Оцените этот текст:Не читал10987654321
СодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
А.П.Чехов. Скучная история

                    (ИЗ ЗАПИСОК СТАРОГО ЧЕЛОВЕКА)

     Есть в России заслуженный профессор Николай Степанович такой-то, тайный
советник и кавалер;  у него  так  много  русских и иностранных орденов,  что
когда ему приходится  надевать  их,  то студенты  величают  его иконостасом.
Знакомство  у  него  самое аристократическое, по крайней  мере за  последние
25-30 лет в России нет и не было такого знаменитого ученого, с которым он не
был  бы  коротко  знаком.  Теперь  дружить  ему не с кем, но если говорить о
прошлом,  то длинный список его славных друзей заканчивается такими именами,
как Пирогов, Кавелин и  поэт Некрасов, дарившие его самой искренней и теплой
дружбой. Он состоит членом всех русских и трех  заграничных университетов. И
прочее,  и  прочее.  Все  это и  многое, что  еще  можно  было  бы  сказать,
составляет то, что называется моим именем.
     Это  мое  имя  популярно.  В  России оно  известно  каждому  грамотному
человеку,  а  за границею оно упоминается  с кафедр  с прибавкою известный и
почтенный.  Принадлежит  оно  к  числу тех немногих счастливых имен, бранить
которые  или упоминать их  всуе,  в публике и в печати  считается  признаком
дурного тона. Так это  и  должно  быть. Ведь  с  моим  именем  тесно связано
понятие о человеке  знаменитом, богато одаренном и  несомненно  полезном.  Я
трудолюбив  и вынослив, как  верблюд,  а это  важно, и  талантлив, а это еще
важнее. К тому же, к слову сказать, я воспитанный, скромный и честный малый.
Никогда  я  не совал  своего  носа  в  литературу  и в  политику,  не  искал
популярности в  полемике  с  невеждами, не читал  речей ни  на обедах, ни на
могилах своих товарищей... Вообще на моем ученом имени нет ни одного пятна и
пожаловаться ему не на что. Оно счастливо.
     Носящий это имя, то есть я, изображаю из себя человека 62 лет, с  лысой
головой, с вставными  зубами и  с неизлечимым tic'ом.  Насколько блестяще  и
красиво  мое  имя, настолько  тускл и безобразен я сам. Голова и руки у меня
трясутся от слабости; шея, как у одной тургеневской героини, похожа на ручку
контрабаса, грудь впалая, спина узкая. Когда я говорю или  читаю, рот у меня
кривится  в сторону;  когда  улыбаюсь  --  все  лицо  покрывается  старчески
мертвенными морщинами. Ничего нет внушительного в моей жалкой фигуре; только
разве  когда бываю я  болен tic ом,  у  меня  появляется  какое-то особенное
выражение,  которое  у всякого,  при  взгляде на меня, должно быть, вызывает
суровую внушительную мысль: "По-видимому, этот человек скоро умрет".
     Читаю  я  по-прежнему не худо; как и прежде, я могу удерживать внимание
слушателей  в  продолжение  двух   часов.  Моя  страстность,  литературность
изложения и юмор  делают почти незаметными недостатки моего  голоса, а  он у
меня сух, резок и певуч,  как  у ханжи.  Пишу же я  дурно. Тот кусочек моего
мозга, который заведует писательскою способностью, отказался служить. Память
моя ослабела, в  мыслях недостаточно последовательности,  и, когда я излагаю
их на бумаге, мне всякий раз  кажется, что я утерял чутье к  их органической
связи, конструкция  однообразна, фраза скудна и робка.  Часто пишу  я не то,
что  хочу;  когда пишу  конец, не помню начала. Часто я забываю обыкновенные
слова,  и  всегда  мне  приходится тратить много  энергии, чтобы  избегать в
письме  лишних фраз  и ненужных  вводных предложений  --  то  и другое  ясно
свидетельствует об упадке умственной деятельности. И замечательно, чем проще
письмо, тем  мучительнее мое  напряжение. За научной статьей я чувствую себя
гораздо  свободнее и умнее, чем  за поздравительным  письмом  или  докладной
запиской. Еще одно:  писать  по-немецки или английски  для  меня легче,  чем
по-русски.
     Что касается  моего теперешнего образа  жизни, то прежде всего я должен
отметить  бессонницу,  которою  страдаю  в  последнее  время. Если  бы  меня
спросили:   что  составляет  теперь   главную   и   основную  черту   твоего
существования? Я ответил  бы: бессонница. Как и прежде, по привычке, ровно в
полночь я раздеваюсь и ложусь в постель. Засыпаю я скоро, но во  втором часу
просыпаюсь,  и  с  таким  чувством,  как будто  совсем  не спал.  Приходится
вставать  с постели и зажигать  лампу. Час или два я хожу из  угла в угол по
комнате и рассматриваю давно знакомые картины  и фотографии. Когда надоедает
ходить,  сажусь  за свой  стол. Сижу  я неподвижно,  ни о  чем не думая и не
чувствуя никаких желаний;  если передо  мной  лежит книга,  то  машинально я
придвигаю ее к себе и читаю без всякого интереса. Так, недавно в одну ночь я
прочел машинально целый роман под странным названием: "О чем пела ласточка".
Или же я,  чтобы занять свое внимание, заставляю себя считать до тысячи, или
воображаю лицо кого-нибудь из товарищей и начинаю вспоминать: в каком году и
при  каких  обстоятельствах  он  поступил на службу?  Люблю прислушиваться к
звукам. То за  две комнаты  от меня быстро проговорит что-нибудь в бреду моя
дочь Лиза, то жена пройдет через залу со свечой и непременно  уронит коробку
со спичками, то скрипнет рассыхающийся шкап или неожиданно загудит горелка в
лампе -- и все эти звуки почему-то волнуют меня.
     Не спать ночью -- значит,  каждую минуту сознавать себя ненормальным, а
потому я с нетерпением жду утра и дня, когда я имею право не спать. Проходит
много томительного времени, прежде чем  на  дворе  закричит петух.  Это  мой
первый благовеститель.  Как только  он  прокричит, я уже знаю, что через час
внизу  проснется  швейцар  и,  сердито  кашляя,  пойдет  зачем-то  вверх  по
лестнице. А потом за окнами начнет мало-помалу  бледнеть  воздух, раздадутся
на улице голоса...
     День  начинается  у меня  приходом жены.  Она входит  ко  мне  в  юбке,
непричесанная, но уже  умытая, пахнущая  цветочным  одеколоном,  и  с  таким
видом, как будто вошла нечаянно, и всякий раз говорит одно и то же:
     -- Извини, я на минутку... Ты опять не спал?
     Затем она  тушит  лампу, садится около стола и  начинает говорить. Я не
пророк, но  заранее  знаю,  о чем  будет  речь. Каждое  утро одно  и  то же.
Обыкновенно,  после  тревожных   расспросов  о  моем  здоровье,   она  вдруг
вспоминает о нашем  сыне офицере, служащем в Варшаве. После двадцатого числа
каждого месяца мы высылаем ему по 50 рублей  -- это главным образом и служит
темою для нашего разговора.
     -- Конечно, это нам  тяжело,-- вздыхает жена,-- но пока он окончательно
не  стал  на  ноги,  мы  обязаны  помогать  ему. Мальчик на  чужой  стороне,
жалованье маленькое...  Впрочем, если хочешь, в будущем месяце мы пошлЃм ему
не пятьдесят, а сорок. Как ты думаешь?
     Ежедневный  опыт мог бы убедить жену, что расходы не  становятся меньше
оттого,  что  мы  часто говорим о  них, но  жена моя  не  признает  опыта  и
аккуратно  каждое утро рассказывает  и  о нашем офицере,  и о том, что хлеб,
славу  богу,  стал  дешевле, а сахар подорожал на  две копейки -- и все  это
таким тоном, как будто сообщает мне новость.
     Я  слушаю, машинально поддакиваю и, вероятно, оттого, что не спал ночь,
странные, ненужные мысли овладевают мной. Я смотрю на свою жену и удивляюсь,
как  ребЃнок.  В недоумении  я  спрашиваю  себя: неужели  эта старая,  очень
полная, неуклюжая женщина, с тупым выражением мелочной заботы и страха перед
куском хлеба, со взглядом, отуманенным постоянными мыслями о долгах и нужде,
умеющая говорить  только о расходах и улыбаться только дешевизне  -- неужели
эта  женщина была  когда-то  той самой  тоненькой Варею,  которую я страстно
полюбил  за хороший,  ясный  ум,  за  чистую  душу,  красоту и,  как  Отелло
Дездемону,  за "состраданье" к  моей  науке? Неужели это та  самая жена  моя
Варя, которая когда-то родила мне сына?
     Я напряженно всматриваюсь  в лицо сырой, неуклюжей старухи,  ищу  в ней
свою Варю, но от прошлого у ней уцелел только страх  за мое здоровье, да еще
манера мое  жалованье называть нашим жалованьем, мою шапку  -- нашей шапкой.
Мне  больно смотреть на нее, и чтобы утешить ее хоть немного, я  позволяю ей
говорить что угодно, и даже молчу, когда она несправедливо судит о людях или
журит меня за то, что я не занимаюсь практикой и не издаю учебников.
     Кончается  наш разговор всегда одинаково. Жена  вдруг вспоминает, что я
еще не пил чаю, и пугается.
     -- Что ж  это  я сижу? -- говорит она,  поднимаясь. -- Самовар давно на
столе, а я тут болтаю. Какая я стала беспамятная, господи!
     Она быстро идет и останавливается у двери, чтобы сказать:
     -- Мы Егору должны за пять месяцев. Ты это знаешь? Не следует запускать
жалованья  прислуге,  сколько раз  говорила!  Отдать за месяц  десять рублей
гораздо легче, чем за пять месяцев -- пятьдесят!
     Выйдя за дверь, она опять останавливается и говорит:
     -- Никого  мне  так не жаль, как  нашу  бедную Лизу.  Учится  девочка в
консерватории,  постоянно в хорошем обществе, а  одета бог  знает как. Такая
шубка, что на  улицу стыдно  показаться. Будь  она чья-нибудь другая, это бы
еще ничего,  но  ведь все  знают, что  ее отец знаменитый профессор,  тайный
советник!
     И,  попрекнув  меня  моим  именем  и  чином,  она  наконец  уходит. Так
начинается мой день. Продолжается он не лучше.
     Когда я пью чай, ко мне входит моя Лиза, в шубке, в шапочке и с нотами,
уже совсем  готовая, что.бы идти  в консерваторию. Ей 22  года.  На вид  она
моложе,  хороша  собой и  немножко похожа на мою жену в молодости. Она нежно
целует меня в висок и в руку и говорит:
     -- Здравствуй, папочка. Ты здоров?
     В детстве она очень любила мороженое, и мне часто приходилось водить ее
в кондитерскую. Мороженое  для нее  было мерилом всего прекрасного.  Если ей
хотелось похвалить меня, то она говорила:"Ты, папа, сливочный". Один пальчик
назывался  у  нее  фисташковым,  другой сливочным,  третий малиновым и  т.д.
Обыкновенно, когда по утрам она приходила ко мне здороваться,  я  сажал ее к
себе на колени и, целуя ее пальчики, приговаривал:
     -- Cливочный... фисташковый... лимонный...
     И  теперь,  по   старой  памяти,  я  целую   пальцы   Лизы  и  бормочу:
"фисташковый... сливочный...лимонный...", но выходит у меня совсем  не то. Я
холоден,  как мороженое, и мне  стыдно. Когда входит ко мне дочь  и касается
губами моего виска, я вздрагиваю, точно в висок жалит меня пчела, напряженно
улыбаюсь и отворачиваю  свое лицо. С  тех пор, как  я страдаю бессонницей, в
моем  мозгу  гвоздем  сидит  вопрос:  дочь  моя часто видит, как я,  старик,
знаменитый человек, мучительно краснею оттого, что  должен лакею; она видит,
как часто забота о мелких  долгах заставляет меня бросать работу и  по целым
часам  ходить из угла в  угол и  думать, но отчего же она ни  разу тайком от
матери  не  пришла  ко  мне  и не шепнула:  "Отец, вот  мои  часы, браслеты,
сережки, платья... Заложи все это, тебе нужны деньги..."? Отчего она,  видя,
как я  и мать, поддавшись ложному  чувству, стараемся скрыть  от  людей свою
бедность,  отчего  она  не  откажется  от  дорогого  удовольствия заниматься
музыкой? Я бы не принял ни часов, ни браслетов, ни  жертв, храни меня бог,--
мне не это нужно.
     Кстати  вспоминаю я и про своего сына,  варшавского офицера. Это умный,
честный и трезвый человек.  Но мне мало этого. Я думаю,  если  бы у меня был
отец старик и если бы я знал, что  у него бывают минуты, когда  он  стыдится
своей бедности, то  офицерское место я отдал  бы  кому-нибудь другому, а сам
нанялся бы в работники. Подобные мысли о детях отравляют меня. К чему они  ?
Таить в себе злое чувство против обыкновенных людей за то, что они не герои,
может только узкий или озлобленный человек. Но довольно об этом.
     В без четверти десять нужно идти к моим милым  мальчикам читать лекцию.
Одеваюсь и иду по дороге, которая знакома мне уже 30 лет  и имеет  для  меня
свою историю. Вот большой серый дом с  аптекой; тут когда-то стоял маленький
домик, а в нем была портерная; в этой портерной я обдумывал свою диссертацию
и  написал  первое  любовное письмо к  Варе.  Писал карандашом, на  листе  с
заголовком  "Historia morbi". Вот бакалейная лавочка;  когда-то хозяйничал в
ней  жидок, продававший мне в  долг  папиросы, потом толстая баба,  любившая
студентов за то, что "у каждого из них мать есть", теперь сидит рыжий купец,
очень равнодушный  человек,  пьющий чай из медного  чайника. А  вот мрачные,
давно не ремонтированные университетские ворота; скучающий дворник в тулупе,
метла,  кучи  снега... На  свежего  мальчика,  приехавшего  из  провинции  и
воображающего, что храм  науки  в самом  деле  храм, такие  ворота  не могут
произвести здорового  впечатления. Вообще ветхость университетских построек,
мрачность коридоров, копоть  стен, недостаток  света,  унылый  вид ступеней,
вешалок и скамей в  истории русского пессимизма занимают одно из первых мест
на ряду причин  предрасполагающих...  Вот и  наш сад.  С тех пор, как я  был
студентом,  он, кажется, не стал ни лучше, ни хуже. Я его не  люблю. Было бы
гораздо умнее, если  бы  вместо  чахоточных  лип,  желтой  акации и  редкой,
стриженой сирени росли тут высокие сосны и хорошие дубы. Студент, настроение
которого  в  большинстве создается обстановкой, на каждом шагу, там,  где он
учится, должен видеть перед собою только высокое, сильное и изящное... Храни
его бог от тощих деревьев, разбитых окон, серых стен и дверей, обитых рваной
клеенкой.
     Когда подхожу и к  своему крыльцу, дверь распахивается и меня встречает
мой старый сослуживец, сверстник и  тезка швейцар Николай. Впустив меня,  он
крякает и говорит:
     -- Мороз, ваше превосходительство!
     Или же, если моя шуба мокрая, то:
     -- Дождик, ваше превосходительство!
     Затем  он  бежит впереди меня  и  отворяет  на  моем пути все двери.  В
кабинете он бережно снимает с меня шубу и  в это время успевает сообщить мне
какую-нибудь университетскую новость. Благодаря  короткому знакомству, какое
существует между всеми университетскими швейцарами и сторожами, ему известно
все,  что  происходит  на  четырех  факультетах,  в канцелярии,  в  кабинете
ректора,  в библиотеке. Чего только  он  не знает?  Когда у  нас злобою  дня
бывает,  например,  отставка  ректора  или  декана,  то  я  слышу,  как  он,
разговаривая с  молодыми сторожами, называет кандидатов  и  тут же поясняет,
что такого-то не утвердит министр,  такой-то сам откажется,  потом вдается в
фантастические подробности  о  каких-то  таинственных  бумагах, полученных в
канцелярии, о секретном  разговоре,  бывшем якобы у министра с попечителем и
т. п. Если исключить эти подробности, то в общем он почти всегда оказывается
правым. Характеристики, делаемые им каждому  из  кандидатов, своеобразны, но
тоже  верны. Если вам  нужно узнать, в каком  году кто защищал  диссертацию,
поступил на службу, вышел в отставку или умер, то призовите к себе на помощь
громадную память  этого солдата, и  он  не только назовет  вам год,  месяц и
число, но и сообщит также подробности, которыми сопровождалось то или другое
обстоятельство. Так помнить может только тот, кто любит.
