богдана, на неуступчивый лик новгородского владыки, на житьих, разряженных
паче  московских бояр,  на  их  руки  в  дорогих тяжелых перстнях,  словно
напоказ выставленных. "Кажен год камянны церкви ставят, и не по одной! Мне
бы,  Москве бы  подобную благостыню!  Стольный град  Владимирской Руси  не
может позволить себе того, что позволяет Великий Новгород!"
     Когда послы кончили,  склонил голову, так и не вымолвив слова. Была и
та мысль:  повелеть схватить посольство и  поковать в  железа.  Но сдержал
себя. Невесть что может произойти, пойди он на такое.
     После приема у  великого князя была долгая пря с боярами.  Тут даже и
поругались немного.
     Поздно вечером боярин Иван  Мороз прошел к  Василию,  отирая взмокший
лоб, высказав одно слово:
     - Не уступают!  -  Тяжело сел по приглашению князя,  подумал, склонив
голову вбок: - Война, княже!
     И князь подтвердил, кивая:
     - Война! Посылаю Федора Ростовского на Двину!
     - Выдюжит? - поднял заботный лик боярин.
     - Должон!  -  не уступая,  отозвался Василий.  -  Нам князя Владимира
Андреича не можно отпустить из Москвы! Здесь надобен!
     Опять помолчали. Оба молча подумали о Витовте.

     Новгородское посольство было  отпущено из  Москвы  в  начале Великого
Поста.  Пасха в  этом году справлялась двадцать второго апреля,  и вечевой
сход всего города состоялся как раз на Велик день.  В  обращении к  своему
архиепископу новогородцы заявляли:
     "Не  можем,  Господине отче,  сего  насилья терпети от  своего  князя
Великого Василья Дмитриевиця,  оже  отнял  у  святей Софеи  и  у  Великого
Новагорода пригороды и  волости,  нашю отчину и дедину,  но хочем поискати
святей Софии пригородов и волостий!"
     На  Торговой стороне,  на  Ярославовом дворище,  бил  и  бил  вечевой
колокол.  Увязавши в торока брони,  нагрузив телеги рогатинами, сулицами и
иным  ратным  и  снедным  припасом,  выходило  из  городских  ворот  пешее
новогородское ополчение.  Коней вели  в  поводу,  иные сидели на  телегах,
свесивши через  грядку  ноги.  Путь  предстоял не  близкий:  на  Двину,  к
Орлецу-городу.   Владыка  Иоанн  стоял  при  пути,  благословляя  уходящую
трехтысячную новогородскую рать.
     Воеводами были на этот раз посадники Тимофей Юрьевич, Юрий Дмитриевич
и  Василий Борисович.  Все испытанные в боях воеводы.  Да и ратные -  дети
боярские,  житьи,  купеческая чадь -  были на  этот раз не  из  черни,  не
шильники,  не христов сбор,  а лучшие люди республики.  Все понимали,  что
война предстоит нешуточная и  многодневный путь -  только приступ к  тому,
что ожидает их на Двине.
     На  Веле  новогородское войско  встретил  владычный  волостель Исайя,
сообщивший им,  что на тот самый Велик День,  как состоялся в Новом Городе
вечевой сход, наехали московские воеводы "Андрей с Иваном, с Микитиным и с
двинянами" и  разорили принадлежавшую Святой  Софии  волость  Вель,  взяли
"окуп на  головах",  а  от великого князя приехал на Двину в  засаду князь
Федор Ростовский: "Городка боюсти и судити, и пошлин имати с новогородских
волостий.  А  двинские воеводы,  Иван и  Конон,  со своими другы,  волости
новогородские и бояр новгородских поделиша собе на части".
     Исайю трясло.  Он пил,  обжигаясь,  горячую жидкую уху,  сваренную на
походном костре,  то и дело пугливо озираясь,  все еще не вполне веря, что
встретил своих,  что угрюмые бородатые лица, оступившие его, люди в оружии
и бронях, это свои "новгородчи", - столько страхов натерпелся за тот месяц
с лишком, что протекли до подхода новогородской рати.
     Светлая  северная настороженная ночь  с  негаснущею розовою зарей  по
всему  окоему  обнимала стан.  Сонно  молчали деревья.  В  широком прогале
лешего леса  открывались первозданные,  сине-зеленые холмы  и  таинственно
мерцающая река, точно жидкая лунная дорога, пролитая на землю.
     - Ростовский князь  в  Орлеце?!  -  строго  вопрошал  Тимофей  Юрьич,
встряхивая Исайю за  плечи.  -  Ну,  ты  отдохни!  -  отпустил он  наконец
владычного волостеля.
     Новогородские  воеводы,   переглянувшись  (стан  уже  спал,  выставив
сторожу),  собрались у  костра.  Посадник Юрий  Дмитрич узорным воеводским
топориком с  золотым письмом по лезвию колол сушняк,  подкидывал в костер.
Неровное бледное пламя металось,  с  едва слышным треском пожирая замшелые
ветви и куски коры.  А вокруг,  окрест, стояла тишь. Такая тишь! Не шумела
река,  молчали спящие птицы,  не  шевелился ни  веткою,  ни  единым листом
стоящий по сторонам лес,  и  только не гаснущая заря висела над ними,  как
тысячи лет назад,  когда по  этим холмам бродили,  с  каменными топорами в
руках, одетые в звериные шкуры косматые древние люди.
     Тимофей  Юрьич,   уединясь,  чертил  что-то  обугленною  веточкой  на
расстеленном куске холста. Потом позвал:
     - Глядите,  други!  - Три головы склонились над самодельною картою. -
Вот тута Вель!  А тута вот,  надо полагать, нас и сожидають в засаде! А мы
воротимси Кубенкой,  горой  ле,  али  вот  тут,  на  озеро Воже,  оттоль к
Белоозеру...  Следите,  други?  Тамо нас  не  ждут!  Оттоль по  Кубенскому
озеру...
     - На Кубену? - поднял Юрий Дмитрич загоревшийся взор.
     - Ну!  На Кубену,  на Вологду...  А  воротимсе,  войдем не Двиной,  а
Сухоною,  в  насадах!  Микифора пошлем с молодцами,  пущай насады да лодьи
готовит на Сухоне,  сколь мочно,  и  по воде,  плывом,  на Устюг.  А уж от
Устюга к Орлецу! Тута нас ницьто не остановит!
     Тимофей Юрьич,  швырнув в  огонь  сухую  ветвь,  откинулся совсем  на
спину, мечтательно глядя в негаснущее небо:
     - Славно тута! Тихо! Не етая бы пакость, покинул Новый Город, осталси
в Заволочьи жить! Рыбу ловил на Двине... Красную!
     - А  по  зимам тамо тьма:  солнце едва проглянет,  как  мороженый шар
прокатит по краю неба,  и все!  -  возразил Василий Борисыч.  - Бывал я на
промыслах!  Рокана закуржавят,  рук не сдынуть!  Дак есчо,  в поветерь-то,
когда и льдину оторвет, и носит их, бедных, по морю, доколе не потонут али
голодом изомрут! Тоже не мед!
     - Всюду не мед!  -  возразил Тимофей.  -  А -  воля! Простор! Ширь-то
какова! Здешнюю землю словно бы Господь только-только ищо сотворил!
     Все трое вздохнули.  Через несколько дней им  лезть на валы,  бревном
вышибать градские вороты,  будут резня,  кровь и смерть,  будет ярое пламя
плясать над кровлями ограбленных хором... Чтобы потом сесть у себя, в Нове
Городе,  в рубленом красовитом тереме.  Из резного,  рыбьего зуба,  кубка,
оправленного в  серебро,  пить  багряное  фряжское вино,  запивая  жареную
кабанятину, узорною вилкою брать с тарели куски дорогой рыбы или, открывши
старинную  кожаную  книгу  в   дощатых,   украшенных  по   углам  серебром
переплетах,  с  узорными  жуковиньями,  честь  про  себя,  шевеля  губами,
"Девгениевы  деяния",  "Амартол"  или  "Жития  старцев  египетских"...  Да
набивать сундуки добром,  дорогими мехами, сукнами и бархатами заморскими;
да  ходить в  церкву,  свою,  самим  строенную на  заволоцкое серебро,  да
ростить сыновей и внуков,  сказывая им о чудесах Севера, о розовом небе, о
сполохах,  об одноглазых людях, аримаспах, о заповедных горах, за которыми
- земной рай...
     И  что дороже всего и ближе сердцу?  Зажиток,  полные сундуки,  сытое
теремное тепло?  Или эти вот походы за серебром, ворванью, мехами и рыбой,
ночлеги под открытым небом у дымных костров,  многочасовая гребля, стертые
до мяса руки,  заполошный зык и  вой режущихся ножами ратей,  и  удаль,  и
кровь,   и  смерть?   И  это  розовое  небо,   и  тишина!  Тишина  пустых,
заколдованных древних просторов,  куда тянет душа,  куда уводит -  были бы
силы!  -  за  разом раз неспокойное сердце,  не за серебром,  не за мягкою
рухлядью  -  за  хмельным  неоглядным простором холмистых неведомых далей,
чистых рек и сказочных, недостижимых при жизни чудес.

     Старый  белозерский городок весело пылал.  Мычала и  блеяла угоняемая
скотина, голосили жонки.
     - Пущай  выкупают!   -   насупясь,  твердо  отмолвил  Тимофей  Юрьич,
стряхивая с себя ухватившую его было за ноги жонку. - Брысь!
     Та,  слепая от слез,  выдирала серьги у себя из ушей, рвала серебро с
шеи. Тимофей безразлично глянул, взвесил на ладони жонкины цаты, опустил в
калиту, подумав, велел:
     - Пущай выбирает свою!
     Ратные  скорым  шагом  проходили мимо  воеводы.  Впереди был  еще  не
одоленный новый белозерский городок.  Один из кметей, оборотивши к боярину
лицо с хмелевым, не то с вина, не то с ратной удачи, прищуром, выкрикнул:
     - Добычу не расхватают тута без нас?
     Тимофей Юрьич без улыбки качнул головой:
     - Не боись! Делить станем на всех поровну!
     - То-то! - уже издали прокричал ратник.
     Кто-то дергал боярина сзади за рукав дорожного вотола.
     - Чего тебе?
     Новая жонка лезла к  нему,  держа в  руках серебряное блюдо.  Тимофей
отмотнул бородою.
     - Тамо вон!  -  указал.  -  Да  живее выкупай,  не  то  и  скотины не
обрящешь!
     Вразвалку пошел  к  лошади.  Стремянный подставил колено,  подсаживая
боярина.  Тимофей улыбнулся хмуро,  плотно всев в седло, подобрал поводья.
Жеребец всхрапнул, пошел как-то боком, мелкою выступкой, зло кося глазом.
     - Ну,  ты, волчья сыть! - ругнулся Тимофей. Конь был чужой, достанный
два часа назад, и еще не привык к новому хозяину.
     По всему окоему,  там и тут,  подымались дымы.  Новогородские молодцы
зорили волость.
     Новый белозерский городок не стал ждать приступа.  Отворились ворота.
Местные  князья  и  воеводы  великого  князя  Московского,   сметив  силы,
покорялись  и  предлагали  окуп  с  города.   Поторговавшись,  сошлись  на
шестидесяти рублях.
     Из  взятых на  щит  деревень гнали скотину,  везли рухлядь и  снедный
припас.  Рать,  не задерживаясь,  уходила в сторону Кубены.  Ополонившиеся
молодцы весело топали вслед за тяжело нагруженными возами.
     В ближайшие дни добра и полону набрали столько,  что не вмещали возы.
Тяжелое попросту бросали,  иное  продавали за  полцены.  Кубенская волость
была разорена полностью, окрестности Вологды выжжены.
     Молодших воевод,  Дмитрия Ивановича и  Ивана  Богдановича с  дружиною
охочих молодцов отослали к Галичу. Всего за день пути не дошли новогородцы
до города, все разоряя окрест. Набранного добра и полону не могли вместить
и речные суда.  Приходило останавливать ратных и открывать торги, отпуская
полон и скот за окуп.
     Меж  тем  основная рать,  посажавшись в  лодьи  и  ушкуи,  спустилась
Сухоною к  Устюгу.  Тут  стояли  четыре недели,  дожидая своих  и  разоряя
окрестные волости.  Город,  едва оправившийся от недавнего разорения,  был
вновь разграблен и выжжен дотла.
     К Орлецу подступали уже в исходе лета.
     - Град тверд и укреплен зело!  - заключил Тимофей Юрьич после первого
погляда,  когда они с  Васильем Борисовичем,  двоима,  объезжали городские
укрепления, ища слабого места для приступа.
     - С наворопа не взять! - подтвердил Василий Борисыч.
     Тимофей сопел,  прикидывая.  Отсюда,  с выси,  видно было,  как, выше
города, чалились к берегу новгородские лодьи.
     Юрий Дмитрич подскакал к  воеводам.  Тимофей оборотил к нему заботный
лик:
     - Порочные мастеры есть у тя?
     - Найдутце!  - возразил Юрий, вопросив, в свой черед: - С наворопа не
взять?
     - Дуром молодчев уложим!  -  отверг Тимофей. - Рогатками нать обнести
город и пороками бить бесперестани. Не выстоят!
     На том и  порешили.  Новгородские молодцы работали всю ночь,  изредка
переругиваясь с  засевшими  за  палисадом двинянами.  К  утру  первый  ряд
заостренных кольев, перевязанных ивовым прутьем, был готов. Стало мочно не
опасаться вылазок из города.
     Двиняне с  ростовским князем не  сразу сообразили,  что заперты,  как
мышь в  мышеловке,  и что им одно осталось:  бессильно следить с городских
костров, как там и сям подымаются дымы сожигаемых деревень.
     Скоро  первые  камни  из  споро  сработанных  новгородскими мастерами
пороков  начали,  со  свистом  разрезая  воздух,  перелетать через  стены.
Кое-кого ранило, один человек, не поостерегшийся вовремя, был убит.
     Князь  Федор  Ростовский с  чувством горькой бессильной злобы обходил
костры.  Великий князь  явно  недооценил новгородскую вятшую  господу.  На
Двину надобно было  послать иньшую и  большую рать,  быть может,  с  самим
Владимиром Андреичем во главе.  Но и то понимал Федор,  что великий князь,
при всем желании,  не мог нынче снять полки с южного рубежа,  ибо никто не
ведал толком,  что творится в степи.  Двиняне были брошены князем Василием
на волю Божию, и - вот!
     Истаивала третья неделя осады.  В городе кончалось продовольствие, не
хватало   стрел,   четыре   привезенных  московитами  тюфяка   простаивали
бесполезно, не было пороха. Да и что могли содеять тут эти жалкие пыхалки!
Испугать?  Новогородских молодцов,  повидавших  в  деле  рыцарские  пушки,
тюфяками не испугаешь!
     Князь  проходил в  избу,  где  сменные ратники мрачно  хлебали мучную
тюрю, заправленную сушеною рыбой и травой. Вместе со всеми опускал ложку в
жалкое  варево,  на  злые  настырные вопросы:  "Когда же  подойдут воеводы
великого князя с ратью?" - отмалчивался. Он-то знал, что не подойдут и что
ждать им помощи неоткуда, ежели и Белозерье, и Кубена разгромлены, а Устюг
сожжен.  В  исходе четвертой недели он уже не мог сдержать ни истомившихся
кметей,  ни  двинян,  чаявших пощады  от  Господина Великого Новагорода за
покорство свое. Осажденные открыли ворота.
     Черным был  этот  день  для  двинских воевод!  Ивана  и  Конона с  их
сотоварищами казнили на месте. Ивана Микитина с братом Анфалом, Герасима и
Родиона поковали в  железа,  повезли казнить в  Новгород.  У  князя Федора
отобрали присуд и  пошлины,  что  поймал с  двинян,  самого,  с  дружиною,
пощадили и, обобрав, отпустили домой, на Низ. С гостей великого князя, что
тоже сидели в Орлеце,  в осаде,  взяли триста рублев окупа "с голов",  а у
двинян -  две  тысячи рублев и  три  тысячи коней,  каждому новогородцу по
лошади. Двинян укрепили новым крестоцелованием и поворотили к дому.
     Возвращались пешим путем,  горою,  струги побросав. Лужи на путях уже
скрепило льдом,  звонко хрустевшим под копытами,  а  за  Велью пошел снег.
Кони весело бежали,  расшвыривая копытами молодые пуховые сугробы.  Позади
оставались обугленные развалины Орлеца  да  раскопанные валы  уничтоженных
городских укреплений.
     Великому князю Василию Дмитричу на  этот раз пришлось-таки смириться.
Тою же осенью, еще до возвращения новогородской рати, был заключен мир "по
старине".  В Москву ездили архимандрит Парфений, посадник Есиф Захарьинич,
тысяцкий Онанья Костянтинович да  житьи  люди  Григорий и  Давыд.  Великий
князь  прекращал войну  и  очищал захваченные им  новогородские пригороды.
Новгород брал к  себе на княжение (кормленым князем) брата великого князя,
Андрея. Иван Всеволодич переходил княжить из Торжка во Псков.
     Воеводы,  посланные в  Заволочье,  воротились зимой.  Ивана  Микитина
скинули с  моста,  утопивши в  Волхове,  Герасим и Родион с плачем "добили
челом" Господину Нову  Городу и  были  пострижены в  монастырь.  Ушел один
Анфал, сумевший убежать с пути.
     Не тот был муж Анфал, чтобы так вот, дуром, погинуть на плахе! За тою
же Велью,  чудом сумевши развязать вервие,  каким был прикручен к саням, и
разорвать железную цепь,  он,  в серых сумерках наступающей ночи,  кубарем
скатился в  кусты,  рыкнул,  пригибаясь от посвиста стрел,  взмыл,  весь в
снегу, волчьим скоком уходя в чащобу.
     - Анфал!  Где ты,  Анфал? Найдем! Поймаем все одно! - кричали ему. Но
он  упорно  лез  буреломом,   цепляя  обрывком  цепи,   перемахивал  через
поваленные дерева,  хрипло дыша,  хватая снег губами,  бежал,  лез,  полз,
снова бежал и  -  ушел-таки!  Добравшись до Устюга,  он имел уже дружину в
шестьсот душ.  Оттуда направился в Вятку собирать ратных... И много же зла
натворил он потом Господину Нову Городу!
     Что  же  касается самого  Великого Новгорода,  то,  выиграв  войну  с
великим князем,  укротив двинян железом,  он  гораздо более  потерял,  чем
приобрел.
     Задавив  силою  свой  двинский  "пригород",   он  тем  самым  показал
двинянам,   чего  стоит  демократия  (власть  народа!)  по-новгородски,  в
применении к  их  собственной судьбе.  Власть права,  демократический союз
земель,  сплоченных вечевым строем, сами понятия свободы и равенства разом
были обрушены,  сведены на ничто этой войной. И пусть Новгороду удалось на
три четверти века отодвинуть собственную гибель, в конце концов, он же сам
и  подготовил ее,  превращая граждан своих  "пятин" в  зависимых данников,
отнюдь не заинтересованных в защите митрополии от внешнего, более сильного
врага,  который мог  обещать им,  по  крайней мере,  гражданский порядок и
избавление от "диких" поборов и вир новогородской боярской господы.




     Иван Федоров,  как  и  прочие члены московского посольства,  два года
пробывшего в  Константинополе,  ничего этого не знал.  Не ведал даже,  что
началась новая война с Новым Городом.
     Русичи  стояли  в  монастыре  Иоанна  Предтечи,  у  Афанасия.  Бывший
высоцкий  игумен  освободил  московитам  одну  из  келий,  другую  уступил
настоятель   монастыря.   Начались   бесконечные  хождения   по   секретам
патриархии, в коих Иван не принимал участия.
     Утром Иван спрашивал:  не  надо ли  чего?  А  получив ответ,  что  не
надобно,  без конца ходил по городу,  простаивал то у  "правосудов",  то у
ипподрома,  дивясь мраморным статуям греческих героев и  святых.  Раза два
удалось подняться по  лестницам на  самую кровлю Софии и  обойти кругом ее
потрясающий каменный купол.  Отсюда открывался вид на Босфор и Пропонтиду.
Далеко внизу подымался из  воды маленький отсюда Форос,  маяк,  на котором
ночью  пылал  огонь,  указуя  путь  проходящим  судам.  Слева  горбатилась
генуэзская Галата с башней Христа на самой вершине.  Там, у подножья горы,
кипела жизнь,  чалились сотни больших и малых судов - галер, каракк, нефов
и  гатов,  подходили  и  отходили,  распуская паруса,  крутобокие торговые
барки,  уходя то в теснину меж гор,  к греческому морю,  в Тану,  Солдайю,
Трапезунд или Кафу,  -  и тогда мучительно хотелось домой,  то,  напротив,
суда уходили в Мраморное море,  древнюю Пропонтиду, чтобы другим проливом,
Геллеспонтом,  выйти в Эгейское море, к берегам Греции, и дальше, к землям
фрягов и франков, где он никогда не бывал и где стояли, по слухам, большие
каменные  города,  выделывались  сукна  и  бархаты,  а  град  Веницейский,
сказывали,  вообще весь  стоит на  воде.  Вместо улиц у  него проливы,  по
которым, между домов, ездят на узконосых долгих лодьях - гондолах, с одним
лишь длинным веслом,  укрепленным на корме. Вот бы побывать! - думал Иван,
провожая взглядом уходящие паруса.
     Прямо перед ним,  на той стороне,  подымалась зеленая,  в желто-серых
осыпях гора,  белели домики.  Там чалились у  вымолов турецкие корабли,  а
выше них чуть выгладывали невысокие купола монастырька,  в  котором умирал
лишившийся ума Пимен.
     Где-то  тут  проходили  на  своих  кораблях,  триерах  или  триремах,
греческие герои.  Плыли к берегам Колхиды за золотым руном.  Теперь оттуда
доставляют рабов и восточный товар: перец, шелка и пряности.
     Василевса Мануила видел как-то раз издали. Но очень ему сочувствовал,
ибо  чуялось,  что  здесь,  в  Константинополе,  уже  не  можно чем-либо и
кем-либо управлять.  События идут по своему заведенному распоряду, и никто
не может, а главное, и не хочет что-либо изменить. Все погибает на глазах,
и все ждут конца, ждут тупо, как бараны, которых гонят на убой. И духовные
греческие были спесивы и глупы,  по Иванову наблюдению, ни о чем не желали
помыслить толком  и  только  чванились невесть  чем.  Русская  митрополия,
единственно  поддерживавшая  своими   подачками  византийскую  патриархию,
занимала,  по  греческому счету,  меж  православных митрополий всего  лишь
семьдесят второе,  не  то семьдесят третье место.  При нем сговаривались о
новом посольстве в  Русь.  И  патриархии,  и василевсу Мануилу требовались
деньги. Турки уже давно подбирались к городу и уже начинали переплавляться
через Босфор,  разбойничая в  верховьях Золотого Рога.  Мануилу нужна была
армия,  патриархии -  серебро на прокорм многочисленной рясоносной братии,
что Ивану, перед лицом турецкой грозы, казалось нелепостью.
     Шли судорожные пересылки с Москвой,  наконец дошли вести, что великий
князь посылает в Царьград серебро от себя, от тверского князя Михаила и от
митрополии с  чернецом Родионом Ослебятевым,  и  Ивану Федорову поручалось
встретить его в Крыму и препроводить в город.
     Дело -  всегда дело!  На  носу был уже новый,  1398 год.  Иван собрал
молодцов,  проверил  оружие.  Перед  самым  отъездом  с  греческим судном,
пришедшим из Кафы,  дошла весть, что Родиона надобно искать не в Кафе, а в
Солдайе, в тамошнем православном монастыре. Ветер был попутный, и плаванье
прошло без каких-либо препон.
     Крым,  запорошенный снегом,  был  непривычно  странен.  Только-только
покинув качающуюся палубу,  Иван неуверенно ступал по земле,  земля словно
бы покачивалась под ним.
     Генуэзский замок в Солдайе лепился по самой кромке прибрежных скал на
крутосклоне,  прямо над морем. Каменные купеческие анбары, врытые в землю,
жердевые загоны для  скота,  каменные и  глиняные халупы местных жителей -
все  это  лепилось на  склонах и  у  подножия,  обведенное второю каменною
преградою:  стенами с башнями,  каких никогда не строили на Руси, чудными,
словно бы недоделанными до конца.  Каждая состояла из трех стен, а задней,
обращенной внутрь,  не  было  вовсе.  Снаружи  крепости тоже  громоздилась
короста  крыш,  тянулись виноградники в  снегу,  стояли  плодовые деревья,
росли  пальмы,  привезенные  генуэзцами,  и  на  их  разлатых  вершинах  с
огромными, узорно прорезанными листьями тоже лежал снег.
     Замотанные до  глаз  татарские бабы  в  портках,  бродники в  высоких
бараньих шапках,  фрязины в  своих свисающих на  ухо беретах,  в  коротком
меховом платье, похожие на голенастых петухов, готы, караимы, евреи, греки
- кого тут только не было!  Все толкались,  спорили,  торговали, ежились и
кутались от  непривычного холода.  Все толковали о  татарах,  о  войне,  о
сменяющих друг друга ханах и  сущем безначалии в степи,  при котором любой
торговый караван подвергался грабежу не  тех,  так этих (а  то  и  тех,  и
этих!),  и  не к кому было взывать о защите,  и некому предъявлять ставшую
пустою дощечкою ордынскую путевую тамгу.
     Иван,  покинув своих  ратных на  постоялом дворе,  с  трудом разыскал
греческий монастырек,  где остановился инок Родион Ослебятев,  сообщивший,
что уже под Ельцом на  них было совершено нападение.  Отбиваясь,  потеряли
многих людей,  причем так и не выяснили: кто нападал и какому хану надобно
приносить жалобы за ту дорожную татьбу?  Сейчас,  когда,  по слухам,  Крым
готовятся захватить не  то Тохтамыш,  не то Темир-Кутлуг,  не то литвины с
самим Витовтом во  главе,  ежели не  все  трое вместе,  имя великого князя
Владимирского стало  звуком пустым,  потеряв всякое значение!  -  горестно
заключил Ослебятев,  присовокупив, что и в Кафе за ними ходили какие-то до
глаз  замотанные незнакомцы,  требовали серебро и  грозились убить,  а  он
совершил огромную глупость:  вместо  того  чтобы  устроить наивозможнейший
шум,  собрать русских торговых гостей,  духовенство,  всею кучею явиться к
консулу,  потребовав  защиты,  понеже  послан  от  самого  великого  князя
московского,  да и пригрозить осложнениями для фряжских гостей торговых на
Москве,  -  порешил попросту скрыться,  сговорясь с византийскими греками,
обещавшими ему корабль и защиту,  скрытно переправил сюда мешки с серебром
и  сам,  оставив в  Кафе дружину и большую часть спутников,  дабы запутать
след,  тайно прибыл в Солдайю. Но, по-видимому, и здесь, в Солдайе, за ним
следят, собираясь ограбить.
     Иван посидел,  подумал.  Взывать к  консулу,  искать защиты и  прав в
днешнем бесправии не стоило. Решительно встал:
     - Можешь устроить тута моих молодцов? Не можно тебе одному быти!
     Скорым  шагом  направился  за  своими  кметями,   и  -   вовремя.  На
возвращенье увидел свару в  воротах монастыря.  Несколько угрюмых мужиков,
по обличью не то ясов, не то черкесов, рвались внутрь, угрожая привратнику
расправой.  И  ни одного фрязина хотя бы в отдалении.  Да уж не фряги ли и
затеяли все это? Поди, от самой Москвы "пасут" серебряный караван русичей!
А ентих наперед послали, скоты!
     Он молча сгреб за шиворот крайнего, ударом кулака выбил кинжал у него
из рук.  В короткой схватке,  -  молодцы не выдали,  кинулись дружно, - не
поспела даже пролиться кровь.
     - К консулам веды!  -  гортанно кричал обезоруженный носач, мотаясь в
руках у Ивана.
     - Я  те покажу консула!  -  сквозь зубы пробормотал Иван,  оттаскивая
чернявого от ворот.
     Затащив всех  пятерых в  какой-то  узкий  закут  между  сложенными из
ракушечника домами,  русичи,  по  знаку Ивана,  принялись,  так же  молча,
избивать бандитов.  Старшой, что требовал консула, потеряв половину зубов,
хоркая и  уливаясь кровью,  теперь молил  только об  одном:  отпустить его
живым.
     - Не будэм,  не будэм!  -  повторял он,  выплевывая красные ошметья и
дергаясь от очередного удара кистенем.
     Когда уже тати не  стояли на  ногах и  только хрипели,  кмети за ноги
поутаскивали их в какой-то отверстый двор, кинули в пустой каменный сарай,
приперев дверь колом. Иван пообещал, уходя:
     - Лежи, падаль! Пошевелитесь который тута ранее суток - убьем!
     Первая работа была содеяна. Теперь требовалось срочно отыскать судно,
и -  негенуэзское.  А то завезут неведомо куда! По счастью, у вымола нашли
веницейского купца из  Таны.  Упросили отчалить в  ночь,  обещали помочь с
погрузкой корабля.
     Иван оставил молодцов работать, бросив хозяину на ходу:
     - Накормишь! А за платой не постоим!
     И,  прихвативши саблю, отправился назад, в город. У знакомого закутка
остоялся.  В  сарае было  тихо.  Он  осторожно,  озрясь,  проник во  двор,
заглянул в щель,  подойдя сбоку.  Сарай был пуст.  Невестимо кто и откинул
кол, и выпустил пленников из затвора.
     У  ворот  монастыря опять  стояли  какие-то  носатые.  Расступившись,
недобро оглядели Ивана.
     - Ты наших бил?!  -  выкрикнул один высоко,  с провизгом. Иван поспел
увернуться,  выхватил саблю,  зверея,  рубанул вкось. Те, видно, такого не
ожидали, отступили, уволакивая товарища.
     Грек-монашек трясся, глядя на Ивана вытаращенными глазами.
     - Это же Али-хан!  - прошептал. Имя не было знакомо Ивану, но по лицу
монашка,  по придыханию, с коим тот произнес страшное для него имя, понял,
что надобно уходить.
     - Можешь вывести нас невестимо?  -  вопросил строго.  Монашек покивал
обрадованно головой.
     На заднем дворе была низенькая калитка в  каменной стене,  выходившая
едва ли не в сточную канаву,  полную нечистот. Приходило лезть сюда! Слава
Богу,  Родион Ослебятев был  муж  не  робкого десятка (как потом сказывал,
когда все уже стало позади, из городовых бояр Любутских, а значит, оружием
владел  хорошо).  Четверо Родионовых слуг  тащили тяжелые кожаные мешки  с
казною. Осла пришлось бросить, не пролезал в низкий каменный лаз. Выйдя из
города,  пробирались краем виноградников,  поминутно оглядываясь,  нет  ли
погони.  Невдали от  вымолов Иван  положил всех  в  снег и  заставил ждать
темноты.  И  -  к  счастью!  Люди  Али-хана проходили по  вымолам,  искали
русичей,  справедливо полагая,  что  те  будут  уходить  морем.  Проверяли
почему-то все корабли,  кроме генуэзских.  К  веницейцу лазали аж в  самое
нутро.  По счастью,  оставленные Иваном ратные, грязные, в дегте, с ног до
головы  осыпанные  мукой,  не  привлекли особого  внимания  татей.  Только
спросили у хозяина:
     - Твои?
     - Грузчики! - ответил тот. - Нанял вот... из хлеба...
     Догружали веницейца уже  в  густых сумерках.  Издрогший Иван  Федоров
появился тенью,  возник.  Повелев молчать,  свистом подозвал Родиона с его
спутниками,   быстро  затолкал  всех  пятерых  в   нутро  корабля.   Кмети
дотаскивали  последние  кули,  зашитые  в  просмоленную  рогожу  и  холст,
заводили живых баранов. Когда уже закатывали бочку с пресной водой, весело
переговаривая друг  с  другом  -  "пронесло!"  -  черные  появились снова.
Веницеец засуетился, робея, готовый выдать и русичей, и товар.
     - Чалки сымай!  -  приказал негромко Иван.  -  Лук есть?  - вопросил,
вполглаза глядя на купца,  который,  узревши, как горбатится русич, словно
приготовившийся к прыжку, на всякий случай сдал посторонь.
     - Какие люди у тебя,  показывай! - требовательно прокричали с вымола.
Смолисто  вспыхивавший  факел,  вставленный  в  железное  кольцо,  освещал
решительные бородатые лица мужиков, достававших луки и обнажавших оружие.
     - Чалки! - просипел Иван и, углядев, что уже ничто не держит корабль,
крикнул в голос: - Отваливай!
     Сам же метнулся на берег,  выхватил факел из кольца и швырнул в воду.
Черные остолбенели. Иван с разбега перемахнул ширящуюся полосу воды, молча
схватил поданный лук,  наложил стрелу и, по слуху, сильно натянув, спустил
тетиву.  Раздался крик и затем протяжный стон,  в кого-то попало.  В ответ
полетели стрелы, вонзаясь в доски палубного настила. По счастью, все кмети
успели  залечь за  невысоким набоем и  не  пострадал ни  один.  Ранен  был
только,  да  и  то  легко,  моряк,  закреплявший развернутый парус.  Скоро
корабль  сильно  накренило.   Парус  забрал  ветер,  и  кормчий  торопливо
переложил  руль.  Судно  уходило  во  тьму,  провожаемое  уже  безвредными
стрелами.
     Так и шли,  петляли,  не приставая к берегу, и даже войдя в Босфор, в
виду гор, оступивших судно, береглись. Едва не убереглись только уже когда
вошли в Золотой Рог.  Генуэзский бальи махал им с берега, требуя пристать,
но капитан, словно бы не замечая, вел судно все далее, в глубину залива, и
наконец,   уже  у  греческого  вымола,  пристал.  Ивану  не  надобно  было
объяснять,  что к чему.  Русичи горохом соскочили на берег,  из рук в руки
передавая тяжелые мешки, и тотчас пошли в гору, унырнув в отверстые ворота
каменной приречной стены,  к  счастью,  еще не  закрытые,  сунув воротнему
сторожу серебряный диргем,  дабы не задерживал попусту.  Успокоились,  уже
когда стояли за воротами Влахерн,  объясняя старшому воротной стражи,  кто
они и откуда.
     Грязных,  измотанных,  их ввели наконец во дворец.  Суетливо металось
пламя масляных светилен, выхватывая из тьмы сдвоенные византийские колонны
портала с капителями в сложной мраморной рези.  Пробегали слуги.  Нестарый
человек в  простом хитоне и  небрежно натянутом сверху скарамангии вышел к
ним,   озирая,   с   легким  недоумением,   кучку   оборванцев  русичей  с
всклокоченными волосами,  сбитыми на сторону бородами, в корабельной смоле
и соли, белыми полосами стынущей на их изорванной одежде. Родион Ослебятев
величественно выступил вперед, повестив громогласно:
     - От великого князя Московского Василия!  От князя тверского Михаила!
И от митрополита Киприана к тебе, с милостынею!
     Иван только тут понял, что перед ними сам император Мануил.
     Прислужники Родиона стали выкладывать у  ног Мануила с  глухим тяжким
звоном кожаные мешки с  серебром.  Мануил глядел на  них молча,  расцветая
улыбкой.  Потом  переступил через  серебро,  обнял  Родиона и  расцеловал.
Помедлив,  расцеловал и  Ивана Федорова,  признав в  нем старшого дружины.
Василеве,  император ромеев,  был крепок,  и пахло от него хорошо.  Бежали
слуги.  Кто-то  нес,  рассыпая искры по  каменному полу,  смолистый факел.
Вскоре их всех повели мыть,  переодевать и кормить. Только уже за трапезою
узналось,  что утром этого дня турки Баязета приступили к осаде города,  и
московское серебро в  сей трудноте явилось едва ли не спасением ромейского
престола.

