явилась", -- со странным удовлетворением подумал Арсений Николаевич. -- Арси, ты знаешь, сколько в живых осталось из нашего поколения к сегодняшнему дню? -- спросил Бакстер. Арсений Николаевич пожал плечами. -- Я стараюсь об этом не думать. Бак. Живу на своей горе и думаю о них, как о живых. Особенно о Максе... -- Я хотел бы жить рядом с тобой на твоей горе, -- сказал Бакстер. -- Рядом с Максом... -- Ты все-таки надираешься. -- Арсений Николаевич заглянул в его стакан. -- Что ты пьешь? -- Арси, поверь, весь бизнес и вся политика для меня сейчас -- зола, главное на закате жизни -- человеческие отношения. Мне говорят: ты -- Ной, ты можешь вести наш ковчег! Вздор, говорю я. Какой я вам Ной, я лишь старый козел, которого пора выбрасывать за борт. Пусть меня гром ударит, но я приехал сюда перед скучнейшей финансовой поездкой в Москву только для того, чтобы тебя увидеть, старый мой добрый Арси. Он откинулся на сафьяновые подушки и вдруг зорко посмотрел на старого друга, на которого вроде и не обращал особого внимания, который до этого был для него как бы лишь воспринимающим устройством. -- Вот кто Ной, -- сказал он торжественно. -- Ной -- это ты, Арсений Лучников! Послушай, -- он опять навалился локтями на стол в манере водителя грузовика, -- ты ведь, конечно, знаешь, что в мире существует такая штука -- Трехсторонняя Комиссия. Я на ней часто присутствую и делаю вид, что все понимаю, что очень уважаю всех этих джентльменов, занятых спасением человечества. Симы, хамы и яфеты строят ковчег в отсутствие Ноя. Словом, там вдруг узнали, что мы с тобой друзья, и стали меня подзуживать. Ты хочешь знать, что думают в Трехсторонней Комиссии о ситуации на Острове Крым? Видишь ли, мне самому на все это наплевать, мне важно как-то вместе с тобой и с оставшимися сверстниками дожить свой срок и "присоединиться к большинству" в добром старом английском смысле, но они мне сказали: наша Комиссия -- это Ной, мы строим ковчег среди красного потопа... Они просили меня поговорить с тобой, они говорят, ты крымский Ной, -- что-то они задвинулись там на этой идее ковчега, -- но одно могу тебе сказать; я не из-за них к тебе приехал, приехал просто повидаться... -- Бак, ты и в самом деле впадаешь в маразм... -- досадливо прервал его Арсений Николаевич. -- Хорошо, излагаю суть дела. -- Бакстер закурил "гавану" и начал говорить неторопливо, деловито и четко, так, должно быть, он и выступал на пресловутой Трехсторонней Комиссии или в правлении своего банка. -- Ситуация на Острове и вокруг него становится неуправляемой. Советскому Союзу достаточно пошевелить пальцем, чтобы присоединить вас к себе. Остров находится в естественной сфере советского влияния. Население деморализовано неистовством демократии. Идея Общей Судьбы овладевает умами. Большинство не представляет себе и не хочет представлять последствий аншлюса. Стратегическая острота в современных условиях утрачена. Речь идет только лишь о бессознательном физиологическом акте поглощения малого большим. Не произошло этого до сих пор только потому, что в России очень влиятельные силы не хотят вас заглатывать, больше того, эти силы отражают массовое подспудное настроение, которое, конечно, никогда не может явиться на поверхность в силу идеологических причин. Этим силам не нужна новая автономная республика, они не знают, как поступить с пятью миллионами лишних людей, не снабженных к тому же специфической советской психологией, они понимают, что экономическое процветание Крыма кончится на следующий же день после присоединения. Сейчас их ригидная система кое-как приспособилась к существованию у себя под боком маленькой фальшивой России, приспособилась и идеологически, и стратегически, и особенно экономически. По секретным сведениям, треть валюты идет к советчикам через Крым. Словом, "статус-кво" как бы устраивает всех, не говоря уже о том, что он вносит какую-то милую пикантность в международные отношения. Однако ситуация выходит из-под контроля. Просоветские и панрусистские настроения на Острове -- это единственная реальность. Остальное: все эти "яки", "китайцы", "албанцы", "Волчьи Сотни" -- детские игры. Советская система, как это ни странно, малоуправляема по сравнению с западными структурами, ею движут зачастую малоизученные стихийные силы, сродни тектоническим сдвигам. Близится день, когда СССР поглотит Остров. -- Никто у нас и не сомневается в этом, -- вставил Арсений Николаевич. -- Прости, но он будет вынужден поглотить Остров. Он сделает это вопреки своему желанию. Трехсторонняя Комиссия получила достаточно ясные намеки на это непосредственно из Москвы. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом Арсений Николаевич, нарушая свой зарок, попросил у Бакстера сигару. -- Далее? -- сказал он, ловя сквозь дым жесткие голубенькие глазки бандита западной пустыни Фреда Бакстера. -- Далее начинается художественная литература, -- усмехнулся тот. -- Запад вроде бы совершенно не заинтересован в существовании независимой русской территории. Стратегически Крым, как я уже сказал, в наше время полный ноль. Природных ресурсов вам самим едва хватает, а "Арабат-ойл-Компани" уже пробирается в Персидский залив. Промышленность ваша -- лишний конкурент на наших суживающихся рынках. Казалось бы, наплевать и забыть, однако Запад, ну и, конечно, Трехсторонняя Комиссия в первую очередь оказывается все-таки заинтересована в существовании независимого Крыма. В соответствии с современным состоянием умов мы заинтересованы в вашем существовании нравственно и эстетически. Западу, видите ли, важно, чтобы в тоталитарном потопе держался на плаву такой красивый ковчег, как Остров Окей. Как тебе нравится этот бред? -- Не так уж глупо, -- сказал Арсений Николаевич. -- Ага, -- торжествующе сказал Бакстер. -- В тебе, я вижу, заработал дворянский романтизм. Так знай, что ваша дворянская русская старомодная сентиментальность, так называемые "высокие порывы", сейчас считается современными футурологами наиболее позитивной и прагматической позицией человечества. -- И потому я -- Ной? -- усмехнулся Арсений Николаевич. -- Sure, -- кивнул Бакстер. -- Только ты и никто другой. -- Где же ваш Арарат? -- спросил Лучников. -- North Atlantic Treaty Organisation, -- сказал Бакстер. -- Резкое и решительное усиление западной и даже проамериканской ориентации. Западный военный гарант. Стабильность восстановится, и с облегчением вздохнут прежде всего в Москве. Будет яростная пропагандистская кампания, задавят десятка два диссидентов, потом все успокоится. Комиссия получила достаточно ясные намеки из тех же московских источников. В конце концов там же тоже есть люди, понимающие, что мы все связаны одной цепочкой... Ты Сахарова читал? Представь себе, в Кремле есть люди, которые его тоже читают. -- Я не гожусь, -- сказал решительно Арсений Николаевич. -- Я слишком стар, у меня слишком много, Бак, накопилось грусти, я не хочу терять свою гору, Бак, я буду сидеть на своей горе, Бак, мне почти восемьдесят лет. Бак, я молод только по сравнению со своей горой, старый Бак. И, наконец, я не хочу враждовать со своим сыном. -- Понимаю, -- кивнул Бакстер. -- Возьми меня на свою гору, Арси. Мне тоже все надоело, мне смешно сидеть на этой Трехсторонней Комиссии, где все такие прагматики и оптимисты, мне просто смешно на них смотреть и их слушать. Положит какой-нибудь Гарри Киссельбургер ладонь на лоб, вроде бы мировая проблема решается, а я вижу скелет, череп и кость... Уходящая жизнь... Как бы я хотел верить, что основные события начнутся за гранью жизни. Старый Арси, в самом деле, продай мне кусок твоей горы. Я бы плюнул на все, чтобы жить с тобой рядом и по вечерам играть в канасту. Взял бы Тину и жил бы с ней на твоей горе... -- Так бы и осталась она с тобой на нашей горе, -- усмехнулся Арсений Николаевич и дружески положил руку старому Бакстеру на затылок. У них и прежде так бывало: если деловой разговор не получается, они как бы тут же о нем забывали, делали вид, что его и не было, показывая этим, что личные свои отношения они ставят выше всякой экономики и политики. -- Почему бы ей не бывать хоть часть года у меня на горе, -- наивно расширил голубые бандитские глаза старый Бак. -- Если ей захочется свеженькой морковки, я сам ее отпущу в Ниццу или в Майами, куда угодно. Я ведь к ней частично буду относиться, как к дочке. Частично, -- подчеркнул он. -- Арси, -- он зашептал в ухо старому другу, -- скажу тебе честно, я уже сделал ей такое предложение, что-то вроде этого. Я предложил ей стать моей спутницей, другом. Уверен, что проституция для нее -- просто игра. Она -- особая женщина, таких не много в мире, поверь мне, ты знаешь мой опыт... В этот момент мягко, бархатом по бархату, прозвучал гонг и милейший голос объявил, что самолет Стокгольм -- Симферополь заходит на посадку. Слева от бара осветился большой экран, на котором в темных небесах появился снижающийся мигающий десятком посадочных огней и подсвечивающий себе носовым прожектором "джамбо-джет" компании SAS. Ультрасовременная, еще нигде, кроме Симфи, не опробованная система включила телекамеры на борту огромного воздушного корабля, во всех четырех огромных салонах, где пассажиры, улыбаясь, перешучивались или, напротив, сосредоточиваясь и погружаясь как бы в состояние анабиоза, готовились к посадке. Ни в высшем, ни в среднем классах Андрея Лучникова явно не было, но в переполненном "экономическом" как будто где-то на, задах мелькнуло знакомое, но почему-то дьявольски небритое лицо. Вдруг "Тина" спрыгнула с табуретки и побежала прочь от бара. -- Тина! -- вскричал испуганный Бакстер и вскочил, простирая руки. Она даже не обернулась. Дело в том, что пока два старых джентльмена разговаривали на политические темы, Таня-Тина, сидя у стойки бара, начала улавливать невероятный для нее смысл происходящего. Антон и Лидочка Нессельроде иногда обменивались репликами по-русски, и ей постепенно стало ясно, кто есть кто и для чего вся компания прибыла ночью в Аэро-Симфи. Длинный парень, который, между прочим, пару раз как бы случайно погладил ее по спине, оказался сыном Андрея. Идиотка с романтическими придыханиями, оказывается, считается невестой Андрея, а высокий седой старик, друг ее сегодняшнего клиента (употребив в уме это слово, она покрылась испариной), просто-напросто отец Андрея, тот самый знаменитый Арсений Лучников. Тут Таня, что называется, "поплыла", а когда на экране появился "джамбо", когда она увидела или убедила себя, что увидела, ухмыляющуюся физиономию Андрея, она не выдержала и побежала куда глаза глядят -- прочь! Больше получаса она слонялась по бесчисленным коридорам, торговым аркадам, поднималась и спускалась по эскалаторам Аэро-Симфи. Везде играла тихая музыка, то тут, то там появлялись предупредительно улыбающиеся лица с вопросом -- не нужна ли какая-нибудь помощь? У Тани дрожали губы, ей казалось, что она сейчас куда-то побежит, влепится в какую-нибудь стенку и будет по ней ползти, как полураздавленная муха. Хулиганское ее "приключение" теперь становилось для нее именно тем, чем и было на самом деле, -- проституцией. Она отгоняла от себя столь недавние воспоминания -- как брал ее этот старик, как он сначала ее раздел и трогал все ее места, неторопливо и задумчиво, а потом вдруг совсем по-молодому очень крепко сжал и взял ее, и брал долго и сильно, бормоча какую-то американскую похабщину, которую она, к счастью, не понимала, а потом... она отгоняла, отгоняла от себя эти постыдные воспоминания... а потом он ей в любви, видите ли, стал объясняться... кому-- шлюхе? а потом он еще кое-чего захотел... может быть, ему обезьянью железу трансплантировали... прочь-прочь эти мерзкие воспоминания... И с лицом, искаженным злобой, она вошла в открытый и пустой офис "Краймиа-бэнк" и предъявила испуганному молодому клерку чек, подписанный Бакстером. Чек оказался не на три, а на пять тысяч долларов. Щедрая старая горилла! Клерк, преисполненный почтения к горилловской подписи, выдал ей крупные хрустящие ассигнации Вооруженных Сил Юга России; такую сумму тичей она никогда и в руках-то не держала. Вот мое будущее -- шлюхой буду. Только кто мне теперь такие деньги заплатит? По вокзалам буду пробавляться, по сортирным кабинкам. Грязная тварь. Видно, что-то рухнуло во мне сразу, когда дала подпись Сергееву, а может быть, и раньше, когда Суп избил Андрея. Такие штуки не проходят даром. Какими импульсами, какими рефлексиями ни оправдывай свое поведение -- ты просто-напросто наемная стукачка и грязная шлюха. Ты недостойна и стоять рядом с Андреем, ты не имеешь права и с мужем своим спать, еще неизвестно -- не наградила ли тебя чем-нибудь старая горилла на своей яхте, где весь экипаж так вытягивался, словно она Грейс Келли, а не "прости-господи" из приморского кафе; ты не имеешь права и с детьми своими общаться; как ты будешь воспитывать своих детей, грязное чудовище? Она остановилась возле "Поста безопасности", где два вооруженных короткими автоматами городовых внимательно наблюдали по телевизору поток пассажиров, вытекающий из брюха скандинавского лайнера прямо в ярко освещенный коридор аэропорта. Городовые вежливо подвинулись, чтобы ей лучше было видно. -- Франсэ, мадам? -- спросил один из них. -- Москва, -- сказала она. -- О! -- сказал городовой. -- Удрали, сударыня? -- С какой стати? -- сердито сказала Таня. -- Я в командировке. -- Браво, сударыня, -- сказал городовой. -- Я не одобряю людей, которые удирают из великого Советского Союза. Второй городовой молча подвинул Тане кресло. Она сразу увидела Андрея, идущего по коридору с зеленым уродливым рюкзаком за плечами. Он был одет во все советское. Хлипкие джинсы из ткани "планета", явно с чужой задницы, висели мешком. На голове у него красовалась так называемая туристская шапочка, бесформенный комочек бельевой ткани с надписью "Ленинград" и с пластмассовым козырьком цвета черничного киселя. Нейлоновая куцая телогрейка расстегнута, и из-под нее выглядывает гнуснейшая синтетическая цветастая распашонка. Рыжих его сногсшибательных усов не видно, потому что весь по глаза зарос густой, рыжей, с клочками седины щетиной. Смеялся, веселый, как черт. Размахивал руками, приветствуя невидимых на экране встречающих, своего благородного папеньку, своего красавчика-сыночка, свою романтическую жилистую выдру-невесту и, должно быть, друга дома, американского мерзкого богатея с пересаженной обезьяньей железой. -- Не ваш, мэм? -- прервав бесконечное жевание гама, спросил второй городовой. Лучников прошел мимо камеры. Таня, не ответив городовому, резко встала, отбросила стул и побежала в конец коридора, где светилась на разных языках надпись "Выход", где чернела спасительная или гибельная ночь и медленно передвигались желтые крымские такси марки "форд-питер". -- Почему ты из Стокгольма? -- спросил сына Арсений Николаевич. -- Мы ждали тебя из Москвы. -- Вы не представляете, ребята, какие у меня были приключения на исторической родине, -- весело рассказывал Лучников, обнимая за плечи отца и сына и с некоторым удивлением, но вполне благосклонно поглядывая на сияющую Лидочку Нессельроде. -- Во-первых, я оборвал хвост, я сквозанул от них с концами. Две недели я мотался по центральным губерниям без какой-нибудь стоящей ксивы в кармане. Все думают, что это невозможно в нашей державе, но это возможно, ребята! Потом началось самое фантастическое. Вы не поверите, я нелегально пересек границу, я сделал из них полных клоунов! Арсений Николаевич снисходительно слушал поток жаргонных советских экспрессий, исторгаемый Андреем. Дожил до седых волос и никак не избавится от мальчишества -- вот и сейчас явно фигуряет своей советскостью, этой немыслимой затоваренной бочкотарой. -- Нет-нет, наша родина поистине страна чудес, -- продолжал Лучников. Он стал рассказывать о том, как целую неделю с каким-то "чокнутым" джазистом пробирался на байдарке к озеру Пуху-ярве где-то в непроходимых дебрях Карелии, как там, на этом озере, они еще целую неделю жили, питаясь брусникой и: рыбой, и как, наконец, на озеро прилетел швед, друг этого джазиста, Кель Ларсон, на собственном самолетике, и как они втроем на этом самолетике, который едва ли не цеплял брюхом за верхушки елей, перелетели беспрепятственно государственную границу. Бен-Иван, этот джазист, почему-то считал, что именно в этот день все пограничники будут "бухие", кажется, водку и портвейн "завезли" в ближайшее "сельпо"; и точно, ничто не шелохнулось на священной земле, пока они над ней летели, -- вот вам железный занавес, -- а от финнов -- у этих сук ведь договор с советскими о выдаче беглецов, -- от "фиников" они откупились запросто, ящиком той же самой гнусной "водяры"... И вот прилетели свободно в Стокгольм, а Бен-Иван через пару недель таким же путем собирается возвратиться. Он эзотерический тип. -- Да зачем тебе все это понадобилось? -- удивился несказанно Арсений Николаевич. -- Ведь ты, мой друг, в Совдепии "персона грата". Может быть, ты переменил свои убеждения? Андрей Арсениевич с нескрываемым наслаждением осушил бокал настоящего "Нового Света", обвел всех присутствующих веселым взглядом и высказался несколько высокопарно: -- Я вернулся из России, преисполненный надежд. Этому полю не быть пусту! Таня бродила по ночной Ялте и не замечала ее красоты: ни задвинутых на ночь и отражающих сейчас лунный свет "климатических ширм" на огромной высоте над городом, ни россыпи огней по склонам гор, ни вздымающихся один за другим стеклянных гигантов второй линии, ни каменных львов, орлов, наяд и атлантов первой исторической линии вдоль Набережной Татар. Она ничего не замечала, и только паника, внутренняя дрожь трепали ее. Пару раз она увидела в витрине свое лицо, искаженное безотчетным страхом, и не узнала его, она как будто бы даже и не ощущала самое себя, не вполне осознавала свое присутствие в ночном городе, где ни на минуту не замирала жизнь. Машинально она вошла в ярко освещенный пустой супермаркет, прошла его насквозь, машинально притрагиваясь к каким-то вещам, которые ей были почему-то непонятны, на выходе купила совершенно нелепейший предмет, какую-то боливийскую шляпу, надела ее торчком на голову и, выйдя из супермаркета, оказалась на маленькой площади, окруженной старинными домами, на крыше одного из них на глобусе сидел, раскинув крылья, орел, у подъезда другого лежали львы, атлант и кариатида поддерживали портик третьего. Здесь ей стало чуть спокойнее, она вдруг почувствовала голод. Это обрадовало ее -- мне просто хочется есть. Не топиться, не вешаться, не травиться, просто пожрать немножечко. На площади у подножия больших кипарисов, верхушки которых слегка сгибал эгейский ветерок, был запаркован фургон-дом с номерным знаком ФРГ. Все двери в нем были открыты, несколько людей играли внутри в карты, а голый, в одних купальных трусиках человек сидел на подножке фургона и курил. Увидев Таню, он вежливо окликнул ее и осведомился, как насчет секса. -- Сволочь! -- крикнула ему Таня. -- Энтшульдиген, -- извинился человек и что-то еще добродушно добавил, дескать, зачем так сердиться. Через площадь светились стеклянные стены круглосуточного кафе под забавным, истинно ялтинским названием "Вилкинсон, сын вилки". Видна была толстозадая особа, которая уписывала огромный торт со взбитыми сливками и клубникой. Таня вошла в кафе, села за несколько стульчиков от толстухи и попросила порцию кебабов. Два улыбающихся "юга", у которых тоже, конечно, только секс и был на уме, за несколько минут соорудили ей блюдо чудно поджаренных кебабов, поставили рядом деревянную миску с салатом, масло, приправы, бутылку минеральной воды. -- У вас это нервное? -- спросила по-русски толстуха, расправляющаяся с тортом. -- Что нервное? -- Таня враждебно на нее посмотрела: неряшливое существо, ляжки выпирают из шортов, пузо свисает между ног, шлепки взбитых сливок на грудях, рот мокрый -- то ли помада размазалась, то ли клубника растеклась. -- Вот эти ночные, -- толстуха хихикнула, -- закусочки. Раньше у меня этого не было, клянусь вам. Я была стройнее вас, сударыня. На Татарах все "тоняги" посвистывали мне вслед. У меня был эротический свинг, всем на удивление. Теперь переживаю нервный стресс -- днем сплю, а по ночам жру торты. За ночь я съедаю семь. Каково? -- Она всмотрелась в Таню, произвела ли на нее впечатление каббалистическая цифра, и, заметив, что никакого, добавила почти угрожающе: -- Иногда до дюжины! Дюжина тортов! Каково! И это все из-за мужчин! -- Она внимательно смотрела на Таню. Наглый, порочный взгляд русской толстухи сверлил Таню. Она уже чувствовала, что сейчас последует лесбийское приглашение. "Мерзость, -- думала она. -- В самом деле, вот мерзость капитализма. Всего полно, в карманах масса денег, все проституируют и жаждут наслаждений. Погибающий мир, -- думала она. -- Мне нужно выбраться отсюда как можно скорее. Улечу завтра в Москву, пошлю к черту Лучникова, Сергеева с его фирмой просто на три знака, заберу детей, починю машину, и все поедем к Супу в Цахкадзор. Буду тренироваться вместе с ним. Только он один меня искренне любит, я его жена, а он мой муж, он мне все простит, и я буду жить в нашем, в моем мире, где всего не хватает, где все всего боятся, да-да, это более нормальный мир; поступлю куда-нибудь продавщицей или кладовщиком на продбазу, буду воровать и чувствовать себя нормальным человеком". Между тем она быстро и, кажется, тоже очень неряшливо ела, приправа "Тысяча островов" уже дважды капнула на элегантное платье, купленное ей этой весной Андреем в феодосийском "Мюр и Мерилизе". На другом конце длинной полукруглой стойки сидела худенькая девушка в темной маечке, с огромными испуганными глазами, с головой, похожей на полуощипанную курицу. В какой-то момент Тане показалось, что это она сама там сидит, что это ее отражение, она снова испугалась, но потом вспомнила, что она и одета иначе, и голова у нее в порядке, и к тому же кебабы жрет... Из кухонного зала, сверкающего кафелем и. алюминием, вышел мужик лет сорока пяти, перегнулся через стойку и стал что-то говорить, скабрезно улыбаясь, девочке с испуганными глазами. Та закрывалась салфеткой, дико посматривала огромными своими глазами и как бы собиралась бежать. В заведение вошел некто в задымленных очках, спросил кофе и стать пить стоя, не глядя на Таню, но иногда поднимая глаза к зеркальному потолку, где все происходящее отражалось. "Ну вот, они меня уже нащупали, -- подумала Таня. -- Это, конечно, Сергеев. Его повадки, его очки, только борода какая-то оперная, как у Радамеса, да разве трудно приклеить бороду? Уж бороду-то они там могут приклеить. Нет, я вам не дамся. Я никому не дамся. Хватит с меня, убегу сегодня. Убегу сегодня туда, где вы меня не достанете, где меня никто не будет считать ни проституткой, ни шпионкой... " ---- Ха-ха-ха, -- сказала толстуха. -- Нет-нет, вы меня не обманете, сударыня, я вижу, я опытный психолог, я вижу, это у вас тоже нервное... -- Оставьте меня в покое! -- рявкнула на нее Татьяна. -- Я просто есть хочу. Не ела весь день. Если вы псих, это не значит... -- Ну что, попался? -- Толстуха, оказывается, вовсе не слушала Таниной возмущенной тирады. Огромной рукой она, перегнувшись через стойку, ловко ухватила за рубашку мальчишку "юга" и сейчас притягивала к себе. -- Вчера ты меня обманул, Люба Лукич, но сегодня не уйдешь. Сегодня тебе придется покачаться на барханах пустыни Сахары... -- Она сунула мальчишке в рот ложку со сливками и клубникой. -- Ешь, предатель! Человек в задымленных очках, держа у рта свою чашечку кофе, медленно повернул голову. У Тани дернулся локоть. Блюдо с остатками кебаба съехало со стойки и вдребезги раскололось на кафельном полу. Мужчина в задымленных очках быстро вышел из кафе и растворился во мраке. Девочка с сумасшедшими глазами прижала ко рту салфетку, словно пытаясь задавить вырывающийся крик ужаса. Повар в ослепительно белой униформе, явный ее мучитель, лихо, словно в ковбойском фильме, перепрыгнул через стойку, схватил девочку и прижал ее чресла к своему паху. "Обжора на нервной почве" мощной рукой тащила через стойку югославского поваренка, другой же запихивала ему в рот комки торта. Таня вдруг поняла, что кричит, визжит вместе с той несчастной девчонкой в темной майке и совершенно не понимает, куда ей бежать -- выход на черную площадь, казалось, таил еще больше безумия и опасности, чем эта ослепительно сверкающая ночная жральня. Только кассир, красивый пожилой "юг", сидящий в центре зала, был невозмутим. Он курил голландскую сигару и иногда посматривал в дальний угол зала, где, оказывается, сидели еще двое, тоже в темных очках. -- О'кей? -- спрашивал иногда кассир тех двоих. Те скалили зубы и показывали большие пальцы. Таня швырнула какую-то купюру кассиру и бросилась к вертящейся стеклянной двери. Здесь она столкнулась и с несчастной, затравленной девочкой. Юбка у той была истерзана, порвана в клочья. Жуткий поварище, голый по пояс, но только снизу, преследовал ее. Девочка выскочила на площадь первая и тут же растворилась во мраке. Таня выбежала за ней. Мирно струился фонтан, два купидона забавлялись в бронзовой чаше. Светились окна германского кемпера. Все было абсолютно спокойно. Таня оглянулась. Ночное кафе выглядело вполне спокойно. Эротоман спокойно удалялся, повиливая ноздреватой задницей. Толстуха спокойно доедала торт. Мальчик за стойкой спокойно перетирал кружки. Кассир, смеясь, разговаривал с теми двумя, что вышли теперь из угла и стояли у кассы. Ей показалось, что она на миг заснула, что это был всего лишь мгновенный кошмар. Она присела на край фонтана. Мирно струилась вода. Средиземноморский ветер трогал волосы, сгибал верхушки кипарисов, серебрил листву большого платана. Орел, львы, атлант и кариатида, милые символы спокойного прошлого. Ее никто сейчас не видел, и она легко, по-детски разрыдалась. Она наслаждалась своими слезами, потому что знала, что вслед за этим в детстве всегда приходило облегчение. На площадь эту выходили три узкие улицы, и из одной вдруг почти бесшумно, чуть-чуть лишь жужжа великолепным мотором, выехал открытый "лендровер". Он остановился возле кемпера, и люди в "лендровере" стали просить немцев спеть хором какую-нибудь нацистскую песню. -- Мы не знаем никаких нацистских песен, -- отнекивались немцы. -- Мы и не знали их никогда. -- Ну "Хорста Весселя" - то вы не можете не знать, -- говорили люди в "лендровере". -- Спойте, как вы это делаете, обнявшись и раскачиваясь. Разговор шел на ломаном английском, и Таня почти все понимала. -- Не будем мы петь эту гадость! -- сплюнул один немец. -- Хандред бакс, -- предложили из "лендровера". -- Договорились? Итак, обнимайтесь и пойте. Слова -- не важно. Главное, раскачивайтесь в такт. Вот вам сотня за это удовольствие. "Лендровер" быстро дал задний ход и исчез. Немцы обнялись и запели какую-то дичь. В трех темных улицах появились медленно приближающиеся слоны. Жуткий женский крик прорезал струящуюся средиземноморскую ночь. Таня увидела, что из бронзовой чаши, в которой только что играли лишь два бронзовых купидона и больше не было никого, поднимается искаженное ужасом лицо той девочки с огромными безумными глазами. Таня услышала тут и свой собственный дикий крик. Она зажала рот ладонями и задергалась, не зная, куда бежать. Слоны приближались, у одного на горбу сидел все тот же сексуальный маньяк. Немцы пели, раскачиваясь, все больше входя во вкус и, кажется, даже вспоминая слова. -- Stор! -- вдруг прогремел на всю площадь радиоголос. -- That`s enough for tonight! А11 реор1е аrе off till wednesday! Thank you for sooting! (4*) Съемка кончилась, все вышли на площадь. В темных старых домах загорелись огни, взад-вперед стали ездить "лендроверы" с аппаратурой, началась суета. Девочку с сумасшедшими глазами извлекли из фонтана, закутали в роскошнейший халат из альпаки. В этом халате она и уехала одна за рулем белого "феррари". Только тогда Таня узнала в ней знаменитую актрису. К Тане подошли несколько киношников и что-то, смеясь, начали говорить ей. Она почти ничего не понимала. На край фонтана присел человек с внешностью Радамеса. Он улыбался ей очень дружественно. -- Они говорят, сударыня, что ваше появление на съемочной площадке внесло особую изюминку. Вы были как бы отражением кризиса их героини. Они благодарят вас и даже что-то предлагают. Изменение в сценарии. Немалые деньги. -- Пошлите их к черту, -- сказала измученная вконец Таня. Когда все разошлись, "Радамес" остался и тихо заговорил: проклятью кинобандиты! Облюбовали наш Остров и снимают здесь свою бесконечную бездарную похабщину... Мадам Лунина, мое имя Вадим Востоков. Полковник Востоков. Я представитель местной разведки ОСВАГ, я хотел бы поговорить с вами... -- Какие у вас повадки сходные, -- сказала Таня. -- Вы даже одеваетесь похоже. -- Вы имеете в виду наших коллег из Москвы? -- улыбнулся Востоков. -- Вы правы. Разведка в наше время -- международный большой бизнес, и принадлежность к ней накладывает, естественно, какой-то общий отпечаток. -- Разведка, -- ядовито усмехнулась Таня. -- Сказали бы лучше -- слежка, соглядатайство. -- Сударыня, -- не без печали заметил Востоков. -- Соглядатайство -- это не самое мерзкое дело, которым приходится заниматься нашей службе. -- Борода-то у вас настоящая? -- спросила Таня. -- Можете дернуть, -- улыбнулся Востоков. Она с удовольствием дернула. Востоков даже и глазом не повел. Несколько седоватых волосков осталось у нее в кулаке. Она брезгливо отряхнула ладони и встала. Востоков деликатно взял ее под руку. Они покинули старинную площадь и, пройдя метров сто вниз, оказались на Набережной Татар. Спустились еще ниже, прямо к пляжу. Здесь было полуоткрытое кафе, ниши с плетеными креслами. Виден был порт, где вдоль нескольких пирсов стояли большие прогулочные катера и океанские яхты. Одна из них была "Элис", яхта Фреда Бакстера, на которой еще несколько часов назад Таня, по московскому выражению, так "бодро выступила". Востоков заказал кофе и джин-физ. -- Красивая эта "Элис", -- сказал он задумчиво. -- У мистера Бакстера, бесспорно, отменный вкус. -- Ну, давайте, давайте, выкладывайте, -- сказала Таня. -- Учтите только, что я ничего не боюсь. -- Она выпила залпом коктейль и вдруг успокоилась. -- Понимаю причины вашего бесстрашия, сударыня, -- улыбнулся Востоков. В самом деле, какое сходство навыков у крымских и московских "коллег": и еле заметные, но очень еле заметные улыбочки, и ошеломляющая искренность, сменяющаяся тут же неуловимыми, но все же уловимыми нотками угрозы, и вдруг появляющаяся усталость, некий вроде бы наплевизм -- что, мол, делать, такова судьба, таков мой бизнес, но в человеческом плане вы можете полностью рассчитывать на мою симпатию. -- Сударыня, я вовсе не хочу вас ошеломить своим всезнайством, как это делается в дурных советских детективах, -- продолжал Востоков, -- да его и нет, этого всезнайства. Всезнайство разведки преувеличивается самой разведкой. "Вот появилось некоторое различие, -- усмехнулась Таня. -- Наши-то чекисты никогда не признаются в неполном всезнайстве". -- Однако, -- продолжал Востоков, -- причины вашей уверенности в себе мне известны. Их две. Во-первых, это Андрей Лучников, фигура на нашем Острове очень могущественная. Во-вторых, это, конечно, полковник Сергеев, -- Востоков не удержался -- сделал паузу, быстро глянул на Таню, но она только усмехнулась, -- между прочим, очень компетентный специалист. Кстати, кланяйтесь ему, если встретите в близкое время. -- Он замолчал, как бы давая возможность Тане переварить "ошеломляющую информацию". -- Браво, -- сказала Таня. -- Чего же прибедняетесь-то, маэстро Востоков? Такая сногсшибательная информация, а вы прибедняетесь. -- Нет-нет, не то слово, Татьяна Никитична, -- улыбнулся Востоков. -- Отнюдь я не прибедняюсь. Информация в наше время -- это второстепенное, не ахти какое трудное дело. Гораздо важнее и гораздо труднее проникнуть в психологию изучаемого объекта. Мне, например, очень трудно понять причину вашей истерики в "Вилкинсоне, сыне вилки". Изучая вас в течение уже ряда лет, не могу думать о спонтанной дистонии, какой-либо вегетативной буре... Да, господин Востоков на несколько очков опережает товарища Сергеева. -- ... В таком случае, Татьяна Никитична, не этот ли пустяк стал причиной вашего срыва? Востоков вынул из кармана пиджака элегантнейшее портмоне и разбросал по столу несколько великолепных фотоснимков. Таня и Бакстер в мягком сумраке каюты улыбаются друг другу с бокалами шампанского. Раздевание Тани и Бакстера. Голая Таня в руках старика. Искаженные лица с каплями пота на лбу. Выписывание чека. Отеческая улыбка Бакстера. Снова все помутилось в ее голове и крик скопился в глотке за какой-то прогибающейся на пределе мембраной. Темное море колыхалось в полусотне метров от них. Устремиться туда, исчезнуть, обернуться водной тварью без мыслей и чувств... -- ... я вам уже сказал, что соглядатайство не самое мерзкое дело, которым нам приходится заниматься, -- стал долетать до нее голос Востокова. -- Увы, то, что я предъявляю вам сейчас, -- это просто шантаж, иначе и не назовешь. Могу вас только уверить, впрочем, это вряд ли важно для вас, что я занимаюсь своим грязным делом из идейных соображений. Я русский аристократ, Татьяна Никитична, и мы, Востоковы, прослеживаем свою линию вплоть до... -- Аристократ, -- хрипло, словно в нее бес вселился, прорычала Таня. -- Ты хоть бы бороду свою вшивую сбрил, подонок. Да я с таким, как ты... -- В голову вдруг пришло московское "помоечное" выражение. -- Да я с таким, как ты, и с.... рядом не сяду. Она смахнула со стола плотненькие, будто бы поляроидные снимки, и они голубиной стайкой взлетели в черноморскую черноту, прежде чем опасть на пляжную гальку или улететь в тартарары, в казарму нечистой силы, где им место, прежде чем пропасть, растаять в черной сладкой ночи капиталистических джунглей, где и воздух сам -- сплошная порнография. Она с силой сжала веки, чтобы не видеть ничего, и ладонями залепила уши, чтобы не слышать ничего, в голове у нее мелькнула маленькая странная мыслишка, что в тот миг, когда она разлепит уши и раскроет глаза, мир изменится и начнется восход, над теплым и мирным морем встанет утро социализма, то лето в пионерском лагере на кавказском побережье, последнее лето ее девичества, за час до того, как ее лишил невинности тренер по гимнастике, такой же грудастый, похожий на полковника Востокова тип, только без древнеегипетской бороды. Когда она открыла глаза и разлепила уши, полковника Востокова и в самом деле перед ней не было. Вместо него сидел костлявый мужлан с мокрым ртом, с бессмысленной улыбкой, открывающей не только длинные лошадиные зубы, но и бледные, нездоровые десны, с распадающимися на два вороных крыла сальными волосами. -- Ты, сука чекистская, -- отчетливо проговорил он, -- ну-ка вставай! Сейчас мы покажем тебе и твоему хахалю, кремлевскому спинолизу, что они еще рановато празднуют. Встать! Три фигуры в темных куртках с накинутыми на головы башлыками возникли в проеме ниши и закрыли своими внушительными плечами море. Она встала, лихорадочно обдумывая, что же делать, чтобы не даться этим типам живьем. Сейчас не вырваться. Нужно подчиниться, усыпить их бдительность, а потом броситься с парапета на камни или под колеса машины или вырвать у кого-нибудь из них нож, пистолет и... засадить себе в пузо... -- Выходи! -- скомандовал главный с собачьей улыбкой и тоже накрыл голову башлыком. Окруженная четырьмя замаскированными субъектами, Таня вышла из кафе. Краем глаза увидела, что хозяин и два официанта испуганно выглядывали из-за освещенной стойки. Краешком ума подумала -- а вдруг и это какая-нибудь очередная съемка, в которую она случайно вляпалась, и сейчас послышится оглушительное: -- Stop! Thank you for shooting! Увы, это была не съемка. На набережной стоял огромный черный "руссо-балт" с замутненными и, очевидно, непробиваемыми стеклами. Таню швырнули на заднее сиденье, туда же впрыгнули и три бандита, главный же поместился впереди рядом с шофером и снял с головы башлык. Машина мягко прошла по набережной и по завивающейся асфальтовой ленте мощно и бесшумно стала набирать высоту, уходя то ли к акведукам автострады, то ли в неизвестные горные улочки Ялты. Бандиты залепили Тане рот плотной резиновой лентой. Потом один из них расстегнул ей платье и стал жать и сосать груди. Другой задрал ей юбку, ножом разрезал трусики и полез всей пятерней в промежность. Все делалось в полной тишине, без единого звука, только чуть-чуть всхлипывал от наслаждения сидящий впереди главарь. Таня поняла, что на этот раз ей совсем уж никуда не вырваться, что с ней происходит нечто совсем уже ужасное, и, к сожалению, это не конец, а только начало. Лимузин мощно шел по узкой улочке среди спящих домов, когда вдруг впереди из переулка на полной скорости выскочила военная пятнистая машина и встала перед "руссо-балтом" как вкопанная. Как всегда при автокатастрофах, первое время никто не мог сообразить, что произошло. Внутренности "руссо-балта" были обиты мягчайшей обивкой, поэтому ни Таня, ни се насильники особенно не пострадали, подлетели только к потолку и рассыпались в разные стороны на мягкие подушки. Впереди стонал, едва ли не рыдал разбившийся о лобовое стекло главарь. Шофер, в грудь которого въехал руль, отвалился без сознания. Из военной машины сразу выскочили трос парней в комбинезонах десантников. В заднем стекле была видна стремительно приближающаяся еще одна точно такая же машина, из которой на ходу, держа над головой автоматы, выпрыгнули еще трос. Грохнул негромкий взрыв, дверь "руссо-балта" рухнула, десантники молниеносно вытащили наружу всех. Не прошло и минуты, как все четверо бандитов оказались в наручниках. Без особых церемоний их втаскивали в машину, подъехавшую сзади. Бесчувственное тело шофера швырнули туда же. К Тане подошел один из ее спасителей и приложил ладонь к виску. Она заметила на его берете радужный овал и вспомнила, что это знак военной авиации дореволюционной России. -- Просим прощения, леди, -- сказал солдат, -- мы чуть-чуть опоздали. Ваша сумочка, леди. Прошу сюда. Наша машина в порядке. Можете ничего не опасаться, леди. Мы доставим вас в гостиницу. Загорелое лицо, белозубая улыбка, мощь и спокойствие. Из какого мира явились эти шестеро, один к одному, здоровые и ладные парни? Она запахнула растерзанное на груди платье. -- Кто эти мерзавцы? -- трясущимися губами еле-еле выговорила Таня. -- Простите, леди, нам это неизвестно, -- сказал десантник. -- А вы-то кто? -- спросила Таня. -- ЭР-ФОРСИЗ. леди. Подразделение Качинского полка специальных операций, -- улыбнулся парень. -- Нас подняли по тревоге. Личный приказ полковника Чернока. Успокойтесь, леди, теперь все в порядке. Все было не в полном порядке. В безопасном и комфортабельном номере "Васильевского Острова" Таня упала на пол и поползла к ванной. Долгое время она пыталась обогнуть мягкий надутый пуф, валявшийся посреди номера, но это у нее не получалось, потому что голова попадала под телефонный столик, а нога безысходно застревала под кроватью. В этом положении она дергалась несколько минут и тихо визжала, пока вдруг в ярос