     Он     хранитель      университетских      преданий.      От      своих
предшественников-швейцаров  он   получил   в  наследство  много   легенд  из
университетской  жизни,  прибавил к  этому  богатству  много  своего  добра,
добытого за время службы, и если хотите, то он расскажет вам много длинных и
коротких  историй. Он может рассказать  о  необыкновенных  мудрецах, знавших
все,  о замечательных  тружениках, не  спавших по  неделям, о многочисленных
мучениках и жертвах науки;  добро торжествует у него над злом, слабый всегда
побеждает сильного, мудрый глупого, скромный гордого, молодой старого... Нет
надобности  принимать  все  эти  легенды и  небылицы  за  чистую монету,  но
процедите  их,  и у вас на  фильтре останется  то, что  нужно:  наши хорошие
традиции и имена истинных героев, признанных всеми.
     В нашем обществе все сведения о  мире ученых исчерпываются анекдотами о
необыкновенной  рассеянности  старых  профессоров и  двумя-тремя  остротами,
которые  приписываются  то  Груберу, то  мне, то Бабухину. Для образованного
общества этого мало. Если бы  оно любило науку, ученых  и студентов так, как
Николай,  то его литература  давно  бы уже имела  целые  эпопеи, сказания  и
жития, каких, к сожалению, она не имеет теперь.
     Сообщив мне новость, Николай придает своему лицу строгое выражение, и у
нас начинается деловой разговор. Если бы в это время кто-нибудь  посторонний
послушал, как Николай  свободно обращается с терминологией, то, пожалуй, мог
бы подумать, что это ученый, замаскированный солдатом. Кстати сказать, толки
об учености университетских сторожей  сильно  преувеличены. Правда,  Николай
знает  больше   сотни  латинских  названий,  умеет  собрать  скелет,  иногда
приготовить  препарат,  рассмешить  студентов  какой-нибудь  длинной  ученой
цитатой,  но,  например,  незамысловатая  теория кровообращения  для  него и
теперь так же темна, как 20 лет назад.
     За столом в кабинете, низко нагнувшись над книгой или препаратом, сидит
мой  прозектор  Петр  Игнатьевич,  трудолюбивый,  скромный,  но  бесталанный
человек,  лет 35, уже  плешивый и с большим животом. Работает  он от утра до
ночи,  читает массу, отлично помнит все прочитанное -- и в этом отношении он
не человек, а золото, в остальном  же прочем -- это  ломовой  конь, или, как
иначе говорят,  ученый тупица. Характерные  черты ломового коня,  отличающие
его от таланта, таковы: кругозор его тесен и резко ограничен специальностью;
вне своей специальности он  наивен, как ребЃнок.  Помнится, как-то  утром  я
вошел в кабинет и сказал:
     -- Представьте, какое несчастье! Говорят, Скобелев умер.
     Николай перекрестился, а Петр Игнатьевич обернулся ко мне и спросил:
     -- Какой это Скобелев?
     В  другой раз  --  это  было несколько  раньше  -- я  объявил, что умер
профессор Перов. Милейший Петр Игнатьевич спросил:
     -- А что он читал?
     Кажется, запой у  него  под  самым ухом Патти, напади на Россию полчища
китайцев,  случись  землетрясение, он  не  пошевельнется ни  одним членом  и
преспокойно  будет  смотреть  прищуренным  глазом  в свой  микроскоп.  Одним
словом,  до Гекубы ему нет никакого дела. Я бы дорого дал, чтобы посмотреть,
как этот сухарь спит со своей женой.
     Другая  черта: фанатическая  вера  в  непогрешимость  науки  и  главным
образом всего  того,  что  пишут немцы.  Он  уверен  в  самом  себе, в своих
препаратах,  знает  цель  жизни   и  совершенно  незнаком  с   сомнениями  и
разочарованиями, от которых седеют таланты. Рабское поклонение авторитетам и
отсутствие потребности самостоятельно  мыслить. Разубедить его в  чем-нибудь
трудно, спорить с ним невозможно. Извольте-ка поспорить с человеком, который
глубоко убежден,  что  самая лучшая наука --  медицина, самые лучшие люди --
врачи,  самые  лучшие традиции  -- медицинские.  От  недоброго  медицинского
прошлого уцелела только одна традиция -- белый галстук, который носят теперь
доктора; для  ученого же и вообще образованного  человека могут существовать
только традиции общеуниверситетские, без всякого деления их  на медицинские,
юридические и т.п.,  но Петру Игнатьевичу  трудно  согласиться  с этим, и он
готов спорить с вами до страшного суда.
     Будущность его представляется мне ясно. За всю свою жизнь он приготовит
несколько  сотен  препаратов  необыкновенной  чистоты,  напишет много сухих,
очень  приличных рефератов,  сделает с десяток  добросовестных переводов, но
пороха  не выдумает. Для  пороха  нужны  фантазия, изобретательность, умение
угадывать, а у Петра Игнатьевича нет ничего подобного. Короче говоря, это не
хозяин в науке, а работник.
     Я,  Петр  Игнатьевич  и Николай говорим вполголоса. Нам немножко  не по
себе. Чувствуешь что-то особенное, когда за дверью морем гудит аудитория. За
30 лет я не привык к этому чувству  и  испытываю  его  каждое утро. Я нервно
застегиваю  сюртук,  задаю Николаю лишние вопросы, сержусь... Похоже  на то,
как будто я  трушу,  но это  не  трусость,  а что-то  другое,  чего  я не  в
состоянии ни назвать, ни описать.
     Без всякой надобности я смотрю на часы и говорю:
     -- Что ж? Надо идти.
     И мы шествуем в таком порядке: впереди идет Николай с препаратами или с
атласами, за ним  я,  а за  мною,  скромно поникнув  головою, шагает ломовой
конь; или же, если нужно,  впереди  на носилках  несут  труп, за трупом идет
Николай и  т. д.  При моем появлении студенты встают, потом садятся,  и  шум
моря внезапно стихает. Наступает штиль.
     Я знаю, о чем буду читать,  но не знаю, как буду читать, с чего начну и
чем кончу. В голове нет ни одной готовой фразы. Но стоит мне только оглядеть
аудиторию (она построена  у меня  амфитеатром) и произнести стереотипное  "в
прошлой лекции мы остановились на...", как фразы длинной  вереницей вылетают
из  моей души  и  --  пошла  писать губерния!  Говорю я  неудержимо  быстро,
страстно и, кажется, нет той  силы,  которая  могла бы прервать течение моей
речи. Чтобы  читать  хорошо,  то  есть  нескучно и с пользой для слушателей,
нужно, кроме таланта, иметь еще сноровку и  опыт, нужно обладать самым ясным
представлением о  своих силах, о тех,  кому читаешь, и о том, что составляет
предмет  твоей речи. Кроме  того, надо быть  человеком себе на  уме, следить
зорко и ни на одну секунду не терять поля зрения.
     Хороший  дирижер,  передавая мысль композитора,  делает  сразу двадцать
дел: читает партитуру, машет палочкой,  следит  за певцом, делает движение в
сторону то барабана, то валторны и проч. То же самое и я, когда читаю. Предо
мною полтораста лиц, не похожих одно на другое, и триста  глаз, глядящих мне
прямо в  лицо. Цель моя --  победить  эту многоголовую гидру.  Если я каждую
минуту, пока читаю,  имею ясное представление о степени ее внимания и о силе
разумения,  то она в моей власти. Другой мой противник сидит  во  мне самом.
Это -- бесконечное  разнообразие форм, явлений  и  законов  и  множество ими
обусловленных  своих  и чужих мыслей. Каждую минуту  я должен иметь ловкость
выхватывать  из этого громадного материала  самое важное и  нужное и  так же
быстро, как течет моя речь, облекать  свою мысль в такую форму, которая была
бы доступна разумению  гидры и возбуждала бы  ее внимание, причем надо зорко
следить, чтобы мысли передавались  не  по мере  их накопления, а в известном
порядке,  необходимом  для  правильной  компоновки  картины,  какую  я  хочу
нарисовать. Далее  я  стараюсь, чтобы речь моя была литературна, определения
кратки и  точны, фраза  возможно проста и красива. Каждую  минуту  я  должен
осаживать себя и помнить, что в моем распоряжении имеются только час и сорок
минут.  Одним  словом,  работы  немало. В  одно  и  то  же  время приходится
изображать из  себя  и ученого,  и педагога, и оратора, и  плохо  дело, если
оратор победит в вас педагога и ученого, или наоборот.
     Читаешь  четверть,  полчаса  и  вот  замечаешь,  что  студенты начинают
поглядывать  на потолок,  на Петра  Игнатьевича, один  полезет  за  платком,
другой  сядет  поудобнее, третий улыбнется своим мыслям...  Это  значит, что
внимание утомлено. Нужно принять  меры. Пользуясь первым  удобным случаем, я
говорю  какой-нибудь каламбур. Все полтораста лиц  широко  улыбаются,  глаза
весело  блестят, слышится ненадолго  гул  моря... Я  тоже  смеюсь.  Внимание
освежилось, и я могу продолжать.
     Никакой спорт,  никакие развлечения и игры  никогда не  доставляли  мне
такого  наслаждения,  как  чтение  лекций.  Только  на  лекции  я  мог  весь
отдаваться  страсти  и  понимал,  что  вдохновение  не  выдумка   поэтов,  а
существует  на  самом деле. И  я думаю. Геркулес после самого пикантного  из
своих подвигов не чувствовал такого сладостного изнеможения, какое переживал
я всякий раз после лекций.
     Это  было прежде. Теперь же на лекциях я испытываю одно только мучение.
Не  проходит и  получаса, как  я начинаю чувствовать непобедимую слабость  в
ногах и в плечах; сажусь в кресло, но сидя читать я не  привык; через минуту
поднимаюсь, продолжаю стоя, потом опять сажусь. Во рту сохнет, голос сипнет,
голова кружится...  Чтобы скрыть  от слушателей свое состояние, я то и  дело
пью воду, кашляю, часто сморкаюсь, точно мне мешает насморк, говорю невпопад
каламбуры и в  конце концов объявляю перерыв раньше, чем следует. Но главным
образом мне стыдно.
     Мои совесть  и ум говорят мне, что  самое  лучшее, что я  мог бы теперь
сделать,--  это  прочесть мальчикам прощальную  лекцию, сказать им последнее
слово,  благословить  их и уступить  свое место человеку,  который  моложе и
сильнее меня. Но пусть судит  меня бог, у меня не хватает мужества поступить
по совести.
     К несчастию,  я  не философ  и  не богослов. Мне отлично  известно, что
проживу я еще не больше  полугода; казалось бы, теперь меня должны бы больше
всего  занимать  вопросы о загробных  потемках и  о  тех  видениях,  которые
посетят  мой  могильный  сон.  Но  почему-то душа моя не  хочет  знать  этих
вопросов, хотя  ум и  сознает  всю  их важность. Как  20-30 лет назад, так и
теперь, перед смертию, меня интересует одна только наука. Испуская последний
вздох, я все-таки буду верить, что наука -- самое важное, самое прекрасное и
нужное в  жизни  человека,  что  она всегда была и будет  высшим проявлением
любви и что только ею одною человек  победит природу  и себя. Вера эта, быть
может,  наивна и несправедлива в своем основании, но  я не виноват, что верю
так, а не иначе; победить же в себе этой веры я не могу.
     Но не в этом  дело.  Я только  прошу снизойти к моей слабости и понять,
что оторвать от кафедры и учеников  человека, которого судьбы костного мозга
интересуют больше, чем  конечная цель мироздания,  равносильно тому, если бы
его взяли да и заколотили в гроб, не дожидаясь, пока он умрет.
     От бессонницы и вследствие напряженной борьбы с возрастающею  слабостью
со  мной  происходит нечто странное. Среди  лекции к  горлу вдруг подступают
слезы, начинают чесаться глаза, и я чувствую страстное, истерическое желание
протянуть вперед руки и громко пожаловаться. Мне  хочется прокричать громким
голосом, что  меня,  знаменитого  человека,  судьба  приговорила к  смертной
казни, что через  каких-нибудь полгода здесь в аудитории  будет  хозяйничать
уже другой. Я хочу прокричать,  что я отравлен; новые мысли, каких не знал я
раньше, отравили  последние дни моей жизни и продолжают жалить мой мозг, как
москиты.  И в это время мое положение представляется таким ужасным, что  мне
хочется, чтобы все мои слушатели ужаснулись, вскочили с  мест и в паническом
страхе, с отчаянным криком бросились к выходу.
     Не легко переживать такие минуты.
     После лекции я  сижу у себя дома и работаю. Читаю журналы,  диссертации
или  готовлюсь  к  следующей  лекции,  иногда  пишу  что-нибудь.  Работаю  с
перерывами, так как приходится принимать посетителей.
     Слышится звонок. Это товарищ пришел поговорить о деле. Он входит ко мне
со шляпой, с палкой и, протягивая ко мне ту и другую, говорит:
     -- Я на минуту, на минуту! Сидите, collega! Только два слова!
     Первым делом мы стараемся показать друг другу, что мы оба необыкновенно
вежливы и  очень  рады видеть друг друга.  Я  усаживаю  его  в кресло,  а он
усаживает меня; при  этом мы  осторожно  поглаживаем  друг друга по  талиям,
касаемся пуговиц, и похоже на то, как будто мы ощупываем друг друга и боимся
обжечься.  Оба  смеемся,   хотя  не   говорим  ничего   смешного.  Усевшись,
наклоняемся  друг к другу  головами  и начинаем говорить вполголоса.  Как бы
сердечно мы ни были расположены друг к другу, мы не можем, чтобы не золотить
нашей речи всякой китайщиной, вроде: "вы изволили справедливо заметить", или
"как я уже имел честь вам сказать", не можем, чтобы не хохотать, если кто из
нас сострит,  хотя бы неудачно. Кончив говорить о  деле,  товарищ  порывисто
встает и, помахивая шляпой в сторону  моей работы, начинает прощаться. Опять
щупаем  друг  друга  и смеемся. Провожаю до  передней; тут  помогаю товарищу
надеть  шубу, но он всячески уклоняется  от этой высокой чести. Затем, когда
Егор отворяет дверь, товарищ уверяет меня, что я простужусь,  а я делаю вид,
что готов идти за ним даже на улицу. И когда, наконец,  я возвращаюсь к себе
в кабинет, лицо мое все еще продолжает улыбаться, должно быть, по инерции.
     Немного  погодя,  другой  звонок.   Кто-то  входит  в  переднюю,  долго
раздевается  и кашляет.  Егор  докладывает,  что пришел студент.  Я  говорю:
проси.  Через минуту входит ко мне молодой человек приятной  наружности. Вот
уж год, как мы  с ним  находимся  в натянутых  отношениях:  он отвратительно
отвечает мне  на экзаменах, а я ставлю ему  единицы. Таких молодцов, которых
я, выражаясь на  студенческом  языке,  гоняю или проваливаю, у меня ежегодно
набирается  человек семь.  Те  из  них,  которые не выдерживают экзамена  по
неспособности  или по  болезни, обыкновенно несут свой крест  терпеливо и не
торгуются со  мной; торгуются же и ходят  ко мне на дом  только  сангвиники,
широкие  натуры, которым  проволочка  на экзаменах портит  аппетит  и мешает
аккуратно посещать оперу. Первым я мирволю, а вторых гоняю по целому году.
     -- Садитесь,-- говорю я гостю. -- Что скажете?
     -- Извините, профессор, за беспокойство...-- начинает он, заикаясь и не
глядя мне в лицо.--  Я бы не посмел беспокоить вас, если бы не... Я держал у
вас экзамен уже пять раз и... и срезался. Прошу вас, будьте добры, поставьте
мне удовлетворительно, потому что...
     Аргумент, который  все лентяи приводят в свою пользу, всегда один и тот
же: они прекрасно выдержали по всем  предметам и срезались только на моем, и
это тем более удивительно, что по моему предмету они занимались всегда очень
усердно  и  знают  его  прекрасно;  срезались  же  они  благодаря  какому-то
непонятному недоразумению.
     --   Извините,   мой   друг,--   говорю   я  гостю,--   поставить   вам
удовлетворительно я не могу. Подите еще  почитайте лекции и приходите. Тогда
увидим.
     --
     Пауза. Мне приходит охота  немножко помучить студента за то, что пиво и
оперу он любит больше, чем науку, и я говорю со вздохом:
     -- По-моему, самое лучшее,  что вы можете теперь сделать, это -- совсем
оставить медицинский  факультет.  Если при ваших  способностях вам никак  не
удается выдержать экзамена, то, очевидно, у вас нет ни желания, ни призвания
быть врачом.
     Лицо сангвиника вытягивается.
     -- Простите,  профессор,--  усмехается  он,--  но это  было  бы  с моей
стороны по меньшей мере странно. Проучиться пять лет и вдруг... уйти!
     --  Ну,  да!  Лучше  потерять  даром  пять  лет,  чем  потом  всю жизнь
заниматься делом, которого не любишь.
     Но тотчас же мне становится жаль его, и я спешу сказать:
     -- Впрочем, как знаете. Итак, почитайте еще немножко и приходите.
     -- Когда? -- глухо спрашивает лентяй.
     -- Когда хотите. Хоть завтра.
     И в его добрых  глазах  я читаю: "Прийти-то можно, но ведь ты, скотина,
опять меня прогонишь!"
     --  Конечно,--  говорю я,--  вы не  станете ученее оттого, что будете у
меня экзаменоваться еще пятнадцать раз, но это  воспитает в  вас характер. И
на том спасибо.
     Наступает молчание. Я поднимаюсь и  жду, когда уйдЃт гость, а он стоит,
смотрит на окно, теребит свою бородку и думает. Становится скучно.
     Голос у сангвиника  приятный, сочный,  глаза  умные,  насмешливые, лицо
благодушное, несколько  помятое  от  частого  употребления  пива  и  долгого
лежанья на диване;  по-видимому, он  мог бы рассказать мне много интересного
про оперу, про свои  любовные  похождения, про товарищей,  которых он любит,
но, к сожалению, говорить об этом не принято. А я бы охотно послушал.
     --  Профессор!  Даю  вам  честное  слово,  что  если  вы поставите  мне
удовлетворительно, то я...
     Как только дело  дошло до "честного слова", я махаю руками  и сажусь за
стол. Студент думает еще минуту и говорит уныло:
     -- В таком случае прощайте... Извините.
     -- Прощайте, мой друг. Доброго здоровья.
     Он  нерешительно идет  в переднюю, медленно  одевается там  и, выйдя на
улицу,  вероятно,  опять  долго думает; ничего не придумав,  кроме  "старого
черта"  по моему адресу,  он идет в плохой  ресторан пить пиво и  обедать, а
потом к себе домой спать. Мир праху твоему, честный труженик!
     Третий звонок. Входит  молодой  доктор в новой  черной паре,  в золотых
очках  и,  конечно,  в  белом  галстуке.  Рекомендуется.  Прошу  садиться  и
спрашиваю, что  угодно. Не без волнения молодой жрец науки начинает говорить
мне,  что в этом году он выдержал экзамен на докторанта и  что ему  остается
теперь только написать  диссертацию. Ему  хотелось бы поработать у меня, под
моим  руководством, и  я бы премного обязал его, если бы  дал  ему  тему для
диссертации.
     --  Очень рад быть полезным, коллега,-- говорю я,--  но давайте сначала
споемся относительно того, что  такое  диссертация. Под этим словом  принято
разуметь сочинение, составляющее продукт самостоятельного творчества. Не так
ли?  Сочинение же,  написанное  на чужую  тему  и  под  чужим  руководством,
называется иначе...
     Докторант молчит. Я вспыхиваю и вскакиваю с места.
     -- Что вы все ко мне ходите, не  понимаю? -- кричу я сердито.-- Лавочка
у меня,  что  ли?  Я  не торгую  темами! В тысячу первый раз  прошу вас всех
оставить меня  в покое!  Извините за неделикатность,  но  мне,  наконец, это
надоело!
     Докторант молчит, и только около его скул выступает легкая краска. Лицо
его выражает глубокое уважение  к  моему знаменитому имени и учености, а  по
глазам  его я вижу, что он презирает и мой  голос, и  мою  жалкую  фигуру, и
нервную жестикуляцию. В своем гневе я представляюсь ему чудаком.
     -- У меня не лавочка! -- сержусь я.-- И удивительное дело! Отчего вы не
хотите быть самостоятельными? Отчего вам так противна свобода?
     Говорю я много, а он все молчит. В конце концов я мало-помалу стихаю и,
разумеется,  сдаюсь.  Докторант  получит  от меня  тему, которой грош  цена,
напишет под  моим наблюдением никому не нужную  диссертацию,  с достоинством
выдержит скучный диспут и получит не нужную ему ученую степень.
     Звонки могут следовать один за другим без конца, но я здесь  ограничусь
только четырьмя.  Бьет четвертый  звонок,  и я слышу  знакомые  шаги,  шорох
платья, милый голос...
     18  лет  тому  назад  умер мой товарищ  окулист  и  оставил  после себя
семилетнюю дочь Катю и тысяч шестьдесят денег. В своем завещании он назначил
опекуном  меня. До  десяти лет Катя  жила в моей семье, потом  была отдана в
институт  и  живала  у  меня  только  в  летние месяцы,  во  время  каникул.
Заниматься ее воспитанием было мне некогда, наблюдал я ее только урывками, и
потому о детстве ее могу сказать очень немного.
     Первое,  что я  помню и  люблю по воспоминаниям, это  -- необыкновенную
доверчивость,  с какою  она  вошла в мой дом, лечилась  у докторов и которая
всегда  светилась  на  ее личике.  Бывало,  сидит  где-нибудь в  сторонке  с
подвязанной щекой  и непременно смотрит на что-нибудь со вниманием, видит ли
она в это время, как я пишу и перелистываю книги, или как хлопочет жена, или
как  кухарка в кухне чистит картофель, или  как играет собака,  у нее всегда
неизменно глаза выражали одно  и то же, а именно: "Все, что делается на этом
свете, все прекрасно и умно". Она была  любопытна и очень любила говорить со
мной.  Бывало,  сидит за столом против  меня,  следит  за моими движениями и
задает вопросы. Ей интересно знать, что я читаю,  что делаю  в университете,
не боюсь ли трупов, куда деваю свое жалованье.
     -- Студенты дерутся в университете? -- спрашивает она.
     -- Дерутся, милая.
     -- А вы ставите их на колени?
     -- Ставлю.
     И ей было  смешно, что  студенты дерутся и что я ставлю их на колени, и
она смеялась.  Это  был кроткий, терпеливый и  добрый  ребЃнок.  Нередко мне
приходилось видеть, как у нее отнимали что-нибудь, наказывали понапрасну или
не  удовлетворяли  ее  любопытствам  в  это  время  к постоянному  выражению
доверчивости на  ее лице примешивалась  еще грусть --  и только.  Я  не умел
заступаться за  нее, а только, когда видел  грусть, у меня являлось  желание
привлечь ее к себе и пожалеть тоном старой няньки: "Сиротка моя милая!"
     Помню также,  она любила хорошо одеваться  и прыскаться духами.  В этом
отношении она походила на меня. Я тоже люблю красивую одежду и хорошие духи.
     Жалею, что у меня не было времени и охоты проследить  начало и развитие
страсти, которая вполне уже владела Катею, когда ей было 14-15 лет. Я говорю
об  ее страстной любви к театру. Когда  она приезжала к нам из института  на
каникулы и жила у нас, то ни о чем она не говорила с таким удовольствием и с
таким жаром, как о пьесах и актерах. Своими постоянными разговорами о театре
она утомляла нас. Жена и дети не слушали ее. У одного только меня не хватало
мужества отказывать ей во внимании. Когда у нее являлось  желание поделиться
своими восторгами, она входила ко мне в кабинет и говорила умоляющим тоном:
     -- Николай Степаныч, позвольте мне поговорить с вами о театре!
     Я показывал ей на часы и говорил:
     -- Даю тебе полчаса. Начинай.
     Позднее она стала привозить  с собою целыми дюжинами портреты актеров и
актрис,  на  которых молилась, потом попробовала несколько раз участвовать в
любительских спектаклях и в конце концов, когда кончила  курс, объявила мне,
что она родилась быть актрисой.
     Я  никогда не разделял театральных увлечений Кати. По-моему, если пьеса
хороша,  то,   чтобы  она  произвела  должное  впечатление,  нет  надобности
утруждать  актеров: можно ограничиться одним только чтением.  Если  же пьеса
плоха, то никакая игра не сделает ее хорошею.
     В молодости я часто посещал театр, и теперь раза  два в год семья берет
ложу  и возит меня  "проветрить". Конечно, этого  недостаточно,  чтобы иметь
право судить о театре, но я скажу о нем немного. По  моему мнению,  театр не
стал  лучше, чем  он  был  ЗО-4О  лет назад.  По-прежнему ни  в  театральных
коридорах, ни в фойе я никак не могу найти  стакана чистой воды. По-прежнему
капельдинеры  штрафуют  меня  за мою  шубу на двугривенный,  хотя  в ношении
теплого платья зимою нет  ничего предосудительного. По-прежнему  в антрактах
играет без всякой надобности музыка, прибавляющая к впечатлению, получаемому
от пьесы, еще новое, непрошенное.  По-прежнему  мужчины в антрактах  ходят в
буфет пить спиртные напитки. Если не видно  прогресса в мелочах, то напрасно
я стал  бы  искать его и  в крупном. Когда актер,  с головы до ног опутанный
театральными   традициями  и  предрассудками,   старается   читать  простой,
обыкновенный монолог "Быть или не быть" не просто,  а почему-то непременно с
шипением и с судорогами во всем теле, или когда он старается убедить меня во
что бы то  ни стало, что  Чацкий, разговаривающий много с дураками и любящий
дуру, очень умный  человек и что "Горе от ума" не скучная пьеса,  то на меня
от сцены  веет тою же  самой  рутиной, которая  скучна мне была  еще  40 лет
назад, когда меня угощали  классическими  завываниями и биением по персям. И
всякий раз выхожу я из театра консервативным более, чем когда вхожу туда.
     Сантиментальную и  доверчивую толпу можно убедить в  том, что  театр  в
настоящем его виде есть школа. Но кто знаком со школой в истинном ее смысле,
того на эту удочку не поймаешь. Не знаю, что будет через 50-100 лет,  но при
настоящих условиях театр может служить  только развлечением. Но  развлечение
это слишком  дорого для того, чтобы продолжать пользоваться им. Оно отнимает
у  государства  тысячи молодых,  здоровых и  талантливых  мужчин  и  женщин,
которые,  если бы не посвящали себя театру, могли бы быть  хорошими врачами,
хлебопашцами, учительницами, офицерами; оно отнимает у публики вечерние часы
-- лучшее время для умственного труда  и товарищеских бесед. Не говорю  уж о
денежных затратах и о тех нравственных потерях,  какие несет зритель,  когда
видит на сцене неправильно трактуемые убийство, прелюбодеяние или клевету.
     Катя же была совсем другого мнения. Она уверяла меня, что театр, даже в
настоящем его виде, выше аудиторий, выше книг, выше всего на свете. Театр --
это  сила, соединяющая в себе одной все  искусства, а актеры --  миссионеры.
Никакое искусство и никакая наука в  отдельности не  в состоянии действовать
так сильно и так верно на  человеческую душу, как  сцена, н недаром  поэтому
актер   средней   величины   пользуется   и  государстве   гораздо   большею
популярностью, чем  самый лучший ученый  или художник.  И никакая  публичная
деятельность  не может доставить  такого наслаждения  и  удовлетворения, как
сценическая.
     И в один прекрасный день Катя поступила в труппу и  уехала,  кажется, в
Уфу, увезя с собою много  денег,  тьму  радужных  надежд и аристократические
взгляды на дело.
     Первые письма  ее  с  дороги  были  удивительны. Я  читал их  и  просто
изумлялся,  как  это небольшие листки бумаги могут содержать в  себе столько
молодости, душевной чистоты, святой наивности и вместе с тем тонких, дельных
суждений,  которые  могли бы сделать честь  хорошему  мужскому  уму.  Волгу,
природу, города, которые она посещала, товарищей, свои успехи и неудачи  она
не  описывала,  а воспевала; каждая  строчка дышала  доверчивостью, какую  я
привык видеть  на ее лице,-- и при всем  том  масса грамматических ошибок, а
знаков препинания почти совсем не было.
     Не  прошло  и  полгода, как я получил в высшей  степени  поэтическое  и
восторженное письмо, начинавшееся словами: "Я полюбила". К этому письму была
приложена  фотография,  изображавшая  молодого  мужчину  с бритым  лицом,  в
широкополой  шляпе  и  с  пледом,  перекинутым через плечо.  Следующие затем
письма  были  по-прежнему   великолепны,  но  уж  показались  в  них   знаки
препинания, исчезли грамматические ошибки и сильно  запахло от них мужчиною.
Катя  стала писать мне  о том, что  хорошо бы где-нибудь  на Волге построить
большой театр не иначе, как на паях, и  привлечь к этому предприятию богатое
купечество  и  пароходовладельцев; денег  было бы  много,  сборы  громадные,
актеры играли бы на условиях товарищества...  Может быть, все это и  в самом
деле хорошо, но мне  кажется, что подобные  измышления могут исходить только
из мужской головы.
     Как  бы  то  ни  было,  полтора-два  года,  по-видимому,  псе  обстояло
благополучно: Катя  любила, верила в свое дело и была счастлива; но  потом в
письмах я  стал замечать явные признаки  упадка. Началось с  того,  что Катя
пожаловалась мне на  своих товарищей -- это первый и самый зловещий симптом;
если молодой  ученый или литератор  начинает свою деятельность  с  того, что
горько  жалуется на ученых  или  литераторов,  то  это  значит, что  он  уже
утомился и не  годен для дела. Катя писала мне,  что ее товарищи не посещают
репетиций  и  никогда не знают ролей;  в постановке нелепых пьес и в  манере
держать себя на сцене видно у каждого из них полное неуважение  к публике; в
интересах сбора, о котором только и говорят, драматические актрисы унижаются
до пения шансонеток, а трагики поют куплеты, в которых смеются над  рогатыми
мужьями и над  беременностью неверных  жен и т. д. В общем надо  изумляться,
как это  до сих пор  не погибло еще провинциальное  дело  и  как  оно  может
держаться на такой тонкой и гнилой жилочке.
     В ответ  я  послал  Кате длинное и,  признаться, очень скучное  письмо.
Между прочим  я писал ей:  "Мне нередко  приходилось беседовать со стариками
актерами,  благороднейшими  людьми,  дарившими меня  своим расположением; из
разговоров с ними я мог понять, что их деятельностью руководят не столько их
собственный разум и  свобода, сколько мода  и настроение общества; лучшим из
них приходилось  на  своем  веку  играть  и в  трагедии, и в  оперетке, и  в
парижских  фарсах, и в  феериях, и всегда одинаково им казалось, что они шли
по  прямому  пути и приносили пользу. Значит, как  видишь, причину зла нужно
искать не в актерах, а глубже, в самом искусстве и в отношениях к нему всего
общества".  Это мое  письмо только раздражило Катю. Она  мне ответила: "Мы с
вами поем из разных опер. Я  вам  писала не о  благороднейших людях, которые
дарили вас своим расположением, а о шайке пройдох, не  имеющих ничего общего
с благородством.  Это  табун диких  людей,  которые попали на  сцену  только
потому, что  их не приняли  бы нигде в другом месте, и которые называют себя
артистами   только  потому,   что  наглы.   Ни  одного   таланта,  но  много
бездарностей,  пьяниц, интриганов, сплетников.  Не могу  вам высказать,  как
горько мне, что искусство, которое  я  так люблю, попало в  руки ненавистных
мне людей; горько, что лучшие люди видят зло только издали, не хотят подойти
поближе  и  вместо  того, чтоб  вступиться, пишут  тяжеловесным слогом общие
места и никому не нужную мораль..." и так далее, все в таком роде.
     Прошло еще немного  времени, и я  получил такое письмо: "Я бесчеловечно
обманута. Не могу дольше жить. Распорядитесь моими деньгами, как это найдете
нужным. Я любила вас, как отца и единственного моего друга. Простите".
     Оказалось,  что и ее  он  принадлежал  тоже  к  "табуну  диких  людей".
Впоследствии  по некоторым намекам я мог  догадаться, что было  покушение на
самоубийство. Кажется, Катя пробовала отравиться. Надо думать, что она потом
была серьезно больна, так как следующее письмо я  получил уже из Ялты, куда,
по  всей  вероятности,  ее  послали  доктора.  Последнее  письмо  ее  ко мне
содержало в себе просьбу возможно скорее выслать  ей в Ялту тысячу  рублей и
оканчивалось оно так: "Извините, что письмо так  мрачно.  Вчера я похоронила
своего ребенка". Прожив в Крыму около года, она вернулась домой.
     Путешествовала она около четырех лет,  и  во  все эти четыре года, надо
сознаться,  я  играл по отношению к ней довольно незавидную и странную роль.
Когда ранее  она объявила мне, что идет в  актрисы, и  потом писала мне  про
свою любовь, когда ею периодически овладевал дух расточительности и мне то и
дело приходилось, по ее  требованию, высылать ей  то тысячу, то две  рублей,
когда  она писала мне о своем намерении умереть и потом о смерти ребенка, то
всякий раз я терялся и все мое участие в ее  судьбе выражалось только в том,
что я много  думал  и писал длинные, скучные письма, которых я мог бы совсем
не писать. А между тем ведь я заменял ей родного отца и любил ее, как дочь!
     Теперь  Катя живет в  полуверсте  от меня. Она наняла  квартиру в  пять
комнат и обставилась довольно комфортабельно и с присущим ей вкусом. Если бы
кто  взялся нарисовать ее обстановку, то преобладающим настроением в картине
получилась бы лень.  Для ленивого тела --  мягкие кушетки, мягкие табуретки,
для ленивых  ног  --  ковры,  для ленивого  зрения  -- линючие,  тусклые или
матовые цвета;  для ленивой души  --  изобилие  на  стенах дешевых  вееров и
мелких  картин,  в  которых   оригинальность   исполнения  преобладает   над
содержанием,  избыток столиков и полочек, уставленных совершенно ненужными и
не имеющими цены  вещами, бесформенные лоскутья вместо  занавесей... Все это
вместе с боязнью ярких цветов, симметрии и простора, помимо  дуюевной  лени,
свидетельствует еще и об  извращении естественного вкуса. По целым дням Катя
лежит на кушетке и читает книги,  преимущественно  романы и повести. Из дому
она выходит только раз в день, после полудня, чтобы повидаться со мной.
     Я работаю, а Катя сидит недалеко от меня на диване, молчит и кутается в
шаль, точно ей холодно. Оттого ли, это она симпатична мне, или оттого, что я
привык к ее  частым посещениям, когда она была еще  девочкой, ее присутствие
не мешает мне  сосредоточиться. Изредка я задаю ей  машинально  какой-нибудь
вопрос, она дает очень  короткий ответ;  или  же, чтоб  отдохнуть минутку, я
оборачиваюсь к ней и гляжу, как она, задумавшись, просматривает какой-нибудь
медицинский журнал или газету. И в это  время я  замечаю, что на лице ее уже
нет   прежнего   выражения   доверчивости.   Выражение   теперь    холодное,
безразличное, рассеянное, как у пассажиров,  которым приходится долго  ждать
поезда.  Одета  она  поррежнему  красиво и  просто,  но небрежно; видно, что
платью и прическе немало достается  от  кушеток  и  качалок,  на которых она
лежит по целым дням. И уж она не любопытна, как была прежде. Вопросов она уж
мне  не задает, как будто все уж  испытала в жизни и не ждет услышать ничего
нового.
     В исходе  четвертого часа в зале и в гостиной  начинается движение. Это
из консерватории вернулась Лиза и привела с собою подруг. Слышно, как играют
на рояли, пробуют голоса и хохочут;  в  столовой Егор накрывает  на  стол  и
стучит посудой.
     --  Прощайте.-- говорит  Катя.--  Сегодня  я  не зайду  к вашим.  Пусть
извинят. Некогда. Приходите.
     Когда я  провожаю седо передней, она сурово оглядывает меня с головы до
ног и говорит с досадой:
     -- А вы все худеете! Отчего не лечитесь? Я съезжу к Сергею Федоровичу и
приглашу. Пусть вас посмотрит.
     -- Не нужно, Катя.
     -- Не понимаю, что ваша семья смотрит! Хороши, нечего сказать.
     Она порывисто  надевает  свою  шубку,  и  в  это  время из ее  небрежно
сделанной  прически  непременно падают на  пол  две-три шпильки.  Поправлять
прическу лень  и некогда; она неловко  прячет  упавшие локоны  под шапочку и
уходит.
     Когда я вхожу в столовую, жена спрашивает меня:
     -- У  тебя была сейчас  Катя? Отчего же  она не зашла к нам?  Это  даже
странно...
     --  Мама! --  говорит ей укоризненно Лиза.-- Если не хочет, то  и бог с
ней. Не на колени же нам становиться.
     -- Как  хочешь,  это пренебрежение.  Сидеть  в  кабинете три часа  и не
вспомнить о нас. Впрочем, как ей угодно.
     Варя  и  Лиза  обе  ненавидят  Катю.  Ненависть  эта  мне  непонятна и,
вероятно, чтобы понимать ее, нужно быть женщиной. Я  ручаюсь головою, что из
тех  полутораста  молодых  мужчин, которых я почти  ежедневно  вижу в  своей
аудитории, и  из той сотни пожилых, которых  мне приходится встречать каждую
неделю, едва ли найдется хоть один такой, который умел бы понимать ненависть
и  отвращение  к  прошлому Кати,  то есть  к  внебрачной  беременности  и  к
незаконному ребенку;  и в то  же время я никак  не могу припомнить ни  одной
такой знакомой мне женщины или девушки, которая сознательно или инстинктивно
не питала бы в себе этих чувств. И это не оттого, что женщина добродетельнее
и чище мужчины: ведь добродетель  и чистота мало отличаются от порока,  если
они  не свободны от злого чувства. Я объясняю это просто отсталостью женщин.
Унылое  чувство  сострадания  и боль совести,  какие испытывает  современный
мужчина,  когда  видит несчастие, гораздо  больше  говорят мне  о культуре и
нравственном  росте,  чем ненависть и отвращение. Современная женщина так же
слезлива  и  груба  сердцем,  как  и  в  средние века.  И  по-моему,  вполне
благоразумно поступают те, которые советуют ей воспитываться как мужчина.
     Жена   не   любит  Кати  еще  за  то,   что  она   была  актрисой,   за
неблагодарность, за гордость, за эксцентричность и за все те  многочисленные
пороки, какие одна женщина всегда умеет находить в другой.
     Кроме  меня  и моей семьи, у нас обедают еще  две-три подруги дочери  и
Александр Адольфович Гнеккер, поклонник  Лизы и  претендент на ее руку.  Это
молодой  блондин,  не  старше   30   лет,  среднего   роста,  очень  полный,
широкоплечий,  с  рыжими  бакенами  около  ушей  и  с  нафабренными усиками,
придающими его полному, гладкому лицу какое-то игрушечное выражение. Одет он
в очень короткий пиджак, в  цветную жилетку,  в  брюки с  большими клетками,
очень  широкие сверху и очень узкие книзу,  и в желтые ботинки без каблуков.
Глаза  у него  выпуклые, рачьи, галстук похож  на рачью  шейку, и  даже, мне
кажется, весь  этот молодой человек издает запах ракового  супа. Бывает он у
нас ежедневно, но никто в моей семье не знает, какого  он происхождения, где
учился и на какие средства живет.  Он не играет и не поет, но имеет какое-то
отношение и к музыке и к  пению, продает где-то чьи-то рояли, бывает часто в
консерватории,  знаком со всеми знаменитостями и распоряжается на концертах;
судит он о музыке с  большим авторитетом  и, я  заметил,  с ним  охотно  все
соглашаются.
     Богатые  люди  имеют всегда около себя приживалов;  науки  и  искусства
тоже.  Кажется,  нет на свете такого  искусства или  науки, которые были  бы
свободны  от  присутствия  "инородных  тел" вроде  этого г.  Гнеккера. Я  не
музыкант и, быть может, ошибаюсь относительно Гнеккера, которого, к тому же,
мало знаю.  Но слишком  уж кажутся мне  подозрительными его авторитет  и  то
достоинство, с каким он стоит  около рояля  и слушает, когда кто-нибудь поет
или играет.
     Будь вы  сто раз джентльменом  и тайным  советником, но если у вас есть
дочь, то вы ничем не гарантированы от того мещанства, которое часто вносят в
ваш дом и в ваше настроение  ухаживания, сватовство и свадьба. Я,  например,
никак не могу помириться с тем торжественным выражением, какое бывает у моей
жены  всякий раз, когда сидит у нас Гнеккер, не могу также помириться с теми
бутылками  лафита, портвейна и хереса,  которые ставятся  только ради  него,
чтобы он воочию убедился, как широко и роскошно мы живем. Не перевариваю я и
отрывистого смеха Лизы, которому она научилась в консерватории, и ее  манеры
щурить  глаза в то время, когда у нас бывают мужчины. А главное, я никак  не
могу понять,  почему это ко мне  каждый  день  ходит и каждый  день со  мною
обедает существо, совершенно чуждое моим привычкам, моей науке, всему складу
моей  жизни, совершенно  непохожее на  тех людей,  которых  я люблю. Жена  и
прислуга  таинственно шепчут, что "это жених", но я все-таки  не понимаю его
присутствия; оно возбуждает во мне такое же недоумение, как если  бы со мною
за стол посадили зулуса. И мне также кажется странным, что моя дочь, которую
я привык считать ребенком, любит этот галстук, эти глаза, эти мягкие щеки...
     Прежде  я  любил  обед  или  был  к нему  равнодушен, теперь  же он  не
возбуждает во мне ничего, кроме скуки и раздражения. С тех  пор, как я  стал
превосходительным и побывал в деканах факультета, семья моя  нашла почему-то
нужным совершенно изменить наше меню и обеденные порядки. Вместо тех простых
блюд, к которым я привык, когда был студентом и лекарем,  теперь меня кормят
супом-пюре, в котором плавают какие-то белые сосульки,  и почками в  мадере.
Генеральский  чин  и известность  отняли  у меня  навсегда и  щи,  и вкусные
пироги, и гуся с яблоками, и леща с кашей. Они же отняли  у  меня  горничную
Агашу,  говорливую и смешливую старушку,  вместо которой подает теперь  обед
Егор, тупой и  надменный малый, с  белой перчаткой на правой руке.  Антракты
коротки, но кажутся  чрезмерно  длинными, потому что их нечем наполнить.  Уж
нет прежней веселости, непринужденных разговоров, шуток, смеха, нет взаимных
ласок и той радости, какая волновала детей, жену и меня, когда мы сходились,
бывало, в столовой; для  меня, занятого человека, обед был временем отдыха и
свидания, а  для жены  и детей  праздником,  правда, коротким, но светлым  и
радостным,  когда  они знали,  что  я  на  полчаса принадлежу  не  науке, не
студентам, а только им одним и больше никому. Нет уже больше  уменья пьянеть
от одной рюмки,  нет Агаши, нет леща  с кашей,  нет того шума,  каким всегда
встречались  маленькие  обеденные  скандалы  вроде драки под  столом кошки с
собакой или падения повязки с Катаной щеки в тарелку с супом.
     Описывать теперешний обед так же невкусно, как есть его. На лице у жены
торжественность,  напускная  важность   и   обычное  выражение  заботы.  Она
беспокойно  оглядывает  наши  тарелки  и  говорит:  "Я  вижу, вам  жаркое не
нравится... Скажите:  ведь не  нравится?" И я должен отвечать: "Напрасно  ты
беспокоишься,  милая,  жаркое  очень  вкусно".  А  она: "Ты  всегда за  меня
заступаешься,  Николай  Степаныч,  и никогда не  скажешь правды.  Отчего  же
Александр Адольфович так мало кушал?" и все в таком роде в продолжение всего
обеда. Лиза отрывисто хохочет и щурит глаза,  Я гляжу на обеих, и только вот
теперь за обедом для меня совершенно ясно, что внутренняя жизнь  обеих давно
уже  ускользнула  от  моего  наблюдения.  У меня  такое  чувство, как  будто
когда-то я  жил  дома с  настоящей семьей,  а теперь  обедаю  в  гостях у не
настоящей  жены и вижу не настоящую Лизу. Произошла в обеих резкая перемена,
я прозевал тот долгий процесс, по  которому эта перемена  совершалась, и  не
мудрено, что я ничего не понимаю.  Отчего  произошла перемена? Не знаю. Быть
может, вся беда в том, что жене и  дочери бог не дал такой же силы, как мне.
С детства я привык противостоять внешним влияниям и закалил себя достаточно;
такие  житейские  катастрофы,  как  известность,  генеральство,  переход  от
довольства к  жизни не  по  средствам, знакомства со  знатью и  проч.,  едва
коснулись  меня, и я остался цел и невредим; на слабых же, незакаленных жену
и Лизу все это свалилось, как большая снеговая глыба, и сдавило их.
     Барышни и Гнеккер говорят о фугах, контрапунктах, о певцах и пианистах,
о Бахе  и Брамсе,  а жена,  боясь, чтобы  ее не  заподозрили  в  музыкальном
невежестве, сочувственно улыбается им и бормочет: "Это прелестно... Неужели?
Скажите..."  Гнеккер  солидно   кушает,  солидно  острит   и  снисходительно
выслушивает замечания барышень. Изредка у  него  является желание поговорить
на  плохом  французском языке, и тогда он почему-то  находит нужным величать
меня votre exellence
     А я угрюм. Видимо, я  всех  их  стесняю,  а они стесняют меня.  Никогда
раньше  я  не  был  коротко знаком с сословным антагонизмом, но теперь  меня
мучает именно что-то вроде этого. Я стараюсь находить в Гнеккере одни только
дурные черты, скоро нахожу их и терзаюсь, что на его жениховском месте сидит
человек не моего  круга. Присутствие его дурно влияет на меня еще и в другая
отношении. Обыкновенно, когда я остаюсь  сам  с собою или  бываю  в обществе
людей, которых люблю, я никогда не думаю  о своих заслугах,  а  если начинаю
думать, то они представляются мне такими ничтожными, как будто я стал ученым
только вчера; в присутствии же таких людей, как Гнеккер, мои заслуги кажутся
мне  высочайшей  горой,  вершина которой исчезает  в облаках, а  у  подножия
шевелятся едва заметные для глаза Гнеккеры.
     После обеда я  иду к себе  в кабинет  и  закуриваю  там свою  трубочку,
единственную  за  весь  день, уцелевшую от давно бывшей,  скверной  привычки
дымить от утра до ночи. Когда я  курю,  ко  мне входит жена и садится, чтобы
поговорить со мной. Так же, как и утром, я заранее  знаю, о чем у нас  будет
разговор.
     --  Надо  бы  нам  с  тобой  поговорить серьезно,  Николай  Степаныч,--
начинает она.-- Я насчет Лизы... Отчего ты не обратишь внимания?
     -- То есть?
     --  Ты делаешь вид, что  ничего не замечаешь,  но  это нехорошо. Нельзя
быть беспечным... Гнеккер имеет насчет Лизы намерения... Что ты скажешь?
     -- Что он дурной человек, я  не могу сказать, так как  не  знаю его, но
что он мне не нравится, об этом я говорил тебе уже тысячу раз.
     -- Но так нельзя... нельзя...
     Она встает и ходит в волнении.
     -- Так нельзя  относиться к серьезному шагу...говорит она.-- Когда речь
идет  о  счастье  дочери, надо  отбросить  все  личное.  Я знаю, он тебе  не
нравится... Хорошо... Если  мы откажем ему теперь, расстроим все,  то чем ты
поручишься, что Лиза всю жизнь не будет жаловаться на нас? Женихов теперь не
бог  весть  сколько, и может случиться, что не представится другой партии...
Он  очень  любит  Лизу и, по-видимому, нравится  ей...  Конечно,  у него нет
определенного положения, но что же делать? Бог даст, со временем определится
куда-нибудь. Он из хорошего семейства и богатый.
     -- Откуда тебе это известно?
     --  Он  говорил.  У  его отца в  Харькове большой  дом и  под Харьковом
имение.  Одним словом, Николай Степаныч, тебе  непременно  нужно  съездить в
Харьков.
     -- Зачем?
     -- Ты разузнаешь там...  У  тебя там есть знакомые профессора, они тебе
помогут. Я бы сама поехала, но я женщина. Не могу...
     -- Не поеду я в Харьков,-- говорю я угрюмо.
     Жена пугается, и на лице ее появляется выражение мучительной боли.
     -- Ради бога, Николай Степаныч! -- умоляет она меня, всхлипывая.-- Ради
бога, сними с меня эту тяжесть! Я страдаю!
     Мне становится больно глядеть на нее.
     -- Хорошо, Варя,-- говорю я ласково.-- Если хочешь, то изволь, я съезжу
в Харьков и сделаю все, что тебе угодно.
     Она  прижимает к  глазам платок и  уходит  к себе в  комнату плакать. Я
остаюсь один.
     Немного погодя приносят огонь. От кресел и лампового колпака ложатся на
стены  и пол знакомые, давно  надоевшие тени,  и  когда я гляжу  на них, мне
кажется,  что уже  ночь и что уже  начинается моя  проклятая  бессонница.  Я
ложусь в  постель,  потом встаю и хожу  по  комнате, потом  опять  ложусь...
Обыкновенно после  обеда,  перед вечером, мое нервное возбуждение  достигает
своего высшего  градуса.  Я начинаю без причины  плакать  и прячу голову под
подушку.  В это  время  я боюсь, чтобы кто-нибудь не  вошел,  боюсь внезапно
умереть, стыжусь своих слез,  и в общем получается в душе нечто нестерпимое.
Я чувствую, что долее я не могу видеть ни  своей лампы, ни книг, ни теней на
полу,  не  могу  слышать  голосов,  которые  раздаются  в гостиной. Какая-то
невидимая  и  непонятная сила  грубо толкает меня  вон  из моей  квартиры. Я
вскакиваю, торопливо одеваюсь и осторожно, чтоб не заметили домашние, выхожу
на улицу. Куда идти?
     Ответ на этот вопрос у меня давно уже сидит в мозгу: к Кате.
     По обыкновению, она  лежит на  турецком диване или  на кушетке и читает
что-нибудь. Увидев меня, она лениво поднимает  голову, садится и протягивает
мне руку.
     --  А ты  все лежишь,-- говорю я, помолчав  немного и  отдохнув.--  Это
нездорово. Ты бы занялась чем-нибудь!
     -- А?
     -- Ты бы, говорю, занялась чем-нибудь.
     -- Чем? Женшияа может быть только простой работницей или актрисой.
     -- Ну что ж? Если нельзя в работницы, иди в актрисы.
     Молчит.
     -- Замуж бы выходила,-- говорю я полушутя.
     -- Не за кого. Да и незачем.
     -- Так жить нельзя.
     -- Без мужа? Велика важность! Мужчин сколько угодно, была бы охота.
     -- Это, Катя, некрасиво.
     -- Что некрасиво?
     -- Да вот то, что ты сейчас сказала.
     Заметив,  что  я  огорчен, и  желая  сгладить дурное впечатление.  Катя
говорит:
     -- Пойдемте. Идите сюда. Вот.
     Она ведет меня в маленькую, очень уютную  комнатку  и говорит, указывая
на письменный стол:
     -- Вот...  Я приготовила для вас. Тут вы  будете заниматься. Приезжайте
каждый день и привозите с собой работу. А там дома вам только мешают. Будете
здесь работать? Хотите?
     Чтобы не огорчить ее отказом, я отвечаю ей, что заниматься у нее буду и
что  комната  мне очень нравится. Затем  мы оба садимся в уютной  комнатке и
начинаем разговаривать.
     Тепло, уютная обстановка и присутствие симпатичного человека возбуждают
во мне теперь не чувство удовольствия, как прежде, а сильный позыв к жалобам
и брюзжанию. Мне кажется почему-то, что если я  поропщу  н пожалуюсь, то мне
станет легче.
     -- Плохо дело, моя милая! -- начинаю я со вздохом.-- Очень плохо...
     -- Что такое?
     -- Видишь ли, в чем дело,  мой друг. Самое лучшее и самое  святое право
королей  --  это право  помилования. И я всегда чувствовал себя королем, так
как  безгранично   пользовался  этим   правом.  Я  никогда  не  судил,   был
снисходителен, охотно прощал всех направо и налево.  Где другие протестовали
и возмущались, там я  только советовал и убеждал. Всю свою жизнь  я старался
только  о  том,  чтобы мое  общество  было  выносимо  для  семьи, студентов,
товарищей, для прислуги. И такое  мое отношение к людям, я знаю, воспитывало
всех, кому приходилось быть  около  меня. Но теперь  уж  я не король. Во мне
происходит нечто такое, что прилично только рабам: в голове моей день и ночь
бродят  злые мысли, а  в  душе  свили себе  гнездо чувства, каких  я не знал
раньше. Я и ненавижу, и презираю, и негодую, и возмущаюсь, и  боюсь. Я  стал
не в  меру строг, требователен, раздражителен, нелюбезен, подозрителен. Даже
то, что прежде давало мне повод только  сказать лишний каламбур и добродушно
посмеяться, родит  во мне  теперь  тяжелое  чувство. Изменилась во мне и моя
логика: прежде я презирал только  деньги, теперь же питаю злое  чувство не к
деньгам,  а  к богачам, точно  они  виноваты;  прежде  ненавидел  насилие  и
произвол, а теперь ненавижу людей, употребляющих насилие, точно виноваты они
одни, а не все мы, которые не умеем  воспитывать друг друга. Что это значит?
Если новые мысли и новые чувства  произошли от перемены убеждений, то откуда
могла взяться эта перемена? Разве мир стал хуже, а я лучше, или раньше я был
слеп  и  равнодушен?  Если  же  эта  перемена  произошла  от  общего  упадка
физических и умственных сил -- я ведь болен и каждый день теряю в весе,-- то
положение  мое жалко:  значит, мои новые  мысли  ненормальны,  нездоровы,  я
должен стыдиться их и считать ничтожными...
     --  Болезнь  тут  ни при чем,-- перебивает  меня Катя.-- Просто  у  вас
открылись глаза; вот и все. Вы увидели то, чего  раньше почему-то  не хотели
замечать. По-моему, прежде  всего вам нужно окончательно порвать с семьей  и
уйти.
     -- Ты говоришь нелепости.
     -- Вы уж не любите их,  что ж  тут кривить  душой?  И разве это  семья?
Ничтожества! Умри они сегодня, и завтра же никто не заметит их отсутствия.
     Катя презирает жену и дочь так  же сильно, как те ее ненавидят. Едва ли
можно в  наше  время говорить  о праве людей  презирать друг друга.  Но если
стать на толку зрения Кати и признать такое право существующим,  то все-таки
увидишь,  что  она  имеет такое  же право презирать жену  и Лизу, как  те ее
ненавидеть.
     -- Ничтожества! -- повторяет она.-- Вы  обедали сегодня? Как же это они
не позабыли позвать  вас в  столовую?  Как  это они до сих пор  помнят еще о
вашем существовании?
     -- Катя,-- говорю я строго, -- прошу тебя замолчать.
     -- А вы думаете, мне весело говорить о них? Я была бы рада совсем их не
знать. Слушайтесь же меня, мой дорогой: бросьте все и уезжайте. Поезжайте за
границу. Чем скорее, тем лучше.
     -- Что за вздор! А университет?
     -- И университет тоже. Что он вам? Все равно никакого толку. Читаете вы
уже  30  лет,  а  где  ваши  ученики?  Много ли  у  вас  знаменитых  ученых?
Сочтите-ка!   А  чтобы  размножать  этих   докторов,  которые  эксплоатируют
невежество и наживают  сотни  тысяч, для  этого не нужно быть талантливым  и
хорошим человеком. Вы лишний.
     -- Боже мой, как ты  резка! -- ужасаюсь я.--  Как  ты  резка!  Замолчи,
иначе я уйду! Я не умею отвечать на твои резкости!
     Входит горничная  и зовет нас  пить  чай. Около  самовара наш разговор,
слава богу,  меняется. После того,  как я  уже пожаловался, мне хочется дать
волю другой своей старческой слабости -- воспоминаниям. Я рассказываю Кате о
своем прошлом и, к великому удивлению, сообщаю ей такие подробности, о каких
я даже не подозревал, что они  еще целы в моей  памяти. А она слушает меня с
умилением, с гордостью, притаив дыхание. Особенно я люблю  рассказывать ей о
том, как я когда-то учился в семинарии и как мечтал поступить в университет.
     -- Бывало, гуляю  я  по  нашему семинарскому саду...-- рассказываю я.--
Донесет ветер из какогонибудь  далекого кабака пиликанье гармоники  и песню,
или  промчится мимо семинарского  забора тройка с  колоколами,  и  этого уже
совершенно  достаточно,  чтобы чувство  счастья вдруг  наполнило  не  только
грудь,  но  даже живот,  ноги,  руки...  Слушаешь гармонику  или  затихающие
колокола,  а сам воображаешь себя  врачом  и  рисуешь картины -- одна другой
лучше. И  вот, как видишь,  мечты мои  сбылись. Я  получил больше,  чем смел
мечтать.  Тридцать  лет   я  был  любимым  профессором,  имел   превосходных
товарищей, пользовался почетною известностью. Я любил,  женился по страстной
любви, имел детей.  Одним словом,  если оглянуться назад,  то вся  моя жизнь
представляется мне красивой,  талантливо  сделанной композицией.  Теперь мне
остается только не испортить финала. Для этого нужно умереть по-человечески.
Если смерть в самом  деле опасность, то нужно встретить ее так, как подобает
это  учителю,  ученому и  гражданину христианского  государства:  бодро и со
спокойной душой. Но я порчу финал. Я утопаю, бегу к тебе, прошу помощи, а ты
мне: утопайте, это так и нужно.
     Но вот в передней раздается звонок. Я и Катя узнаем его и говорим:
     -- Это, должно быть, Михаил Федорович.
     И в  самом  деле, через минуту  входит  мой  товарищ,  филолог,  Михаил
Федорович, высокий, хорошо сложенный,  лет 50,  с густыми седыми волосами, с
черными  бровями  и  бритый.  Это  добрый  человек  и  прекрасный   товарищ.
Происходит  он  от  старинной  дворянской  фамилии,  довольно  счастливой  и
талантливой,   играющей  заметную  роль  в   истории   нашей   литературы  и
просвещения. Сам он умен, талантлив, очень образован, но не без странностей.
До  некоторой степени все мы странны  н  все мы чудаки,  но  его  странности
представляют нечто  исключительное и  небезопасное для  его знакомых.  Между
последними я знаю  немало  таких, которые  за его странностями совершенно не
видят его многочисленных достоинств.
     Войдя к нам, он медленно снимает перчатки и говорит бархатным басом:
     -- Здравствуйте. Чай пьете? Это очень кстати. Адски холодно.
     Затем  он  садится за  стол, берет  себе  стакан и  тотчас же  начинает
говорить. Самое характерное в его манере  говорить -- это постоянно шутливый
тон,  какая-то  помесь   философии  с  балагурством,  как   у  шекспировских
гробокопателей.  Он  всегда  говорит  о серьезном,  но  никогда  не  говорит
серьезно.  Суждения  его  всегда  резки,  бранчивы,  но  благодаря  мягкому,
ровному,  шутливому тону как-то так выходит,  что  резкость и брань не режут
уха  и  к ним скоро  привыкаешь. Каждый  вечер  он  приносит  с  собою  штук
пять-шесть анекдотов из университетской жизни и с  них обыкновенно начинает,
когда садится за стол.
     --  Ох,  господи,--  вздыхает  он,  насмешливо  шевеля  своими  черными
бровями.-- Бывают же на свете такие комики!
     -- А что? -- спрашивает Катя.
     -- Иду я сегодня с лекции и встречаю на  лестнице этого старого идиота,
нашего  NN...  Идет  и,  по  обыкновению,  выставил  вперед  свой  лошадиный
подбородок и  ищет,  кому бы пожаловаться на  свой  мигрень,  на  жену и  на
студентов, которые не хотят посещать его  лекций.  Ну, думаю, увидел меня --
теперь погиб, пропало дело...
     И так далее в таком роде. Или же он начинает так:
     -- Был  вчера на публичной лекции нашего ZZ. Удивляюсь,  как  эта  наша
alma mater, не к  ночи  будь  помянута,  решается  показывать  публике таких
балбесов  и патентованных тупиц,  как этот ZZ. Ведь  это  европейский дурак!
Помилуйте, другого  такого по  всей Европе днем  с огнем  не сыщешь! Читает,
можете  себе  представить, точно леденец сосет:  сю-сю-сю... Струсил,  плохо
разбирает   свою  рукопись,   мыслишки  движутся   еле-еле,   со   скоростью
архимандрита, едущего на велосипеде, а главное, никак не  разберешь, что  он
хочет  сказать.  Скучища страшная,  мухи  мрут. Эту скучищу  можно  сравнить
только  разве  с той, какая бывает у  нас  в актовом зале  на годичном акте,
когда читается традиционная речь, чтоб ее черт взял.
     И тотчас же резкий переход:
     -- Года  три тому назад, вот Николай  Степанович  помнит, пришлось  мне
читать  эту речь. Жарко, душно, мундир  давит под мышками --  просто смерть!
Читаю полчаса,  час,  полтора  часа, два  часа...  "Ну, думаю,  слава  богу,
осталось  еще  только  десять страниц". А в конце у меня  были  такие четыре
страницы, что можно  было совсем не  читать,  и я рассчитывал их  выпустить.
Значит,  осталось, думаю, только  шесть. Но,  представьте, взглянул  мельком
вперед и вижу:  в  первом  ряду  сидят рядышком какой-то генерал с лентой  и
архиерей. Бедняги  окоченели  от  скуки, таращат  глаза, чтоб  не уснуть,  и
все-таки  тем не менее стараются изображать на своих лицах внимание и делают
вид,  что мое чтение  им понятно и нравится.  Ну, думаю,  коли нравится, так
нате же вам! На зло! Взял и прочел все четыре страницы.
     Когда он  говорит, то улыбаются у него, как вообще у насмешливых людей,
одни только глаза и  брови. В глазах у него в это время нет ни ненависти, ни
злости, но много остроты и той  особой лисьей хитрости,  какую можно  бывает
подметить  только  у очень наблюдательных людей. Если продолжать говорить об
его глазах, то я заметил еще одну их особенность. Когда он принимает от Кати
стакан, или выслушивает ее замечание, или провожает ее взглядом,  когда  она
зачем-нибудь ненадолго выходит из комнаты, то в его взгляде я замечаю что-то
кроткое, молящееся, чистое...
     Горничная убирает самовар и ставит на стол большой кусок сыру, фрукты и
бутылку крымского шампанского, довольно плохого вина, которое Катя полюбила,
когда  жила в Крыму. Михаил Федорович берет  с  этажерки  две колоды карт  и
раскладывает пасьянс. По его уверению,  некоторые  пасьянсы  требуют большой
сообразительности и внимания, но тем  не менее все-таки,  раскладывая их, он
не перестает  развлекать себя  разговором.  Катя внимательно  следит за  его
картами и больше мимикой, чем словами, помогает  ему. Вина за весь вечер она
выпивает  не больше двух рюмок, я выпиваю  четрерть стакана; остальная часть
бутылки приходится на  долю  Михаила Федоровича,  который может пить много и
никогда не пьянеет.
     За пасьянсом мы решаем разные вопросы, преимущественно высшего порядка,
причем  больше  всего  достается  тому,  что мы  больше всего любим, то есть
науке.
     --  Наука, слава богу,  отжила  свой век,-- говорит  Михаил Федорович с
расстановкой.--  Ее  песня  уже   спета.  Да-с.  Человечество  начинает  уже
чувствовать потребность заменить  ее чем-нибудь другим. Выросла она на почве
предрассудков,  вскормлена  предрассудками  и  составляет  теперь  такую  же
квинт-эссенцию   из  предрассудков,   как  ее   отжившие  бабушки:  алхимия,
метафизика  и философия.  И  в самом  деле, что она  дала людям?  Ведь между
учеными европейцами и китайцами, не имеющими  у себя никаких  наук,  разница
самая ничтожная, чисто внешняя. Китайцы не знали науки,  но что они от этого
потеряли?
     -- И мухи не знают науки,-- говорю я,-- но что же из этого?
     -- Вы напрасно сердитесь,  Николай  Степаныч. Я ведь это  говорю здесь,
между  нами... Я  осторожнее,  чем  вы  думаете,  и  не  стану  говорить это
публично, спаси бог! В массе живет предрассудок, что науки и искусства  выше
земледелия, торговли, выше ремесл. Наша секта кормится  этим предрассудком и
не мне с вами разрушать его. Спаси бог!
     За пасьянсом достается на орехи и молодежи.
     --  Измельчала  нынче  наша публика,-- вздыхает Михаил Федорович.--  Не
говорю уже об идеалах и прочее, но хоть бы работать  и мыслить умели толком!
Вот уж именно: "Печально я гляжу на наше поколенье".
     --  Да,  ужасно измельчали,-- соглашается Катя. -- Скажите, в последние
пять-десять лет был ли у вас хоть один выдающийся?
     -- Не знаю, как у других профессоров, но у себя что-то не помню.
     -- Я видела на своем веку много студентов и ваших молодых ученых, много
актеров... Что ж? Ни разу не сподобилась встретиться  не только с героем или
с  талантом,  но  даже просто  с интересным  человеком.  Все серо, бездарно,
надуто претензиями...
     Все эти  разговоры об измельчании  производят на меня всякий  раз такое
впечатление,  как будто  я  нечаянно  подслушал нехороший  разговор  о своей
дочери. Мне обидно, что  обвинения огульны и строятся на таких давно избитых
общих местах,  таких жупелах, как измельчание, отсутствие идеалов или ссылка
на  прекрасное  прошлое.  Всякое  обвинение, даже  если оно  высказывается в
дамском обществе,  должно  быть формулировано  с  возможною определенностью,
иначе оно не обвинение, а пустое злословие, недостойное порядочных людей.
     Я старик, служу уже 30 лет, но не замечаю ни измельчания, ни отсутствия
идеалов  и  не  нахожу,  чтобы  теперь  было хуже, чем  прежде. Мой швейцар,
Николай,  опыт  которого  в данном  случае  имеет  свою цену,  говорит,  что
нынешние студенты не лучше и не хуже прежних.
     Если бы меня спросили, что мне не нравится в теперешних  моих учениках,
то  я   ответил  бы  на  это  не  сразу  и  не   много,  но   с  достаточной
определенностью. Недостатки их я знаю и мне поэтому нет надобности прибегать
к туману общих  мест. Мне не  нравится,  что  они  курят табак,  употребляют
спиртные  напитки и поздно женятся; что они  беспечны и  часто равнодушны до
такой степени, что  терпят в своей  среде голодающих и  не  платят долгов  в
общество  вспомоществования   студадтам.  Они  не   знают  новых   языков  и
неправильно  выражаются  по-р.усски;  не  дальше   как  вчера  мой  товарищ,
гигиенист, жаловался мне,  что ему приходится читать вдвое  больше, так  как
они  плохо знают физику и совершенно незнакомы с метеорологией.  Они  охотно
поддаются влиянию писателей новейшего времени, даже не лучших, но совершенно
равнодушны к таким классикам, как, например, Шекспир,  Марк Аврелий, Епиктет
или Паскаль, и  в этом  неуменье отличать большое от  малого наиболее  всего
сказывается   их  житейская  непрактичность.  Все  затруднительные  вопросы,
имеющие более или  менее общественный характер  (например, переселенческий),
они решают подписными листами, но  не путем  научного исследования и  опыта,
хотя   последний  путь  находится  в  полном   их  распоряжении  и  наиболее
соответствует   их   назначению.   Они   охотно   становятся   ординаторами,
ассистентами,  лаборантами, экстернами и готовы занимать эти места до сорока
лет, хотя самостоятельность, чувство свободы и личная инициатива  в науке не
меньше нужны, чем, например, в искусстве или торговле. У меня есть ученики и
слушатели, но нет помощников и наследников, и  потому я люблю их и умиляюсь,
но не горжусь ими. И т.д., и т.д.
     Подобные  недостатки,   как  бы  много  их  ни   было,  могут  породить
пессимистическое или  бранчивое  настроение  только в человеке  малодушном и
робком. Все они имеют  случайный,  преходящий  характер и находятся в полной
зависимости от жизненных условий; достаточно каких-нибудь  десяти лет, чтобы
они  исчезли или  уступили свое место другим, новым недостаткам, без которых
не обойтись и которые  в свою очередь будут  пугать малодушных. Студенческие
грехи досаждают мне часто, но эта досада ничто  в сравнении с тон) радостью,
какую  я  испытываю  уже  30  лет,  когда  беседую с  учениками,  читаю  им,
приглядываюсь к их отношениям и сравниваю их с людьми не их круга.
     Михаил  Федорович злословит.  Катя слушает, и оба не замечают, в  какую
глубокую  пропасть  мало-помалу втягивает  их  такое,  по-видимому, невинное
развлечение, как  осуждение  ближних. Они не чувствуют, как простой разговор
постепенно переходит в  глумление и в издевательство и как оба  они начинают
пускать в ход даже клеветнические приемы.
     --  Уморительные  попадаются  субъекты,--  говорит Михаил  Федорович.--
Вчера прихожу я к нашему  Егору Петровичу и застаю там студиоза, из ваших же
медиков, III курса, кажется. Лицо  этакое... в добролюбовском стиле, на  лбу
печать  глубокомыслия.   Разговорились.   "Такие-то  дела,  говорю,  молодой
человек.  Читал я, говорю, что какой-то  немец -- забыл его фамилию -- добыл
из человеческого  мозга новый алкалоид-идиотин". Что ж вы думаете? Поверил и
даже на лице своем  уважение  изобразил:  знай,  мол,  наших!  А то  намедни
прихожу я в  театр. Сажусь.  Как  раз  впереди меня, в следующем ряду, сидят
каких-то два:  один "из насих" и, по-видимому, юрист,  другой,  лохматый  --
медик.  Медик  пьян,  как сапожник. На сцену  --  ноль  внимания.  Знай себе
дремлет да носом  клюет.  Но как  только  какой-нибудь  актер начнет  громко
читать  монолог  или  просто возвысит голос, мой  медик вздрагивает, толкает
своего  соседа  в  бок  и  спрашивает:  "Что  он  говорит?  Бла-а-родно?" --
"Благородно,   --   отвечает   "из  насих".--  "Брраво!   --  орет  медик.--
Бла-а-родно!  Браво!"  Он, видите  ли,  дубина пьяная, пришел в театр  не за
искусством, а за благородством. Ему благородство нужно.
     А  Катя слушает  и смеется.  Хохот  у нее  какой-то странный:  вдыхания
быстро и ритмически правильно чередуются с выдыханиями -- похоже  на то, как
будто она  играет  на  гармонике -- и  на лице при этом смеются  одни только
ноздри. Я  же  падаю  духом и  не  знаю, что  говорить.  Выйдя  из  себя,  я
вспыхиваю, вскакиваю с места и кричу:
     -- Замолчите, наконец! Что вы сидите  тут, как две жабы,  и  отравляете
воздух своими дыханиями? Довольно!
     И, не  дождавшись,  когда они  кончат злословить,  я собираюсь  уходить
домой. Да уж и пора: одиннадцатый час.
     -- А я еще посижу немножко, -- говорит Михаил  Федорович.-- Позволяете,
Екатерина Владимировна?
     -- Позволяю,-- отвечает Катя.
     -- Bene. В таком случае прикажите подать еще бутылочку.
     Оба провожают меня со свечами в переднюю, и пока я надеваю шубу, Михаил
Федорович говорит:
     --  В  последнее  время  вы  ужасно  похудели  и  состарались,  Николай
Степанович. Что с вами? Больны?
     -- Да, болен немножко.
     -- И не лечится...-- угрюмо вставляет Катя.
     -- Отчего же не лечитесь? Как можно так? Береженого, милый человек, бог
бережет.  Кланяйтесь  вашим  и  извинитесь, что не  бываю.  На  днях,  перед
отъездом за границу, приду проститься. Непременно! На будущей неделе уезжаю.
     Выхожу я от Кати раздраженный, напуганный  разговорами о моей болезни и
недовольный  собою.  Я  себя спрашиваю:  в  самом  деле,  не полечиться ли у
когонибудь из  товарищей?  И  тотчас  же я воображаю, как товарищ,  выслушав
меня, отойдет молча  к  окну, подумает, потом обернется ко мне и,  стараясь,
чтобы я не прочел на  его  лице правды,  скажет равнодушным тоном:  "Пока не
вижу  ничего особенного, но все-таки, коллега, я советовал бы вам прекратить
занятия"... И это лишит меня последней надежды.
     У кого  нет надежд? Теперь, когда я сам ставлю  себе диагноз и сам лечу
себя, временами  я  надеюсь, что  меня  обманывает  мое  невежество,  что  я
ошибаюсь и насчет белка и сахара, которые нахожу у себя, и насчет сердца,  и
насчет тех  отеков,  которые  уже  два раза видел у себя по утрам, когда я с
усердием   ипохондрика  перечитываю  учебники  терапии  и  ежедневно   меняю
лекарства, мне  все кажется, что я набреду на что-нибудь утешительное. Мелко
все это.
     Покрыто ли  небо  тучами или сияют на нем луна и звезды, я  всякий раз,
возвращаясь, гляжу  на него и  думаю о том,  что  скоро меня возьмет смерть.
Казалось  бы, в  это время мысли  мои должны  быть глубоки, как небо,  ярки,
поразительны...  Но нет!  Я думаю о себе  самом, о жене,  Лизе, Гнеккере,  о
студентах, вообще о людях; думаю нехорошо, мелко, хитрю перед самим собою, и
в  это  время  мое  миросозерцание  может  быть  выражено  словами,  которые
знаменитый Аракчеев  сказал в одном из своих интимных писем: "Все  хорошее в
свете не  может быть без  дурного, и всегда более худого, чем хорошего".  То
есть все гадко, не для чего жить, а те 62 года, которые уже прожиты, следует
считать пропащими. Я ловлю себя на  этих мыслях и стараюсь убедить себя, что
они случайны, временны и сидят во мне не глубоко, но тотчас же я думаю:
     "Если так, то зачем же каждый вечер тебя тянет к тем двум жабам?"
     И я даю себе клятву больше никогда не  ходить к  Кате, хотя и знаю, что
завтра же опять пойду к ней.
     Дергая  у  своей двери  за  звонок и потом идя  вверх  по  лестнице,  я
чувствую,  что  у меня  уже  нет семьи и нет желания  вернуть  ее. Ясно, что
новые, аракчеевские мысли сидят во мне не случайно и не временно,  а владеют
всем  моим  существом.  С больною  совестью,  унылый, ленивый,  едва  двигая
членами, точно во мне прибавилась тысяча пудов весу,  я  ложусь в  постель и
скоро засыпаю.
     А потом -- бессонница.,.
     Наступает лето, и жизнь меняется.
     В одно прекрасное утро входит ко мне Лиза и говорит шутливым тоном:
     -- Пойдемте, ваше превосходительство. Готово.
     Мое превосходительство  ведут  на улицу, сажают на извозчика и везут. Я
еду  и  от нечего  делать читаю  вывески  справа налево.  Из слова "трактир"
выходит "риткарт". Это годилось бы для баронской фамилии: баронесса Риткарт.
Далее  еду  по  полю  мимо  кладбища,  которое не  производит на  меня ровно
никакого впечатления, хотя  я скоро буду лежать на нем;  потом еду  лесом  и
опять    полем.   Ничего    интересного.   После   двухчасовой   езды    мое
превосходительство  ведут в  нижний этаж дачи  и  помещают его  в небольшой,
очень веселенькой комнатке с голубыми обоями.
     Ночью по-прежнему бессонница, но утром я уже не бодрствую и  не  слушаю
жены,  а  лежу  в  постели. Я  не  сплю,  а  переживаю  сонливое  состояние,
полузабытье, когда знаешь, что не спишь, но  видишь сны. В полдень я встаю и
сажусь по привычке  за  свой  стол,  но  уж  не работаю,  а  развлекаю  себя
французскими  книжками  в  желтых  обложках,  которые  присылает  мне  Катя.
Конечно,  было бы патриотичнее читать  русских авторов, но, признаться, я не
питаю  к  ним  особенного  расположения. Исключая  двух-трех  стариков,  вся
нынешняя  литература представляется мне  не  литературой,  а  в  своем  роде
кустарным  промыслом,  существующим только для того, чтобы его  поощряли, но
неохотно  пользовались  его  изделиями. Самое  лучшее  из кустарных  изделий
нельзя назвать  замечательным и нельзя искренно похвалить его без  но, то же
самое следует сказать и о всех тех литературных новинках, которые я прочел в
последние 10-15 лет:  ни одной замечательной,  и не обойдешься без но, Умно,
благородно,  но  не талантливо; талантливо,  благородно,  но  не умно,  или,
наконец -- талантливо, умно, но не благородно.
     Я  не скажу,  чтобы  французские книжки были  и  талантливы, и  умны, и
благородны. И  они не удовлетворяют меня. Но они не так скучны, как русские,
и в них  не  редкость  найти главный  элемент творчества  -- чувство  личной
свободы, чего нет у русских авторов.  Я не  помню ни одной такой новинки,  в
которой автор с первой  же страницы  не постарался бы опутать  себя  всякими
условностями  и контрактами со своею совестью. Один боится  говорить о голом
теле,  другой  связал себя по  рукам и  по  ногам психологическим  анализом,
третьему  нужно  "теплое отношение  к  человеку",  четвертый  нарочно  целые
страницы  размазывает  описаниями  природы,  чтобы не  быть заподозренным  в
тенденциозности...  Один  хочет  быть   в   своих  произведениях  непременно
мещанином, другой  непременно дворянином и т.д. Умышленность,  осторожность,
себе  на  уме, но нет ни свободы,  ни мужества писать, как  хочется, а стало
быть, нет и творчества.
     Все это относится к так называемой изящной словесности.
     Что  же касается русских серьезных статей, например, по  социологии, по
искусству и проч., то я не  читаю их просто из робости. В детстве и в юности
я  почему-то питал  страх к швейцарам  и к театральным капельдинерам, и этот
страх остался  у меня до сих пор. Я и теперь боюсь их. Говорят, что  кажется
страшным только то,  что непонятно.  И  в самом  деле, очень трудно  понять,
отчего швейцары  и капельдинеры  так важны,  надменны и величаво  невежливы.
Читая серьезные статьи,  я чувствую  точно такой  же  неопределенный  страх.
Необычайная важность,  игривый  генеральский  тон,  фамильярное обращение  с
иностранными  авторами,  уменье  с  достоинством  переливать  из  пустого  в
порожнее  --  все это для меня  непонятно, страшно и  все дто  не похоже  на
скромность и джентльменски покойный  тон,  к которым  я  привык, читая наших
писателейврачей и  естественников.  Не только  статьи, но мне  тяжело читать
даже  переводы,  которые делают  или  редактируют  русские  серьезные  люди.
Чванный, благосклонный тон предисловий,  изобилие примечаний от переводчика,
мешающих  мне сосредоточиться, знаки  вопроса и sic в  скобках, разбросанные
щедрым переводчиком по  всей статье или книге, представляются мне покушением
и на личность автора, и на мою читательскую самостоятельность.
     Как-то раз я был приглашен экспертом в окружный суд; в антракте один из
моих товарищей-экспертов обратил  мое внимание на грубое отношение прокурора
к подсудимым, среди  которых были две интеллигентные женщины. Мне кажется, я
нисколько не преувеличил, ответив товарищу, что это отношение не грубее тех,
какие существуют у авторов серьезных статей друг к другу. В  самом деле, эти
отношения так  грубы, что о них  можно  говорить только  с тяжелым чувством.
Друг  к другу и к тем писателям,  которых  они критикуют, относятся они  или
излишне почтительно, не щадя своего достоинства, или же, наоборот, третируют
их гораздо  смелее,  чем  я в этих записках  и мыслях  своего  будущего зятя
Гнеккера. Обвинения в невменяемости, в нечистоте намерений и даже во всякого
рода уголовщине составляют обычное украшение серьезных статей. А это уж, как
любят  выражаться  в  своих статейках молодые  врачи,  ultima  ratio!  Такие
отношения неминуемо должны  отражаться на нравах молодого поколения пишущих,
и поэтому я нисколько не удивляюсь, что  в тех  новинках, какие  приобрела в
последние  10-15  лет  наша изящная  словесность, герои пьют  много водки, а
героини недостаточно целомудренны.
     Я читаю французские книжки и поглядываю  на окно, которое  открыто; мне
видны  зубцы моего  палисадника,  два-три  тощих  деревца, а  там дальше  за
палисадником  дорога,  поле,  потом широкая полоса  хвойного  леса. Часто  я
любуюсь,  как какие-то  мальчик  и девочка,  оба беловолосые  и  оборванные,
карабкаются  на  палисадник  и  смеются  над моей  лысиной.  В  их блестящих
глазедках  я  читаю: "гряди, плешивый!" Это  едва  ли не  единственные люди,
которым нет никакого дела ни до моей известности, ни до чина.
     Посетители  теперь бывают  у  меня  не каждый  день.  Упомяну только  о
посещениях Николая и Петра Игнатьевича. Николай приходит  обыкновенно ко мне
по  праздникам,  как будто  за делом,  но  больше  затем,  чтоб  повидаться.
Приходит он сильно навеселе, чего с ним никогда не бывает зимою.
     -- Что скажешь? -- спрашиваю я, выходя к нему в сени.
     -- Ваше превосходительство!  -- говорит  он,  прижимая руку  к сердцу и
глядя на  меня  с  восторгом  влюбленного.-- Ваше превосходительство! Накажи
меня бог! Убей гром на этом месте! Гаудеамус игитур ювенестус!
     И он жадно целует меня в плечи, в рукава, в пуговицы.
     -- Все у нас там благополучно? -- спрашиваю я его.
     -- Ваше превосходительство! Как перед истинным...
     Он не перестает божиться без всякой надобности, скоро наскучает  мне, и
я отсылаю его в кухню, где ему  подают обедать. Петр Игнатьевич приезжает ко
мне тоже  по праздникам  специально затем, чтобы проведать и  поделиться  со
мною мыслями. Сидит он у меня обыкновенно около стола, скромный, чистенький,
рассудительный, не решаясь положить ногу на ногу, или облокотиться о стол; и
все  время он  тихим,  ровным голоском,  гладко  и книжно  рассказывает  мне
разные, по его мнению, очень  интересные  и пикантные новости, вычитанные им
из журналов и  книжек. Все эти  новости похожи одна на другую и  сводятся  к
такому типу: один француз сделал открытие,  другой --  немец --  уличил его,
доказав, что это открытие было сделано еще в 1870 году каким-то американцем,
а  третий --  тоже  немец --  перехитрил  обоих,  доказав  им,  что  оба они
опростоволосились, приняв под микроскопом шарики воздуха  за темный пигмент.
Петр  Игнатьевич,  даже  когда  хочет  рассмешить меня, рассказывает длинно,
обстоятельно,  точно   защищает  диссертацию,   с   подробным  перечислением
литературных источников, которыми он пользовался, стараясь не ошибиться ни в
числах, ни в номерах журналов, ни в именах, причем  говорит не просто Пти, а
непременно Жан Жак Пти. Случается, что он остается у нас обедать,  и тогда в
продолжение всего  обеда  он  рассказывает  все  те  же  пикантные  истории,
наводящие уныние на всех обедающих. Если Гнеккер и Лиза заводят при нем речь
о фугах и  контрапунктах, о  Брамсе и Бахе, то он скромно потупляет  взоры и
конфузится; ему стыдно, что в присутствии таких серьезных людей, как я и он,
говорят о таких пошлостях.
     При теперешнем  моем настроении достаточно пяти минут, чтобы он  надоел
мне  так, как  будто я вижу и  слушаю его  уже  целую  вечность.  Я ненавижу
беднягу.  От его  тихого,  ровного  голоса  и  книжного  языка я  чахну,  от
рассказов тупею... Он питает камне самые хорошие  чувства и говорит  со мною
только для того, чтобы доставить мне  удовольствие, а я плачу ему тем, что в
упор гляжу на него, точно хочу его загипнотизировать,  и думаю: "Уйди, уйди,
уйди"... Но он не поддается мысленному внушению и сидит, сидит, сидит...
     Пока он сидит  у  меня, я  никак не могу  отделаться от  мысли:  "очень
возможно, что,  когда я  умру,  его  назначат на  мое место", и  моя  бедная
аудитория представляется  мне оазисом,  в котором высох ручей,  и я с Петром
Игнатьевичем нелюбезен, молчалив, угрюм, как будто в подобных мыслях виноват
он, а не я сам. Когда он начинает, по  обычаю, превозносить немецких ученых,
я уж не подшучиваю добродушно, как прежде, а угрюмо бормочу:
     -- Ослы ваши немцы...
     Это похоже на то, как покойный профессор Никита Крылов, купаясь однажды
с Пироговым  в Ревело  и рассердившись на  воду, которая была очень холодна,
выбранился:  "Подлецы  немцы!" Веду я себя с Петром  Игнатьевичем  дурно,  и
только когда  он  уходит и я вижу, как в  окне за  палисадником мелькает его
серая шляпа, мне хочется окликнуть его и сказать: "Простите меня, голубчик!"
     Обед  у  нас  проходит скучнее, чем зимою.  Тот же Гнеккер, которого  я
теперь ненавижу и презираю, обедает у меня почти каждыйдень. Прежде я терпел
его  присутствие  молча,  теперь  же  я  отпускаю  по  его адресу  колкости,
заставляющие краснеть  жену и Лизу.  Увлекшись злым чувством, я часто говорю
просто глупости и не  знаю, зачем говорю их.  Так случилось однажды, я долго
глядел с презрением на Гнеккера и ни с того ни с сего выпалил:

            Орлам случается и ниже кур спускаться,
            Но курам никогда до облак не подняться...

     И  досаднее  всего,  что  курица  Гнеккер  оказывается  гораздо   умнее
орла-профессора. Зная,  что жена и  дочь на его  стороне, он держится  такой
тактики:  отвечает  на мои колкости  снисходительным молчанием (спятил, мол,
старик -- что с ним разговаривать?) или же добродушно подшучивает надо мной.
Нужно удивляться, до какой степени может измельчать человек? Я в состоянии в
продолжение всего обеда мечтать о  том,  как  Гнеккер окажется авантюристом,
как  Лиза и жена поймут  свою ошибку и как я буду дразнить их  -- и подобные
нелепые мечты в то время, когда одною ногой я стою уже в могиле!
     Бывают  теперь  и недоразумения, о которых я прежде имел понятие только
понаслышке. Как мне  ни совестно, но опишу одно из них, случившееся  на днях
после обеда.
     Я сижу у себя в комнате и курю трубочку. Входит, по  обыкновению, жена,
садится и начинает говорить о  том, что хорошо бы теперь, пока  тепло и есть
свободное время,  съездить в  Харьков  и разузнать там, что  за  человек наш
Гнеккер.
     -- Хорошо, съезжу...-- соглашаюсь я.
     Жена, довольная мною, встает и  идет к двери, но тотчас же возвращается
и говорит:
     -- Кстати еще одна просьба. Я знаю, ты рассердишься, но моя обязанность
предупредить тебя... Извини, Николай Степаныч, но все наши знакомые и соседи
стали уж поговаривать о том, что  ты очень часто  бываешь у Кати. Она умная,
образованная, я не спорю, с ней  приятно провести время, но в  твои годы и с
твоим общественным положением  как-то, знаешь, странно находить удовольствие
в ее обществе... К тому же, у нее такая репутация, что...
     Вся кровь вдруг отливает от  моего  мозга,  из  глаз сыплются  искры, я
вскакиваю и, схватив себя за голову, топоча ногами, кричу не своим голосом:
     -- Оставьте меня! Оставьте меня! Оставьте!
     Вероятно, лицо  мое  ужасно,  голос  странен,  потому  что  жена  вдруг
бледнеет и громко вскрикивает каким-то тоже не своим, отчаянным голосом.  На
наш крик вбегают Лиза, Гнеккер, потом Егор...
     -- Оставьте меня! -- кричу я.-- Вон! Оставьте!
     Ноги мои немеют, точно их  нет совсем, я чувствую,  как падаю на чьи-то
руки, потом недолго  слышу плач  я погружаюсь в обморок, который длится часа
дватри.
     Теперь о Кате. Она бывает у  меня каждый день перед  вечером, и  этого,
конечно,  не могут  не заметить ни соседи,  ни знакомые.  Она  приезжает  на
минутку  и увозит  меня  с собой  кататься. У  нее своя лошадь  и  новенький
шарабан,  купленный  этим  летом.  Вообще живет она  на широкую ногу: наняла
дорогую дачуособняк с большим  садом  и перевезла в  нее всю свои" городскую
обстановку, имеет двух горничных, кучера... Часто я спрашиваю ее:
     -- Катя, чем ты будешь жить, когда промотаешь отцовские деньги?
     -- Там увидим,-- отвечает она.
     -- Эти деньги, мой  друг, заслуживают более серьезного отношения к ним.
Они нажиты хорошим человеком, честным трудом.
     -- Об этом вы уже говорили мне. Знаю.
     Сначала мы едем по полю, потом по хвойному лесу, который виден из моего
окна. Природа по-прежнему кажется мне прекрасною, хотя бес и шепчет мне, что
все эти  сосны и  ели,  птицы и белые облака  на небе через  три или  четыре
месяца, когда  я умру, не заметят  моего  отсутствия. Кате  нравится править
лошадью и приятно, что погода хороша и что я сижу рядом с нею. Она  в духе и
не говорит резкостей.
     --  Вы  очень  хороший человек, Николай Степаныч,-- говорит  она.--  Вы
редкий экземпляр, и нет такого актера,  который сумел бы сыграть  вас.  Меня
или, например, Михаила Федорыча сыграет даже плохой актер, а  вас никто. И я
вам завидую, страшно завидую! Ведь что я изображаю из себя? Что?
     Она минуту думает и спрашивает меня:
     -- Николай Степаныч, ведь я отрицательное явление? Да?
     -- Да,-- отвечаю я.
     -- Гм... Что же мне делать?
     Что ответить  ей?  Легко сказать "трудись",  или "раздай свое имущество
бедным",  или "познай  самого себя", и потому,  что это легко сказать, я  не
знаю, что ответить.
     Мои    товарищи,    терапевты,    когда     учат    лечить,    советуют
"индивидуализировать  каждый  отдельный  случай".  Нужно  послушаться  этого
совета, чтобы убедиться, что  средства,  рекомендуемые в учебниках  за самые
лучшие  и  вполне пригодные для  шаблона, оказываются совершенно негодными в
отдельных случаях. То же самое и в нравственных недугах.
     Но ответить что-нибудь нужно, и я говорю:
     -- У тебя, мой друг, слишком много свободного времени.  Тебе необходимо
заняться  чем-нибудь.  В  самом деле, отчего бы  тебе  опять не поступить  в
актрисы, если есть призвание?
     -- Не могу.
     --  Тон и манера  у  тебя таковы,  как  будто  ты  жертва. Это  мне  не
нравится,  друг  мой.  Сама ты  виновата.  Вспомни, ты  начала  с того,  что
рассердилась на людей и  на порядки, но ничего не сделала, чтобы те и другие
стали лучше. Ты не боролась со злом, а утомилась,  и ты  жертва не борьбы, а
своего бессилия. Ну, конечно, тогда ты была молода, неопытна, теперь  же все
может пойти  иначе. Право,  поступай! Будешь ты  трудиться,  служить святому
искусству...
     -- Не лукавьте, Николай Степаныч,-- перебивает меня Катя.-- Давайте раз
навсегда  условимся: будем  говорить об актерах, об актрисах, писателях,  но
оставим  в покое  искусство. Вы  прекрасный, редкий человек, но не настолько
понимаете искусство, чтобы по совести считать его святым.  К искусству у вас
нет  ни чутья, ни  слуха. Всю  жизнь вы  были  заняты,  и вам  некогда  было
приобретать это чутье. Вообще... я не люблю этих разговоров об искусстве! --
продолжает она нербно.-- Не люблю! И так уж опошлили его, благодарю покорно!
     -- Кто опошлил?
     -- Те опошлили его пьянством, газеты -- фамильярным  отношением,  умные
люди -- философией.
     -- Философия тут ни при чем.
     -- При чем. Если кто философствует, то это значит, что он не понимает.
     Чтобы дело не дошло до резкостей, я  спешу-переменить разговор  и потом
долго молчу. Только когда мы выезжаем из леса и направляемся к Катиной даче,
я возвращаюсь к прежнему разговору и спрашиваю:
     -- Ты все-таки не ответила мне: отчего ты не хочешь идти в актрисы?
  -- Николай Степаныч,  это,  наконец, жестоко! -- вскрикивает она и
вдруг вся краснеет.-- Вам  хочется, чтобы я  вслух сказала правду? Извольте,
если это... это  вам нравится! Таланта у меня нет! Таланта нет и...  и много
самолюбия! Вот!
     Сделав такое  признание, она отворачивает  от меня лицо и, чтобы скрыть
дрожь в руках, сильно дергает за вожжи.
     Подъезжая к ее  даче,  мы уже  издали видим Михаила Федоровича, который
гуляет около ворот и нетерпеливо поджидает нас.
     -- Опять этот Михаил Федорыч!  -- говорит Катя с досадой.-- Уберите его
от меня, пожалуйста! Надоел, выдохся... Ну его!
     Михаилу  Федоровичу давно  уже нужно ехать за  границу,  но  он  каждую
неделю откладывает свой отъезд. В последнее время с ним произошли  кое-какие
перемены: он  как-то осунулся,  стал  хмелеть  от  вина, чего с  ним  раньше
никогда не  бывалое и его  черные брови начинают седеть.  Когда наш  шарабан
останавливается у  ворот, он  не скрывает своей радости и своего нетерпения.
Он суетливо  высаживает  Катю и  меня,  торопится задавать вопросы, смеется,
потирает  руки, и то кроткое, молящееся, чистое, что я прежде замечал только
в его  взгляде,  теперь разлито по всему его  лицу. Он радуется,  и в  то же
время ему  стыдно своей радости, стыдно  этой привычки бывать у  Кати каждый
вечер, и он находит нужным мотивировать свой  приезд какою-нибудь  очевидною
нелепостью, вроде: "Ехал мимо по делу и дай, думаю, заеду на минуту".
     Все трое мы идем в комнаты; сначала пьем чай, потом на столе появляются
давно знакомые мне  две колоды  карт, большой кусок сыру, фрукты  и  бутылка
крымского шампанского. Темы для разговоров  у нас  не  новы, все  те же, что
были и зимою. Достается и университету, и студентам, и литературе, и театру;
воздух  от  злословия  становится  гуще,  душнее,  и  отравляют  его  своими
дыханиями  уже  не две жабы, как  зимою,  а  целых  три.  Кроме  бархатного,
баритонного смеха и хохота, похожего на гармонику, горничная, которая служит
нам, слышит  еще  неприятный, дребезжащий  смех,  каким  в водевилях смеются
генералы: хе-хе-хе...
     Бывают  страшные ночи  с  громом, молнией,  дождем и ветром,  которые в
народе называются воробьиными. Одна точно  такая же воробьиная ночь была и в
моей личной жизни...
     Я просыпаюсь после полуночи и вдруг вскакиваю с  постели. Мне почему-то
кажется,  что  я сейчас внезапно умру. Почему  кажется? В теле нет ни одного
такого ощущения, которое  указывало бы  на  скорый конец, но душу мою гнетет
такой ужас, как будто я вдруг увидел громадное зловещее зарево.
     Я быстро зажигаю  огонь,  пью  воду  прямо из  графина, потом  спешу  к
открытому  окну.  Погода  на дворе  великолепная.  Пахнет сеном и чем-то еще
очень хорошим.  Видны мне  зубцы палисадника,  сонные тощие деревца  у окна,
дорога, темная полоса леса, на  небе спокойная, очень яркая луна и ни одного
облака. Тишина, не шевельнется ни один лист. Мне кажется, что все смотрит на
меня и прислушивается, как я буду умирать...
     Жутко. Закрываю окно и  бегу к постели. Щупаю у себя пульс и,  не найдя
на руке, ищу его  в висках, потом в подбородке и опять на руке, и  все это у
меня холодно,  склизко от пота. Дыхание становится  все  чаще  и  чаще, тело
дрожит, все внутренности в движении, на лице и на лысине такое ощущение, как
будто на них садится паутина.
     Что делать?  Позвать  семью? Нет,  не нужно.  Я  не понимаю,  что будут
делать жена и Лиза, когда войдут ко мне.
     Я  прячу голову под подушку, закрываю глаза  и  жду, жду...  Спине моей
холодно, она точно втягивается  вовнутрь, и такое у меня чувство,  как будто
смерть подойдет ко мне непременно сзади, потихоньку...
     -- Киви-киви! -- раздается вдруг писк в ночной тишине, и я не знаю, где
это: в моей груди или на улице?
     -- Киви-киви!
     Боже мой, как страшно! Выпил бы еще воды, но уж страшно открыть глаза и
боюсь  поднять голову. Ужас у меня  безотчетный, животный, и  я никак помогу
понять,  отчего  мне  страшно: оттого ли, что  хочется жить, пли оттого, что
меня ждет новая, еще неизведанная боль?
     Наверху  за  потолком   кто-то   не  то   стонет,   не  то   смеется...
Прислушиваюсь. Немного  погодя на лестнице раздаются шаги. Кто-то  торопливо
идет вниз,  потом опять наверх.  Через  минуту шаги  опягь раздаются  внизу;
кто-то останавливается около моей двери и прислушивается.
     -- Кто там? -- кричу я.
     Дверь отворяется, я смело открываю глаза и вижу жену. Лицо у нее бледно
и глаза заплаканы.
     -- Ты не спишь, Николай Степаныч? -- спрашивает она.
     -- Что тебе?
     -- Ради бога сходи к Лизе и посмотри на нее. С ней что-то делается...
     -- Хорошо... с удовольствием...-- бормочу я, очень довольный тем, что я
не один.-- Хорошо... Сию минуту.
     Я иду за своей женой, слушаю, что она говорит мне, и ничего не  понилаю
от  волнения. По-ступеням лестницы прыгают светлые пятна от ее свечи, дрожат
наши длинные тени,  ноги мои  путаются в полах  халата, я  задыхаюсь, и  мне
кажется, что за мной  что-то гонится и хочет схватить меня за спину. "Сейчас
умру здесь,  на  этой  лестнице,--  думаю  я.--  Сейчас..." Но вот  миновали
лестницу, темный коридор с итальянским окном  и  входим в  комнату Лизы. Она
сидит на постели в одной сорочке, свесив босые ноги, и стонет.
     -- Ах, боже мой... ах,  боже  мой!  -- бормочет  она,  жмурясь от нашей
свечи.-- Не могу, не могу...
     -- Лиза, дитя мое,-- говорю я.-- Что с тобой?
     Увидев меня, она вскрикивает и бросается мне на шею.
     -- Папа мой  добрый... -- рыдает  она,  -- папа мой хороший... Крошечка
мой, миленький... Я не знаю, что со мною... Тяжело!
     Она обнимает меня, целует и лепечет ласкательные слова, какие я  слышал
от нее, когда она была еще ребенком.
     -- Успокойся, дитя мое, бог  с тобой, -- говорю я.Не нужно плакать. Мне
самому тяжело.
     Я стараюсь укрыть ее, жена дает ей пить, и оба мы беспорядочно толчемся
около постели;  своим  плечом  я  толкаю  ее в  плечо,  и  в  это время  мне
вспоминается, как мы когда-то вместе купали наших детей.
     -- Да помоги же ей, помоги! -- умоляет жена. -- Сделай что-нибудь!
     Что  же я  могу сделать? Ничего  не могу.  На душе  у девочки  какая-то
тяжесть, но я ничего не понимаю, не знаю и могу только бормотать.
     -- Ничего, ничего... Это пройдет... Спи, спи..
     Как нарочно, в нашем дворе раздается вдруг собачий вой, сначала тихий и
нерешительный, потом громкий,  в два голоса. Я  никогда не придавал значения
таким приметам,  как вой собак или крик сов, но теперь сердце мое мучительно
сжимается и я спешу объяснить себе этот вой.
     "Пустяки...--  думаю я.  --  Влияние одного  организма  на  другой. Мое
сильное нервное напряжение передалось жене, Лизе, собаке, вот  и все... Этой
передачей объясняются предчувствия, предвидения..."
     Когда я, немного  погодя, возвращаюсь  к себе в комнату, чтобы написать
для  Лизы  рецепт,  я  уж не думаю о том, что скоро умру, но просто  на душе
тяжко, нудно, так что даже жаль, что я не умер внезапно. Долго я сток) среди
комнаты неподвижно и придумываю, что  бы такое прописать для  Лизы, но стоны
за потолком умолкают, и я решаю ничего не прописывать, и все-таки стою...
     Тишина мертвая,  такая тишина, что, как  выразился  какой-то  писатель,
даже в ушах звенит. Время идет медленно, полосы лунного света на подоконнике
не меняют своего положения, точно застыли... Рассвет еще не скоро.
     Но вот в палисаднике  скрипит калитка,  кто-то крадется  и, отломив  от
одного из тощих деревец ветку, осторожно стучит ею по окну.
     -- Николай Степаныч! -- слышу я шепот.-- Николай Степаныч!
     Я отворяю окно, и мне кажется, что я  вижу сон: под окном, прижавшись к
стене,  стоит женщина в  черном  платье, ярко освещенная  луной, и глядит на
меня  большими глазами. Лицо ее  бледно, строго  и  фантастично от луны, как
мраморное, подбородок дрожит.
     -- Это я...-- говорит она.-- Я... Катя!
     При лунном свете  все женские  глаза кажутся большими  и черными,  люди
выше и бледнее, и потому, вероятно, я не узнал ее в первую минуту.
     -- Что тебе?
     --  Простите,--  говорит  она.--  Мне вдруг  почемуто  стало невыносимо
тяжело... Я не выдержала и поехала сюда... У вас в окне свет и... и я решила
постучать... Извините... Ах,  если  б вы знали, как мне  было тяжело! Что вы
сейчас делаете?
     -- Ничего... Бессонница.
     -- У меня какое-то предчувствие было. Впрочем, пустяки.
     Брови ее поднимаются,  глаза блестят от слез, и все лицо озаряется, как
светом, знакомым, давно невиданным выражением доверчивости.
     --  Николай  Степаныч! -- говорит  она умоляюще, протягивая  ко мне обе
руки.--  Дорогой  мой, прошу  вас...  умоляю... Если  вы  не презираете моей
дружбы и уважения к вам, то согласитесь на мою просьбу!
     -- Что такое?
     -- Возьмите от меня мои деньги!
     -- Ну вот еще что выдумала! На что мне твои деньги?
     -- Вы поедете куда-нибудь лечиться... Вам нужно лечиться. Возьмете? Да?
Голубчик, да? Она жадно всматривается в мое лицо и повторяет:
     -- Да? Возьмете?
     -- Нет, мой друг, не возьму...-- говорю я.-- Спасибо.
     Она  поворачивается  ко  мне  спиной  и  поникает головой. Вероятно,  я
отказал ей таким тоном, который не допускал дальнейших разговоров о деньгах.
     -- Поезжай домой спать,-- говорю я.-- Завтра увидимся.
     -- Значит, вы не считаете меня своим другом? -- спрашивает она уныло.
     -- Я этого не говорю. Но деньги твои теперь для меня бесполезны.
     --  Извините...--  говорит  она,  понизив голос на  целую  октаву.--  Я
понимаю вас... Одолжаться у такого человека, как я... у отставной актрисы...
Впрочем, прощайте...
     И она уходит так быстро, что я не успеваю даже сказать ей прощай.
     Я в Харькове.
     Так как бороться с теперешним моим настроением было бы бесполезно, да и
не в моих силах, то я решил,  что последние  дни моей жизни будут безупречны
хотя с  формальной стороны;  если я неправ по отношению к своей семье, что я
отлично  сознаю, то  буду  стараться  делать так, как  она хочет. В  Харьков
ехать, так в Харьков.  К  тому же в  последнее время  я так  оравнодушел  ко
всему, что мне положительно все равно, куда ни ехать, в Харьков, в Париж ли,
или в Бердичев.
     Приехал  я сюда часов в 12 дня и остановился  в  гостинице, недалеко от
собора. В вагоне  меня укачало, продуло  сквозняками,  и теперь  я  сижу  на
кровати, держусь за голову и жду tic. Надо бы сегодня же  поехать к знакомым
профессорам, да нет охоты и силы.
     Входит коридорный лакей-старик и  спрашивает, есть ли у меня постельное
белье. Я задерживаю его минут на пять и задаю ему  несколько вопросов насчет
Гнеккера,  ради  которого  я  приехал  сюда.  Лакей  оказывается   уроженцем
Харькова,  знает  этот  город, как свои пять пальцев, но не помнит ни одного
такого  дама, который носил бы фамилию Гнеккера.  Расспрашиваю насчет имений
-- то же самое.
     В коридоре часы бьют час, потом два, потом три... Последние месяцы моей
жизни, пока я жду  смерти, кажутся мне  гораздо длиннее всей  моей  жизни. И
никогда  раньше я не умел так мириться с медленностию времени,  как  теперь.
Прежде,  бывало,  когда  ждешь на  вокзале поезда или  сидишь  на  экзамене,
четверть часа кажутся вечностью, теперь же я могу всю ночь сидеть неподвижно
на кровати и совершенно равнодушно думать о  том, что завтра будет такая, же
длинная, бесцветная ночь, и послезавтра...
     В коридоре бьет пять часов, шесть, семь... Становится темно.
     В  щеке тупая боль --  это начинается tic. Чтобы занять себя мыслями, я
становлюсь  на прежнюю  свою  точку  зрения,  когда  не  был  равнодушен,  и
спрашиваю:  зачем  я,  знаменитый  человек,  тайный  советник,  сижу  в этом
маленьком нумере, на этой  кровати с чужим,  серым одеялом? Зачем я гляжу на
этот    дешевый    жестяной   рукомойник   и    слушаю,   как   в   коридоре
дребезжатдрянныечасы?  Разве  это  достойно  моей  славы  и  моего  высокого
положения среди людей? И на эти  вопросы я отвечаю себе усмешкой. Смешна мне
моя  наивность,  с  какою  я  когда-то  в  молодости  преувеличивал значение
известности  и того исключительного положения,  каким  будто  бы  пользуются
знаменитости. Я извес-юн,  мое имя произносится с благоговением, мой портрет
был и в "Ниве", и во "Всемирной  иллюстрации", свою биографию я читал даже в
одном немецком журнале -- и что же из  этого? Сижу я один-одинешенек в чужом
городе, на  чужой кровати, тру ладонью свою больную щеку... Семейные дрязги,
немилосердно  кредитеров,  грубость  железнодорожной  прислуги,   неудобства
паспортной системы, дорогая и нездоровая пища в буфетах, всеобщее невежество
и грубость в отношениях  -- все это -- и  многое другое, что было бы слишком
долго  перечислять, касается меня не менее, чем любого  мещанина, известного
только  своему   переулку.  В  чем  же   выражается  исключительность  моего
положения?  Допустим, что  я  знаменит  тысячу  раз, что  я  герой,  которым
гордится моя  родина;  во  всех газетах  пишут бюллетени о  моей болезни, по
почте идут уже ко мне сочувственные адреса от товарищей, учеников и публики,
но все это  не помешает мне умереть на чужой кровати, в тоске, в совершенном
одиночестве... В этом,  конечно, никто  не виноват, но, грешный  человек, не
люблю я своего популярного имени. Мне кажется, как будто оно меня обмануло.
     Часов  в  десять  я засыпаю и, несмотря  на  tic, сплю крепко и спал бы
долго, если бы меня не разбудили. В начале второго часа вдруг раздается стук
в дверь.
     -- Кто там?
     -- Телеграмма!
     -- Могли бы и завтра,-- сержусь я, получая от коридорного телеграмму.--
Теперь уж я не усну в другой раз.
     -- Виноват-с. У вас огонь горит, я думал, что вы не спите.
     Я распечатываю телеграмму и прежде всего гляжу на подпись: от жены. Что
ей нужно?
     "Вчера Гнеккер тайно обвенчался с Лизой. Возвратись".
     Я читаю  эту телеграмму  и  пугаюсь ненадолго. Пугает меня не  поступок
Лизы  и Гнеккера,  а  мое  равнодушие,  с каким я  встречаю известие  об  их
свадьбе.  Говорят, что  философы и  истинные мудрецы  равнодушны.  Неправда,
равнодушие -- это паралич души, преждевременная смерть.
     Опять ложусь я в  постель и  начинаю придумывать, какими бы занять себя
мыслями.  О чем  думать? Кажется, все уж передумано и ничего нет такого, что
было бы теперь способно возбудить мою мысль.
     Когда рассветает, я  сижу  в постели,  обняв руками колена, и от нечего
делать стараюсь  познать самого себя.  "Познай  самого себя" -- прекрасный и
полезный совет, жаль  только, что древние не догадались указать  способ, как
пользоваться этим советом.
     Когда мне  прежде приходила  охота понять  кого-нибудь или себя,  то  я
принимал во внимание не  поступки,  в  которых все условно, а желания. Скажи
мне, чего ты хочешь, и я скажу, кто ты.
     И теперь я экзаменую себя: чего я хочу?
     Я хочу, чтобы наши  жены, дети, друзья, ученики любили в нас не имя, не
фирму и не ярлык, а обыкновенных людей. Еще что? Я хотел бы иметь помощников
и наследников.  Еще  что?  Хотел  бы  проснуться лет через  сто и хоть одним
глазом взглянуть,  что будет с  наукой.  Хотел  бы еще пожить лет  десять...
Дальше что?
     А дальше ничего. Я думаю, долго думаю и ничего не могу еще придумать. И
сколько бы я ни думал и куда бы ни разбрасывались мои  мысли, для меня ясно,
что в моих  желаниях нет  чего-то главного,  чего-то  очень важного.  В моем
пристрастии к науке, в моем желании жить, в этом сиденье  на чужой кровати и
в стремлении познать самого себя, во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие
я составляю  обо всем, нет чего-то  общего, что связывало бы  все это в одно
целое. Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех  моих
суждениях о науке, театре, литературе, учениках и во всех картинках, которые
рисует мое воображение,  даже самый искусный аналитик  не найдет  того,  что
называется общей идеей, или богом живого человека.
     А коли нет этого, то, значит, нет и ничего.
     При  такой бедности достаточно было серьезного недуга,  страха  смерти,
влияния  обстоятельств и  людей, чтобы  все  то,  что я прежде  считал своим
мировоззрением и  в  чем видел  смысл и радость  своей жизни,  перевернулось
вверх днами разлетелось в клочья.  Ничего же  поэтому нет удивительного, что
последние месяцы  своей жизни я омрачил мыслями и чувствами, достойными раба
и  варвара, что теперь я равнодушен и  не замечаю рассвета. Когда в человеке
нет того, что выше и сильнее всех внешних влияний, то, право, достаточно для
него хорошего насморка,  чтобы  потерять равновесие и начать видеть в каждой
птице сову, в  каждом звуке слышать собачий  вой. И весь его  пессимизм  или
оптимизм с его великими и малыми мыслями  в это  время имеют значение только
симптома и больше ничего.
     Я побежден.  Если  так,  то  нечего  же  продолжать еще думать,  нечего
разговаривать. Буду сидеть и молча ждать, что будет.
     Утром коридорный приносит мне чай и  нумер местной газеты. Машинально я
прочитываю  объявление на первой странице,  передовую, выдержки  из газет  и
журналов, хронику... Между прочим в хронике я нахожу такое известие:  "Вчера
с  курьерским  поездом  прибыл  в Харьков наш известный  ученый, заслуженный
профессор Николай Степанович такой-то и остановился в такой-то гостинице".
     Очевидно,  громкие  имена  создаются  для того, чтобы  жить  особняком,
помимо тех,  кто их  носит.  Теперь мое  имя безмятежно гуляет  по Харькову;
месяца через три оно, изображенное золотыми  буквами на могильном памятнике,
будет блестеть, как самое солнце,-- и это в то время, когда я буду уж покрыт
махом...
     Легкий стук в дверь. Кому-то я нужен.
     -- Кто там? Войдите!
     Дверь отворяется, и  я,  удивленный, делаю шаг  назад и спешу запахнуть
полы своего халата. Передо мной стоит Катя.
     -- Здравствуйте,-- говорит  она, тяжело дыша  от ходьбы по лестнице. --
Не ожидали? Я тоже... тоже сюда приехала.
     Она садится и продолжает, заикаясь и не глядя на меня:
     -- Что же вы не здороваетесь? Я тоже приехала... сегодня... Узнала, что
вы в этой гостинице, и пришла к вам.
     --  Очень  рад  видеть  тебя,--  говорю  я,  пожимая  плечами,--  но  я
удивлен... Ты точно с неба свалилась. Зачем ты здесь?
     -- Я? Так... просто взяла и приехала.
     Молчание. Вдруг она порывисто встает и идет ко мне.
     --  Николай Степаныч! -- говорит она, бледнея и сжимая на груди руки.--
Николай Степаныч! Я не  могу дольше так  жить! Не могу! Ради истинного  бога
скажите скорее, сию минуту: что мне делать? Говорите, что мне делать?
     -- Что же я могу сказать? -- недоумеваю я.-- Ничего я не могу.
     -- Говорите  же, умоляю вас! --  продолжает она, задыхаясь и дрожа всем
телом.-- Клянусь вам, что я не могу дольше так жить! Сил моих нет!
     Она падает на стул и начинает рыдать. Она закинула назад голову, ломает
руки, топочет ногами? шляпка  ее свалилась с  головы и болтается на резинке,
прическа растрепалась.
     -- Помогите мне! Помогите! -- умоляет она.-- Не могу я дольше!
     Она достает из своей дорожной сумочки платок и вместе с ним вытаскивает
несколько писем, которые с ее колен падают на пол. Я подбираю их с полу и на
одном из них  узнаю почерк Михаила Федоровича и  нечаянно прочитываю кусочек
какого-то слова "страсти...".
     -- Ничего я не могу сказать тебе, Катя,-- говорю я.
     -- Помогите! -- рыдает она, хватая меня за руку и целуя ее.  -- Ведь вы
мой отец, мой  единственный друг! Ведь вы  умны, образованны, долго жили! Вы
были учителем! Говорите же: что мне делать?
     -- По совести, Катя: не знаю...
     Я растерялся, сконфужен, тронут рыданиями и едва стою на ногах.
     -- Давай, Катя, завтракать,-- говорю я,  натянуто  улыбаясь.  --  Будет
плакать!
     И тотчас же я прибавляю упавшим голосом:
     -- Меня скоро не станет, Катя...
     -- Хоть одно  слово, хоть одно слово! -- плачет она, протягивая ко  мне
руки.-- Что мне делать?
     -- Чудачка, право...-- бормочу я.-- Не понимаю! Такая умница и вдруг --
на тебе! расплакалась...
     Наступает  молчание. Катя  поправляет прическу,  надевает  шляпу, потом
комкает  письма  и сует их в сумочку -- и  все это  молча и  не спеша. Лицо,
грудь и перчатки у нее мокры  от слез, но выражение лица уже сухо, сурово...
Я гляжу на  нее, и  мне стыдно,  что я  счастливее ее.  Отсутствие того, что
товарищи-философы называют общей  идеей, я заметил в  себе только  незадолго
перед смертью, на закате своих дней, а ведь душа этой бедняжки не знала и не
будет знать приюта всю жизнь, всю жизнь!
     -- Давай, Катя, завтракать,-- говорю я.
     -- Нет, благодарю,-- отвечает она холодно.
     Еще одна минута проходит в молчании.
     -- Не нравится мне Харьков,-- говорю я.-- Серо уж очень. Какой-то серый
город.
     -- Да,  пожалуй... Некрасивый... Я ненадолго сюда... Мимоездом. Сегодня
же уеду.
     -- Куда?
     -- В Крым... то есть на Кавказ.
     -- Так. Надолго?
     -- Не знаю.
     Катя встает  и, холодно улыбнувшись,  не глядя на ценя, протягивает мне
руку.
     Мне хочется спросить: "Значит, на похоронах у  меня не будешь?" Но  она
не глядит на меня, рука у нее холодная, словно чужая. Я молча провожаю ее до
дверей... Вот она  вышла от меня, идет по длинному коридору, не оглядываясь.
Она знает, что я гляжу ей вслед, и, вероятно, на повороте оглянется.
     Нет,  не оглянулась. Черное платье  в последний раз мелькнуло,  затихли
шаги... Прощай, мое сокровище!

Last-modified: Thu, 09 Jan 2003 08:30:08 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321