     Переговоры с  патриархией,  с  помощью Мануила,  наконец завершились.
Пора было уезжать, покудова турки не обложили города с моря.
     Иван увозил в  этот раз и  ковер,  сходный с  тем,  давним,  когда-то
полюбившимся ему,  от  узора  которого,  -  из  красных,  рыжих,  желтых и
коричневых плит,  -  веяло жаром неведомых южных пустынь,  и  византийскую
переливчатую шелковую ткань,  мысленно подарив ее покойной Маше. Купил для
чего-то и греческий часослов, смутно почуя, наверное, будущую стезю одного
из своих сыновей.
     Накануне отъезда медленно прошел по  Месе,  вдоль обветшалых дворцов,
от форума к форуму, понимая, что видит все это в последний раз.
     Вдалеке,  у Харисийских ворот,  глухими ударами били пушки, не понять
чьи.  "Удержат ли греки город?" -  думал Иван,  со смутной печалью к этому
уходящему величию, к этой красоте, обреченной на неизбежную гибель.
     Ихний корабль должен был отплывать в  ночь и  прорываться на  Босфоре
сквозь  преграду  из  легких  турецких  лодок  с  оружными кметями,  почти
перегородивших  пролив.   С  собою  увозили  икону  "Спас  в  белоризцах",
подаренную Мануилом великому князю Московскому.




     Крым - незаживающая боль России.
     Когда властолюбивый кукурузник,  невежда и самодур,  подарил (не имея
на  то  никаких прав!)  Крым  Украине,  уже  тогда  слагавшемуся буферному
государству,   искусственно   составленному  из   униатского   Закарпатья,
собственно Украины и  отвоеванной у турок Новороссии,  то вряд ли понимал,
чью  волю  выполняет он,  какова цена  его  "дарения" и  какие  катастрофы
воспоследуют оттого в  грядущем,  катастрофы,  перед которыми даже  гибель
Черноморского флота покажется детскою забавою.
     Впрочем,  Хрущев был  "выдвиженец".  Этот  термин означает,  что  его
носитель достиг занимаемой должности не по уму, талантам и заслугам, а был
выдвинут в угоду чьим-то политическим амбициям и тайным расчетам,  не умея
ни понять всей меры ответственности,  свалившейся на него, ни справиться с
порученным делом, - в данном конкретном случае делом сохранения страны.
     Великие адмиралы Лазарев,  Корнилов, Нахимов бессильны были встать из
своих могил, дабы воспротивить бессовестному отторжению Крыма, как и сотни
тысяч русских солдат,  отдавших жизни за то, чтобы этот древний полуостров
стал  наконец  русскою  землей.  Не  забудем,  что  на  каждого  нынешнего
крымского  жителя  приходится  по  крайней  мере  две  солдатских  головы,
отданных за его бытие!
     Дорого  было  отдано  за  то,  чтобы  справиться  с  крымской  ордой,
последним  осколком  распавшейся  монгольской  державы.   Лишь   в   конце
восемнадцатого столетия удалось  окончательно избавиться от  разорительных
набегов крымских татар на Русь.
     Еще дороже стоило,  за три века до того,  сокрушить Турцию,  начавшую
завоевывать  полуостров  в   последней  четверти   пятнадцатого  столетия,
уничтожившую Мангупское христианское государство в Крыму и захватившую все
генуэзские колонии на побережье.  Четыре века упорной борьбы потребовалось
России,  чтобы  справиться с  могущественным соседом  и  выйти  к  берегам
Черного моря. И сколько же сил, средств, таланта и энергии вложили русские
люди, чтобы обиходить Крым! Возвести портовые города и крепости, проложить
дороги,  развить земледелие и  виноградарство,  завести различные ремесла,
словом - превратить перевалочную торговую базу итальянских купцов и гнездо
степных разбойников в благоустроенную цветущую страну!
     Но не с Гиреев, не с генуэзской торговой экспансии начиналась история
Крыма!
     Гибнущая Византия уступала Венеции и Генуе давно обжитые,  устроенные
земли и  города.  Греческая Кафа-Феодосия лишь  постепенно перешла в  руки
"высочайшей республики святого Георгия",  а  до  того  здесь  простирались
владения Восточной Римской империи, а еще ранее - Рима, а до того было тут
греческое Боспорское царство, и Митридат Понтийский так-таки на самом деле
закончил свои  дни  в  Крыму...  А  до  того здесь располагались греческие
колонии,   города-государства,  вцепившиеся  в  изрезанное  бухтами  южное
побережье    полуострова,    и    жители    Херсонеса    отстаивали   свою
самостоятельность от натиска кочевых скифов, последнее государство которых
располагалось,  опять же,  в  Крыму.  Да и поклонялись граждане Херсонеса,
наряду  с  богами  греческого  Олимпа,  Великой  Богине-Матери,  верховной
покровительнице скифо-славянских племен,  культ  которой,  с  наступлением
христианства, был постепенно и органично заменен культом Богоматери...
     Херсонес видел у своих стен неисчислимые паруса князя Владимира, да и
крестился Владимир,  по преданию,  здесь же, в Херсонесе. И торговля наших
предков скотом и хлебом шла через Крым, и все это происходило и начиналось
еще задолго до нашей эры, задолго до появления римских легионов, задолго и
до  того,  как греки начали,  после легендарных походов за  золотым руном,
основывать здесь  свои  города.  Вдоль  Крыма  текла  бесконечная вереница
арийских народов,  вторгавшихся в материковую Грецию. Нынче можно говорить
с  достаточной  долей  вероятности,   что  в  многоязычном  войске  Приама
действительно участвовали наши  далекие  пращуры,  носители праславянского
языка,  а  это  уже  двенадцатый век  до  нашей эры!  Ныне наиболее смелые
исследователи сопоставляют с праславянским язык государства Урарту,  уводя
истоки  нашей  цивилизации к  третьему  тысячелетию до  новой  эры,  когда
началось общее  движение арийских народов через  причерноморские степи  на
запад.  И  все  проходящие так  или  иначе оставляли свою память в  Крыму.
Помимо  праславян и  скифов,  Крым  заселяли (с  третьего-четвертого веков
н.э.)  готы,  остатки которых дожили в Крыму до двадцатого столетия.  Были
тут и сарматы,  и гунны,  и загадочные киммерийцы,  от которых не осталось
ничего,  кроме  имени да  волшебно-печального звучания слов  "киммерийская
полынь".  Здесь,  в изъеденных морем южных бухтах,  в незапамятные времена
уже  отстаивались ахейские триремы,  а  на  плоских  вершинах местных гор,
защищенные отвесными обрывами  известковых скал,  стояли  древние  города,
исчезнувшие уже в не столь далекое от нас историческое время.  Редко какая
земля  привлекала столь  жадное  внимание  соседей.  Крым  всегда  являлся
яблоком раздора тьмочисленных завоевателей.  Через его порты шла,  к  тому
же,  едва  ли  не  вся  южная  торговля  Руси  (купцы-сурожане были  самой
значительной купеческой силой  на  Москве).  Но  и  автор  "Слова о  полку
Игореве" приглашает "послушати земле незнаеме,  и  Сурожу,  и  Корсуню,  и
тебе,   тьмутараканский  болван!".   Львиная  доля   доходов  от   русской
"сурожской" торговли попадала,  естественно, в лапы генуэзцев и уходила на
Запад...
     Три тысячи (!) лет истории,  походы Руси на Царьград,  крещение князя
Владимира,  а с ним и всей страны,  торговля,  ордынское иго,  четыре века
борьбы с  турецкой экспансией,  строительство городов и  флота -  на одной
чаше весов,  а на другой -  подпись ординарного самодура, выбросившая Крым
из состава русского государства,  разом обратившая в  ничто вековые усилия
русской  армии...  Как  можно  уравновесить  такое?  Лишь  беспрецедентным
развалом русской державы в  исходе двадцатого столетия,  сравнимым,  и  то
относительно,   с   распадом  империи  Рюриковичей  накануне  монгольского
нашествия  или  с  распадом  и  гибелью  Византии,  можно  объяснить  этот
трагический итог!

     Русское посольство, возвращавшееся из Константинополя, успело попасть
в  Кафу в период между военными действиями -  осадой Кафы Тохтамышем и уже
схлынувшим нашествием Темир-Кутлуга с Витовтом.
     Старый Крым (Салхат) был сожжен.  В  самой Кафе,  там и сям,  чернели
обугленные развалины.  Разноязыкая толпа армян,  фрягов,  татар,  касогов,
готов  кипела  и  суетилась потревоженным муравейником.  Генуэзский консул
потребовал предъявить поклажу,  угрюмо глянув на икону "Спас в белоризцах"
- подарок  Мануила,  которую  приказал  поначалу развернуть,  и  был  явно
разочарован,  не обретя драгоценного оклада, украшенного самоцветами. Сама
по себе живопись схизматиков его явно не интересовала.
     Они долго толклись у  вымола,  долго ожидали грека-провожатого.  Иван
успел подняться на  кряж и  осмотреть крохотную армянскую церковку,  двери
которой были  украшены сложным геометрическим узором из  железных полос  и
игольчатыми гранеными шишками скрепляющих полосы  гвоздей.  Армянин-сторож
выглянул  любопытно,  узнавши  русича,  приветливо  заулыбался,  приглашая
внутрь. Но снизу уже кричали, махали руками, и Иван устремил к своим.
     Неправильный  четырехугольник  генуэзской  крепости  был  весь  тесно
заставлен и  застроен  амбарами,  клетями,  угрюмыми  и  узкими  каменными
палатами  фрягов  и  слепленными из  глины  и  камней  армянскими саклями.
Похоже,  татары сюда не добрались.  Сам город,  в  своем обводе генуэзских
трехстенных башен,  тянулся дальше вдоль берега, отлогою излукой уходящего
к далеким горам.
     Скоро  они  вышли из  ворот,  тут  же  встреченные местными русичами,
которые   повели   их   в   разгромленный  татарами   монастырь.   Кое-как
восстановленные кельи являли вид жалкий.  Здесь порядком оголодавшие члены
посольства смогли наконец насытиться и отдохнуть.
     Уже  лежа  на  расстеленных  кошмах,   уже  задремывая,  слушал  Иван
бесконечные рассказы о недавнем бедствии, о сраженьях под стенами Кафы и о
погроме города.  О  том,  что  Витовт вывел из  Крыма несколько сот  семей
караимов.  (Иван уже знал,  что караимы -  это потомки хазар, обращенных в
иудаизм,  но  не  слившихся с  евреями,  ибо  евреем  надобно родиться,  и
обязательно от  еврейской  матери,  поскольку  "жидовская вера"  исключает
обращение инославных,  как это принято у христиан и у бесермен.) Принявшие
Тору  хазары оказались чужими и  чуждыми всем на  свете,  чем,  видимо,  и
воспользовался Витовт,  поселивший караимов у  себя в  Литве,  под Троками
(где они,  кстати, живут и до сих пор). И самое удивительное, что Тохтамыш
якобы теперь находится в Киеве, в гостях у своего недавнего врага.
     Засыпая, Иван уже не понимал, кто же здесь и с кем дрался, кто именно
зорил Кафу,  и  только мимолетно удивился Витовтову деянию.  Даже и  то не
очень насторожило, когда сказали, что шайки татар о сю пору разбойничают в
степной части Крыма.  Хотелось спать,  и думалось, что тут уже - родина, и
все трудности позади...
     В  неосновательности своих  надежд Ивану  Федорову довелось убедиться
уже  на  третий день,  когда караван русичей пробирался равниною северного
Крыма,  встречая по пути лишь пепелища сожженных селений да стаи одичавших
бродячих собак.
     Шайка  степных  грабителей явилась нежданно,  и,  сметив  силы,  Иван
порешил попробовать уладить дело миром.  Татары уже оступали русичей,  уже
рвали с  них  что поценнее:  серебряные кресты с  духовных,  с  ратников -
оружие,  уже и к самому запеленутому в холсты "Спасу" приступали,  жадными
руками раздергивая портно и вервие.
     Самая труднота заключалась в  том,  что Иван не ведал,  чьи перед ним
татары.  Темир-Кутлуевы,  Тохтамышевы или  просто  степные  грабители,  не
подчиняющиеся никому?
     Старшой  шайки   лениво   подъехал  вплоть,   безразлично  взирая  на
начавшийся  грабеж  каравана,   и  Иван,   с  падающим  сердцем,  отпихнув
очередного грабителя,  устремил к нему.  Сотник,  на темно-коричневом лице
которого  необычайно  и  ярко  голубели  глаза,  глянул  на  Ивана,  потом
вгляделся пристальнее и мановением руки приостановил грабеж.  Его, видимо,
слушались беспрекословно,  ибо  стоило  сотнику  татарской дружины  слегка
махнуть тяжелою ременною плетью,  и грабители тотчас отхлынули,  образовав
вокруг них, не в отдалении, широкое кольцо.
     - Не узнаешь? - хрипло, по-русски, вымолвил татарин. Иван вгляделся и
тихо ахнул.
     - Васька?!  -  воскликнул он,  намерясь кинуться в объятия другу,  но
Васька остерегающе повел головою, и Иван тотчас понял: здесь - нельзя.
     - Чьи таковы? - вопросил Васька по-татарски, громким голосом.
     - Великого князя  московского послы!  -  так  же  громко  по-татарски
отозвался Иван. - Духовные, из Царь-города, от императора Мануила, везем с
собою икону, царев дар! Иных сокровищ не имеем!
     Васька угрюмо выслушал, кивнул. Оборотясь к своим, произнес несколько
слов,  и разбойники начали неохотно,  с ворчанием, возвращать награбленное
клирикам.
     - Как ты? - шепотом спрашивал Иван.
     - Сотником, вишь, у Бек-Ярыка, Тохтамышевы мы! - пояснил.
     - А сам он?
     - Сам в Киев ускакал,  к Витовту,  -  так же тихо,  почти не глядя на
Ивана, отвечал Васька. - Брат как?
     - Лутоня?  Детьми осыпан, все тебя ждет, даже горенку особную срубил,
мол, воротишь когда...
     Васька кивнул, не глядя. Притворясь, что отирает лицо от пыли, согнал
со щеки непрошеную слезу.
     - Увидишь когда...  -  Поискав в калите,  достал,  скомкав,  дорогой,
персидского шелка плат, сунул Ивану: - Еговой жонке!
     - Не мыслишь в Русь?  -  все-таки вопросил Иван.  Васька посмотрел на
него отчаянно,  обрезанным взором,  дернулся,  ничего не сказав.  Повернул
коня и уже с оборота домолвил:
     - Прощай!  Да скажи там...  Кому-нито... Тохтамыш, де, заключил ряд с
Витовтом, чаю, против Руси. Уступает тому, по слухам, русский улус!
     Он  протяжно свистнул,  собирая своих,  и,  не  глядя более на Ивана,
поскакал, уводя разбойную сотню прочь. Потрепанные русичи опоминались, все
еще  не  веря своему счастью.  Иван не  стал ничего объяснять даже Родиону
Ослебятеву -  пущай думают,  что пронесло! Не ровен час, воротит Васька на
Русь,  а кто-нито из здесь сущих заведет:  мол, грабил нас в Крыму, да то,
да се, - не стоит! Есть вещи, которые не всякому и объяснить мочно!
     Щедрая южная осень провожала их на разгромленной, обезлюженной земле:
неубранный   виноград,    кругами   осыпавшиеся   плоды   под    яблонями,
потрескавшиеся,  забытые в вянущей ботве дыни.  Хлеб, кое-где уцелевший от
конной потравы,  тоже не был убран,  хозяева не то попрятались, не то были
уведены в полон.  Даже и скотина попадалась кое-где,  одичалая, потерявшая
хозяев.   И  вздохнулось  свободнее,   когда,  наконец,  набрели  на  мало
разоренное живое село,  жители которого опасливо выглядывали из-за плетней
и,  только уже признавши русичей и  духовную братию,  начинали вылезать на
свет божий.
     Иван Федоров ехал задумчив и хмур. Встреча с Васькой возмутила его до
глубины души,  а  остерегающие слова:  "Скажи тамо..."  -  не  выходили из
головы.  Как же так? - думал он. - И сказать коли, - кому? Великому князю,
который весь в Витовтовой воле? Кому из бояр?
     Впереди лежала многодневная опасная дорога,  сто  раз  мочно  было  и
голову потерять, и уже не было покоя, и уже не было мирной родины, ибо над
нею нависла доселе небывалая беда.  Витовт, который, по Иванову убеждению,
вместе  с  дочерью  искусно  обманывал  Василия,  заключил  теперь  ряд  с
Тохтамышем...  О чем?  И против кого?  Против Темир-Кутлуга?  А что с того
Витовту? - малого недоставало Ивану, чтобы постичь истину, о которой скоро
заговорят и на Руси, и в Орде!

     Скажем тут,  что в  известиях о походе Витовта в Крым много неясного.
Факты порою противоречат друг другу. Впрочем, согласно исследованиям Ф. М.
Шабульдо, устанавливается следующая картина.
     В  1396 году разбитый Тимуром Тохтамыш пытается утвердиться в  Крыму,
осаждает Кафу, но изгнан оттуда Темир-Кутлугом.
     В  1397 году,  8 сентября,  Витовт в битве близ Кафы разбивает войска
Темир-Кутлуга и Едигея,  вновь освобождая Крым для Тохтамыша.  Не тогда ли
уже Тохтамыш с Витовтом заключают некий союз?
     Но уже в  исходе зимы 1397 -  98 годов Тохтамыш,  вновь разгромленный
Идигу и  Темир-Кутлугом,  бежит в Киев к Витовту и договаривается с ним ни
мало ни много, как о дележе страны: Витовт помогает Тохтамышу вновь занять
ордынский трон,  а  Тохтамыш уступает Витовту свой русский улус,  то  есть
Владимирскую (Московскую) Русь!  Об этом договоре, с понятным возмущением,
сообщает русский летописец.
     Витовт затем соберет войска и  отправится в  поход на  Темир-Кутлуга,
который,  в свою очередь,  потребует от Витовта только одного:  выдачи ему
своего врага, Тохтамыша.
     Договор с  Тохтамышем,  как и попытку одним махом захватить всю Русь,
зная Витовта, понять можно. Но столь решительная вражда с Темир-Кутлугом и
Едигеем?  И столь же решительная поддержка многажды битого Тохтамыша? Быть
может,  влюбившийся в  эти  изрезанные морем берега,  уязвленный любовью к
Крыму,  как и многие до и после него,  Витовт и Тохтамыша решил поддержать
лишь временно, надеясь позднее захватить эти земли, так же как надеялся он
стать вскоре полновластным хозяином Руси?
     Древние хартии молчат,  а  море,  что лижет камни у подножия Крымских
гор, не дает ответа.




     Иван  Федоров  понял,   как   он   смертельно  устал,   только  когда
возвращающееся из  Цареграда посольство достигло берега Оки.  Впереди была
переправа на свою, московскую сторону, и ни татарские, ни литовские шайки,
ни  неведомо чьи  разбойничьи ватаги,  распространившиеся нынче  во  всему
Муравскому шляху, стали уже не страшны.
     Перед ним  стремила свои воды большая русская река,  за  которой было
спасение:  свой князь, своя земля и свой дом. И о том, что князь кумится с
Витовтом, врагом русской земли, в этот час не думалось.
     Он  едва  сдержал себя,  когда  сажались в  лодьи,  заставил остаться
здесь, на рязанском берегу, до возвращения первых лодей, дабы отплыть, как
и пристойно старшому,  с последними кметями своей дружины, своих молодцов,
с  которыми сроднился в пути и у которых,  почитай у всех,  видел сейчас в
очах тот же  неистовый истомный зов родины.  Сейчас -  еще сейчас!  -  они
будут  цепляться друг  за  друга,  резаться  насмерть  с  врагом,  защищая
товарища,  не бросят раненого в пути, похоронят, ежели кто падет в бою или
инако погинет,  а достигнув Москвы,  разбредутся,  словно и позабыв друг о
друге, как капли влаги, достигшие родной стихии и без остатка растворенные
в ней. О доме мало и говорили нынче. Ждали. И сам Иван ждал, закаменев.
     В  Коломне  удалось  наконец добраться до  бани,  свирепо выпариться,
вычесать волосы от гнид,  пропарить одежу,  переменить исподнее, добраться
до столов, до щей, до сытной вологи, - дорогою прискучила почти постоянная
сухомять!  И  только уже  поздно вечером,  устроив своих,  Иван,  небрегая
навалившею усталью,  устремил на поиски родни-природы, ставшего ему в этот
миг близким и милым коломенского зятя и сестры.
     С зятем,  уколовшись о его проволочную бороду,  облобызались, как два
старых  друга.  Зять  тотчас  поволок за  стол,  отмахнувшись от  Ивановых
объяснений, что, мол, только что от столов и зашел на погляд. Любава гордо
плавала по терему,  когда целовал,  склонила голову,  зарозовев.  Не сразу
узрел ее вздетый под саяном живот и налившиеся груди.
     - Сына ждем! - радостно пояснил зять.
     Последовали пироги,  холодная,  с  ледника,  кулебяка,  пьяный мед  и
перебродивший хмельной квас,  стерляжья икра и заедки.  Они пили,  хлопали
друг друга по  плечам,  орали песню.  Иван вылезал из-за  столов,  вновь и
вновь поцеловать разрумянившуюся сестру,  цеплял ложкою тертый хрен, снова
пил,  уже сбиваясь со счета, невесть которую чару и уснул, едва добредя до
роскошного,  на  свежей  соломе,  застланной рядном и  полосатым ордынским
тюфяком ложа,  чуя только, что Любава заботно укрывает его овчинным шубным
одеялом   и   шепчет   что-то   милое,   почти   детское,   как   когда-то
государыня-мать.
     Утром с  перееда была  тяжесть в  черевах,  кружило голову,  пока  не
поправились оба-два, опрокинув по чаре давешней медовухи.
     Тут вот,  за утреннею трапезой (пора было бежать к  своим,  и  потому
много не пили),  и  рассказал Иван о встрече с двоюродником и остерегающих
словах Васьки.  К кому идти? К самому Василию? Дак тут неведомо как примут
его. известие!
     Зять решительно помотал головой:
     - Софья Витовтовна прознает,  со свету тебя сживет, и службы лишиться
придет,  и  Островое,  гляди,  отберут!  Да  ить и  так-то подумать мочно:
каки-таки у тебя причины полагать,  что братанич твой правду бает?  Отколь
ему,  сотнику,  знать,  о  чем хан с великим князем литовским сговаривали?
Може, пустой слух какой? Да и не лезь ты в етое дело, не лезь! Пущай о том
у великих бояринов головы болят!
     Договорились едва не  до ссоры.  Не убедил Ивана зять,  а  задуматься
заставил.  И  пока ехали до  Москвы,  все об одном этом и  думал:  к  кому
теперь?  Кто поверит и не остудит, не предаст? Был бы жив Данило Феофаныч!
Намерил,  в конце концов,  толкнуться к Александру Миничу.  Все же из Орды
бежали вместях,  должон понять! Да он и боярин великий, пущай тамо, в думе
государевой, скажет кому...
     На Москве празднично били колокола.  Наплавной мост через Москву-реку
гудел и  колебался под копытами.  Пришлось попервости заворотить на княжой
двор, отстоять службу, отчитаться перед боярином, томительно долго сдавать
казенную рухлядь,  оружие и  коней  и  только после  всего того,  сердечно
распростясь со спутниками,  порысил к дому, только тут тревожно помыслив о
своих:  живы ли?  Не  заболел ли  который?  Не  лежит ли государыня-мать в
болести какой?
     Мост  через  Неглинку,  знакомая улица.  Ворота,  столбы  которых сам
украшал  прихотливою резьбой.  Отрок  возится в  луже,  пускает кораблики,
обернувшись, недоуменно смотрит, потом стремглав бежит к дому, оглядываясь
опасливо на верхоконного темно-загорелого кметя, кричит:
     - Баба, баба, приехали!
     Никак Сережка?  С  падающим сердцем Иван подъехал к  воротам.  Створы
отворились со скрипом, и первое, что узрел, - улыбающаяся рожа Гаврилы:
     - Из утра сожидали! - Принял повод. Иван соскочил с коня.
     Государыня-мать вышла на  крыльцо.  Ванята кинулся к  нему на  грудь,
весь вжался лицом, вихрастою головою, замер:
     - Тятя, тятя!
     Сережка стоял посторонь,  со слезами на глазах. Тоже бормотал: "Тятя,
тятя приехал!" -  стыдно было, что враз не признал отца. Иван приобнял его
свободной рукою,  привлек к  себе.  Шагнул встречь матери,  поклонил ей  в
ноги.  Она  церемонно ответила на  поклон сына,  потом,  всхлипнув в  свой
черед,  приникла к его груди.  Оглаживая материны плечи загрубевшей рукой,
чуял истончившиеся кости, обветшавшую материнскую плоть, и у самого горячо
становило в глазах и щекотно от слез.
     - Ну,  будет, будет, мамо! - повторял. Женская прислуга - две девки и
стряпея,   выбежавшие  на  крыльцо,  улыбаясь  во  весь  рот,  глядели  на
воротившего из дальнего пути господина.

