ойный взгляд Памелы. -- Ну, -- улыбнулся он жене. -- Как я играл, бэби? -- Совсем неплохо, -- улыбнулась она. -- Я думала всегда, что ты врешь про саксофон, а ты, оказывается, и действительно немножечко умеешь. -- Бриль будет заниматься со мной, -- сказал Антон. -- Через год заиграю, как он. -- Браво! -- Памела погладила его по голове. Чем больше рос у нее живот, тем более по-матерински она относилась и к мужу своему, русскому мальчишке. -- Завтра же напишу маме в Малибу. что ошиблась, -- выходила замуж за будущего премьера, а он оказался просто саксофонистом. -- Гребал я всех премьеров, -- пробормотал смущенно Антон. -- Джаз -- вот независимая страна, ни с какой политической падлой никогда не смешается. -- Какой ты стал аполитичный, -- ядовито заметил Маета Фа. -- Тони, ты вернулся из Италии другим человеком. Может быть, "красные бригадисты" тебя запугали? Все расхохотались, кроме Антона и Памелы. Он никому не рассказывал, для чего ездил в Италию, никому, кроме Памелы, и никому никогда не расскажет: нечего им знать о горшках с черной рвотой, о трещинах в стенах так называемого дворца, о последних хрипах матери, о ее глазах, замутненных наркотиками, об одинокой его молитве, которая обернулась судорогой, никому он не расскажет об этом, кроме Памелы, которой уже все рассказал, никому, даже отцу, прежде всего -- никогда -- отцу. Он ничего не ответил Маета Фе и отвел глаза. Получается, что у меня совсем нет друзей. Маета Фа -- лишь политический союзник, он не друг, если я не могу ему рассказать? Это еще вопрос... Впрочем, дед Арсений -- мой друг. Вот ему я расскажу все о матери, об этом ужасном дворце, где она провела свои последние дни... Завтра же отправимся с Пам в Коктебель... -- Ну? -- настойчиво сверлил его взглядом яростный Маета Фа. -- Перед "бригадистами" там обкакался? -- Гребал я "Красную бригаду", -- неохотно проговорил Антон, выпил рюмку коньяку и поспешно закурил. -- Дерьмо! -- крикнул Маета Фа. -- Мы все оказались дерьмом! Мы не "яки", а говно! Еще после участия в "Антика-ралли" бахчисарайская аристократия отлучила юношу от дома. Мусульманин не должен принимать участия в варварских забавах гяуров. Затем и отец, богатейший плантатор, выгнал сына: иди к своим русским! Теперь Маета Фа собирался и сам послать всех подальше: оскорбленная душа жаждала одиночества. Все за столом после слов темпераментного гонщика зашумели. Маета Фе удалось добиться своего: все забыли про джаз и про очарование поздней весны, про все свои сердечные дела и про марихуану, снова бессмысленно закружилась по столу безнадежная яки-проблема. Антон, хотя и слово себе дал не ввязываться, через минуту уже перегибался через стол, отмахивал волосы, стучал кулаком, безобразно, в худшем русском стиле, оппонировал другу, едва ли не рыдал. -- Да ты пойми, да вы поймите, ты, парень, вы, ребята, поймите, нет у нас еще нации, хоть плачь, но нету! Вы же видели, как проваливались все наши митинги, за исключением тех, где надо было кулаками работать: все наши дискуссии оборачивались комедией, а над своим языком мы сами смеялись! Маета Фа в ответ тоже вскочил и перехватил раскачивающуюся над столом длинную руку. -- Это вы, русские, смеялись, а другие не смеялись! Вы, русские, -- мазохисты! Вас Золотая Орда триста лет употребляла, а вы только попердывали! Вас Сталин сорок лет употреблял, а вы его отцом народов называли. Вы, русские, сейчас весь наш Остров задницей к красным поворачиваете. напрашиваетесь на очередную выгребку. Кончено! Катитесь вы, проклятые русские! Отшвырнув тяжелое кресло, Маета Фа перепрыгнул через перила веранды прямо на мостовую. Через несколько секунд зеленая его "бахчи-мазаратти", рявкая, отвалила от ресторана "Набоков" и исчезла. -- Ну вот вам и "яки", -- печально развел руками Антон. -- Вот вам на поверку и вся наша "нация". Вы -- русские! При чем тут русские? В конце концов почему я -- русский? Я с таким же успехом и итальянец. -- Вы итальянец? -- спросила, подходя, Заира. -- Такой блондинчик? -- По-вашему, все итальянцы черны, как сажа? -- надменно возвышаясь над своим животом, обратилась к ней Памела. Она чувствовала, куда клонит певичка, -- при беременной жене уволочь на ночку мальчика. -- Ну, вот уже и цвет волос, цвет кожи, примитивнейший расизм, -- уныло проговорил Антон. Он был удручен внезапной злобной вспышкой Маета Фы. -- Друзья, -- сказал он, -- мы ссоримся по пустякам, а на самом-то деле думаем об одном -- придут ли красные? -- Не сомневайтесь, придут, -- сказал кто-то с дальнего конца стола. Сказано это было по-русски, но Антону показалось, что с советской интонацией, да-да, определенно, кто-то советский высказался. В конце стола на углу бочком сидел маленький, заросший бороденкой по глаза молодой человек в солдатской рубашке, расшитой лилиями, -- мода советских хиппи. -- Вы, кажется, из