рацию прав. А уж только потом - террор. А уж потом выпьем - и учиться, учиться, учиться... Тихонов написал два слова, выпил и вздохнул. - Да-а-а... Сплоховал я с этим террором... Ну, да ведь в нашем деле не ошибиться никак нельзя, потому что неслыханно ново все наше дело, и прецедентов считай что не было... Были, правда, прецеденты, но... - Ну, разве это прецеденты! Это так! Чепуха! Полет шмеля это, забавы взрослых шалунов, а никакие не прецеденты!.. Летоисчисление - как думаешь? - сменим или оставим как есть? - Да лучше оставим. Как говорится, не трогай дерьмо, так оно и пахнуть не будет... - Верно говоришь. Ты у меня блестящий теоретик, Вадя, а это хорошо. Закрывать, что ли, пленум. Тетя Шура в Поломах уже магазин открыла. У нее, говорят, есть российская. - Закрывай, конечно. Завтра с утра все равно будет второй пленум. Пойдем в Поломы. У тети Шуры в Поломах и в самом деле оказалась российская. В связи с этим, а также в ожидании карательных набегов из райцентра, решено было временно перенести столицу из Черкасова в Поломы, то есть на двенадцать верст вглубь республики. И там на другое утро открылся 2-й пленум, весь посвященный моей отставке с поста президента. - Я встаю с президентского кресла, - сказал я в своем выступлении, - я плюю в президентское кресло. Я считаю, что пост президента должен занять человек, у которого харю с похмелья в три дня не уделаешь. А разве такие есть среди нас? - "нет таких" - хором отвечали делегаты. - мою, например, харю - разве нельзя уделать в три дня и с похмелья? Секунду-две все смотрели мне в лицо оценивающе, а потом отвечали хором: "Можно". - Ну так вот, - продолжал я. - обойдемся без президента. Лучше сделаем вот как: все пойдем в луга готовить пунш, а Борю закроем на замок. Поскольку это человек высоких моральных качеств, пусть он тут сидит и формирует кабинет... Мою речь прервали овации, и пленум прикрылся; окрестные луга озарились синим огнем. Один только я не разделял всеобщего оживления и веры в успех, я ходил меж огней с одною тревожною мыслью: почему это в мире нет до нас ни малейшего дела? Почему такое молчание в мире? Уезд охвачен пламенем, и мир молчит оттого, что затаил дыхание, - допустим. Но почему никто не подает нам руки ни с востока, ни с запада? Куда смотрит король Улаф? Почему нас не давят с юга регулярные части?.. Я тихо отвел в сторону канцлера, от него разило пуншем: - Тебе нравится, Вадя, наша революция? - Да, - отвечал Вадя, - она лихорадочна, но она прекрасна. - Так... А насчет Норвегии, Вадя, - насчет Норвегии ничего не слышно? - Пока ничего... А что тебе Норвегия? - Как то есть что Норвегия?!.. В состоянии войны мы с ней или не в состоянии? Очень глупо все получается. Мы с ней воюем, а она с нами не хочет... Если завтра нас не начнут бомбить, я снова сажусь в президентское кресло - и тогда увидишь, что будет!.. - Садись, - ответил Вадя, - кто тебе мешает, Ерофейчик?.. Если хочешь - садись... Воиново - Усад Ни одной бомбы на нас не упало и наутро. И тогда, открывая 3-й пленум, я сказал: - Сенаторы! Никто в мире, я вижу, не хочет с нами заводить ни дружбы, ни ссоры. Все отвернулись от нас и затаили дыхание. А поскольку каратели из Петушков подойдут сюда завтра к вечеру, а российская у тети Шуры кончится завтра утром, - я беру в свои руки всю полноту власти; то есть, кто дурак и не понимает, тому я объясню: я ввожу комендантский час. Мало того - полномочия президента я объявляю чрезвычайными, и заодно становлюсь президентом. То есть личностью, стоящей над законом и пророками... Никто не возразил. Один только премьер Боря с. При слове "пророки" вздрогнул, дико на меня посмотрел, и все его верхние части дико задрожали от мщения... Через два часа он испустил дух на руках у министра обороны. Он умер от тоски и чрезмерной склонности к обобщениям. Других причин вроде бы не было, а вскрывать мы его не вскрывали, потому что вскрывать было противно. А к вечеру того же дня все телетайпы мира приняли сообщение: "Смерть наступила вследствие естественных причин". Чья смерть, сказано не было, но мир догадывался. 4-й пленум был траурным. Я выступил и сказал: "Делегаты! Если у меня когда-нибудь будут дети, я повешу им на стенку портрет прокуратора Иудеи Понтия Пилата, чтобы дети росли чистоплотными. Прокуратор Понтий Пилат стоит и умывает руки - вот какой это будет портрет. Точно так же и я: встаю и умываю руки. Я присоединился к вам просто с перепою и вопреки всякой очевидности. Я вам говорил, что надо революционизировать сердце, что надо возвышать души до усвоения вечных нравственных категорий, - а все остальное, что вы тут затеяли, все это суета и томление духа, бесполезнеж и мудянка... И на что нам рассчитывать, подумайте сами! В общий рынок нас никто не пустит. Корабли седьмого американского флота сюда не пройдут, да и просто не захотят..." Тут уже заорали с мест: - А ты не отчаивайся, Веня! Не пукай! Нам дадут бомбардировщики! Б-52 нам дадут! - Как же, дадут вам Б-52! Держите карман! Прямо смешно вас слушать, сенаторы! - Фантомы дадут! - Ха-ха! Кто это сказал "фантомы"? Еще одно слово о фантомах, и я лопну от смеха... Тут Тихонов со своего места сказал: - Фантомов нам, может быть, и не дадут, - но уж девальвацию франка точно дадут... - Дурак ты, Тихонов, как я погляжу! Я не спорю, ты ценный теоретик, но уж если ляпнешь!.. Да и не в этом дело. Почему весь петушинский район охвачен пламенем, но никто, никто этого не замечает, даже в петушинском районе? Короче, я пожимаю плечами и ухожу с поста президента. Я, как Понтий Пилат: умываю руки и допиваю перед вами весь наш остаток российской. Да. Я топчу ногами свои полномочия - и ухожу от вас. В Петушки. Можете себе вообразить, какая буря поднялась среди делегатов, особенно когда я стал допивать остаток!.. А когда я стал уходить, когда ушел - какие слова полетели мне вслед! Тоже можете себе вообразить, я этих слов приводить вам не буду... В моем сердце не было раскаяния. Я шел через луговины и пажити, через заросли шиповника и коровьи стада, мне в поле кланялись хлеба и улыбались васильки. Но, я повторяю, в сердце не было раскаяния... Закатилось солнце, а я все шел. "Царица небесная, как далеко до Петушков!" - сказал я сам себе. "Иду, иду, а Петушков все нет и нет. Уж и темно повсюду - где же Петушки?" "Где же Петушки?" - спросил я, подойдя к чьей-то освещенной веранде. Откуда она взялась, эта веранда? Может, это совсем не веранда, а терраса, мезонин или флигель? Я ведь в этом ничего не понимаю, и вечно путаю. Я постучался и спросил: "Где же Петушки? Далеко еще до Петушков?" а мне в ответ - все, кто были на веранде - все расхохотались, и ничего не сказали. Я обиделся и снова постучал - ржание на веранде возобновилось. Странно! Мало того - кто-то ржал у меня за спиной. Я оглянулся - пассажиры поезда "Москва - Петушки" сидели по своим местам и грязно улыбались. Вот как? Значит, я все еще еду?.. "Ничего, Ерофеев, ничего. Пусть смеются, не обращай внимания. Как сказал Саади, будь прям и прост, как кипарис, и будь, как пальма, щедр. Не понимаю, причем тут пальма, ну да ладно, все равно будь, как пальма. У тебя кубанская в кармане осталась? Осталась. Ну вот, поди на площадку и выпей. Выпей, чтобы не так тошнило". Я вышел на площадку, сжатый со всех сторон кольцом дурацких ухмылок. Тревога поднималась с самого днища моей души, и невозможно было понять, что это за тревога, и откуда она, и почему она так невнятна... - Мы подъезжаем к Усаду, да? - народ толпился у дверей в ожидании выхода, и к ним-то я и обращал свой вопрос: - мы подъезжаем к Усаду? - Ты, чем спьяну задавать глупые вопросы, лучше бы дома сидел, - ответил какой-то старичок, - дома бы лучше сидел и уроки готовил. Наверно, еще уроки к завтрему не приготовил, мама ругаться будет. А потом добавил: - От горшка два вершка, а уже рассуждать научился!.. Он что, очумел этот дед? Какая мама? Какие уроки?.. От какого горшка?.. Да нет, наверно, не дед очумел, а я сам очумел. Потому что вот и другой старичок, с белым-белым лицом, стал около меня, снизу вверх посмотрел мне в глаза и сказал: - Да и вообще: куда тебе ехать? Невеститься тебе уже поздно, на кладбище рано. Куда тебе ехать, милая странница?.. "Милая странница!!!?" Я вздрогнул и отошел в другой конец тамбура. Что-то неладное в мире. Какая-то гниль во всем королевстве и у всех мозги набекрень. Я на всякий случай тихонько всего себя ощупал: какая же я после этого "милая странница"? С чего он это взял? Да и к чему? Можно, конечно, пошутить, но ведь не до такой степени нелепо! Я в своем уме, а они все не в своем - или наоборот: они все в своем, а я один не в своем? Тревога со дна души все поднималась и поднималась. И когда подъехали к остановке и дверь растворилась, я не удержался и спросил еще раз, у одного из выходящих, спросил: - Это Усад, да? А он (совсем неожиданно) вытянулся передо мной в струнку и рявкнул: "Никак нет!" а потом - а потом пожал мне руку, наклонился и на ухо сказал: "Я вашей доброты никогда не забуду, товарищ старший лейтенант!".. И вышел из поезда, смахнув слезу рукавом. Усад - 105-й километр Я остался на площадке, в полном одиночестве и полном недоумении. Это было даже не совсем недоумение, это была все та же тревога, переходящая в горечь. В конце концов, черт с ним, пусть "милая странница", пусть "старший лейтенант", - но почему за окном темно, скажите мне, пожалуйста? Почему за окном чернота, если поезд вышел утром и прошел ровно сто километров?.. Почему?.. Я припал головой к окошку - о, какая чернота! И что там в этой черноте - дождь или снег? Или просто я сквозь слезы гляжу в эту тьму? Боже. - А! Это ты! - кто-то сказал у меня за спиной таким приятным голосом, таким злорадным, что я даже поворачиваться не стал. Я сразу понял, кто стоит у меня за спиной. "Искушать сейчас начнет, тупая морда! Нашел же ведь время искушать!" - Так это ты, Ерофеев? - спросил сатана. - Конечно, я. Кто же еще? - Тяжело тебе, Ерофеев? - Конечно, тяжело. Только тебя это не касается. Проходи себе дальше, не на такого напал. Я все так и говорил: уткнувшись лбом в окошко тамбура и не поворачиваясь. - А раз тяжело, - продолжал сатана, - смири свой порыв. Смири свой духовный порыв - легче будет. - Ни за что не смирю. - Ну и дурак. - От дурака слышу. - Ну ладно, ладно... Уж и слова не скажи!.. Ты лучше вот чего, возьми - и на ходу из электрички выпрыгни. Вдруг да не разобьешься... Я сначала подумал, потом ответил: - Не-е, не буду прыгать, страшно. Обязательно разобьюсь... И сатана ушел посрамленный. А я - что же мне оставалось? - я сделал из горлышка шесть глотков и снова припал к окошку. Чернота все плыла за окном, и все тревожила. И будила черную мысль. Я стискивал голову, чтобы отточить эту мысль, но она все никак не оттачивалась, а растекалась, как пиво по столу. "Не нравится мне эта тьма за окном, очень не нравится". Но шесть глотков кубанской уже подходили к сердцу, тихонько, по одному, подходили к сердцу, и сердце вступило в единоборство с рассудком... "Да чем же она тебе не нравится, эта тьма? Тьма есть тьма, и с этим ничего не поделаешь. Тьма сменяется светом, а свет сменяется тьмой - таково мое мнение. Да если она тебе и не нравится - она от этого быть тьмой не перестанет. Значит, остается один выход: принять эту тьму. С извечными законами бытия нам, дуракам, не совладать. Зажав левую ноздрю, мы можем сморкнуться только правой ноздрей. Ведь правильно? Ну, так и нечего требовать света за окном, если за окном тьма..." "Так-то оно так... Но ведь я выехал утром... В восемь шестнадцать, с Курского вокзала..." "Да мало ли что утром!.. Теперь, слава богу, осень, дни короткие: не успеешь очухаться - бах! Опять темно... А ведь до Петушков ехать о-о-о-о как долго! От Москвы до Петушков о-о-о-о как долго ехать!.." "Да чего "о-о-о-о"! Чего ты все "о-о-о-о" да "о-о-о-о"! От Москвы до Петушков ехать ровно два часа пятнадцать минут. В прошлую пятницу, например..." "Ну, что тебе прошлая пятница?! Мало ли что было в прошлую пятницу! В прошлую пятницу и поезд-то шел почти без остановок. И вообще раньше поезда быстрее ходили... А теперь, черт знает, стоит - а зачем стоит? Уж прямо тошно иногда делается: чего он все стоит и стоит? И так у каждого столба. Кроме Есино..." Я взглянул за окно и опять нахмурился. "Да-а... Странно все-таки... Выехали в восемь утра... И все еще едем..." Тут уж сердце взорвалось: "А другие-то? Другие-то что: хуже тебя? Другие - ведь тоже едут и не спрашивают, почему так долго и почему так темно. Тихонько едут и в окошко смотрят... Почему ты должен ехать быстрее, чем они? Смешно тебя слушать, веня, смешно и противно... Какой торопыга! Если ты выпил, веня, - так будь поскромнее, не думай, что ты умней и лучше других!.." Вот это меня уже совсем утешило. Я ушел с площадки снова в вагон и сел на лавочку, стараясь не глядеть в окошко. Вся публика в вагоне, человек пять или шесть, дремали вниз головой, как грудные младенцы... Я чуть было тоже не задремал... И вдруг - подскочил на месте: "Боже милостивый! Но ведь в 11 утра она должна меня ждать! В 11 утра она уже будет меня ждать - а на дворе все еще темно... Значит, мне ее придется ждать до рассвета. Я ведь не знаю, где она живет. Я попадал к ней двенадцать раз, и все какими-то задворками, и пьяный вдребодан... Как обидно, что я на тринадцатый раз еду к ней совершенно трезвый. Из-за этого мне придется ждать когда же, наконец, рассветет! Когда же взойдет заря моей тринадцатой пятницы! Впрочем, стоп! Ведь когда я уезжал из Москвы, заря моей пятницы уже взошла. Значит - уже сегодня пятница! Почему же так темно за окном?.." "Опять! Опять ты со своей темнотой! Далась тебе эта темнота!" "Но ведь в прошлую пятницу..." "Опять со своей прошлой пятницей! Я вижу, Веня, ты весь в прошлом. Я вижу, ты совсем не хочешь думать о будущем!.." "Нет, нет, послушай... В прошлую пятницу, ровно в 11 утра, она стояла на перроне, с косой от затылка до попы... И было очень светло, я хорошо помню, и косу хорошо помню..." "Да что "коса"! Ты пойми, дурак, я тебе повторяю: день убывает, потому что осень. В прошлую пятницу в 11 утра, я не спорю, было светло. А в эту пятницу, в 11 утра, может уже быть совершенно темно, хоть глаз коли. Ты знаешь, как сейчас день убывает? Знаешь? Я вижу, ты ничего не знаешь, только хвалишься, что все знаешь!.. Тоже мне, сказал "коса"! Да коса-то, может, и прибывает: она, может, с прошлой пятницы уже ниже попы... А осенний день наоборот - он уже с гулькин хуй! Какой же ты все-таки бестолковый, Веня!" Я не очень сильно ударил себя по щеке, выпил еще три глотка - и прослезился. Со дна души взамен тревоги поднималась любовь. Я совсем раскис: "ты обещал ей пурпур и лилии, а везешь ей триста грамм конфет "василек". И вот - через двадцать минут ты будешь в Петушках и на залитом солнцем перроне смутишься и подашь ей этот "василек". А все вокруг станут говорить: тринадцатый раз подряд мы видим один сплошной "василек". Но мы ни разу не видели ни лилий, ни пурпура. А она рассмеется и скажет: "......". Тут я почти совсем задремал. Я уронил голову себе на плечо и до Петушков не хотел ее поднимать. Я снова отдался потоку... 105-й километр - Покров Но мне помешали отдаться потоку. Чуть только я забылся, кто-то ударил меня хвостом по спине. Я вздрогнул и обернулся: передо мною был некто без ног, без хвоста и без головы. - Ты кто? - спросил я его в изумлении. - Угадай, кто! - и он рассмеялся, по-людоедски рассмеялся... - Вот еще! Буду я угадывать!.. Я обиженно отвернулся от него, чтобы снова забыться. Но тут меня кто-то с разгона трахнул головой по спине. Я опять обернулся: передо мною был все тот же некто без ног, без хвоста и без головы. - Ты зачем меня бьешь? - спросил я его. - А ты угадай, зачем!.. - ответил тот, все с тем же людоедским смехом. На этот раз я все-таки решил угадать. "А то, если от него отвернешься, он, чего доброго, треснет тебя по спине своими ногами..." Я опустил глаза и задумался. Он ждал, пока я додумаюсь, и в ожидании тихо поводил кулачищем у самых моих ноздрей. Как будто он мне, дураку, сопли вытирал... Первым заговорил все-таки он: - Ты едешь в Петушки? В город, где ни зимой, ни летом не отцветает и так далее?.. Где... - Да. Где ни зимой, ни летом не отцветает и так далее. - Где твоя паскуда валяется в жасмине и виссоне и птички порхают над ней и лобзают ее, куда им вздумается? - Да. Куда им вздумается. Он опять рассмеялся и ударил меня в поддых. - Так слушай же. Перед тобою - сфинкс. И он в этот город тебя не пустит. - Почему же это он не пустит? Почему же это ты не пустишь? Там, в Петушках - чего? Моровая язва? Там кто-нибудь обратал собственную дочь? И ты... - Там хуже, чем дочь и язва. Мне лучше знать, что там. Но я сказал тебе - не пущу, значит - не пущу. Вернее, пущу при одном условии: ты разгадаешь мне пять моих загадок. "Для чего ему, подлюке, загадки?" - подумал я про себя. А вслух сказал: - Ну, так не томи, давай свои загадки. Убери свой кулачище, в поддых не бей, а давай загадки. "Для чего ему, разъебаю, загадки?" - подумал я еще раз. Но он уже начал первую: "Знаменитый ударник Алексей Стаханов два раза в день ходил по малой нужде и один раз в два дня - по большой. Когда же с ним случался запой, он четыре раза в день ходил по малой нужде и ни разу - по большой. Подсчитай, сколько раз в год ударник Алексей Стаханов сходил по малой нужде и сколько по большой, если учесть, что у него триста двенадцать дней в году был запой". Про себя я подумал: "На кого это он намекает, скотина? В туалет никогда не ходит? Пьет, не просыпаясь? На кого намекает, гадина?.." Я обиделся и сказал: - Это плохая загадка, сфинкс. Это загадка с поросячьим контекстом. Я не буду разгадывать эту плохую загадку. - Ах, не будешь! Ну, ну! То ли ты еще у меня запоешь! Слушай вторую: "Когда корабли седьмого американского флота пришвартовались к станции Петушки, партийных девиц там не было, но если комсомолок называть партийными, то каждая третья из них была блондинкой. По отбытии кораблей седьмого американского флота обнаружилось следующее: каждая третья комсомолка была изнасилована, каждая четвертая изнасилованная оказалась комсомолкой, каждая пятая изнасилованная комсомолка оказалась блондинкой, каждая девятая изнасилованная блондинка оказалась комсомолкой. Если всех девиц в Петушках 428 - определи, сколько среди них осталось нетронутых беспартийных брюнеток?" "На кого, на кого он теперь намекает, собака? Почему это брюнетки все в целости, а блондинки все сплошь изнасилованы? Что он этим хочет сказать, паразит?" - Я не буду решать и эту загадку, сфинкс. Ты меня прости, но я не буду. Это очень некрасивая загадка. Давай лучше третью. - Ха-ха! Давай третью: "Как известно, в Петушках нет пунктов А. Пунктов Ц тем более нет. Есть одни только пункты Б. Так вот: Папанин, желая спасти Водопьянова, вышел из пункта Б1 в сторону пункта Б2. В то же мгновение Водопьянов, желая спасти Папанина, вышел из пункта Б2 в пункт Б1. Неизвестно почему, оба они оказались в пункте Б3, отстоящем от пункта Б1 на расстоянии 12-ти водопьяновских плевков, а от пункта Б2 - на расстоянии 16-ти плевков Папанина. Если учесть, что Папанин плевал на три метра семьдесят два сантиметра, а Водопьянов совсем не умел