     Вечером, выслушавши Ивана, государыня-мать задумалась.
     - Вота што!  - высказала наконец. - В первый након к Тимофею Василичу
сходи!  Помнит тебя старик!  После него -  к  Федору Кошке!  Зерновых всех
обойди,   Федора  Кутуза,  Квашниных,  сынов  Данилы  Феофаныча  навестить
надобно, Плещеевых...
     - Не  бросить  ли  мне  етого  дела,  мать?  -  спросил  грубо  Иван,
откладывая ложку и отодвигая от себя опорожненную мису.
     - Как знашь, сын! А батька твой не бросил бы ни за што, упорен был во
всяком дели!
     Вспомнила вдруг,  как карабкался к ней в вельяминовский терем. Скупая
улыбка осветила иссохшее строгое лицо.
     Иван  опустил глаза.  Материн укор выслушал молча.  А  ночью почти не
спал,  думал:  "А  ну  как и  вправду бросить,  не  заботить себя боярскою
печалью!"   Так  и  так  поворачивал.   Вставал,   пил  квас,   глядел  на
раскинувшихся посапывающих детей.  К  самому  утру  понял:  ежели  бросит,
самому с  собой худо станет жить,  детям и  то в  очи не глянуть!  И далее
делал все как камень,  выпущенный из  пращи,  -  обходил терем за теремом,
проникая туда,  куда и  не чаял бы пробиться в  ину-то пору,  и,  кажется,
расшевелил-таки сильных мира сего.
     Тимофей  Василич  первый  взял  в  слух  сказанное  Иваном.   Отложил
"Измарагд",  который читал, сильно щурясь и отодвигая книгу от себя (глаза
к старости стали плохо видеть близь),  выслушал молча,  покачивая головою.
Долго молчал, высказал наконец:
     - От Витовта всего ожидать мочно! Однако чтобы Русь... Да знаю, знаю!
- отмахнул рукою на раскрывшего было рот Ивана. - Смоленск у нас под носом
забрал,  ведаю! Ты вота што, - он строго глянул в очи Ивану. - Меня одного
не  послушают.  Ты-ка первее всего к  Федору Андреичу Кошке сходи,  поклон
скажи от меня! Потом - к Костянтину Митричу...
     Иван лихорадочно кивал и кивал каждому новому имени, запоминал, боясь
перепутать,  бояр,  чуя,  что вот оно, подошло! А Тимофей Василич (лукавые
морщинки собрались у глаз), закончив перечень, присовокупил:
     - Наше дело стариковское, на припечке сидеть да старые кости греть! А
ты молод, вот и побегай - тово! Нас, старых сидней, потормоши!
     У Федора Кошки развернулась целая баталия, заспорили отец с сыном.
     Иван  с  любопытством  оглядывал  старый  Протасьев  терем,   отмечая
новизны,  привнесенные новым  хозяином:  восточное  ковровое  великолепие,
дорогое,  арабской работы,  оружие,  развешанное по стенам,  - дамасские и
бухарские кривые сабли в  ножнах,  осыпанных рубинами и бирюзой,  парчовые
дареные халаты, тоже словно бы выставленные на показ, чеканную серебряную,
восточной  работы,  посуду  на  полице  и  поставцах,  расписные ордынские
сундуки,  -  меж тем как Федор Кошка, почти позабывши о госте, сцепился со
своим взрослым сыном, Иваном.
     Иван, высокий, на голову выше отца, презрительно пожимал плечами:
     - Темерь-Кутлуй от Темир-Аксака ставлен!  Сам знашь, новая метла... А
Тохтамыш сто  раз  бит,  дак  потишел,  поди!  А  нам  хана  менять не  по
пригожеству!  Пущай Витовт хоша и на стол его вновь возведет,  дак куды он
без  Руси денетсе?  Ему  без  нашей дани дня не  протянуть и  на  столе не
усидеть!  А енти два головореза,  што Темерь-Кутлуй,  што Едигей, чего еще
выдумают!
     - А отобьютсе?! - подначивал отец.
     - А отобьютсе, нам же лучше! Тогда и пошлем с подарками, мол, от Руси
поклон вам низкой! И Витовт-князь тогда нас не устрашит, и Василий будет в
спокое!
     - Красно баешь!  -  возражал отец. - А одолеют Витовт с Тохтамышем? И
соберет хан татар погромить,  вкупе с литвою, русский улус, и вас, дурней,
погонят на ременных арканах в Кафу,  на рынок! А твоя Огафья придет какому
ни на есть литвину поганому в рабыни,  да,  да! Не заможет уже шемаханских
шелков носить!  В жидком свином дерьме босыми ногами... Не веришь? А я вот
Тохтамышу не верю, ни на едино пуло медяное, што покойнику в гроб кладут!
     - Сам же ты...
     - Сам же я юлил перед ханом,  хочешь сказать? Дак говори, щенок! Кабы
я не юлил,  святую Русь кажен год татары громили,  всю волость испустошили
бы вконец!  В  берлогах бы жили последние русичи,  в схронах,  в землянках
лесных!  И  такие,  как ты,  не  величались бы богачеством,  што твой отец
заработал за много годов на службе княжой!  Не пенязи, не артуги немецкие,
не  диргемы али корабленики там -  вшей бы  считал во единой срачице своей
ныне!..
     - А я говорю...
     - Молчать!  Я Тохтамыша вот как тебя зрел!  Нет в ем правды ни на вот
столь,  ни на волос!  Как на ратях бежал, так и в жизни со всема дружен до
часу и  кажного продаст не  воздохнув!  Што ему Русь!  Што то сребро!  Нам
единая защита теперь. Темерь-Кутлуй!
     - Но Едигей...
     - Што Едигей?  Да,  Едигей!  А  ты хочешь реку перебресть и портов не
замочить?
     - Да,  может,  под Витовтом-то, под Литвою, нам и способнее станет! -
выкрикнул,  разгорячась,  Иван. - У ентих токмо кочевья да стада, мы с ими
завшивеем,  с  овцами-то  да  верблюдами сами скоро блеять начнем!  Што их
бесерменски навычаи,  мерзость одна!  Талдычат: "Алла, Алла", одно слово -
нехристи!  Латины хошь в  правого Бога веруют!  У  их  там,  на Западе,  и
камянны грады,  и высокое рукомесло,  -  гляди,  каки сукна да бархаты, да
оружие какое выделывают! А навычаи возьми: танцы там, балы, конные игрушки
рыцарски!  А вежество какое!  А философы енти,  гуманисты, ноне вон римску
старину раскопали, книги чтут!
     Федор Андреич потемнел ликом, сжал кулаки:
     - Дважды щенок! Думашь, в жупане роскошном станешь ходить и все такое
протчее?  Да  жонок гулящих,  тьфу...  То,  думашь?  А  нет в  тебе смысла
догадать,  што тут у нас все другое:  и хлад, и мразы, и слякоть, и дождь,
зимой одна забота -  было бы тепло в  избе,  а  не иное што!  И сильны мы,
покуда с нашим народом заодно, токмо! Книги? Где ты видел пана, который бы
книги  читал?  Вместо подписи крест  ставят!  У  нас  почти  все  иноки  -
книгочии! Гляди, сколь чего при владыке Алексии с греческого перевели да и
привезли на Русь!
     - Дак Тохтамыш-то все и пожог!
     - Вот именно,  Токтамыш!  О том и толк веду, баранья башка! А в Новом
Городе,  гля-ко,  и посадские грамотны,  почитай, все! Такого-то на Западе
твоем хваленом и не узришь!
     - Ты сам не бывал...
     - И  бывал,  и от людей слыхал!  В Париже твоем грязи поболе,  чем на
Москве в  распуту!  Есь,  есь и у их ученые люди!  Дак опеть же спрошу:  а
много ли  они  на  книги те  тратят богачества?  На  пиры,  да  на  конные
ристания,  да на разные роскошества, на блуд - в сотни, куда, в тысячи раз
боле идет!  Того хочешь?  Дак и  будут у  нас бояре в  золоте,  а  народ в
рванье,  кому с того какая корысть? Те же латины нас и покорят! А там и ты
злата того да  жемчугов не поносишь!  Станут тебе в  рыло тыкать:  невежа,
мол,  фряжского языка не ведашь,  по-латыни не толкуешь, дак какова тебе и
цена?  И  на  бою  с  рапирою али  шпагой в  руках тебе противу фрязина не
выдюжить...  Знаю,  ведаю,  што в битве оно и не надобно русичу,  дак и ты
ведай про то!
     Пойми,  не в том дело,  кто там лучше, а кто хуже, все лучше у себя и
во своей порядне, и все хуже, когда чужой хомут на свою шею меряют!
     Нам замков ихних настроить да друг с другом ратитьце -  дак тут любой
Тимур-Аксак нас  как  кутят под  себя  заберет!  Пото  и  едина власть нам
надобна,  штобы все в  кулаке!  Отбитьсе штоб!  На то же Куликово поле,  к
Дону, выйти всею русскою ратью!
     А танцы енти да замки,  по нашей-то погоде,  в дождях да снегах...  А
так обирать мужика,  как у их на Западе,  нам и вовсе нельзя!  В первую же
зиму черный народ гладом изнеможет да  разбежитце куда-нито за  Камень,  в
Югру,  -  вот  те  и  войска нет,  вот  те  и  оборонить себя не  заможем!
Крестьянин богат и с хлебом - Русь стоит нерушимо! Беден и гладен - и Руси
не станет, и все изгибнем тою порой!
     А  все  те  роскошества али  там  как паны поле опосле конной игрушки
ратной золотыми засевают, - все то с мужика, с ратая! Думать должон! Лучше
уж на щах да в буден день в посконине ходить, оно и телу полезней, чем ету
порчену заваль заморскую есть  да  бархаты одевать,  лунски сукна там,  да
скарлаты,  да бургундски вина пить заместо нашего меда да кваса! Лучше без
менестрелей ихних да балов,  да зато штоб в спокое быть,  своих холопов не
опаситьце,  знать,  што и  мужик не выдаст тебя:  позови,  встанут миром и
миром защитят! Так-то, сын!
     А про Орду тоже легко не рассуждай,  не возносись! Сквозь Орду путь и
в Персию,  и в Индию богатую, и в Китай. Тамо тьмы тем языков разноличных,
и  мастеры хитрецы таковые есь,  што твоему Западу и  не снилось-то!  Вон,
белую  посуду привозят из  Китая!  Шелка,  бумагу...  Оружие самое  доброе
выделывают в Бухаре,  да в Дамаске,  да у яссов на Кавказе.  Лезвие в дугу
согнешь, шелковый плат на лету разрезать мочно!
     Ты ихних книжных искусников познай! Тамо и складной речью сочиняют, и
еллинских  мудрецов  переводят на  свой,  арабский  язык!  Поглянь,  шапка
Мономаха княжая чьей работы?  Арабских мастеров.  То-то! И драгие камни, и
краска,  и камка, и тафта, и парча - оттоле идут! Восток богаче Запада, да
и  с твоим Западом мы холуями станем у их,  и наподи!  Поляки для них и то
второй сорт, а мы какой? Хошь, чтобы нас и за людей не считали? Того хошь?
     Веру свою,  навычаи пращуров потерять - и все потерять! И ратная сила
тогда не  спасет!  Сами ся  изнутри источим и  погинем,  как те обры,  без
племени и остатка... Молод ты ищо Иван, молод и глуп! В рыло тебе немецким
сапогом еще не пихали... А до того доведешь, и поздно станет пятить назад,
ко щам да русской печке, не станет ни печки, ни щей!
     Кошка смолк,  тяжело дыша. Вдруг узрел вжавшегося в стену, завешанную
пестрым ковром, Ивана Федорова. Сказал, сбавляя голос:
     - Ты поди... Надобен станешь - созову!
     Так и не понял Иван, кто из них, в конце концов, пересилил в споре.
     Федор Кутуз,  ражий муж, в полном соку, еще и сорока летов не минуло,
принял Ивана  Федорова с  вежеством.  Расспросил о  дороге,  о  греках,  о
фрягах,  о  турецкой войне.  Созвал  к  столу,  поднятою ладонью  запрещая
готовую сорваться речь гостя (о чем будет молвь,  уже знал).  Как-то очень
быстро собрались бояре Зерновы, Федор Сабур с братом Данилой и Иван Годун.
Последним после  них  явился старик,  Константин Шея.  Обсели стол,  Ивана
Федорова слушали молча,  внимательно,  изредка вопрошая о том,  чего и сам
Иван не ведал толком. Потом как-то враз поглядели друг на друга.
     - Ты выйди на час! - попросил Федор Ивана. Верно, не похотели спорить
при нем. О чем толковали без него бояре, Иван так и не узнал, но хоть и то
узрел, что ему поверили.
     Поверили сразу и Морозовы.  Заспорили,  Ивана не чинясь,  и не о том,
правда ли, нет, а - как уломать великого князя, чтобы не верил Витовту?
     Поверили сразу и Квашнины.  И Дмитрий,  и Илья,  и Василий Туша - все
трое были за  Темир-Кутлуга и  против Тохтамыша,  коему не  могли простить
сожженной Москвы.  Тут  тоже речь шла  больше о  том,  как убедить думу да
уломать великого князя.
     У  Бяконтовых Ивана  Федорова  поразила почти  монастырская тишина  и
обилие  книг.  Данила  Лексаныч Плещеев читал  какую-то  толстую книгу  на
греческом,  и Иван, понимавший греческую молвь, но не письмо, не разобрал,
что  это было.  Боярин заложил книгу вышитой бисером закладкою,  застегнул
узорные жуковинья. Выслушавши Ивана, задумался.
     - Возможно,  и  так!  -  изрек.  -  Опас поиметь надобно!  У кого ты,
молодец, уже был?
     Дав  несколько дельных  советов,  Данила  Лексаныч сам,  уважительно,
проводил Ивана до дверей, наказавши посетить Добрынских и Одинцовых.
     Иван похудел, аж почернел, дергался ночью, почти не ел, мало спал, но
к концу второй недели уже весь город ходил на дыбах,  вопрошая, за сколько
пенязей Василий Митрич продал Москву Витовту.
     Собиралась дума,  собиралась по случаю взятья Нижнего князем Семеном.
Требовалось срочно  подымать  полки,  скликать  дружины  подручных князей,
готовить припас.  Воеводство над  ратью безо споров порешили вручить Юрию,
брату великого князя,  в коем, с легкой руки Акинфичей, видели теперь чуть
ли не спасителя страны.
     И  когда урядили с  этим и Василий уже утирал красным тафтяным платом
взмокший  лоб,  собираясь покинуть княжеское золоченое креслице,  вспыхнул
вопрос  о  тайном сговоре Тохтамыша с  Витовтом.  Тут-то  Василий и  понял
впервые, что он один против всех, не исключая и родных братьев.
     - Брехня нелепая!  Бабьи байки!  -  пытался он  возразить совокупному
натиску своих бояр.  - Кто солгал?! Мало на Москве пустой безлепицы? Новый
колокол отливают, штоль?!
     Однако так просто погасить боярскую молвь не удалось.  И  вызванный в
думу послужилец,  -  как на  грех старый знакомец,  Иван Федоров,  с  коим
бежали из Орды,  не давши себя сбить,  твердо и ясно поведал думе и князю,
как и  что узнал по дороге,  в Крыму.  И действительно,  то был всего лишь
слух, и скажи ему о том хотя кто один из вятших - отмахнул бы рукою - лжа,
мол!..  -  и  все тут.  Но целую думу переспорить не мочно было.  Пришлось
пообещать,  что Витовту с  Тохтамышем он  ратной помочи не  подаст,  что к
Темир-Кутлугу пошлет  своих  киличеев повестить,  чтобы  не  опасался его,
Василия, и не ждал от московлян удара в спину.
     В конце концов поехать к Темир-Кутлугу взялся Федор Андреич Кошка,  и
с тем лишь утихла боярская молвь.
     Ночью Софья плакала злыми слезами, прижимаясь к мужу.
     - Стоит с тобою чему произойти,  съедят меня! - шептала, вздрагивая в
его объятиях.  А Василий молчал и думал невесело о том,  что теперь, ежели
даже Витовт потребует от него помочи,  ратных полков ему не собрать. И что
надобно ему перемолвить с кем-нито из духовных. С Киприаном? Быть может, с
Никоном, что руководит ныне Радонежскою обителью?
     Он-таки поехал к Троице.  Поехал лишь затем,  чтобы выслушать строгое
наставление Никона:  хранить православие нерушимо,  защищая от  "суемудрых
латинян", и хранить русскую землю от всякого нахожего ворога...
     Возвращался, поняв, что и тут, в церкви, не найдет сторонников своего
союза с Витовтом и что Софья, в своих опасениях, пожалуй, права.




     В посольство к Темир-Кутлугу (Темерь-Кутлую,  по русскому прозыванию)
собирались Федор  Кошка с  Ильей Иванычем Квашниным.  Ивана Федорова Кошка
вызвал к себе, повестил коротко:
     - С  нами  поедешь!  Сам  ты  етую  колготу  затеял,  дак  помогай  и
расхлебывать!
     Шел молодой,  липкий,  радостный снег.  Близило Рождество,  и  так не
хотелось в эти дни покидать теплые хоромы с горячею русскою печью,  от щей
да каши снова переходить на дорожную сухомять!
     Наталья  Никитишна ворчливо  собирала  Ивана  в  дорогу.  Она  втайне
гордилась своим сыном.  Боялась давеча:  оробеет,  отступит,  нет, возмог,
батькиной памяти не уронил!  Иван,  насвистывая, подтачивал кончики стрел,
осторожно и ловко правил сабельный клинок.  В степи ноне на всякую замятню
нарваться мочно!  Тем  паче,  князь  Юрий  зорит сейчас Булгар и  Жукотин,
подступает к  Казани,  отмщая  царевичу Ентяку погром Нижнего.  В  таковой
нужде могут и княжеских киличеев захватить!
     Оба наследника,  Ванята и Серега,  вертелись рядом,  опасливо трогали
оружие,  восхищенными глазами следя  за  отцовой работой.  Когда,  пробуя,
вздел  кольчатую  броню,  не  выдержали,  кинулись  к  отцу,  прижались  к
холодному железу...  Ероша русые головенки, подумал о себе: ну, и возьму я
им мачеху?  А  вдруг не залюбит?  Своего родит и почнет етих в черном теле
держать? Нет уж, вырастить! А там... А там уже и старость подойдет. Либо в
путях где погину. Служба ратная!
     Стащил через голову броню,  и тотчас Ванята полез, пыжась, натягивать
ее на себя.
     - Охолонь! - остановил сына. - Подрасти маленько!
     Снег  шел  трое  суток подряд.  На  свесах кровель,  на  кострах,  на
дымниках  наросли  целые  сугробы.  Кое-как  промятая конями  дорога  была
непривычно бела.
     Старый московский посол  ехал  в  розвальнях,  до  носу  закутанный в
просторный  ордынский  тулуп.  Илья  Иваныч  трясся  верхом.  Два  десятка
дружинников рысили следом. Подарки, справу - все везли с собою в тороках и
на вторых санях. Тяжелых возков, дорожного опасу ради, с собою не брали.
     Ока стала,  но  лед был тонок.  Перебирались по хворостяному настилу,
утолоченному снегом и политому водой.  Кони храпели, пятились, спешившиеся
ратники тянули коней  за  узду,  покрикивали,  сами  чуя  ту  же  истомную
слабость в коленях: а ну как не выдержит! Тотчас ведь вода утянет под лед,
и  поминай как звали!  Однако перебрались.  В  Переяславле-Рязанском нашли
татарских   барышников,   что,   распродавши  коней,   налегке,   верхами,
возвращались назад.  Сговорились двигаться вместе.  Иван  по  ночам ставил
двойную  сторожу,  боялся,  что  сблодят  бесермены.  Но  опять  обошлось.
Рождество встретили в пути.  Ставка Темир-Кутлуга располагалась за Волгою,
близь старого Сарая.  В разгромленных ордынских городах было пусто.  Купцы
еще только начинали обживать окраины.  С  трудом удавалось доставать там -
лошадиную ляжку,  тут - тощего старого барана. Мясо обугливали на кизячном
костре.  Ели впроголодь. Федор Кошка на привалах трясся, отходя от холода.
Жаловался,  что уже не  по возрасту ему такое.  Впрочем,  степная привычка
брала свое.  В  тяжких местах,  где конь едва волок по сугробам полупустые
сани,  Федор Андреич садился верхом и  на  коне  сидел прочно,  молодым не
уступая.
     На волжском берегу сидели несколько дней,  ждали, когда окрепнет лед.
Спали  в  походных шатрах,  на  охапках камыша,  застланных промороженными
попонами.  Лежали тесно,  грея друг друга,  и  Иван вспоминал то,  давнее,
бегство из  Орды...  Сколько воды  утекло  с  тех  пор,  сколько совершило
событий!  Ветер жалобно запевал в  вышине,  в  щели шатра набивался мелкий
колючий снег,  стыли ноги, и никак не удавалось уснуть. "Ты затеял, тебе и
расхлебывать"...  А  как он заможет "расхлебать" тут что бы то ни было?  К
хану-то, хотя, допустят их?!
     Темир-Кутлуевых татар  встретили только на  том  берегу.  Встретили и
беженцев,   что  спасались  от  погрома  ратями  Юрия  Дмитрича.   Беженцы
жаловались,  что русичи жгут села, угоняют весь скот, а полон у их надобно
выкупать за серебро. Грабеж - обычное дело на войне, но как встретит после
того московских посланцев Темир-Кутлуг, о том приходило только догадывать.
На Руси подходила Масленая,  с  разгульным весельем,  бешеными тройками по
Москве-реке,  блинами и  колокольным звоном.  Здесь  же  сквозь сине-серую
колкую  жуть  едва  проглядывали  мохнатые,  сбившиеся  в  кучу  лошади  и
призраками вставали осыпанные снегом, покрытые инеем шатры ханской ставки.
А у сотника,  что спрашивал у русичей,  кто они и откуда,  голос рвался на
ветру, и звук, отлетая, пропадал в мятельном вое...
     В  конце концов их все-таки встретили и поместили всех вместе в одной
гостевой юрте (чего никогда не бывало допрежь). Крохотный огонек, почти не
дававший тепла,  едва  освещал намороженные войлочные стены и  полукруглый
низкий свод потолка.  Им принесли котел горячей шурпы,  бурдюк с  кумысом.
Все это еще ничего не значило.  Гостей кормят сами хозяева,  и  лишь после
того  гость  становится  священен  и  его  невозможно  убить...   Но  хоть
нажраться,  хоть  отойти  от  постоянной холодной дрожи,  хоть  зарыться в
овчины и,  не думая уже о вшах, заснуть под вой и свист несущегося из дали
дальней и уходящего в неведомое степного ветра.
     Неопределенность продолжалась два дня.  Выбравшись за  большою нуждой
из юрты и отойдя на приличное расстояние,  русичи,  трясясь, вновь бежали,
переваливаясь  и   проваливаясь  в   снегу,   дрожа  заползали  назад,   в
спасительное хоть  какое  тепло  войлочного  дома,  медленно  согреваясь в
овчинах.  Потом ждали,  когда принесут еду,  потом тихо переговаривали или
просто сидели, гадали: примут или нет, и даже - оставят ли в живых?
     Наконец,  смилостивившись,  Темир-Кутлуг  пригласил  русичей  в  свой
шатер. Пошли втроем: Федор Кошка, Илья Иваныч Квашнин и Иван Федоров.
     Ветер  утих,  и  вся  ханская  юрта  сияла  первозданною белизной,  а
полузанесенные юрты казались белыми сугробами снега.
     Красная намороженная дверь открылась перед ними. Вооруженные нукеры в
железной чешуе отступили в  стороны.  Иван едва не зацепил валяным сапогом
веревки шатра  и  испугался до  боли  в  животе:  возьмут и  прирежут!  Но
обошлось. Его оплошки, кажется, и не заметили.
     Изнутри пахнуло отвычным теплом,  густой  смолистый дух  благовоний и
тлеющего  можжевельника  овеял   русичей.   В   узорных   кованых  стоячих
светильниках колебалось пламя,  и  в  его  неровном  свете  казалось,  что
плоские  узкоглазые  лица  придворных  кривляются  и  подмигивают  послам.
Темир-Кутлуг  сидел,  скрестивши ноги,  на  низком резном золоченом троне,
отделанном смарагдами,  рубинами и веточками красных кораллов, проделавших
путь сюда из  Индии,  из  далеких южных морей.  Причудливые китайские змеи
извивались по  золоту парчи его  парадного халата,  монгольская шапка была
украшена желтоватым индийским алмазом. И все-таки, по сравнению с роскошью
шатров Узбека и  даже Тохтамыша,  чуялись здесь упадок и обеднение некогда
Золотой Орды.
     Темир-Кутлуг глядел на русичей,  свирепо сжимая желвы скул, казалось,
молчаливо вопрошая:  зачем  они  приехали к  нему?  На  подарки  хан  едва
взглянул. Да и подарки были не ахти какие, вправду-то сказать!
     Федор  Андреич,  отстранив  толмача,  почтительно приветствовал хана.
По-татарски он говорил так хорошо,  что степняки иногда принимали Кошку за
своего.
     - Войска твоего князя громят нашу  землю!  -  заговорил Темир-Кутлуг,
супясь и сжимая кулак.
     - Великий хан!  Князь Юрий отмщает твоему недругу,  Ентяку, пошедшему
без твоего высокого повеления на Нижний Новогород!
     - Все одно!  Вы  -  враги и  ратны мне!  -  неуступчиво возразил хан.
Русичи  не  сразу  заметили  выступившего из  темноты  невысокого плотного
монгола в довольно простом платье,  что сейчас, чуть усмехаясь, выслушивал
гневную речь  хана  и  покорливые ответы русичей.  Иван  Федоров почти  не
обратил внимания на  него  и  покаял в  том  уже  спустя время,  когда  им
повестили,  что то был всесильный Идигу (именуемый у русичей Едигеем),  от
коего зависело исполнение или  неисполнение всего того,  что  наговорит на
приеме хан.
     - Почему  не   явился  ко  мне  сам  Василий?!   -   гневно  вопрошал
Темир-Кутлуг.  -  При  прежних ханах  всякий  урусутский князь,  садясь на
престол,  прежде всего являлся на погляд в  Сарай и  получал свой ярлык из
рук великого хана!
     - Сарай разгромлен!  -  низя очи и кланяясь,  вставил Федор Кошка.  -
Нашему  князю  тяжело  и  боязно  являться  в  степь,  где  идет  война  и
разбойничают шайки грабителей,  но  он  шлет  с  нами  дары и  почтительно
приветствует нового повелителя Золотой Орды!
     - Ты лжешь,  боярин!  -  вновь перебил его Темир-Кутлуг.  - Ты лжешь,
потому что твой князь получал ярлык из рук Тохтамыша и  до сей поры служит
моему врагу!
     Тут-то  выступивший из  тени Идигу пытливо вперил свой взгляд в  лица
русских послов,  чуть насмешливо разглядывая попеременно то  Федора Кошку,
то Илью Иваныча,  который,  в свою очередь, путаясь в окончаниях татарских
слов,   пытался  оправдать  нынешнюю  ордынскую  политику  великого  князя
Василия.
     Иван Федоров,  с тем чувством,  которое бывает,  наверно, у человека,
решившего  броситься с  горы,  -  чувством  общего  оцепенения,  животного
страха,  подымающегося снизу,  от живота к сердцу, и отчаянной бесшабашной
удали, - выдвинулся вперед и открыл рот:
     - Великий хан!  -  Он отчетисто произнес по-древнему "каан",  и Идигу
тотчас любопытно поглядел на  него.  -  Мы приехали к  тебе не оправдывать
своего князя,  коего,  возможно,  не так уж легко оправдать, мы приехали к
тебе почти что сами по себе,  как друзья,  с  тем,  чтобы остеречь тебя от
новых козней хана Тохтамыша и литовского князя Витовта!  Это и будет нашим
оправданием перед тобою!  Дозволь выслушать нас с  глазу на глаз,  как это
повелось и принято при твоем дворе!
     Федор  Кошка,  не  ожидавший таковой резвости от  Ивана Федорова,  со
страхом глядел на послужильца.  Настал тот миг тишины, на котором зависают
подчас судьба и даже жизнь несчастливых посланцев. Иван видел, как по челу
Федора Кошки росинками выступил пот,  как беспокойно дернулся Илья, поводя
очами семо и овамо,  и не узрел только одного: легкого, разрешающего кивка
Идигу.
     - Хорошо.  Мы подумаем! - вымолвил наконец Тимур-Кутлуг, и только тут
Ивана  охватила  обморочная слабость.  С  запозданием понял  он,  что  его
дерзость едва не стоила им всем головы.
     Послы поднялись с  колен,  троекратно поклонились,  опружили по  чаше
кумыса,  с  запозданием поднесенного им  прислугою (тоже не ведавшей,  чем
окончит ханский прием), выпятились из шатра.
     - Ну,  Ваня!  - говорил Федор Кошка, покачивая головой, когда они уже
воротились к  себе в  гостевую юрту и слезали с седел.  -  Ну,  Ваня,  мог
погубить,  а спас!  Думал я,  грехом, што и взял-то тебя себе на погибель!
Можно ли  так с  ханом баяти?  Надоть тихо,  да околичностями,  да винись,
винись!  Они то любят!  Горды,  вишь!  Прежняя слава Чингизова им спать не
дает!  А ты враз и вдруг...  Кабы не Едигей,  не сидеть бы нам и на кошмах
теперича!
     - Ето который Едигей, тот, что сбоку-то?
     - Он!  Да ты,  никак,  и не рассмотрел ево толком?  Хитрее ево нету в
степи!  Самого Темерь-Аксака,  бают, обвел! Теперь он, почитай, и ханов из
своей руки ставит!
     Вопросы,  ахи-охи  посыпались со  всех  сторон.  Всем  похоть  напала
узнать, что было на ханском приеме, да кто что сказал, да чем окончило.
     - Ничем!  -  остановил вихрь вопросов Кошка. - Ничем покудова, други!
Одно, што живы остались! Вот коли созовут на беседу, тогда...
     Вечером за  послами пришли.  Уже  в  синих сумерках они посажались на
коней.  Спешились у  второй ханской юрты,  что  была  поменьше и  стояла в
стороне от иных,  окруженная вкруговую сторожевыми нукерами.  На кошме, на
кожаных кофрах,  ожидало угощение:  печеная баранина,  плов, вино и кумыс.
Позже внесли фрукты и сладости:  сушеный инжир, заплетенные в косицу куски
вяленой дыни,  мелкий,  ссохшийся до твердоты кишмиш,  засахаренные орехи,
халву и шербет, - и снова вино, и снова кобылье молоко с сахаром.
     Темир-Кутлуг, кажется, оттаял. Хитровато улыбаясь, потчевал гостей. К
серьезному разговору сразу не приступали.
     Но  вот  слуги  уволокли опорожненную посуду,  -  изрядно оголодавшие
русичи приналегли-таки  на  угощение,  -  и  как-то  вдруг  рядом с  ханом
оказался  улыбающийся Идигу.  Русичи  поняли,  что  появление  всесильного
темника было молчаливым приглашением к  разговору о  том,  с  чем  прибыли
послы в татарский стан.
     Федор,  весь подтянувшись и отвердев,  заговорил,  отбросив восточную
витиеватость,  о  том,  что створилось на Руси:  о  дружбе князя Василия с
Витовтом,  о захвате Смоленска и утеснении рязанского князя, о проигранной
войне с Новым Городом... Говорил жестко, не скрывая и не сглаживая ничего.
Примолк, откинулся станом и домолвил:
     - А теперь пусть давешний сотоварищ нам изъяснит,  о чем ему довелось
уведать в Крыму!
     Редко Ивану было так трудно начать,  как в этот раз, когда, - он чуял
это  всею кожей,  -  от  его слов впрямую зависел успех или неуспех ихнего
посольства.  Он взмок и  от обильной еды,  и  от страха,  и не вдруг сумел
справиться с собой.  Оба,  Идигу и Темир-Кутлуг,  ждали,  забыв улыбаться.
Наконец Иван начал:
     - У  меня есть друг.  Родич.  Литвины отроком захватили его в  полон.
Убили отца,  самого продали на рынке Кафы в  рабство.  Он был и  в  войске
Тохтамыша,  был и у Тимура в плену,  сбежал, повидал многое. Хотел, всегда
хотел,  воротить на  Русь.  Мы с  им встречались в  Сарае.  Всего не стану
баять, только одно скажу: меня он николи не обманет и не продаст. И тут, в
Крыму -  мы возвращались из Цесаря-города,  -  ватага напала.  Ан,  гляжу,
ватажник ихний, - да и не я, он первый меня узнал. Словом, встретились. Он
и повестил мне: мол, Тохтамыш в Киеве, у Витовта, и што слух есть, договор
у  их  заключен -  Витовт его на престол садит,  а  он Витовту дарит Русь.
Стало так!  В  тонкости-то  он  мне не  поведал того...  У  Бек-Ярыка он в
войске, сотником, мог и знать!
     Иван  замолк.  Оба,  хан  и  Идигу,  молчали.  Илья  Иваныч пошевелил
затекшими членами, крякнув, высказал:
     - Нам про то неведомо,  а токмо -  не верим мы Витовту!  Чаем,  водит
нашего князя за нос,  сам же мыслит охапить всю русскую землю в руку свою.
Ну и...  Сам понимай! - почти грубо заключил боярин. - С вами, с Ордой, мы
ить вроде как и  соседи!  Не без драки,  тово,  не без ссор,  да и  не без
помочи друг другу. Тохтамыш сблодил, Москву пожег, мы того ему простить не
можем...  Опять понимай,  хан!  Ты баял:  мы,  мол,  Тохтамышев улус и все
такое...  Дак ведь у нас и свои головы есь на плечах! Витовту помогать нас
же губить мы не согласны!
     - Потому и прибыли к тебе! - заключил Федор.
     - Отай? - впервые подал голос Идигу.
     - Почто  отай!  Дума  была!  Сидели с  боярами...  Спорили с  князем,
порешили послов послать, тебя упредить!
     - Нам-ста от Литвы погибать неохота! - вновь подал голос Илья.
     Темир-Кутлуг  глядел  на  русичей  из-под  полуприкрытых век,  думал.
Доселе он полагал весь русский улус враждебным себе и не ведал,  усидит ли
на престоле.  Ежели поверить этим русичам,  ежели они не тайные сторонники
Тохтамышевы и все это посольство не игра...  Ежели так,  это спасение! Это
значит,  что русский улус за него!  Можно повременить и  с  данью!  Сперва
покончить с Тохтамышем,  утвердить свой престол... Идигу не страшен, он не
оглан,  не  Чингизид,  он никогда не сгонит меня со стола!  (Темир-Кутлуг,
полагая так,  забывал,  что  Идигу  всегда мог  заменить его  иным  ханом,
покорным своей воле, что и совершилось впоследствии.)
     - Идите! - наконец разрешил он. - Я подумаю над тем, что вы повестили
мне, и завтра дам ответ.
     Когда   русские  гуськом,   пригибаясь  в   дверях,   покинули  юрту,
Темир-Кутлуг обратил тяжелый взгляд к Идигу.
     - Что мыслишь? - вопросил.
     Идигу  безразлично жевал кусок вяленой дыни.  Поднял глаза,  подумал,
высказал:
     - Князь  Василий глуп.  Он  хочет большего,  чем  может совершить,  и
слишком слушает свою жену и тестя. Но бояре у него умные. А в Киев надобно
послать тайных гонцов.  Боюсь,  что союз Витовта с Тохтамышем не вымысел и
этот послужилец Иван говорит правду.
     - Тохтамыша нельзя пускать в степь!  -  выкрикнул Темир-Кутлуг.  -  У
него тотчас объявятся приверженцы! Скажи, ежели мы пойдем встречу Витовту,
коназ Василий не ударит нам в спину?
     Идигу долго молчал, прикидывая.
     - Нет! Бояре не дадут! А против всего Запада Русь не устоит без Орды.
Пока есть такие, кто это понимает, с русичами можно иметь дело. "Иначе мне
придется их проучить!" -  последнее Идигу подумал, но не сказал вслух, ибо
и  Темир-Кутлуг  сидел  на  престоле,  пока  "понимал".  Идигу  был  самым
талантливым и самым беспощадным учеником великого Тамерлана.




     Витовт,   придерживая  коня,   следил,  как  холопы  тащат  волокушею
неподъемный валун.  Каждому селянину, купцу или кметю было наказано, едучи
в Троки,  привозить с собою на телеге хотя бы один камень,  и стены нового
Трокайского замка  росли  прямо  на  глазах.  Он  измерил  взглядом высоту
каменной кладки.  Выше того уровня, куда достает пушечный бой, стены будут
возводить из кирпича.  Сам замок стоял во внутреннем дворе, на возвышении,
пронизанном подземными выходами,  и  уже был поднят до второго этажа.  Тут
будет все как у рыцарей:  тесный замковый двор, галерея на дубовых выносах
окружит его изнутри. Выше, со стороны озера, подымаясь над внешнею стеной,
расположится зала,  где он будет принимать послов и государей иных земель,
устраивать пиры и  торжественные церемонии.  Крепость вместо рва  со  всех
сторон окружена водами озера. Такого замка крестоносцы уже не возьмут! Над
тихой озерной водою звонко разносило томительные удары по камню,  немецкие
и  литовские окрики  мастеров и  частоговорку топоров  русской  плотницкой
дружины,  возводившей примостья вокруг достраивающихся стен.  Земля должна
быть укреплена.  У  рыцарей вон крепость на  крепости!  И  когда он станет
королем...  А  он  им  станет рано или поздно!  Он  заставит римского Папу
увенчать короной его голову! А ежели к тому Ягайло умрет без наследника (к
сожалению,  братец, кажется, сумел-таки обрюхатить Ядвигу) и польские паны
выберут его королем... Со Спытком из Мельштына и многими другими панами он
уже говорил о  том,  и  не раз...  Жаль,  что Ядвига передала Ягайле право
занимать престол после ее смерти!  Девочка вряд ли проживет долго,  у  нее
глаза обреченной на смерть.  Родит и умрет! - почти не ошибаясь, думал он.
Для  самого Витовта женские утехи,  столь  занимавшие его  в  юности,  уже
отходили посторонь.  Все чувства его теперь занимало одно: жажда власти. И
власть укреплялась!  Он уже вырвал у Ягайлы право владеть Литвой.  Он и не
то еще вырвет из рук ленивого братанича! Дай только срок!
     Отодвинуть немцев.
     Разгромить, добить до конца слабую, после Тимуров погрома, Орду.
     Подчинить Русь!  Что  сделать будет легче легкого,  ежели Соня сумеет
справиться с  боярскою  думой.  Сумеет!  Василий  полностью в  ее  и  моих
руках...  Предложить ему совместный поход на татар? Не стоит. Ежели у зятя
окажется армия в руках, его не так легко станет подчинить себе.
     Этому  вечному  неудачнику Тохтамышу Витовт  не  придавал  серьезного
значения.  С его помощью надобно разгромить Темир-Кутлуга, подчинить Орду,
а там... Крым, во всяком случае, он у него отберет. И с фрягами сговорит -
пусть  устраивают свои  торговые конторы в  Киеве и  во  Львове,  крымская
торговля должна обогащать Литву, а не Геную и не Москву!
     После Москвы Новогород и  Псков сами  падут к  его  ногам.  Возникнет
великое литовско-русское государство,  куда войдут и  татары,  и  ляхи,  и
жители иных земель -  армяне,  жиды,  караимы,  чудь и  весь.  Он  не  зря
крестился с  именем Александра.  Слава Александра Двурогого втайне кружила
ему  голову,   и  казалось:   именно  теперь,   когда  захвачен  Смоленск,
разгромлена Рязань и Василий почти в его руках (и тверской князь, коего он
принимал и чествовал недавно, тоже!), казалось теперь: стоит ему повторить
подвиг покойного Дмитрия,  разгромить Орду...  Уже не ту Орду, не Мамаеву!
Половина степи тотчас примкнет к  его союзнику Тохтамышу!..  Да,  только и
осталось - разгромить Орду! Для чего он уже собрал всех, кого можно. Орден
дает ему сто копий,  шестьсот закованных в  железо бойцов,  к нему идут на
помощь поляки, отпущенные Ягайлой, четыреста копий, тысячи конного войска.
Виднейшие польские паны,  -  сам Спытко из Мельштына с ним! Всех литовских
князей и тех Ольгердовичей,  что служили князю Дмитрию, собрал он под свои
знамена!  Темир-Кутлуг будет разгромлен!  И тогда он окажется единственным
властелином всех  этих просторов,  владыкой земель славянских,  мерянских,
чудских,  спасителем,  сокрушившим кочевых завоевателей Востока, на голову
коего  именно тогда Папа  Римский возложит королевскую корону!  И  замок в
Троках будет достроен к  тому  времени.  Он  затмит великого Гедимина!  Он
сравняется с  греческим героем  Александром,  подвиги коего  потрясли мир!
Рыцари,  которые сейчас,  что ни год, осаждают Вильну, станут служить ему,
Витовту!  И он их переселит... Хотя бы на Кавказ или на Волгу, пусть там и
борются с бесерменами!  И Польша...  Ежели еще и Польша... Тогда он станет
повелителем всех славян,  остановит турок,  чего не сумели ни крестоносцы,
позорно разбитые под Никополем два года назад,  ни сербы,  ни болгары,  ни
император Мануил,  которого только  древние стены  Константинополя спасают
еще от Баязетовых полчищ...
     Тимур...  Железный Хромец,  как его называют русичи... Тимуру хватает
Персии,  Индии  и  Багдада.  Ему  еще  предстоит  сразиться  с  египетским
султаном, разгромить Баязета, совершить поход в Китай. Тимур не страшен ни
Руси,  ни Литве,  да к тому же и стар!  Умри он,  в его государстве тотчас
начнется резня,  и все рассыплет в пыль.  Нет,  Тимур не будет зариться на
земли по сю сторону греческого моря, старинного Понта Евксинского! Поди, и
Кавказ мочно станет прибрать к своим рукам, положить преградою меж Западом
и Востоком!
     Когда  он  захватит Крым  и  подчинит немецкий Орден,  Великая  Литва
протянется от моря и  до моря,  от границ Польши и  до Волги,  а  то и  до
самого Камня,  до Великих гор, за коими дикая Сибирь, неподвластная никому
и пустая.  Там - конец мира. Безбрежные леса, леса, и за ними ледяные горы
на замерзших,  мертвых морях...  Вот очерк его земли!  Княжества?  Смешно!
Королевства! А то и империи!
     Витовт  задумчиво подобрал поводья,  тронув  коня  изогнутою немецкою
шпорой. Кругом текло, земля освобождалась от снега, и ему следовало срочно
скакать в Киев,  возглавить рать для Великого похода, который вознесет его
на вершину могущества.

     В  Киев уже  стекались войска из  разных земель.  Подходили литовские
князья  со  своими  дружинами;   с  польскою  конницей  прибыли  Сендзивой
Остророг,  Ян Гловач,  воевода Мазовецкий,  Абраам Соха, Пилип Варшавский,
Вареш  из  Михова,  заносчивый Павел  Щурковский герба  Грифита,  Януш  из
Домброва,  Фома Вержинок герба Лагоды,  Петр из Милославля и  другие.  Все
паны,  получившие земли в  Подолии и Червонной Руси,  во главе со Спытком,
вооружались и  выступали со  своими  дружинами в  поход.  Шестьдесят тысяч
ратного люда собралось под знамена Витовта.  Да многие из них вели с собою
стремянных, оружничих, конюших, поваров и прочую обслугу, у иного пана или
рыцаря до десятка и  до двух десятков душ,  почти у  всякого две,  а  то и
четыре  боевых  лошади,   не  считая  обозных,  так  что  сила  собиралась
несметная, с возами, возками, телегами, артиллерией растянувшаяся на много
поприщ  пути.  Киев  уже  был  наполнен и  переполнен оружным людом,  кони
истоптали до  коричневой жижи  зеленые  весенние  луга,  потравили зеленя.
Разоставленные шатры  окружили город подобно вражескому стану,  и  Васька,
прискакавший в  Киев со  своею сотней по  зову Бек-Ярыка,  долго тыкался и
искал, где же тут разместился татарский стан.
     Шатры   Тохтамыша  оказались  далеко  за   городом.   Здесь   густела
невыеденная  и  невыбитая  копытами  трава  и  дышалось  вольнее,   чем  в
переполненном Киеве.
     Бек-Ярык встретил своего сотника весело,  пригласил к  столу.  На его
рассказ о крымских делах, не дослушав, махнул рукой.
     - Видал,  сколь собралось силы?  Тут и русичи, и ляхи, и немцы - кого
только нет!
     - Разобьем? - вопросил Васька оглана без церемонии, на правах боевого
друга. Бек-Ярык задумался и вдруг поскучнел:
     - Не ведаю!  Тохтамыш ждет,  что к  нему подойдут его прежние беки...
Кто остался жив! - домолвил он хмуро. - Ежели так...
     - Князь Василий знает о сговоре Тохтамыша с Витовтом?
     Бек-Ярык  поглядел внимательно в  глаза  своему сотнику.  Кто  сказал
этому русичу о  сговоре?  Но  он  уже  был пьян,  был весел и  не  пожелал
додумывать до конца. Беспечно махнувши рукою, отмолвил:
     - А и узнает, теперь это неважно!
     - Не выступит против нас?
     - Мыслишь так?  - Оглан уставился на Ваську, сощуривая глаза. - Тогда
тебе,  сотник,  придет на  Русь  бежать!  -  Сам  рассмеялся своей  шутке,
протянул чашу.  -  Пей!  Русский  мед!  Не  выступит против  Витовта коназ
Василий!  А прикажет ему литвин,  он и сам к нам на помощь полки подошлет!
Нет,  не устоять Темир-Кутлугу!  Чаю, не устоять... Один Тимур... Да Тимур
далеко теперь!  Коназ Витовт с  им сговорит...  как-нито...  По-мирному...
Пей!
     Васька пил.  Пил  и  ел,  испытывая странное чувство от  совершенного
предательства,  не  исключавшего его  любви  к  Бек-Ярыку,  странной любви
русского сотника к монгольскому оглану.
     Уже поздно вечером, глядя в налитые хмелем глаза оглана, вопросил:
     - А верно, что Тохтамыш Витовту Русь подарил?
     Бек-Ярык пьяно расхмылил, возразил:
     - А я не ведаю о том! И ты не ведай! Не наше дело то! Кому Русь, кому
Орду,  кому хомут,  кому ярмо... Окрепнет ежели наш хан, не отдаст русский
улус Витовту. И тебя я... не отдам... Живи у меня, сотник! Давеча не ушел,
теперь  живи!  Женись!  На  татарке женись!  Любить  будет,  детей  рожать
будет...  Забудь свою Русь!  У нас степь, воля! Простор! Пускай урусутский
да литовский князья друг с другом ратятся! Нам то и надобно! Нельзя, чтобы
татары резали друг друга,  как теперь! Пусть они режутся, а нам дают дань!
Тохтамыш не прав,  Темир-Кутлуг не прав, Идигу не прав, - нам надобно всем
вместе бить... Витовта!
     Оглан был уже совершенно пьян,  нес невесть что,  и  Васька осторожно
выскользнул из  шатра.  Его  воины уже  разоставили шатры,  уже  раздобыли
баранины и крупы,  сварили жидкий пилав.  Сотнику была оставлена миска под
крышкой,  и он, чтобы только не обидеть своих ратных, похлебал простывшего
хлебова со  стынущим на  губах  бараньим салом,  после  чего,  ткнувшись в
кошмы,  заснул каменным сном, не додумавши самого главного: русский он или
уже татарин?  И что ему содеять теперь:  бежать на Русь или жениться вновь
на  татарской жене и  окончательно забыть свою далекую родину?  "А,  битва
решит!" - последняя была Васькина мысль.
     Вдали,  под стенами Киева,  пошумливал ратный стан, взрывами доносило
хохот и  клики.  Паны налегали на русский мед и  на греческие,  навезенные
армянскими купцами вина.  Пили,  щедро разбрасывая серебро,  а то и взаем,
под будущую боевую добычу,  заранее раздавая,  раздаривая пленных татарок,
баранов и табуны степных косматых коней.
     На  воткнутых в  землю древках колыхались над  станом тысячи знамен и
штандартов с гербами рыцарей, участвующих в походе.
     Днем и  ночью груженые возы,  влекомые медлительными волами,  везли и
везли в стан продовольствие:  говяжьи и бараньи туши, крупу и хлеб, дичину
и  рыбу,  бочки капусты,  редьки,  сушеных груш,  моченых яблок и  соленых
арбузов. Ратники резались в кости, проигрывая и отыгрывая вновь друг другу
серебряные немецкие талеры и ратную справу.
     Ждали Витовта.




     Погружаясь  в  события  прошлой  жизни,  постоянно  наталкиваешься на
устойчивые мифологемы, принятые наукой и общественным мнением за истину, в
свою  очередь  обросшие  вторичными легендами,  закрепленные литературой и
живописью, многократно повторяемые и устоявшиеся до того, что их и тронуть
опасно,  ибо  любые попытки критически рассмотреть исходные основания этих
преданий вызывают всеобщее недоверие или возмущение.
     В  самом деле!  Победил ли  Рамзес хеттов в  битве при Кадеше или был
разбит ими?
     В каком году на самом деле родился Иисус Христос?
     Была ли  Жанна д'Арк крестьянкой или  все  же  незаконной королевской
дочерью, и была ли она сожжена?
     Прибивал  ли  Олег  свой  щит  к  воротам  Константинополя,  или  ему
приписаны подвиги совсем иных властителей, правивших в Киеве до Олега?
     Кто такие "неразумные хазары" и  какая власть установилась в  Хазарии
ко времени решительного столкновения ее с Русью при князе Святославе?
     Состоялся или  нет  брак Ольги с  князем Малом,  и  чей сын,  в  этом
случае, Святослав?
     В  самом ли  деле Джамуха воевал с  Темучжином,  или  это была игра в
поддавки двух побратимов, один из которых помог другому прийти к власти?
     Союзничал ли Олег Рязанский с  Мамаем и  указывал ли Тохтамышу "броды
на Оке"?
     В  самом ли  деле  Соломония Сабурова родила сына,  который,  в  этом
случае, был бы "законнее" Ивана Грозного?
     Порою легенда столь укреплена в общественном мнении, что сама попытка
опровергнуть ее,  даже  и  опираясь  на  факты,  оказывается  недопустимою
дерзостью.
     Даже и  поныне трудно высказать ту  несомненную истину,  что битва на
Дону,  позднее названная Куликовым полем,  никак  не  являлась генеральным
столкновением Руси  с  Ордою,  что  в  военном  отношении  была  она  лишь
выигранным сражением в  проигранной войне,  и  что духовное ее  значение -
осознание  владимирскими русичами  своего  национального единства  -  было
безмерно  значительнее  политического  успеха,  а  организаторами  Мамаева
похода  явились генуэзская республика и  Папский престол,  и  именно этим,
союзом  Запада и  Востока,  направленным против Руси,  и  был  опасен этот
набег,  отбитый Русью с тяжелыми жертвами,  тяжелыми,  но все-таки гораздо
меньшими,  чем  это  указано в  литературной повести о  донском сражении и
закреплено исторической традицией.
     Допустимо спросить и так: а для чего историки добиваются установления
реальных  фактов  прошедшего  времени?   Зачем  вообще  надобно  разрушать
красивые легенды? Зачем доискиваться часто непопулярной истины?
     Дело в том, что за легендами всегда стоит или сознательная, созданная
с определенной идеологической целью,  или бессознательная ложь,  исходящая
из постулатов, принятых без критики.
     Так,  сугубое  подчеркиванье жестокости восточных  завоевателей имеет
целью оправдать европейскую экспансию в тех же восточных странах. Хотя, по
существу,  жестокость эта,  естественная для своего времени,  не превышала
жестокости европейских завоевателей, а зачастую и значительно уступала ей.
Вспомним,  что творили рыцари в  Поморье и Прибалтике,  ужасы европейского
завоевания Америки,  работорговлю "культурных" европейцев в "некультурной"
Африке,  и  т.д.  Сколь  часто  мы  вообще превосходство культуры измеряем
мощностью пушек и толщиною танковой брони!
     Легенда о  том,  что  на  Куликовом поле легло девять десятых русской
армии,  тоже отнюдь не  безвредна.  На  нее опирается постулат,  что,  де,
"русские,  добиваясь победы, никогда не считали своих потерь". Формула эта
принадлежит большевистской эпохе,  когда потерь -  ни в гражданской войне,
ни  в  Отечественной,  ни  в  период  коллективизации -  действительно  не
считали.  Но и  отвлекаясь от событий двадцатого столетия,  скажем,  что в
редко  населенной по  сравнению с  Западной  Европой  стране  "не  считать
потерь" было  попросту нельзя.  Самоубийство никогда не  является путем  к
одолению врага.  Все наши истинные победы совершались малыми силами против
численно  превосходящего (иногда  в  несколько  раз!)  противника.  Россия
обязана  была  беречь  людей,  и  бессовестное разбазаривание человеческих
жизней, кажется, до эпохи Петра Первого вообще не имело места.
     Многие легенды и умолчания об истинной подоплеке тех или иных событий
русской    истории   связаны   с    устремлением   "западников"   доказать
принципиальную  неполноценность русских,  их  неспособность  создать  свою
государственность,  их отсталость,  культурную и  техническую,  от того же
Запада,  и т.д. Хотя пристальное исследование реалий нашей истории говорит
зачастую о прямо противоположном. Можно ли говорить, скажем, о технической
отсталости Руси шестнадцатого-семнадцатого веков, ежели русская артиллерия
того времени по  дальнобойности превосходила западную?  Как  и  крепостное
строительство,   как  и  многое  другое...  Можно  ли  говорить  о  нищете
Московской Руси,  ежели продуктов питания было  в  изобилии,  а  цены ниже
западных?  А сплошная грамотность того же Новгорода? А церковная живопись?
А зодчество?..
     Подобных  контраргументов можно  выдвинуть  бесчисленное  количество,
вплоть  до   того,   что   и   административная  система  Московской  Руси
превосходила созданную Петром Первым по западному образцу и породившую все
прелести позднейшего бюрократизма,  не изжитого и  поныне.  Вообще говоря,
мерить свое прошлое по  чужому образцу -  это значит заранее признать свое
несовершенство,   согласно   восклицанию  одной   дамочки   девятнадцатого
столетия:  "В  Париже даже извозчики говорят по-французски!"  Но  ведь так
можно  культуру  любого  народа  признать  неполноценной,   ежели  она  не
соответствует избранному стандарту!
     Впрочем,  на  все  эти  вопросы можно ответить и  короче,  и  строже,
сославшись на  слова  Христа  (см.  Евангелие  от  Иоанна),  сказанные  им
фарисеям: "Отец ваш дьявол, он отец лжи и в истине не стоит".
     Борьба с ложью есть первый и главный долг ученого,  ежели он хочет не
отступить от заветов,  данных нам Горним Учителем. И... пусть простят меня
читатели  за   столь  пространное  отступление,   кажущееся  мне  все-таки
необходимым перед лицом той  коллизии,  что  сложилась на  Руси  в  исходе
четырнадцатого  столетия  и   начале   пятнадцатого,   когда   активизация
"западничества" на  Руси приобрела угрожающие формы и  едва не закончилась
потерею национальной независимости.

     В  западных польско-литовских хрониках есть известие,  что в битве на
Ворскле участвовал князь Боброк, победитель Мамая*, и что именно там нашел
он свой конец.
     ______________
     * См.:  Ф.  М.  Шабульдо.  Земли Юго-Западной Руси в составе Великого
княжества Литовского. Киев, 1987. Стр. 146 - 147.

     Вопрос этот  упирается в  другой,  более  общий:  помогал ли  Василий
Дмитрич Витовту?
     В списках погибших имени Дмитрия Михалыча Боброка нет. Нет сведений о
том ни в родовых преданиях Волынских, ни в Русской летописи. Вообще всякие
сведения о  Боброке после донской битвы отсутствуют,  кроме того,  что  он
подписал в 1389 году в числе первых духовную великого князя Дмитрия. Мы не
знаем о  его участии (или неучастии!)  в многочисленных событиях и походах
1380 -  1390 годов.  Заболел ли он? Одряхлел ли, потеряв силы после гибели
пятнадцатилетнего сына,  убившегося,  упав с коня? (Сына, который связывал
Боброка с  великокняжеским домом!)  Возможно,  тихо  угас в  своем имении,
более не  являясь ко двору...  Хотя как-то невозможно представить великого
воина  немощным  стариком,  бессильно "дотягивающим" свой  век,  греясь  у
печки!
     С  другой  стороны,  в  походе Витовта участвовали все  Ольгердовичи,
дравшиеся некогда  на  Куликовом поле,  участвовали многочисленные русские
удельные  князья.  Не  забудем  прозвище Боброка  "волынский" и  княжеское
достоинство его.  Не  мог  ли  Витовт возвратить (или обещать возвратить!)
старому воину его родовое волынское поместье и  тем привлечь в  совокупную
рать?   Не  соблазнил  ли  возможностью  новой  блистательной  победы  над
татарами?
     Во  всяком случае,  ясно одно:  Ольгердовичи могли вступить в  войско
Витовта  без  разрешения князя  Василия.  Участие  Боброка  в  сражении на
Ворскле возможно было только по  прямому разрешению,  точнее даже указанию
великого князя Василия и по соглашению его с Витовтом.
     Да, русская рать, общенародное ополчение, собрать которое без решения
думы князь не мог, не выступила на помощь Витовту. Но отдельные князья, да
и  бояре со  своими дружинами могли быть посланы Василием на помощь своему
тестю.  И тогда у Едигея был прямой повод совершить набег на Москву в 1408
году помимо тех оснований, о которых он писал в своем письме князю Василию
(неуважение к хану и невыплата ордынской дани).
     Меж тем при ином исходе сражения на  Ворскле Русь неизбежно попала бы
под  власть Литвы,  и  неясно,  как  стала бы  развиваться дальнейшая наша
история, устояли бы государство и, главное, православная церковь, каков бы
стал  итог  Флорентийской унии...  Словом,  это  сражение для  судеб  Руси
оказывалось гораздо важнее  и  битвы  на  Тереке,  и  даже  Куликова поля.
Сражение  это  спасло  Русь  от  очередного натиска  католического Запада,
спасло ее бытие,  позволило возникнуть и  укрепиться великому государству,
вскоре  ставшему  наследником безмерных  просторов  Сибири,  из  рук  Орды
перешедших в руки Московской Руси...
     Так  выходит,   что  все-таки  Василий  помогал  Витовту?!  И  тотчас
возникает следующий вопрос:  в какой мере Боброк ведал о дальнейших планах
Витовта  по  захвату  Руси?   Не  оттого  ли  сыновья  Боброка  не  заняли
подобающего места в  великокняжеской думе,  что участие их  отца в  походе
князя  Витовта  вызвало  глухое  недовольство московской боярской господы,
извещенной об этих Витовтовых замыслах?
     Сего не ведаю.
     Во всяком случае,  точные,  документальные, как мы сказали бы теперь,
данные  о  соглашении Витовта с  Тохтамышем и  замысле раздела Руси  стали
известны на Москве только после битвы на Ворскле.
     Внешне  на  Москве  продолжалась мирная  жизнь.  Происходили  события
тихие,  в  иную пору,  возможно,  и  не  привлекшие бы внимания летописца.
Семнадцатого марта умерла престарелая вдова великого князя Семена Иваныча,
Марья,  прожившая почти полвека после смерти супруга.  С  ней окончательно
уходили, отмирали, превращаясь в сухие строки погодных летописей, страницы
отчаяния и скорби,  гордых дерзаний и надежд,  далекого времени, когда все
еще только начиналось,  когда был жив Великий Ольгерд,  когда Золотая Орда
казалась  и  была  непорушенным  гранитным  утесом,  неподвластным течению
времени,  когда Тверь еще спорила о  первенстве с Москвой,  когда нынешние
старики были юны и,  как всякая юность,  полны надежд.  Тело ее положили в
монастыре у Спаса, и Наталья Никитишна, посчитавшая своим долгом проводить
покойную в последний путь, поплакала над могилой великой княгини, воспомня
и свои юные годы.
     Пятнадцатого мая  совершилась еще  одна  значительная смерть:  умерла
Мария, молодая жена литовского князя Семена Лугвеня, сестра великого князя
Василия. Умерла в Литве, в Мстиславле. Тело ее в дубовом гробу привезли на
Москву и  похоронили у  церкви Рождества Богородицы.  Оборвалась еще  одна
ниточка родственных связей московского дома с Литвой.
     Летом Феофан Грек с учениками "подписывал" церковь Архангела Михаила,
главную усыпальницу московских князей. К сожалению, все эти росписи до нас
не  дошли.  Старые  храмы  разрушились,  нынешний был  выстроен при  Иване
Третьем  Алевизом Новым,  и  можно  только  гадать,  какой  величественной
живописной красоты лишилась Москва с этою перестройкой.
     Князь Юрий,  погромив Булгар,  Казань, Жукотин и Керменчуг, с великим
полоном  и  славою  воротил  на  Москву,   вскоре  посватавшись  к  дочери
изгнанного со  своего удела  смоленского князя Юрия.  Как  уже  говорилось
выше, брак этот всеми был воспринят как осуждение политики великого князя,
допустившего взятье Смоленска Литвой.
     Мать в  этом году чуть было не уговорила Ивана Федорова жениться,  да
начались долгие переговоры о приданом,  и Иван махнул рукой. Сыновья росли
и  требовали все больше заботы.  Ваняте шел семнадцатый год,  парень добре
обучился грамоте, ведал татарскую молвь от отца, и Иван уже хлопотал, ладя
пристроить сына к посольскому делу.  Не до женитьбы было! Подходил август,
в  Островом начинали жать  хлеб.  Требовалось объехать владычные села,  не
затянули бы с осенним кормом.  Впервые на дело взял старшего сына с собой.
И о том, что там творится в Литве и Поднепровье, попросту не думалось.