России? -- спросил Антон. -- Сейчас из России, -- загадочно ответил малыш. Антон повернулся к друзьям и продолжил свою мысль. -- Придут или не придут красные, долг крымской молодежи -- продолжать процесс формирования новой нации. Надо перенести семя яки через поколение. Нужно организовать многонациональные земледельческие коммуны, работать над языком, над новой культурой... -- Говоря это, он чувствовал на себе усмешливый взгляд малыша. Резко повернул голову -- так и есть: смеется. -- Какого черта вы смеетесь? -- Хотел бы я посмотреть на ваши многонациональные коммуны в Крымской АССР, -- сказал малыш. -- У вас никто до конца не понимает большевизма. Даже вы, "яки", противники воссоединения. Даже вы, ребята, не понимаете, что вас очень быстро тут всех раскассируют... -- Кто вы такой? Вы из Москвы? -- спросили малыша. -- Неделю, как оттуда, -- ответил он. -- Турист? Однако туризм прекращен сразу после призыва Думы. Еврейский эмигрант? Они сюда не едут... -- Я просто беглец, -- скромно сказал малыш. За столом расхохотались -- нашел куда бежать! -- Мне все равно, куда бежать, -- пояснил малыш. -- Я могу убежать откуда угодно и куда угодно. -- Новый Гудини, -- сказал Антон. -- Между прочим, что-то в этом роде, -- очень просто, без всякой амбиции сказал малыш. -- Мое имя Бенджамен Иванов, или Бен-Иван, как зовут меня друзья. Я эзотерический человек. С каждым годом обнаруживаю в себе все новые и новые признаки свободы. Вы можете спросить, Тони, у вашего отца. Прошлым летом мы пересекли с ним вместе советско-финскую границу. Мне удалось тогда "вырубить" целую заставу, на солидном расстоянии спутать показания локатора. -- Так это были вы? -- поразился Антон. -- К вашим услугам, -- поклонился Бен-Иван, встал, подошел к перилам веранды клуба "Набоков" и вдруг исчез в подступающих вплотную к веранде ветвях платана. Антон тряхнул головой. Бен-Иван уже снова сидел за столом и ободряюще ему улыбался. Заира приблизила к уху Антона мягкие темные губы. Может быть, потанцуем, секси-бой? -- Секси-бой потанцует со мной, -- сердито сказала Памела, неизвестно каким образом услышавшая эту даже и не произнесенную фразу. -- А вы, детка, -- обратилась она вполне, впрочем, миролюбиво к Заире, -- были бы очень любезны, если бы спели еще раз "Сентиментальное путешествие". Заира была покладистой бабой и тут же опять отправилась к эстраде. По дороге она подцепила вновь прибывшего эзотерического человека. Тот оказался к тому же с тромбоном и очень профессионально солировал поочередно с Заирой и улыбался ей вполне по-свойски и даже иногда притрагивался своим твердым передком к ее пружинистому задку. Все танцевали на веранде, и все улыбались друг другу. Антон прижимал к себе огромный живот жены, и ему казалось, что сердцебиение плода совпадает с его собственным пульсом. Он видел вокруг лица друзей, несостоявшуюся новую нацию Острова Крым, такие красивые яки -- "Хей, челло, где вы еще найдете такую красивую молодежь? " Все танцевали под мелодию четвертьвековой давности, и все улыбались. Сладкое облачко марихуаны витало над верандой. В небе растворялось закатное золото и висел для красоты рой безобидной майской мошкары. За хрустальным стеклом виден был внутренний зал ресторана "Набоков". Еще недавно там чуть ли не каждый вечер проходили приемы в честь очередного заезжего эмигранта. Теперь элегантная публика передвигалась с бокальчиками мартини вполне бессмысленно. Кое-где были видны хохочущие рты, кое-где насупленные брови пророков, кривые рты пьянчуг, подержанные дамочки проносили высоко поднятые и на всякий случай чуть-чуть оскорбленные подбородки, а с дубовых панелей взирали на толпу портреты Тургенева, Мережковского, Бунина, Ахматовой, Бродского, Вознесенского, Ахмадулиной и множества других. "Писатели -- верные помощники партии", -- вспомнил Антон поразивший его лозунг в московском клубе ЦДЛ. Сейчас все казалось призрачным, все подернуто дымкой. Слабый привычный наркотик на этот раз будто бы отодвинул куда-то вглубь весь клуб "Набоков" и веранду с танцующей молодежью и придал всему какой-то смутный несмысл. Впрочем, ощущение это было мимолетным, оно пропало так же, как и появилось, -- внезапно, и в это время поворот танца открыл перед ним прореху в шеренге платанов и в прорехе той -- огромное золотое небо крымской ночи, панораму Симфи с ее кубами, шпилями, шарами, квадратами и уступами, россыпь огней на фоне золотого неба и торчащий прямо посредине карандаш "Курьера". Верхний его конец сверкал ярким светом, будто маяк. Там был в этот момент его отец. Он поддерживал там уже бессмысленный огонь; маяк в ослепительной золотой ночи, где все было видно и ясно далеко вперед. Вторжение началось именно в эту ночь, но по традиции все-таки в темноте: одна заря еще не успела сменить другую, и в этих коротких сумерках налетел на Симфи свист бесчисленных турбин. Председатель совета СОСа, издатель и редактор "Русского Курьера" Андрей Лучников, услышав этот свист, понял: свершилось. Он выключил весь свет в башне, и "одноклассники" увидели с большой высоты своего небоскреба бесчисленные огни над Симфи. Это кружили в ожидании очереди на посадку гигантские десантные "антеи". Ти-Ви-Миг, как всегда, оказался на месте. На экране "ящика" уже можно было видеть пасть десантной рыбины, откуда один за другим выезжали набитые "голубыми беретами" джипы. Передача, правда, почему-то внезапно прервалась, когда несколько "голубых беретов" побежали прямо на камеру, на ходу поднимая приклады. -- Ну вот видите, -- спокойно сказал Беклемишев. -- Они снова обманули. Они не могут не врать. -- Кто они? -- закричал Лучников. -- Я не с солдафонами разговаривал! Я с Госпланом разговаривал! С КОМИКОНОМ и с Госпланом. Они вполне могли и не знать, что готовится. Третьего дня в башне "Курьера", а затем и в правительственном квартале начались радостные события. Москва прервала трехмесячное зловещее молчание, на связь с Лучниковым стали выходить видные деятели Госплана, а затем и Совета Экономической Взаимопомощи. Есть, дескать, мнение, что пришла пора начать координацию экономики. Лучников, ликуя, переадресовывал московских товарищей к соответствующим симферопольским правительственным, коммерческим, финансовым органам. Из всего этого следовало, как решили "одноклассники", что в Москве торжествуют "прагматики", что там решено объединение провести поэтапно, тактично и, уж во всяком случае, без вторжения, ведь, в самом деле, что же за нелепость-- вторжение в страну, добровольно присоединившуюся? Не Прибалтика ведь. Итак, все стало поворачиваться, казалось бы, в благоприятную сторону, за исключением, впрочем, череды золотых закатов над всей территорией Острова, этого золотого и слегка зеленоватого свечения, которое вселяло почему-то все большую тревогу и заставляло "одноклассников" торчать по ночам в башне "Курьера" и мешало почему-то им разлучаться. Замигал индикатор видеофона. На экране появился полковник Чернок. На голове у нею был шлемофон. Он говорил очень тихо, но вполне внятно: -- Со всех сторон к берегам подходят десантные суда, на пляжи высаживаются танковые колонны, в бухты -- морская пехота, применяются судна на воздушной подушке. Аэропорт Симфи наводнен "антеями". Радарные системы оповещают о приближающемся соединении истребительной авиации. Предполагаю, что речь идет о блокаде наших баз. -- Саша, для чего им блокировать наши базы? -- вскричал Мешков. -- Разве они не понимают, что это их базы? Лучников положил руку на плечо дрожащему Мешкову, сказал Черноку: -- Попробуй напрямую запросить Главштаб о причинах вторжения. -- Это не вторжение, -- улыбнулся Чернок. -- Что же?! -- вскричал потерявший весь свой юмор Сабашников. -- Включи московский канал ТВ, -- сказал Чернок. Фофанов повернул ручку телевизора на московский канал. Там в этот глухой час вместо цветной сетки сидел скуластый диктор Арбенин в диком пиджаке и умиротворяющим, монотонным голосом читал какое-то сообщение ТАСС. Судя по тону, сообщение было средней важности, более серьезное, чем сводка ЦСУ, но, конечно, не столь существенное, как речь товарища Капитонова на собрании по поводу вручения ордена Октябрьской Революции городу Кинешме. -- Как известно... (хотя, казалось бы, откуда известно, если ничего по этому поводу населению не сообщалось)... широкие слои населения исконной российской территории... (нет-нет, никакой Государственной думы, ее вовсе не существует)... Восточного Средиземноморья... (даже в таком сообщении не употребить заколдованного слова "Крым", это уж слишком)... обратились к Верховному Совету Союза Советских Социалистических Республик с просьбой о включении в состав одной из союзных республик... (опять лжица, опять подляночка -- не так ведь обратились, не так звучала просьба... ). Вчера на заседании Президиума Верховного Совета СССР просьба эта была в принципе удовлетворена. Теперь она подлежит утверждению на очередной сессии Верховного Совета. В ознаменование воссоединения народов Восточного Средиземноморья с нашим великим социалистическим содружеством Комитет физкультуры и спорта при Совете Министров СССР совместно с Министерством обороны СССР и ДОСААФ решили провести в секторе Черного моря военно-спортивный праздник под общим названием "Весна". Проведение праздника назначено на... (вчерашнее число мая). Репортажи о ходе праздника будут периодически транслироваться по второй программе Центрального телевидения. -- Достаточно, -- сказал со своего экрана Чернок. -- Выключайте. Члены совета увидели, как дежурный офицер протянул Черноку радиограмму. Полковник снова улыбнулся, на этот раз слегка саркастически. -- Американцы любезно сообщают, что из Одессы к нашим берегам вышла эскадра во главе с авианосцем "Киев", а из Новороссийска -- эскадра во главе с авианосцем "Минск". -- Наши данные подтверждаются, -- вставил невозмутимый Востоков. -- Пока, ребята, -- , сказал Чернок. -- Я поднимаюсь на вертолете. Насколько понимаю, я уже не командующий. Позволю себе просто удовлетворить любопытство. Мне интересно, как это у них поставлено. Видеофон погас, и почти в тот же миг все увидели приближающийся к башне "Курьера" большой зеленый вертолет с советскими опознавательными знаками. Он завис в непосредственной близости от стеклянных стен лучниковского шалаша. В открытых его дверях столпились, внимательно вглядываясь в рефлектирующие стекла, десантники. -- Это по нашу душу, Востоков? -- спросил Лучников осваговца. Тот молчал. -- Где Сергеев? Когда нас должны взять? -- спросил Лучников. Востоков молчал. На вертолете зажегся мощный прожектор. Через мгновение луч его уперся в наконечник башни "Курьера" и ослепил всех. Несколько мгновений они чувствовали себя козявками под микроскопом, как вдруг сверху донеслась автоматная очередь и все увидели на одном из уровней вигвама Кристину Паролей с оружием в руках. Вертолет немедленно погасил огни и стал удаляться. -- Вы что же, Андрей, собираетесь защищаться? -- с кривой улыбкой спросил Востоков. -- Наподобие Сальвадоре Альенде? -- Брось оружие! -- злобно крикнул Лучников Кристине. Та немедленно выполнила приказ. -- Как ты смела стрелять? Она села на пол и уткнула голову в колени. -- Что же прикажете делать? -- спросил всех Сабашников. Его нельзя было узнать, трудно было предположить, что он и в этот момент играет. -- Как дубчековской компании, сидеть и ждать особистов? Наступила долгая пауза, которую в конце концов прервал Лучников. -- Петяша прав, -- сказал он. -- Пусть хоть потрудятся товарищи. Пусть поищут. А мы пока покатаемся по своей земле на прощание. Все молча встали. Через несколько минут из подземного гаража "Курьера" без особой спешки, с сохранением полного достоинства стали разъезжаться машины "одноклассников": "руссо-балт" Мешкова, "БМВ" Беклемишева, "мерседес" Фофанова, "ягуар" Сабашникова, машины Нулина, Каретникова, Деникина... и, наконец, знаменитый "питер-турбо" лидера национальной идеи Лучникова. -- В следующий раз встретимся, должно быть, в Потьме на стекольном заводе, -- сказал на прощание Сабаша и тут уж все-таки не удержался, изобразил "декабриста", а потом, чуть не заплакав, рассмеялся. -- Странная связь со стеклом... С каждой минутой становилось светлее, и в тот момент, когда в небе появилось созвездие целого вертолетного соединения, задержавшийся Востоков заметил приближающуюся фигуру полковника Сергеева. На этот раз тот был в своей полной форме, которая, надо сказать, выглядела на нем довольно дико. -- Разъехались? -- еще издали и негромко спросил он Востокова. Звук приближающихся вертолетов был пока еще подобен жужжанию шмелей, и потому негромкий голос Сергеева прозвучал гулко и отчетливо на площади, выложенной цветной плиткой, с кинетической и в этот утренний час едва колышущейся скульптурой. Востоков сидел как раз у подножия этой скульптуры, олицетворяющей, по мысли ее творца, "Стойкость хрупкого". Закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди, он смотрел на приближающегося Сергеева. "Любопытно, сам он меня застрелит или прикажет вертолетной сволочи? " -- думал он. Сергеев подошел вплотную. -- Почему не задержали? У вас ведь был приказ. -- В голосе Сергеева тоже слышалось нескрываемое любопытство, и Востоков подумал, что это свойство не покидает людей их профессии, пожалуй, даже в самые критические минуты. -- Как думаете, почему? -- надменно спросил он Сергеева. -- Не догадываетесь? -- Молодец, Востоков, -- вдруг сказал московский полковник, сделал было движение, чтобы хлопнуть коллегу по плечу, но почему-то не решился. -- Я в тебе не ошибся, Востоков. Бери-ка свою тачку и испаряйся, пока не поздно. Лучший выход для тебя -- испариться. -- Даже если бы я и выполнил приказ? -- Вновь Востоков дал волю своему неистребимому любопытству. -- В этом случае -- тем более, -- сказал Сергеев. -- Яки, -- сказал полковник Востоков. -- Я тоже в вас не ошибся, Сергеев. За несколько минут до того, как из вертолета посыпались отборные молодчики. спецгруппы ГБ, темно-вишневый "фольксваген" Востокова успел завернуть за угол "Курьера", а потом нырнул в ближайший туннельчик Подземного Узла. Дока по таким делам, офицер-азербайджанец был основательно разочарован -- чехословацкий вариант, когда он, азербайджанец, построил все правительство вдоль стенки с поднятыми руками, сорвался; здесь, в Симферополе, товарищи оказались не столь сознательные. На больших высотах небоскребов вдоль Бульвара 20 Января с первыми лучами солнца появились красные и трехцветные флаги. Чем выше поднималось солнце, тем гуще становилась толпа на широченных тротуарах главного бульвара Симфи. На несколько часов раньше обычного открылись все кафе и бары-экспрессо. Царило радостное возбуждение. Молодежь развешивала по ветвям платанов лозунги типа "Привет, Москва! ", "Советский Остров приветствует советский материк! ", "Крым + Кремль = Любовь! " и самый оригинальный: "Пусть вечно цветет нерушимая дружба народов СССР! " Автомобильные реки еле-еле текли в обоих направлениях вдоль бульвара. Полиция сбилась с ног, стараясь очистить главную улицу столицы для церемониального прохода частей родной Советской Армии. До восьми утра, однако, в центре не был видно ни одного советского солдата. Огромные экраны в барах и транзисторные телевизоры в руках публики показывают репортажи Ти-Ви-Мига из различных пунктов побережья. Ти-Ви-Миг на сей раз почему-то оказался далеко не в лучшем своем качестве; передачи были сбивчивые, внезапно прерывались, но и по ним можно было судить о грандиозных масштабах военно-спортивного праздника. Все-таки, видимо, развязные телемолодчики раздражали скромных советских парней, лица скромняг мрачнели при приближении машин Ти-Ви-Мига, и передачи почему-то прекращались. Московский канал, между тем, передавал вчерашний выпуск программы "Время", материалы о ходе весенних посевных работ, выступление временного поверенного Республики Мозамбик в связи с национальным праздником, вручение наград ветеранам угольной промышленности... Публика на Январском Бульваре начала пить шампанское, настроение все повышалось: ничего, ничего, скоро все наладится, к черту телевидение, сами скоро все увидим своими глазами, вы слышали, говорят, к вечеру прилетит Брежнев. Вдруг в начале бульвара жутко взвыли сирены и невероятно мощный и явно советский голос стал повторять одну и ту же фразу: -- Машинам и пешеходам немедленно очистить проезжую часть! Машинам и пешеходам немедленно очистить проезжую часть!.. Столичная полиция взялась разгонять автомобили, заталкивала их под платаны, на тротуары и чуть ли не в подъезды домов. Наконец по бульвару на большой скорости пронеслись полдюжины броневиков-амфибий с горящими фарами и воющими сиренами. Из-за брони видны были только голубые береты, скособоченные на бритых затылках. Восторженные крики населения не достигли ушей куда-то чрезвычайно спешащих солдат. В кафе "Марсово Поле" некий иностранец предположил, что подразделение мчалось "брать" Совет Министров. Его подняли на смех. Через несколько минут на экране в кафе, правда, и в самом деле появилась сводка Ти-Ви-Мига с Сенатской Площади, где стильно светилась колоннада Совета Министров и куда ворвалась броневая кавалькада. Передача вновь как-то внезапно и нелепо оборвались. Ти-Ви-Миг, по северному выражению, в этот день был явно "не на высоте". Между тем, в одной из автомобильных пробок на Площади Барона стоял "питер-турбо" крымского чемпиона. В обычное время он оказался бы, конечно, в центре внимания, сейчас все пассажиры и водители высовывались из машин, стараясь не пропустить появления головных церемониальных советских колонн. Кристина вдруг потеряла свой образ гибкой и почти немой любовницы-телохранительницы, которая сопровождала лидера идеи все эти месяцы. У нее было разбухшее от слез лицо и страх в глазах. -- Андрей, прошу тебя, умоляю, бросим немедленно эту машину, -- повторяла она. -- Эту твою гребаную машину все знают. Тебя сейчас возьмут. Надень парик, и бежим. Тебя могут каждую минуту взять эти гребаные "комми"... -- Я ни от кого не скрываюсь, -- надменно отвечал Лучников. Известная всем телевизионная его улыбка не сходила с его лица. Черный свитер, ворот голубой рубашки, сигариллос в углу рта -- прежний рекламный облик. -- Если предъявят ордер на арест, подчинюсь. Захотят взять нахрапом, окажу сопротивление. Она вдруг взорвалась неудержимыми рыданиями. Он обозлился -- какой тряпкой оказалась эта "железная девочка". Танька никогда бы не унизилась до таких соплей. Он сам еле справлялся с внутренней дрожью, и злость на Кристину помогла ему. Он даже взял се слегка за горло и тряхнул: -- Вытри сопли, говно! -- Подумай обо мне, -- рыдала уже во весь голос Кристина. -- Что я буду делать без тебя? Бежим, Андрей! Ну, подумай хоть раз о ком-нибудь другом! Хоть на миг подумай обо мне, подумай о другой душе, жуемот, подумай не о себе... -- Сука, ты меня полагаешь самоманьяком? -- зарычал он. -- По-твоему, это я для себя все сделал, весь этот ад для себя сотворил? Между тем в "аду" этом гремели оркестры и музыка из динамиков, реяли флаги всех политических партий Крыма и красные флаги СССР, мелькали смеющиеся лица. Впереди у скульптуры Барона началось какое-то движение: приехало несколько фургонов полиции и платформы Ти-Ви-Мига. Лучников наклонил голову и сжал ладонями виски, нажал пальцами на глазные яблоки, чтобы разогнать спускающуюся ему на голову тучу мрака. В самом деле, быть может. Кристи и права по-своему, по-бабски. Она напомнила об отце, о котором я забыл, о сыне. о котором я забыл, о внуке, который может появиться со дня на день и о котором я уже забыл, она напоминает о себе, о которой я никогда и не помнил. Я даже Таньку-то свою забыл, забыл еще тогда, в Москве, поэтому она и ушла, даже свою единственную женщину забыл и наплевал н. 1 нес, а уж эту-то, Кристи, я никогда и не помнил. Прости меня, Господи, я расплачусь за эту черствость, но ведь и она не права, не о себе же я вес это время думал, о России, о верховном ее пути, о Твоем пути, об искуплении... Сегодня, когда они покинули здание "Курьера". Кристина напомнила ему об отце, и он из первой же телефонной будки позвонил в "Каховку". Там ответил новый библиотекарь, бывший премьер Кублицкий-Пиоттух. Он поведал, что Арсений Николаевич среди ночи, никому ничего не сказав, с одним лишь своим верным Хуа укатил на "роллс-ройсе" в Симферополь, и он, Кублицкий-Пиоттух, не может не связать этот отъезд с общими событиями, о которых Андрею Арсениевичу, естественно, известно лучше других, и хотя он лично. Кублицкий-Пиоттух, не может не быть ему благодарен за то, что вовремя покинул никчемное правительственное учреждение, но, тем не менее, он не может не выразить ему своего недо... На симферопольской квартире в телефонную трубку рыдал одинокий Хуа. Андрюса, что-то ужас слюшилось... Арсюса усел из дом в старой синель и взял из подвал свой рзавий руззие... Теперь в автомобильной пробке на Площади Барона Лучников не знал ничего ни об отце, ни о сыне. Вдруг он подумал, что без них ему свет не будет мил, не будет мил ему свет и без снохи -- золотой Памелы, и без будущего внука, и без Танькиного Саши, и без самой Таньки, и без этой бабы, которая, оказывается, так его любит. Вдруг в этот момент вся история, философия и политика сгорели, словно куча старых газет, и он ощутил себя лишь мешком протоплазмы, жалкой живой сферой, вместилищем чего-то дрожащего, жаждущего защиты. Так уже было с ним однажды после финиша "Антика-ралли". -- Внимание! -- снова послышался над огромной площадью могучий радиоголос. -- Всем на Бульваре Января, на Синопском Бульваре и на Преображенском! Немедленно очистить проезжую часть для проходящих колони. Приказ этот не относился к Площади Барона, да все равно его и выполнить было невозможно. Лучников сдвинул крышу назад и встал в машине. Он увидел приближающуюся по Синопскому Бульвару первую колонну танков с поднятыми вверх стволами пушек и зажженными фарами. Несколько камераменов Ти-Ви-Мига, в их серебряных куртках, с аппаратами на плечах бежали почему-то не к танкам, а к статуе Барона. Что там происходит? Крыши автобусов, полицейских фургонов и сам Ти-Ви-Миг закрывали поле зрения. -- Что там происходит? Что там? -- спросил он в пустоту. Кристина сидела теперь, не двигаясь, надвинув мужскую шляпу, закрыв глаза черными очками, а нос и рот завязав цветным платком. -- Взгляните на экран, господин Лучников, -- услышал он рядом вполне любезный голос. В "кадиллаке" по соседству тоже была сдвинута крыша, и владелец, по внешности биржевой брокер, любезно показывал ему на экран своего внутреннего телевизора. -- Происходит историческое событие, господин Лучников. То, чего большевики ждали шестьдесят лет. Окончательная капитуляция Добровольческой Армии. Лучников вздрогнул от ужаса. На экране все было видно отчетливо. У подножия статуи Барона стояло каре -- несколько сот стариков, пожалуй, почти батальон, в расползающихся от ветхости длинных шинелях, с клиновидными нашивками Добровольческой Армии на рукавах, с покоробившимися погонами на плечах. В руках у каждого из стариков, или, пожалуй, даже старцев, было оружие -- трехлинейки, кавалерийские ржавые карабины, маузеры или просто шашки. Камеры Ти-Ви-Мига панорамировали трясущееся войско или укрупняли отдельные лица, покрытые старческой пигментацией, с паучками склеротических вен, с замутненными или, напротив, стеклянно просветленными глазами над многоярусными подглазниками... Сгорбленные фигуры, отвисшие животы, скрюченные артритом конечности... несколько фигур явилось в строй на инвалидных колясках. -- Что за вздор, господин Лучников? -- спросил владелец "кадиллака". -- Вы не можете объяснить мне смысл этого фарса? Камеры скользили по каре старцев, и у Лучникова вдруг возникло некое особое ощущение: это и в самом деле была армия, а развалины эти были воинами, и весь урон, который принесло время их телам и амуниции, только подчеркивал почему-то это ощущение "войска". Через минуту Лучников увидел того, кого и не сомневался увидеть в этом каре, -- своего отца. Арсений Николаевич стоял в первом ряду, где заняли места самые сохранившиеся, самые бравые. Иные из них выпячивали груди с крестами и медалями, красуясь и бодрясь вполне по-дурацки. Лучников-старший в полковничьих погонах на своей юнкерской шинели просто стоял, опершись на винтовку, в той позе, в какой, наверное, они, мальчишки, и стояли в перерывах между атаками на Каховку. Странно было видеть рядом с ним репортера Ти-Ви-Мига в его серебряной куртке с фирменной эмблемой на спине. В глубине кадра над морем голов, цветов, флагов и лозунгов светились фары медленно приближающейся танковой колонны. -- Президиум "Клуба Белого Воина", как известно, отверг решение Временной Государственной Думы, -- слышался спокойный голос отца. -- Находящееся здесь подразделение Вооруженных Сил Юга России, верное присяге, противостоит вторгшейся армии красных. -- Однако, профессор... -- Репортер показал камере свое ухмыляющееся лицо. -- Полковник, -- мягко поправил Арсений Николаевич. -- Простите, полковник, но ведь Главштаб и весь личный состав наших "форсиз" приветствует слияние с героической армией Великого Советского Союза... -- Мы вам не "форсиз"! -- рявкнул стоящий рядом с Арсением Николаевичем грудастый старик. -- Мы -- добровольцы! Русская армия! -- Русская армия собирается драться? -- спросил репортер. -- Мы собираемся капитулировать, -- сказал Арсений Николаевич. -- Добровольческая Армия капитулирует перед превосходящими силами неприятеля. -- Он усмехнулся. -- Согласитесь, слово "капитуляция" звучит более нормально, чем... Сверхмощный радиоголос заглушил "ненормальное" слово. -- Немедленно освободить проезжую часть! Через пять минут начнется прохождение танковых колонн! Сотни, тысячи машин, стоящих вплотную, отделяли Андрея от Арсения. Никак не пробраться к отцу, никак уже его не спасти. Началось хаотическое движение, в котором среди базарной разноголосицы послышалось четко: -- Равняйсь! Смирно! Шагом арш!.. Каре подобралось и медленно двинулось вперед. В последний раз Андрей Лучников увидел своего отца, когда тот довольно энергичным движением отодвинул от себя серебряную куртку Ти-Ви-Мига. Теперь съемка шла с верхней точки, и неожиданно оказалось, что между головными танками и батальоном стариков есть некое асфальтовое озеро, вполне пригодное для исторической процедуры капитуляции. Быть может, сами Ти-Ви-Миги и позаботились о возникновении этого пространства, чтобы заснять "трагикомедию". Фанатики, безумцы спонтанной съемки, для них не существовало ни эмоций, ни опасностей. Над батальоном "добровольцев" развернулся довольно большой и вполне эффектный белый флаг капитуляции. В передней шеренге склоненным несли трехцветное знамя России и несколько полковых штандартов. В какой-то момент камера скользнула по молодым лицам советских танкистов. В своих шлемофонах они выглядели совершенно невозмутимо, только у двух-трех были приоткрыты рты, что придавало им, естественно, несколько дурацкий вид. Танки пока что стояли без движения, их прожекторы добавляли огня к софитам Ти-Ви-Мига. Теперь невидимый комментатор трещал по-английски с такой скоростью, будто шли последние минуты финального матча на Кубок Мира: -- Захватывающее и в самом деле довольно трогательное символическое событие! С опозданием на шесть десятилетий белая армия складывает оружие перед красной. Взгляните на этих дрожащих стариков, это те самые вдохновенные юноши Ледяного Похода. Сколько их осталось, где развеяны их традиции? Кто они сейчас и перед кем капитулируют?.. Старики бросали на асфальт перед танками свое ржавое оружие и отходили в сторону, где снова строились с опущенными уже головами и заложенными за спину руками. Вдруг что-то мгновенно переменилось. Исчезли лица танкистов и закрылись люки. Захлебнулся на полуслове комментатор. Между танками появились несущиеся с автоматами наперевес "голубые береты". Не обращая внимания на старых белогвардейцев, но лишь оттесняя их, десантники бросились к платформам Ти-Ви-Мига. Изображение на экране стало прыгать. В какой-то момент Лучников увидел двух солдат, заламывающих руки назад парню в серебряной куртке, потом все пошло трещинами -- удар прикладом прямо в камеру, -- потом на экране появились три бегущие серебряные куртки и преследующие их десантники. Упорные фанатики продолжали снимать собственный разгром. -- Странная акция десантного соединения, -- хрипел, закрываясь локтем, знаменитый комментатор Боб Коленко, лицо у него было разбито в кровь, сзади на него наседал, просунув ствол карабина под подбородок, невозмутимый "голубой берет", но Боб Коленко видел нацеленный откуда-то глаз уцелевшей камеры и потому продолжал хрипеть: -- Странная игра, Имитация атаки на средства массовой информации. Вы видите, господа, этот мальчик душит меня стволом своего карабина. Кажется, он принимает эту игру слишком всерьез... Наконец канал Ти-Ви-Мига прикрылся фирменной серебряной заставкой с эмблемой --- крылатый глаз. Встревоженный хозяин "кадиллака" смотрел на Лучникова. -- Должно быть, эти негодяи из Ти-Ви-Мига проявили какую-то бестактность к нашим войскам. Не так ли, сударь? Он переключил свой телевизор на Москву. Там показывали общим планом улицы крымских городов, заполненные восторженными толпами. В небе группа парашютистов образовала в затяжном прыжке слово "СССР". Лучников увидел, что танки пошли. -- Там мой отец, -- сказал он Кристине. -- Попробую пробраться на площадь. Сядь за руль. Она судорожно, каким-то лягушачьим движением вцепилась в него. Он вдруг почувствовал к ней отвращение и тут как раз заметил, как из какого-то "каравана" в полусотне метров сбоку группа хмельных господ показывает на него /уральцами и хохочет. Он мельком глянул на них, сначала не узнал, но потом узнал и внимательно вгляделся. Это были развеселые американские киношники во главе с Хэлоуэем-Октопусом и среди них самый хмельной, самый развязный и самый оскорбительный вчерашний московский друг Витася Гангут. Именно он, а не они, тыкал в Лучникова пальцем, похабно хохотал, а заметив его взгляд, совсем уж зашелся. Надрываясь от хохота, он что-то орал прямо Лучникову, показывая на плывущие вокруг статуи Барона башни советских танков, надрывался, покатывался, а потом вытащил из кармана куртки какую-то зеленую книжицу и как бы торжественно показал ее Лучникову. Американский паспорт, догадался Лучников. Считает себя недосягаемым, свободным, гражданином мира, а меня уже крепостным Степаниды Власьевны. Он отвернулся от кинобанды так, словно их не было поблизости, снял с головы Кристины шляпу, стал гладить ее по волосам, целовать, успокаивать. -- Why, baby? Таkе it еаsу, еаsу, еаsу. I want уоu. I 1оvе уоu (14*). Она успокаивалась, пальцы ее выпускали его свитер, тихо ползли по груди... она даже улыбнулась. Рядом мелькнула какая-то тень, кто-то махнул звериным прыжком через капот "кадиллака". -- Лучников, встаньте! Я хочу дать вам в морду! Перед ним стоял молодой красавец в полосатой майке и белых джинсах, смуглое, резко очерченное лицо -- настоящий яки. Лучников успел перехватить летящий кулак. Пока две мускулистые руки превозмогали друг дружку, он вглядывался в гневное и презрительное лицо. Где он видел этого парня? Наконец догадался -- его соперник по "Антика-ралли", третий призер. Рука его упала. -- Маета Фа! Это вы? Юноша с демонстративным омерзением вытирал ладонь о джинсы. -- Я Мустафа, а не Маета Фа, -- яростно говорил он. -- К черту яки! К черту русских! Все вы -- ублюдки! Я татарин! -- Клокочущая крымская речь, перепутанные англо-русско-татарские экспрессии, плевок под ноги. -- Знайте, что не плюю вам в лицо только из-за уважения к вашему возрасту. Больше ничего в вас не уважаю, а презираю все! -- Умоляю вас, Мустафа, -- тихо сказал Лучников. -- Где Антон? -- Вспомнил о сыночке? -- зло засмеялся Мустафа. -- Где были ваши родительские чувства раньше, сэр? Впрочем, все вы стоите друг друга, русские свиньи! Ждите газавата! -- Умоляю вас, -- повторил Лучников. -- Умоляю, если знаете, скажите -- Памела родила? Танковая колонна ушла на Бульвар Января, и в автомобильной пробке началось медленное движение. Сзади загудели. -- Я перед тобой на колени встану, Мустафа, -- сказал Лучников. Нотки жалости мелькнули в свирепом голосе новоиспеченного исламского воина. -- Ночью они отправились в Коктебель, на Сюрю-Кая. Нет, она не родила еще, -- сказал он. -- Советую вам всем драпать с нашего Острова-- и белым и красным... -- Спасибо, Мустафа, -- сказал Лучников. -- Успокойся, друг. Не ярись. Пойми, вся наша прежняя жизнь кончилась. Начинается новая жизнь. Сзади гудели десятки машин. Лучников взялся за руль. В последний момент он поймал на себе взгляд юноши и не увидел в нем ни презрения, ни гнева, а только лишь щенячью тоску. -- Прыгай на заднее сиденье! -- крикнул он. Впереди был просвет, и "питер-турбо", рявкая в своем лучшем стиле, устремился к Памятнику Барону Врангелю. На площади вокруг статуи видны были следы странного побоища, вернее, избиения: осколки стекла, обрывки серебряных курток, раздавленный танком фургончик. У подножия памятника стояла группа растерянных городовых. С тревогой они вглядывались в даль бесконечного Синопского Бульвара, где уже появились огни новой танковой колонны. Лучников притормозил и спросил одного из городовых, куда делись старики-врэвакуанты. -- Все развезены по госпиталям, -- довольно вежливо ответил городовой и вдруг узнал его, подтянулся. -- Их тут порядком помяли, Андрей... есть травмы... ммм... ваш отец, Андрей... -- Что?! -- вскричал Лучников в ужасе. -- Нет-нет, не волнуйтесь... там, кажется, только рука, только рука сломана... Его подхватили друзья... шикарная публика... да-да-да. Две шикарные дамы на "руссо-балте"... так точно, Андрей, с вашим дадди все -- яки! -- Сержант, вы можете оказать мне услугу? -- спросил Лучников. -- Вам, Андрей? Буду счастлив, Андрей! -- Добродушная морда расплылась в улыбке. -- Вот