плевать, -выходил ли Папанин спасать Водопьянова?" "Боже мой! Он что, с ума своротил, этот паршивый сфинкс? Чего это он несет? Почему в Петушках нет ни А, ни Ц, а одни только Б? На кого он, сука, намекает?.." - Ха-ха! - вскричал, потирая руки, сфинкс. - и эту решать не будешь?! и эту - не будешь?! Заело, длинный мозгляк? Заело? Так вот тебе - на тебе четвертую: "Лорд Чемберлен, премьер Британской империи, выходя из ресторана станции Петушки, поскользнулся на чьей-то блевотине - и в падении опрокинул соседний столик. На столике до падения было: два пирожных по 35 коп., две порции бефстроганова по 73 коп. Каждая, две порции вымени по 39 коп. И два графина с хересом по 800 грамм каждый. Все черепки остались целы. Все блюда пришли в негодность. А с хересом получилось так: один графин не разбился, но из него все до капельки вытекло; другой графин разбился вдребезги, но из него не вытекло ни капли. Если учесть, что стоимость пустого графина в шесть раз больше стоимости порции вымени, а цену хереса знает каждый ребенок, - узнай, какой счет был предъявлен лорду Чемберлену, премьеру Британской империи, в ресторане Курского вокзала?" - Как то есть "Курского вокзала"? - Так то есть: "Курского вокзала"! - Так он же поскользнулся-то - где? Он же в Петушках поскользнулся! Лорд Чемберлен поскользнулся-то ведь в петушинском ресторане!.. - А счет оплатил на Курском вокзале. Каким был этот счет? "Боже ты мой! Откуда берутся такие сфинксы? Без ног, без головы, без хвоста, да вдобавок еще несет такую ахинею! И с такою бандитскою рожей!.. На что он намекает, сволочь?.." - Это не загадка, сфинкс. Это издевательство. - Нет, это не издевательство, веня. Это загадка. Если и она тебе не нравится, тогда... - Тогда давай последнюю, давай! - Давай последнюю. Только слушай внимательно: "Вот идет Минин, а навстречу ему - Пожарский. "Ты какой-то странный сегодня, Минин, - говорит Пожарский, - как будто много выпил сегодня". "Да и ты тоже странный, Пожарский, идешь и на ходу спишь". "Скажи мне по совести, Минин, сколько ты сегодня выпил?" "Сейчас скажу: сначала 150 грамм российской, потом 500 кубанской, 150 столичной, 125 перцовой и 700 грамм ерша. А ты?" "А я ровно столько же, Минин". "Так куда же ты теперь идешь, Пожарский?" "Как куда? В Петушки, конечно. А ты, Минин?" "Так ведь я тоже в Петушки. Ты ведь, князь, совсем идешь не в ту сторону!" "Нет, это ты идешь не туда, Минин". Короче, они убедили друг дружку в том, что надо поворачивать обратно. Пожарский пошел туда, куда шел Минин, а Минин - туда, куда шел Пожарский. И оба попали на Курский вокзал. Так. А теперь ты мне скажи: если б оба они не меняли курса, а шли бы каждый прежним путем - куда бы они попали? Куда бы Пожарский пришел, скажи? - В Петушки? - подсказал я с надеждой. - Как бы не так! Ха-ха! Пожарский попал бы на Курский вокзал! Вот куда! И сфинкс рассмеялся и встал на обе ноги: - А Минин? Минин куда бы попал, если б шел своею дорогою и не слушал советов Пожарского? Куда бы Минин пришел? - Может быть, в Петушки? - я уже мало на что надеялся и чуть не плакал. - В Петушки, да? - А на Курский вокзал - не хочешь? Ха-ха! - и сфинкс, словно ему жарко, словно он уже потел от торжества и злорадства, обмахнулся хвостом. - И минин придет на Курский вокзал!.. Так кто же из них попадет в Петушки, ха-ха? А в Петушки, ха-ха, вообще никто не попадет!.. Что это был за смех у этого подлеца! Я ни разу в жизни не слышал такого живодерского смеха! Да добро бы он только смеялся! - а то ведь он, не переставая смеяться, схватил меня за нос двумя суставами и куда-то потащил... - Куда? Куда ты волокешь меня, сфинкс? Куда ты меня волокешь? - А вот увидишь - куда! Ха-ха! Увидишь!.. Покров - 113-й километр Он вытащил меня в тамбур, повернул меня мордой к окошку - и растворился в воздухе... Для чего это ему было надо? Я посмотрел в окно. Действительно, прежней черноты за окном уже не было. На запотевшем стекле чьим-то пальцем было написано: "..." - и вот в эти просветы я увидел городские огни, много огней и уплывающую станционную надпись " Покров". "Покров! Город петушинского района! Три остановки, а потом - Петушки! Ты на верном пути, Венедикт Ерофеев". И вот моя тревога, которая до того со дна души все поднималась, разом опустилась на дно души и там затихла... Три или четыре мгновения она, притихшая, так и лежала. А потом - потом она не то чтобы стала подниматься со дна души, нет, она со дна души подскочила: одна мысль, одна чудовищная мысль вобралась в меня, так что даже в коленках у меня ослабло: Вот - я сейчас отъезжал от станции Покров. Я видел надпись "Покров" и яркие огни. Все это хорошо - и "Покров", и яркие огни. Но почему же они оказались справа по ходу поезда?.. Я допускаю: мой рассудок в некотором затемнении, но ведь я не мальчик, я же знаю, если станция Покров оказалась справа, значит - я еду из Петушков в Москву, а не из Москвы в Петушки!.. О, паршивый сфинкс! Я онемел и заметался по всему вагону, благо в нем уже не было ни души. "Постой, Веничка, не торопись. Глупое сердце, не бейся. Может, просто ты немного перепутал: может, Покров был все-таки слева, а не справа? Ты выйди опять в тамбур, помотри получше, с какой стороны по ходу поезда на стекле написано "...". Я выскочил в тамбур и поглядел направо: на запотевшеи стекле отчетливо и красиво было написано "...". Я поглядел налево: там так же красиво было написано "...". Боже, я схватился за голову и вернулся в вагон, и снова онемел и заметался... "Постой, постой... А ты вспомни, Веничка, весь путь от Москвы ты сидел слева по ходу поезда, и все черноусые, все митричи, все декабристы - все сидели слева по ходу поезда. И значит, если ты едешь правильно, твой чемоданчик должен лежать слева по ходу поезда. Видишь, как просто!.." Я забегал по всему вагону в поисках чемоданчика - чемоданчика нигде не было, ни слева, ни справа. Где мой чемоданчик?! "Ну ладно, ладно, Веня, успокойся. Пусть. Чемоданчик - вздор, чемоданчик потом отыщется. Сначала разреши свою мысль: куда ты едешь? А уж потом ищи свой чемоданчик. Сначала отточи свою мысль - а уж потом чемоданчик. Мысль разрешить или миллион? Конечно, сначала мысль, а уж потом - миллион". "Ты благороден, Веня. Выпей весь свой остаток кубанской - за то, что ты благороден". И вот - я запрокинулся, допивая свой остаток. И сразу рассеялась тьма, в которую я был погружен, и забрезжил рассвет из самых глубин души и рассудка; и засверкали зарницы, по зарнице с каждым глотком и на каждый глоток по зарнице. "Человек не должен быть одинок - таково мое мнение. Человек должен отдавать себя людям, даже если его и брать не хотят. А если он все-таки одинок, он должен пройти по вагонам. Он должен найти людей и сказать им: "Вот. Я одинок. Я отдаю себя вам без остатка. (потому что остаток только что допил, ха-ха!). А вы - отдайте мне себя, и, отдав, скажите: а куда мы едем? Из Москвы в Петушки или из Петушков в Москву?" "И по-твоему, именно так должен поступать человек?" - спросил я сам себя, склонив голову влево. "Да. Именно так, - склонив голову вправо, ответил я сам себе. - Не век же рассматривать "..." на запотевших стеклах и терзаться загадкою!.." И я пошел по вагонам. В первом не было никого, только брызгал дождь в открытые окна. Во втором тоже никого; даже дождь не брызгал... В третьем - кто-то был... 113-й километр - Омутище ...женщина, вся в черном с головы до пят, стояла у окна и, безучастно разглядывая мглу за окном, прижимала к губам кружевной платочек. "Ни дать, ни взять - копия с "Неутешного горя", копия с тебя, Ерофеев", - сразу подумал я про себя и сразу про себя рассмеялся. Тихо, на цыпочках, чтобы не спугнуть очарования, я подошел к ней сзади и притаился. Женщина плакала... Вот! Человек уединяется, чтобы поплакать. Но изначально он не одинок. Когда человек плачет, он просто не хочет, чтобы кто-нибудь был сопричастен его слезам. И правильно делает, ибо есть ли что на свете выше безутешности?.. О, сказать бы сейчас такое, такое сказать бы, - чтобы брызнули слезы из глаз всех матерей, чтобы в траур облеклись дворцы и хижины, кишлаки и аулы!.. Что же мне все-таки сказать? - Княгиня, - позвал я тихо. - Ну, чего тебе? - отозвалась княгиня, глядя в окно. - Ничего. Губную гармонь у тебя видно со спины, вот чего... - Не болтай ногами, малый. Это не гармонь, а переносица... Ты лучше посиди и помолчи, за умного сойдешь... "Это мне-то, в моем положении - молчать! Мне, который шел через все вагоны за разрешением загадки!.. Жаль, что я забыл, о чем эта загадка, но помню, что-то очень важное... Впрочем, ладно, потом вспомню... Женщина плачет - а это гораздо важнее... О, позорники! Превратили мою землю в самый дерьмовый ад - и слезы заставляют скрывать от людей, а смех выставлять напоказ!.. О, низкие сволочи! Не оставили людям ничего, кроме "скорби" и "страха", и после этого - и после этого смех у них публичен, а слеза под запретом!.. О, сказать бы сейчас такое, чтобы сжечь их всех, гадов, своим глаголом! Такое сказать, что повергло бы в смятение все народы древности!.." Я подумал и сказал: - Княгиня.. а княгиня!.. - Ну, чего тебе опять? - Нет у тебя уже гармони. Не видно. - Чего ж тебе тогда видно? - Одни только кустики. (она все отвечала, глядя в окно и ко мне не поворачиваясь). - Сам ты кустик, я вижу... "Ну что ж, кустик так кустик". Я сразу как-то обмяк, сел на лавку и разомлел. Никак, хоть умри, никак я не мог припомнить, для чего я пошел по вагонам и встретил эту женщину... О чем же все-таки это " важное"? - Слушай-ка, княгиня!.. А где твой камердинер Петр? Я его не видел с прошлого августа. - Чего ты мелешь? - Честное слово, с тех пор не видел... Где он, твой камердинер? - Он такой же твой, как и мой! - огрызнулась княгиня. И вдруг рванулась с места и зашагала к дверям, подметая платьем пол вагона. У самых дверей - остановилась, повернула ко мне сиплое, надтреснутое лицо, все в слезах, и крикнула: - Ненавижу я тебя, Андрей Михайлович! Не-на-ви-жу!! И скрылась. "Вот это да-а-а, - протянул я восторженно, как давеча декабрист. - ловко она меня отбрила!" и ведь так и ушла, не ответив на самое главное!.. Царица небесная, что же это главное? Именем щедрот твоих - дай припомнить!.. Камердинер! Я позвонил в колокольчик... Через час - опять позвонил. - Ка-мер-ди-нер!! Вошел слуга, весь в желтом, мой камердинер по имени Петр. Я ему как-то посоветовал, спьяну, ходить во всем желтом до самой смерти - так он послушался, дурак, и до сих пор так и ходит. - Знаешь что, Петр? Я спал сейчас или нет - как ты думаешь? Спал? - В том вагоне - да, спал. - А в этом - нет? - А в этом - нет. - Чудно мне это, Петр... Зажги-ка канделябры. Я люблю, когда горят канделябры, хоть и не знаю толком, что это такое... А то, знаешь, опять мне делается тревожно... Значит, петр, если тебе верить: я в том вагоне спал, а в этом проснулся. Так? - Не знаю. Я сам спал - в этом вагоне. - Гм. Хорощо. Но почему же ты не встал и меня не разбудил? Почему? - Да зачем мне тебя было будить! В этом вагоне тебя незачем было будить, потому что ты спал в том; а в том - зачем тебя было будить, если ты в этом и сам проснулся?.. - Ты не путай меня, Петр, не путай... Дай подумать. Видишь ли Петр, я никак не могу разрешить одну мысль. Так велика эта мысль. - Какая же это мысль? - А вот какая: выпить у меня чего-нибудь осталось?.. Омутище - Леоново Нет, нет, ты не подумай, это не сама мысль, это просто средство, чтобы ее разрешить. Ты понимаешь - когда хмель уходит от сердца, являются страхи и шаткость сознания. Если б я сейчас выпил, я не был бы так расщеплен и разбросан... Не очень заметно, что я расщеплен? - Совсем ничего не заметно. Только рожа опухла. - Ну, это ничего. Рожа - это ничего... - И выпить тоже нет ничего, - подсказал Петр, встал и зажег канделябры. Я встрепенулся: "Хорошо, что зажег, хорошо, а то - знаешь -немножко тревожно. Мы все едем, едем целую ночь, и нет никого с нами, кроме нас". - А где же твоя княгиня, Петр? - Она давно уже вышла. - Куда вышла? - В Храпуново вышла. Она из Петушков ехала в Храпуново. В Орехово-Зуево вошла, а в Храпунове вышла. - Какое еще Храпуново! Что ты все мелешь, Петр?.. Ты не путай меня, не путай... Так, так... Самая главная мысль... Кружится у меня почему-то в голове Антон Чехов. Да и Фридрих Шиллер. Фридрих Шиллер и Антон Чехов. А почему - понятия не имею. Да, да... Вот, теперь яснее: Фридрих Шиллер, когда садился писать трагедию, ноги всегда опускал в шампанское. Вернее нет, не так. Это тайный советник Гете, он дома у себя ходил в тапочках и шлафроке. А я - нет, я и дома без шлафрока; я и на улице - в тапочках... А Шиллер-то тут причем? Да, вот он причем: когда ему водку случалось пить, он ноги свои опускал в шампанское. Опустит и пьет. Хорошо! А Чехов Антон перед смертью сказал: "выпить хочу". И умер... Петр все глядел на меня, стоя передо мной. И все еще мало что понимал. - Отведи глаза, пошляк, не смотри. Я мысли собираю, а ты - смотришь. Вот еще Гегель был. Это я очень хорошо помню: был гегель. Он говорил: "нет различий, кроме различия в степени между различными степенями и отсутствием различия". То есть, если перевести это на хороший язык: "кто же сейчас не пьет?".. есть у нас что-нибудь выпить, Петр? - Нет ничего. Все выпито. - И во всем поезде нет никого? - Никого. - Так... Я опять задумался. И странная была эта дума. Она обволакивалась вокруг чего-то такого, что само по себе во что-то обволакивалось. И это "что-то" тоже было странно. И дума - тяжелая была дума... Что я делал в это мгновенье - засыпал или просыпался? Я не знаю, и откуда мне знать? "Есть бытие, но именем каким его назвать? Ни сон оно, ни бденье". Я продремал так минут 12 или минут 35. А когда очнулся - в вагоне не было ни души, и Петр куда-то исчез. Поезд все мчался сквозь дождь и черноту. Странно было слышать хлопанье дверей во всех вагонах: оттого странно, что ведь ни в одном вагоне нет ни души... Я лежал, как труп, в ледяной испарине, и страх под сердцем все накапливался... - Ка-мер-ди-нер! В дверях появился Петр с синюшным и злым лицом. "Подойди сюда, Петр, подойди, ты тоже весь мокрый - почему? Это ты сейчас хлопал дверями, да?" - Я ничем не хлопал. Я спал. - Кто же тогда хлопал? Петр глядел на меня, не моргая. - Ну, это ничего, ничего. Если под сердцем растет тревога, значит, ее надо заглушить, а чтобы заглушить, надо выпить. А у нас есть что-нибудь выпить? - Нет ничего. Все выпито. - И во всем мире никого-никого? - Никого. - Врешь, Петр, ты все мне врешь!!! Если никого, то кто же там гудит дверями и окнами? А? Ты знаешь?.. Слышишь?.. У тебя и выпить, наверное, есть, а ты мне все врешь... Петр, все так же не моргая и со злобой, глядел на меня. Я видел по морде его, что я его раскусил, что я понял его и что он теперь боится меня. Да, да, он повалился на канделябр и погасил его собою - и так пошел по вагону, гася огни. "Ему стыдно, стыдно!" - подумал я. Но он уже выпрыгнул в окошко. - Возвратись, Петр! - я так закричал, что не сумел узнать своего голоса. - Возвратись! - Проходимец! - отвечал тот из-за окошка. И вдруг - впорхнул опять в вагон, подлетел ко мне, рванул меня за волосы, сначала вперед, потом назад, потом опять вперед, и все это с самой отчаянной злобою... - Что с тобой, Петр? Что с тобой?!.. - Ничего! Оставайся! Оставайся тут, бабуленька! Оставайся, старая стерва! Поезжай в Москву! Продавай свои семечки! А я не могу больше, не могу-у-у-у!.. И снова выпорхнул, теперь уже навечно. "Черт знает, что такое! Что с ними со всеми?" я стиснул виски, вздрогнул и забился. Вместе со мною вздрогнули и забились вагоны. Они, оказывается, давно уже бились и дрожали... Леоново - Петушки ...двери вагонов защелкали, потом загудели, все громче и явственнее. И вот - влетел в мой вагон и пролетел вдоль вагона с поголубевшим от страха лицом тракторист Евтюшкин. А спустя десяток мгновений тем же путем ворвались полчища эриний и устремились вслед за ним. Гремели бубны и кимвалы... Волосы мои встали дыбом. Не помня себя, я вскочил, затопал ногами: "Остановитесь, девушки! Богини мщения, остановитесь! В мире нет виноватых!.." а они все бежали. И когда последняя со мной поравнялась, я закипел, я ухватил ее сзади, а она задыхалась от бега. - Куда вы? Куда вы все бежите?.. - Чего тебе?! отвяжи-и-ись! Пусти-и-и!.. - Куда? И все мы едем - куда???.. - Да тебе-то что за дело, бешена-а-ай!.. И вдруг повернулась ко мне, обхватила мою голову и поцеловала меня в лоб - до того неожиданно, что я засмущался, присел и стал грызть подсолнух. А покуда я грыз подсолнух, она отбежала немного, взглянула на меня, вернулась - и съездила меня по левой щеке. Съездила, взвилась к потолку и ринулась догонять подруг. Я бросился следом за ней, преступно выгибая шею... Пламенел закат и лошади вздрагивали, и где то счастье, о котором пишут в газетах? Я бежал и бежал сквозь вихрь и мрак, срывая двери с петель, я знал, что поезд "Москва-Петушки" летит под откос. Вздымались вагоны - и снова проваливались, как одержимые одурью... И тогда я зашатался и крикнул: - О-о-о-о-о! Посто-о-о-ойте!.. А-а-а-а!.. Крикнул и оторопел: хор эриний бежал обратно, со стороны головного вагона прямо на меня, паническим стадом. За ними следом гнался разъяренный Евтюшкин. Вся эта лавина опрокинула меня и погребла под собой... А кимвалы продолжали бряцать и бубны гремели. И звезды падали на крыльцо сельсовета. И хохотала Суламифь. Петушки. Перрон А потом, конечно, все заклубилось. Если вы скажете, что то был туман, я, пожалуй, и соглашусь - да, как будто туман. А если вы скажете - нет, то не туман, то пламень и лед - попеременно то лед, то пламень - я вам на это скажу: пожалуй что и да, лед и пламень, то есть сначала стынет кровь, стынет, а как застынет, тут же начинает кипеть и, вскипев, застывает снова. "Это лихорадка, - подумал я. - этот жаркий туман повсюду - от лихорадки, потому что сам я в ознобе, а повсюду жаркий туман". А из тумана выходит кто-то очень знакомый, Ахиллес не Ахиллес, но очень знакомый. О! Теперь узнал: это понтийский царь Митридат. Весь в соплях измазан, а в руках - ножик... - Митридат, это ты, что ли? - мне было так тяжело, что говорил я почти беззвучно. - это ты, что ли, Митридат? - Я, - ответил понтийский царь Митридат. - А измазан весь почему? - А у меня всегда так. Как полнолуние - так сопли текут... - А в другие дни не текут? - Бывает, что и текут. Но уж не так, как в полнолуние. - И ты что же, совсем их не утираешь? - я перешел почти на шепот. - не утираешь? - Да как сказать? Случается, что и утираю, только ведь разве в полнолуние их утрешь? Не столько утрешь, сколько размажешь. Ведь у каждого свой вкус - один любит распускать сопли, другой утирать, третий размазывать. А в полнолуние... Я прервал его: - Красиво ты говоришь, Митридат, только зачем у тебя ножик в руках?.. - Как зачем?.. Да резать тебя - вот зачем!.. Спросил тоже: зачем!.. Резать, конечно... И как он переменился сразу: все говорил мирно, а тут ощерился, почернел - и куда только сопли девались? - и еще захохотал сверх всего! Потом опять ощерился, потом опять захохотал! Озноб забил меня снова: "Что ты, Митридат, что ты!" - шептал я или кричал, не знаю, - "Убери нож, убери, зачем?.." А он уже ничего не слышал и замахивался, в него слов