     Пушки тяжело катятся по неровному, в каменно-застывших колеях, шляху,
вздрагивая и клонясь то одесную,  то ошую.  Когда попадается грязь, орудия
застревают,  у  волов  наливаются  кровью  глаза,  а  идущие  обочь  хлопы
наваливаются со  сторон,  тянут дубовую станину,  орут вразнобой,  наконец
каким-то последним усилием выдергивают грузное бронзовое чудовище из жижи,
и  вновь начинается надрывный скрип колес и  мерное покачиванье с  боку на
бок.
     Немецкие мастера огненного боя  идут  следом  или  едут  на  телегах,
свесив  ноги  на  сторону,  безразлично сплевывая  или  поглядывая  вверх,
откуда, с безоблачного неба, льются на землю волны солнечного жара. Рыцари
едут верхом на  своих могучих неторопливых першеронах.  Латы,  нагрудники,
шеломы,  щиты свалены на  телеги.  Рыцари расстегнули и  поснимали кожаные
куртки свои, изнывая от жара. Легкая польская кавалерия проскакивает мимо,
обдавая медленный рыцарский строй клубами дорожной пыли. Колышутся пестрые
штандарты,  тяжело свисают шитые шелками полотна знамен. Твердо вбивая шаг
в  натруженную землю,  идет русская пехота в кожаных постолах и лаптях,  с
мешками за спиною,  неся на плечах длинные копья.  Рысят, испестривши луга
разноцветьем одежд, княжеские дружинники. Проскакивает татарская конница в
мохнатых шапках  и  кожаных  коярах.  Бесконечною чередой  тянутся возы  с
добром, снедью и ратною справою.
     Днепр перешли в половине июля, и теперь армия приближается к Ворскле,
за   которой,   по   слухам,   уже  маячат  в   степи  передовые  разъезды
Темир-Кутлуевых татар. Скоро август. И хоть бы капля дождя!
     Витовт,  пропыленный, горячий, соскочил с коня, пошатываясь, прошел в
шатер. Писец ждал с ворохом грамот в руках. Витовт, усевшись на раскладной
холщовый стулец,  срывал печати,  разворачивая свитки,  бегло  проглядывал
деловые бумаги.  Тут же отдавал приказания. Писец костяным писалом отмечал
на  вощаницах,  что  надобно содеять тотчас,  что можно отложить до  утра.
Повар ждал почтительно,  когда князь покончит с делами. (В серебряной мисе
под  крышкою булькала только что  снятая с  огня  уха.)  Уследив мановение
княжеской длани,  стремглав подал кубок воды с лимоном.  Витовт выпил,  не
отрываясь от грамот.  На умоляющий взгляд повара отмахнул рукою: пожди! Из
Кракова писали,  что  порох и  ядра для тюфяков уже посланы,  а  рыцарский
отряд великополян задерживается и  вряд  ли  вообще поспеет к  бою.  Князь
выругался вполголоса по-русски:  "Привыкли моими руками жар  загребать,  а
как до дела..." Последнюю грамоту, перевязанную черной лентой, писец подал
со значением.  Витовт взглянул на печать,  вздрогнул. Поднял покрасневший,
иссеченный ветром взор.  Не  разворачивая грамоты (уже  знал,  что  ничего
приятного себе там не узрит), подозвал повара. Ел быстро, не вникая. Молча
отбросил тарель и лжицу,  вытер рот поданным рушником,  посидел, прикрывши
глаза. Решившись, махнул повару: выйди! Рванул льняной шнурок, пропущенный
сквозь серебряную печать.  Глянул,  побледнел, воротился к началу грамоты,
перечел медленно, шевеля губами. Краковский замковый капеллан по поручению
епископа  и   короля  Владислава-Ягайлы  сообщал,   что  королева  Ядвига,
разрешившись девочкою, умерла от родильной горячки семнадцатого числа июля
месяца, на второй день после того, как войска перешли Днепр.
     Писец  ждал  с  писалом  в  руке.  Витовт  отмотнул  головою.  Писец,
вглядевшись, понял, пятясь, исчез из шатра.
     Еще недавно,  когда Ядвига удерживала польских рыцарей,  не  давая им
присоединиться к войску Витовта,  он рвал и метал,  сдерживая себя,  писал
королеве:  "Я обеспечил навсегда мир и  независимость Литвы от меченосцев.
Теперь  я  должен  освободить и  остальных христиан от  притеснений других
притеснителей...  Бог  да  поможет  правому  делу!"  Эта  грамота  и  этот
спокойный тон дались ему в  то время с  трудом.  С большим наслаждением он
изругал бы  Ядвигу последними словами...  Королева!  И  теперь,  когда она
оказалась просто  женщиной,  подверженной всем  каверзам женской  природы,
когда она, к счастью для него, Витовта, не сумев родить наследника Ягайле,
умерла,  он почувствовал вдруг странную пугающую пустоту...  Где ты? Как с
тобою спорить теперь?  Ядвига долго не могла забеременеть.  По Кракову уже
поползли слухи о порче.  Когда понесла,  сама обрадовалась несказанно,  но
беременность переносила тяжело,  с  рвотою  и  обмороками...  Витовт сидел
пригорбясь, продолжая сжимать в руках плотный лист итальянского пергамена.
Нежданная щекотная слеза скатилась по  его щеке.  Любил ли  он Ядвигу?  Во
всяком случае,  никому,  ни  жене  Анне,  ни  даже дочери Софье никогда не
говорил об этом...  И теперь, с ее смертью, все невероятно усложнялось для
него   в   польско-литовских   делах.    Что   надумает   совершить   ныне
непредсказуемый Ягайло?  Вовремя он  успел  получить от  Ядвиги  право  на
польский  престол  после  ее  возможной смерти!  Ягайле  опять  несказанно
повезло!  Скользом прошло:  не сорвался бы теперь весь поход...  Да нет! У
Ягайлы не хватит ума покумиться с Темир-Кутлугом!
     Витовт  поднял  голову,   поглядел  слепо.   Писец,  угадав  движение
господина, тотчас всунулся на погляд.
     - Спытко  извещен?  -  вопросил  Витовт.  Писец  отрицательно помотал
головой. Витовт протянул ему грамоту, сказал хрипло, не сумевши справиться
с голосом: - Извести!
     Он прикрыл глаза. Да, видел, видел ее огрузневшей, с пятнами на лице,
но  представить ее  себе  мертвой все  одно не  мог  и  мысленно продолжал
спорить с нею,  упрекая за несвоевременную смерть. Продержалась бы хотя до
его  возвращения из  похода!  Горько улыбнулся -  зачем  это  ему  теперь?
Котиное,  слегка  обрюзгшее лицо  Витовта  дернулось в  кривой,  нехорошей
улыбке.  Он все-таки любил Ядвигу.  Теперь может признаться в  этом самому
себе: да, любил! Понимает ли хоть Ягайло, что он потерял вместе с Ядвигою?
     Витовт сидел сгорбясь,  смеживши очи. И картинами проходило перед ним
его  трудное прошлое:  союзы с  немцами;  двукратный штурм Вильны;  гибель
детей,  Ивана и  Юрия;  трудная война со Скиргайлой,  которого он в  конце
концов содеял другом себе;  разгром Дмитрия-Корибута...  Да, он взял тогда
Друцк,  Оршу,  Витебск,  сдавшийся под гром пушек,  взял Житомир и  Овруч.
Скиргайлу  он  тогда  посадил  в   Киеве  вместо  Владимира  Ольгердовича.
Скиргайло тоже был Ольгердович.  По  его приказу Скиргайло взял Черкассы и
Звенигород,  отобрав эти города у ордынцев.  В Киеве его отравил Киприанов
наместник,  Фома Изуфов.  Скиргайло умер на  седьмой день.  Хотя возможно,
никакого отравления и  не  было...  Во  всяком случае,  Киприану он обязан
многим,  ежели не  всем.  Но Киприану надобно,  чтобы он,  Витовт,  принял
православие,  а это значит,  навсегда потерять Польшу, что особенно опасно
теперь,  после  смерти Ядвиги...  "Зачем ты  умерла,  не  дождавшись моего
возвращения из  похода!"  -  прошептал он с  надсадною болью.  Умерла.  Не
дождалась!  Ни  перед кем не желал он так похвастаться своей победой,  как
пред нею, Ядвигою. "И ты умерла!"
     Ядвигу он, кажется, убедил, что Скиргайло должен был умереть. Ядвигу,
но  не  Ягайло!   Ягайло  теперь  будет  искать,   кого  из  Ольгердовичей
противопоставить ему,  Витовту.  Точнее, уже нашел. Это будет Свидригайло.
Будет и  есть!  Нет,  пока  он  не  станет королем Литвы,  самостоятельным
независимым володетелем Литвы и Руссии...
     Витовт подымает голову. Глаза его загораются гневом.
     - Кто там?  -  громко спрашивает он, намерясь воспретить чей бы то ни
было приход.
     - Князь  Дмитрий  Михалыч  Боброк,   до  твоей  милости!  -  отвечает
придверник.  Витовт рывком встает на ноги.  Подтягивает пояс.  Жестом дает
понять холопу, чтобы накрыл стол и выставил угощение. Произносит резко:
     - Проси!
     Боброк один из немногих,  кому он не волен отказать в приеме,  что бы
ни случилось и кто бы ни умер в Кракове.
     Витовт  стоит.  Двое  холопов  возятся,  накрывая  раскладной столик.
Выставляют  серебряную  и  золотую  посуду,  чары,  стеклянные  оплетенные
кувшины с темным вином, мисы и судки с заедками.
     Боброк,  высокий,  сухой,  вступает  в  шатер.  Слышно,  как  звякают
стремена, как топочет удерживаемый стремянным конь.
     - Умерла  королева?  -  спрашивает Боброк.  Витовт  склоняет  голову,
указывает князю на  холщовый стулец.  Боброк садится,  медленно распрямляя
длинные ноги. Жестом отстраняет поданную было чару.
     - Я приехал к тебе говорить, князь! - выговаривает он значительно.
     "Говорить я хотел бы не с тобою,  а с Василием!" - почти догадывая, о
чем пойдет речь,  мысленно возражает Витовт, но не произносит ничего, лишь
склоняет голову и  кивком удаляет слуг вон из шатра.  Слуги Витовта готовы
за него в огонь и в воду,  и все же серьезные речи он предпочитает вести с
глазу на глаз. И так Ягайло слишком многое узнает от своих слухачей!
     - Я слишком поздно узнал,  - начинает Боброк без всякого предисловия,
- то, о чем ныне толкует весь ратный стан!
     - Договор?
     - Да!   -   жестко  подтверждает  Боброк.   -  Договор  с  Тохтамышем
предусматривает,  оказывается,  что хан,  в случае победы,  передает Литве
весь русский улус!  Я пришел к тебе,  князь Александр,  дабы подтверждение
этих слухов услышать из твоих уст.  Не ведаю, как к тому отнесется великий
князь Василий,  но  я  не  намерен продавать родину и  завтра же возвращаю
вверенную мне дружину на Русь.
     Витовт смотрит на  него остановившимся мерцающим взором.  На какой-то
неуловимый миг им  овладевает бешенство:  схватить,  скрутить,  немедленно
казнить  этого  гордеца,  осмелившегося так  говорить  с  самим  Витовтом!
Сдерживает себя.  Русь не Литва,  там все иначе. На Руси даже простолюдину
не прикажешь вешаться, тем паче великому боярину и князю, каковым является
Боброк.  Стоит схватить князя,  и  завтра же  возмутится вся  его  русская
дружина.
     Боброк   видит   мгновенную  вспышку   Александра-Витовта,   понимает
невольное движение княжеской руки,  потянувшейся было к оружию.  Но сам не
делает и движения. Холодно ждет ответа.
     - Ты  готов  терпеливо  выслушать меня,  князь?  -  спрашивает Витовт
глухо.  Боброк молча,  чуть заметно, склоняет голову. Лицо его, на котором
не дрогнул ни один мускул, сумрачно и спокойно.
     Витовт  легким  наклоном головы  предлагает Боброку  осушить  налитую
чару.  Боброк чуть заметным отрицательным движением отказывается.  Пока он
считает Витовта врагом,  он не станет ни пить, ни есть в его шатре. Витовт
краснеет,  и слава Богу,  что в шатре темно -  солнце уже село, а свечи не
зажжены, и Боброк не видит его смущения.
     - Ты ведаешь,  -  говорит Витовт, - что покойный Дмитрий ладил отдать
дочь за Ягайлу?  -  Боброк знает это,  склоняет голову и  молчит.  -  Были
составлены  начерно  два  договора,  -  продолжает Александр-Витовт.  -  О
будущей свадьбе и  о том,  что Литва принимает православие и переходит под
руку великого князя владимирского?
     Боброк молчит.  В  тех переговорах он сам принимал участие,  вместе с
Андреем  и  Дмитрием Ольгердовичами.  Тогда  еще  великая  княгиня Ульяния
отнюдь не мыслила о католическом крещении своего сына.
     - Этого не получилось!  -  твердо продолжает Витовт.  Он оправился, и
голос его крепнет.  - Но ежели бы получилось? Ежели бы сейчас Литва и Русь
составляли одно могучее государство?!
     Витовт  вскакивает,  делает  несколько  легких  шагов  вглубь  шатра,
поворачивается к  Боброку.  В  сумраке  круглое  лицо  его  глядится белым
пятном, говорит почти весело:
     - Знаешь,  князь!  Спроси меня кто-нибудь другой, и я ответил бы ему,
что договор с Тохтамышем мало что значит, так же мало, как и сам Тохтамыш,
не выигравший за всю жизнь ни одного сражения, что договор этот согласован
с  князем Василием и  весь  его  смысл -  освобождение Руси  от  ордынской
власти,  да,  да!  И  все это было бы  верно!  Почти...  Но тебе,  Дмитрий
Михалыч,  я поведаю то,  чего не сказал бы никому другому... Скажи, князь,
способен Василий Дмитрич возглавить силы  Литвы  и  Руси  и  повести их  к
победе над Ордою и Орденом?!
     Наступает тишина, и в тишине твердо звучит голос Александра-Витовта:
     - Способен я!  Я  остановил немцев,  не имея в руках ничего или почти
ничего! Я отодвинул Ягайлу от власти в Литве! Самостоятельная Литва и Русь
должны  составить единое  государство,  которое только и  сможет сокрушить
Орду и раздавить немецких рыцарей!  Тохтамыш надобен мне и тебе,  ежели он
отказывается от Руси в  мою пользу!  Это и будет то,  чего добивались и не
добились вы в  битве на Дону.  Я избавляю Русь от ордынского ярма!  Князь!
Повторю то,  что уже говорил Василию:  мои мальчики убиты немцами,  у меня
нет наследников, кроме Софьиных сыновей, моих внуков. Нет и не будет! Но я
тот единственный, кто может ныне объединить и возглавить силы всей великой
Руси  и  Литвы!  Не  Сигизмунд,  погрязший в  разврате и  позорно разбитый
турками под Никополем,  не Ягайло,  способный лишь пировать, да охотиться,
да  еще  строить козни  своему братаничу!  И  ни  кто  другой из  нынешних
европейских государей!
     Да, я приводил немцев, в тяжкий час заложив им всю Жемайтию за триста
тысяч золотых,  с немцами брал штурмом Вильну,  но ныне Литва моя!  Да,  я
помогал Ягайле  против Андрея Ольгердовича,  против смолян,  -  но  теперь
здесь,  в Подолии,  моя власть, и Смоленск - мой, и смоленские князья идут
со мною!  Неужели ты, знатный воин, исхитренный в делах власти, не видишь,
что  наше  величие  невозможно  без  единой  твердой  власти,  которой  бы
подчинились все!  Неужели ты  предпочтешь,  чтобы на  этой великой равнине
по-прежнему  изгибала сотня  мелких  княжеств,  уязвляющих друг  друга  во
взаимной грызне и бессильных противу властных соседей? Что же тогда станет
с  Русью и  что  станет с  Литвой?  Не  мыслишь ты,  что  и  Крым,  и  все
Причерноморье вскоре попадет в  руки  турок,  что  ляхи покорят Червонную,
Белую и  Черную Русь,  что немецкий Орден поглотит и Литву,  и Новгород со
Псковом,  а там устремит и далее,  что на Волге усилится та же Казань, что
вы  сами  станете лишь  ежегодно разоряемым пограничьем между  чуждыми вам
великими державами,  и  не  только освященное православие,  но и  сам язык
русский исчезнет в  пучине  времен?!  Почему вас  не  смущает власть диких
степняков, а смущает власть образованного Запада?!
     Голос Витовта смолк на самой высокой ноте, после чего в шатре настала
обморочная тишина.
     Боброк молчал.
     - Выпей,  князь!  - примирительно произнес Витовт. - Выпей и не уходи
от меня!
     Боброк пошевелился на стульце. Изрек после долгого молчания:
     - Хорошо.  Мы  поговорим об этом после сражения!  -  Он поднес чару к
губам,  только-только пригубив,  и  отставил в  сторону.  -  И вот еще!  -
сказал.  -  Одолеть татар будет зело не  просто.  Я  боюсь,  ибо княжеские
дружины идут поврозь,  и в час битвы сумеют ли стать единым полком противу
врага?
     - Я верю в пушки!  - возразил Витовт. - С пушками я брал Вильну, брал
Витебск и  иные грады.  Пушки способны разметать любой конный строй.  Верь
мне, князь, мы победим!
     Ничего не отмолвил Боброк. Встал, голенастый, сухой, прямой и старый.
Молча пошел к выходу из шатра.
     Витовт вышел вместе с ним. Холопы в шатре возжигали свечи.
     - Прости, Александр! - высказал Боброк, уже сидя в седле.
     - И  ты  прости,   Дмитрий  Михалыч!  -  отмолвил  Витовт  как  можно
сердечнее.

     Васька  в  эту  ночь  лежал,  завернувшись в  свой  мелкостеганный из
верблюжьей шерсти халат,  глядел в  темно-синее небо  на  звезды и  думал.
Бек-Ярык останавливал своих в  стороне от главного стана армии,  там,  где
были  невытоптанные травы  для  коней и  свежая вода.  Стреноженные лошади
глухо  топотали во  тьме,  изредка гортанно перекликалась сторожа.  Тонкий
серп  молодого рогатого месяца  неслышно выполз из-за  облачка,  осеребрил
недвижные замершие листья  ракит,  притушив влажное  переливчатое мерцание
звезд.
     Вот они разобьют Темир-Кутлуга, вернутся в разгромленный Сарай. Но ни
Темир-Кутлуг,   ни  Идигу  не  смирятся  с   поражением.   Опять  начнется
бесконечная степная война,  выжженные пастбища,  подыхающий от  бескормицы
скот... А на Руси затеется грызня с Витовтом... Был ли какой толк от того,
что он повестил Ивану Федорову во время последней встречи в Крыму?  Что за
князь Василий Дмитрич,  коему Витовт приходится тестем?  Или махнуть рукой
на них всех и податься в Сибирь,  куда-нито за Иртыш,  окончательно забыть
родину,  забраться в  леса,  найти  себе  узкоглазую жену,  пасти овец  на
склонах Алтая...  Или все-таки воротить в Русь?  Бек-Ярык ладит женить его
на  какой-то  своей  не  то  племяннице,  не  то  троюродной внучке и  тем
окончательно привязать к Орде... Оглану нужны хорошие воины. А он, Васька,
умеет ли что-нибудь кроме ратного дела,  которым занимается,  почитай, всю
жизнь?  С чем он придет к своему брату, что будет делать в глухой деревне,
затерянной в заокских борах?
     В  конце концов у  него от всех этих мыслей закружило голову.  Ничего
нельзя решить,  пока не состоялось сражение,  и,  верно, и не надобно ныне
ничего решать!  Иван говорил когда-то, еще в Сарае, что он, Васька, мог бы
поступить в княжескую дружину или стать толмачом...  Он вздыхает,  плотнее
закутывается в  халат.  Хрупают сочной травою кони.  Луна  плывет парусною
лодкою среди мерцающих звезд. Кусты в предутрии оделись тишиной и туманом.
Лишь издали,  со стороны ратного стана,  по-прежнему доносит звуки песен и
веселые клики: неутомимые шляхтичи продолжают гулять вплоть до утра.




     Татары  показались  на   той  стороне  Ворсклы,   справа  от   тяжело
движущегося русско-литовского войска. Сперва - отдельными разъездами. Иные
всадники  вихрем  проносились по  самому  берегу,  с  гортанными выкриками
подбрасывая и  ловя на скаку легкие метательные копья;  постепенно густея,
посверкивая шеломами и чешуей кольчуг,  они сливались в полки, занимая все
пространство до окоема.  Рдели на солнце крытые узорным шелком,  стеганые,
красные,  с  железным  подбоем  монгольские панцири,  прозванные  на  Руси
тегилеями.  Глухой  топот  многочисленной конницы  и  тяжелый  душный  жар
десятков тысяч коней и всадников доносило аж сюда, на правый берег реки, и
литовские кони,  натягивая поводья,  начинали ржать и рыть копытами землю.
Яснело,  что  они  сблизились уже не  с  передовыми куренями,  а  с  самим
Темир-Кутлугом, с его главною ратью.
     Литовская сторожа уже не  по  раз совалась в  воду,  кони съезжали по
обрыву  берега,  фыркая,  плюхались  в  воду,  плыли,  не  обретая  брода,
заворачивали назад.
     Витовт,  удерживая поводьями скакуна, щурясь, смотрел с обрыва на тот
берег.  К нему то и дело подъезжали воеводы, стремглав мчались с приказами
вестоноши,  подгоняя отставших.  Рать,  почти месяц бредущая по  колеистым
степным  шляхам,  стягивалась,  ощетиниваясь копьями  и  остриями шеломов.
Рыцари надевали свои  бочкообразные нагрудники,  поножи,  наручи,  шеломы,
знаменосцы  подымали  штандарты,  разворачивали знамена,  в  воздухе  плыл
вибрирующий призывный медный голос боевых труб.  Пешая рать  смыкала ряды,
четче   печатала  шаг,   ратников  уже   охватывало  лихорадочное  веселье
предвестия боя.
     Скоро  вокруг  Витовта столпились воеводы полков:  оба  Ольгердовича,
Андрей и  Дмитрий,  Киевский князь Иван,  оба Корибутовича,  Патрикеевичи,
Боброк,  Спытко, Сендзивой Остророг, Иван Юрьич Бельский, Ян Гловач, Павел
Щурковский,  командир отряда  немецких рыцарей  рагницкий комтур  Марквард
Зальцбах с  двумя  подручными,  Глеб  Рюрикович и  иные.  Воеводы  шумели,
перебивая друг  друга,  поляки  заспорили с  немцами,  следует  ли  тотчас
переходить реку или идти дальше, выше по течению, отыскивая удобные броды.
     Витовт продолжал вглядываться в движущуюся громаду татарской конницы,
по  ползущим бунчукам отыскивая вражеских воевод,  впервые почуяв  смутную
тревогу за  исход близкого сражения.  Оба войска продолжали двигаться,  но
если  литовское тяжко ползло,  вздымая пыль,  то  татарские полки,  словно
пролитая ртуть, легко переливались по равнине.
     Витовт  нервничал,   но   не   посылал  герольдов:   сожидал,   чтобы
Темир-Кутлуг первым начал переговоры.  Низило солнце.  Вот  его  последние
багряные лучи прошли над землей,  зажгли яркою зеленью истоптанные травы и
багряным огнем гнедые бока коней,  погорели и  смеркли,  оставив на окоеме
одинокое  золотое  облачко.  Темнело,  ратники,  останавливаясь,  начинали
разоставлять шатры,  окружали стан телегами,  связанными железными цепями.
Тохтамыш на  этот  раз  приблизил своих вплоть к  литовскому стану.  Вдоль
берега рассыпалась конная сторожа.  Иные спали, не снимая кольчатых рубах.
Коней не  расседлывали,  лишь ослабили подпруги,  вынув из пасти удила.  В
темноте южной ночи загорались далекие костры,  и  по числу костров воеводы
той и другой ратей старались понять, сколько же войск у противника.
     Темир-Кутлуговы послы показались на утро.  (Было шестое августа.)  На
самом  рассвете кучка  всадников под  бунчуком остановилась у  самой воды,
выкликая литовских воевод.  Скоро их кони стали, осторожно подымая копыта,
опускаться в воду. Плюхнулись, поднявши фонтаны брызг, и поплыли наискось,
пофыркивая.  Всадники поводьями подымали головы коней над  водою.  Двое из
них  переплывали реку форсисто,  стоя на  седлах,  и  поднялись на  правый
берег, почти не замочив цветных сапог.
     Витовт сидел в шатре за раскладным стольцом и,  хмурясь,  перечитывал
уже,  кажется,  в четвертый раз прежний ультиматум Темир-Кутлуга, когда-то
принятый им за выражение безмерной татарской гордости, а ныне показавшийся
даже и вполне умеренным. Темир-Кутлуг писал: "Выдай мне беглого Тохтамыша!
Он мой враг,  не могу оставаться в покое, зная, что он жив и у тебя живет,
потому что изменчива жизнь наша:  нынче хан, а завтра беглец, нынче богат,
а завтра нищий,  нынче много друзей,  а завтра все враги. Я боюсь и своих,
не только что чужих,  а  хан Тохтамыш чужой мне и враг мой,  да еще и злой
враг! Так выдай мне его, а что ни есть около его, то все тебе!"
     Ультиматум этот  Витовт  отверг  сразу,  ибо  выдача  Тохтамыша разом
разрушила бы  все его дальние замыслы.  Но теперь в  сознание его проникла
скользом  нехорошая  мысль:   а   может  быть,   договариваться  стоило  с
Темир-Кутлугом? Быть может, ежели он отказался бы от русского улуса в его,
Витовтову пользу...
     По-прежнему гладкое,  без  морщин,  желтоватое лицо монгольского хана
пряталось в  глубине шатра,  за  спинами ближайших сподвижников литовского
князя.  Когда-то  давным-давно разбитый ханом Урусом Тохтамыш так  же  вот
ждал  своей участи в  шатре Великого Тимура,  а  послы Уруса требовали его
выдачи.
     "Я не выдаю своих друзей!" - хмуро ответил тогда Витовт на требование
Темир-Кутлуга.  Он  и  сейчас ответил бы  то  же самое,  и  все-таки...  И
все-таки разбитый Тимуром,  потерявший трон, не выигравший за всю жизнь ни
одного сражения Тохтамыш был безопаснее Темир-Кутлуга!
     Витовт прячет клятую грамоту, подымает голову. Вводят послов.
     Татары кланяются. Подносят подарки. Главный из них, оправляя негустую
бороду,  подает грамоту и говорит громко, по-русски, как бы повторяя слова
хана:
     - Зачем ты на меня пошел?  Я твоей земли не брал,  ни городов, ни сел
твоих не грабил, я снова предлагаю тебе мир!
     На войлочный ковер перед Витовтом кладут, слегка развернув, увесистый
сверток золотой персидской парчи,  ставят серебряные,  украшенные бирюзой,
узкогорлые сосуды, кладут отделанную рубинами хорезмийскую саблю.
     Витовт,  начиная  говорить,  тщательно  изображает гнев.  Он  требует
полного подчинения себе татарского хана,  выплаты даней и  прочего.  Послы
выслушивают его на удивление сдержанно,  приглашают Витовтовых посланцев в
свой  стан,   обещают  передать  Темир-Кутлугу  все   требования  великого
литовского государя,  намекая,  что хан склонен будет их принять. Винятся,
что  не  могут сразу,  без  повеления своего хана,  дать  литовскому князю
удовлетворительный ответ.  Витовт гордо  отпускает послов.  Он  не  ведает
главного,  того,  что  Темир-Кутлуг ожидает подхода войск  Идигу и  потому
только затягивает переговоры с литвином.
     В  стан Темир-Кутлуга на  другой день отправляются Спытко,  Сендзивой
Остророг  и  каштелян  литовского великого  князя.  Они  везут  требования
Витовта: признать его власть, назваться младшим братом литовского великого
князя,  выплачивать дань,  на  деньгах ставить его,  Витовтову,  тамгу,  и
прочая, и прочая. О Тохтамыше пока нет и речи. Возвращаются они довольные,
пьяные,  с  целым стадом скота -  коней,  быков и  баранов.  Темир-Кутлуг,
похоже,  готов не только дарить воевод, но и кормить все литовское войско,
лишь бы договориться подобру-поздорову. Кое у кого является мысль, что они
и  вправду  смогут  обойтись  без  боя.   Однако  с  утра  литовский  стан
подымается,  свертывает  шатры  и  продолжает медленное  движение  вперед,
выискивая  броды.  Татарская же  рать,  зыблясь,  сжимаясь  и  разжимаясь,
движется вослед литвинам,  не  обгоняя,  но  и  не  отставая от медленного
перемещения литовских дружин.
     Послы  привозят  ответ  хана,   его  жалобы  по   поводу  того,   что
христианское войско продолжает двигаться вперед,  и обещание исполнить все
Витовтовы требования,  лишь бы он не разорял ордынских владений и сохранил
престол за  Темир-Кутлугом.  Послы снова привозят дары,  пригоняют скот на
прокорм литовского войска. Витовт сбит с толку, он не ведает, что вершить.
Тем паче - броды найдены, подтягивается артиллерия, тюфяки и пищали готовы
к бою, но - надобен ли бой?
     Темир-Кутлуг сообщает очередным княжеским послам,  что готов на  все,
он уже не поминает о Тохтамыше,  он уже согласен отступиться от власти над
всем  правобережьем Волги  и  Крымом,  он  готов  признать Витовта старшим
братом,  готов выплачивать дань серебром и скотом,  да, по существу, уже и
начал это делать,  потому что блеющие и мычащие стада скотины, что гонят и
гонят в литовский стан, больше схожи с данью, чем с обычными подарками при
посольских переговорах.
     Спытко из  Мельштына,  ставший полномочным послом Александра-Витовта,
привозит,  после очередной встречи с Темир-Кутлугом, просьбу подождать три
дня.  Ранее,  де,  хан попросту не  в  силах известить всех своих беков и,
главное,  склонить их к выплате дани.  Себе Темир-Кутлуг оставляет едва ли
не  одно лишь право на престол в  заволжской Белой Орде.  Нелепо при такой
ханской уступчивости рвать  переговоры и  переходить к  боевым  действиям.
Ольгердовичи,  Дмитрий с  Андреем,  нервничают.  Неспокоен Боброк.  Старый
полководец не  верит Темир-Кутлугу,  но татары стоят табором спокойно,  не
пытаются уйти или  зайти в  тыл  русско-литовскому войску,  придраться как
будто не  к  чему.  Тем  паче,  польские паны  уже  торжествуют бескровную
победу,  пьют и напропалую хвалятся,  обещая, в случае нужды, размазать по
степи всю эту вшивую сволочь и рвань.
     Рядовые ратники,  гоняя  коней  на  водопой,  весело переругиваются с
татарами, в свою очередь приводящими лошадей к водопою. Отдельные храбрецы
доезжают аж до середины реки,  кричат по-татарски и по-русски,  подзуживая
друг друга. Татары достают луки, шуточно грозятся подстрелить дерзкого, но
не стреляют, все оканчивает на словесной перебранке. Вода дробится тысячью
брызг,  сверкает на  солнце.  Ленивые облака наползают на  окоем и  тают в
молочной голубизне.  С  мирного неба  льется  песнь  невидимого жаворонка.
Крестьяне припутных деревень,  не убежавшие в днепровские плавни, начинают
украдом  жать  хлеб,   готовый  вот-вот   осыпаться.   Древняя,   ежегодно
повторяемая сельская страда  кажет  им  куда  важнее страды ратной,  грубо
вторгшейся в мирные труды земледельца.
     Степным  разливом вспыхивает алое  золото  вечерней зари.  Отгорев  и
угаснув,  подобные легкому дыму, истаивают далекие облака. Величественная,
полная разговорами звезд синяя ночь подымается над  спящим станом.  Вдали,
за рекою,  мерцают,  окутываясь едким кизячным дымом,  татарские костры. И
еще  дальше,   за  кострами,   за  краем  стана,   невидимый  Витовту  хан
Темир-Кутлуг,  спешившись и  припавши к  земле (нукеры держат за повод его
коня, почтительно отступив), слушает степь. Он содеял уже все, что мог, он
только что не начал сдавать оружие Витовту,  и сейчас лежит, припавши ухом
к земле,  и слушает,  расцветая улыбкой.  Земля едва заметно,  чуть слышно
гудит.  Звук не  сильнее комариного писка,  но опытное степное ухо хана не
ошибается: издали подходят к нему на помощь долгожданные тумены Идигу.
     Из утра река еще повита туманом, с татарской стороны доносится резкий
гортанный  крик.  Литовские  сторожи  спускаются к  самой  воде,  слушают.
Переглянувшись,  рысят к шатру Витовта,  медлят,  не ведая, будить или нет
великого князя.  Но Витовт уже встал,  он выходит,  щурясь.  Ослепительный
краешек солнца уже вылез из-за окоема, словно слиток расплавленного золота
лежит,  все  увеличиваясь,  на  краю степи.  Князь выслушивает вестоношей,
прикусивши губу,  взлетает в седло.  Стремянный,  только-только разлепивши
глаза,  поспешает следом.  Туман течет вниз по реке, и кажется, что это не
туман,  а  сам противоположный берег тихо движется,  проплывая мимо,  и на
этом,  почти невидимом берегу,  утонувши по конские черева в белом тумане,
стоит одинокий всадник,  коренастый,  крепко сидящий в красном монгольском
седле,  украшенном серебряными умбонами.  Всадник немолод,  у  него вислые
тонкие усы. Завидя Витовта, он широко улыбается, машет шапкой, подъезжая к
самому обрыву берега.
     - Здрасстуй,  коназ! - кричит он по-русски. Они встречались в Крыму и
разом узнают друг  друга.  Витовт тоже  подъезжает к  самому урезу берега.
Перед ним Идигу,  с которым он и воевал,  и союзничал,  который выбил-таки
Тохтамыша из Крыма,  заставив убраться в  Киев,  под крыло к Витовту.  Они
стоят по двум сторонам реки,  текущей меж ними точно белое молоко, и Идигу
широко улыбается, словно встретив старого друга.
     - Князь храбрый! - громко говорит он, и голос отчетисто раздается над
молочной рекой и еще не проснувшимся станом.  - Наш хан не мог не признать
тебя старшим братом,  так как ты старее его годами, и это справедливо! Но,
в свою очередь,  ты моложе меня,  старца!  Посему будет правильно, если ты
изъявишь  мне  покорность,   будешь  моим  сыном,  обяжешься  платить  мне
ежегодную дань и на деньгах литовских станешь чеканить мое знамя!
     Витовт цепенеет,  весь  наливаясь бурою кровью,  до  боли  закусывает
губу.  Ничего не  отмолвив улыбающемуся татарину,  резко вздымает коня  на
дыбы,  поворачивает и  наметом скачет назад,  весь в  жару стыда и позора.
Тотчас! Немедленно! Подымать войска и переходить реку!
     Здесь источники разноречат друг другу. Сходятся они лишь в одном, что
битва  произошла двенадцатого августа.  Неясно,  однако,  началась ли  она
тотчас после глумливого предложения Идигу или были еще переговоры,  теперь
уже с литовскими послами.  По-видимому,  были.  Во всяком, случае так вот,
вдруг и  сразу,  бросить на  татар неготовое к  тому  огромное войско было
нельзя.  Надо думать,  что по  крайней мере один день ушел на подготовку к
бою,  и именно в этот день произошла знаменательная встреча Идигу (Едигея)
со  Спытком  из  Мельштына,   а   разговор  Идигу  с  Витовтом  состоялся,
следовательно,  накануне,  то есть одиннадцатого числа.  Согласно польским
источникам,  армии  еще  три  мили  шли  вдоль  Ворсклы вверх по  течению,
отыскивая удобное для  переправы место,  что  должно было  происходить уже
после срыва переговоров.
     Заметим и  то,  что и обманутый Витовт,  и его полководцы должны были
понимать,  что Идигу прибыл не один,  а с армией, и силы татар, тем самым,
значительно  увеличились.  Попробовать договориться с  неприятелем в  этих
условиях было совершенно необходимо.  Переговоров,  тем паче,  требовали и
Ольгердовичи,  и Боброк,  и сам Спытко из Мельштына,  краковский воевода и
владетель едва  ли  не  всей  Подолии,  коего Витовт и  отправил со  своим
каштеляном и несколькими панами во вражеский стан.
     Спытко,  подражая татарам,  переправился,  стоя  в  седле.  Конь  шел
бродом,  и  стремена с тебенками купались в текучей воде.  Смуглые степные
воины  с  уважением  огладывали  польского,  разодетого  в  белый  кунтуш,
отделанный серебром, пана, столь ловко управляющего конем.
     Весь татарский стан шевелился,  строились и  скакали куда-то  ведомые
сотниками отряды  степных богатуров,  посверкивали брони  и  начищенные до
блеска зерцала кольчуг, пластинчатых панцирей, куяков и стеганых тегилеев,
в  свою очередь покрытых по  плечам пластинами железа.  Почти на всех были
плоские восточные шеломы-мисюрки,  у многих прикрытые сверху, скорее всего
от  жары,  остроконечными татарскими мохнатыми  шапками.  Проезжали сплошь
укрытые  пластинчатой  броней  и   в  железных  намордниках  кони  тяжелой
ордынской конницы.  Под  шеломами окольчуженных богатуров застыли в  раз и
навсегда заданной улыбке железные маски, прикрывающие лица воинов целиком,
кольчатые ожерелья шеломов  падали  на  плечи,  пластинчатые стальные юбки
спускались до  самых  колен,  в  свою  очередь  прикрытых узорным железом,
сверкали  отделанные серебром  булатные  наручи  -  как  и  подступиться к
такому!  Круглые,  легкие,  в  отличие  от  тяжелых  рыцарских,  татарские
плетенные  из  прутьев  щиты,   -   иные  крытые  тисненой  кожей  и  ярко
расписанные,  -  сияли  начищенною сталью  умбонов,  из  колчанов  торчали
оперенные  концы  красных  монгольских  стрел,   тяжелые  сабли,   иные  с
расширением на конце лезвий,  боевые ножи,  кистени и  шестоперы свисали с
седел,  подрагивали узкие наконечники боевых копий,  укрепленных за правым
плечом  и  у  ступни  каждого  воина,   копья  были  снабжены  крюком  для
стаскивания противника с  коня,  колыхались над шеломами соколиные перья и
кожаные парные монгольские лоскуты,  которые будут реять по  ветру,  когда
конь  пойдет  скачью,  -  и  Спытко,  оценивая сблизи достоинства степного
доспеха,  в  свою очередь испытал смутную тревогу,  приметив к  тому,  как
организованно и четко воины Идигу выполняют приказы своих сотников.
     У походной юрты Идигу были подвернуты полы.  Знаменитый эмир не любил
жары,  да,  видимо,  не любил и роскоши, во всяком случае в боевом походе.
Кроме плотной войлочной кошмы да нескольких полосатых,  набитых верблюжьей
шерстью тюфяков, которые прислуга свертывала, собираясь торочить на коней,
в  юрте  не  было  ничего  лишнего.  Оружие,  приготовленное к  бою,  было
развешано прямо на деревянном каркасе хрупкого степного шатра,  и Идигу не
сразу нашел, куда и на что посадить литовских послов.
     Слова были явно лишними тут,  но  Спытко все-таки попытался уговорить
Идигу,  выставляя ему  на  вид  ненадежность степного тыла.  (Глаза Идигу,
когда он говорил это,  сверкнули,  и  Спытко,  -  бывают мгновения,  когда
тайное  понимается без  слов,  -  понял  его  сразу:  затем,  мол,  они  с
Темир-Кутлугом и  пришли к  Днепру,  чтобы не дать возможности сторонникам
Тохтамыша ударить им в спину!)
     Идигу  выслушал послов,  сидя  на  конских  седлах,  покрытых кошмою,
поднял на Спытка свой умный,  пронзительный взор. Он уже не смеялся, как в
давешнем  разговоре с  Витовтом.  Коротко  повторил  свои  требования,  не
усугубляя их,  но и не отказываясь ни от чего.  Почему-то хан Темир-Кутлуг
отсутствовал при этом разговоре. (Спытко не ведал, что ратники хана вместе
с  самим Темир-Кутлугом уже покинули стан,  готовясь к  обходному маневру,
излюбленному монгольской ратной традицией.)
     Принять требования Идигу было,  разумеется,  невозможно.  Все встали.
Спутники Спытка вышли из шатра.
     - Подумай,  ака!  -  повторил Спытко.  -  Быть  может,  мы  сумели бы
обойтись без битвы, не нужной никоторому из нас!
     - Прощай,   князь!   -   отмолвил  Идигу.  Какая-то  невидимая  искра
проскочила меж ними, искра взаимного уважения, подчас опрокидывающая злобу
политической вражды. - Как бы там ни было, - домолвил Идигу, прихмурясь, -
не  советую тебе участвовать в  этой битве,  ежели вы  согласитесь на нее!
Держись в стороне или возьми эту шапку, знак моего к тебе покровительства,
надень ее во время сражения, и татарское оружие не коснется тебя! - Спытко
медлил.  -  Возьми!  -  повелительно повторил Идигу,  протягивая ему  свой
мохнатый головной убор,  украшенный золотою  сканью  и  индийским рубином,
видным издалека. - Возьми!
     Спытко,  густо  покраснев,  взял  протянутую  ему  шапку  и,  неловко
поклонясь,  вышел  из  шатра.  Он  так  и  держал ее  в  руке,  пока  они,
провожаемые сотником Идигу,  ехали через татарский стан, вернее, татарское
войско.  Шатры уже были свернуты, разобраны и навьючены на поводных коней,
костры потушены,  и ратники,  все уже верхами,  оборуженные, разбирались и
строились  по  десяткам  и   сотням,   на  глазах  из  нестройного  табора
превращаясь  в   боевую   степную   армию,   два   столетья   назад,   под
девятибунчужным знаменем, завоевавшую полмира.
     На  литовской стороне тоже вовсю шли приготовления к  бою.  К  берегу
подтаскивали пушки.  Спытка  встретил  его  хорунжий.  Широко,  облегченно
улыбаясь  молодому  господину,   повестил,  что  хлопцы  "дуже  перепали",
ожидаючи ясновельможного пана своего,  помыслили, грехом, не скакать ли им
на тот берег "вынять господина из неволи".
     Спытко чуть улыбнулся,  подымая соболиную бровь.  У жены Елисаветы до
сих пор,  после четырнадцати лет семейной жизни, обмирает сердце и слабеют
руки, когда он так вот, потаенно, улыбается ей. Вопросил:
     - Где князь Александр?
     Хорунжий указал плетью в сторону шатра:
     - Все тамо собрались!
     Большой княжеский шатер был полон.  Витовт, затесненный и утесненный,
мрачно сидел на возвышении в углу.  Когда Спытко вступил в шатер,  тут уже
стоял шум и  гам.  Паны,  расстегнув кунтуши,  сидели с  кубками в  руках,
полными дорогой мальвазии,  пили последнюю перед боем.  В неровном пламени
костра,  на котором дожаривался молодой вепрь,  сверкало золото и  серебро
столовой посуды,  сверкали шитье, яхонты, лалы и жемчуг многоценных одежд,
сверкало  оружие,  отделанное серебром  и  чернью,  позолоченные шеломы  и
брони,  дорогие,  сдвинутые на  лоб  или  сброшенные бобровые и  соболиные
шапки,  "понтлики", с алыми, голубыми, черевчатыми верхами, с самоцветами,
соколиными,   орлиными  и  даже  павлиньими  перьями  в  навершии,   алели
скарлатные кунтуши великих панов.  К  Семке  обратились сразу многие лица,
иные уже разгоряченные вином.  Топорчики и Леливиты наперебой потянули его
присесть к ним.
     Начав говорить,  Спытко тотчас понял, что это уже бесполезно, что все
собравшиеся,  истомленные долгим походом, хотят воевать и не сомневаются в
успехе.
     - Мои  кмети рвутся в  бой!  -  выкрикнул кто-то  неразличимый с  той
стороны  костра,  и  рев  голосов,  всколыхнувший шатер,  подхватил боевой
призыв.
     Спытко  начал  было  говорить  спокойно о  всех  неожиданностях,  что
подстерегают войско,  вышедшее далеко в степь,  о трудностях снабжения,  о
том,  что даже в  случае победы до волжских берегов еще идти и  идти,  что
много лучше было бы получить просимое, угрожая силой, но не применяя ее...
Но со всех сторон понеслись вой и рев. Спытко сорвался:
     - Ваша вера в рыцарскую неодолимость смешна!  -  рыкнул он.  - Мещане
Фландрии били рыцарей под Куртэ, швейцарские крестьяне под Замнахом, турки
разгромили стотысячное крестоносное войско  под  Никополем...  А  те  тоже
кричали: мы бы, мол, и рухнувшее небо удержали нашими копьями!
     В шатре поднялся ад. Громче всех орал пан Павел Щурковский:
     - Если тебе жаль красивой жены и  больших богатств,  то,  по  крайней
мере, не отравляй удовольствия драться другим, равнодушным к смерти!
     Рев,  свист,  смех покрыли его последние слова.  Кто-то, уже вызнав о
подарке Идигу, крикнул глумливо:
     - Не трусь,  Спытко!  Надень ханскую шапку и смотри себе,  как других
режет татарва!
     Это уже был удар по  лицу.  Спытко побледнел,  рука безотчетно начала
искать рукоять сабли:  вызвать на поединок,  прирезать как пса! Но драться
сейчас, за час перед боем?!
     - Я сделал все,  что мог, чтобы вина бесплодно пролитой крови не пала
на мою голову!  - как можно спокойнее и тверже возразил он. - Теперь желаю
(у него непроизвольно прыгали губы),  желаю вам единственно так же толково
употребить оружие в бою,  как вы тут работали языками! А меж тобою и мною,
- оборотил он гневный лик к Щурковскому, - пусть Бог будет сегодня судьей!
Надеюсь,  что пока зайдет солнце,  я умру,  славною смертью,  а ты позорно
убежишь!
     Он  повернулся и  стремительно вышел из  шатра.  Вслед за  ним вскоре
начали вылезать и выскакивать, дожевывая на ходу и оборужаясь, собравшиеся
князья и  паны.  Высокий Боброк,  проходя мимо,  молча незаметно пожал ему
локоть. Витовт остраненно кивнул, прокричав в спину: "Останься со мной!" -
и тотчас устремил к пушкам.
     Над станом запела военная медь.  Воеводы, подымаясь в седла, тут же в
опор  спешили  к  своим  дружинам.  Никого  уже  было  не  вразумить и  не
остановить, даже и самому Витовту, ежели бы он пожелал совершить такое.
     С  берега  ударила,  окутавшись облаком дыма,  первая  пушка.  С  той
стороны  донесся  голос  курая  и  слитный крик  татарской рати  -  сурен.
Началось!




     Пушки били одна за другой,  и  уже весь берег заволокло дымом.  С той
стороны  изредка  летели  стрелы:  отдельные  храбрецы,  прорываясь сквозь
фонтаны вспаханной ядрами  земли,  подлетали в  опор  к  самому  берегу и,
спустив тетиву,  тут же  круто заворачивали,  спасаясь от железного града.
Две-три  мертвые  лошади  с  вывороченными  внутренностями уже  лежали  на
истоптанном обережье.  Своих  раненых,  падающих  с  седел,  татары  ловко
подхватывали на лету и отвозили в тыл.
     По сю сторону, в стороне от пушек, сидел, постанывая и скрипя зубами,
один  из  пушкарей,  у  которого из  предплечья торчало  красное оперенное
древко стрелы,  а  вся рубаха была залита кровью,  и  над ним уже хлопотал
полковой костоправ, стараясь достать стрелу, не обломив наконечника...
     Но вот двинулась, презирая железный град, проносящийся над ее рядами,
пешая рать.  По плечи окунаясь в воду и подымая над головами оружие, стала
переходить на  тот  берег,  скапливаясь под обрывом,  в  затишке.  Дмитрий
Ольгердович картинно неторопливо въехал в воду.  Две стрелы тут же пробили
его поднятый на уровень глаз щит, но князь ехал прежнею ровною поступью и,
выбравшись на  отмель,  удерживая коня,  дал знак пушкарям перенести огонь
дальше.  Как  только  пушки  перестали перепахивать кромку берега,  мокрые
ратники густо полезли вверх по скату обережья, осклизаясь, съезжая, падая,
лезли и лезли и,  вылезши, сразу становились в ряды. От пушечных ударов не
было  слышно  человечьего голоса,  и  Спытко не  столько услыхал,  сколько
увидал,  как князь Дмитрий,  широко раскрывая рот,  что-то  кричит пешцам,
указывая  шестопером вперед.  Рысью  миновав  брод,  вынеслась на  глядень
конная  княжая дружина,  и  тотчас русские пешцы,  уставя копья,  пошли  в
ливень стрел.
     Витовт  отчаянно махал  воеводскою булавою,  торопя пищальников,  что
теперь,  положив на  плечи  тяжелые пищали и  рогатки,  на  которые кладут
оружие во время стрельбы, спускались в воду.
     Татары,  обстреляв  русский  строй,  колеблющейся лавой  отхлынули от
берега,  освобождая переправу.  Смолкли тюфяки,  железный град которых был
бесполезен на таком расстоянии. Пехота, теряя людей, все шла и шла вперед,
развертывая строй,  и  уже  пищальники начинали подыматься на  левый берег
реки, а отсюда ринула в воду густая волна литовской конницы.
     Татары  все  еще  могли,  прорвав  негустые ряды  пешцев,  опрокинуть
Дмитрия  Ольгердовича  и  сорвать  переправу  Витовтовых  полков,  но  они
почему-то лишь отступали,  изредка огрызаясь. Подскакивали, выстреливая из
луков, и тут же уносились, круто заворачивая коней.
     - Перепали степняки с  пушечного боя!  Поди,  у  иного  полные  штаны
дерьма!  -  произнес  кто-то  из  польских рыцарей,  наблюдавших переправу
литовской конницы.  Спытко покосился на говорившего и  промолчал.  Вряд ли
татарские богатуры,  навидавшиеся всего  и  всякого,  могли перетрусить от
грома почти безвредных для них орудий! Идигу явно что-то затевал!
     Так  ли,  иначе,  -  литовское войско на  той  стороне все  густело и
густело,  растекаясь вширь.  Скоро  на  переправу пошла  польская крылатая
рыцарская конница,  и  уже готовились выступать вслед за  ней закованные в
черненую сталь немецкие рейтары.
     Хорунжий  подъехал  к  Спытке  вплоть,  конь  к  коню,  прокричал,  в
перерывах пушечного боя:
     - Скоро?!
     Спытко,  оглянувшись, увидел, что уже вся его дружина собрана и ждет,
сидя в седлах, приказа переходить реку.
     Из литовского стана,  из кольца перевязанных цепями телег, изливались
все новые и новые рати.  Стан пустел.  Скоро на этом берегу останется одна
лишь обозная прислуга да татарский отряд Тохтамыша, приберегаемый Витовтом
для  заключительного  удара  по   отступающему  врагу  и   погони.   Хлопы
перетягивали смолкшие пушки на  новую позицию,  дабы  поддержать с  фланга
огненным боем  наступающую пешую рать.  Ворсклу заполнили тускло-блестящие
литые  панцири немецких рейтаров.  Отборный рыцарский отряд,  шесть  сотен
закованных в  железо всадников на тяжелых окольчуженных конях,  готовились
нанести главный удар по центру татарского войска.
     - Пора!  -  показал знаком Витовт Спытке и  первый,  в  сопровождении
знаменосца и  горсти  воинов,  направил своего  вороного скакуна  в  воду.
Спытко,  удерживая коня,  порысил следом.  За спиною,  спускаясь с обрыва,
согласно топотали кони его многочисленной дружины.  Справа и слева,  там и
сям,  переплывали реку лихие кмети княжеских ратей. Густели на той стороне
штандарты и  знамена переправившихся полков.  Бой разворачивался так,  как
было задумано,  и это и успокаивало, и настораживало одновременно. Неужели
Идигу так-таки ничего и не измыслит?  Впрочем,  в Крыму, под стенами Кафы,
они  с  Темир-Кутлугом были-таки  разбиты  литовскою ратью  Витовта!  "Дай
Господи!" - от души прошептал Спытко, мысленно перекрестясь.
     Донесся  треск,  как  будто  от  ломающегося  забора.  Там,  впереди,
выстроившиеся в шеренгу пищальники,  окутавшись дымом,  дали залп по разом
отхлынувшей татарской  коннице  и  тотчас,  перезарядив пищали,  двинулись
вперед.
     Витовт, кусая губы, изредка взглядывал на солнце. Низящий золотой шар
грозил прервать сражение,  а  ночная темнота -  позволить татарам уйти  от
полного разгрома. Но они отступали, отступали, черт возьми!
     Витовт  попытался обойти татарский полк  справа,  бросив туда  конные
княжеские  дружины.  Но  богатуры  Идигу  тотчас  образовали  смертоносное
кружащееся колесо: вихрем проносясь мимо, каждый из воинов спускал тетиву,
- били  татарские  лучники,  надо  отдать  им  справедливость,  почти  без
промаха,  -  и тотчас исчезал, а на его место выскакивал следующий и опять
спускал звонкую тетиву,  и кто-то из литвинов,  охнув,  начинал сползать с
коня,  иногда  же  и  конь,  раненный стрелой,  спотыкался,  роняя  тяжело
вооруженного всадника в  громоздких европейских доспехах.  Идигу отступал,
но решительно не давал обойти себя с тыла. Скакали, сшибаясь, конные лавы,
вздымался и опадал сабельный блеск, вздымались и опадали яростные клики, и
опять  поворачивали кони,  с  тугим  звоном пели  тетивы,  и  опять татары
уходили от прямой сабельной рубки, каждый раз упруго подаваясь назад.
     Вот  с  тяжким гудом  застонавшей под  копытами земли пошла в  напуск
немецкая рыцарская конница, и опять закрутилось перед нею в смертном танце
уходящее от прямого удара скачущее вихрем "колесо", а тяжелые широкогрудые
першероны начали  спотыкаться и  падать,  подбитые  красными  монгольскими
стрелами,  что  сблизи  пробивали насквозь кожаный конский доспех.  Рыцари
замедлили  движение,  стягиваясь  в  тугой  кулак,  арбалетчики  выступили
вперед, осыпав татарский строй сотнями железных стрел. Но не многие из них
достигали цели,  протыкая всадника насквозь. В бешеной круговерти движения
татарские наездники уходили от  прямого удара,  а  задевающие их  скользом
короткие арбалетные стрелы  застревали в  толстых  тегилеях или  пробивали
подставленные щиты, не доставая всадника.
     Отсюда, сзади, не было видно того, что происходит напереди, и Витовту
со  Спытком  казалось,  что  литовское войско  успешно наступает и  татары
вот-вот покажут тыл. Витовт опять с тревогою взглянул на солнце. Когда-то,
в  библейские времена,  Иисус Навин остановил солнце,  дабы добить врагов.
Вот бы и  ему приказать небесному светилу помедлить на небе хотя бы лишних
полчаса!
     К ним подскакивал Боброк,  что-то крича. Вблизи его лик, напряженный,
покрытый потом,  с мрачною складкой,  перерезавшей высокий лоб,  показался
Витовту и Спытке страшен.  Князь задыхался, конь, тоже запаленный, качался
под ним.
     - Надобно заворачивать полки!  Скорей!  Обходят! - прокричал Боброк в
ухо Витовту, и, будто только этого и дождав, на той стороне, откуда бродом
начали  было  перетаскивать  пушки  на   левый  берег,   восстал  вопль  и
беспорядочный сполошный вой бегущих безоружных людей.
     Витовт  замер,  еще  ничего  не  понимая.  Маленькие отсюда,  бегущие
фигурки казались нелепым наваждением.  Он  еще  не  понял,  что  это бежит
обозная  прислуга  и  в  лагерь  ворвались обошедшие наступающее литовское
войско татары. Понял Боброк.
     - Темир-Кутлуй!  -  прокричал он.  - Темир-Кутлуй обошел тем берегом!
Скачите! Я попытаюсь удержать строй! - Боброк устремил коня в сторону боя.
     Все  дальнейшее заняло  не  более  часа.  Не  успело заходящее солнце
коснуться края стены, как строй был сломан, и побежало все.
     Тохтамыш,  который должен был бы, по крайней мере, удержать лагерь до
подхода подкреплений с  этого  берега,  первым  ударил в  бег,  и  татары,
разметав и растащив телеги,  ворвались в почти безоружный обоз. Прислуга -
конюшие,  повара,  возчики  метались между  возов,  заползали под  колеса,
кидались под ноги своим же кметям, увеличивая сумятицу, и всюду натыкались
на конных татар, что, с выдохом кидая вниз кривые клинки, рубили и рубили,
устилая землю трупами.
     Бесполезные пушки были брошены,  а  пушкари стадом бежали к ближайшим
кустам.  Какой-то кметь посреди стана отбивался железным вертелом, пока не
был срублен татарскою саблей.  Воины на лету хватали золотые и  серебряные
кубки,  тарели,  чарки, пихая их кто в торока, кто за пазуху, и продолжали
рубить.  Им было наказано под страхом смерти не задерживаться и не слезать
с коней.
     Тохтамышевы люди мчались быстрее ветра вослед за своим ханом, даже не
обнажившим оружия. Он-то знал, что оба, и Темир-Кутлуг, и Идигу, выученики
великого Тимура, а что такое Тимур, Тохтамыш помнил слишком хорошо!
     На фронте армии первым показал тыл, как и предвидел Спытко, пан Павел
Щурковский.  Со  своей бегущею польской конницей он  смял  пешие полки,  в
диком страхе разметал строй пищальников, совершивши то, что навряд удалось
бы татарам,  и гнал всю ночь, гнал не останавливаясь, теряя людей и коней.
Меж тем ветераны Идигу,  взяв поводья в  зубы,  окружили немецкую конницу,
расстреливая ее из луков. С близкого расстояния граненые наконечники стрел
пробивали насквозь литые немецкие панцири.  Из  ста  копий (ста  рыцарских
знамен),  выехавших в  этот  поход,  погибло только  девять  рыцарей,  при
неизвестном числе рядовых рейтаров и  кметей.  А  это  значит,  что немцы,
вослед за  Щурковским,  также  первые устремили в  безоглядный бег,  кидая
тяжелое вооружение и  поклажу,  пересаживаясь на  легких поводных коней...
Смешался строй полков,  татары шли лавой,  окружали,  били, расстреливали,
крючьями  стаскивали  с   коней,   добивая  на  земле  длинными  гранеными
кинжалами.
     Спытко смотрел на все происходящее словно в тумане. У него, как после
тяжелого похмелья, кружило голову.
     - Беги!  -  прокричал у него над ухом Витовт. - Беги! Ты не опозоришь
себя побегом, спасая своего великого князя! - Глаза Витовта были белыми от
гнева и ужаса.  Спытко опомнился.  В тороках его коня лежала дареная шапка
Идигу,  шапка,  которая могла спасти его в этой битве.  Но...  Надеть ее и
смотреть,  как  рубят  других...  Он  вырвал  из  ножен  саблю,  глянул  в
осерьезневшие лица своей дружины.
     - Беги ты,  князь!  -  прокричал он Витовту.  -  Беги,  пока есть еще
время! Я постараюсь задержать татар!
     И  поскакал вперед,  уже не оглядываясь.  Кмети,  влюбленные в своего
господина,  скакали  следом  плотною  слитною толпой.  Это  был,  кажется,
последний  удар  литовской  конницы,  последний  и  бесполезный,  ибо,  не
доскакав  еще  до  татарского строя,  Спытко  уже  потерял  половину своих
людей...
     Домашние и семья долго не верили в его гибель.  Думали,  что полонен,
уведен в  степь.  Еще и тридцать лет спустя кое-кто продолжал упрямо ждать
возвращения из далеких земель своего старого господина.
     Витовта,  поскакавшего было  вослед  за  Спытком,  схватили под  руки
стремянный с хорунжим, силою вытащили из боя...
     Поздно  ночью,   где-то  уже  за  Ворсклой,  добравшись  до  Бельска,
остановились  остатки   литовского  войска,   пытались  собрать   бегущих,
подсчитывали и  не  могли подсчитать страшных потерь.  Из  воевод спаслись
Свидригайло,  Сендзивой  из  Остророга  с  остатками  польской  конницы  и
Доброгост из Шамотуп.  Погибли оба Ольгердовича, Андрей Полоцкий и Дмитрий
Брянский  с  пасынком,   князем  Андреем,   погиб  Дмитрий  Боброк,   Глеб
Святославич Смоленский,  князья Иван Дмитрич Кыдырь, Иван Евлашкович, Иван
Борисович Киевский,  Лев Кориантович, Михайло Васильевич с братом Семеном,
Михайло Подберезский, Михайло Данилович, Михайло Евнутьевич, внук великого
Гедимина, Андрей Дрюцкий, князь Ямонт, смоленский наместник, оба волынские
князя,  рыльский князь  Федор Патрикеевич,  Ямонт Толунтович,  Иван  Юрьич
Бельский, погибли многие великие польские паны. Русские летописи говорят о
пятидесяти убиенных только  князьях,  а  по  польско-литовским источникам:
"Всех князей именитых и  славных семьдесят и четыре,  а иных воевод и бояр
великих,  и литвы,  и руси, и ляхов, и немцев такое множество легло, что и
сосчитать нельзя".
     Оставшиеся в  живых  воеводы  пытались кое-как  собрать и  совокупить
рать,  но еще до зари явилась татарская погоня, и пришлось, бросая тяжелое
оружие и  раненых,  снова  бежать.  Бежать,  теряя силы  и  загоняя коней,
узнавая  каждым  следующим  утром,  что  татарская  погоня  тут  как  тут.
Оставшиеся в  живых  войска  таяли  подобно весеннему снегу,  изматывающая
погоня продолжалась день за днем. Иногда кучка польских рыцарей, загнавших
коней,  занимала какое-нибудь городище,  час, два, три отбивались, погибая
под  стрелами.  В  конце  концов оставшиеся в  живых выходили,  с  черными
лицами,   проваленными  глазами,   опустив  руки,   сдавались  на  милость
победителя,  обещая дать за себя богатый выкуп и не очень веря, что татары
будут возиться с  ними,  а не прирежут попросту в ближайшей канаве,  как и
случалось  порой.  Идигу  полностью выполнил  завет  великого  Чингисхана:
преследовать противника до его полного уничтожения.  Пятьсот верст, вплоть
до Киева и  далее до Луцка,  гнали неутомимые воины Идигу и  Темир-Кутлуга
издыхающую литовскую рать. Киев откупился тремя тысячами рублей, Печерская
лавра -  тридцатью. Было разорено множество городов, городков и сел. Полон
тысячами угонялся в Крым, на рынки Кафы и Солдайи.
     У  Днепра преследователи разделились.  Темир-Кутлуг пошел  к  северу,
взявши окуп с Киева,  Идигу -  к устью Днепра. По легенде, Витовт задержал
его на переправе,  у крепости Тавань,  и Идигу возвратился в Крым. По иной
легенде,  бегущий  Витовт  заблудился в  лесах  и  был  выведен татарином,
потомком Мамая, которому подарил за спасение урочище Глину (откуда начался
род Глинских,  со временем перебравшихся на Русь и  вступивших в родство с
московским  великокняжеским домом.  Елена  Глинская  стала  матерью  Ивана
Грозного.)
     Так  бесславно  окончился  этот  поход,   который,  в  случае  победы
литовского войска,  мог  бы  привести к  тому,  что Русь попала под власть
литовских великих князей и,  быть  может,  стала  бы  со  временем великой
Литвой или,  скорее всего,  погибла,  утесненная католиками,  утеряла свои
духовные светочи,  позабыла о  прошлой славе  своей  и  превратилась бы  в
разоряемое  пограничье  меж  Западом  и  Востоком,   -   участь,   которая
неоднократно грозила Руси, грозит и сейчас...




     Того,  что  Темир-Кутлуг  перейдет реку,  Васька  ожидал ежели  и  не
разумом,  то  каким-то  шестым чувством опытного воина и  почти не удивил,
завидя череду скачущих степняков.
     - Сотня, к бою! (Какая уж там сотня, чуть более шестидесяти бойцов!)
     Но не кинулись в  бег,  не заворотили коней.  Подошел тот миг,  когда
разом проверяется все: и многодневная выучка ратников, и воля командира, и
его авторитет у бойцов.  С шестью десятками остановить вал катящей конницы
было, конечно, нелепостью, но хоть задержать!
     - Скачи к Бек-Ярыку,  повести!  - Амана пришлось аж толкнуть в спину,
не хотел отрываться от своих.
     Разом рассыпались строем,  и  шесть десятков стрел встретили скачущих
богатуров Темир-Кутлуга.
     - Хоровод!  - прокричал Васька, обнажая саблю, и его воины, закружась
в  смертном  воинском  танце,  начали  осыпать  стрелами  вспятившего было
противника.
     Однако новая степная лава  тотчас начала обтекать его  сотню с  левой
руки, и тут уже приходило спасать голову.
     - Сабли вон!
     Оскаливший зубы Керим на  его глазах срубил Темир-Кутлугова богатура,
сбил с коня второго, действуя тяжелым кистенем на ременной поверзе, и едва
ушел от  третьего,  отрубившего ухо Керимову коню.  Васька,  темнея лицом,
кинул жеребца вперед,  пригибаясь, ушел от взвившегося над головою аркана,
рубанул вкось,  достигая вражеского сотника в  алом халате под  байданою с
ослепительным  зерцалом,   и,  кажется,  достиг,  во  всяком  случае,  тот
покачнулся в седле и, теряя стремя, вспятил коня.
     - За мной!  -  Сабли сверкали молнийным блеском,  от крика "Хурр-ра!"
закладывало уши.  Потеряв  в  короткой  сшибке  половину  людей,  они-таки
вырвались наконец из  охвативших их  было клещей и  поскакали вдоль стана,
который,  будь  он  укреплен,  только и  мог  бы  сдержать Темир-Кутлуевых
воинов,  теперь массами передвигавшихся на ту сторону,  довершая разгром и
отрезая литвинам пути к  бегству.  "Где Тохтамыш?  Где Бек-Ярык?" -  думал
Васька, уже догадывая, где они, и не ошибся. Тохтамышева тысяча уходила на
рысях,  не  принимая боя,  и  Васька  неволею поскакал следом,  разыскивая
своего темника.  В груди билось холодное бешенство: стало, он терял воинов
только затем, чтобы этот гад смог поскорее удрать! Нет, защищать Тохтамыша
он более не намерен,  хватит!  Было бы за кого класть головы, но только не
за труса,  удирающего с каждого поля битвы! Они могли одолеть на Кондурче,
они могли, черт возьми, устоять на Тереке, прояви Тохтамыш то же мужество,
что и Тимур, не двинувшийся с места даже когда остался почти один!
     Сотня его,  вернее,  ее  остатки,  за  два  дня  бегства рассыпалась,
смешиваясь с прочими беглецами. Васька не собирал ее, не скликал людей. Он
даже  был  рад,  что  около него  осталась едва дюжина воинов.  Этою ночью
следовало освободиться и от них. Хватит! Он возвращается в Русь.
     Керим и Пулад нашли его глубокою ночью, когда, оторвавшись от погони,
Тохтамышевы кмети  расположились на  ночлег  невдали  от  Опошни,  которую
ханские воины тут  же  принялись грабить.  Там  вспыхивал огонь,  доносило
вопли  и  ржание лошадей,  здесь было  тихо.  Ратники сидели перед ним  на
пятках, горестно оглядывая своего сотника.
     - Сколько осталось людей?
     - Одиннадцать! - ответил Керим. - Нас послали искать тебя...
     - Я больше не сотник! - возразил Васька угрюмо.
     - Что делать будем? - горестно вопросил Пулад.
     - Не ведаю.  Служить надобно сильному!  -  ответил Васька. - Ступайте
теперь к Идигу!
     Оба, как по команде, опустили головы.
     - Ты пойдешь с нами? - осторожно вопросил Пулад.
     - Нет!  - резко отмолвил Васька. - Забудьте про меня! Я уже не сотник
вам, все кончилось!
     Наступило молчание. Керим поднял на него грустный взгляд:
     - Я привел тебе поводного коня,  сотник! Там, в тороках, бронь, еда и
стрелы...
     Они,  все  трое,  встали.  Пулад,  махнувши рукой,  стал взбираться в
седло. Керим сделал шаг вперед. Они обнялись.
     - Домой едешь,  знаю! - шептал Керим, тиская Васькины плечи. - Домой,
в Русь!
     Они постояли так несколько мгновений,  и Васька чуял,  как его верный
нукер молча вздрагивает. Керим плакал.
     - А  я  -  в  Сарай!  -  возразил он,  отрываясь от Васьки и  глядя в
сторону. - Гляди, ежели не заможешь там, у себя, моя юрта - твоя юрта!
     Васька сжал его руки,  замер,  стискивая веки,  не  расплакаться бы и
самому, покивал головою:
     - Спасибо, Керим!
     Кмети уехали,  затих топот коней.  Васька постоял,  глядя им вслед, с
мгновенною дрожью почуяв, что уходят близкие, сроднившиеся с ним люди, и -
что еще ожидает его на Руси, неведомо!
     Вздохнул.  Ложиться спать не имело смысла,  ежели уезжать, то сейчас,
до света.  Он тихим свистом подозвал стреноженного коня, снял с него путы,
взвалил ставшее тяжелым седло ему на спину,  затянул подпругу.  Привязал к
седлу за долгое ужище поводного коня.  Скривясь, горько подумал о том, что
на Руси не будет кумыса,  к  которому привык за долгие годы жизни в  Орде,
вдел ногу в стремя,  рывком поднялся в седло.  Повел коней шагом,  дабы не
привлекать внимания, и только уже миновав спящий стан, перешел на рысь.




     Слава Богу,  что августовские ночи теплые и можно было спать прямо на
земле,  завернувшись в  халат и  привязав к  ноге арканом повод пасущегося
коня.
     В  селения Васька  не  заезжал,  справедливо полагая,  что  одинокому
татарину никто здесь не будет рад.  (А иначе как за татарина его по платью
и  принять не могли.)  Останавливался в  поле.  Но и в поле свободно могли
наехать  и  прирезать  сонного.   Спать  приходило  вполглаза,  по-волчьи,
поминутно вздрагивая и вскакивая.  За две недели, что добирался до Курска,
исхудал,  спал с  лица,  завшивел до  того,  что  все тело зудело,  и  уже
нетвердо держался в седле.
     Едва не  погиб Васька уже в  самом Курске,  где рискнул напроситься к
какой-то  убогой  вдовице на  ночлег.  Женщина пустила.  Но  тотчас начала
жаловаться,  что  у  нее нет корму:  ни  для коней,  "ни для тебя,  добрый
молодец!"
     Васька,  не  разговаривая много,  достал из калиты серебряный диргем.
Обрадованная жонка убежала рысью,  но воротилась уже не одна,  а  с  целою
толпою,  впереди которой,  робея и ярясь,  подвигался к нему дюжий мужик с
подсученными рукавами и большим мясницким ножом за поясом.
     - Татарин,  татарин!  -  слышалось в толпе жонок и мужиков. Ваську на
сей раз спасла злость.
     - Вы што! Очумели тут навовсе? Али по речи да по обличью свово русича
не признать?!  -  И много еще чего наговорил Васька, пока не почуял вдруг,
произнося  непотребные слова,  что  настроение  мужиков  переломилось.  По
ругани поверили,  что свой.  Пошли обычные: что да как? Зазвали в соседний
дом,  усадили за  стол,  перевели туда же коней и  накормили овсом.  Те же
люди,  которые только что едва не  порешили его,  сейчас предлагали Ваське
наперебой и  ночлег,  и  баню,  сетовали,  толковали,  что,  мол,  одет не
по-нашему, потому и сомутились умом...
     Выпаренный в  бане,  отоспавшийся,  Васька из  утра двинул на  базар.
Мелкостеганный  щегольский  халат  свой,  не  без  сожаления,  обменял  на
крестьянский зипун сероваленого сукна грубой домашней выделки, а татарский
малахай на круглую русскую шапку.  С одежей что-то отпало от души,  что-то
сдвинулось,  и  уже чужими и чуждыми показались татарские шайки,  что,  по
словам жителей, разбойничали на дорогах под Курском.
     Не рискуя далее ехать один,  Васька, по совету жителей, пристроился к
каравану сурожских торговых гостей,  что возвращались из Крыма,  и  тут-то
едва не потерял и свободу, и голову.
     Сурожане  поглядывали  на  попутчика  с   недоверием,   посмеивались,
расспрашивали въедливо и  хитро.  Не  чаявший беды  Васька рассказывал про
себя все как на  духу,  не ведая,  что тем самым укрепляет в  торговцах их
подспудную недобрую мысль. На третью или четвертую ночь, - спал в стороне,
а тут что-то как толкнуло,  -  тихо подтянулся к костру.  И почто тихо? От
единой привычки степной да  дорожной!  Подтянулся,  хотел привстать,  да и
замер. У костра говорили о нем:
     - Убеглый! То и смекай! Правит на Русь, а с какой-такой целью? Нам не
ведомо!  Сотником был, бает, дак и не из плена бежит, тово! Може, он какой
соглядатай ханский!
     - В Кафе за ево немалые деньги дадут! - подхватил второй. - Только бы
не ушел дорогою!
     Тут вмешался еще один, доселе молчавший:
     - Сковать ево надобно!  На чепь посадим,  братцы,  тогда уж от нас не
удерет!
     "Кони!  - лихорадочно думал Васька. - Что делать?" Кони, всем стадом,
были в ночном, а седло и сбруя лежали в шатре, там. же и сабля с саадаком.
До утра бежать было нельзя.  Но и возвращаться в шатер не стоило. Стараясь
не шуметь,  он отполз в  кусты,  нашел канаву,  полную палым сухим листом,
зарылся в  лист,  в хворост,  -  лишь бы огоревать ночь!  Лежал,  не спал,
поминутно представляя себе, что его уже ищут. Как только начали вставать и
торочить коней,  Васька ужом  выполз из  своего схрона,  развалисто шагая,
подошел к шатру.
     - Чего не  видали?  -  бросил небрежно уставившимся на  него мужикам,
пояснил:  -  Раков ловил всю ночь!  Да под утро задремал в обережье, они и
расползлись!  -  Сплюнул,  дивясь собственному вранью,  неторопливо поднял
седло и сбрую, пошел седлать и торочить коней.
     - Постой, молодец! - строго окликнул его один из давешних купцов, что
у ночного костра оценивали Васькину голову.
     - Недосуг! - возразил Васька, не оборачиваясь. - Постой, коня обратаю
и возвернусь!
     Только бы добраться до коня,  только бы добраться!  Поводного и  весь
товар,  что вез с собою,  придется бросить, хоть и жаль до стона. Серебро,
слава Богу,  зашито в поясе.  Саблю с саадаком он волочил с собой. Лишь бы
успеть,  лишь  бы  не  задержали с  конем!  Когда  седлал,  руки  дрожали.
Вспомнил,  что в тороках поводного коня чудная хорезмийская бронь...  А!..
Не пропадать же из-за нее!  Затянув подпругу,  вдел ногу в стремя.  К нему
уже бежали со сторон,  дело решали мгновения. Васька наддал острыми краями
стремян в брюхо коню,  конь взоржал, взвился и пошел наметом. Вполоборота,
наддавая и  наддавая ход,  Васька видел,  что назади скачут трое,  за ними
торопится четвертый,  а  вдали уже  показался пятый,  все ражие,  здоровые
мужики...  "Не  справиться!"  -  подумалось,  меж  тем  как догонявший его
купчина глумливо кричал:
     - Куды ты,  молодец!  Сдурел!  Чумной! Останови! Поводного коня свово
хошь возьми, дурень!
     Прочие отставали, конь у Васьки был все же хорош. С разбега скакнул в
реку,  поплыл,  одолевая течение,  и почти тотчас услышал плеск за спиной,
мужик тоже  плюхнулся в  воду  и  уже  сматывал аркан на  руку,  продолжая
уговаривать Ваську воротить в стан.
     Васька  успел-таки  первым  выкарабкаться на  берег.  Вырвал  лук  из
саадака,  наложил стрелу.  Мужик был от него уже в пяти шагах, но, завидев
натянутый лук, остоялся.
     - Вали назад,  курво!  -  приказал Васька.  -  Пропорю насквозь!  - И
домолвил,  чтобы все стало ясно:  - Слышал я вашу толковню вчера у костра!
Продать меня захотели! - рявкнул, зверея.
     Мужик  глядел  на  него  с  кривою остановившейся усмешкой,  ощупывая
ордынский нож  у  себя  на  поясе.  По  тому берегу скакала,  приближаясь,
погоня.
     - А ну,  вали! - грозно выдохнул Васька, намерясь спустить тетиву, но
торговец не  стал  ждать выстрела,  поглядевши в  Васькины глаза -  понял.
Резко вздернув повод,  ввалился опять в реку и поплыл,  все оглядываясь и,
верно, гадая, не спустит ли Васька тетиву.
     - Стрелы для тебя жаль! - пробормотал Васька, пряча колчан, и тотчас,
повернув коня,  пошел крупною скачью.  Преследователи еще долго гнали его,
пытаясь отрезать от леса, но в конце концов заостанавливались, заворачивая
коней.  Вот  тут  Васька вновь  вспомнил о  поводном чалом и  аж  скрипнул
зубами:  кольчуга, запас стрел, снедное, сухари, добытые в Курске, сменная
рубаха и  теплая суконная свита,  ясский кинжал -  все осталось в  тороках
поводной лошади и  досталось городецким купцам,  почитай,  задаром.  Жалко
было до слез.
     Снова приходило скакать украдом, голодать, ночевать в лесу, без конца
гадать,  завидевши впереди  скудный  огонек:  обогнуть  или  подъехать?  И
подъезжал не ранее,  чем убеждался, что перед ним такой же одинокий путник
али беглец.  Но и  с  тем не садился рядом,  а баял накоротко,  и только о
самом надобном, выспрашивая дорогу.
     Больше всего Васька боялся потерять коня,  тогда -  смерть,  без коня
будет не  добраться и  до  Оки.  Посему,  когда выбрался наконец,  был рад
несказанно.  Долго стоял на  обрыве над  осенней,  полно идущей в  берегах
рекой,  даже мерзкая сырь непросохшей одежды (зарядили дожди, и Васька все
последние дни мокнул и  мерз) как-то позабылась ему.  Но скоро,  вослед за
радостью,  его охватило отчаянье.  Измученный, на измученном коне, он вряд
ли переплывет реку. Приходило искать брод или подаваться куда-нито ниже по
течению,  в сторону Переяславля-Рязанского,  прошать перевоз, ежели его не
задержат вновь, уже на перевозе!
     Все-таки перемог себя,  выехал к  людям.  Выехал с  робкою верой и  с
молитвою на устах, и обошлось! Перевоз миновал без досады, а там и Коломну
проминовал,  и  уже на пути к  Москве заехал в припутную деревню,  где его
опять остановили мужики,  принявши за татя. С долгою руганью свели наконец
на  боярский  двор.   Боярыня  вышла,   -   сухая,   строгая.  Вгляделась.
Повелительным знаком приказала мужикам развязать Ваську и завести его коня
к  себе  во  двор.  Мало  выспрашивая,  велела  прислуге готовить баню  да
прожарить  Васькины  порты,  полные  вшей.  Часа  через  два,  выпаренный,
красный,  он ел,  давясь,  горячие щи и  гречневую кашу.  Потел,  вздыхал,
запивал снедное квасом,  постепенно сказывая барыне  про  себя.  Та  молча
слушала,  глядела на  него пригорюнясь,  подперши голову рукою,  высказала
наконец:
     - А Иван-то Федоров твой ныне на Москве, на княжом двори служит!
     Высказала и  замолкла вновь.  Только уже накормив (у  Васьки начинали
слипаться глаза) и провожая в боковушку, к ночлегу, домолвила:
     - И Лутоня тебя сожидает который год!  Жонка добрая у ево, жалимая, и
детки уже большенькие стали. А ты, значит, Василий, еговый брат старшой!
     Высказала твердо,  и  не  успел  Васька удивить по-настоящему,  почто
боярыня уведала имя его брата, добавила:
     - А  я  Наталья  Никитишна,  Иванова  матерь!  И  деревня  ета  наша,
Островое.  Я ведь тебя,  почитай,  сразу признала,  когда привели, сердцем
почуяла,  что свой!  Вот тебе постель,  вот рядно, укройсе! Тута тепло, не
замерзнешь, спи!
     Васька трепетно схватил Иванову матку за руки,  не зная, что содеять,
вдруг склонился и  поцеловал ее  сухую старческую долонь.  В  глазах стало
щекотно от слез.
     - Спи!   -   примолвила  она,  легко  огладив  его  по  волосам,  как
маленького, и вышла, прикрывши дверь.




     Наталья Никитишна повезла Ваську в Москву сама.
     - Ты тамо,  в Орде,  и русскую молвь позабыл, иное слово высказываешь
как татарин! Примут за соглядатая ханского, опять насидишься в затворе, не
пущу одного! Вот управлю с хлебом, поедешь со мной! - по-хозяйски сказала,
твердо.
     Васька два  дня  отъедался и  отсыпался,  потом сами руки потребовали
работы.  Взялся чинить упряжь,  мял мокрые кожи, готовил сыромять. Увлекся
до того,  что жаль стало и оставлять работу недоделанной.  Но Наталья, как
твердо задержала Ваську у себя, так твердо и оторвала от трудов праведных:
     - Время! Есь у нас кожемяков-то! Довершат!
     И  вот  они  едут,  и  мокрые,  рыжие,  желто-золотые и  ржавые  рощи
провожают их  и  дышат  отвычною влагой,  терпким духом осени.  В  низинах
наносит грибною сыростью,  на взгорьях холодный,  тоскливо-радостный ветер
остужает разгоряченное лицо, и не понять, то ли мелкая морось, то ли слезы
так увлажнили щеки, что надобно отирать рукавом.
     Москва показалась в  отдалении бурым  нагромождением рубленых клетей,
крыш, с белеющими меж них пятнами церквей, окаймленная серо-белою каменною
стеною,  зубчато окружившею Боровицкий холм. Когда подъезжали, бросились в
очи цветные прапоры костров и  боярских хором,  кружево деревянной рези на
подзорах,  "и  стаи  галок  на  крестах",  как  много веков спустя напишет
русский стихотворец.
     Васька  ехал  верхом рядом  с  колыхающимся возком Натальи Никитишны,
озирал открывающуюся ему, растущую по мере приближения красоту, мучительно
гадая:  как его встретят? Ибо пока у человека нет на родной стороне своего
дома,  своего угла,  своей родни-природы,  что и накормят,  и обогреют,  и
пригласят к  теплому очагу,  до той поры и  родина -  только звук,  только
тоска  сердечная,  только  бестелесный образ,  с  которым путник кочует по
странам чужим...
     Иван  явился к  вечеру,  когда Васька сидел,  после бани,  в  горнице
ихнего терема в Занеглименье,  в одной рубахе на голое тело, хлебая мясную
уху.  Отроки во все глаза смотрели на чудного дядю, что всю жизнь пробыл в
Орде, а тут возвернулся домой. Серега уже крутился у колен гостя, а Ванята
выспрашивал с уважительным восхищением:
     - А ты самого Темерь-Аксака видел?
     Васька усмехнул настырному любопытству отрока.  Как объяснить, что он
об этом там, в Хорезме, и не мечтал вовсе, что нужнее всего был ему глоток
воды да лишний кусок черствой лепешки.
     - Видел один раз, в бою на Тереке.
     - А какой он, страшный?
     - Далеко было,  не видать!  Мы ить и  доскакать не успели...  Погодь,
никак твой батька пришел!
     Вылезая из-за  стола,  едва не перевернул деревянную мису с  варевом.
Обнялись, замерли оба, смежив увлажненные очи.
     - Насовсем? - вопросил Иван.
     - Насовсем!
     Сели за стол.
     - Лутоня как?
     - Сожидает! Который год сожидает тебя! - И, не давая Ваське вымолвить
слова, Иван договорил: - Погодь! Покажу тебя кое-кому из бояр! Тут колгота
у нас, о Витовте. Кто и о сю пору не верит его договору с Тохтамышем!
     Спать оба  отправились на  сеновал и  проговорили едва не  до  первых
петухов,  сказывая  друг  другу  многолетние  новости,  все  возвращаясь и
возвращаясь к тому известию, с которым Васька приехал на Русь.
     - Не пойму я ево,  Витовта!  -  говорил Иван. - Ну на што ему Москва?
Мало,  што ль, уже захватил чужого добра? А не захочем под литовской волей
ходить,  тогда как?  А мы ведь не захочем того!  Опять кровь? На силе ничо
долго не выстоит!  Только то ведь и крепко,  что связано любовью, по слову
Христа!  Штобы сами хотели! А без любви, на насилии да на воровстве ничего
путного не создашь!
     Васька вновь рассказывает Ивану о  купцах,  что  едва не  продали его
снова в Орду:
     - Свои ведь, русичи! И какое добро пропало! Конь, товар, - одна бронь
чего стоила!
     - Не жалей!  - возражает Иван. - Што в воровских руках побывало, того
жалеть не след.  Мыслю,  вещи то же,  што люди. С годами словно душа в них
появляетца!  И еще замечаю:  умер человек -  многое,  што у ево было, тоже
изгибает,  пропадает как-то,  ежели там дети не держат. Без любви и утварь
не живет!..
     Он помолчал.
     - А тут государство!  Весь язык русский!  Дак куда!  Нет,  не пойму я
Витовта, в жисть не пойму! Умрет ведь, старый пес, а нам - жить и с Литвой
соседить.  Ладно,  утро вечера мудренее,  - прервал Иван сам себя. - Давай
спать!
     Наутро верхами, бок о бок, отправились в Кремник.
     Все  было  отвычно  Василию:  и  узорные терема,  и  теснота улиц,  и
увешанные колоколами звонницы русских церквей.  Глядел, доселе не понимая,
что это -  свое и  насовсем и  что он не проснется завтра в войлочной юрте
кочевой, а все сущее не окажется сном.
     Иван  повел  Ваську сразу  к  Федору Кошке.  Кошка  тотчас сослался с
Акинфичами и  Тимофеем  Вельяминовым и  -  завертелось колесо!  Короче,  к
полудню  все   великие  бояре  были  извещены,   что   Тохтамышев  сотник,
прибежавший  на  Москву,   готов  подтвердить  истину  того,   что  Витовт
собирается охапить  в  руку  свою  московское великое княжение,  а  прямее
сказать,  и  всю Русь.  Поскольку о том же самом долагали иные слухачи,  и
Киприановы клевреты,  прибывшие из Киева,  подтверждали то же самое,  то к
сообщению  отнеслись  сугубо.   К   пабедью  собралась  дума,   и   Ваське
нежданно-негаданно пришлось долагать о  деле перед боярами и самим великим
князем владимирским.  Вон он,  на золотом креслице,  великий князь,  но не
ордынский хан,  не  царь  перед  ним!  Сказывал связно  и  толково,  смело
ссылаясь на Бек-Ярыка и самого хана Тохтамыша. Бояре слушали молча, иногда
спрашивали о том, другом, выслушивая ответ, важно склоняли головы. Эта вот
ясная  простота рассказа все  и  решила.  К  концу  беседы  никто  уже  не
сомневался в истине Васькиных слов,  и выспрашивали лишь о подробностях да
о происшедшем сражении, о котором верных вестей до Москвы еще не доходило.
Васька,  естественно,  о  конце  сражения и  многоверстной погоне татар за
Витовтом не  ведал,  но  о  том,  что  видел,  рассказал,  отдавши должное
воинскому таланту Идигу-Едигея, возродившего Чингизову науку побеждать.
     В конце концов его отпустили, и по его уходе разгорелся злой спор.
     В  сенях Васька нашел Ивана,  что сожидал,  волнуясь,  исхода беседы.
Только тут,  выспрашивая Ивана:  "А тот,  седатый, кто? А в черной бороде,
еще и зипун вишневый у ево? А тот-то, с тростью рыбьего зуба, седой?!" - и
узнавал Васька,  что  один -  брат покойного тысяцкого,  другой -  правнук
Акинфа Великого,  тот из  смоленских княжат,  а  те оба -  братья Великого
князя...
     Федор Кошка,  спускаясь по  ступеням,  обрел обоих братаничей все еще
беседующими. Дружески привлек к себе Ваську:
     - Задержишься на Москве, заходи! Быват, захочешь, возьму тебя к себе,
в  толмачи!  Харч будешь иметь добрый,  и  справу,  и  серебром не  обижу.
Баять-то ты, вижу, горазд, и ум у тя не корова съела!
     Прошел Кошка,  заронив в  Ваське надежду,  что ему на Москве найдется
дело по разуму.  Скоро запоказывались прочие великие бояре, и Иван Федоров
поспешил увести братанича вниз.
     На улице уже, садясь верхами, вопросил Васька, отворачивая лицо:
     - Теперя и к Лутоне можно съездить?
     Иван рассмеялся в ответ:
     - Ты же вольный казак!  Да и отдохнуть тебе надобно!  Опосле приедешь
на Москву, Кошка подождет! А теперь... Помнишь изографа Феофана? Грека?
     - Ну! Жив?
     - На Москве ныне, наши храмы расписывает! Давай-ко, съездим к нему!

     Хуже  всех  пришло на  этой думе великому князю Василию.  Возвращаясь
домой,  он раздумывал не шутя,  как ему встретиться с Соней, как поглядеть
ей в глаза.  Уверен был,  что о намереньях Витовта она знала.  Не могла не
знать!
     Он тяжело поднялся по ступеням.  Думал.  Отстранив прислугу, сам снял
верхнее платье,  парчовый, византийской парчи, шитый жемчугом зипун, шапку
Мономаха и  бармы отдал хранителю княжеских регалий.  Когда тот  удалился,
сошвырнул,  с отвращением, с ног зеленые булгарские, с красными каблуками,
отделанные  жемчугом  и   серебром  сапоги.   Рука   поднялась  что-нибудь
сокрушить, разбить, шваркнуть... И в этот миг вошла Софья.
     Молча опустилась на колени,  приняла праздничные сапоги, подала иные,
домашние,  тимовые,  помогла натянуть на ноги. Не вставая с колен, подняла
на него заплаканное лицо, вопросила спокойно и просто:
     - Мне уходить в монастырь?
     Василий смотрел на нее,  постепенно остывая. Молчал. Молчала и Софья,
не подымаясь с колен.  Упрекать ее теперь, выяснять, - знала или нет, - не
стоило. Надобно было решить, что делать дальше. Василий грустно смотрел на
жену,  чувствуя в груди разгорающуюся горькую нежность. Хотелось ее обнять
и плакать над ней.
     - Ты моя венчанная жена!  -  отмолвил глухо.  -  У  нас с тобой дети.
Неужели отец не понимает,  что им,  никоторому, не взойти уже на литовский
стол?  Что тот же Свидригайло,  или сам Ягайло,  или кто там еще, этого не
допустят!  А допустят,  так вмешается Папа, католики, ксендзы всех мастей,
великие паны,  и передолят,  переспорят!  Неужели ты, рожая детей от меня,
все еще не  поняла,  что твоя родина -  Русь,  что не  зря в  Святой книге
сказано:  забудет и мать и отца,  и прилепятся к мужу своему... Неужели ты
не уведала доселе,  в чем назначение женщины,  жены,  супруги?  Да,  да! В
служении мужу своему! И в защите тех устоев, того дела, коему он служит! С
тех  пор,  как  ты  стала матерью,  все  иное  должно отринуть!  Гордость,
самость,  величание,  дольние замыслы... Такая, как ты есть ныне, тебя и в
монастырь не возьмут!  Ибо и там надобно забыть о себе и работати Господу!
Как  могла ты  таить от  меня замыслы родителя твоего,  как могла!  Что ты
наделала, Соня!
     Он  закрывает  руками  лицо,  его  плечи  вздрагивают  от  сдержанных
рыданий. Она целует мужевы ноги, бормочет что-то, вскрикивает:
     - Я страшилась,  я ночами спать не могла! Мне казалось, случись что с
тобою,  и бояре мне жизни не дадут,  уничтожат тотчас! Я просила богатств,
просила выстроить каменный терем, а сама готова была порою бежать в лесной
скит,  вздеть грубую власяницу,  лишь бы не тронули меня, лишь бы спасти и
себя,  и  детей!  И потому...  Потому...  Думала,  так будет лучше для нас
обоих... Прости меня, ежели можешь теперь простить!
     Она покорно прячет лицо у  него в коленях,  она примет любую казнь от
мужа своего... И не видит Василий оскала ее сцепленных зубов, не чует злых
слез, не догадывает бунта гордыни за ее смиренными поцелуями...
     Ей еще долго привыкать к тому,  что Русь -  ее родина, да и привыкнет
ли она к  тому при жизни отца?  А Василий молчит.  Он сломлен.  Его злость
ушла,  как вода в песок.  Такой, смиренной, целующей ему сапоги, он еще не
видал и не ведал Соню, и потому он только повторяет тихо:
     - Ты  моя  венчанная жена!  -  И  безотчетно,  как  знак  молчаливого
прощения,  его рука погружается в  ее  разметанные косы.  Разметанные тоже
нарочито: уведав, о чем идет толковня в думе, сама распустила косы и долго
смотрелась в  серебряное полированное зеркало,  прикидывая:  достаточно ли
горестный у нее вид?
     Ночью она лежит рядом с  мужем,  непривычно тихая,  покорно принимает
его ласки,  думая при этом только об одном: уцелел ли батюшка и не сломила
ли  его  нежданная татарская победа?  Василий до  сих пор не  стал для нее
единственным и непреложным.  Он для Софьи все еще мальчик,  и воспринимает
она  его словно милого отрока,  с  которым приятно,  быть может,  лежать в
постели, но серьезные дела лучше решать без него, со своим родителем.

     Старый  художник  медленно  спустился  с   подмостей.   Ноги  болели,
постоянная сырь,  в которой приходило работать, расписывая каменные храмы,
давала о себе знать.  Храм,  по сути,  был уже закончен,  и Феофан постоял
внизу,  медленно вбирая  взором сотворенное.  Достиг ли  он  того,  о  чем
когда-то мечталось?  Жизнь столь сильно продвинулась к закату,  что стоило
вот так,  и  зримыми,  и  духовными очами обозреть свой труд за  прошедшие
годы, мысля о вечности.
     ...Возникнут новые  храмы,  его  росписи исчезнут вместе с  твердынею
стен.  Долго ли будут верующие любоваться тем,  что он создал?  Иные храмы
стоят  столетьями!  Пусть  это  греховно,  но  ему,  Феофану,  хотелось бы
оставить по  себе  на  русской земле  долгий след!  Здесь  любят живопись.
Русский народ,  по сути своей,  народ-живописец. Как подбирает любая жонка
цвета  и  узоры своих одежд,  как  стремится каждый смерд украсить резью и
вапой жилище свое!  Стремление к красоте неистребимо в русском народе, и в
нем  есть теплота,  есть мягкость,  отсутствующая ныне в  греках.  И  есть
несомненный  талан.  Вон  как  продвинулся в  мастерстве  когда-то  робкий
ученик,  а  ныне  из  первых  первый  изограф,  Андрейша  Рублев!  И  они,
византийские греки,  не умрут,  не забудутся, пока есть такая православная
земля,  как залесская Русь, пока есть в ней само православие и устремление
к Богу!
     - Мастер,  прошают тя!  - почтительно подал голос подмастерье. Феофан
свел  брови:  кто  там?  Кто-нибудь  из  бояр,  верно,  пришел  с  заказом
изготовить икону к домашней божнице!  Он тряхнул поседевшею гривою все еще
густых буйных волос,  воззрился,  сощурясь.  Но те два молодца, что стояли
бок  о  бок в  тени столба,  явно не  были большими боярами.  Один из  них
выступил вперед, широко улыбнувшись:
     - Иван я, Федоров! Не по раз встречались с тобой!
     Изограф покивал головою, еще не понимая, с какою нуждой пришли к нему
эти двое.  Вгляделся.  Второй мужик, загорелый и крепкий, по обличью воин,
неуверенно расхмылил, и по этой улыбке узнал его Феофан.
     - Васка! - воскликнул. Далекою молодостью повеяло на старого мастера,
и он, раскинув большие руки, обнял и поцеловал Василия.
     ...В  келье у  Феофана в  Чудовом монастыре все напоминало не столько
келью, сколько мастерскую изографа.
     Ученик  Грека,  любопытно поглядывая на  Василия,  быстро  собирал на
стол. Васька оглядывал куски дорогого лазурита и прочие цветные камни, что
надобно было некогда ему растирать в  тонкую пыль,  ряды яичных скорлупок,
кисти, большие и малые... Со всем этим к нему тоже возвращалась молодость,
почти позабытая в боях и походах.
     Феофан  неуклюже  угощал  своих   гостей,   посетовав  на   скудность
монастырской трапезы.
     - Не затем пришли,  отче!  -  возразил Иван, стараясь поскорее увести
мастера от суедневных мелких забот.  -  Помнишь,  баяли с тобою о Руси,  о
грядущем, в Нижнем Новгороде, при владыке Дионисии ищо!
     - Да...  Было!  -  Мастер поник головой, помолчал. Иван, понявши, что
коснулся не тех воспоминаний,  начал сказывать о  себе,  о Ваське.  Феофан
оживился,  вслушался,  и Иван впервые подумал о том,  что мастер уже очень
стар  и  когда-то  покинет сей  мир,  оставив после себя  иконы и  росписи
храмов, оставив осмысленную красоту, в которой запечатлены уже ныне все те
высокие мысли,  что когда-то высказывал он им, двоим, еще в ту пору глупым
русичам,  от коих ожидал подвигов и тела,  и духа...  Совершили ли они эти
подвиги?  Не обманули ли ожиданий старого мастера, жизнь которого прошла в
ожидании и поисках великого в многотрудной жизни сей?
     Феофан нынче уже  не  произносил тех речей,  как когда-то.  Он  очень
устал, и братаничи, поняв это, скоро встали, переглянувшись друг с другом.
Феофан, осветлев ликом, протянул им руки.
     - Спасибо, друга, что не позабыли меня, старика! - сказал.
     И  после уже,  стоя на молитве,  улыбался временем,  вспоминая Ваську
таким,  каков он был у него некогда,  молодым и глупым щенком,  рвущимся в
походы и битвы.
     А   друзья,   выйдя  от  мастера  и   забираясь  в  седла,   согласно
переглянулись, вздохнувши. Их старость была еще не близко.
     - Послезавтра  к  Лутоне!   -  высказал  Иван.  -  Двоима  поедем,  я
отпрошусь!




     Мелкий осенний дождь утихнул к утру. Когда выехали из Москвы и взошло
солнце,  все  засверкало и  заискрилось.  Придорожные лужи и  те  были как
кованая парча.  По  высокому сиренево-голубому небу тянули,  уходя на  юг,
птичьи стада.  Тонкая паутина летела по воздуху,  запутываясь в  волосах и
гривах коней.  Возы с сеном и снедью тащились встречь,  расплескивая лужи,
торопясь до снегов завезти в город зимний запас.  Чавкали согласно копыта.
Оба  седока молчали,  радостно чуя  друг  друга  и  отдаваясь подступающей
тишине  убранных осенних  полей.  Какая-то  жонка  с  коромыслом любопытно
обозрела двоих конных вершников,  что неторопливо рысили встречь,  и Иван,
усмехнувши, примолвил:
     - Молод был -  не так-то бабы да девки на меня глядели!  А  мне в  те
поры было сполагоря:  мол, много такого-то добра! А ныне уже и сам гляжу в
ину пору с  грустью,  словно што упустил в  молодые-то  годы!  А  старость
придет, и не поглянут уже на тебя! Старый, мол, пень, што с ево взять?.. А
у тебя, стало, татарка была в Орде? Фатима, баешь? Расскажи, какая она?
     - О  чем говорить!  -  вздыхает Васька в ответ.  -  Было и прошло,  и
нет... Жива ли, помнит ли меня? Не ведаю! На Кондурче пропали...
     - Ничего нельзя было содеять?
     - Ничего!  Я  и  не  ведал,  что хану лишь бы  вырваться да удрать от
Тимура!
     - Москву-то  сжег,  воин  хренов!  Мы  цельный день  книги  возили из
монастырей!  Иные церквы до сводов набиты были книгами!  Все огнь взял без
утечи!  Перепились,  да и открыли ворота... Толкового воеводы в ту пору не
нашлось в городи!
     Перемолчали опять.  Дорога вилась теперь вдоль реки,  мимо поредевших
березовых рощ и почти облетевших осинников. Багряная красота осенних лесов
густо усыпала землю и  уже начинала буреть,  теряя цвет.  Хлопотливый ежик
колобком выкатился на дорогу,  понюхал воздух долгим носом,  прислушался к
чавканью копыт и исчез в пестроте кустов и палой листвы.
     - Я вот порой думаю,  -  снова начал Иван. - Для чего мы живем? В чем
наше счастье? И в чем долг всякого людина перед собою и Господом?
     Сказано:  работати Господу!  Но  ведь  трудимсе больше  для  земного:
ростим детей,  служим князю,  и в бой идем земного ради! И не идти нельзя,
иначе жонок да малышню ворог в полон угонит,  вон как тебя...  И где тогда
будет любовь к ближнему, ежели я его сам на поток да и на разорение выдал?
     Всем-то уйти в леса,  молить Господа не можно - тово! Тогда ить и род
людской ся  прекратит!  А  раз уж  создал нас Господь да наделил свободною
волей, дак для чего-то мы, стало быть, надобны ему именно такие, земные да
грешные!
     Конешно,  друг дружке обязаны помогать всегда,  а  не  так,  как енти
гости торговые,  что тебя продать похотели в Орду... Да, так-то сказать, у
нас  русич  русичу завсегда поможет,  редко уж  гад  какой...  И  на  поле
Куликово  вышли  дружно.  А  в  Византии  ето  кончилось,  пото  и  гибнут
теперича...
     Но я все не о том толкую!  -  оборвал он сам себя.  -  Понимашь што с
годами начал замечать?  Пока делашь што-то,  косишь там, в поход ли идешь,
терем рубишь,  вот,  -  дак и дума никоторая не долит.  Все ты при деле! А
стоит побездельничать...  Не  дай Господи етую скатеретку-самобранку,  про
которую в сказках бают,  нам, грешным! Попросту сопьемси! Пока мужик топор
в руках держит да рукояти сохи,  он и мужик.  И воин -  пока идет воинская
страда.  А иначе начнется,  как у нас в молодечной,  в Кремнике,  в мирную
пору:  зернь,  тавлеи, выпивка, кто помоложе - по бабам, парни портомойниц
щупают,  а те визжат от восторга...  Нет,  как уж Господь присудил "в поте
лица" штоб, дак того нарушать не след! В доброй-то семье мужик хошь и дома
сидит,  то копылья,  глядишь,  тешет,  то полозья гнет,  то силья, то сети
плетет альбо там кожи выделыват...  Всяк с  каким-то  рукомеслом!  И  бабы
сойдутся на беседу,  на супрядки посудачить,  песен попеть,  а  сами все с
делом,  с прялками.  Да и боярыни на беседах не просто так сидят:  золотом
вышивают в церкву воздуха там, покровцы... Без дела никто не сидит!
     Я то и смекаю,  што,  значит, пока ты создаешь его, зажиток тот, пока
сам ты создатель и работа по нраву тебе, дотоле ты и человек. А создал, да
руки сложил,  да потянуло к безделью, и нету тебя. Стало, не в том, что ты
там сотворил,  а  в самом труде истина.  Конца-то все одно нет!  Кажен год
надобно заново вспахать,  да засеять,  да после кажного пожара избы рубить
наново,  и все такое прочее... Да чего я гуторю-то! Поглядишь, Лутоня твой
какой рукодельник:  такие каповые братины да мисы режет -  залюбуешься!  И
дом у ево весь резью покрыт!  А жонка,  Мотя,  тоже мужу своему под стать.
Николи не  присядет и  весела всегда!  И  тебя бы,  Василий,  надобно нынь
оженить!  Опять же детки пойдут...  Ты баешь:  были... Дак угнаны в полон!
Свет широк,  они,  поди,  коли и  живы,  уже и  не  помнят свово батьку...
Фатима,  баял, на сносях была... Тем паче! Теперича на Руси жену себе ищи!
А в смерти и животе един Бог волен!  Все быват: и черная смерть набежит, и
глад,  и  иной  мор  какой,  и  нашествие вражье  нахлынет...  Христианину
отчаиваться грех,  сам  знашь!  Може,  и  все  труды да  беды нам  токмо к
испытанию от Всевышняго.  Там-то у Ево жисть вечная! А земной путь надобно
пройти достойно,  чтобы и  пред Господом,  и  пред собою не стыдно было на
Страшном суде.
     - Знаешь, - отвечает Василий, глядя окрест, - ты сказывать сейчас про
Лутоню,  а у меня такое в душе,  словно я давным-давно умер,  тогда еще, в
детстве, а теперь мне как с иного света повестили про здешние дела!
     Тот  и  другой смолкли.  И  опять  обняла осенняя тишь.  И  только по
белесому небу  тянули  и  тянули  с  печальными криками  отлетающие птичьи
стада.
     - Стало,  нам работать,  а почто живем,  не спрашивать?  -  подытожил
Васька. - И счастья иного не искать, как в самом труде?
     - По сути так! - отмолвил Иван. - Да мне родная матка примером!
     - А  все ж таки хочет человек иного чего-то!  -  протянул Василии.  -
Хочет всегда!  И ничо ты с ентим не сделашь!  - Подумавши, прибавил еще: -
Мне вот до смерти надобно было стать сотником у татар! Себя утвердить!
     - Бросил же!
     - Да, бросил.
     И вновь замолчали.
     - А в том, што важен сам по себе труд, тут ты, пожалуй, прав! - снова
подал голос Васька, когда уже отъехали с полверсты. - Какая-то сила вражья
все губит и губит, а мы все творим да творим.
     - Дьявол!  - убежденно отозвался Иван. - Ему Божье творенье противно,
дак и рад все уничтожить на земле, да и землю саму!
     - Полагаешь, шайтан не Господом создан? - вопросил Васька.
     - В  том наш спор с  католиками!  -  убежденно возразил Иван.  -  Мне
ученый муж один некогда сказывал:  дьявол - это пустота, тьма, разрушающая
все живое,  как...  Ну...  Прорубь. Во льду весной! Края-то тают, исчезают
словно, а сама прорубь растет и растет.
     - Ну, и когда наступит конец?
     - Когда мы перестанем любить друг друга да работати Господу!
     - Опять тот же ответ?!
     - Опять тот же. Иного и измыслить не можно!
     Васька  глянул на  Ивана,  в  синих  глазах его  мелькнул насмешливый
огонек:
     - Ты,  Иван, философ! А мне ныне дак попросту хорошо! И дышится легко
у вас!  Пыли нет!  Так бы все ехал и ехал,  без конца!  Што ето там, бурая
корова?
     - Лось! Они по осеням выходят на поля.
     - Затравить бы!
     - Нельзя.  Куды мясо денем? Да и, кажись, княжие угодья тута! Подалее
ежели, мочно, а тут нельзя.
     Замолчали.
     Поздняя осень!  Еще  несколько дней  ветром высушит землю,  и  пойдет
снег, укрывая поля и рощи до нового тепла, до новой весны.
     - Иване!  А Лутоня меня и вправду примет?  -  вновь нарушает молчание
Васька.
     - А  вот увидишь!  -  незаботно сплевывая,  отвечает Иван и,  щурясь,
озирает далекое поле с кромкою синего леса за ним.
     - Княжая  запашка,  верно?  -  прошает не  очень  уверенно Васька.  -
Видишь, и межей нет!
     По стерне вдали бродили овцы, скоро запоказывались и крыши села.
     - Не, - возражает Иван, - тута, кажись, Афинеевские угодья, и запашка
боярская, а не княжая!
     Спускается вечер. Оба погоняют коней.
     - Заночуем в Рузе!  - говорит Иван, и Васька молча склоняет голову: в
Рузе,  так в Рузе...  Еще не появились знакомые с издетства рощи и пажити,
еще не начал сохнуть рот и увлажняться глаза.
     И  все-таки в  Рузе,  где они удобно устроились в  припутной избе,  -
хозяева которой не раз пускали к  себе и Ивана,  и Лутоню,  а потому долго
ахали и охали,  прознавши,  что явился из Орды его потерянный было брат, -
лежа на  соломенном ложе под старым тулупом рядом с  Иваном,  что спокойно
посапывал во  сне,  Васька почти до  утра не  мог  заснуть.  От  Ивана шло
приятное тепло здорового мужского тела,  в  избе было сухо и чисто,  пахло
мятой, богородичной травой и сохнущим луком, плети которого были развешаны
по  стене  в  запечье.  За  дощатою переборкою спали на  полу  в  овчинных
"одевальниках" хозяева, изредка мурлыкал кот, забравшийся к детям на печь,
где-то скреблась осторожная мышь.  В  стае изредка топотали ихние кони.  А
сна не было.  Васька лежал навзничь, вспоминая всю свою прошедшую жизнь, и
что-то  похожее на  ревность,  не то зависть к  младшему брату,  обросшему
детьми,  утвердившему отцовское хозяйство,  подымалось у  него в душе.  Он
изредка смаргивал,  глядя в потолочную тьму, и нежданная горькая слезинка,
пробежав  извилистый щекотный путь  по  щеке,  падала  на  старый  пуховой
подголовник.  Забылся только к утру,  спал тяжело, постанывая во сне, и не
сразу понял, что Иван, поднявшийся, умытый и свежий, будит его к трапезе.
     Позавтракали  молоком   и   вчерашней  кашей.   Васька   хотел   было
расплатиться, но хозяйка не позволила, пояснив:
     - У  нас тута свой счет!  Лутоня когда на рынок едут,  завсегда медку
оставят старухе, а у нас и ему, и братцу еговому завсегда и стол, и дом! И
ты теперича, как нужда придет, у нас останавливай, не обедняем!
     Проводивши,  долго стояла на крыльце,  глядя вослед.  Верно,  гадала,
как-то примет Лутоня потерянного в детстве родича.
     Ночью снова шел тихий осенний дождь.  Земля пахла кладбищем,  сырью и
рябиновой горечью.  С придорожных кустов,  чуть заденешь плечом, осыпались
целые дождевые струи.  Ехали молча, да ежели бы Иван что и спросил, Васька
навряд бы услышал его.
     Когда подымались на знакомый угор, у него и вправду пересохло во рту.
Как  вырос  лес!  Как  все  изменилось окрест!  А  вот  новая  росчисть...
вторая...  И уже по росчистям,  по скирдам да по стогам,  густо уставившим
луговую низину, почуялось, как выросло селение.
     - Сколь  ноне  хозяев  тута?  -  хрипло,  не  справившись с  голосом,
вопросил Васька.
     - Да,  сказать не соврать,  не восемь ли уже клетей?  У одного Лутони
ноне две избы,  недавно старшего сына оженил,  Павла!  Еще у  него старшая
дочерь,  Неонила,  та теперь тоже замужем, второй сын, Игнаша, етот еще не
женат,  дома живет,  Обакун,  Забава,  Услюм,  да Луша,  Лукерья,  - всего
семеро. Семеро по лавкам! - неуклюже пошутил Иван. Василий не ответил ему,
вглядывался,  подымаясь  в  стременах,  гадал,  которая  изба  принадлежит
Лутоне. И, конечно, ошибся. Слава Богу, Иван, поняв, подсказал ему, что не
та, а вон та, внизу, рядом с большою елью.
     - Там, под деревом, и ваш батька похоронен! - прибавил Иван.
     Василий остановил коня.  Тяжко  дышал  и  долго не  мог  справиться с
собою.  Снятою шапкою вытер себе лицо.  Наконец, закусивши губу, шевельнул
стременами. Иван, поотстав, узрел вдруг, как много уже седины в выгоревших
Васькиных волосах,  и  ужаснулся впервые -  ведь жизнь прошла,  вся жизнь!
Ваське ведь близко к  пятидесяти!  Да и ему,  Ивану,  уже на пятый десяток
пошло...   А  я  ему  жениться  еще  предлагал!  -  подумалось  с  поздним
раскаяньем. - Тут впору какую вдову брать детную...
     Васька вдруг перешел в  скок,  снова замер.  После порысил с каким-то
отчаяньем.  Знакомый Ивану  порог Лутониной избы  приближался неотвратимо.
Дома ли  Лутоня еще?  -  гадал Иван,  рыся следом за  Васькой и  не ведая:
крикнуть ли, позвать, упредить али предоставить все самому Василию?
     Васька меж тем, наддав, уже приблизил к крыльцу и соскочил с коня. Из
стаи вышел высокий парень.  Иван подумал сперва - Паша, прежний Носырь, но
то был второй Лутонин отрок, Игнатий. Вгляделся, узрел подъезжающего Ивана
Федорова, оборотясь, что-то крикнул в избу.
     Мотя выскочила на крыльцо.  Все такая же быстрая, верткая, - никак не
скажешь,  что бабе за сорок уже (да и  сама лонись дурила,  приговаривала:
"бабий век  -  сорок лет,  а  как будет сорок пять,  баба ягодка опять!").
Узрела Ивана,  сложив руку лодочкой, прикрывая глаза от солнца, вгляделась
в Василия,  что-то,  видно,  поняла, засуетилась, кинулась в избу, после -
назад. Нюнка и Забава выскочили обе, заалев, словно розовый цвет, за ними,
стремглав, вылетела Лушка, вихрастая, разбойная, тоже уставилась на гостя.
Вышли и Обакун с Услюмом,  держась за руки,  и, наконец, показался Лутоня.
Неторопливо,  развалисто спустился с  крыльца,  верно,  подумал,  что Иван
приехал с кем из своих послужильцев.
     Васька стоял столбом,  ни  слова не  говоря.  Иван сзади подсказывал,
кивал головою: взгляни, мол! Лутоня остоялся, вгляделся. Иван изо всех сил
кивал ему сзади: да, мол, да!
     - Вася,  ты?  -  прошептал наконец Лутоня,  и что-то давнее,  детское
проявилось в его лице, лице заматерелого статочного мужика. - Ты, Вася!? -
повторил он, уже громче.
     Василий  стоял,  деревянно кивая  головой.  Лутоня  подходил  к  нему
медленно и вдруг кинулся брату на грудь, в тот же миг и Василий сделал шаг
вперед,  и  они обнялись,  сжали друг друга в  объятиях,  и глухие мужские
рыдания послышались от двоих сцепившихся словно в борьбе мужиков.
     - Дядя ваш!  -  выдохнула дочерям Мотя.  -  Живо!  Ты, Нюнка, на стол
собирай,  а Забава с Лушей пусть баню топят!  Игоша,  коней обряди!  И ты,
Обакун, ему помогай, да живо, живо!
     Сама  улетела  в  избу.  Забытый  матерью  Услюм  медленно подошел  к
обретенному дяде.
     - Ты из Орды?  - вопросил робко, разулыбавшись всем своим отроческим,
круглым, в коричневых конопушках, лицом. - И ты наш дядя, да?
     Лутоня уже тянул Ваську в дом,  словно боясь,  что тот вновь исчезнет
на долгие годы.
     - Погодите,   мужики!  -  подсказал,  подходя,  Иван.  -  Дайте  Моте
праздничный стол собрать!
     Присели втроем на завалинку. Лутоня вдруг опустил голову и заплакал.
     - Я  ведь тебя всю жисть ждал!  Не  верил,  што погиб!  Всю жисть!  -
бормотал он сквозь слезы.  И Василий слушал его молча,  опустив голову, не
понимая сам, что творится в его душе в этот миг.
     Скоро зазвали в дом. Мотя металась по избе в праздничном платье. Стол
уже  ломился от  разной  деревенской закуски.  Нерешительно,  сияя  лицом,
предложила:
     - Может,  пока перекусите,  а там -  в баню?  А я, тем часом, пирогов
напеку! Тесто у меня поставлено еще с вечера, как знала!
     Еда и успокаивает,  и соединяет. За столом, хлебнувши пива, закусив и
капусткой,  и  рыжиком,  отведав моченой брусницы,  разломивши по сушеному
лещу,  макая в  свежий мед  куски вчерашнего калача,  братовья уже  весело
гуторили,  вперебой сказывая,  каждый о своем.  Мотя крутилась с дочерьми,
потрескивала печь,  и  дым  уже  потек  над  головами мужиков,  разыскивая
отверстый дымник,  а парни,  управясь с лошадьми,  сидели на лавке, во все
глаза  восторженно взирая  на  обретенного дядю,  который дрался  с  самим
Тимуром,  был в  плену и  в Орде,  прожил всю жизнь в боях и походах и вот
теперь возвернулся домой и будет жить с ними!
     С полубеседы пожаловал Павел с молодою женой,  что,  вспыхивая и низя
глаза, любопытно разглядывала гостя.
     Павел,  до  смешного похожий одновременно и  на отца,  и  на Мотю,  -
издали поглядеть,  второй Лутоня, а сблизи, коли бы снять бороду, обличьем
словно и  от матери не отличить,  -  степенно поздоровался,  воздавши дяде
Василию поклон.  Назвал себя,  сложил руки на колени и  тоже стал слушать,
более не  размыкая уст.  Как-то скоро позвали и  в  баню.  Баня была чисто
вымыта  и  благоухала распаренным березовым веником и  богородской травою.
Парились всласть. Снова и снова хлестали друг друга березовыми вениками, в
каждый  из  которых  вставлена  была  дубовая  ветвь.   Иван  притащил  из
предбанника  ковш  квасу,   хлестнул  на  каменку.   Васька  аж  ахнул  от
охватившего разом пряного жара.  Потом долго сидели,  отмякая, приходили в
себя, пили квас.
     - Теперь вся деревня соберется!  -  говорил Иван. - Тут они, почитай,
все друг другу родня!  Ты уж не зазри, Мотю не обидь, вишь, как обрадовала
тебе!
     Васька пил квас,  хмурился, все не понимал: что это с ним? А словно -
в  гости  приехал,  на  краткий срок,  и  будет  праздничный стол,  гости,
разливанное море,  а  потом придет снова сесть на коня и скакать куда-то к
себе,  в  степь ли,  в  далекий ли Крым,  и там,  в юрте,  лежа на кошмах,
вспоминать свое московское быванье.
     Иван угадал.  По  возвращении братовьев из  бани изба была уже полна.
Составляли столы,  чтобы рассадить всех. Сытный дух только что вдвинутых в
истопленную и выпаханную печь пирогов уже начинал течь по горнице.  Ваську
тормошили,  хлопали по  плечам.  Приволокся какой-то дед,  уверявший,  что
дитятею держал Ваську на коленях,  какая-то старая жонка с плачем кинулась
к  нему на грудь,  оросив слезами его льняную рубаху,  выданную Лутоней со
своих запасов,  и тоже уверяла,  что баюкала Ваську в колыбели, помнит его
покойных и  мать,  и  отца,  и  даже помнит,  как угоняли в  полон литвины
деревенских жителей.
     Васька  не  помнил никого.  От  шума,  от  возгласов,  смеха  у  него
закладывало уши.  Лутоня извлек откуда-то корчагу хмельного меда, на столе
уже  дымились разлитые в  резные каповые мисы  щи,  скворчала под  крышкою
жареная медвежатина,  в  глиняные кувшины были розлиты малиновый,  ржаной,
клюквенный и  медовый квасы,  стояли латки  с  морошкою и  грибами.  Скоро
явился и пирог, словом, начался пир.
     Обалделый от еды и питья Василий был под руки отведен в боковушу, как
в  тумане воспринимая Мотины объяснения,  что,  де,  "Лутоня етую  горницу
нарочито для тебя и рубил!" -  и,  отпущенный, пал лицом вниз, уже не чуя,
как его раздевали, стягивая сапоги и верхнее платье.
     Проснулся  он   поздно   ночью.   Хотелось  пить.   Нашарил  квасник,
поставленный в изголовьи,  долго пил терпкий ржаной квас и после уже,  как
ни бился,  не мог заснуть.  Лутоня, порешивший лечь с братом, и Иван мирно
посапывали рядом.  Васька встал,  крадучись, босиком, прошлепал в соседнюю
горницу.  Мотя молча соскочила с  полатей,  отвела его через сени в  хлев,
справить малую нужду,  дождала, не вздувая огня, когда он кончит, взяла за
руку и так же молча довела до горницы.  Он постоял,  дождав, когда хозяйка
уснет, и, крадучись, вышел во двор.
     Луна плыла в облаках,  то показываясь, то пропадая. Издрогнув, Васька
собрал горстью рубаху на груди.  Присел на ступеньку.  В душе шевельнулось
дикое:  тихо взнуздать коня и ускакать,  ускакать навовсе, чтобы больше не
видеться с  братом,  которому он  стал за прошедшие годы совершенно чужой.
Большая  собака  подошла к  нему,  доверчиво подрагивая хвостом,  положила
Ваське на колени черную голову,  прося ласки.  Он погладил ее,  почесал за
ухом.  Пес довольно потерся о его рукав, прикрывая глаза. С тихим урчанием
отошел и лег близь. Назади скрипнула дверь. Лутоня, в наброшенном на плеча
летнем зипуне, подошел и уселся рядом. Помолчал. Попросил тихо:
     - Не уезжай! Не то я себе того николи не прощу!
     Вдали,  на болоте,  скрипели коростели.  Ухнул филин. Какая-то мелкая
живность шевелилась в кустах, не то хорь, не то еж.
     - Да што ты,  Лутоня!  Надумал тоже!  Каку нелепицу баешь! - нарочито
грубо отмолвил Васька. - Айда спать!
     Его  всего  била  мелкая дрожь,  и  тайный отъезд взаправду показался
нелепостью.  Повалившись в  непростывшую мякоть  постели,  заботно укрытый
тулупом, чуя под боком Лутоню, Васька, согревшись, наконец уснул и спал до
утра.
     Гуляли и  назавтра,  гуляли и в третий день.  Васька наконец устал от
хмельного питья и еды. Да и Иван Федоров собирался домой, служба не ждала.
     - Може, вместе махнем? - предложил было Васька.
     - Поживи еще!  -  возразил Иван.  -  Брата обидишь!  А с Кошкою я сам
сговорю, возьмет он тебя, не сумуй!
     Обнялись, простились. Васька все-таки решился откровенно поговорить с
братом,  объяснил,  что приехал не пустой,  с  серебром в поясе,  и как бы
ето... В хозяйство, штобы не в тягость никому... И встретил такой горький,
такой  потерянный взгляд  Лутони,  что  поперхнулся на  полуслове,  смолк.
Лутоня встал, отвернулся к окну, плечи у него вздрагивали.
     - Зачем,  зачем обижаешь?  -  выговорил глухо.  -  Али не угодил чем?
Столько годов сожидал!  Да  не  надобно мне  того серебра,  ничего мне  не
надобно от тебя!  Мне брат нужен!  Старейший! Што меня, отрока, от смерти,
от плена спас, собою пожертвовав! Ты ить мог уйти, меня бросить. Дак какое
тут серебро!  -  вскричал Лутоня с надрывом. - Эх! - махнул рукою, выбежал
из горницы.
     Васька обвел  глазами разом  осиротевший покой,  приметил наконец то,
чего  за  пирами,  за  шумом  не  замечал:  как  любовно срублена горенка,
предназначенная братом для него, как закруглены углы, выглажены топором до
зеркального блеска  стены,  приметил узорную резь  на  лавках,  на  ножках
стола,  на затейливо изукрашенном поставце,  и  горячая волна стыда облила
его с  головы до ног.  Долго разыскивал Лутоню и  нашел его прячущегося на
задах, в овине.
     - Прости!  -  сказал.  -  Отвык я попросту,  огрубел...  Прости меня!
-Лутоня не отвечал,  лежал ничью,  плакал.  Васька сел рядом, стал ерошить
братние волосы  и  вдруг  впервые почуял себя,  и  верно,  старшим братом,
воротившим из дали-дальней домой. - Ну, не плачь, будет! Ну...
     - Да я  на тебя не в обиде,  -  выдохнул наконец Лутоня.  -  Токмо не
уходи, не бросай меня теперь!
     Васька молчал, продолжая ерошить Лутонину голову.
     - Боярин Федор  Кошка  берет меня  толмачом!  -  высказал наконец.  -
Уезжать буду,  надолго,  когда и на полгода,  год.  А жить стану здесь,  у
тебя.  Боле не расстанемси.  И -  будет!  Вставай! Не то скоро и Мотя сюда
прибежит!  Хорошая она у тебя,  хороших парней и девок тебе нарожала, ее и
поберечь не  грех.  Ну,  пошли.  Пошли же!  Да  вытри лицо,  детям слез не
казать!
     В  тот же  день,  к  вечеру,  Ваське опять пришлось расчувствоваться.
Игнатий с  Обакуном зашли к  нему  в  горницу.  Обакун молчал,  а  Игнатий
выговорил, с юношеской суровостью:
     - Мы к тебе,  дядя,  пришли, штобы ты ведал... Батько баял не по раз,
што тебе жизнью обязан своей,  а стало и нам,  и мы...  Не рожены были бы,
вишь!  Мы все помним то,  и матка тоже. И тебе тута все мы рады, никоторый
иначе не мыслит. Порешили сказать, штобы знал!
     Парни встали враз,  поклонили ему в  пояс.  Васька сделал шаг,  обнял
обоих,  привлек к  себе.  Смутной печалью укололо,  что  у  него самого не
получилось заиметь таких  вот  рослых сынов,  наследников и  продолжателей
рода...  Да,  впрочем, - окоротил сам себя, - род-то у нас один с Лутоней,
Услюмов род!
     - Василий-свет! Парни! - пропела за стеною Мотя. - Ужинать!




     Разумеется,  ни жизнь, ни история на этом не кончились, да жизнь и не
кончается никогда!  Было всякое:  и тяжкие беды, и одоления на враги. Был,
восемь лет  спустя,  разорительный поход  Едигея на  Русь,  последний,  на
который  оказалась способной Орда.  Продолжались и  многоразличные попытки
Витовта добиться своего и подчинить Московское великое княжество.  Василий
Дмитрич не  по раз выводил рати противу тестя,  оканчивая,  впрочем,  дело
каждый  раз  миром.  Были  смерти  в  рождения,  обновлялся  народ,  новые
поколения приходили на смену старым. Годы текли, старое старилось.
     Шестнадцать лет  спустя Идигу,  сменивший на  престоле Орды уже  трех
ханов,  предложил Витовту,  с которым они сражались все эти годы, ослабляя
друг друга и тем давая укрепляться Москве,  вечный мир.  Передо мною лежат
два  перевода  грамоты  Идигу,  и  я  не  знаю,  который  из  них  следует
предпочесть.
     Этот?
     "Князь знаменитый!  В трудах и подвигах,  продиктованных честолюбием,
застигла нас обоих унылая старость.  Посвятим же  миру остаток дней наших!
Кровь,  пролитая нами в  битвах взаимной ненависти,  уже поглощена землей;
слова бранные,  которыми мы  поносили друг друга,  рассеяны ветром;  пламя
войны очистило сердца наши от злобы; года погасили пламя".
     Или вот этот, второй?
     "Достигли мы,  ясный король, вечерних лет жизни нашей. Последние наши
дни следует провести в мире.  Кровь,  которую мы проливали в войнах друг с
другом,  пусть всосется в землю.  Слова злоречии и обид,  которыми мы друг
друга осыпали, пусть унесет ветер. Пусть гнев наш сгорит в огне. Пожары же
наших войн пусть на будущее время зальет вода".
     Я прикрываю глаза и вижу,  как это происходило.  Крым.  Теплый ветер.
Идигу  говорит,  сидя  на  ковре,  на  подушках.  Толмач  записывает слова
повелителя.  Идигу смотрит,  щурясь,  на горы,  представляет, как шелестит
сухая трава в степи, изредка роняет слова: "Пролитая кровь... в землю"...
     Теплый  ветер  ласкает старое  лицо,  и  если  закрыть глаза,  совсем
закрыть,  можно вообразить себе  ровный бег  коня  по  степи,  свист трав,
ударяющих в  стремена,  запахи конского пота и полыни.  Можно представить,
ощутить на миг молодость.  Пока не шевельнешься,  пока в  старых членах не
проснется трудная боль,  не  дающая  себя  обмануть.  ..."Слова злоречии и
обид...  пусть унесет ветер!" -  говорит Идигу, вновь открывая щелки глаз,
замершему в ожидании писцу с тростниковым каламом в руках...
     В литовской столице возводили на ордынский престол новых ханов, имена
которых искажены летописью, а усилия погибли напрасно, ибо им не было дано
преодолеть  ни   таланта,   ни  мудрости  последнего  великого  полководца
распадающейся монгольской державы...
     И  ему,  и  Витовту  оставалось еще  по  полтора  десятка лет  жизни.
Престарелый Идигу,  так  и  не  обретя мира,  погиб в  сражении со  своими
соплеменниками. А Витовту так и не далась королевская корона, к которой он
рвался всю жизнь, бросив к подножию своей мечты судьбы Великой Литвы, быть
может,   именно  по  этой  причине  проигравшей  свою  грядущую  судьбу  и
несвершившееся величие  в  веках  Московской Руси,  которая  медленно,  но
неодолимо  восходила  к  вершинам  славы,  подобно  тяжко  возносящемуся к
небесам столпу Ивана Великого.
     Были на русской земле и  неудачные войны,  и  черная смерть,  и резня
правителей,  и пожары, уносящие в ничто бесценные книжные памяти прошлого.
Было все!
     Прислушаемся:  не  доносит ли  снова до  нас  из  небытия топот копыт
проходящей конницы?  Голос ратей и  лязг  боевого железа?  Созидающий стук
топора и песню, несущуюся над холмистой равниной России... И тихий смех, и
говор любви и  юности,  и достойные похороны достойно проживших свои жизни
поколений.  И  новые весны,  и шум дождя по мокрой листве берез,  и тонкий
серп луны над притихшим полем, и мягкие губы любимой, и зов в неведомое, и
сонный  храм  вдалеке,  возносящий ввысь,  к  Господу,  схожие со  свечным
пламенем  золотые  луковицы  глав...  И  колокольный  звон,  призывающий к
молитве или к  сражению...  И ветер,  то теплый,  то ледяной,  капризный и
вечно юный,  прихотливо листающий открытую всем  ветрам нескончаемую книгу
судьбы.

Last-modified: Fri, 11 Mar 2005 12:28:57 GMT

Оцените этот текст: