Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     OCR -=anonimous=-.
---------------------------------------------------------------



  Только не говорите мне, что можно загнуться от скуки. Если  бы
это было правдой, то в Льеже я бы точно окочурился.
  Льеж,  конечно, очаровательный город, милый и  все  такое,  но
если  торчишь  в  нем  две недели, ничего  не  делая,  он  скоро
становится  нудным, как "Болеро" Равеля, исполняемое  начинающим
музыкантом.  Так парижанин чувствует себя в любом провинциальном
городе,  хоть  во  французском,  хоть  в  бельгийском,  хоть   в
папуасском.
  Пересмотрев  все фильмы, перепробовав все марки пива,  выкурив
сигареты  ста  тридцати  трех сортов и  трахнув  двух  продавщиц
универмага,  одну  официантку  из ресторана  и  даму,  торгующую
пирожками  на площади перед театром, я впал в такое  же  уныние,
как бацилла Коха во флаконе стрептомицина.
  Я,  ребята,  парюсь  в этой дыре уже две недели  и  все  время
спрашиваю себя, какого черта тут торчу...
  Я   две   недели  читаю  произведения  моих  коллег  по  "ФлЕв
Нуар[1]".  В  них хоть что-то происходит! А моя  жизнь  остается
пустынной,  как  пустыня  Гоби! Я жду...  Жду,  обжираясь  жареной
картошкой и котлетами в томатном соусе -- эти блюда здесь отлично
готовят! Жду, читая газеты и развлекаясь с телками.
  Время от времени я звоню в Париж Старику.
  --  Патрон,  мои  мозги уже начинают покрываться плесенью.  Что
мне делать?
  -- Ждать!
  -- Ладно...
  Чего  ждать?  Он  и сам толком не знает. В Германии  назревает
темная  история,  поставившая на уши все  разведки  Запада.  Моя
задача  состоит в том, чтобы ждать в Льеже, потому что  из  этой
норы могут выскочить кролики, на которых идет охота. Меня должны
предупредить телефонным звонком. И тогда я начну действовать  по
разработанному плану.
  А  пока  я жутко скучаю. Я стал чемпионом по зеванию  во  всех
j`recnphu.
  Верх  неприятностей -- я начинаю толстеть. Оно и  неудивительно
--  я  выпиваю пару литров пива каждый день. Если я досижу в этой
стране  до  конца года, то подам в отставку и стану выступать  в
цирке как "человек-гора". Всякий раз, когда мои глаза видят  мое
отражение в зеркале, я вспоминаю одного слона, который мне очень
нравился.  Глаза  начинают скрываться за растолстевшими  щеками.
Когда  я  поднимаюсь по лестнице, а не на лифте,  чтобы  немного
размяться,  то начинаю пыхтеть, как старый поезд,  подходящий  к
станции.  Даже  состав Страсбур -- Париж и  тот  выглядит  свежее
меня.
  Проснувшись  в  то утро, я констатирую, что на  смену  нудному
мелкому дождику последних дней пришло симпатичное солнышко.  Это
немного  веселит  мою  душу, потому что в  отличие  от  Мегрэ  я
терпеть не могу дождь. Я из тех, кто считает, что солнце -- самое
прекрасное, что есть в мире.
  В  мою  дверь стучат. Является официант с подносом, на котором
стоит плотный завтрак.
  -- Поставь сюда, малыш, -- говорю я ему, указывая на стол.
  Мне  больше не хочется обжираться. У меня такое ощущение,  что
я  выздоровел после долгой болезни. Когда малый с острым носом и
стеклянными глазами исчезает, я соскакиваю с кровати.  Несколько
гимнастических упражнений, чтобы разогреть мышцы.
  Ну   вот,  теперь  я  готов  к  бою.  Отдернув  занавеску,   я
выглядываю  на  улицу  и  убеждаюсь,  что  погода  действительно
отличная.
  До  меня  доносится веселый шум города: звон  трамваев,  крики
бродячих торговцев, шаги... Все это создает радостную атмосферу.
  Если  вам кажется, что я впадаю в поэтический тон, посидите  в
бистро за углом, я ненадолго!
  Я  макаю  в кофе намазанный маслом рогалик, когда мое внимание
привлекает   странный  стеклянный  блеск.  Засекаю   направление
странного луча и констатирую, что идет он из номера, соседнего с
моим. Окна моей и соседней комнат располагаются почти под прямым
углом,  потому что дом имеет как бы выступ посередине, что  дает
возможность наблюдать, что происходит у соседей.
  Но   сейчас   увидеть  ничего  нельзя,  потому  что  обитатель
соседнего  номера задернул шторы. Яркий блеск  идет  через  щель
между  ними. Простая игра стекол. Я продолжаю завтракать,  ломая
себе   голову  над  тем,  как  бы  провести  день,  когда  блеск
начинается снова.
  Вы  меня спросите, почему я обращаю внимание на такие пустяки.
Я  и  сам  не знаю. Возможно, потому, что безделье, в котором  я
пребываю, заставляет меня находить интерес в мелочах, на которые
в обычное время не обратил бы ни малейшего внимания. Кто знает?
  Мне  все-таки  очень  хочется выяснить, что  же  происходит  в
соседней  комнате... Луч неподвижен, он яркий, почти  слепящий.  И
все  это  из-за  весеннего солнца, решившего  посветить  сегодня
утром.
  Я  смотрю на стену, не переставая добросовестно жевать, и  тут
замечаю  дырку, что бывает во всех отелях. Она наскоро залеплена
пережеванной промокашкой.
  Во  всех  гостиницах  мира останавливаются одинокие  субъекты,
любящие  подглядывать за чужой интимной жизнью.  Это  их  способ
познать  подъем чувств. Они получают удовольствие  через  третьи
лица, а в любви это весьма грустно.
  При  помощи  пилки  для ногтей я вынимаю затвердевшую  бумагу,
закрывающую отверстие, и прилипаю к нему глазом. Мне открывается
вид мужика, сидящего к дырке в три четверти оборота.
  Вышеуказанному   субъекту  лет  сорок.  Это  красивый   малый,
melmncn  излишне полноватый, изысканно одетый. У него начинающие
седеть волосы, американские очки и опаловые запонки.
  Я  заметил  это  потому, что смотрю на его клешни,  занятые  в
данный момент крайне странной операцией.
  Вы сами посудите.
  Перед  этим  малым  лежит открытая коробочка  с  засахаренными
фруктами. Рядом с ней маленькая кучка камушков, стоящих, по моей
прикидке,  не меньше сотни "кирпичей[2]", потому что  эти  самые
камушки  кажутся  мне  настоящими  брильянтами.  Или  это  очень
хорошая  имитация.  Пробивающееся в щель  между  шторами  солнце
падает  прямо на сверкающую кучу, а отраженные лучи  попадают  в
окошко моей комнатенки.
  Некоторое  время  я  стою, задохнувшись от  созерцания  такого
количества  собранных вместе ценностей. Я никогда еще  не  видел
такого количества брильянтов разом и редко -- такие красивые.
  Но  мое  восхищение быстро проходит при виде занятия, которому
предается тип. Он берет из коробки засахаренные фрукты по одному
и  всовывает внутрь каждого по брильянту. После чего нажимает на
фрукт, чтобы закрыть свое сокровище, поглаживает разрез, так что
сахар  его скрывает, и кладет фаршированный фрукт в коробочку  с
аккуратностью акушерки, кладущей новорожденного.
  В  своей  жизни  я  повидал  много  трюков,  но  при  подобной
операции не присутствовал никогда, признаюсь.
  Или я ошибаюсь, или передо мной сидит делец первой категории.
  Тип  продолжает  работу, кучка камушков уменьшается.  Работает
он  быстро, точно и совершенно бесшумно. Можно услышать даже чих
микроба. Тишина такая, что я боюсь, как бы шум дыхания не  выдал
моего присутствия.
  У  меня  наступает  минута  смятения,  когда  тип  принимается
заново упаковывать коробку. Что мне делать?
  Мое  первое  побуждение -- сообщить в полицию, но я  быстро  от
него  отказываюсь,  сказав себе, что  я  не  во  Франции,  здесь
нахожусь  инкогнито  и что, в конце концов, всякий  имеет  право
владеть  брильянтами и совать их хоть во фрукты,  хоть  в  любое
другое  место,  если  ему так хочется. Может,  этот  тип  всего-
навсего  ювелир, придумавший эту хитрость, чтобы в  безопасности
доставить камушки по назначению. Почему бы нет?
  Хороший  у меня будет вид, если я устрою шухер и все  свалится
мне  на  голову.  В  конце  концов, честный  человек  не  станет
подсматривать в незаконно проделанные дырки.
  Я  решаю  залепить хлебальник пластырем. Очкарик тем  временем
соорудил   очень   аккуратненький   и   вполне   презентабельный
сверточек, которым, кажется, совершенно доволен, если судить  по
тому, как он на него смотрит.
  Если  это  предназначено  для  подарка,  получатель  будет   в
восторге  Нечасто можно увидеть на столе засахаренные  фрукты  с
такой  начинкой. Конечно, об них можно обломать зубы, но  на  те
деньги,  что они стоят, он сможет себе купить три дюжины золотых
вставных  челюстей плюс еще одну, платиновую, для  воскресных  и
праздничных дней.
  Я  собираюсь  покинуть свой наблюдательный пост,  когда  вижу,
что  тот  малый достает из кармана великолепную золотую ручку  и
пишет  на  пакете  адрес.  Тут  я  просто  обалдел.  Неужели  он
собирается посылать эти фрукты по почте?
  Он  просушивает  надпись,  прижав пакет  обратной  стороной  к
лежащей  на  столе  промокашке, после  чего  снимает  телефонную
трубку   и   с   великолепным  бельгийским   акцентом   вызывает
коридорного.
  Я  спешу  залепить дырку, потому что опасаюсь, что  она  может
привлечь  внимание  типа. Ему наверняка не понравится,  что  его
bhdekh за этим кондитерско-ювелирным занятием.
  Я  слышу,  как  он  моет  лапы  в умывальнике.  Скорее  всего,
смывает сахар, налипший при этой манипуляции.
  В  дверь  стучит  коридорный.  Я  быстро  вынимаю  затычку  из
промокашки, чтобы увидеть продолжение комедии.
  --  Вы  можете отправить это по почте? -- спрашивает  очкарик  и
протягивает  коридорному  бумажку в пятьдесят  франков.  --  Вот,
отправьте заказным, а сдачу оставьте себе.
  Коридорный благодарит, берет брильянты и отваливает.
  --  Конец первой главы... -- шепчу я, залепляю дырку и иду принять
душ, после чего сбриваю щетину и одеваюсь покрасивее.
  В  моем  чайнике начинается легкое кипение, уверяю вас.  Такие
вещи не мешают мне жить.
  Мне  удается завязать галстук узлом, заставившим бы побледнеть
от зависти месье Кардена, когда слышу стук в соседнюю дверь. Это
коридорный. Принес квитанцию с почты.
  После  того  как  малый исчезает, мой сосед  секунду  потирает
подбородок  со  смущенным видом, достает  свой  бумажник,  чтобы
спрятать квитанцию туда, но спохватывается и убирает лопатник на
место. Держа кусочек бумаги в руке, он оглядывается по сторонам,
словно  ища  вдохновения. Вижу, он открывает  наполовину  пустой
шкаф с зеркалом, полностью вытягивает ящик, складывает квитанцию
вчетверо, вытаскивает скрепку, поддерживающую бумагу на  полках,
и  прикалывает квитанцию под ящиком, который сразу же ставит  на
место. Закончив, он в последний раз проводит расческой по  своей
пышной шевелюре, поправляет очки и выходит.
  Странный малый, честное слово.
  Подождав,  пока он уйдет, я выхожу из комнаты. В  отеле  тихо,
немного тоскливо и торжественно.
  Я  спускаюсь  вниз, предварительно посмотрев на номер  комнаты
моего странного соседа. Двадцать шестая.
  Я  вешаю  ключ  на доску. Ключ от двадцать шестого  уже  висит
там... Я радостно улыбаюсь дежурному администратору, усугубляющему
близорукость чтением мелких строчек книги, потом вскрикиваю.  Он
поднимает свой острый нос.
  -- Я кое-что забыл! -- объясняю я.
  -- Хотите, коридорный сходит? -- спрашивает он.
  -- Нет, не беспокойтесь.
  Я  с  самым  естественным видом беру с доски ключ от  двадцать
шестого и быстренько поднимаюсь на свой этаж.
  Захожу  в двадцать шестой, вытаскиваю ящик, извлекаю квитанцию
и читаю адрес получателя посылки.
  Это  дама,  мадам Ван Борен. Живет она на улице Этюв,  в  доме
восемнадцать. Я возвращаю на место бумагу, ящик и дверцу шкафа и
отваливаю со скоростью сверхзвукового самолета.
  Вешаю  ключ  на  доску и угощаю служащего сигаретой  с  ватным
фильтром. Терпеть не могу эти штуки. Такое ощущение, что  куришь
бинт.
  Он по-доброму улыбается мне.
  -- Месье нравится здесь? -- спрашивает он.
  -- Все чудесно, -- отвечаю.
  Он  понимающе улыбается, потому что я не раз приводил в  номер
женщин,  а  он  всякий  раз притворялся, что  смотрит  в  другую
сторону.
  -- Месье доволен обслуживанием?
  -- Оно потрясающее.
  -- Месье нравится Бельгия?
  --  Я  люблю ее, как Францию... Он принимает таинственный  вид  и
делится со мной секретом:
  -- Льеж -- это почти Франция.
  --  Откровенность за откровенность. Лилль -- это почти  Бельгия.
Надо нам будет объединиться. Мы отдадим вам нашего президента, а
вы  нам  своего короля. В Елисейском дворце[3] будет веселее.  --
Сменив тон, я шепчу: -- Скажите, у типа из двадцать шестого нет в
носу турбины? Он так храпит... Как его зовут? Парень размышляет.
  --  Месье  Ван  Борен, -- говорит он. -- Если  хотите,  мы  можем
перевести вас в другой номер.
  --  Да нет, я пошутил... -- улыбаюсь я и ухожу, чтобы поразмыслить
на свежем воздухе об этой интермедии.
  Я  люблю  головоломки, так что должен быть доволен.  Тайна,  в
которую я сегодня сунул свой нос, кажется мне первосортной.
  Солнце  -- причина моего открытия -- блестит, как совсем недавно
брильянты. Должно быть, ангелы натирали его всю ночь, потому что
я никогда не видел его таким блестящим. Честное слово, почти как
на Лазурном берегу!
  Все  выглядят  веселыми.  Маленькие бельгийцы  играют,  весело
напевая  и путаясь в ногах у прохожих. Я не знаю никого веселее,
разве что парижан. Пронырливые ребята, эти льежцы! Будь их глаза
руками,  все  более-менее  хорошо  сложенные  девицы  ходили  бы
нагишом!
  "Послушай,  Сан-А,  --  говорю  я  себе,  медленно   шагая   по
тротуару,  -- не приснилось ли тебе все это? Ты точно видел,  как
тип насовал целое состояние в брильянтах в засахаренные фрукты и
отправил  их  по  почте  даме,  живущей  в  двухстах  метрах  от
гостиницы? Тебе не кажется, что это слишком?"
  Дама  Ван Борен совсем не обязательно благоверная этого  типа.
Она может быть его мамашей, сеструхой или просто однофамилицей.
  По-моему,  я  слишком расфантазировался,  а  в  этой  истории,
может  быть, нет ничего таинственного. Вдруг Ван Борен шутник  и
просто  хочет преподнести оригинальный подарок своей благоверной
или мамочке!
  А  потом, я ведь не знаю, подлинные эти камушки или нет. Ничто
так не похоже на настоящий драгоценный камень, как фальшивый.
  А   я-то   сочинил  целый  дешевый  детектив  из-за  пригоршни
стекляшек! Ну ты даешь, Сан-Антонио!
  Я  начинаю  убеждать себя: "Старина, ты тут  на  задании.  Эта
история  тебя  совершенно  не касается.  Даже  если  в  ней  что
нечисто, не суй свой нос. Занимайся лучше своими делами..."
  Чтобы  немного  отвлечься, я иду на почтамт и звоню  в  Париж.
Меня соединяют сразу, и мне отвечает Старик.
  --  Сан-Антонио,  -- говорю я, как начальник вокзала  произносит
название своей станции. Слышится вздох.
  --  Я  как  раз  собирался вам звонить, Сан-А. Все  отменяется,
можете возвращаться. Я радостно подпрыгиваю.
  -- Возвращаться?
  -- Да, а вам не хочется?
  --  Наоборот.  Так  все  осточертело, что я  начал  покрываться
плесенью! Он смеется.
  -- Каким поездом вы приедете?
  -- Первым же!
  -- Значит, увидимся сегодня вечером.
  -- Да, патрон. До вечера. Для меня есть работенка?
  -- Будет видно.
  Он по-прежнему лаконичен.
  Положив трубку, я галопом бегу в отель.
  -- Счет! -- кричу я.
  -- Месье уезжает?
  -- Нет, улетает!
  После  этой  шутки я поднимаюсь собирать чемодан. В беспорядке
нашвыриваю в него свои шмотки, потом снимаю трубку.
  -- Дружище, когда ближайший поезд на Париж?
  -- Секундочку, месье.
  Слышу, как он шуршит листками.
  -- Один через десять минут, месье!
  -- А, черт! Бегите поймайте мне тачку и тащите скорее счет.
  Я  сажусь на чемодан, чтобы закрыть его. Он, бедный,  чуть  не
превращается во фламандскую галету. После этого несусь вниз.
  Близорукий тип за администраторской стойкой вручает  мне  счет
длиной   со  вступительную  речь  во  Французскую  академию.   Я
протягиваю  крупную купюру. Он отсчитывает мелочь,  а  я  скребу
землю копытом, как лошадь, участвующая в гонках на Гран-При.
  -- Пошевеливайтесь, старина!
  -- Вот!
  Я  сую  сдачу  в  карман и мчусь к такси, ждущему  меня  перед
дверью.
  -- На вокзал, быстро!
  Малый  выжимает  полную скорость. Настоящий  чемпион  мира  по
автогонкам!  Он так гонит, что мы врезаемся в зад другой  тачки,
остановившейся перед нами на красный свет.
  Разъяренный   владелец  пострадавшей   тачки   выскакивает   и
начинает  орать,  как недорезанный поросенок. Не  имея  времени,
чтобы его терять, я бегу искать другое такси. Наконец нахожу.
  --  На  вокзал,  на  четвертой скорости!  Получите  здоровенные
чаевые!
  Жалко,  что  у этого драндулета всего три скорости.  Когда  он
останавливается перед вокзалом, поезд уехал минуту назад.
  Я  издаю  серию ругательств, обычно используемых  пассажирами,
опоздавшими  на  свой поезд, и сдаю чемодан в  камеру  хранения,
собираясь дождаться следующего поезда, который пойдет  только  в
конце дня... Но все-таки до ночи я из Льежа свалю.
  Выйдя  из  камеры  хранения, я замечаю шофера  первого  такси,
остановившегося перед вокзалом. Подхожу к нему.
  -- Ну, разобрались с дорожной полицией?
  -- Да... Вы опоздали на поезд?
  -- От вас ничего не скроешь.
  Я со вздохом сажусь рядом с ним.
  -- Улица Этюв, восемнадцать.
  Что вы хотите, с судьбой не поспоришь!



  Улица  Этюв  оказывается узкой и кривой, хотя  и  находится  в
центральном,  но  малопривлекательном  квартале.  На  ней  стоят
цветочницы  второго  порядка, тротуары  загромождены  зеленью  и
кричащими людьми. Недалеко квартал, отведенный для шлюх,  что  с
некоторых точек зрения очень даже неплохо.
  Нахожу дом восемнадцать -- новую многоэтажку. Я весело вхожу  в
подъезд,  все-таки  немного смущенный тем, что  влезаю  в  чужие
дела.
  Видите   ли,  в  работе  полицейского  есть  очень  неприятный
аспект:  при  этой профессии все время приходится портить  жизнь
себе подобным.
  Бывают  моменты,  когда  осознание  этой  истины  мешает   мне
спокойно  пить  аперитив.  Вы  такой  же  человек,  с  теми   же
инстинктами,  с теми же дуростями и недостатками, как  и  первый
встречный.  Но у вас есть удостоверение, позволяющее вам  совать
свой  хобот  в чужую жизнь, а этот чужой не может  дать  вам  по
нему.  А  если  он  позволит себе это, вы устроите  ему  большую
молотиловку, а поскольку вы человек злопамятный, то молотите  от
всей души.
  Разумеется,  это  незаконно,  но  первейший  долг  легавого  --
действовать незаконно ради торжества закона. Кто может, поймет!
  Однако  я  чувствую  себя  несколько  неловко.  У  меня  такое
чувство,  что  я влез в слишком узкие брюки. Я не  забываю,  что
нахожусь  на  чужой  территории,  и  не  сомневаюсь,  что,  если
начнутся  какие-то осложнения, бельгийская полиция будет  крайне
недовольна.  И  будет совершенно права! Что за идея  строить  из
себя  великого сыщика только потому, что утром увидел  необычное
зрелище, а потом пропустил поезд. Свободная половина дня еще  не
повод!
  Ну   вот   я   наконец   в   жилище  мадам  Ван-Получательницы
брильянтов!
  Консьержки  или  нет,  или, по примеру. всех  консьержек,  она
отправилась  трепаться  с  соседкой. Зато  табличка  со  списком
жильцов висит на месте. На ней я читаю: "Ван Борен, пятый  этаж,
слева".
  Я  вздыхаю,  потому  что  две  недели  безделья  сделали  меня
лентяем.  Вообще в жизни есть три вещи, внушающие мне  священный
ужас:  некрасивые  женщины,  исповедники  и  лестницы  (неважно,
подниматься по ним надо или спускаться).
  К  счастью для меня, в глубине холла есть лифт. Направляюсь  к
нему  и  как  раз в тот момент, когда подхожу, слышу  над  собой
громкий  вопль.  Этот жуткий крик приближается  ко  мне  с  воем
торпеды.  У меня перед глазами пролетает темная масса,  и  вдруг
раздается  глухой  удар. Тишина падает, как мокрая  простыня.  Я
стою  неподвижно, пытаясь просечь, что же произошло.  Но  я  уже
инстинктивно догадался что. В шахту лифта грохнулся человек. Как
он  небось прочувствовал свой неудачный шаг в пустоту! Открыв  с
довольно большим усилием решетчатую дверь, бросаю взгляд вниз  и
в  двух метрах под собой, на дне шахты, вижу разбитое тело.  Это
мужчина.  Я  достаю  из  кармана маленький  фонарик,  с  которым
никогда  не  расстаюсь,  и осматриваю  труп.  Мои  глаза  только
подтверждают то, что уже подсказало предчувствие: это тот тип из
отеля,  что  засовывал драгоценные камни в засахаренные  фрукты.
Больше  он никогда, ничего и никуда засовывать не будет.  Ни  во
фрукты, ни своей жене. Это его скоро сунут на два метра в  землю
к  червячкам. Верхушка его черепка разбита всмятку, а  руки-ноги
переломаны, если судить по его гротескной позе разбитой куклы.
  Я  подоспел вовремя. Если после этого кто-нибудь заявит, что у
меня плохой нюх, то получит от меня пендель по своей заднице. Да
по нюху я смогу затмить всех бретонских спаниелей, объявления  о
продаже которых печатают во "Французском охотнике".
  Ничего  не  сказав, я закрываю дверь и начинаю подниматься  по
лестнице. Прохожу второй, третий, четвертый... Лифта, точнее,  его
кабины,  по-прежнему  нет.  Наконец,  поднявшись  на  шестой   и
последний  этаж,  я  все-таки нахожу ее и останавливаюсь,  чтобы
подумать. Мыслительная деятельность несовместима с движением.  Я
пыхчу, как паровоз. С тем пузом, что начало у меня отрастать,  я
не гожусь для покорения Эвереста. Разве что подняться на него на
воздушном шаре.
  На  этот  раз  я влез в драму по уши. Я знаю что  говорю.  Ван
Борен свалился с одного из нижних этажей, раз кабина лифта стоит
на  верхнем. Так вот, пошире открывайте дверь в ваши мозги (если
они у вас есть, конечно) и слушайте сюда: поднимаясь, я заметил,
что  ни  на  одном этаже дверь лифта не была открыта!  Поскольку
трудно себе представить, что Ван Борен потрудился закрыть ее  за
собой, прежде чем спланировать мозгами вперед, следует признать,
что  кто-то  закрыл  дверь, в которую он выпал.  И  этот  кто-то
сделал это потому, что помог Ван Борену упасть.
  Другого объяснения я не вижу. Хоть Ван Борен и носил очки,  он
me  мог  быть настолько близорук, чтобы не заметить, что  кабины
перед ним нет!
  Тем более что в доме очень светло.
  Спускаюсь на один этаж и останавливаюсь перед дверью.  В  доме
царит  полнейшее спокойствие; кажется, его обитатели не  слышали
никакого крика. Может, у этих добропорядочных людей уши засыпаны
песком?  Может, они просто спутали крик агонии с криками уличных
торговцев?
  Я   не   решаюсь  позвонить.  Мой  долг  сообщить  в  льежскую
криминальную  полицию  и выложить все, что  знаю,  компетентному
комиссару. Пусть играют местные коллеги.
  Я   могу   им   только  помогать.  Теперь  мы  прошли   стадию
засахаренных брильянтов и дошли до убийства...
  Вы   когда-нибудь  видели,  чтобы  голодная  псина   отпускала
окорок?  Так  вот, после двух недель безделья я  еще  хуже,  чем
кабысдох! В конце концов, это мое дело! Кто обнаружил брильянты?
Кто  нашел адрес получательницы посылки? Кто чуть не получил  по
башке  Ван Бореном? Я, все я. Заметьте, что мне не хватило самой
малости,  чтобы  помешать  убийству.  Представьте  себе,  что  я
заявился  бы  в  дом  минутой раньше и...  Но  что  толку  строить
предположения. Как говорит моя матушка Фелиси, если бы да  кабы,
да  во  рту росли бобы, то это был бы не рот, а целый огород...  У
Фелиси  всегда  есть наготове мудрое выражение. В  этом  она  не
имеет себе равных!
  Сбросив  тяжкий груз нерешительности и сомнений, я нажимаю  на
кнопку звонка.
  Через  короткий отрезок времени дверь открывает очаровательная
молодая  блондинка  фламандского пошиба: ширококостная,  крупные
черты  лица,  светлые глаза, нежного цвета волосы и улыбка  типа
"Белые зубы -- свежее дыхание".
  Она смотрит на меня с любезным видом.
  -- Что вам угодно, месье? -- спрашивает она меня.
  --  Я  бы  хотел поговорить с месье Ван Бореном, --  отвечаю  я,
кланяясь ей до самой земли.
  -- Месье Ван Борен в отъезде, -- сообщает мне нежное создание.
  Да  уж!  Из  этой поездки ему точно не вернуться. Пять  этажей
свободного  падения  и  отбытие на небеса!  Это  вам  не  круиз,
организованный турагентством!
  -- Жаль, -- бормочу я.
  Она мне улыбается. Наверное, ей понравился мой портрет. Не  ей
одной.  Моя физия нравится девяти красоткам из десяти. Я  ничего
не могу с этим поделать. Когда я смотрю на себя в зеркало, никак
не  могу понять, что заставляет учащенно биться их сердчишки.  Я
ведь  не  Аполлон  и  не Марлон Брандо... Это все  мой  шарм.  Как
говорит  Фелиси, красоту с салатом не съешь. Лучше  иметь  шарм,
чем морду с обложки иллюстрированного журнала.
  Дамочка не перестает мне улыбаться.
  -- А вы по какому вопросу? -- интересуется она. -- Я его жена...
  -- А!..
  Я  присматриваюсь к ней. Красивая кобылка. Ван Борен  явно  не
скучал  по  возвращении  домой из своих  поездок.  С  партнершей
такого калибра можно устраивать ой-ой-ой какие сеансы!
  -- Проходите! -- наконец приглашает она.
  Квартира  очень милая, богатая, обставлена дорогой  мебелью  и
украшена  безделушками хорошего вкуса. Она ведет меня в комнату,
выдержанную в желтом и жемчужно-сером тонах. Софа воздушная, как
крем "шантийи". Я опускаюсь на нее.
  --  Мой  визит, очевидно, показался вам странным... -- начинаю  я,
еще не зная, куда приплыву.
  Говоря,  я  разглядываю ее милую мордашку. Не эта ли красавица
nrop`bhk` муженька в полет?
  Судя  по ее внешности, я склонен ответить скорее отрицательно,
потому  что  лицо дамы почти ангельски спокойно. Но внешность  --
это  лучший  сообщник  женщины. Они  никогда  не  кажутся  столь
невинными и прекрасными, как в момент, когда выуживают у вас  из
кармана  лопатник  или подсыпают вам мышьяк. С  этим  ничего  не
поделаешь, все бабы одинаковы. Святая невинность, когда  на  них
смотришь, и дьяволица, стоит только отвернуться.
  Пора  дать  объяснения  по  поводу  моей  личности  и  причины
прихода сюда.
  --  Вы  вдова,  --  объявляю я несколько резковато,  что  и  сам
понимаю.
  -- Что? -- переспрашивает она.
  --  У  вас  больше нет мужа, вот и все. Она широко  распахивает
глаза.
  -- Я... я не понимаю.
  --  Я хочу сказать, что ваш муж умер. Она бледнеет и валится на
софу рядом со мной, как перезрелая груша с ветки.
  -- Умер... -- бормочет она.
  Я  смущен. Ни один закоренелый негодяй не смог бы сделать  это
лучше, чем я! Нежную красавицу как будто шарахнуло электротоком.
  Она  смекает по моей морде, что я не леплю ей горбатого, и  по
ее бархатным щечкам начинают течь слезы.
  --  С  ним произошел несчастный случай? -- спрашивает она  между
иканием и шмыганьем носом.
  -- Да...
  -- Когда?
  -- Четыре или пять минут назад.
  -- Как это?
  -- Он упал в шахту лифта...
  -- Господи! Где?
  -- Здесь!..
  -- Как это случилось?
  -- Это установит полиция. Она прекращает плач.
  -- Полиция?
  --  Да,  она обычно сует свой нос в подобные дела. Она  смотрит
на меня.
  --  Объясните, -- произносит она наконец, -- кто вы? У меня такое
ощущение, что вы устроили мне отвратительный фарс.
  --  В таком случае, мадам, поскорее прогоните это ощущение. Мои
шуточки не заходят так далеко.
  Колеблясь, смущенная своим горем, она спрашивает:
  -- Вы француз?
  -- Как вы догадались?
  И киска дает мне простой ответ:
  -- По вашему акценту!
  Такого  я еще не видел! Оказывается, это французы говорят  по-
французски  с  акцентом, а не бельгийцы. От  этого  можно  ржать
сильнее, чем если вам щекочут пятки!
  --  Да, я француз. Но это не помешало мне увидеть, как ваш  муж
упал  вниз  головой  в шахту лифта. В данный  момент  он  там  и
покоится, как пишут в газетах. Прошу прощения за упор на мрачные
детали  истории,  но реальность имеет свои права,  которые  надо
уважать, правда?
  Я улыбаюсь.
  --  Я оказался замешанным в эту историю в качестве свидетеля  и
думаю,  что  в данных обстоятельствах вы нуждаетесь  в  советах.
Вашего мужа сбросили в шахту. Я в этом убежден и даже имею  тому
доказательство.  Полиция найдет странным, что его  убили  в  его
доме.  Кому  выгодно преступление, вот в чем вопрос. Полицейские
bqecd`  задают его себе. Против этой логики ничего не поделаешь...
Они подумают о вас, и вы будете иметь неприятности.
  -- Да?
  -- Да.
  -- Но я ничего не сделала!
  -- Вам это придется доказать! Она заламывает руки.
  -- Я уже целую неделю не видела моего мужа...
  -- Вы в этом уверены?
  -- Клянусь!
  Милашка  строит  иллюзии. Женские клятвы  по  шкале  ценностей
следуют сразу после заячьего пука.
  Она  издает восклицание, призванное навести меня на мысль, что
она невиновна:
  -- Он внизу?
  -- Разумеется.
  -- И мы ничего для него не делаем! Надо же ему помочь!
  --  Чем  можно помочь человеку, у которого не хватает  половины
головы!
  На  этот  раз  я  перешел границу, и она  с  глубоким  вздохом
навзничь падает на софу. Вдовушка лишилась чувств!
  Что  мне  теперь  делать? Я поднимаю  ее  веки,  проверяя,  не
ломает ли она комедию. Нет, действительно отрубилась.
  Надо  привести  ее  в чувство. Ее состояние подсказывает,  как
нужно себя вести, чему я очень рад, поскольку не имею планов  на
ближайшее будущее.
  Я  видел  такое во всех комедиях. Сориентировавшись, я  нахожу
кухню,  бегу  туда  и сталкиваюсь нос к носу с  парнем  в  одной
рубашке.
  Он  стоит,  прижавшись  к стене, стиснув  зубы,  с  блуждающим
взглядом и с видом горького сожаления, что не находится  в  этот
момент в какой-нибудь киношке.
  Это молодой парень, высокий, мускулистый, немного рыжеватый.
  Он  смотрит  на  меня так, как, должно быть, Христофор  Колумб
смотрел на Америку, впервые подплывая к ней.
  И  тогда  он  проявляет  самую  человеческую,  самую  забавную
реакцию: кивает головой и шепчет:
  -- Добрый день, месье!



  Когда   я   заглядываю   в   прошлое,   то   часто   испытываю
головокружение от этой бездны передряг.
  Там  осталось много субъектов, которых я отправил к предкам  и
которые дожидаются теперь труб Страшного суда! Однако, вспоминая
о  своем  поведении,  я  могу  признать,  что  ему  всегда  было
свойственно   одно   достоинство   --   вежливость.   При    всех
обстоятельствах   --   а   одному   богу   известно,   в    каких
обстоятельствах я побывал, -- я всегда был предельно  куртуазным.
Помнится,  Людовик  Четырнадцатый мне как-то сказал:  "Ты  самый
вежливый человек, которого я видел после Кольбера!"
  Поэтому я отвечаю на приветствие типа, дрожащего от страха  на
кухне. Не надо иметь высшего образования, чтобы понять, чем этот
малый  занимался  у милашки Ван Борен. Я говорю  себе,  что  вся
история может свестись к банальному адюльтеру.
  Должно  быть,  голубки вовсю резвились,  когда  заявился  муж.
Известное  дело! Такое можно встретить на каждом  углу.  Сколько
дураков-коммивояжеров, неожиданно вернувшихся из поездки на день
раньше,  застают свою дражайшую половину в полном  экстазе.  Они
обижаются, и начинается заварушка. Я прекрасно представляю себе,
как  Ван  Борен  явился  домой и вспугнул любовников.  Свободное
o`demhe с пятого этажа прекрасно успокаивает разъяренных  мужей.
Его  голова  при  этом  превращается в такое  месиво,  что  рога
показались бы ему вполне стоящим украшением.
  Я открываю дверцу полки и достаю бутылку уксуса.
  -- Идите за мной, -- говорю я малому. Он подчиняется.
  Но  уксус оказывается ненужным, потому что, когда мы входим  в
комнату, дамочка уже пришла в себя. Я ставлю бутылку на  стол  и
закуриваю сигарету.
  --  Ну,  -- спрашиваю, -- и как же обстоят дела? Едва не падающий
от страха красавчик, кажется, спрашивает себя о том же.
  --  Джеф  разбился насмерть, упав в шахту лифта, -- говорит  ему
блондинка хриплым голосом.
  К  его  страху добавляется изумление. Он смотрит на  меня,  не
понимая.
  --  Не  стройте из себя невинность, -- ворчу я. -- Вы ее  изрядно
подрастратили.  Он  застал  вас  в  пикантной  ситуации,  и   вы
испугались скандала... Ну, признавайтесь!
  Он  ни в чем не признается. Его морда так же выразительна, как
банка зеленого горошка. Может, в трусах у него все в порядке, но
в плане интеллекта это далеко не Эйнштейн.
  Ему   требуется  некоторое  время,  чтобы  понять   обвинение,
выдвигаемое  мною против него. Тогда его физиономия  приобретает
красивый  зеленый  цвет и он садится на  диван  рядом  со  своей
красоткой.
  --  Югетт...  --  бормочет он. -- Это неправда... Скажи  ему,  что  я
этого не делал.
  Прямо  маленький мальчик. Жалкий тип. Я атакую  Югетт,  потому
что  она  женщина, а бабы отличаются чувством реальности.  Кроме
того, они отличаются стойкостью. Особенно в том, чтобы встать  в
стойку,  как  говорит мой коллега Берюрье,  который  никогда  не
упускает случай сказать каламбур, если он плохой.
  --  Кто  вы?  -- спрашивает вдова меня. Этот вопрос  она  должна
была  задать уже давно, но из-за треволнений он просто не пришел
ей в голову. Я начинаю свою песенку:
  --   Полицейский.  Французский,  но  все-таки  полицейский...   В
Бельгии  нахожусь в служебной командировке. Я  следил  за  вашим
мужем  и  пришел задать ему несколько вопросов, но  он  как  раз
приземлился  к  моим  ногам... Мне показалось,  что  здесь  что-то
нечисто.  Я  поднялся  по  лестнице и  никого  не  встретил.  Вы
понимаете,  что  я хочу сказать? Его столкнул некто,  живущий  в
этом  доме. Я в нем никого не знаю, но почти полностью  убежден,
что вы единственная, кому было выгодно устроить ему этот полет...
  Она закрывает лицо.
  --  Нет!  Нет!  Я  ничего не делала. Я не видела  мужа.  Он  не
заходил в квартиру, я ничего не слышала.
  Пока  она  протестует,  я начинаю вспоминать  инцидент  таким,
каким пережил его. Был громкий крик ужаса, но до него ни единого
подозрительного звука. Судя по тому немногому,  что  видел,  Ван
Борен  был сильным человеком. Он бы не дал подвести себя к двери
лифта, не почуяв опасности и не начав сопротивляться.
  Если  предположить, что постельный дружок мадам  оглушил  его,
перед тем как сбросить в шахту, он бы упал без крика, потому что
находился  бы  под анестезией. Нет, что-то в моей  головенке  не
укладывается. Сразу произошло столько событий, что  не  могу  их
нормально переварить.
  Любовники в нерешительности смотрят на меня.
  -- Чем вы занимались? -- спрашиваю я их. Они опускают головы.
  -- И ничего не слышали?
  --  Мы  были  в  спальне,  в  глубине  квартиры,  --  признается
женщина.
  -- Ваш муж не мог войти так, что вы не слышали?
  --  Это  невозможно: я заперла дверь на цепочку. Как у нее  все
организовано!  Бабы  все  такие. Чтобы устроить  траходром,  они
принимают тысячу предосторожностей.
  -- На кухне есть черный ход? -- задаю я новый вопрос.
  -- Да...
  Я  его  заметил,  когда  ходил за  уксусом.  Значит,  с  одной
стороны,  Джеф Ван Борен не мог внезапно войти в квартиру,  а  с
другой -- любовник вполне мог незаметно сделать ноги в случае его
неожиданного  возвращения. И никакого скандала...  Если,  конечно...
Да, если они уже давно не задумали его убрать. Но в таком случае
они бы выбрали другой способ, а то этот чересчур броский!
  Я  снова  перешагиваю через угрызения совести, заменяющие  мне
лифтовую шахту. Сообщить в полицию или...
  -- Покажите мне ваши документы! -- говорю я молодому человеку.
  Он  идет  за  пиджаком  и предъявляет мне  свое  удостоверение
личности.
  Из  документа я узнаю, что его зовут Жорж и что  живет  он  на
авеню Леопольд, 1. Эти сведения я записываю в мой блокнот.
  -- Ладно, можете идти.
  -- Простите? -- бормочет он.
  Весьма недовольный той свободой действия, что беру на себя,  и
той, что даю ему, я ору:
  --  Я  вам сказал, что вы можете идти, отваливать, делать ноги,
рвать когти, исчезнуть, слинять! В Льеже что, уже не говорят по-
французски?
  Он испуганно кивает:
  -- Говорят, говорят... Я...
  -- Ясно? -- ору я.
  Он опять кивает и бежит в коридор.
  --  Выйдете  черным  ходом! -- кричу я ему.  --  И  не  вздумайте
валять  дурака.  Если исчезнете из обращения, малыш,  я  из  вас
выщиплю все перышки!
  Слышен  хлопок двери черного хода. И вот я наедине  с  молодой
вдовой.  Горе  ей очень идет. Оно придает ее лицу романтичность,
которой ему так не хватало прежде.
  Я беру ее за запястье и говорю размеренным голосом:
  --  Послушайте,  малышка, я действую довольно  бесцеремонно  по
отношению к моим бельгийским коллегам. Если бы они узнали, что я
позволил уйти одному из действующих лиц драмы, то сказали бы мне
пару ласковых, а может, даже больше...
  Она делает едва заметный знак, что ценит мою тактичность .
  --  Вижу, вы понимаете. Я хотел остаться с вами наедине, потому
что  собираюсь  вам  задать кучу конфиденциальных  вопросов.  Во
всяком  случае,  ваши  ответы на них будут  рассматриваться  как
конфиденциальные.
  Она снова покорно кивает.
  Какая  она  хорошенькая с этими белокурыми волосами,  голубыми
глазами, затуманенными слезами, и покрасневшими от горя щеками!
  От  горя?  Гм! Я в этом не особо уверен. Она скорее  потрясена
резкой  формой, в которой я сообщил ей новость.  А  горе  --  это
совсем другое.
  -- Скажите, Югетт...
  Услышав,  что  я  обратился к ней по имени,  она  вздрагивает.
Должно  быть,  она  говорит себе, что у французских  полицейских
очень  своеобразная манера вести расследование  и  обращаться  с
подозреваемыми.
  --   Скажите,  Югетт,  чем  занимался  ваш  муж?  Она  пожимает
плечами.
  --  Он  был генеральным представителем одной немецкой  фирмы  в
Aek|chh.
  --   А   что  он  представлял?  Платяные  щетки  или  сдвоенные
пулеметы?
  -- фотоаппараты. Фирма "Оптика" из Кельна. Слышали?
  --  Нет.  Меня  интересуют только фотографии  красивых  женщин,
которые я покупаю в специализированных магазинах.
  Она улыбается сквозь слезы.
  -- О, вы, французы...
  --  Что  мы, французы? Вы составили себе неверное представление
о  нас.  Думаете,  Париж  -- это один большой  бордель  и  в  нем
трахаются прямо в метро?
  --  Нет... -- защищается она, думая, что обидела меня. -- Просто  у
французов репутация...
  -- Какая же?
  -- Распутников...
  Странная  штука  жизнь, скажу я вам. Вот мадам  и  я  спокойно
беседуем  о  достоинствах и распутстве среднего француза,  а  ее
супруг  тем временем лежит под нами с черепушкой, открытой,  как
ворота стадиона "Сипаль" перед финишем велогонки "Тур де Франс".
  Женская  беспечность. Я ж вам говорил: бабы все одинаковые!  В
голове  хоть  шаром  кати! А ведь они движут  миром,  заставляют
работать государственных деятелей, воевать солдат.
  Я раздражен и позволяю себе ответный выпад:
  --  Судя по молодому человеку, только что ушедшему отсюда, вы в
Бельгии тоже не монахи! Она слабо улыбается.
  -- Я признаюсь вам в одной вещи, -- говорит она.
  -- Так я здесь как раз для этого, Югетт.
  -- Вы очень милый, -- шепчет безутешная вдова.
  -- Мне это говорят уже тридцать пять лет!
  -- Мой муж и я не имели никаких контактов...
  -- Вы были разведены?
  --  Нет... Жили врозь... Он редко бывал дома, все время в поездках...
Поэтому я... я устроила свою жизнь заново.
  -- Естественно.
  В   конце  концов,  это  ее  право  развлекаться,  коль  скоро
благоверный не на высоте.
  Отметьте,  что  мужики  бросают  как  раз  красивых   жен,   а
состарившиеся, худые, желтые, усыпанные бородавками  преспокойно
живут с законным супругом! Вот она, жизнь, вот она, любовь!
  Смотрю  на Югетт. У нее сильно вздымается грудь. Сиськи такого
формата  не надуешь велосипедным насосом. Я машинально кладу  на
них руку.
  Мой  жест  величествен, как жест сеятеля.  От  него  бабы  или
заваливаются на спину, или бьют вас по морде.
  В  этот  раз  я оплеухи не получаю. Как сказала одна  девушка,
когда  бандит  крикнул ей: "Добродетель или жизнь!",  --  "Всегда
готова!"
  Я  немного  ласкаю  ее грудку, от чего растаял  бы  и  ледяной
дворец. Это очень способствует улучшению взаимоотношений.
  И  вот  уже  красотка мурлычет, забыв, что пятью этажами  ниже
лежат сто кило мертвечатины.
  Я  бы  с радостью продолжил свое путешествие в страну радости,
но   сейчас  не  время.  До  доказательства  обратного,  малышка
подозревается  в  убийстве, ибо надо все-таки  найти  логическое
объяснение странной кончины Ван Борена.
  Я встаю.
  -- Ваш муж был в курсе... ваших отношений с Рибенсом?
  --  Нет, но даже если бы и был, ему это было безразлично. Я его
больше не интересовала.
  -- Он продолжал вас содержать?
  -- Да.
  -- И щедро?
  -- Да.
  Я смотрю на нее особо пристальным взглядом.
  -- Он посылал вам какие-нибудь подарки?
  -- Подарки?
  -- Да... Сладости, например.
  Ее лицо выражает то же простодушие.
  -- Никогда...
  -- Правда?
  -- Правда.
  -- Где он жил?
  -- То здесь, то в Германии.
  -- Он не останавливался в Льеже в отеле?
  -- Нет! А почему вы спрашиваете?
  -- У него была любовница?
  -- Не знаю. Я этим не интересовалась.
  -- Почему вы не развелись? Она колеблется.
  -- Потому что... Джеф... В общем, он давал мне много денег.
  Понятно.   Она   хотела  иметь  приличный  доход,   почему   и
приспосабливалась к двусмысленной ситуации.
  -- Скажите, красавица, вам известно, были ли у Джефа враги?
  Она широко открывает глаза.
  -- Враги? Нет. А почему он должен их иметь?
  --  Ну  конечно, у человека, которого убивают, были одни только
друзья!..  --  И  добавляю сквозь зубы: -- А кроме того,  мужчина,
женатый  на такой красотке, не может утверждать, что у  него  их
нет!
  -- Что вы сказали? -- переспрашивает Югетт. Я пожимаю плечами:
  -- Ничего.
  Она  собирается заявить протест по поводу моего поведения,  но
раздается звонок в дверь.



  В  доме  поднялась суматоха. Жильцы обнаружили  трупешник  Ван
Борена  и хотят присутствовать при объявлении печальной  новости
его жене. Люди похожи на навозных мух. Если где-то завоняет, они
мчат  туда  целым  роем, расталкивая друг друга,  жадно  разинув
бельмы, чтобы ничего не пропустить.
  Слово  берет  полицейский  в  форме.  Он  молод,  бледен,   и,
кажется, эта обязанность ему совсем не по душе. Югетт Ван  Борен
держится отлично. Услышав звонок, я ее проинструктировал:
  --  Будьте  начеку. К вам пришли сообщить о несчастном  случае.
Никаких  истерик. Держитесь с достоинством. Вы ничего не знаете.
Я  деловой партнер вашего мужа. Он назначил мне встречу здесь, и
я жду его уже целый час.
  Она  делает  знак, что согласна с предложенной  программой,  и
открывает дверь.
  И  тут  я  получаю  возможность оценить, как  они  хитры,  эти
шлюхи,  какие они хорошие комедиантки! В каждой бабе  спит  Сара
Бернар.  Но спит она вполглаза. Югетт выкладывается от души.  Ей
бы играть в "Комеди Франсэз", она бы там всех затмила!
  Она  встречает  пришедших с изумленным видом,  за  который  ее
надо  сразу  сделать партнершей де Фюнеса, потом, когда  молодой
легаш  сказал,  в  чем  дело, начинается  потоп,  сопровождаемый
всхлипываниями: "Где он, я хочу его увидеть! Пропустите  меня  к
нему!" Это может выжать слезу и из трех кубометров железобетона!
Собравшиеся,  милые  люди  в  глубине  души,  вытирают  моргалы,
полицейский в форме быстро просовывает два пальца под  воротник,
wrna{ дать себе немного кислороду.
  А  я  смотрю  на спектакль, мысленно говоря себе, что  незачем
платить  десять,  одиннадцать  или  двенадцать  "колов",   чтобы
смотреть  в  "Рексе" или "Мариньяно" фильмы, от  которых  так  и
несет  фальшью,  когда  есть  возможность  наблюдать  такие  вот
зрелища в естественных красках, в натуральном объеме и с прочими
нюансами.
  По  окончании периода замешательства полицейский уводит  Югетт
в ее квартиру. Сердобольная соседка заходит следом, неся бутылку
водки, из которой дает несколько раз отхлебнуть моей протеже. На
первом  этаже  дома суета: полиция очищает помещение  от  зевак,
начинается первый осмотр места происшествия.
  Скоро   нам  наносит  визит  молодой  инспектор,  рыжий,   как
включенная  горелка, с костлявым лицом, серо-стальными  глазами,
которые  зло  смотрят  на мир, как мне  кажется,  с  самого  его
рождения.
  Он  смотрит  на Югетт и меня так же, как несколькими  минутами
ранее  я  сам  смотрел на Югетт и ее любовника.  Не  надо  уметь
читать будущее по кофейной гуще, чтобы понять, что он думает.
  Ненадолго  оставив  Югетт  под  присмотром  одного  из   своих
подчиненных,  он  делает мне знак следовать за  ним  в  соседнюю
комнату,  которая  оказывается спальней. На кровати  сохранились
отпечатки  двух  тел. Я немного смущен, потому  что  легашок  ни
секунды не сомневается, что я -- дружок очаровательной вдовушки и
что мы играли с ней в Адама и Еву, утешающихся после изгнания из
земного рая.
  Замечу  в  скобках, что этой парочке (я про Адама и Еву)  надо
было  пожевать грушу или жвачку, а не яблоко. Так было бы  лучше
для  всех  --  это я вам говорю. Жили б мы сейчас счастливо,  без
забот,  без  хлопот. Но эти гады откусили то чертово  яблоко,  и
теперь  у  нас неприятностей полон рот. Я знаю, что каламбур  не
ахти, но думаю, что все-таки вызовет у вас улыбку.
  Я смотрю на рыжего, рыжий на меня.
  -- Я где-то видел вашу фотографию, -- подозрительно говорит он.
  Хоть  и бельгиец, а взгляд у него что называется американский,
наметанный.
  -- Вы так думаете?
  -- Уверен. Кто вы и что делаете в этом доме?
  Я достаю мое удостоверение и показываю ему.
  Он  сразу  меняет  свое  отношение  и  начинает  светиться  от
счастья.
  -- Господин комиссар Сан-Антонио! Для меня большая честь...
  Я жестом успокаиваю его:
  -- Не так громко. Он опускает голову.
  -- Могу я вас спросить...
  -- Какого черта я тут делаю?
  -- Э-э... да!
  Я с ходу придумываю ему маленький роман.
  --  Я  вел  расследование  в  Германии  и  заинтересовался  Ван
Бореном.  Я  расспрашивал  его жену, представившись  ей  деловым
знакомым ее мужа, когда... произошла драма.
  У того из сердца вырывается крик:
  -- Как? Она невиновна?
  -- А что? Вы ее подозревали?
  --  Признаюсь,  да.  Когда  мне сказали,  что  все  двери  были
закрыты...
  -- Кто вам сказал?
  --  Соседка.  Лифт работает только на подъем. Она спустилась  и
не  заметила  ничего необычного. Внизу, когда она спускалась  на
первый этаж, кто-то нажал на кнопку вызова. Она опустила глаза и
sbhdek` труп... Она закричала и подняла тревогу. -- И он добавляет:
-- Как выдумаете, Ван Борена убили?
  -- Да...
  -- Кто?
  -- Вы от меня слишком многого хотите...
  -- А его жена, значит, невиновна? -- настаивает он.
  -- Да.
  -- Ну ладно... Раз это утверждаете вы...
  Хотя и находясь под сильным впечатлением от моей личности,  он
мне  все-таки не верит. Вернее, ему жутко не хочется мне верить.
Этот  парень, должно быть, упрям, как дюжина ослов. У него  есть
сообразительность,  упорство и уважение к старшим  по  званию  --
короче, все необходимое для успешной службы в полиции.
  Я  сажусь  и  угощаю его сигаретой с ватным  фильтром.  Он  ее
принимает.  Тем  лучше;  чем быстрее я  опустошу  пачку  с  этой
дрянью, тем лучше.
  -- У вас есть что-нибудь на Ван Борена? -- спрашиваю я.
  -- Пока нет, но скоро будет.
  --  Вы  оказали  бы мне большую услугу, собрав о  нем  максимум
сведений.
  -- Хорошо.
  -- Я загляну к вам в криминальную полицию. Как ваша фамилия?
  -- Робьер.
  -- Спасибо.
  Я пожимаю ему пятерню и иду проститься с Югетт.
  -- Я скоро навещу вас, -- говорю я ей на ухо. -- Не волнуйтесь.
  Она  благодарит меня взглядом, в котором ясно читается  испуг.
Эту  я  могу  получить  в  любое  время,  только  выставив  свою
кандидатуру. Я имею приоритет на ее прелести.
  В задумчивости спускаюсь по лестнице.
  Холл  первого этажа черен от народу. Санитары положили останки
Ван Борена на носилки и прикрыли их брезентом. Журналисты из "Ла
МЕз" суетятся в поисках подробностей. Они расспрашивают соседку,
обнаружившую  труп.  Та,  толстая  и  лоснящаяся,  словно  тонна
сливочного масла, объясняет, как заметила тело.
  Я останавливаюсь послушать ее рассказ.
  --  Мне  оставалось  пройти всего четыре ступеньки,  --  говорит
кусок  масла, -- и тут я увидела мужчину, нажимавшего  на  кнопку
звонка, напевая мелодию! Я опускаю глаза и вижу что-то темное со
светлым  пятном... Я сразу поняла, что это человек!  Я  закричала,
показывая   на  него  месье,  ожидавшему  лифт...  Он   посмотрел...
Наклонился  над  шахтой  и выругался! Он  сказал  очень  грязное
слово,  я  не могу его повторить! И ушел... А я закричала,  потому
что перепугалась.
  Все согласно кивают. Я подхожу к бруску масла.
  -- Прощу прощения, мадам...
  У нее толстые губы и щеки, свисающие до корсажа.
  -- Месье?
  -- Тот человек, который вызывал лифт...
  -- Да?
  -- Вы видели его раньше?
  -- Нет...
  Журналисты очень заинтересовались вопросом и образуют круг.
  -- Вы сказали, что, посмотрев на труп, он выругался?
  --  Да,  -- отвечает соседка, крестясь. -- Это было такое  грубое
выражение...
  --  Вам  не показалось, что он узнал погибшего? Она колеблется.
Мысли медленно прокладывают путь через ее жиры. Пока мои вопросы
дойдут  по назначению и из этой студенистой массы выйдут ответы,
можно  успеть  посмотреть "Граф Монте-Кристо" в двух  сериях.  Я
knbk~ реакции дамы.
  --  Да,  -- говорит она, -- раньше я об этом не подумала,  но  он
наверняка знал его.
  -- И он ушел?
  -- Убежал... Я думала, он побежал за помощью.
  -- Конечно...
  Новая пауза. Слышен скрип ручек журналистов.
  Под носилками расплывается красное пятно.
  --  Как  выглядел  этот  человек, дорогая мадам?  Новая  пауза.
Наконец она рожает:
  --  Высокий,  плотный, в плаще, в серой круглой шляпе...  И  еще,
мне кажется, у него были светлые усы...
  -- А!
  Я  скромно  прощаюсь и выхожу на улицу. За моей спиной  кто-то
спрашивает, кто я такой. Другой голос уверенно заявляет,  что  я
из  полиции.  Меня  просто бесит, что у меня  вид  полицейского.
Сколько бы я ни острил, а моя профессия написана у меня на лбу.
  Легавый!  Это  будет  всегда  преследовать  меня.  Хотя  лучше
выглядеть легавым, чем лопухом!

  При  всем  уважении к моим читателям, должен  сказать,  что  у
меня  начинает  ворчать  в  желудке. Марсель  Претр,  знаменитый
исследователь   из   Швейцарии  (это  чуть   правее   НЕшателя),
рассказывал  мне,  что  в Африке охотник  узнает  о  присутствии
слонов  по  урчанию у них в желудках. Должно  быть,  среди  моих
предков есть слон, потому что люди оглядываются, когда я прохожу
мимо.  Тогда я замечаю, что уже около двух часов дня и мое брюхо
требует пищи.
  Я  направляюсь в маленький ресторанчик, где мне подают котлеты
в  томатном соусе. Здесь это основное блюдо, так что надо с этим
смириться.
  Съедаю  две  порции,  потом  выпиваю  большой  стакан  сока  и
начинаю размышлять.
  Дела  приняли  оборот,  не позволяющий мне  покинуть  Бельгию.
Теперь,  когда  Ван Борен дал дуба, брильянты,  отправленные  им
жене,   очень  даже  могут  не  дойти  до  адресата.   Это   мне
подсказывает  мой палец. Я не богат, но отдал бы сокровища  Ага-
хана,  чтобы узнать, чем в последнее время занимался  Джеф.  По-
моему,  не  только немецкими фотоаппаратами. У этого парня  была
другая,  гораздо  более  прибыльная  деятельность.  Возможно,  я
ошибаюсь,  но  мне так хочется раскрыть эту тайну,  что  я  вмиг
воспылал страстной любовью к Льежу.
  В  этот  момент  где-то  на городской  почте  лежит  необычная
коробка  с  засахаренными фруктами, которой я очень интересуюсь.
Не удивлюсь, если Ван Борен умер из-за нее.
  Я  мысленно  вижу  разбитый труп в шахте  лифта,  снова  слышу
жуткий  крик...  Я могу гордиться тем, что являюсь последним,  кто
видел  этого парня живым. Видел я его недолго, но тем  не  менее
уверен, что он был жив.
  Кто его убил? Жена? Любовник? Оба? Или кто-то другой?
  В  таком  случае  этот другой не выходил из  дома!  Да,  ну  и
задачка! Эркюль Пуаро, Мегрэ, помогайте, ребята!
  Я  откладываю салфетку, расплачиваюсь за пир и иду  на  почту,
которую   хорошо   знаю   и   где  телефонистка   --   блондинка,
приближающаяся к сорока, адресует мне томные улыбки.
  Заказываю номер шефа.
  -- Занято, -- отвечает она через некоторое время.
  -- Я подожду.
  Мы  начинаем  разговор о погоде, которая  наконец-то  выдалась
хорошей.  Я  говорю,  что  в такую погоду  хочется  съездить  на
pnl`mrhweqjhi   пикник  на  берег  МЕзы,  и   она   уже   готова
согласиться, но тут меня соединяют с Парижем.
  Старик раздражен.
  --  А,  это  вы,  --  говорит он. -- Вы в  Париже?  --  Э-э...  Нет.
Появилось кое-что новое, и я задержался в Льеже...
  -- Что вы называете новым? -- спрашивает он ворчливым тоном.
  --  В  соседнем  с  моим  номере жил один  тип,  развлекавшийся
посылкой   по  почте  миллионов  в  брильянтах,  запрятанных   в
засахаренные  фрукты.  Его  только что  убили.  Что  вы  на  это
скажете, патрон?
  -- Очень интересное дело...
  -- Правда?
  --  Да, для бельгийской полиции. Но нас оно не касается. Вы мне
нужны, возвращайтесь как можно скорее.
  Старый  садист  выдирает  у меня сердце.  Это  все  равно  что
разбудить   вас  в  тот  момент,  когда  вам  снится,   что   вы
развлекаетесь с первоклассной красоткой!
  -- Но, патрон...
  Я  слышу, как он обрушивает бронзовый нож для разрезания бумаг
на медную чернильницу.
  --  Кто  вам платит, -- спрашивает он, -- Французское государство
или Бельгийское?
  --  Я это прекрасно знаю, босс, но подумал, что если нет ничего
срочного... Вы же меня знаете... Сунуть нос в такое дело и...
  Он прочищает горло, что не предвещает ничего хорошего.
  --  Послушайте,  Сан-Антонио, -- заявляет он,  --  мне  в  высшей
степени наплевать на то, что происходит в Бельгии. Вы находитесь
под  моим  началом,  так что извольте подчиняться  приказам  или
подавайте в отставку.
  Тут мне в голову ударяет горчица, причем очень крепкая.
  Посудите  сами:  быть  суперменом нашей полиции,  столько  лет
получать дырки в шкуру за нищенскую зарплату, помногу месяцев не
знать ни выходных, ни отпусков, и все это ради того, чтобы  тебя
отчитывали, как описавшегося мальчишку!
  --  Хорошо, шеф, -- говорю, -- я немедленно посылаю вам письмо  с
просьбой об отставке.
  Тишина.  У него захватило дух. Наконец он бормочет добродушным
тоном:
  -- Сан-Антонио...
  -- Шеф?
  -- Не ребячьтесь. С вами стало невозможно разговаривать!
  -- Но, шеф...
  --  У  вас  с  годами  портится  характер,  мой  мальчик!  "Мой
мальчик"! Вот как заговорил!
  -- Вы слушаете? -- спрашивает он.
  -- И даже внимательно! -- отвечаю я. Он кашляет.
  --  Вы  мне  действительно  нужны.  Жду  вас  в  моем  кабинете
послезавтра. Выкручивайтесь как знаете. Старик берет верх.
  --  Хорошо. Спасибо за отсрочку... Я довольно резко вешаю  трубку
на рычаг и выхожу из кабины.
  -- Сколько я вам должен?
  Я  расплачиваюсь с телефонисткой и отваливаю,  не  заикнувшись
больше ни словом о нашей совместной прогулке на берег МЕзы.
  У  нее  душа опустошена, как от землетрясения, глаза туманятся
слезами, как у Манон.
  Это может выжать слезу даже у зонтика!



  Когда  я присматриваюсь к своему поведению повнимательнее,  то
b{msfdem признать, что логика и я даже не знакомы.
  Я  всегда действую импульсивно, не заботясь, совпадают ли  эти
самые  импульсы  хоть с самой элементарной  логикой.  Так  уж  я
устроен: слушаю только голос своего мужественного сердца. Это  и
отличает  меня  от  всех тех недоносков, что подчиняются  только
голосу своего кошелька.
  Видали,  как  я  схлестнулся  со  Стариком  и  швырнул  ему  в
физиономию  заявление об отставке? А из-за чего? Чтобы  раскрыть
льежскую тайну.
  Самое  смешное то, что я не знаю, с какого конца  подступиться
к этой истории.
  Погода  просто  великолепная. Закусочные полны народу,  у  баб
томное  щекотание  в  грудях. Самое время  пополнить  количество
своих охотничьих трофеев и завалить какую-нибудь телку.
  Но,  несмотря на сцену соблазнения у мадам Ван Борен,  душа  у
меня  сегодня  никак к этому не лежит, хотя в том, что  касается
траха, я, как бойскаут, всегда готов.
  Подойдя   к   полицейскому  в  форме,  занятому   регулировкой
движения на перекрестке, спрашиваю адрес криминальной полиции.
  По  его словам, это не очень далеко, поэтому отправляюсь  туда
пешком.  Как  я  вам  уже  говорил,  я  испытываю  настоятельную
потребность  в  физических упражнениях. Если  я  хочу  прийти  в
форму, то должен в рекордно короткий срок сбросить четыре кило!
  Так что шагом марш: ать-два, ать-два!
  Робьер  у  себя  в  кабинете,  который,  как  и  все  кабинеты
полицейских, пропах табаком и слежавшейся бумагой.
  Он встречает меня доброжелательной улыбкой.
  --  Не  помешал?  --  спрашиваю я из  чистой  вежливости,  чтобы
сохранить высокую репутацию французов.
  -- Напротив...
  Он  смотрит на меня, и его маленькие усики топорщатся,  как  у
кота.  Он  горит желанием задать мне вопрос. Поскольку  мне  это
сказать легче, я протягиваю ему руку помощи:
  -- Вы хотели меня о чем-то спросить?
  --  Э-э...  то есть... вы мне сказали, что расследование в Германии
вывело вас на Ван Борена... Поэтому я думаю, что его смерть  тесно
связана с вашим расследованием.
  -- Несомненно.
  --  Тогда,  может быть, мы сложим вместе те элементы,  которыми
располагает каждый?
  Я мрачнею.
  --  Слушайте,  Робьер,  у меня нет привычки  тянуть  одеяло  на
себя,  но  моя работа очень специфична, поскольку  речь  идет  о
контрразведке. Поэтому пока что я не могу вам ничего сказать...
  Уф!
  Надо  пережить паршивый момент. Если у этого малого есть  хоть
на  три  бельгийских франка мозгов, он сейчас  откроет  дверь  и
вышибет  меня  из  кабинета пинками  в  зад,  называя  при  этом
последними словами.
  Его  лоб  краснеет, но той субстанции, о которой я говорил,  у
него  на  три  франка  не  набирается.  Он  остается  сидеть   и
прикуривает сигарету, чтобы придать себе солидности.
  Чтобы развеять это недоброе облако, я спешу добавить:
  --  Убийство  само по себе меня не интересует, Робьер.  Я  могу
оказать  вам  большую помощь, а всю славу  оставить  вам.  Я  не
только могу, но и должен так поступить. Поэтому хочу сделать вам
честное  предложение: помогите мне, не задавая  вопросов,  и  вы
сможете  построить  себе  дом  из  полученных  лавровых  венков.
Согласны?
  Его  тонкий  рот  растягивается в  улыбке.  Когда  говоришь  с
weknbejnl  таким  языком,  то можешь быть  уверен,  что  найдешь
благодарную публику.
  -- Я к вашим услугам, -- говорит он.
  -- О'кей. У вас есть что-нибудь новенькое?
  -- Нет...
  --  Что  известно  о  Ван  Борене?  Откуда  он,  чем  конкретно
занимался?
  Он   проводит   узловатым   пальцем   между   пристегивающимся
воротничком и кадыком.
  --  Ван  Борен,  --  начинает  он,  --  принадлежал  к  старинной
льежской  семье.  Его дед был даже бургомистром  города...  О  нем
нельзя сообщить ничего особенного. Хорошо учился, занимал видный
пост  в  колониальной администрации в Конго. Вернулся  сюда  три
года   назад  и  женился  на  продавщице  из  универмага.   Стал
генеральным  представителем кельнской фирмы  "Оптика"...  Семейная
жизнь не сложилась. Ван Борен был по характеру заядлый холостяк,
а его жена, наоборот, любит жизнь... Вы понимаете, да?
  -- Да, понимаю.
  По  правде  говоря,  я  это видел своими глазами.  Коллега  не
сообщил мне ничего нового.
  После некоторых колебаний я выкладываю главное:
  --   Скажите,  он  вращался  в  кругах  люд  ей,  работающих  с
брильянтами?
  Робьер выглядит удивленным.
  -- Не думаю... А что?
  Я дружески кладу свою клешню ему на плечо.
  --  Простите,  пока  что  это составляет часть  моих  секретов.
Скажите, при нем нашли что-нибудь интересное?
  Он улыбается.
  В  его светлых глазах мелькает легкое сомнение. Он еще никогда
не  был  таким рыжим. Луч солнца, ласкающий его шевелюру, делает
ее буквально пламенной. Это не человек, это Ван Гог.
  Вздохнув,  он  открывает  ящик  своего  письменного  стола   и
вынимает из него конверт. Внутри лежат наручные часы.
  -- Откройте корпус, -- советует он.
  Я  снимаю  золотую  пластинку,  защищающую  винтики  часов,  и
заглядываю внутрь. Тайная и точная жизнь игрушки продолжается.
  -- Это котлы Ван Борена? -- спрашиваю я.
  --  Да...  Просто  чудо,  что  они не  пострадали  от  удара  при
падении...
  -- Действительно.
  Я  вопросительно смотрю на Робьера. К чему он хочет  привести,
показывая часы?
  --  Переверните защитную пластинку, -- говорит он. Я  подчиняюсь
и  с удивлением обнаруживаю крохотную фотографию, приклеенную на
внутренней  стороне крышки. Снимок размером с четверть  почтовой
марки, и хотите верьте, хотите нет, но я не могу разобрать,  что
на нем изображено. Но поскольку нашим развитым мозгам все что-то
напоминает, я предполагаю, что это снимок шкуры пантеры. На  нем
разной  величины  пятна,  расположенные  равномерно.  Смотрю  на
Робьера.
  -- Что это такое?
  Он  достает  из  того  же ящика, откуда извлек  часы,  лупу  и
протягивает ее мне.
  Я  смотрю  через выпуклое стекло, но оно увеличивает документ,
не  делая  его  четче.  Мне так и не удается  разобрать  природу
изображенного.
  Это  напоминает  фотозагадки из изданий типа  "Констернасьон".
Видишь  что-то  большое, белое и круглое, и вас спрашивают,  что
это  такое:  луна  в первой четверти, портрет  покойного  короля
T`psu` или задница Бардо.
  Я продолжаю глупо думать: шкура пантеры.
  -- Что вы об этом скажете, Робьер? Он пожимает плечами:
  -- Ничего.
  -- Что, по-вашему, изображено на этой маленькой фотографии?
  -- Может, бактерии в увеличенном виде?
  Рыжий  открывает передо мной новые горизонты. Я  всматриваюсь.
Действительно, это могут быть микробы. Или семейство солитеров в
отпуске.
  --  Очень  любопытно!..  Это фото должно  представлять  большой
интерес, раз он спрятал его в свои часы.
  -- Мне тоже так кажется.
  -- Вы показывали это экспертам?
  --  Пока  нет...  В  конце  дня  я еду  в  Брюссель,  где  покажу
профессору Брооссаку, первоклассному специалисту.
  --  Знаете,  а  ваш Ван Борен занимался странными для  отпрыска
почтенной семьи делами.
  Робьер  неопределенно разводит руками. А он  еще  не  в  курсе
истории с засахаренными брильянтами!
  -- Вы сообщили в фирму "Оптика"?
  -- Да, по телефону.
  -- Ну и что?
  -- Здесь мы тоже находим нечто необычное.
  -- То есть?
  -- Ван Борен уже две недели как не работает в фирме.
  -- Уволен?
  -- Сам уволился.
  Это  мне кое-что напоминает. Если бы Старик знал об этом деле,
то,  спорю,  массировал бы сейчас черепушку. Всякий  раз,  когда
взволнован, он характерным движением проводит по кумполу.
  Я прощаюсь с Робьером.
  -- Вы долго пробудете здесь? -- спрашивает он.
  --  Нет.  В  любом случае уезжаю завтра вечером.  Меня  ждут  в
конторе! Он улыбается.
  -- Вы не сидите без работы, а?
  Я отвечаю ему одной из самых любимых поговорок Фелиси:
  -- Работа -- это здоровье!
  С  этими  мудрыми словами я и отваливаю, унося в  чайнике  еще
одну тайну.



  Как  сказал  один  великий философ, три часа пополудни  --  это
критическая точка дня. Это момент, когда слишком поздно  идти  в
кино на первый сеанс, но еще слишком рано идти туда на второй.
  Из  здания  криминальной полиции я выхожу  ровно  в  три,  что
могут вам подтвердить любые честные часы.
  Солнце   по-прежнему  светит  на  полную  катушку   и   льежцы
пребывают  в полной эйфории. Я спускаюсь по широкому  проспекту,
запруженному трамваями и машинами, составляющему становой хребет
города. Дойдя до редакции газеты "Ла МЕз", рассматриваю витрины,
на  которых  приколоты  фотографии  событий  местного  значения.
"Друзья  песни", возобновление "Руки массажиста" в муниципальном
театре,  награжденная собака, выборы Мисс Темное  пиво...  Люди  с
интересом рассматривают снимки.
  Эти  фотографии  заставляют меня вспомнить о той,  которую  не
разглядишь  и  через  лупу.  Задача  фотографии  давать   точное
изображение  предметов,  людей,  животных  или  пейзажей.  Тогда
почему тот маленький снимок такой неясный?
  Ван   Борен   работал  в  фирме,  производящей   фотоаппараты.
M`bepmj`   существует   какая-то  связь  между   фотографией   и
почтенной  фирмой  "Оптика"  из  Кельна,  из  которой   уволился
милейший Джеф. Его жена не знала о том, что он уволился. Так  за
каким чертом мой Ван Борен торчал в отеле в двух шагах от своего
дома со своими засахаренными фруктами, брильянтами и лилипутской
фотографией?
  Отель!
  Там  все  началось,  по  крайней  мере  мое  участие.  Робьер,
кажется,  не знает, что его "клиент" останавливался  там.  Может
быть,  я  что-нибудь  выясню после осмотра багажа  убитого?  Как
знать?
  Возвращаюсь  в  достопочтенное  заведение,  где  провел   часы
невообразимой скуки. Увидев меня, дежурный администратор  широко
разевает моргалы.
  -- Месье не?..
  --  Да, я не... Из-за этих вовремя уходящих поездов я опоздал  на
свой и решил продлить свое пребывание здесь еще на сутки.
  -- К вашим услугам, месье!
  --  Вот  моя  квитанция  из  камеры  хранения.  Будьте  любезны
забрать мой чемодан с вокзала.
  -- Сию минуту, месье.
  --  Мой  номер  еще  свободен? Я  к  нему  привык  и  хотел  бы
сохранить за собой.
  -- Конечно, месье.
  Я  даю  ему  королевские чаевые и, снимая с доски ключ,  роняю
стофранковую бумажку. Естественно, парень ныряет за ней.
  Если  вы  хотите, чтобы человек согнул спину, бросьте  на  пол
купюрку.  Эффект  мгновенный и чудесный! Не успеете  вы  сказать
"уф", как он уже стоит на четвереньках.
  Я  пользуюсь  случаем, чтобы снять с доски и ключ от  двадцать
шестого,  потому  что таков был мой план, но тут  у  меня  вышла
промашка: крючок голый. Ключа нет.
  Я  огорчен! Я знаю, что Ван Борен не забрал с собой вещички, а
с  другой стороны, дирекция отеля еще не может быть в курсе  его
смерти.
  Служащий протягивает мне мою купюрку.
  --  Спасибо,  --  благодарю  я его. --  Какой  я  безрукий.  --  И
насмешливо спрашиваю: -- А Ван Борен тут?
  Можете себе представить более дурацкий вопрос?
  Если  он ответит "да", у меня будет такая рожа, что от ее вида
может случиться выкидыш у крокодилицы.
  Он не отвечает "да", но ответ близок к этому.
  -- Месье Ван Борен только что выехал из отеля, -- говорит он.
  Мой  желудок  выворачивается,  как  старый  зонтик  от  порыва
ветра.
  -- Только что выехал?.. -- бормочу я.
  В  глубине туши (как не преминул бы сострить Берюрье) я думаю,
что  у парня не совсем точное представление о времени. Для него,
торчащего   целый   день  за  лакированной  стойкой,   все   еще
продолжается  утро,  почему  он и сказал  "только  что",  а  это
выражение заставило закачаться мои мозги.
  --  Да,  несколько  минут  назад. Он позвонил  мне  час  назад,
сказал, что должен уехать и что пришлет человека оплатить счет и
забрать чемоданы.
  Все  освещается, как комната в ту секунду, когда вы  повернули
выключатель.
  Кто-то  очень  интересуется  вещичками  Ван  Борена.  Что  они
рассчитывают там найти? Брильянты? Вполне возможно.
  -- Как выглядел человек, пришедший за вещами?
  Служащий  кажется немного удивленным моими вопросами. Интерес,
bdpsc  проявленный  мной  к  экс-соседу,  его  смущает  и   даже
тревожит.
  Я  хожу с крупной карты, от которой даже у лысых встают  дыбом
волосы:  мельком  показываю ему мое полицейское удостоверение  и
сую в руку сотню, которую уронил несколько минут назад.
  -- Расколитесь немного, приятель.
  -- По... по... -- лепечет достойный труженик гостиничной нивы.
  --  Да,  --  подтверждаю я, -- но не стоит из-за  этого  доводить
себя  до  инсульта.  --  И  в заключение добавляю:  --  Завтра  вы
прочтете  в своей обычной газете, что месье Ван Борен  был  убит
сегодня утром, после ухода из гостиницы.
  -- Это не... не...
  --  Увы, это так, бедный вы мой. Как говорит одна старая  дама,
которую  я  очень люблю: "Смерть -- это тоже часть  жизни!"  --  Я
меняю  тон.  --  Именно  поэтому  мне  быстро  нужны  запрошенные
сведения. Каким из себя был человек, пришедший забрать багаж?
  Парень больше не колеблется.
  -- Высокий, в плаще.
  -- В круглой серой шляпе и со светлыми усами? -- договариваю я.
  -- Ну да! Вы его знаете?
  --  Пока  нет,  но  слышу  о нем не впервые.  Мне  бы  хотелось
посмотреть номер, который занимал ваш несчастный клиент.
  -- Там сейчас делают...
  -- Не имеет значения.
  Я поднимаюсь по лестнице и захожу в номер двадцать шесть.
  Девица  с  тупым  лицом в бледно-голубом халате  водит  щеткой
пылесоса по коврику.
  Она  таращится так, как будто я один представляю целый военный
парад.
  Я  ей  улыбаюсь  и советую не беспокоиться из-за  меня,  после
чего  иду  к  шкафу  и  вытаскиваю ящик, под  которым  приколота
квитанция на отправленную коробку с засахаренными фруктами.
  Мне  бы  следовало сказать "была приколота", потому что сейчас
квитанции я там не нахожу.
  --  Вы  не  прикасались  к  этому ящику?  --  спрашиваю  я.  Она
втягивает соплю, изящно свисающую из ноздри.
  -- Нет.
  Я скребу котелок.
  --  Сюда  приходил один месье, чтобы забрать вещи,  лежавшие  в
этом номере, так?
  -- Да.
  -- Он был здесь один?
  -- Нет... Пришлая... ~ Он смотрел в ящике?
  -- Он смотрел повсюду.
  Так  я и думал. Вывод: парни, интересующиеся камушками, знают,
что покойничек отправил новоиспеченной вдове посылочку... По тому,
как  Джеф  спрятал квитанцию, они должны догадываться, что  речь
идет о важном отправлении!
  Я  улыбаюсь  богине с пылесосом и отваливаю. Дежурный,  должно
быть,  просветил своих коллег насчет моей должности, потому  что
на меня смотрят с почтением. Я обращаюсь к нему:
  --   Скажите,   дорогой  камамбер  на  колесиках,   Ван   Борен
останавливался здесь регулярно?
  -- Нет, это первый раз.
  -- Вы его знали?
  -- Только по имени. Его дед...
  -- Был бургомистром, я знаю. Я немного размышляю.
  -- Вы видели раньше человека, пришедшего за вещами?
  -- Нет, никогда.
  -- Вы больше ничего не можете мне сказать о нем?
  Он  не сразу понимает, и это непонимание читается в близоруких
глазах, как брехня на предвыборной афише. Я уточняю:
  -- У него были какие-нибудь особые приметы?
  -- О нет.
  -- В общем, он вам показался совершенно нормальным?
  На этот раз он прекрасно понял вопрос.
  --  У  него были странные глаза, -- говорит он. -- Очень светлые,
без  всякого  выражения... Тревожащие глаза... А потом  у  него  был
акцент... Мне кажется, немецкий акцент.
  Он разошелся и вошел во вкус.
  --  Браво,  это очень интересно. Если вспомните другие  детали,
запишите их в блокнот. Ну, чао!
  У  входной  двери грум канонического возраста  стоит  скрестив
руки,  изображая сцену расстрела маршала Нея. Он несгибаем,  как
протестантская догма, и безбород, как хлеб из крупчатки.
  --  Скажите... -- спрашиваю я, почтительно приподняв шляпу, -- сюда
приезжал забрать багаж один мужчина: высокий, в плаще и  круглой
шляпе. Вы его заметили?
  -- Я его прекрасно помню, месье. Я сам грузил багаж в машину.
  -- У него была машина?
  -- Такси, месье.
  -- Такси...
  Когда  я  погружаюсь  в  свои мысли, то  эхом  повторяю  чужие
слова. Это помогает мне соображать.
  -- Да, месье.
  Мне в голову приходит одна идея, может, абсурдная, а может,  и
дельная.  Я  говорю себе, что Льеж -- город довольно маленький  и
швейцар  должен  знать,  по  крайней мере  в  лицо,  большинство
таксистов.
  -- Вы, -- спрашиваю, -- случайно не знаете водителя такси?
  Он улыбается.
  --  Это  мой  друг,  --  говорит он. -- Кее Попенж.  Я  сдерживаю
вздох,  который,  если  бы я выпустил  его,  отбросил  бы  моего
собеседника к стене.
  -- Хорошо... Очень хорошо.



  У  старого  швейцара рот напоминает тот, что имеют  вырезанные
из  дерева  персонажи, призванные украшать камины  личностей,  у
которых  вкус  к  искусству  развит  сильнее  мозгов.  Не   надо
заканчивать Высшую политологическую школу, чтобы понять, что моя
радость его несколько удивляет.
  Поскольку  я  всегда  щедр на чаевые, то сую  ему  в  "чердак"
крупную купюру.
  -- Мне нужен адрес вашего корешка-таксиста, -- уверяю я.
  --  Он  живет на улице Сент-Гюдель, -- отвечает швейцар,  --  как
раз  над молочным магазином. Номер дома я не помню, но ошибиться
нельзя,  потому что на всей улице только один молочный.  Скажите
ему, что пришли от Максимилиана.
  Он   гордится  своим  именем,  как  свидетельством  на   право
вождения реактивного самолета.
  -- Отлично. Спасибо!
  -- Это я вас благодарю.
  Я  останавливаю свободное такси и прошу отвезти меня на  улицу
Сент-Гюдель. Водитель мне объясняет, что это соседняя  улица,  а
поскольку  она с односторонним движением, то поездка  на  машине
займет больше времени, чем пешая прогулка.
  Тогда   я   направляю  стопы  до  молочного  и   спрашиваю   у
продавщицы,  как  раз получающей свежий товар,  на  каком  этаже
naper`erq месье Попенж.
  --  На  втором,  --  просвещает  меня  достойная  торговка,  вся
персона которой распространяет незабываемый запах горгонзолы.
  Я  взлетаю  по нескольким ступенькам, что гораздо  лучше,  чем
слетать  по ним носом, и приземляюсь у покрытой эмалевой краской
двери.
  Нажать  на  звонок  мне  вполне по силам.  Через  три  секунды
занавес поднимается.
  Передо  мной стоит пацан с физиономией, великолепно измазанной
вареньем.
  Окинув  меня  подозрительным взглядом, он сообщает,  что  папы
нет  дома,  мама  ушла в магазин, а он только  что  вернулся  из
школы.  Поскольку  он  дома один, то пользуется  случаем,  чтобы
попользоваться содержимым банок с вареньем. Это добрая традиция.
Лучше  пусть  занимается этим, чем играет со спичками  или  бьет
мячом по витринам.
  --  А  где можно найти твоего папу? Малец пожимает плечами, как
большой.
  --  На  вокзале, -- отвечает он мне. -- Он никогда не  пропускает
поезд из Парижа, а он прибывает в половине пятого.
  Сообразительный  малыш.  Я  дарю ему  портрет  короля  Альбера
Первого, оцененный бельгийским казначейством в двадцать франков,
и отваливаю.
  На  этот  раз,  ребята,  нет  никакой  ошибки  (хотя  человеку
свойственно  ошибаться,  о  чем  вы  можете  прочитать  в  любом
"Ларуссе" на розовых страничках, посвященных латинским  крылатым
выражениям), я разогрелся.
  Начинаю входить в ритм расследования. Ритм и равновесие --  это
все.  Если  нашел его, то имеешь все шансы выиграть конкурс  или
быть избранным в генеральные советники.
  Мозги  начинают работать, как хорошо смазанный  механизм.  Все
восемь цилиндров.
  Я в отличнной форме. Все идет тип-топ.
  Доказательство?  Пожалуйста. Когда  я  приезжаю  на  эспланаду
перед  вокзалом  и спрашиваю моего водителя, как найти  Попенжа,
тот отвечает, что это он и есть.
  Это  что-то  значит, а? Только не надо скептически ухмыляться.
Знаю  я  вас:  вы  из тех, кто весело смеется,  если  за  столом
собралось  тринадцать  человек,  а  вернувшись  домой,  начинает
лихорадочно листать "Толкователь снов", проверяя, правда ли, что
загнуться должен самый старый из присутствовавших.
  Так  что  если  вы думаете, что меня трогает ваше высокомерное
отношение к приметам, то попали пальцем в небо.
  Попенж  -- толстяк лет пятидесяти, с добрыми глазами и  медалью
святой Кристины, висящей на приборной доске.
  Он  удивлен,  что  я  его разыскиваю. В его  взгляде  читается
безграничная вера в судьбу.
  -- Да, это я, -- подтверждает он.
  Показываю  ему  мое  удостоверение. От  частых  доставаний  из
кармана оно начинает изнашиваться.
  Странное дело, его больше удивляет то, что я француз, чем  то,
что я полицейский.
  -- Надо же, -- говорит он, -- вы француз.
  -- Вас это удивляет?
  -- Немного.
  -- Почему?
  --  Ну...  У вас нет никакой награды. Столько остроумия погружает
меня  в  ванну радости, откуда я спешу вылезти, пока она еще  не
остыла.
  -- Вы мне нужны, -- говорю я с крайне серьезным видом.
  -- Правда?
  --  Да... Только что вы возили в отель "Тропик" типа в плаще и  в
круглой шляпе.
  -- Верно.
  -- Он вышел из отеля с чемоданами...
  -- Опять верно.
  Я  вам  так  скажу: этот таксист хороший парень,  но  вряд  ли
изобретет лекарство от рака или хотя бы новый рецепт для  вывода
блох.  Он родился на этот свет, чтобы останавливаться на красный
свет, и ничего не имеет против такой судьбы.
  --  Отвезите  меня  туда,  куда привезли  того  человека  после
отеля.
  Я  ожидал  чего  угодно,  только не  этого.  Таксист  начинает
ржать, как будто я ему рассказал свежий анекдот.
  Я  думаю, что такое веселье может быть вызвано или тем, что  я
надел  свои  брюки наизнанку, или тем, что у меня  почернело  от
дыма  лицо.  Быстрая  проверка сообщает  мне,  что,  не  являясь
образцом элегантности, я тем не менее выгляжу вполне нормально.
  --   Что  вас  так  развеселило?  --  осведомляюсь  я  с  ноткой
недовольства в голосе. -- Я сказал что-то смешное?
  Он становится серьезным, что приличествует его профессии.
  -- Отличная шутка, -- говорит он.
  -- Да?
  -- Конечно! Типа, о котором вы говорите, я привез...
  -- Куда?
  -- Сюда.
  -- Сюда?
  -- Ну да, на вокзал.
  Поскольку он не лишен остроумия, то добавляет:
  --  Вокзал -- это такое место, куда обычно направляются парни  с
чемоданами.
  Я  ему  не отвечаю, иначе сказал бы, что его физиономия --  это
такое   место,  куда,  если  он  не  перестанет  выпендриваться,
запросто   может  направиться  мой  кулак.  Не  стоит  обострять
отношения.
  Я размышляю.
  --  В тот момент, когда вы приехали, должен был отходить какой-
нибудь поезд? Он вспоминает.
  --  Погодите...  Было  часа два дня? Э-э... Нет!  Так  я  и  думал...
Парень,  садясь в такси, знал, что его могут засечь. Он  приехал
на вокзал, чтобы сменить машину, но из города не уехал.
  -- Ладно, спасибо.
  Я  захожу в здание. Носильщики собираются выходить на перроны,
к которым скоро прибудут поезда. Подхожу к одному из них.
  -- Скажите, любезный...
  -- Месье?
  -- Вы были здесь в два часа?
  -- Нет, а что?
  --  Я  хотел бы узнать, видел ли кто-нибудь в тот момент  моего
друга. Он высокий, плотный, в плаще и круглой шляпе.
  -- И с усами?
  -- Совершенно верно.
  --  Понимаю.  Я  сидел с друзьями в кафе рядом. Мы  пили  пиво,
пока не было работы.
  Еще  один  испытывает  непреодолимую потребность  высказаться.
Прямо  первородный  грех. Людям всегда хочется  превратить  свою
жизнь в захватывающий роман. Они не понимают, что это никому  не
интересно,  а  слушатели  только и ждут  момента,  когда  смогут
рассказать им про свою.
  История  жизни  --  это  жена, начальник и исповедник,  которым
ondwhmerq   рассказчик;  дети,  которых  он  шлепает;   сифилис,
который  он  лечит,  а чтобы уж совсем было похоже  на  роман  --
стаканы вина, пива или водки...
  Я  даю  ему выговориться. Согласен, он носильщик и интеллектом
не  блещет.  Он  рассказывает мне о  своих  приятелях,  о  пиве,
поездах.
  Наконец  он  сообщает,  что видел, как  мой  субчик  вылез  из
такси,  вошел  в  здание вокзала и вышел оттуда  немного  позже.
Чемоданы  по-прежнему были у него в руках.  На  углу  улицы  его
ждала машина -- здоровый зеленый лимузин американской марки.  Это
все, но достаточно красноречиво.
  Носильщик  благодарит за чаевые, которые я ему даю. Если  дело
и дальше пойдет в том же темпе, я разорюсь!
  Выхожу  из вокзала, не продвинувшись ни на шаг. Может,  я  зря
расхвастался.  Согласен,  я пришел в  форму,  разогрелся,  серое
вещество работает в нормальном режиме, но должен признаться, что
в данный момент дело ускользает у меня между пальцами.
  Я нахожусь на нулевой отметке, может, даже ниже.
  Часы  идут,  а  я  никак не могу связать  воедино  разорванные
элементы.
  Разговор о пиве вызвал у меня жажду. Сажусь в одном из  уютных
и  сверкающих  чистотой  кафе,  составляющих  гордость  Бельгии,
заказываю  кружку  пива  и  начинаю  думать.  Мне  есть  о   чем
поразмыслить, верно?
  Брильянты,  засахаренные фрукты... Часы, фото...  В  этой  истории
все с начинкой: фрукты начинены брильянтами, часы -- фотографией,
шахта  лифта -- трупом, милашка Ван Борен -- своим альфонсиком,  а
моя проза -- остротами! С ума сойти.
  Листаю  свой блокнот и читаю: Жорж Рибенс. Авеню Леопольд,  1,
дом сто восемьдесят шесть.
  А  что, если заглянуть к этому херувимчику? Может, несмотря на
свою невинную мордашку, он и столкнул Ван Борена с высоты?
  Все  равно  других,  более  важных,  занятий  у  меня  нет.  А
наиболее   потрясающие  открытия  зачастую   делаешь   в   самых
неожиданных местах.
  В путь! На авеню Леопольда Первого, короля с бородой лопатой!
  Трахатель  милашки  Ван Борен обретается в клевом  современном
доме, сверкающем под лучами солнца.
  Консьержка  мне  сообщает,  что  месье  Рибенс  проживает   на
четвертом  этаже, справа. Я пользуюсь случаем, чтобы ненавязчиво
спросить, один ли он там проживает. Она отвечает утвердительно.
  Поднимаюсь на четвертый.
  Ни  души. Сколько бы я ни играл на звонке турецкий марш, дверь
не  открывается.  Может, хозяин квартиры на  работе?  Кстати,  а
какая профессия у этого юного любителя одинокой дамы?
  Я    машинально    вытаскиваю   из   кармана   свою    отмычку
(универсальный инструмент для открывания всех замков) и  отпираю
дверь.  Клянусь, что, говоря "машинально", я сказал вам  правду.
Такие вещи делаешь не задумываясь.
  Захожу    в   современную   квартирку   с   широкими   окнами,
калифорнийскими  шторами и всем таким прочим. Рибенса  нет  и  в
помине.  Квартира очень даже опрятная для холостяка.  Я  начинаю
повсюду   копаться  в  смутной  надежде  обнаружить   что-нибудь
интересное,  но  там  абсолютно  ничего  нет.  Модерновый   шкаф
содержит   только  костюмы,  белье,  лакированные  или  замшевые
ботинки,  и  ничего  больше.  Я  продолжаю  обыск  с  доброй   и
непоколебимой  волей,  но без результатов.  Репродукции  полотен
мастеров  (в основном Пикассо -- он лучше всех подходит  к  дубу,
обработанному  под  вишню) не прикрывают ни единого  сейфа.  Под
подушкой  и матрасом пусто... На мебели и под ней то же самое.  На
onkje ноль. В карманах шмоток ничего... Ничего! Ничего!
  Абсолютный ноль! Моя злость безгранична. Сам я ноль!
  Я  злюсь,  понимая, что пришел сюда впустую. У меня достаточно
хороший  нюх,  чтобы учуять что-то необычное и  найти,  где  оно
спрятано. Здесь не спрятано ничего необычного.
  Висящие  на  стене  ракетки показывают, что Рибенс  занимается
теннисом. Бутылки виски на столике сообщают, что Рибенс не дурак
выпить.  Выходит,  есть на что. Я хватаю  один  из  пузырьков  и
отхлебываю несколько граммов.
  Благотворный   эффект   наступает   моментально.   Все   сразу
становится радужным, легким, волнующим, радующим душу...
  Я   ложусь   на   диван  чуток  прийти  в  себя.   Я   немного
перестарался.  Когда пьешь из горлышка, не замечаешь  количества
выпитого...
  Я  закрываю  зенки и даю бризу, пришедшему из Шотландии  (как-
никак  пил-то  я  скотч), баюкать меня Потеря равновесия  длится
недолго.  Я  не из тех, кто теряет голову из-за улыбки  красотки
или стакана виски.
  Встав  на  ноги,  тянусь  к хорошенькой  плетеной  корзиночке,
стоящей на спинке дивана. В ней лежат засахаренные фрукты...
  Я  быстро  хватаю один из них, разламываю... Нет,  это  было  бы
слишком хорошо. Брильянтов там нет.
  Но   все-таки   совпадение  выглядит  забавным.   Засахаренные
фрукты! Почему Рибенс держит их у себя?
  Взяв  другой (он оказывается сливой), я внимательно его изучаю
и  нахожу  небольшой  разрез на боку. Сахар  закрывает  его.  На
других  тоже маленькие надрезы. Открывая их, я догадываюсь,  что
совсем  недавно  в  сердцевине каждого  лежала  не  косточка,  а
драгоценный камушек.
  Что называется -- горячо. Так горячо, что можно спалить штаны.
  Моя  вошедшая  в  поговорку профессиональная  добросовестность
заставляет меня осмотреть каждый фрукт в корзиночке,  тем  более
что  осталось  их немного. Все были приспособлены под  хранилище
для брильянтов.
  Я съедаю несколько штук. Мне нравится...
  Немного мутит из-за большого количества сахара. То же самое  я
чувствую, когда женщина слишком долго набивается мне.
  Положив  остатки  на  место, я собираюсь уходить,  но  замечаю
какое-то шебуршание за дверью.
  А  вот  и  милейший Рибенс пожаловал. Меня это радует,  потому
что  я  как раз хотел узнать у него адрес кондитерской,  где  он
покупает засахаренные фрукты.
  Чтобы  нагнать  на него побольше страху, я достаю  из  кармана
свою  пушку. Такой сюрприз будет полнее, тем более что  пушка  у
меня не маленькая.
  В  замке  скребет ключ. Потом он вылезает оттуда, и его  место
занимает другой.
  Я  навостряю  уши. Ты смотри! А я, кажется, правильно  сделал,
что достал пушку!



  Да,  я  был прав. Если человек возвращается к себе домой,  ему
нет  нужды пробовать несколько ключей, разве что в случае, когда
он в стельку нализался.
  Я  бесшумно  поднимаюсь и встаю за дверью. Мне  очень  хочется
сказать "ку-ку" в спину входящему. Застав его врасплох, я получу
значительное  преимущество... А кроме того, излечу его  от  икоты,
если она у него есть.
  Наконец  дверь открывается. Я слышу шорох. Дверь  закрывается,
jrn-то  осторожно  входит в комнату. Вижу  массивную  спину  под
непромокаемым  плащом.  Здание венчает  круглая  шляпа.  Парень,
которого  я  упорно  разыскивал весь день,  стоит  передо  мной,
приведенный сюда своей судьбой.
  По моей спине пробегает довольная дрожь.
  Вошедший  окидывает комнату подозрительным взглядом точно  так
же,  как совсем недавно делал я. Он здесь с той же целью, что  и
я.  Вот  только  он знает, что ищет... Правда, я  это  тоже  знаю...
теперь!  Он хочет получить брильянты. В чемоданах Ван Борена  он
их не нашел, а потому...
  А  потому он пришел к любовнику его жены. Странная идея? Я  не
вижу  другой  связи между прыгуном в лифтовую шахту  и  гигантом
секса, если не считать адюльтера, конечно.
  Можно  ли  сделать из этого вывод, что Ван Борен был связан  с
юным валетом, развлекавшим его половину?
  В  этом случае Рибенс очень даже мог быть в курсе деятельности
рогоносца... Но сейчас не время задавать себе вопросы, потому  что
у меня есть более срочные дела.
  -- Вы что-то потеряли? -- спрашиваю я вошедшего любезным тоном.
  Эффект  такой  же, как если бы парень сел на оголенный  провод
под   высоким   напряжением!  Он  вздрагивает  и  оборачивается.
Служащий   отеля  был  прав:  у  этого  типа  странный   взгляд.
Представьте   себе   глаза,  черные  посередине   и   окруженные
голубоватым  кругом.  Этот двухцветный  взгляд  очень  неудобен,
особенно когда смотришь ему в глаза. Над тонкими губами  у  него
действительно светлые усы.
  Он  сразу  замечает  мой  шпалер, потом  его  странный  взгляд
останавливается на мне.
  --  Кто  вы  такой? -- спрашивает тип резким, немного  гортанным
голосом.
  -- Именно этот вопрос я собирался задать вам, дорогой месье...
  Тонкой улыбке не удается сделать его жестокое лицо веселее.
  -- Я друг Рибенса, -- говорит он.
  -- Серьезно?
  -- Доказательство -- вот ключи...
  -- И зачем вы сюда пришли? -- спрашиваю я.
  -- Это мое дело.
  Я,  наверное, бледнею и чувствую, что у меня сжимаются ноздри.
Не  люблю  типов, строящих из себя героев, когда я держу  их  на
прицеле.
  Я делюсь с ним моим недовольством.
  --  Имея  в  руке такую пушку, -- говорю, -- можно  надеяться  на
другие ответы.
  -- Вы так считаете?
  -- Я в этом абсолютно уверен.
  -- И что же дает вам право задавать вопросы?
  -- Тот же инструмент, который позволяет надеяться на ответы.
  Я немного поднимаю пушку.
  --  Видите, -- говорю, -- он черный, а это цвет траура. На  вашем
месте я бы отвечал любезнее.
  -- Вы не на моем месте!
  --  К  счастью,  потому что в этом случае был  бы  не  особенно
уверен в своем будущем.
  -- Вы по природе пессимист?
  --  Нет,  но  я себя знаю и представляю себе, какой может  быть
реакция людей, интересующих меня. Понимаете?
  -- Понимаю! -- твердым тоном отвечает он.
  --  Вы были и другом Ван Борена тоже? -- спрашиваю я. Он немного
мрачнеет, и светлый круг его глаз становится шире.
  -- Я не знаю, о ком вы говорите...
  -- Вы страдаете амнезией?
  -- То есть?
  Он  ждет.  Он  осторожен и, видимо, всегда  тщательно  думает,
прежде чем говорить.
  --  То  и  есть, что, прежде чем проникнуть в квартиру Рибенса,
вы проникли в номер Ван Борена и забрали его вещи. Ваш друг Джеф
так  высоко ценил культ дружбы, что сумел позвонить  в  отель  и
предупредить о вашем приезде, хотя в этот момент был мертв,  как
баранье рагу.
  Я  начинаю читать его мысли. Тип с двухцветными глазами сейчас
говорит  себе,  что  я чертовски много о нем  знаю,  и  это  его
беспокоит, несмотря на уверенность в себе. Он смелый парень, это
заметно по его лицу. Он явно не боится и угроз, и машинок  вроде
той, которой я размахиваю...
  -- Ну и что? -- спрашивает он.
  --  Вы  обыскали багаж Ван Борена, -- отвечаю я, -- но  не  нашли
того, что искали... Я знаю, что вы ищете и где это находится.
  Он вдруг начинает проявлять ко мне большой интерес.
  -- Да?
  -- Да.
  Между  нами устанавливается тишина, нарушаемая, правда  совсем
немного, какой-то девицей, орущей где-то в доме.
  Он становится почти торжественно серьезным.
  -- Кто вы такой? -- снова спрашивает он.
  Я пытаюсь ослепить его философской тирадой:
  --  Разве  кто-то  из нас знает, кто он такой? Разве  мы  можем
быть  уверены,  что вообще существуем? Только не называйте  меня
после этого тупицей, а то получите по зубам.
  Он морщится.
  --  Я  думаю,  нам следовало бы поговорить о менее отвлеченных,
но более полезных вещах.
  И он обеими ногами перепрыгивает на другую тему:
  --  Так  что  же  вы делаете здесь, если знаете, где  находится
"это"?
  -- Вы не единственный друг Рибенса. Тут он заводится.
  --  Послушайте,  --  говорит  он, -- вы меня  жутко  раздражаете.
Терпеть  не  могу  зря  терять  время.  Или  убейте  меня,   или
отпустите.   Если,  конечно,  вы  не  предпочитаете   поговорить
серьезно.
  -- Ладно, давайте поговорим.
  -- Согласен.
  --  Какое  отношение  вы  имеете  к  Ван  Борену?  Он  пожимает
плечами.
  -- Мы опять зря теряем время.
  -- Это ваше мнение, а не мое!
  --  Всегда  зря теряешь время, когда говоришь один.  Прошлое  --
вещь  мертвая... Вопрос стоит так: вы утверждаете, что  обладаете...
этим  предметом.  Вы  намерены мне его  уступить?  Если  да,  за
сколько? Все остальное -- пустые слова...
  Я  никогда  не  видел  такого твердого  типа.  Даже  при  моем
преимуществе  он  продолжает  контролировать  ситуацию.  Крепкий
орешек. Снимаю шляпу!
  Я  бы  охотно  сыграл с ним в открытую игру, но  при  нынешнем
положении  вещей это невозможно. Единственный способ действовать
--  это допросить его. Потому-то я и предпочитаю его убедить, что
камушки у меня.
  Я принимаю хитрый вид театрального проходимца.
  -- Сколько вы мне предлагаете?
  --  Я  ничего не могу вам предложить, -- отвечает он. --  У  меня
нет   полномочий  делать  это...  Мне  нужно  спросить   совет   у
psjnbndqrb`. Если вы сообщите мне о своих намерениях, дела пошли
бы быстрее.
  -- Десять миллионов.
  -- Марок?
  Так!  Это дает новое направление моим мыслям. Он замечает  мое
удивление и спешит добавить:
  -- Или бельгийских франков?
  -- Они готовы заплатить такую сумму?
  -- Не знаю... Но... предмет точно у вас?
  -- А вы думаете, я стал бы заставлять вас терять время?
  Апломба  мне не занимать, а? Если б вы слышали, как я вру,  то
приняли  бы  меня  за  министра  иностранных  дел,  настолько  я
убедителен.
  -- Надеюсь, что нет, -- говорит он.
  -- В добрый час... Когда вы получите ответ?
  -- Мне нужно позвонить. Скажем, через час.
  -- А деньги?
  --  Завтра днем... В крайнем случае вечером, но я не могу обещать
вам твердо, потому что нужно время, чтобы привезти их.
  Нет,   серьезно,  ребята,  я  еще  никогда  не  видел   такого
спокойного,  так владеющего собой парня. Невозмутимо  стоит  под
прицелом моего шпалера, словно бы даже забыв о нем, и его взгляд
еще более тревожит, чем когда бы то ни было...
  Мы обсуждаем сделку, словно речь идет о шнурках или паштетах.
  Он  убеждается в безупречности того, как завязан его  галстук,
потом, все так же спокойно, спрашивает:
  -- Где мы встретимся?
  Я   смотрю  на  него.  Парень  с  совершенно  серьезным  видом
торгуется со мной о брильянтах.
  -- Позвоните мне в отель, как только получите новости.
  -- В какой отель?
  -- "Тропик"... Он хмурится.
  --  В  тот  же,  где останавливался Ван Борен? Да,  конечно,  я
должен был догадаться...
  Он впервые выглядит как человек; находящийся под прицелом.
  -- Я могу идти, да?
  Он   поворачивается  на  каблуках  и  уходит,  но  на   пороге
останавливается.
  Я,  как  суперкретин, уже убрал шпалер в карман.  Достать  его
снова уже не успеваю. Едва успев понять, что к чему, я получаю в
челюсть  мощный  удар  кулаком, и в  глазах  у  меня  появляются
тридцать шесть тарелок, одна более летающая, чем другая. Я падаю
назад  с колоколом Вестминстерского аббатства вместо котелка.  Я
встряхиваюсь и встаю в боевую стойку, но, видимо, имею не совсем
четкое  представление  о реальности, потому  что  защищаю  более
нижние части тела, а второй удар летит мне в портрет. Этот малый
регулярно занимался утренней гимнастикой! О-ля-ля! Не знаю, куда
точно попал этот прямой, но где-то недалеко от носа.
  Я  не теряю сознание, но нахожусь в каком-то сиреневом тумане,
который  быстро  сгущается. Боксеры  называют  это  нокаутом  на
ногах.
  Пытаюсь  ухватиться  за  что-нибудь  твердое,  но  вокруг  все
пляшет.  Столы, спинки стульев удаляются. Словно  через  матовое
стекло  я вижу моего противника. Его неподвижный взгляд  дырявит
мне  голову... Глаза, как два пистолета. Он по-прежнему безупречно
спокоен  и методично валтузит меня, а у меня даже нет  сил  дать
ему  сдачи.  Чувствую, мне конец. Пора выбрасывать  на  помойку!
Засуньте меня в мусорное ведро, а оттуда на свалку.
  Я  впервые побит парнем, который напал на меня пусть внезапно,
но  все-таки спереди! Этому парню явно делали переливание  крови
nr чемпиона мира по боксу!
  Летит  третий  удар, хорошо рассчитанный, точно нацеленный.  Я
его вижу и не могу парировать.
  В моей голове как будто разрывается бомба.
  Целую, ждите писем...



  О  таком случае мне точно не захочется рассказывать, чтобы  не
выглядеть лопухом.
  Я  --  сокрушитель  челюстей,  проламыватель  крепких  черепов,
гроза  блатных,  ас  из  асов, человек,  у  которого  в  кулаках
динамит,  дал себя уделать какому-то дешевому хулигану!  На  что
это похоже?!
  Моя  ярость  так  велика, что я прихожу в  себя...  Я  двигаюсь...
дрожу,  трясусь,  щелкаю зубами... Моя морда распухла.  Один  клык
качается, в, висках стучит кровь... Щеки горят.
  Ой как больно! Ой как мне хреново!
  Я,   пошатываясь,  встаю,  терзаемый,  кроме  всего   прочего,
неприятным чувством, что свалился, как сломанный робот.
  Тут  я  констатирую,  что мои распоротые  карманы  висят,  как
кроличьи шкурки в магазине. Парень в круглой шляпе добросовестно
обыскал  меня.  Видели  бы  вы, во что  превратился  мой  клевый
костюмчик!  Он буквально изрезан на куски. У меня  в  нем  такой
видок,  будто я собрался на бал-маскарад одетый под нищего.  Нет
ни  единого квадратного сантиметра, который не был бы  осмотрен.
Мой  бумажник,  выпотрошенный и разодранный, валяется  на  полу...
Документы разбросаны по всей комнате. Парень дошел даже до того,
что  отодрал  фотографию,  украшавшую  (я  говорю  "украшавшую",
потому  что моя морда делает более красивым все, что удостаивает
своим  присутствием)  мое  удостоверение  личности.  Эта  деталь
погружает  меня в бездну размышлений. Я говорю себе, что  тип  в
круглой  шляпе,  возможно, искал вовсе не брильянты.  Во  всяком
случае,   он  ведь  не  мог  рассчитывать  обнаружить   их   под
фотографией на документе.
  Тогда что?
  Тут  я  вспоминаю о маленьком снимке, найденном  в  часах  Ван
Борена,  и говорю себе (вернее, это мне подсказывает мой палец),
что  тот крохотный кусочек глянцевой бумаги представляет слишком
большую  ценность, чтобы не играть своей роли в  деле!  Мой  нос
отлично чует это, а когда он что-то чует, то можете поспорить на
руку  своей сестры против комплекта свечей от запора, что он  не
ошибается.
  В  таком  случае возникает новый вопрос, на который я не  могу
ответить,  по  крайней мере сейчас: существует  ли  связь  между
таинственной фотографией и брильянтами?
  That  is  the question[4], как выразился бы Уинстон  Черчилль,
который бегло говорит по-английски.
  А  пока  что  я имею качающийся зуб и разодранный  костюм,  за
который  я отвалил пятьдесят с чем-то "колов" у Альбо. Новенький
итальянский  костюм  в  полосочку!  Нет,  честное  слово,  такие
истории случаются только со мной.
  Старик  прав:  надо  мне  было  вернуться  домой.  Никогда  не
следует   соваться  в  чужие  дела.  Это  вредно  для  здоровья.
Подтверждение:  по  возвращении  в  Париж  мне  предстоит  серия
визитов  к  стоматологу. Можете себе представить, как мне  этого
хочется!
  Чтобы  вернуть  себе  немного оптимизма, я  говорю  пару  слов
бутылке  виски милейшего Рибенса... Он и не догадывается, что  его
квартира стала филиалом боксерского ринга.
  Алкоголь  мгновенно придает мне бодрости. Может, он и  убивает
человека,  но я предпочитаю умереть от этого, чем от  водородной
бомбы. Это все-таки приятнее.
  Смотрю  на  часы. Они больше не показывают the  clock[5]  (как
сказала бы королева Англии, тоже знающая английский), потому что
тип  с  двухцветными  глазами выпустил из  них  кишки,  то  бишь
шестеренки.
  Я   все  больше  и  больше  убеждаюсь,  что  он  искал  именно
маленькую  фотографию. Он искал ее потому,  что  я  наплел  ему,
будто знаю, где она, и готов ее продать. А он сделал вывод,  что
она при мне.
  Это  меня  отучит  умничать... Я пытался  провести  его,  а  кто
пострадал? Морда Сан-Антонио.
  Я  добираюсь  до  зеркала. Но и видок у меня!  Зенки  начинают
оплывать синевой, на носу есть даже золотистые отсветы. Я  похож
на кусок тухлого мяса, забытый посреди пустыни.
  И  вдруг  я замираю в расстроенных чувствах. Парень  прочел  в
моих  бумагах, что я полицейский, но все равно обыскал.  Значит,
он считал меня способным спрятать нечто ценное!
  Правда,  мы  заговорили с ним о сделке; поскольку  я  разрешил
ему  уйти, он, наверное, счел меня продажным легавым. Меня, Сан-
Антонио!  Короля честности! Святого Иосифа порядочности!  Ай!  У
меня аж сердце защемило!
  Я,  насколько это возможно, привожу свою одежду  в  порядок  и
выхожу. Немного свежего воздуха мне не повредит. Городские  часы
бьют шесть ударов... Может, я зря ушел, не дождавшись Рибенса...  А,
ладно,  очень скоро я навещу его опять... Мне надо прийти в  себя,
чтобы продолжать расследование.
  Мне  нужно восстановить силы и найти моего противника,  потому
что  я хочу взять реванш. И говорю вам сразу, когда я его отыщу,
вы  увидите бой высшего класса. Этот чемпион в плаще меня второй
раз не уделает! Он даже не снял шляпу, когда молотил меня. Какой
класс! Я до сих пор вижу его прямой левой, летящий мне в рожу. И
чувствую его...
  Этот  тип  умеет оставлять современникам сувениры на память  о
встречах с ним.
  Когда  я выхожу из здания, солнце начинает бледнеть. Я  вдыхаю
теплый воздух начала вечера... Уф! Это мордобитие вымотало мне все
нервы,  как  будто я принял слишком горячую ванну.  Я  с  трудом
шагаю,  а  все  прохожие  пялятся на меня,  как  на  суперзвезду
экрана...
  Поскольку   я   не  страдаю  манией  величия,   то   побыстрее
запрыгиваю в такси и говорю название моего отеля.
  Портье разевает рот, увидев меня в таком прикиде.
  Он бормочет, не понимая, что напевает модную песенку:
  -- Что это, что это такое?..
  Я делаю похвальное усилие, чтобы улыбнуться ему.
  --  Не пугайтесь, -- говорю. -- Мы с приятелем играли в боксеров.
Я исполнял роль груши...
  Придурок  за  стойкой администратора обалдевает  еще  сильнее,
чем швейцар.
  -- С вами произошел несчастный случай? -- спрашивает он.
  -- Ага, -- отвечаю, -- поскользнулся.
  Я  беру ключ, бегу в свой номер, раздеваюсь, встаю под душ,  и
ледяная струя возвращает меня к жизни.
  Бывают  моменты,  когда самый закоренелый  любитель  спиртного
понимает,  что вода -- лучшая жидкость! Аж два "О"! Просто  и  со
вкусом...  Нет, ученые -- молодцы! Изобрели водичку до  всяких  там
пенициллинов и кастрюль-скороварок. Разве это не класс?
  После  доброй  четверти часа под холодной  струЕй  я  чувствую
qea  лучше  и  растягиваюсь на кровати,  опять-таки  нагишом.  И
плевать на зрителей, всюду таскающих в штанах штопоры. Я  быстро
засыпаю.
  Будит  меня  парочка, вселившаяся в номер, ранее  занятый  Ван
Бореном.  Мужчина  и  женщина  доказывают  друг  другу  взаимную
симпатию  в очень бурных выражениях. Песнь матраса! Припев  тоже
улетный...
  Малышка  издает истошные вопли, и я "в глубине туши"  сознаюсь
себе, что тоже с удовольствием бы кого-нибудь трахнул...
  Я  откупориваю дырку, позволившую мне сегодня утром  заглянуть
в  одно  из  самых таинственных дел за все время моей  работы  в
полиции,  и вижу спарринг-партнеров в действии. Хорошо работают!
Мужчина   так  вообще  в  скором  времени  может  переходить   в
профессионалы.  Если  бы  в "Ред Стар"  были  такие  парни,  эта
команда  никогда  не  скатилась бы во вторую  лигу,  это  я  вам
говорю!
  Во  дает,  Казанова! Хоть и бельгиец, а применяет  французскую
методу.  Он проделывает с подружкой "вывернутый зонтик" (который
известен   очень  немногим),  продолжает  "поднимись   сюда"   и
переходит к "папа, мама, бонна и я", когда я отрываюсь от  этого
невероятно интересного зрелища.
  Чужие  похождения  меня не трахают, если позволите  мне  столь
вольно  выразиться.  Я  звоню  узнать  время,  и  сонный   голос
отвечает,  что сейчас одиннадцать часов десять минут... Здорово  я
храпанул.  Я  чувствую себя в хорошей форме и иду к  умывальнику
почистить зубы и помыть мой бедный фамильный портрет. Со  второй
половины  дня моя морда не увеличилась в объеме. Ее  по-прежнему
украшают два или три фингала малоаппетитного цвета. Ну да делать
нечего... Через несколько дней ничего не будет видно.
  Поскольку  мне  больше  совершенно  не  хочется  спать,  то  я
одеваюсь  и  выхожу... Два типа в коридоре слушают  влюбленных  из
двадцать  шестого; разумеется, оба старички, которым эти  забавы
напоминают безвозвратно ушедшую безумную молодость. *
  Малышка  достигает вершин экстаза и начинает  звать  какого-то
Рири,  который, надеюсь, не кто иной, как ее партнер. Я  надеюсь
из-за  него,  потому что нет ничего противнее, чем слышать,  как
баба в такие моменты орет не ваше имя! От этого бросает в холод.
  Народу   on   the  street[6]  (как  сказал  бы   наш   министр
иностранных   дел,   если  бы  знал  английский)   очень   мало.
Большинство льежцев отправились баиньки, лишь немногие гуляют  в
кафе, глуша пиво.
  Я  захожу  в  бистро  съесть бифштексик. Жутко  хочется  есть.
Проглотив  кусок  мертвого животного,  я  чувствую  себя  просто
отлично... Вот только физия немного горит...
  Выхожу на улицу одновременно со зрителями расположенных  рядом
кинотеатров. Это вносит некоторое оживление, но очень ненадолго...
Поскольку  мне совершенно не хочется возвращаться  в  гостиницу,
тем  более  что  парочка из соседнего номера  наверняка  еще  не
утихомирилась, я брожу по пустынным улицам.
  Только  ночью  можно по-настоящему полюбить или  возненавидеть
чужой город. Я с некоторым удивлением чувствую, что испытываю  к
Льежу  очень сильную симпатию... Клевый город, красивый  и  полный
воздуха.
  Равномерный  шаг  создает благоприятный  для  мыслей  ритм.  И
вдруг  я остро осознаю, что время безвозвратно уходит в песочных
часах  вечности (не пугайтесь, этот образ уже давным-давно  стал
достоянием широких масс). Я говорю себе, что завтра после  обеда
должен  буду  отбыть в Париж, а сам дрыхну,  вместо  того  чтобы
попытаться   что-нибудь  разузнать.  Может,  у   меня   началось
разжижение мозгов?
  Ну  уж  нет!  Никто не скажет, что Сан-Антонио лопух,  который
трусливо молчит, после того как ему задали трепку!
  Так что же предпринять?
  О!  Схожу-ка  я снова к Рибенсу... Отличная идейка. Всегда  надо
отправляться  к  людям без приглашения, если хотите  всучить  им
аудиокурс уроков папуасского на мягких пластинках!



  Я  решаю  отправиться к жиголо мадам пешком. Это позволит  мне
немного   размяться,  что  в  теперешнем  положении  совсем   не
повредит.
  Теперь я знаю Льеж так, словно прожил в нем всю жизнь.  Я  иду
по  тихим  улицам, как добропорядочный буржуа, закончивший  свои
дела.  Надеюсь,  в  этот раз я застану парня  и  сумею  серьезно
поговорить с ним.
  На  перекрестке я замечаю смазливую куколку. Она  возвращается
домой,  покачивая бедрами. Заметив меня, усиливает  качку  своей
задницы.
  Такая   девочка   стоит   иных  двух.   Коробка   передач   на
шарикоподшипниках,  идеальная подвеска...  Я  приближаюсь  к  ней,
привлеченный  ее  покачиванием; к тому  же  сеанс,  увиденный  в
отеле, растравил меня.
  Я  ускоряю  шаг, и, поскольку она замедляет свой, очень  скоро
мы оказываемся рядом.
  --  Как,  моя прелесть, -- говорю я ей, -- вам не страшно  ходить
одной по ночам?
  Она  смотрит  на  меня с симпатией. Это очень  привлекательная
малышка, брюнетка с умело обесцвеченной прядью и с очаровательно
глупым выражением на мордашке.
  -- О, нисколько! -- воркует она.
  --  Вы  правы, -- соглашаюсь я. -- У кого может возникнуть  мысль
причинить  вам  зло? У вас такая фигурка, что все  скорее  хотят
сделать вам приятное.
  Эта  фраза  попадает ей сразу в лифчик, и  ее  груди  начинают
танцевать томное танго.
  -- Откуда вы идете в столь поздний час, прекрасная незнакомка?
  -- Из кино.
  -- Понравился фильм?
  -- Я работаю билетершей...
  Отличная работа... Вот они, настоящие ночные девочки. Все  время
ходят  по  темному залу со своими фонариками, а игривые  зрители
поглаживают их ножки.
  У этой, во всяком случае, вид совсем не строгий.
  -- Кажется, нам по пути, -- замечаю я.
  -- Да, -- соглашается нежное создание.
  -- Где вы живете?
  -- На авеню Леопольда Первого.
  -- Забавно, я тоже иду туда...
  -- Я живу в доме сто восемьдесят шесть, -- говорит она.
  -- Не может быть!
  -- Почему?
  --  Потому  что  я тоже иду именно в этот дом. Мы  обмениваемся
восклицаниями,   как  и  должно  быть  при   таком   невероятном
совпадении. Она заявляет, что жизнь забавная штука, случай -- это
великая вещь, а мир тесен.
  Я поражаюсь уместности ее тирады.
  --  Если  вы  живете в сто восемьдесят шестом,  --  закидываю  я
удочку,  --  то  должны  знать моего друга  Рибенса.  Я  иду  его
проведать...
  Она со смущенным видом кивает:
  -- Да, я его хорошо знаю. Мы одно время были друзьями.
  Ну  ты  смотри!  Оказывается, парень трахал малышку!  У  этого
Рибенса большая склонность к любовным похождениям... Должно  быть,
девчонки  в  его  постели следуют одна за  другой  в  ускоренном
темпе.
  --  Ну  и  как он? -- осторожно спрашиваю я, опасаясь задеть  ее
выражением слишком большой радости, а то вдруг они разругались?
  --  Пфф,  --  фыркает  она,  -- совсем  ребенок.  У  него  полный
беспорядок в мыслях... А кроме того, он большой бабник.
  -- Как это нехорошо!
  Она  бросает  на  меня взгляд сбоку, и на ее губах  появляется
улыбка.
  -- Кажется, вы тоже, -- говорит малышка.
  -- Вы так думаете?
  -- Черт возьми! Вы же француз!
  -- Как вы догадались?
  -- По вашему произношению.
  Девушка  на  секунду замолкает, мы делаем четыре  с  половиной
шага, и она добавляет:
  -- Я очень люблю французов... У меня среди них много друзей...
  Чем  больше я на нее смотрю, тем больше убеждаюсь, что она  не
должна  быть  слишком несговорчивой. Она не из тех куколок,  что
зовут на помощь, когда начинаешь с ними детальный разговор.
  Чтобы  проверить, верна ли моя догадка, я беру ее под локоток.
Она  нисколько не вырывается, даже наоборот. Я прижимаюсь к  ней
сильнее.
  -- Спорю, Рибенс ухаживал за вами? -- говорю.
  -- О! Он ухаживает за всеми...
  -- Он работает?
  -- Стажером у адвоката.
  -- И какую жизнь он ведет? Она не сразу понимает.
  --  У него есть любовница, -- отвечает она. -- Блондинка, которая
его часто навещает.
  Девушка  описывает блондинку достаточно четко, чтобы я  понял,
что это Югетт Ван Борен.
  -- Других гостей у него не бывает?
  --  О! Еще сколько: девушки, приятели, с которыми он устраивает
загулы...
  --  Какой  тип! Вы никогда не видели у него высокого мужчину  в
плаще  и  в  круглой  шляпе? У него светлые топорщащиеся  усы  и
необычные глаза.
  Она пожимает плечами.
  -- Нет!
  -- Вы уверены?
  -- Еще бы! Мы живем под ним, этажом ниже...
  -- Мы?
  -- Мои родители и я...
  Я  невольно  насупливаюсь.  Я представлял  себе,  что  малышка
живет  одна,  безо  всяких родителей,  и  уже  строил  планы  на
ближайшее будущее с ней.
  -- А! Вы живете с родителями? Жаль.
  -- Почему?
  -- Ну, я надеялся, что вы пригласите меня выпить стаканчик.
  --  Я бы с удовольствием, но... Вы понимаете? Я беру ее за талию,
она по-прежнему не возражает. Чувствую, как вздымаются ее груди,
и  от  этого  в моем спинном мозге и нервных центрах  происходит
короткое замыкание.
  Эта   малышка  просто  сгусток  энергии,  честное  слово!   Мы
останавливаемся  в темном углу, и я жадно целую  ее  в  губы,  с
ndmncn  раза  стирая  всю губную помаду. Она  здорово  целуется.
Должно быть, научилась этому в своем кино: когда герой прилипает
губами ко рту партнерши, она открывает глаза пошире.
  Мы  стоим  в  двух  шагах  от дома Рибенса.  Она  вынимает  из
кармана ключ, открывает дверь и заходит первой. Я следую за  ней
и закрываю дверь. Мы оказываемся в полной темноте.
  Здесь  можно  проявлять фотографии, но я занимаюсь  совсем  не
этим. Прежде чем она успевает нажать на выключатель, я ловлю  ее
за бюст и прижимаю к стене...
  Лапание и новые поцелуи!
  После  таких  дыхательных упражнений можно поступать  работать
ловцом губок.
  Она вибрирует, как туго натянутая скрипичная струна. Волны  ее
желания совпадают с моими, они пересекаются. Поверьте, мы  ведем
свою передачу на одной волне.
  Потом  мы  возвращаемся к реальности. Она устраняет беспорядок
в  одежде,  как  пишут в романах для хорошего  общества.  Термин
очень деликатный, почему я его и употребляю: я питаю слабость  к
деликатности.
  Доказательство?  Вы  никогда не увидите  меня  сморкающимся  в
шторы  вашей гостиной или плюющим косточками от вишни в декольте
дам.
  Эта киска мне нравится, потому что идет прямо к цели.
  Она  слушается только своего инстинкта. Мы даже не знаем  имен
друг  друга. Зачем нужны представления, если есть опьянение?  Мы
так разогрелись, что эта температура может разжечь Везувий.
  Между нами говоря, таких лапочек надо использовать всего  раз.
Только  не вздумайте выходить с ними на люди, иначе вам  крышка.
Они  вцепляются в вас мертвой хваткой, и потом вы от них уже  не
отделаетесь...
  -- Это было чудесно, милый, -- мурлычет она в темноте.
  Я отвечаю ей взаимной любезностью:
  --  Мы  безумно любили друг друга, мой ангел, и вы бросили меня
в море наслаждения...
  -- Мы увидимся снова? -- жадно спрашивает она.
  Я мысленно напеваю знаменитую песенку:
  "На небо, на небо, на небо...
  Отправлюсь я однажды ее повидать..."
  Мы  увидимся  в  ином мире, где парни не думают  о  войнах,  а
девчонки  не  вертят  задницей.  Только  на  таких  условиях   я
соглашусь еще раз встретиться с этим ходячим пулеметом.
  -- Завтра, -- отвечаю я с легкой торжественностью.
  Она на ощупь, если так можно выразиться, ищет мои губы.
  Маленькая билетерша готова повторить сеанс.
  --  Ты  мне  нравишься, -- уверяет она, как  будто  после  такой
демонстрации ее чувств у меня могли остаться какие-то сомнения.
  --  Ты  мне  тоже, -- отвечаю я. -- Мы квиты. Ну, деточка,  давай
подниматься наверх.
  После  жертвы,  принесенной Венере,  подниматься  по  лестнице
очень непросто.
  --  Ты  так  спешишь меня покинуть? -- спрашивает  она  голосом,
слегка окрашенным меланхолией.
  --  Наоборот, я хотел бы провести рядом с тобой всю жизнь,  но,
если  мы еще задержимся здесь, явятся соседи, и остаток ночи  мы
проведем в каталажке.
  -- Ладно... Подожди, я включу свет.
  Она  включает его, и это позволяет нам констатировать, что  мы
любили друг друга в пятидесяти сантиметрах от трупа Рибенса.



  Ослепленный внезапно вспыхнувшим ярким светом, я его не  сразу
замечаю. Мое внимание привлекает окаменевшее лицо малышки Огонь-
в-заднице.  Я слежу за ее взглядом и вижу темную массу,  лежащую
на плитке коридора. Наклоняюсь. Бледное, бескровное лицо смотрит
на  лампочку  остекленевшими глазами.  Это  Рибенс.  Его  голова
наполовину отрезана великолепным ударом бритвы. Он потерял литра
три  крови,  и мы, я и потаскушка, некоторое время  топтались  в
ней. Ею покрыта наша обувь и забрызган низ одежды. Прямо как  на
бойне!
  Отличный десерт после экстаза, как вы понимаете!
  Моя  шлюшка слабо икает и качается. Я хватаю ее за лапку в тот
самый момент, когда она начинает падать.
  Первым  делом  я  вывожу ее из дома и сажаю на  порог.  Свежий
воздух приведет ее в чувство. Разобравшись с этим делом, я  бегу
поднимать тревогу.
  Первая  же  дверь служит мне инструментом для соло на  звонке.
Открывает перепуганный тип в колпаке, как на рисунках  Домье,  в
ночной рубашке и домашних туфлях.
  -- Э, что случилось? -- кричит он.
  -- Убийство. Позвоните в полицию.
  Бедняга  роняет свою вставную челюсть, поднимает  ее,  сдувает
пыль и сует в рот.
  На  помощь  ему  вылетает  его благоверная  с  тридцатью  кило
дрожащего жира спереди и с бигуди на голове.
  Новые  восклицания...  В доме начинается оживление.  Я  оставляю
мою  красавицу объясняться с соседями. Пусть говорит что  хочет,
ее версия будет моей.
  Перепрыгивая  через ступеньки, поднимаюсь в квартиру  Рибенса.
Моим   глазам  предстает  неожиданное  зрелище:   у   него   все
перевернуто, разворочено, разорено...
  Не  теряя  времени,  я  быстренько  спускаюсь  вниз,  где  уже
собралась большая компания.
  Народ  продолжает валить. Большой вальс навозных  мух!  Справа
по  курсу  труп!  И они вскакивают в штаны, набрасывают  халаты!
Прощайте,  подушка  и  жена! Всеобщий сбор.  Прибежавший  первым
получит лучшее место!
  Посреди  толпы девица, чье тело я обрабатывал, объясняет,  как
мы  обнаружили  жмурика, не уточнив, правда, чем  мы  занимались
непосредственно перед этим.
  Я  слушаю  ее  болтовню, думая совсем  о  другом,  потому  что
пересказ предыдущих глав меня не интересует. Я говорю себе,  что
убийца  -- чертовски смелый парень, и спрашиваю себя, не  человек
ли в круглой шляпе это сделал.
  Его  возвращение  в квартиру, после того как  он  нокаутировал
меня и узнал, что я полицейский, кажется настоящим вызовом самой
что  ни  на  есть элементарной осторожности... А он показался  мне
умным   человеком.   С   другой  стороны,   если   бы   он   был
профессиональным убийцей, то не оставил бы меня в живых,  потому
что я представляю серьезную угрозу для его безопасности.
  Приезд   полиции,  за  которой  вскоре  появляется   "скорая",
привносит нечто новенькое.
  Комиссар, руководящий операцией, -- толстый сангвиник с  бычьей
шеей и глазами без ресниц. Его кожа похожа на крокодилью, причем
наивысшего качества.
  Я   отзываю  его  в  сторонку  и  представляюсь.  Он  выглядит
взволнованным и недовольным. По всей видимости, он бы предпочел,
чтобы  я  не  совался  в криминальные дела,  находящиеся  в  его
компетенции.
  --  Я  живу  в отеле "Тропик", -- говорю я ему, -- где вы  можете
lem найти, когда захотите. А сейчас мне надо бежать.
  Успокоившись,  он  дает  мне  благословение,  и  я  отваливаю,
бросив сальный взгляд знатока на мою Мисс Задери-повыше-юбку.
  Ночь  прохладная.  Легкий туман обволакивает  город,  погружая
дома  в волшебный мир (чертовски удачно закрученная фраза.  Если
вы  свободны  завтра  во  второй половине  дня,  дорогая  мадам,
заходите  ко  мне  в  кабинет, я для вас приготовлю  другие,  не
хуже!).
  Я  отчаянно  ищу  такси,  но в этот час  они  стоят  где-то  с
выключенными  моторами. Тем хуже, потопаем на  своих  двоих,  не
портить же себе из-за этого нервы.
  Через  четверть часа я заявляюсь на улицу Этюв, весь в поту  --
а как может быть иначе на улице с таким названием[7]?
  Останавливаюсь   перед  домом  Ван  Боренов.   Где   там   моя
отмычечка? Дверной замок поддается на мои убеждения, и я  захожу
в подъезд. Идет второй час ночи. Все тихо...
  Дойдя  до  квартиры  прекрасной Югетт,  я  навостряю  уши.  Ни
единого  звука.  Должно  быть,  милашка  спит  без  задних  ног,
наплевав на то, что за один-день стала дважды •вдовой. Не  везет
ей на мужиков!
  А  может,  им  не  везет  с ней. Есть  такие  девицы,  которые
приносят  несчастье... Или порочные женщины, убивающие  мужика  по
своей  гнусной природе, как самка богомола "мочит" самца,  после
того как приняла его (оцените широту моих познаний, ребята!).
  Я  спрашиваю  себя, следует ли звонить, чего  требуют  правила
хорошего тона, или можно проникнуть путем взлома, как выражается
Уголовный  кодекс. Было бы смешно разбудить Югетт  внезапно.  Ее
может  хватить желтуха, и ей не придется ехать на юг,  чтобы  ее
мордашка  покрылась загаром... Это особенно вероятно,  если  я  ей
расскажу, каким образом дал дуба ее любовник... Утром муж, вечером
его  дублер! Случаев облачиться в траур у прекрасной вдовы  хоть
отбавляй!  В  общем, ей несладко. Всем несладко: ей потому,  что
осталась  без  мужика;  полиции потому,  что  надо  расследовать
убийства; мне потому, что осталось всего несколько часов,  чтобы
распутать  эту загадку, если я хочу сохранить свою репутацию;  а
парню в круглой шляпе потому, что он до сих пор не нашел то, что
ищет...
  Итак,  я  без предупреждения проникаю в кокетливо обставленную
квартирку, включаю свет... Все выглядит нормально.
  Иду  прямиком в спальню. Никого. В других комнатах  тоже.  Это
не вдова, а какой-то ветер!



  В  квартире все стоит на своих местах, все в порядке...  Иду  на
кухню  и  вижу на плите сковородку, на которой жарили яйца.  Это
доказывает, что Югетт подкрепилась, прежде чем сделать ноги.
  Вопрос  заключается  в  том,  чтобы  узнать,  смылась  ли  она
насовсем  или  поехала  к родственникам. Вполне  нормально,  что
молодая  вдова не остается одна ночью после смерти мужа в  доме,
служившем фоном для их идиллии (если позволите так выразиться!).
  С  другой стороны, ничто не указывает на окончательный отъезд...
Даже  пижама красотки лежит на кровати. В шкафу хранятся  стопки
тонкого  белья, заставляющего вздрогнуть... Значит, в  этой  сбруе
прекрасная  вдова  выходила на похотливую  охоту.  Я  до  самого
смертного  ложа,  если  оно у меня будет,  не  забуду  ее  белые
шелковые  трусики  шириной в два пальца с черными  кружевами  по
краям.
  Если  потаскушка отваливает без таких безделушек,  значит,  ее
отсутствие будет недолгим...
  Я  присаживаюсь в кресло перевести дух. Если вы вспомните, что
все  то,  о  чем  я рассказал, произошло за двадцать  часов,  то
признаете, что я веду очень насыщенную жизнь.
  Поскольку  мне  нужно повторить пройденные  шаги,  я  закрываю
глаза и начинаю вспоминать.
  Первое:  я  вижу типа, засовывающего брильянты в  засахаренные
фрукты.
  Второе:  он  посылает  драгоценную  посылку  по  почте   жене,
которая  живет  в  нескольких сотнях метров  от  отеля,  где  он
остановился...  и  которой он собирается нанести  визит,  вот  что
важно. Ван Борен от начала и до конца вел себя парадоксально...
  Третье:  через  несколько  часов он пикирует  вниз  головой  в
шахту  лифта  своего дома; поскольку двери лифта на всех  этажах
были закрыты, напрашивается вывод, что в шахту его столкнули.
  Четвертое:  в  тот момент, когда он совершал свой  полет,  его
достойная супруга была в обществе своего молодого любовника.
  Пятое:   одна   соседка  видела  мужчину  в   круглой   шляпе,
удравшего, узнав труп.
  Шестое:  мужчина  в  круглой шляпе отправляется  в  отель  Ван
Борена  забрать его багаж и заполучает квитанцию на отправленную
утром посылку.
  Седьмое:  инспектор  Робьер  обнаруживает  в  часах  погибшего
крохотную фотографию. Что на ней изображено? Загадка.
  Восьмое:  навестив  квартиру Рибенса,  я  нахожу  засахаренные
фрукты,   использованные  для  той  же  цели,  для  которой   их
использовал Ван Борен.
  Девятое:  человек в круглой шляпе тоже является  к  Рибенсу  и
тоже что-то там ищет. Он задает мне сильную трепку.
  Десятое:  вернувшись  несколько  часов  спустя  к  Рибенсу,  я
нахожу его лежащим с перерезанным горлом в подъезде дома.
  Одиннадцатое:  прибежав  затем к  вдовушке  Ван  Борен,  я  не
нахожу ее дома...
  Ну вот, все! Дайте-ка мне аспирину и водички запить...
  Согласитесь,   что   все  эти  задачки  представляют   большую
сложность даже для людей, не обделенных серым веществом!
  Брильянты, мертвецы, тумаки, фотографии... всего в избытке.
  Я  говорю  себе,  что  раз уж оказался  один  в  квартире  Ван
Борена,  то  могу провести небольшой обыск. Очень даже  неплохая
мыслишка.
  Снова  начинаю поиски в ящиках, шкафах, комоде  и  так  далее.
Нахожу  то,  что  обычно лежит в таких местах,  то  есть  белье,
счета,  не представляющие интереса семейные документы,  почтовые
открытки  от  кузена Люлю, письма от тетушки Эрманс, иностранные
трамвайные  билеты, вырезки из журналов мод и еще тысячи  всяких
ерундовин, не имеющих ценности для постороннего.
  Прохожу в маленькую комнатку, в которой стоят письменный  стол
и картотека. Я надеюсь найти что-нибудь интересненькое здесь, но
не тут-то было.
  Письма  на  официальных  бланках на  имя  Ван  Борена,  досье,
содержащие переписку с клиентами на предмет фотоаппаратов... Всего
пятьдесят различных имен. Все выглядит нормально. Может быть,  я
нашел  бы что-нибудь, внимательно изучив каждую бумажку,  но  на
это у меня нет времени...
  Несмотря  на  храпака,  заданного во второй  половине  дня,  я
чувствую   груз  усталости  от  хождений  туда-сюда  и   эмоций.
Опускаюсь во вращающееся кресло кабинета, и тут мои глаза падают
(это   проходит   безболезненно,  спасибо)  на  листок   бумаги,
вставленный в печатную машинку, стоящую на столе. (Уф! Я уж и не
надеялся  закончить  эту фразу; если вы  сумеете  произнести  ее
вслух   не   переводя  дыхания,  значит,  у  вас  есть   задатки
m{pk|yhj`.)
  На  листке  плохо напечатаны несколько слов.  Я  читаю  фразу,
выглядящую шуткой: "Жорж, я в -- ".
  И  все!  Надо  признать, что этого очень мало. Я говорю  себе,
что это сообщение адресовано Рибенсу, а следовательно, Югетт  не
знает, что он протянул ноги, и ждет его визита.
  Господи,  какая  запутанная история! Вот и двенадцатый  пункт,
которого я совершенно не ждал...
  И  что  это означает: "Я в -- "? Это скорее похоже на код,  чем
на мельницу для перца.
  Я  вытаскиваю листок из машинки и сую его в карман, желая себе
найти  решение этой новой загадки. Задача из двенадцати пунктов...
Остается только ждать тринадцатого, надеясь, что он принесет мне
удачу.
  Я   выхожу  из  квартиры  и,  поскольку  ноги  у  меня  просто
отваливаются,   решаю   спуститься  на   лифте.   Предварительно
убедившись,  что  кабина  передо мной, поскольку  совершенно  не
желаю свалиться с пятого этажа, захожу в нее и собираюсь закрыть
дверь,   но   тут   замечаю,   что  она   снабжена   механизмом,
автоматически  закрывающим  ее.  Это  открытие  заставляет  меня
задуматься.  Дурак!  Я  даже  не  догадался  проверить   систему
запирания  дверей.  Раз  они закрываются автоматически,  значит,
можно вернуться к версии о несчастном случае.
  Ладно,  допустим, это несчастный случай... До он  мог  произойти
только тогда, когда Ван Борен уходил. Его жена клянется, что  не
видела его. Если она врет, значит, сама его и убила. Если не она
угробила своего Джефа, то его вообще не было в доме.
  Мне снова понадобился аспирин. Принесите коробочку побольше!
  Возвращаюсь  к  себе  в отель, пережевывая  тринадцатый  пункт
моего личного отчета: несчастный случай или убийство?
  That is the question!
  В   номер   я   попадаю   в  три  ночи.  Соседи   за   стенкой
утихомирились. Отовсюду доносится храп.
  Засыпая  прямо  на  ходу,  я снимаю телефонную  трубку.  Гудок
раздается  довольно долго, прежде чем ночной  дежурный  отвечает
липким от сна голосом:
  -- Да?
  -- Соедините меня с полицией.
  -- С чем?
  -- С по-ли-ци-ей.
  -- Что-нибудь случилось?
  -- Нет, ничего...
  -- Но...
  --  Позвоните  в  полицию, старина, если  не  хотите  оказаться
завтра безработным.
  Он  наконец  выполняет то, о чем я прошу. После переговоров  и
"подождите,   я  посмотрю,  здесь  ли  он",  меня  соединяют   с
комиссаром,  приезжавшим недавно за охлажденным  мясом  Рибенса.
Напоминаю ему, кто я.
  --  Скажите,  --  продолжаю  я, не дав  ему  выразить  мне  свое
безграничное уважение, -- у Рибенса были при себе ключи?
  --  Конечно,  --  удивляется тот. -- При нем была связка  и  один
маленький "йаловский" ключ.
  --  Проверьте,  подходит  ли этот ключ  к  квартире  мадам  Ван
Борен, проживающей на улице Этюв, дом восемнадцать.
  -- Как, вы сказали, ее фамилия?
  -- Ван Борен...
  -- Это не...
  --  Да.  Как  только получите ответ, будьте любезны,  позвоните
мне!
  -- Договорились.
  Тип  внизу  не пропустил ни слова из нашего разговора,  потому
что я слышу шум его дыхания.
  --  Эй,  дежурный,  --  говорю я, -- можете  положить  трубку,  я
закончил.
  Снимаю   пиджак   и  ложусь  на  кровать  в   брюках.   Места,
обработанные  типом  в  круглой шляпе и с двухцветными  глазами,
начинают болеть. У этого субчика была печатка, и он рассадил мне
скулу.
  Я  выключаю  свет, потому что электричество действует  мне  на
глазной  нерв.  С  темнотой на мое бедное лицо, словно  паутина,
падает чудесное успокоение. (Еще одна цитата, которую вы сможете
где-нибудь при случае вставить. Она придаст вам оригинальности.)
  Я пытаюсь думать, но даже самые сильные выдыхаются.
  Вот и мои мозги уже не работают.
  Начинаю   засыпать...  Передо  мной  в  необыкновенно  медленном
хороводе  проходят  лица  персонажей:  Рибенс,  Ван  Борен  (оба
покойные)... Югетт... Мерзавец с длинными руками... Робьер... И  малышка
без  комплексов, с которой мы перемахнулись в подъезде, рядом  с
трупом.
  Потом хоровод останавливается и я отключаюсь.



  Спать  мне  пришлось недолго. Телефонный звонок вырывает  меня
из  полной черноты. Голос комиссара доносит слова, которые я  не
сразу понимаю... Тяжело спать урывками. Сон -- он как любовь:  надо
делать большой сеанс сразу, иначе и начинать не стоит.
  --  Вы  были  правы, -- говорит полицейский, -- ключ  подходит  к
двери  квартиры  Ван  Боренов. Кажется,  Рибенс  был  любовником
вдовы. Ее в квартире нет, исчезла в начале вечера...
  -- Спасибо...
  -- Могу я вас спросить, как...
  --  Завтра  я  вам  все  расскажу во всех подробностях...  Сейчас
действительно  не самое удачное время для чтения университетской
лекции о сексуальном поведении ангорского кролика.
  Кладу  трубку  на рычаг. Башка тяжелая. Я сую ее под  холодную
воду,  и  это меня немного успокаивает и будит. Кроме того,  это
будит  соседей за стенкой, которые сразу возобновляют переговоры
с того самого места, на котором их остановили.
  В  ход  идет  какой-то тяжелый предмет, которым другие  жильцы
дубасят  в стенку, требуя тишины, но чтобы заставить эту парочку
остановиться,  нужно  окатить их водой, и то  еще  результат  не
гарантирован!
  Отказавшись  от мысли поспать еще, я умываюсь  и  бреюсь.  Гул
моего  "Филипса" теряется в шумах из-за стенки. Где-то церковные
колокола отстукивают шесть ударов.
  Что-то я сегодня рано поднялся!
  Убедившись,  что  волосяной  покров  с  физиономии  удален,  я
вызываю  себя  на  ультрасекретное  совещание.  Из  этой  беседы
следует вывод, что первым делом надо заполучить камушки. Сегодня
утром   почтальон  должен  принести  их  к  Ван   Борену.   Надо
перехватить  посылочку  по  дороге. У  меня  есть  одна  идейка,
которой я поделюсь с вами, так что раскрывайте пошире уши.
  Я  сказал  себе,  что  парень  с  двухцветными  глазами  нашел
квитанцию,  а  раз  она  была так спрятана,  он  не  мог  ею  не
заинтересоваться.  Почтовый штемпель указал,  что  посылка  была
отправлена  этим  же  утром. Он тоже  думает,  что  ее  принесут
сегодня,  и сделает все возможное и невозможное, чтобы завладеть
ею.
  Естественно,  я  могу  посвятить  в  курс  дела  полицию,   но
предпочитаю   действовать   в   одиночку.   Полиция   предпримет
крупномасштабную операцию, а это насторожит хитрого лиса...
  Понимаете, у меня есть шанс отыскать моего колотильщика,  и  я
не  хочу  его  упускать...  Теперь это наше  с  ним  личное  дело.
Посредников просим не беспокоиться, мы разберемся между собой, с
глазу  на  глаз, или, если вам так больше нравится, с кулака  на
кулак!
  Моя  матушка мне всегда говорила, что мир принадлежит тем, кто
встает рано.
  Одевшись,  я  отряхиваю с брюк пыль и выхожу, когда  киска  за
стенкой  сообщает  публике, что сейчас  помрет,  и  зовет  типа,
убивающего ее: "Иди ко мне!"
  Погода   сегодня  паршивая.  Город  как  будто  решил  поспать
подольше. Должно быть, это вызвано проекцией моего настроения на
окружающие  вещи.  Люди  всегда окрашивают  мир  в  цвета  своих
мыслей.  (Как  я  сегодня  разошелся.  Прям  Мориак  в  расцвете
таланта!)
  Я   направляюсь  на  улицу  Этюв  и  спрашиваю  дворника,  где
находится  ближайшее почтовое отделение. Он мне его указывает  и
уверяет, что в такое время оно еще закрыто, чему я охотно верю.
  У  торговца,  моющего порог своего магазина, я интересуюсь,  в
котором  часу разносят посылки. Он мне отвечает, что  в  девять.
Времени у меня много.
  Я  захожу  в  только что открывшееся кафе, куда валят  местные
пролетарии, съесть плотный завтрак. У бельгийцев счастливый вид,
что  мне  больше всего в них нравится. Глядя на них, никогда  не
скажешь, что по их земле прошла война. Их здоровье выдержало все
испытания... (Если я пущу слезу, удержите меня!)
  Шум  придает мне недостававшей бодрости. Итак, я кладу на весы
большой  груз... Посмотрим, кто перетянет, неизвестный боксер  или
ваш друг Сан-Антонио!
  Я   замечаю,  что  посетители  кафе  бросают  на  меня  частые
взгляды.  Зеркало  сообщает мне, что  спутать  меня  с  Марлоном
Брандо  невозможно. Правда, рожа у меня многоцветная. Полученные
вчера  удары разукрасили ее в синий и красный цвета с  некоторой
примесью желтого и большим количеством зеленого...
  Кажется,  мне  бы сейчас очень подошли черные очки.  Маленький
толстяк, завтракающий на углу стола, по-доброму улыбается мне.
  -- Что с вами случилось? -- спрашивает он.
  -- Очень смешная вещь... -- отвечаю.
  -- Да?
  -- Да...
  -- И какая же?
  -- Подушка...
  -- Подушка?
  -- Да. В гостинице мне досталась очень жесткая подушка.
  Я   встаю,   оставляя   его  с  куском   пирога   размером   с
Гибралтарскую скалу в зубах.
  Около  часа я фланирую вдоль живописных берегов МЕзы.  На  ней
много  барж...  Мне очень нравится смотреть на воду --  успокаивает
нервы.  Наконец,  когда прозвонило восемь часов,  возвращаюсь  в
центр.  Я  иду по улицам, отведенным проституткам. В  Льеже  они
сидят  в  витринах. Они сидят в кокетливых комнатках, в красивом
белье,  очень  миленькие. Если вам хочется,  вы  заходите,  дама
задергивает  шторку,  изолируя вас  от  улицы,  и  вы  получаете
четверть  часа антракта... Интересная система. Вот бы ее  ввели  в
Париже.  Она  заняла  бы достойное место в  рамках  компании  по
борьбе с шумом!
  В  открывшемся магазине покупаю очки с затемненными  стеклами,
jnrnp{e  ничего  не добавляют к моей природной изысканности,  но
делают меня не таким разноцветным.
  Час   "Ч"  уже  близок.  Я  подхожу  к  указанному  мне  ранее
почтовому  отделению  и  останавливаюсь  на  улочке,  где   идет
активная  деятельность.  Из двери выходят  почтальоны  с  тяжело
нагруженными сумками на плече.
  Я  замечаю добродушного вида толстяка и прошу у него  огоньку.
Поскольку он мне его дает, я угощаю его сигареткой. Заикаясь  от
благодарности,  он  выкладывает мне все  нужные  сведения.  Нет,
улица  Этюв не его участок. Ее обслуживает его коллега Колаэр  --
маленький косой блондин, который скоро выйдет. Я благодарю его.
  С  таким  описанием можно найти человека где  угодно,  даже  в
толчее площади Этуаль.
  Скоро  он  появляется, во всем верный если не своей  жене,  то
описанию, данному его почтенным коллегой.
  Он  идет  спокойным  шагом, насвистывая песенку,  будто  и  не
замечая неустойчивой погоды.
  Я  следую  за  ним  на некотором расстоянии, окидывая  влажным
взглядом  маленькую  фигурку. Хиляк тащит на плече  колоссальное
состояние, даже не подозревая об этом.
  Я   сжимаю   в   кармане  свой  пистолет,   который   снял   с
предохранителя,  и  клянусь,  что, если  почтальон  подвергнется
нападению, я влеплю всю обойму в того, кому вздумается играть  в
Диллинджера[8].
  Пусть  достойный  служащий  почтового  ведомства  Бельгийского
Королевства выполняет свою работу со спокойной душой (кстати, он
выглядит   абсолютно  спокойным),  Сан-Антонио   начеку   и   не
подкачает.
  Если  не пройти путь почтальона самому, то никогда не поймешь,
как он долог.
  Я  иду,  как  на  похоронах  за  ежеминутно  останавливающейся
клячей. Остановки, остановки...
  Косой   заходит   в   дома  и  выходит   из   них,   продолжая
насвистывать,   по-прежнему  довольный  собой,   администрацией,
дающей ему работу, женой и своим потомством...
  Я  внимательно  смотрю  по  сторонам,  проверяя,  есть  ли  за
почтальоном  хвост, но хвоста нет. Этот достойный  человек  идет
медленно, разнося письма о любви, смерти, бизнесе, принося  сюда
радость,   туда  печаль...  Спокойная  машина  судьбы...   Разносчик
любовных  излияний, сообщений о разрывах, сеятель смертей...  (Ой,
что-то меня заносит.)
  Да,  он идет... И чем дальше он идет, тем ближе подходит к цели,
которую  я себе назначил, то есть к дому восемнадцать  по  улице
Этюв.
  И  чем  ближе  он  к нему подходит, тем отчетливее  становится
опасность, которой он подвергается...
  Я  сокращаю  расстояние между нами, опасаясь в  любую  секунду
увидеть,  как  рядом с ним остановится машина, из  нее  выскочит
человек с пушкой в руке и захватит его ношу.
  Но ничего такого не происходит. Он уже обошел четырнадцатый  и
шестнадцатый  дома,  переходит на другую  сторону  улицы,  чтобы
обслужить   нечетные.  Снова  переходит   улицу   и   входит   в
восемнадцатый. В дом, который... В дом, где...
  Я в нерешительности смотрю по сторонам: никого!
  Тогда, будучи человеком решительным, захожу тоже.



  Что  забавно в этой мерзости под названием жизнь, так это  то,
что никогда не происходит то, чего ждешь.
  Вот,  например,  в  цирке  вы следите  за  номером  воздушного
гимнаста,  каждый  раз ожидая, что он разобьется.  Вы  смотрите,
разинув  рот, чтобы не пропустить ни малейшей детали, но  всякий
раз  парню  его  номер удается. Несмотря ни на что,  однажды  вы
читаете в вашей брехаловке, что он сломал себе хребет где-то  за
бугром,  и  испытываете сильную грусть. Да, вы грустите,  потому
что  не  присутствовали при том, когда его номер  наконец-то  не
удался. Вы видите в этом свинство судьбы по отношению к  вам,  и
совершенно  правы.  Случай  -- поганая  штука.  С  самого  вашего
появления  на свет он проводит вас мимо удач, мимо  верных  жен,
крупных  выигрышей и продвижения по службе... Зато вам  все  время
достаются  сифилис,  военный  крест  и  телки,  держащие   двери
открытыми для всех мужиков... Такова жизнь...
  Возвращаясь  к моему маленькому почтальону, скажу,  что  я  за
него смутно беспокоюсь. Парень, сам того не зная, тащит на плече
целое состояние, в курсе чего по меньшей мере двое.
  Что  произойдет дальше, я угадываю, предчувствую,  нюхом  чую.
Человек в круглой шляпе спрятался в доме и поджидает почтальона.
В  тот  момент,  когда косоглазик вытащит  из  сумки  посылку  и
приготовится позвонить в дверь пустой квартиры Ван  Боренов,  он
набросится  на  него,  долбанет  дубинкой  по  башке,  почтальон
отрубится,  а  человек  в  круглой  шляпе  завладеет   бесценной
посылкой... В этот момент в дело вмешаюсь я.
  Разумеется, для почтальона было бы лучше, если бы  я  вмешался
пораньше, но я не уверен, что смогу это сделать.
  Вот  чем  я  забиваю  свое  серое вещество,  когда  ступаю  на
тернистую тропу войны Двух Роз.
  Будучи образцовым служащим, недомерок начинает подниматься  по
лестнице,  потому что прислуге запрещено пользоваться лифтом.  А
он  и  есть прислуга. Носильщик драгоценных камней мадам. Ну  и,
конечно,  засахаренных  фруктов  тоже.  Эти  фрукты  из  разряда
запретных плодов...
  Пока  он мужественно поднимается по лестнице, я вхожу  в  лифт
(что  гораздо лучше, чем шагнуть мимо него), нажимаю  на  кнопку
шестого этажа и взмываю ввысь.
  Стальная  кабина  летит,  как  ракета  VI.  Я  проношусь  мимо
маленького   белобрысого  почтальона.   Он   бросает   на   меня
расходящийся  лучом взгляд, характерный для  косых.  Я  улыбаюсь
ему, он мне.
  Он  не  догадывается, что я его ангел-хранитель, а  я,  будучи
прилежным ангелом, набираю высоту, чтобы иметь лучший обзор.
  Я  рассчитывал обнаружить затаившегося в засаде  человека,  но
ничего  такого  нет!  Ни-ко-го! Лестничная площадка  пуста,  как
пустыня. Интересно, я бы даже сказал -- странно!
  Выхожу  из лифта на шестом (и последнем) этаже и, перегнувшись
через  перила,  в нескольких пролетах ниже вижу могучую  десницу
славного почтальона, лежащую на перилах. Он смело идет на  штурм
пяти этажей, как школьник на штурм двоюродной сестрички.
  Чтобы  развеселить себя, он насвистывает, несмотря на  то  что
это требует дополнительных усилий. Он высвистывает "Вы идете, не
замечая  меня", что кажется мне немного старомодным, зато  очень
подходящим к нашему случаю.
  Славный  почтальон...  Вот он на пятом. Открывает  свою  кожаную
сумку.  Вынимает из нее хорошо знакомую мне коробку. Он стоит  в
четырех  метрах  подо  мной  со своими  засахаренными  фруктами,
чистой душой, левым глазом, играющим "Я поеду в Вальпараисо",  и
правым,  отвечающим: "А мне и здесь неплохо". Моя  правая  рука,
сжимающая гофрированную рукоятку пистолета, вся взмокла от пота.
Это уж не рука, а губка какая-то!
  Мое  сердчишко,  хотя и привычное к сильным эмоциям,  начинает
jnknrhr|q сильнее.
  Я  спускаюсь на три ступеньки, чтобы мне осталось сделать пару
прыжков и выйти на сцену, если в этом возникнет надобность.
  Маленький  почтальон  целится в кнопку  дверного  звонка,  что
довольно неудобно, учитывая строение его глаз. Нажимает на  нее.
Ждет... Я тоже жду. Тихо!
  И  тут  у  меня  внутри что-то екает. Я говорю себе,  что  зря
беспокоился, потому что парень, нашедший квитанцию, не понял  ее
значения...
  В  этот  момент  дверь  Ван  Боренов открывается  и  почтальон
бросает  приветливое "Доброе утро, мадемуазель!", от которого  я
обалдеваю.
  Я  бы  отдал  говорящие  часы за солнечные,  лишь  бы  увидеть
мордашку киски, с которой поздоровался почтальон, и его  самого.
Но это совершенно невозможно, потому что дверь находится как раз
под  тем  местом, где я стою... А показываться сейчас я  никак  не
хочу!
  -- Мадам Ван Борен дома? -- весело спрашивает косоглазый.
  -- Мадам в ванной, -- отвечает женский голос.
  Значит,  это  не Югетт. На этот раз я все просекаю.  Девица  --
сообщница парня в круглой шляпе. Она явилась в квартиру и  стала
дожидаться  почтальона.  Вот так, никакого  нападения,  никакого
шума. Все тихо и красиво.
  Нужно только иметь наглость...
  --  У  меня для нее посылка. Вы можете дать ей мою книгу, чтобы
она в ней расписалась?
  -- Конечно... Давайте...
  Секунда  молчания. Девица ушла. Она сейчас сама  распишется  в
книге... Я бы на ее месте поступил именно так.
  Красиво работают... Вот и она...
  -- Это вам, держите.
  Должно  быть,  чаевые королевские... Понятное дело... Засахаренные
фрукты в этом году просто бесценны!
  Парень   рассыпается  в  благодарностях   и   пятится,   низко
кланяясь... Дверь закрывается, я опускаю мой мокрый от пота шпалер
в карман и вытираю руки о штаны.
  Я  навостряю слух, рассчитывая услышать шум разговора, но нет,
все  тихо.  Тогда  я  смело звоню. Тишина... Новый  звонок,  новая
тишина...  Что это значит? Я быстренько прибегаю к помощи отмычки.
Она  уже знакома с этим замком, что сокращает время переговоров.
Открыв   дверь,  я  врываюсь  в  квартиру  со  своей   карманной
артиллерией  в руке, как сумасшедший бегу на кухню и  вижу,  что
дверь черного хода приоткрыта. Высовываюсь в нее и слышу топот в
самом  низу... Тогда я бросаюсь к окну, но -- вот непруха! -- черный
ход выходит на другую сторону дома, потому что дом угловой.
  Если  бы я мог исправить положение, отвесив себе тысячу пинков
по  заднице,  то взялся бы за дело прямо сейчас. Я не  хочу  вас
растрогать  сверх  меры, но, честное слово,  у  меня  на  глазах
выступают  слезы...  Дать себя провести таким  образом,  нет,  это
немыслимо! Я умираю... Агонизирую...
  Досада  вызывает  сильную жажду, и я  направляюсь  прямиком  к
бутылке коньяка. Затем выхожу из квартиры и, не обращая внимания
на  лифт, оставшийся на верхнем этаже, со всех ног бегу вниз  по
лестнице...
  Улица пустынна. Зато мое сердце полно злости и досады.
  Я   замечаю  моего  почтальона  чуть  дальше.  Он  выходит  из
соседнего дома.
  -- Эй, почтальон! Он оборачивается.
  -- Месье?..
  --  Слушайте, я из полиции, это очень серьезное дело... Вы только
wrn доставили посылку мадам Ван Борен?
  -- Да, но...
  -- Вам открыла служанка?
  -- Да, но...
  -- Как она выглядела? Он смотрит на меня.
  -- Но...
  --   Слушайте,  старина,  перестаньте  блеять,  как  овца   при
перегоне  на  летнее пастбище. Я прошу у вас  ее  описание.  Это
срочное дело. Напрягите немножко орех, служащий вам мозгами.
  -- Но, месье... я... я прошу вас...
  Чтобы   остановить   поток  возражений,  показываю   ему   мое
удостоверение,  не давая времени увидеть, что  оно  французское.
Главное   --  слово  ПОЛИЦИЯ,  написанное  гигантскими   буквами.
Разумеется,  на нем есть трехцветная полоска, но, может,  он  не
только косой, но еще и дальтоник.
  --  Вот  это  да...  -- бормочет он, -- я не думал...  Ну,  это  была
девушка...
  Он  прикрывает  правый глаз, что на долю секунды  придает  его
физиономии нормальный вид.
  --  Симпатичная...  -- продолжает он, -- хорошо сложенная...  Тут...  и
тут...
  Его  короткие  руки  обрисовывают  в  воздухе  привлекательные
формы.
  --  Короче, старина! Я не прошу вас танцевать мне френч-канкан!
Какое  у  нее  было лицо? На кого она похожа, на  крысу  или  на
Марлен Дитрих? Он радостно улыбается.
  -- Для полицейского вы веселый...
  Его   глаза   еще  больше  сближаются,  как  будто   собрались
раздавить переносицу.
  --  Миленькое  лицо... Она брюнетка со светлой прядью  посередине
и...
  Брюнетка со светлой прядью!
  Я  хватаю почтальона за лацканы пиджака и пытаюсь смотреть ему
в глаза, отчего тоже начинаю косить.
  --   Вы   уверены?  Брюнетка?  И  обесцвеченная  прядь,   почти
совершенно белая?
  -- Да, именно так...
  -- Мисс Огонь-в-заднице! -- бормочу я.
  --  Чего?  --  квакает почтальон. Я его отпускаю. Он смотрит  на
меня.
  -- Мне надо позвонить, -- говорю.
  -- Тут рядом есть кафе.
  -- Хорошо... Спасибо...
  Охваченный угрызениями совести, я говорю ему:
  -- Пойдемте со мной... Я угощаю!



  В  предложении  выпить почтальону есть своя  соль  ("Серебос",
лучшая  марка). Служитель ведомства почт и телеграфа  горд.  Для
него   честь,  что  его  угощает  полицейский.  У  каждого  свое
представление о чести, в зависимости от темперамента.
  Я  иду  к  телефону и снова набираю номер комиссара,  ведущего
дело  об  убийстве  Рибенса. Его на  месте  нет,  поскольку  еще
довольно рано, но меня соединяют с одним из его заместителей.
  --  Да,  --  говорит  он, -- комиссар Табуа  рассказывал  о  вас,
господин комиссар...
  --  Вы сопровождали его при выезде на осмотр места преступления
на авеню Леопольда Первого?
  -- Да...
  -- Тогда вы, конечно, помните девушку, обнаружившую труп?
  -- Мадемуазель ДюбЕк?
  --  Я не знаю ее фамилию. Это красивая брюнетка с обесцвеченной
по моде сорок шестого года прядью. Представляете, да?
  -- Да, это она... На ней был зеленый жакет и бежевая юбка...
  -- Верно. Вы можете мне дать адрес этой красотки?
  -- Но... Она живет в том же доме!
  -- Вы в этом уверены?
  --  Конечно,  я  сам  проводил ее к родителям.  Отец  отставной
жандарм, а малышка работает билетершей в кинотеатре.
  -- О'кей, спасибо...
  -- У вас ничего нового?
  Я  в  нерешительности.  Вам не кажется,  что  ваш  друг  Сан-А
отстает от событий? Не пора ли ему признать свое поражение? Если
бы  я рассказал полиции все, что знал, она, возможно, справилась
бы с делом лучше. Но я пытался справиться один, время уходит,  а
я все так же далек от разгадки.
  Но,  хотя  мой  моральный  дух  немного  подорван,  я  держусь
хорошо.
  -- Нет, ничего нового. Благодарю вас...
  Вешаю трубку на рычаг и в задумчивости выхожу из кабины.
  Я   слишком   быстро   начал  строить   умозаключения.   Из-за
упомянутой  почтальоном обесцвеченной пряди я сразу  решил,  что
речь  идет  о  малютке Завалите-меня-месье.  Вывод  был  слишком
поспешным.  Если не считать ее повышенной готовности к  любовным
играм,   она  показалась  мне  совершенно  порядочной  девушкой,
работающей, живущей с папой-мамой, ведущей нормальную жизнь.
  Почтальон со смещенными глазами замечает:
  -- Вы чем-то озабочены?
  -- Пред ставьте себе, меня беспокоит печень.
  --  А  синяки  на вашем лице, -- сардонически спрашивает  он,  --
тоже вызваны неполадками с печенью?
  --  Да,  --  говорю,  -- только не моей... Больная  печенка  делает
людей агрессивными. Он осушает свой стакан пива.
  -- Вы меня извините, но мне надо идти работать.
  -- Пожалуйста.
  Он   колеблется   и   протягивает  мне  свою   честную   руку,
испачканную чернилами. Я пожимаю его четыре крепких пальца, и мы
расстаемся добрыми друзьями...
  "И  все-таки,  Сан-Антонио, -- рассуждаю я сам с собой,  --  эта
малышка ДюбЕк знала Рибенса... Не надо забывать об этой детали.  В
этом  деле,  как  и  в  любом другом, следует  использовать  все
имеющиеся данные!"
  Я  теряю время на раздумья, что, может быть, лучше, чем терять
штаны, но жутко непродуктивно...
  Я  иду  по  полным народу улицам до тех пор,  пока  не  нахожу
такси.
  -- Авеню Леопольда Первого! -- бросаю я шоферу.
  В  который раз. Опыт приходит с возрастом. С каждой минутой он
накапливается   в   вас   серией   маленьких   правд,    которые
заглатываешь, будто устриц.
  Например,  я говорю себе, что в такой темной истории  не  надо
было носиться туда-сюда. Вместо того чтобы гонять от Ван Боренов
к Рибенсу и от Рибенса к Ван Боренам, мне следовало выбрать одну
из  двух подозрительных квартир и следить за ней, пока не получу
результат... Да, мне следовало действовать именно так. Это привело
бы  к  конкретному  результату. Вместо этого я порхал  бабочкой,
шевелил задницей, и что это дало?
  Ни  хрена! Только задница вспотела! Пока я был в одном  месте,
события происходили в другом...
  Да, я лопухнулся. Вот что значит действовать по-дилетантски  и
вести расследование как любитель! Почему? А потому, что где-то в
глубине  души  я  относился к этому делу  не  как  к  настоящему
расследованию, а как к упражнению в стиле. Я занимался им, будто
разгадывал  кроссворд.  Я  чувствовал  себя  одиночкой  в  чужой
стране,  не имел возможности опереться на великолепно отлаженную
машину французской полиции.
  -- Вот авеню, -- говорит мне шофер. -- Какой дом вам нужен?
  Не  знаю,  как  он  ехал, но добрались мы удивительно  быстро.
Может, я по ошибке сел не в такси, а в реактивный самолет?
  Я  называю ему номер дома, в который хочу попасть, и -- раз!  --
вот мы уже на месте, можно вылезать.
  Парень честно заслужил свои чаевые.
  Захожу  в  дом.  Толпа  зевак рассматривает  мокрое  пятно  на
кафельном  полу. Кровь Рибенса смыли, и эта лужа --  единственный
след,  оставшийся  от  драмы, но людям  на  это  наплевать.  Они
подключают  свое  воображение.  К  тому  же  тут  есть  соседка,
видевшая   этой  ночью  труп,  и  она  рассказывает,  описывает,
живописует,  не  жалея  красок, во всех  деталях,  с  дрожью,  с
чувством, с "Об этом даже страшно рассказывать" и "Меня  до  сих
пор трясет"...
  Если  вам нужны междометия, обращайтесь к ней, у нее их  полна
коробочка!
  Я  прохожу  мимо  группы, в которой никто не обращает  на  мою
статную  фигуру  ни  малейшего внимания, и  спрашиваю  у  другой
жилицы дома, спешащей на подмогу первой, где живут ДюбЕки.
  -- На третьем, справа...
  -- Спасибо.
  Мне  открывает сам папаша ДюбЕк. Типичный жандарм:  квадратная
челюсть, подозрительный взгляд, кустистые брови, тонкие поджатые
губы.
  Его  беда,  если  не  считать отсутствия высшего  образования,
неумение ясно говорить. Он как будто набил рот кашей.
  --  Что  вы  хотите?  --  спрашивает он. Я тоже  произношу  одно
слово, являющееся для него святым:
  -- Полиция.
  Его  лицо  тут же освещается, будто внутри включили лампу.  Он
просто светится.
  --  Проходите, пожалуйста... Какая история, а? Моя девочка!  Дочь
бывшего полицейского находит труп! Это судьба!
  -- Наследственность, -- говорю я.
  -- Точно, наследственность...
  -- Она дома?
  -- Нет...
  -- Вы не знаете, где ее можно найти?
  -- Но... у вас.
  Я  смотрю  на  моего  тестя на час. Его холодные  глаза  полны
удивления.
  -- Как это -- у меня?
  -- В полиции.
  --  А!  В  по...  Мне об этом ничего не сказали...  За  ней  кто-то
приехал?
  Я удивлен и смутно обеспокоен.
  --  Нет,  -- отвечает он, -- ей позвонили по телефону... Было  семь
часов утра. Она спала, и трубку снял я.
  -- Звонил мужчина?
  -- Да.
  Старик перебивает себя, в его котелке появилась тревога.
  -- А что, что-то не так?
  -- Немного...
  -- Как это?
  --  Если тут нет никакого недоразумения, полиция не вызывала бы
вашу  дочь.  В  семь  утра  уж  во всяком  случае.  Вам  это  не
показалось странным?
  Папаша немного бледнеет.
  -- Да, теперь, когда вы сказали...
  -- Что вам сказал тот мужчина?
  --   Он   сказал:  "Это  из  районного  комиссариата.  Я   хочу
поговорить с мадемуазель ДюбЕк".
  Комиссариат! Магическое слово для этого старого тупицы. С  ним
он готов маршировать по потолку!
  -- А потом?
  -- Я пошел будить Жермен... Жермен! Наконец-то я узнал ее имя!
  -- Да?..
  --  Это было непросто, потому что из-за ночной драмы она поздно
заснула.
  -- Конечно... Ну и?
  --  Она подошла к телефону. Я мыл ноги... Я мою ноги каждое утро:
они у меня сильно потеют...
  --  В  жандармерии это распространенное явление, -- говорю  я  с
тем,  чтобы  положить конец этому откровению,  интерес  которого
всем очевиден.
  -- Правда?
  -- Ну конечно... Так что сказала Жермен?
  --  Не  знаю.  Она  положила трубку, крикнула  мне:  "Мне  надо
срочно  идти  давать показания, потому что они вышли  на  след",
оделась  в  пять  секунд и ушла... Я ее даже не видел:  я  вытирал
ноги...
  -- Понимаю.
  --  Можно умереть в любую секунду, -- говорит отставной жандарм,
--  но  я  спокоен: ноги у меня чистые. Ноги для жандармов всегда
были важнее мозгов.
  -- Ваша дочь вела размеренную жизнь?
  -- Даже очень.
  -- Она билетерша в кинотеатре, не так ли?
  --  В  "Синеклере"... Конечно, это не профессия, но округляет  ее
сбережения... Ведь однажды этот ребенок выйдет замуж...
  По-моему, она выходит замуж чуть ли не ежедневно, но у  отцов,
даже   отслуживших  тридцать  лет  в  жандармерии,  всегда  есть
иллюзии.
  --   А  кроме  этого,  у  нее  есть  какое-нибудь  занятие?  Он
хмурится.
  --  Знаете, -- говорит он, -- я всегда хотел, чтобы малышка стала
специалистом  по  бухгалтерскому  учету,  но  она   никогда   не
проявляла особых способностей в учении.
  Я  знаю,  у нее способности к другому. Каждому, как говорится,
свое.
  Я прячу улыбку.
  Старик продолжает:
  -- В наше время без дипломов хорошей работы не найти...
  Это факт.
  Между  нами говоря, старый лопух начинает действовать  мне  на
нервы со своими ногами, необразованной дочечкой и замечаниями  о
проблемах трудоустройства, но надо дать ему выговориться,  чтобы
узнать то, что мне нужно.
  А его как прорвало... Приходится набраться терпения.
  --  Короче,  -- говорит он через четверть часа трепотни,  --  она
убирается  по  утрам, днем и вечером продает  билеты...  Не  самые
глупые занятия, а?
  Доказательство то, что сам он был жандармом.
  --  Да,  --  великодушно  соглашаюсь я, --  глупых  профессий  не
бывает.
  --  По-моему,  пусть  уж лучше убирает квартиры,  чем  работает
официанткой  в  кафе, где подвыпившие мужчины иногда  дают  волю
рукам...
  -- Это верно.
  -- Жермен такая свежая...
  "Прям  едва  распустившийся  цветок  невинности",  --  мысленно
говорю я.
  -- У кого она работает?
  --  О!  У  очень приличных людей. Он часто в отъезде... Его  жена
остается одна...
  Я  прислоняюсь  к  стенке,  потому что  этот  пентюх  даже  не
предложил мне сесть.
  -- Как их фамилия? Следует четкий ответ:
  -- Ван Борен.
  В моем котелке как будто разорвалась ракета фейерверка.
  -- Ван Борен?
  -- Да...
  -- Вчера она у них работала?
  -- Нет, вчера у нее был выходной.
  -- Скажите, месье ДюбЕк, вы читаете газеты?
  --  Каждое утро! Когда вы позвонили, я как раз собирался читать
"Ла МЕз".
  Я сердечно улыбаюсь ему.
  --  Ну что же, месье ДюбЕк, прочтите ее. Я уверен, что она  вас
заинтересует.
  Я подношу палец к шляпе и отваливаю.



  Я  уже  перестал считать пункты моей истории. Когда  я  говорю
"моей",  то  слишком далеко завожу чувство собственника,  потому
что мне она почти не принадлежит.
  Теперь  оказывается,  что  Мисс  Возьми-меня-кто-хочет,  иначе
говоря Жермен ДюбЕк, прибирала квартиру милашки Югетт!
  Я всякого видел, как поется в песне.
  Выходит,  это  она открыла дверь почтальону? И может,  сделала
это совершенно естественно?
  Хотя  нет. Она уверяла, что хозяйка в ванной, а когда я  вошел
в квартиру, в ней никого не было.
  Я  смотрю  на  городские куранты, которые  мне  сообщают,  что
сейчас  десять  часов  с  мелочью.  Время  идет,  ребята!  Летит
галопом!
  Скоро  мне надо будет возвращаться в отель собирать багаж,  но
до  того  я должен решить чертовски трудную проблему. Понимаете,
когда  зашел в тупик, остается только биться башкой об стенку  и
стучать  себя кулаком в грудь. Так вот, я направляюсь в полицию.
Отведу  Робьера в сторонку и выложу ему все, что  знаю.  С  теми
сведениями,   что   я  принесу,  он  сможет  успешно   завершить
расследование,  а у меня на это нет времени. Не  буду  же  я,  в
конце концов, рисковать карьерой ради удовлетворения каприза!  А
оставаться в Льеже до тех пор, пока не найду разгадку,  было  бы
крайне дорогостоящим капризом.
  Новое  такси  довозит  меня до здания, в  котором  размещается
льежская полиция.
  Я  прошу  сказать,  где находится кабинет  моего  бельгийского
коллеги,  и  направляюсь  туда  медленной  благородной  поступью
мученика, идущего на казнь.
  Стучу  в дверь. Меня приглашают войти, что я и делаю без  тени
qnlmemh.  Комната  довольно просторная, в  ней  стоят  несколько
почерневших  столов, заваленных бумагами. В комнате сидит  всего
один  тип, но это не инспектор Робьер, а маленький юнец в очках,
с  лицом,  похожим  на нож для резки бумаг. Он  с  необыкновенно
проникновенным  видом  печатает на машинке  двумя  указательными
пальцами.
  --  Можно  видеть инспектора Робьера? Маленький юнец  перестает
терзать "Ундервуд".
  -- Он на докладе!
  Сухой  голос,  полицейский взгляд. Миляга только начинает,  но
уже  законченный легашок. Поверьте мне, он далеко  пойдет,  если
его  не остановят пули бельгийских блатных. Он станет спецом  по
допросам с мордобоем, значит, перед ним прекрасная карьера.
  -- Ладно, -- говорю, -- я его подожду...
  -- Ждите в коридоре, -- скрипит бумагорезка-машинистка.
  Это подтверждает его неопытность.
  Надо  быть  невероятно плохим психологом, чтобы  разговаривать
со  мной таким образом в такой момент. Неужели очкарик не видит,
что я доведен до ручки? И неужели на моей физии не написано, что
я тоже занимаюсь благородной профессией легавого?
  Я недобро улыбаюсь.
  --  Не надо проявлять излишнее рвение, малыш, -- говорю я резким
тоном, доставая из карману сигарету.
  Он  смотрит  на  меня  и  собирается рявкнуть,  но  мои  глаза
советуют ему закрыть пасть, и он молчит.
  Я  подхожу  к  окну, перед которым он тюкает  на  машинке,  и,
покуривая  сигаретку,  смотрю  на серый  пейзаж,  расстилающийся
передо  мной.  И  вдруг  впервые со дня  приезда  в  этот  город
понимаю:  несмотря ни на что, я за границей. На меня  накатывает
ностальгия...  Мое  воображение заменяет МЕзу Сеной,  а  на  место
доков ставит башни Нотр-Дама.
  Клево...
  Набережные  с  их  зеленью, букинистами, влюбленными...  Дорогие
старые набережные Парижа... И сладкий воздух...
  Я   вздыхаю   и  поворачиваюсь  к  "ножу  для  резки   бумаг",
вернувшемуся  к своей работе. Мои глаза останавливаются  на  его
указательных  пальцах, исполняющих танец  умирающего  лебедя  на
черных клавишах.
  Я мечтаю. И вдруг... да, вдруг я вздрагиваю.
  Меня  поразила одна деталь клавиатуры машинки. Важная  деталь.
Я  привык к печатным машинкам. Все полицейские, хотя и не  умеют
печатать,   выдают  на  них  свои  рапорты.  Но  я  никогда   не
задумывался,  что  находится на клавише с  двойкой  и  семеркой.
Чтобы  получить цифры, надо нажать на клавишу перевода в верхний
регистр,  но  неопытный  или  торопящийся  "печатник",  желающий
напечатать "27", но не нажавший на эту клавишу, получит " -- ".
  Я  вытаскиваю  из лопатника записку, найденную  этой  ночью  у
мадам  Ван  Борен.  Я о ней совсем забыл!  Не  о  Ван  Борен,  а
лаконичной записке.
  "Жорж, я в -- ".
  Это никакой не код, а просто опечатка.
  Надо читать: "Жорж, я в 27".
  Я  тихонько  посмеиваюсь  над этим  открытием.  Ко  мне  вдруг
вернулась надежда.
  Наша Югетт сообщила любовнику, что отправляется в 27. Раз  она
выразилась так кратко, то Жорж, которому адресована записка  (то
бишь Рибенс), должен был хорошо знать, о каком месте идет речь.
  Я  бросаю  сигарету и сажусь за стопкой досье, не  обращая  ни
малейшего внимания на паршивца, который даже перестал долбать по
"Ундервуду",   чтобы   лучше   рассмотреть   меня.   Я    должен
qnqpednrnwhr|q, довести рассуждения до конца.
  Это  27 соответствует номеру дома. Может быть, на ее же улице?
Пожалуй,  да. Если бы я оставлял записку близкому знакомому,  то
написал бы только номер дома, если дом находится на той же самой
улице. Или указал название улицы без номера дома, если это место
находится не на моей улице...
  Итак,  вывод: я должен заглянуть в дом двадцать семь по  улице
Этюв. Я встаю.
  -- Вы уходите? -- спрашивает юнец.
  --  Я  вернусь  попозже. Передайте Робьеру, что к нему  заходил
комиссар Сан-Антонио.
  Парень  так широко разевает рот, что нижняя челюсть опускается
ниже пояса. Он просто ошарашен.
  -- Я... О! Я не...
  Не  глядя  на него, я направляюсь к двери. Открыть ее  мне  не
приходится, потому что ее распахивает Робьер. Он свеж  и  пахнет
фиалкой, как деревенский новобранец.
  -- Комиссар! -- орет он. -- Я счастлив вас видеть... Есть новости!
  Я сразу же прячу свои мысли о том, чтобы убежать, подальше.
  --  Садитесь!  --  приглашает Робьер.  --  Вы  курите?  Я  достаю
сигарету  из  его  портсигара. Очкастый недомерок  сжимается  за
своей машинкой до минимальных размеров.
  --  Я  только что вернулся из Брюсселя, -- возвещает  Робьер.  --
Поездка была не напрасной...
  Он  достает  из записной книжки целлофановый конвертик,  а  из
него крохотную фотографию, которую я уже видел в часах.
  --  Я  знаю,  что  изображено на этом  снимке!  --  торжествующе
объявляет он.
  -- Правда?
  -- Да, правда! И думаю, для вас это станет сюрпризом.
  Он протягивает мне сильную лупу и предлагает:
  -- Попробуйте угадать!
  Я  беру  лупу  и рассматриваю фото, чтобы позлить  его,  найдя
решение  без его помощи. Малопонятное пятно по-прежнему  наводит
меня  на мысли о шкуре пантеры или о бульоне с микробами... И  все
больше  напоминает еженедельник загадки с разгадкой вверх ногами
внизу страницы.
  Я признаю себя побежденным:
  -- Сдаюсь, Робьер.
  Он  смотрит  на  меня, улыбаясь, довольный  эффектом,  который
сейчас произведет.
  -- Это фотография Европы, -- говорит он.



  Это  напоминает  мне  историю об одном  сумасшедшем,  который,
показывая приятелю на свое ухо, спрашивал:
  "Как тебе мой новый шкаф?"
  Обалдев, я бормочу:
  -- Европы?
  -- Да...
  Он  кладет лупу на фото и, вытащив из лацкана пиджака булавку,
начинает мне показывать маленькие неравные пятнышки.
  --  Средиземное  море, -- объясняет он, -- Черное, Адриатическое,
Каспийское, Балтийское, Северное... Он останавливается.
  --  Сенсационная  вещь!  Одна фотография!  Европа  на  почтовой
марке! Это произведет революцию в фотографии...
  На  моем  лбу выступает пот. Честно говоря, я испытал  сильные
эмоции.
  --   Немыслимо!   --  говорю  я.  --  Как  можно  сделать   такую
tnrncp`th~! Самолет не может подняться на такую высоту...
  -- Конечно.
  --  Значит, ракета? Я слышал, что американцы запустили  одну  с
камерой и так засняли часть Земли... Робьер качает головой.
  --  В  брюссельской фотолаборатории снимок увеличили  в  двести
раз,  тогда и стало понятно, что это снимок Европы... Но они  были
поражены четкостью изображения...
  -- Четкостью?
  --  Они  отрезали  один  квадратный сантиметр  от  увеличенного
варианта  и  тоже  увеличили в двести раз... Потом  повторили  эту
операцию.   Невероятно,  но  фотографии  получаются  такими   же
превосходными,  как при высокоточной аэросъемке.  Я  оставил  их
утром  в  полном  экстазе... в лаборатории... Профессор  утверждает,
что,  продолжая серию увеличений, можно увидеть даже родинку  на
носу   прохожего.  Это  самое  большое  достижение   в   области
фотографии.
  Парень   просто   в   восторге.   Он   заразился   энтузиазмом
сотрудников  брюссельской лаборатории и готов читать  лекции  по
этому вопросу.
  Кроме  того, он счастлив, что смог поразить меня в присутствии
своего    задохлика-подчиненного.    Он    садится    поудобнее,
поддергивает   брюки,   чтобы  не  помять  складку,   вытягивает
безупречные манжеты, как делает мой босс, и смотрит на отражение
солнца от их запонок.
  --  Понимаете,  --  продолжает он, -- при  данной  съемке  способ
доставки  фотоаппарата не имеет значения. Можно почти  наверняка
сказать,    что    это   была   ракета,   снабженная    системой
парашютирования,  а  вот  объектив -- это  просто  вызов  законам
оптики.  Суметь  заснять  мельчайшие детали  на  такой  огромной
поверхности -- просто чудо!
  Я  его  слушаю...  Размышляю...  То,  что  я  сейчас  узнал,  меня
добивает.
  --  Вы  себе отдаете отчет, -- говорит он, -- в военном  значении
этого  открытия?  От  подобного аппарата  не  останется  никаких
секретов!  Мир  окажется голым! Ни одна  винтовка  не  останется
незамеченной!
  Если  я  дам Робьеру продолжать, то либо засну, либо он сорвет
себе глотку.
  -- Знаете, о чем я думаю? -- перебиваю я его.
  -- О чем?
  --  Ван  Борен,  у  которого нашли эту  фотографию,  работал  в
фирме,  производящей  очень  мощные фотоаппараты...  Робьер  тонко
улыбается.
  --  Я об этом уже думал... Один из моих коллег выехал на поезде в
Кельн с заданием войти в контакт с директором "Оптики" и узнать,
не оттуда ли происходит данное изобретение.
  --  Все  это  правильно,  -- одобряю я.  --  Знаете,  Робьер,  вы
кажетесь мне очень хорошим специалистом. Слово полицейского,  вы
можете затмить даже нас, парижских умников.
  Его  радость не знает границ. Еще одно мое слово, и он  выпьет
чернильницу или написает в ящик своего стола.
  А  я  горько смеюсь, потому что, в конце концов, мои  слова  --
правда. С немногими исходными данными он за короткий срок  сумел
расчистить  немалый  участок. Если бы я не скрытничал,  если  бы
рассказал  ему  все, что знаю, он, возможно,  уже  дошел  бы  до
разгадки.
  Неожиданно посерьезнев, он меня спрашивает:
  --  Вы  ничего  не  хотите мне сказать? Уж  не  умеет  ли  этот
льежский полицейский читать мысли себе подобных?
  --  Хочу, -- отвечаю. -- Немедленно прикажите начать поиски некой
Feplem ДюбЕк, проживающей в доме, где жил убитый этой ночью Жорж
Рибенс.  Заодно  разошлите  описание  типа  лет  тридцати  пяти,
высокого,  плотного,  с  усами, в серой  шляпе  и  со  странными
глазами... Он делает заметки.
  -- Договорились.
  Он смотрит мне прямо в глаза:
  -- Это все, что вы имеете мне сказать? Я не моргаю.
  -- На данный момент -- да!
  Тем  хуже!  Я  не могу решиться выложить все. Что  вы  хотите,
тщеславие сильнее всего на свете!



  Есть  профессии,  недоступные  женщинам.  Профессия  таксиста,
например.
  Когда  баба  садится за руль ради удовольствия, ее  уже  можно
рассматривать как источник повышенной опасности,  но  когда  она
делает  это своей работой, это все равно, как если бы я поступил
в "Фоли Бержер" танцовщицей.
  За  рулем тачки, в которую я влезаю в этот раз, сидит  толстая
бабища  --  брюнетка  с  внешностью торгашки или  содержательницы
борделя.
  Она встречает меня радостным:
  -- А вы француз, вы знаете?
  -- Знаю, -- флегматично отвечаю я, -- а вы, спорю, таксистка?
  Она фыркает и объясняет, что села за руль после смерти мужа.
  --  Мне  прооперировали живот, -- говорит она, --  и  я  не  могу
выполнять тяжелую работу.
  Бесстыдство  ее слов просто забавно. Какое мне  дело,  что  ей
разрезали  брюхо?  Опять эта старая потребность заинтересовывать
людей чисто личными вопросами!
  -- Гоните быстрее, -- прошу я.
  -- Вы торопитесь?
  Кажется,  с  ней  повторяется анекдот  об  идущем  на  рыбалку
глухом.
  --  Я  готова ехать быстро, -- продолжает она, -- только  скажите
куда.
  Что-то у меня сегодня плохо варят мозги; надо сказать,  что  в
этом  нет  ничего удивительного, если вспомнить,  что  я  сейчас
узнал!
  -- Улица Этюв, дом двадцать семь.
  -- Ладно... Отвезем вас туда.
  Она  меня туда, конечно, везет, но с риском для наших  жизней.
Это  не  женщина, а тайфун. На одном из поворотов заднее  колесо
выскакивает на тротуар и один край машины зависает в воздухе.  Я
вспоминаю,  что  в  Бельгии  нет  водительских  прав.  Это   все
объясняет!
  У меня замирает сердце, честное слово!
  Эта   поездка   настоящий  кошмар!  Не  хватало   только   тут
расшибиться насмерть!
  Наконец  мы  без  повреждений  прибываем  по  назначению,   по
крайней мере на улицу Этюв.
  Моя  доблестная  водительница останавливает  свою  машину,  от
чего я влетаю в лобовое стекло.
  -- Э! -- говорит она. -- Какой номер вы сказали?
  -- Двадцать седьмой... Она косится на меня.
  -- А такого нет.
  Я  бросаю взгляд знатока на номера домов. Она права, маленькая
улочка не доходит до дома двадцать семь...
  Этот  последний удар судьбы вызывает у меня желание  совершить
u`p`jhph...  Во  мне образуется большая пустота, которая  начинает
расширяться.  Меня как будто пронзило огромное сверло...  Мне  все
надоело...  Мне  вдруг  становится наплевать на  все!  Ван  Борен,
Рибенс и прочие могут спокойно тлеть...
  Я издаю вздох, способный по силе потягаться с муссоном.
  --  Отель  "Тропик",  -- бормочу я, -- и не  надо  гнать  на  ста
десяти, времени у меня полно.

  Ну  вот,  мои  вещи  уложены.  Мне осталось  только  приказать
спустить  их вниз, потому что у меня самого сил на  это  нет.  Я
разбит, как девушка, которую изнасиловал полк казаков.
  Такова  жизнь!  Иногда такое ощущение, что у  тебя  на  плечах
груз всего мира...
  Я  звоню  и,  ожидая  коридорного, в  последний  раз  припадаю
глазом к дырке в стене. Это с нее начались все мои неприятности...
Соседний  номер  теперь пуст. Только развороченная  постель  по-
своему   рассказывает  о  страсти  любовников,  занимавших   эту
комнату.
  Наконец  в  дверь  стучат. Я кричу,  чтобы  входили.  За  моим
багажом  пришел  тот  же коридорный, который  относил  на  почту
драгоценную посылку Ван Борена.
  Он угодливо улыбается мне.
  --  Вы  звонили, господин комиссар? И этот знает, кто  я!  Пора
сваливать...  А  что  касается этого звания, мне  кажется,  я  его
больше не заслуживаю.
  -- Да. Отнесите мои вещи вниз...
  -- Хорошо, господин комиссар. Он берет мой чемодан.
  --  Какая  история, а? -- говорит он. -- Бедный месье Ван  Борен...
Как вы думаете, его убили? Мне хочется его задушить.
  -- Мне это неизвестно...
  --  А  я думал, что дело ведете вы, -- Он подмигивает -- Я сказал
себе...
  Он ставит чемодан и показывает на дырку в стене.
  -- Я решил, что вы за ним следили... Снаружи-то это тоже делали...
  Он снова берет чемодан и собирается уходить.
  -- Эй!
  -- Да, месье?
  -- Что вы имеете в виду, говоря: "Снаружи это тоже делали"?
  У  этого  парня нюх на чаевые, как у бретонского  спаниеля  на
бекасов. Я выкладываю перед ним крупную купюру.
  Он  убирает  ее в карман молча, как будто это носовой  платок,
потом ставит чемодан на пол и садится на кровать.
  -- За Ван Бореном следили два дня... Я это сразу заметил.
  -- Правда? И кто за ним следил?
  -- Мужчина...
  -- В круглой шляпе, в плаще и с усами?
  --  Нет,  этот  приходил за его багажом. Я говорю  о  том,  кто
расспрашивал меня насчет посылки...
  Я  чувствую  примерно то же, что парень, порвавший  лотерейный
билет,  думая,  что он ничего не выиграл, а потом  сообразивший,
что читал его вверх ногами.
  Я хватаю его за грудки.
  -- Говорите!
  Он не задает вопросов, зная, что меня интересует.
  --  Вчера, после обеда, после того как забрали багаж месье  Ван
Борена,  пришел  один  мужчина... Он  расспрашивал  меня  о  нашем
клиенте... Сказал, что из полиции...
  -- Сколько он тебе дал? Он пожимает плечами.
  -- О, господин комиссар! -- И добавляет: -- Пятьдесят франков.
  -- Что он хотел узнать?
  --  Клал ли Ван Борен что-нибудь в сейф отеля... Он хотел,  чтобы
я  разузнал об этом без шума. Я разузнал и сказал, что не  клал,
но  попросил меня отправить посылку на имя дамы, носящей  ту  же
фамилию, что и он, и проживающей в Льеже...
  -- Ты ему это сказал?!
  Я  поднимаю  лакея  за полосатый жилет.  Он  бледнеет  и  вяло
пытается вырваться.
  -- Но, господин комиссар, он мне сказал, что он полицейский!
  На  этого  кретина,  дающего вам самое  фальшивое  объяснение,
которое только можно придумать, просто не хватает зла!
  -- Как он выглядел?
  -- Мужчина лет пятидесяти, говорит с немецким акцентом... Лысый...
  --  С  каких  это  пор бельгийские полицейские разговаривают  с
немецким акцентом?
  Он  понимает,  что  дал  маху,  утверждая,  будто  думал,  что
разговаривал с полицейским, и отводит глаза.
  -- Ладно. Пятьдесят лет, лысый... Что дальше?
  -- Довольно полный, одет в черное...
  -- Это все, что он сказал?
  -- Да...
  -- Ладно, выноси мой багаж...
  Приближается время отъезда.
  Четверть  часа  спустя  я сижу в большом  зале  вокзала,  куда
прибыл на полчаса раньше, чем нужно.
  У  меня в кармане лежит билет, и я стараюсь забыть историю Ван
Борена,  его  друзей  и знакомых... Нерешенные головоломки  вредят
здоровью...
  Сегодня  вечером, у себя дома, рядом с моей старушкой  Фелиси,
я напишу Робьеру своеобразный рапорт, отправлю его авиапочтой, и
благодаря этому инспектор сможет сделать огромный шаг вперед...
  Я  купил  в  киоске "Франс суар", но не читаю ее,  берегу  для
дороги.
  Я  мотаюсь по залу ожидания, рассматривая рекламные  щиты...  На
одном  названия  всех театров, киношек, кабаре  и  ночных  баров
города...  Я  машинально пробегаю глазами список... и внизу  колонки
останавливаюсь, пораженный. В одной из ячеек читаю:
  "Двадцать  семь". Элитарное кабаре. Танцы, развлечения.  Льеж,
улица Бургомистра Постена, дом 27".
  Музыку, ребята!
  Жизнь  продолжается! Как и вчера, я бегу  в  камеру  хранения,
сдаю  чемодан,  вскакиваю в тысячепервое такси  и  во  всю  силу
легких требую отвезти меня на улицу Бургомистра Постена, к  дому
двадцать семь...



  Флаг  по  ветру,  шпаги  наголо! Пусть я  рискую  окончательно
рассобачиться со Стариком, еще раз пропустив поезд, но  это,  по
крайней   мере,   будет  не  напрасно.  Я  в  удовлетворительном
состоянии.  Все  мои тревоги, ошибки и слабости  отброшены.  Мне
наплевать на фактор времени! Сейчас только одно имеет значение --
полный успех! И я добьюсь его, если меня до этого не прикончат...
  Выскочив  из  тысячепервого  такси,  я  смотрю  на  дом  номер
двадцать семь.
  На  его  белом фасаде намалеваны две огромные цифры. Заведение
закрыто.  Оно  открывается только по вечерам. Представляю  себе:
дешевый  зал,  три  унылых музыканта и "широко известная  звезда
радио  и  грампластинок",  пытающаяся  произвести  эффект   "уже
слышанного", имитируя манеру знаменитых исполнительниц.
  Из  скромного  заведения не доносится  ни  единого  звука,  не
bhdmn света.
  Я  сворачиваю на боковую улицу, ища черный ход, нахожу  его  и
вхожу внутрь благодаря моей отмычке...
  Унылый  серый  коридор  ведет в другой коридор,  намного  шире
первого,  почти холл. С одной стороны этой буквы  "Т"  находится
зал   "27",   полностью  соответствующий  моим   представлениям.
Напротив  зала  располагаются служебные помещения:  гримуборные,
туалеты, кабинет, кухня...
  Я  рыскаю  повсюду,  вынюхивая,  высматривая,  ощупывая...  Если
заявится владелец, начнется громкий возмущенный крик. То, чем  я
сейчас   занимаюсь,  называется  "незаконное   проникновение   в
помещение путем взлома". А взлом, даже не сопровождаемый кражей,
дает вам право на фасолевую баланду.
  Но мне на это плевать...
  Внутри  действительно  никого нет.  Ни  души.  Даже  уборщицы,
пришедшей навести порядок... Никого! Пустыня...
  Я иду в кабинет порыться в бумагах.
  Обычная  деловая документация... Я в ней разбираюсь с пятого  на
десятое, потому что не имею особых способностей к бизнесу.
  Вся  она  составлена на имя Франца Шинцера... Если я  не  совсем
отупел,  то  это немецкая фамилия, а шестерка из отеля  "Тропик"
мне  только  что  сказал,  что  его  "допрашиватель"  говорил  с
немецким акцентом.
  Я   уже   собираюсь  уходить,  когда  улавливаю  слабый  звук...
Прислушиваюсь.  Все  тихо... Наверное,  показалось  или  звук  шел
снаружи... Да, со двора... Это был металлический скрежет. Все-таки я
иду  на  кухню  проверить,  не заблудился  ли  там  какой-нибудь
поваренок. Нет...
  Я  стою в нерешительности. Звук больше не повторяется...  Я  жду
еще  секунду, натянутый, как скрипичная струна. Может, это  было
самовнушение?  Мне снова слышится скрежет, только  более  тихий,
чем в прошлый раз.
  Кажется,  он  идет из подвала... Поискав, я нахожу ведущую  туда
лестницу.  Включив  свет,  спускаюсь в просторное  помещение  со
сводчатым потолком, провонявшее дешевым вином.
  Подвал  кажется  пустым. Я говорю "кажется",  потому  что  это
впечатление  быстро проходит. Подойдя к нагромождению  бочек,  я
вижу  руку,  ухоженные  ногти которой  скребут  пыль.  Раздвигаю
несколько бочек и нахожу малютку ДюбЕк, вернее, то, что  от  нее
осталось.
  На  задней  части ее черепа страшная рана... Кровь образует  под
ней густой ковер... Она бледна и слабо моргает.
  Она    еще   дышит,   но   дыхание   сдавленное,   неглубокое,
затрудненное...   Я  наклоняюсь  над  ней.  Ее  угасающий   взгляд
останавливается на моем лице, и некоторое оживление придает  ему
жизни.
  -- Мой бедный зайчонок, -- шепчу я, -- что с тобой случилось?
  Она шевелит губами, и с них срывается душераздирающий стон:
  -- Мааааам!
  Я попытаюсь понять. Она так хочет, чтобы я ее понял.
  -- Мадам? Взмах ресниц.
  -- Твоя хозяйка? Новый взмах.
  -- Это она тебя так?
  Молчание.  Губы  снова  пытаются  сделать  невозможное,  чтобы
выразить чувства, бурлящие в агонизирующем мозгу.
  Я  отчаянно  вслушиваюсь, остановив даже удары своего  сердца,
чтобы уловить ее последние признания.
  -- ...другой...
  -- Другой?
  Ее измученное лицо говорит "да".
  Меня осеняет.
  -- Немец? Хозяин этого заведения... как его?.. Франц какой-то?
  "Да",   --   говорят  мне  опустившиеся  ресницы  бедняжки.   Я
размышляю.
  --  Он заодно с твоей хозяйкой? "Да", -- подтверждают ресницы. Я
продолжаю,  прерываясь только затем, чтобы поймать ее молчаливое
подтверждение:
  --  Это  он  позвонил тебе сегодня утром? Он  хотел,  чтобы  ты
пошла    в   квартиру   получить   посылку?   Он   велел    тебе
поторапливаться?
  "Да".
  --  Он  ждал  тебя внизу, в машине? Ты отдала ему  посылку,  он
привез тебя сюда... Твоя хозяйка ждала здесь? Он оглушил тебя?
  "Да".
  Я понимаю очень многое.
  --  Он уже некоторое время водил знакомство с твоей хозяйкой  и
Рибенсом? "Да".
  --  Это  Рибенс, к которому ты питала слабость, устроил тебя  к
Ван Боренам? "Да".
  -- Все трое хорошо ладили?
  Она  не отвечает... Это обычное неудобство со жмурами. Вы с ними
разговариваете,  а  они неподвижно смотрят в  другую  сторону  с
таким видом, дескать, плевать мы на вас хотели.
  Жермен  конец...  Она  больше никогда не будет  заваливаться  на
спину для мужчин... Она легла на нее в последний раз и уже никогда
не встанет.
  Я  закрываю  ее глаза, потому что нет ничего более  гнетущего,
чем взгляд мертвеца. Вас рассматривает враг живых.
  Поднимаюсь...  Мне остается только позвонить Робьеру.  Теперь  я
могу   сообщить   ему  достаточно  сведений,  чтобы   он   довел
расследование до конца...
  Все  понятно:  Югетт  и  ее  "барсик"  сговорились  с  Францем
Шинцером  и парнем в круглой шляпе, чтобы совместно использовать
рогоносца Ван Борена... Это они его убили... А потом...
  Я  перестаю  размышлять, остановившись  на  первой  ступеньке...
Наверху  лестницы  стоит толстый лысый тип с недобрым  взглядом,
угрожающий мне пушкой. Я собираюсь схватить свой шпалер,  но  он
останавливает меня коротким словом:
  -- Nein!
  Я  не знаю немецкого, но понимаю, что он хотел сказать, и  моя
рука  останавливается. Он держит палец на  спусковом  крючке  и,
если    судить   по   предыдущим   случаям,   должен    обладать
необыкновенной  ловкостью в отправлении  своих  современников  в
мир, называемый лучшим.
  Он  спускается. Следом за ним идет Югетт, немножко бледненькая
и с менее глупым, чем обычно, взглядом...
  Я отступаю в погреб.
  -- Это он... -- говорит Югетт. Франц неприятно улыбается.
  --  Злишком  льюбопитний,  --  говорит  он  мне,  приближаясь  с
наставленным пистолетом крупного калибра.
  Он массивный, как башня Сен-Жак. Настоящий бульдозер.
  Я пытаюсь заговорить, но слова застревают у меня в глотке.
  --  У  меня  такая  работа, что приходится быть  любопытным,  --
выговариваю я.
  Он  делает едва заметный жест, еще больше приближающий ко  мне
его шпалер.
  --  Это  лючший легарств от льюбопитств! Значала "бум", а бодом
тишьина!
  Ситуация  так натянута, что, если бы она закрыла глаз,  ей  бы
пришлось открыть что-то другое.
  Югетт не выдерживает.
  -- Стреляйте! -- вопит она. -- Да стреляйте же! Надо кончать!
  -- Ферно! -- соглашается лысый.
  Он держит пушку у бедра, как делают профессионалы.
  Прощайте, друзья, посадите на кладбище иву, как писал Мюссе.
  Водитель, в небытие, пожалуйста!
  Я закрываю глаза, чтобы лучше насладиться путешествием.



  Гремит  выстрел. Его звук отдается от стоящих в подвале бочек.
Это  все  равно что ударить по клавишам органа, нажав на  педаль
громкости.
  Я  ожидаю смерти, но крик агонии, следующий за выстрелом --  да
что  я!  совпадающий с ним, -- издает кто-то другой, а  не  я.  Я
спешу  открыть моргалы, и что же вижу на лестнице,  как  раз  за
милашкой Ван Борен? Типа с двухцветными глазами.
  Он   держит  в  руке  пушку,  дымящуюся,  как  свежевываленный
экскремент, и смотрит на Франца, катающегося в пыли с маслиной в
котелке.
  Немцу   хана.   После  нескольких  конвульсивных  вздрагиваний
обезглавленной  курицы  все  его  мясо  замирает...  Этот   погреб
начинает напоминать фамильный склеп.
  Югетт  Ван  Борен кусает себе запястье, чтобы не закричать,  и
рыдает без слез, бедняжка...
  Она  в  полушаге от нервного припадка, но парень, отметеливший
меня  прошлой ночью, спускается на три ступеньки и сует  ей  три
плюхи в морду. От силы ударов Югетт пролетает остаток лестницы и
падает на труп толстого фрица.
  Я  поднимаю  ее за крылышко и, чтобы не отстать, тоже  влепляю
несколько тумаков.
  Потом отпускаю ее, чтобы заняться парнем.
  Этот  чемпион по-прежнему спокоен. Он убирает свой пистолет  и
улыбается мне.
  -- Кажется, я подоспел вовремя, -- говорит он.
  --  Я  еще  никогда не видел, чтобы кто-нибудь  подоспел  более
вовремя, -- соглашаюсь я.
  И  все.  Мы только смотрим друг на друга, как две статуэтки  с
фарфоровыми глазами.
  Он  чувствует, что это напряжение не может продолжаться вечно,
и  использует  классический,  но всегда  безотказно  действующий
прием: протягивает мне свой портсигар.
  --  Не обижаетесь за ту ночь? -- спрашивает он меня. Я беру одну
сигарету.
  --  Я  был бы очень неблагодарным, если бы стал обижаться после
вашего сегодняшнего вмешательства в мою пользу...
  Он кивает.
  -- Кто вы? -- спрашиваю я.
  Он  достает  свой  бумажник  и  показывает  удостоверение,  на
котором приклеена его фотография, но, поскольку оно написано  на
немецком, я ничего не понимаю.
  -- Вы не говорите по-немецки?
  --  Нет, и что гораздо хуже -- не читаю на нем. Он убирает  свое
удостоверение.
  --  Я директор крупного частного сыскного агентства. "Агентство
Глейтца",  может,  слышали? Оно было знаменито  еще  до  прихода
нацистов... А при них сыском занималось только государство...
  Я действительно слышал о Глейтце.
  -- Это вы?
  --  Это  был  мой  отец... Но я открыл лавочку  заново...  Вот  уже
mejnrnpne время я занимаюсь одним... э-э... деликатным делом...
  Охваченный вдохновением, я спрашиваю:
  -- А! Делом объектива "Оптики"? Он вздрагивает.
  -- Вы знаете?
  -- Да.
  -- А! Может быть, вы тоже занимаетесь им?
  -- Немного... -- вру я.
  Он   пожимает  плечами,  наклоняется  над  трупом   Франца   и
обыскивает его. При убитом он находит конверт из плотной бумаги...
Разрывает  его...  Ему  в  руку высыпается  пригоршня  брильянтов...
Вернее, того, что я принимал за брильянты.
  Вблизи  я замечаю, что это маленькие лупы, размером с турецкий
горох...
  -- Что это такое? -- спрашиваю я. Он кажется удивленным.
  -- Ну как же! Тот самый знаменитый объектив...
  -- Да?
  Он смотрит на меня.
  --  Вы мне соврали. Вы не занимаетесь этим делом. Вместо ответа
я наклоняюсь над его раскрытой рукой.
  -- Покажите! Он показывает.
  --  Выглядит совершенно невинным... и однако... В собранном виде  --
это чудо науки. Они называют это гроздевым объективом! С ним  вы
можете сфотографировать...
  -- Европу, я знаю. Видел.
  Он быстро убирает кусочки стекла в карман.
  -- Вы видели фотографию?
  -- Да.
  -- Где?
  --  Она  в  бельгийской  полиции, которая  сейчас  забавляется,
делая  увеличения  увеличения  увеличений...  Через  недельку  они
получат фотографию вашей сестры, если она случайно была на улице
в тот момент, когда был сделан снимок...
  Он кажется недовольным.
  -- В полиции?
  --  Да...  Если вы объясните мне, в чем тут дело, может быть,  мы
пришли бы к какому-нибудь результату? Он пожимает плечами.
  --  Гроздевый объектив был изобретен кельнской фирмой "Оптика"...
Работы  велись  в строжайшем секрете, но Ван Борен  пронюхал  об
этом  и  сумел  заполучить  изобретение.  Он  работал  на  этого
человека...
  Он указывает ногой на труп Франца.
  -- Ну и?..
  --  Он  должен  был переслать им детали объектива в  коробке  с
засахаренными фруктами.
  -- А дальше?
  --  Но  он  не  доверял ему и положил простые  кусочки  стекла.
Вместо  обещанной суммы он получил два выстрела  из  револьвера,
когда  однажды  ночью шел по темной улице. Он  остался  жив,  но
понял,  что  его страхи обоснованны: ему нечего  было  ждать  от
этого   человека.  Чувствуя,  что  за  ним  ведется  охота,   он
остановился  в  отеле,  чтобы  подождать  развития  событий...  Он
предупредил только одного человека...
  -- Свою жену?
  --  Нет. Своего друга Рибенса... Он не знал о связи парня  с  его
женой. Рибенс увидел возможность избавиться от мешавшего мужа  и
заработать  большие деньги. Он сговорился с Шинцером.  Не  знаю,
какую  сделку они заключили... Шинцер стал следить за Ван Бореном.
Тот  заметил  слежку, испугался и послал стекла объектива  своей
жене...  Наверняка он собирался бежать за границу, избавившись  от
драгоценного  груза, и, оказавшись в безопасности, ждать,  когда
mebepm`  супруга  привезет ему деньги  за  продажу  изобретения...
Отправив посылку по почте, он пошел предупредить жену. Он больше
не  рисковал, что у него украдут объектив, но хотел  разработать
вместе  с  ней план. Она была его последним шансом. Он пришел  к
ней,  преследуемый  Шинцером... и мною.  Полагаю,  что,  собираясь
позвонить в дверь, он услышал шум, навострил уши и уловил  очень
поучительный разговор между Рибенсом и своей женой. Не  так  ли,
мадам?
  Югетт не отвечает. Она сжалась в комок и лежит неподвижно.
  --   Тогда,  --  продолжает  Глейтц,  --  этого  сына  почтенного
семейства охватило отчаяние...
  -- И он бросился в шахту лифта?
  -- Совершенно верно. Я размышляю.
  -- Да, все объясняется... Как вы узнали так много?
  --  Я  шел  по  следу Ван Борена несколько дней. Я  работаю  на
фирму  "Оптика".  К  этим  выводам  меня  привело  сопоставление
фактов...
  --  Браво, отличная работа. Кажется, вы приумножите славу вашей
знаменитой фирмы. Он кивает:
  -- Стараюсь...
  --  Лично  я  считаю,  что Рибенс уже долгое  время  работал  с
Шинцером,  потому  что  у  него  в  квартире  лежала  коробка  с
засахаренными фруктами, которая... является первой, о  которой  вы
говорили!
  По взаимному согласию мы обращаемся к Югетт:
  -- Дорогая мадам, вы можете сообщить нам полезные сведения...
  --  Я  ничего  не сделала! -- говорит она. -- Ничего!  Это  Жорж!
Жорж!  Он...  Он входил в организацию, это он подключил  Франца  к
этому делу, а я...
  Эта  стерва меня раздражает. Я отвешиваю ей два или три пинка,
заставляющие ее взвыть.
  --  Ах  ты сука! -- рычу я. -- Ты упала в объятия толстого  фрица
и...
  Глейтц кашляет.
  --  Ой,  простите, -- извиняюсь я, -- это наследственное.  Бывают
моменты, когда простой человек забывает, что наши страны  теперь
строят взаимоотношения на новых основах.
  Он улыбается.
  -- У нас тоже, комиссар... Югетт плачет.
  -- Я хотела разбогатеть, я...
  --  И  тогда ты задумала вместе с Францем грязное дельце,  так,
мразь дешевая? Ты заманила Рибенса сюда, оставив ему записку. Вы
его оглушили, а ночью отвезли в его дом.
  --  Я  не хотела, чтобы его убивали... Я... Это Франц перерезал ему
горло.
  --  Шинцер узнал, что делом занимается Глейтц, ты знала о  моем
участии...  Чтобы  подстраховаться от неприятной  случайности,  вы
велели этой бедной девочке (я показываю на труп Жермен) получить
посылку...
  Она  падает  на  пол,  извиваясь, как в тот  момент,  когда  я
сообщил  ей, что она стала вдовой... Но на меня это не  действует.
Вместо уксуса я привожу ее в чувство пинками.
  -- Не убивайте ее! -- говорит Глейтц.
  --  Что? -- удивляюсь я. -- Вы испытываете жалость?! Это из  чего
же теперь делают немцев?


                           Заключение
  Толстяк Берюрье, чьи остроты я несколько раз цитировал,  стоит
в  коридоре  перед  дверью в кабинет Старика. Заметив  меня,  он
m`whm`er махать рукой.
  --  Ну  наконец-то, вот и ты! -- восклицает он.  --  Сейчас  тебе
будет больно.
  -- Старик злой?
  -- Как черт!
  Захожу...
  Он   сидит  спокойный,  холодный,  лоб  цвета  слоновой  кости
поблескивает  в  свете лампы, манжеты сверкают чистотой,  взгляд
каменный...
  -- Браво! -- говорит он.
  --  После,  -- перебиваю его безапелляционным тоном.  --  Сначала
дайте  рассказать... И я рассказываю... Все! Когда  я  закончил,  он
качает головой.
  --  Да, действительно любопытное дело. Понимаю, почему... Однако,
Сан-Антонио, есть вещь первостепенной важности, без  которой  не
может функционировать ни одна организация...
  Так,  это  надолго -- проповедь о дисциплине! Когда он  истощил
свою тему, я достаю из кармана конверт.
  -- Это вам в качестве утешения, патрон.
  -- Что это?
  --  Гроздевый объектив! Всей гроздью! Разве вы не хотите, чтобы
Франция  получила  его  раньше всех стран  мира?  Он  выпучивает
глаза.
  -- Но... но... Сан-Антонио...
  -- Да, шеф?
  -- Это... Вы же сказали, что детали объектива забрал Глейтц...
  -- Он отдал их мне, вот и все!
  --   Добровольно?  --  недоверчиво  спрашивает  он.  Я   пожимаю
плечами.
  --  Увы,  нет.  Он  заупрямился, и мне  пришлось  рассердиться...
Видите ли, босс, "сердечное согласие" с соседями наступит еще не
скоро!

  [1]  Парижское издательство, в которм печатались  произведения
Сан-Антонио. Здесь и далее примечания переводчика.
  [2]  Миллион старых франков, что составляет десять тысяч новых
(жарг.).
  [3] Официальная резиденция президента Франции.
  [4] Вот в чем вопрос (англ.).
  [5] Время (англ.).
  [6] На улицах (англ.).
  [7] Этюв -- etuve (фр.) -- "парная".
  [8] Знаменитый американский грабитель банков, действовавший  в
первой половине 30-х годов.


Last-modified: Mon, 22 Jul 2002 08:52:01 GMT

Оцените этот текст: