Дашенька растеряна. Я сбил ее с решимости, которая, наверняка, чего-то стоила ей, но Дашенька соглашается и, я думаю, именно в эту минуту впервые видит меня: не полуабстрактного мужчину с представляющей общее место бородою, а именно вот меня, и дальнейшей нашей с Дашенькою жизни без этой минуты, конечно же, не случилось бы.
ОМы добрых полтора часа занимались тогда портретом под Рокотова: при свете свечи, потому что электричество в принципе неспособно дать такие мягкие, такие выпуклые света, такой ненасильственный переход их в глубокие тени (сколько же я помучился потом с печатью, с фильтрами из-за этой свечи, но стоило, стоило мучиться: и по сегодня висит дашенькин портрет у меня в комнате, и мне, честное слово, удается отвлечься порою и от того, что это -- Дашенька, и от того, что снимал ее сам -- просто смотрю подолгу и чувствую: хорошо!).
После съемок платье на халатик она меняла уже целомудренно: за закрытою, запертой дверью, и все два десятка крючков грации умудрилась расстегнуть сама, а потом мы долго сидели на диване карельской березы, молча, прижавшись друг к другу, и Даша была девочкою, право же, девочкою, а я -- мальчишкой, восьмиклассником, и тому, что случилось потом, мы каждый -- словно бы учились заново, в первый раз, и трогательно заботились только друг о друге -- не о себеО Разрядка была полная, но не выматывающая, а какая-то успокаивающая, что ли, уносящая в мир более высокого порядка чем наш: Дашенька уплыла, улетела в него, словно в обморок, ко мне же, хоть я не мог пошевелить и мизинцем, -- ко мне же сон не приходил, но в мгновения полузабытья, когда глаза прикрывались, члены моего тела, странно деформированные, всплывали, медленно покачиваясь медузами в темной воде тишины, чуть подсвеченной дыханием оставленной в соседней комнате фотографической нашей свечи. Обрывочные фразы, образы, арабески мерцали вокруг: Оя же с напудренною косой = шел представляться Императрице = и не увиделся вновь с тобойО8
Но, должно быть, среди медуз этих и напудренных париков плавала и карельской березы рамка с неразличимою в полутьме карточкой, плавала, тревожа, потому что, едва я проснулся -- Дашенька, счастливая, полусидя, глядела на меня ласково и благодарно в свете позднего утра нового года -- первым движением моим было движение руки к этой стоящей на комоде рамке. Маме-Дашеньке -- непокорная дочь. Ты у меня самая лучшая и красиваяО -- надпись перечеркивала белую, пошитую косовороткой кофточку и нижнюю часть лица. Непроизвольно ковырнул я ногтем по левому глазу изображения, стараясь снять, сколупнуть приставшую к бумаге черную соринку, чешуйку засвеченной эмульсии -- непроизвольно, потому что прекрасно знал, что никакая это не соринка, не эмульсия, -- а Дашенька, останавливая мою руку, пояснила: в детстве, из рогатки. Кусочек радужной отслоился, отпал. На зрение, слава Богу, не повлияло никак.
Затея сомьнительная, но сьлишьком уж давьно, тьверьдо и сисьсемасиссьськи обещанная главному т- з-з-зионному начальнику И Личьному Дьругу товарышшу Ляпину, -- сомьнительная, потому чьто наличие большого колиссьсьва незьнакомого, не до коньца пьровереньного народа (фьсех ведь не пьроверишь -- пьроверяльщиков тоже сьледует кому-то пьроверять и пьроверяльщиков пьроверяльщиков) фьсегьда чьревато возьможноссьсями фьсячеських пакоссьсьных антисовейссьських выпадов покусительного на жиссь сьвойссьсьва, а собьссьсьвеньную жиссь ГСЦККПССППВСТЖГЧИВКПЧГСССГСТЛЛПМИПЛПСОМССВПКНДОВТЧОПОЗОИЕМКНЛПЛ обязан был беречь пущьще гьлаза, потому чьто давьно уже пьринадьлежала она не Ему Личьно, а Комьмунисьсиссьськой Парьтии Совейссьського Союза Ее Лениньссьському Ценьтьральному Комитету Великому Совейссьському Народу Сроителю Комьмунизьма И Наконец Фьсем Людм Добьрой Воли Фьсему Пьрогьрессьсивьному Чылоэссьсьву. Но даже не ето было осьновьным -- Парьтии Его жиссь пьринадьлежала фьсегьда: чьто Он такое без Парьтии?! -- осьновьным было, чьто вот уже неськолько лет Ему фьсИ ясьнее и ясьнее сьтановилось, чьто, есьли сумеет оберечься от досадьных сьлучайноссьсей -- сьвоей сьмерьтью не умьрет никогда. Пьрежьде -- тогьда Он еще не догадывался об етом и сьчитал себя чылоэком обычьным, сьмерьтьным -- пьрежьде лезьть под пули тоже было и аньтипарьтийной акцыей, и, гьлавьное -- удовольссьсьвием не из перьвых -- однако, как-то хотя бы допуссьсимо, мыссьсимо, неО етоО алогичьно: сегодьня ли, деськать, завьтра; от пули, от рака, от иньфарьта -- неизьвессьсьно еще от чего лучьше, от чего легьче, -- и Он уже толком не мог разобьрать, дейссьсьвительно ли не приближался никогьда к театру военьных дейссьсьвий на опасьное рассьсояние, или и над ним сисьсемасиссьськи сьвиссьсали некогда пули: воображение, когда пишешь воссьсьпитательную кьнигу воссьсьпоминаний, тьворьчеськи осьмыссьсиваэт, оссьсьваиваэт пьрошьлое и, наконец, сьтоль неразьрывьно сьливаесся с памятью, пьреобьражаэт ее, пересиливаэт, чьто, в коньце коньцов, соверьшеньно невозьможьно сьтаноисса понять, как же, собьссьсьвеньно, было на самом деле, а, когьда кьнига выходит из печати -- типографьський шьрифьт выглядит сьтоль убедительно, чьто очевидьным прэссьсавляэссься: на самом деле могьло было быть только так, как напечатано.
Одьнажьды, посьле пары стаканов, =эЛПээЛ рассьсьлабился и поделился Идеей Собьссьсьвеньного Бессьсьмерьтия с дочькой, с Валькою, и та, хоть прямо не выссьськазала суоего к Идее отьношения, за сьпиною, видать, Отьца выссьсьмеяла: откуда ж иначе пьришьло бы в голоу правнучьке Леночьке, потянув Его за ухо, невиньно сьпросить неделю сьпусьтя: дед? а ты сто, плавда -- Кассей Бессмелтный? А ведь умьрут! -- и Валька подохьнет, и даже маленькая Леночька -- соссьсарясся и умьрут! Они умьрут, а Он -- маловероятьноО Так что Кащей не Кащей, а Совейссьськая Наука дьвижесся же вьперед Семимильными Шагами и дьвижесся бьлагодаря только Ему, =эЛПээЛу Личьно, поськольку не сьчитает и не жалеет Он денег ни Чазову-Мазову, ни Блохину-Бьлядину, ни прочим Суоим Дейссьсьвительным Чьленам -- и не проссьсо денег -- валюты! -- неужьто посьмеют Чьлены отьплатить черьной небьлагодарноссьсью, не сьдержть обещания, которое давали не раз?! А лучьшая в мире Джура, не закономерьно ли опозьдавьшая родиссьса к Хозяину, к Иосифу Висьсарионовичу, и тютелька в тютельку подосьпевьшая к Нему Личьно?! Ну и, наконец, когда сьтолько Людей Добьрой Воли, сьтолько Верьных И Чессьсьных Товарышшей в Нашей Сране и за рубежом так иськреньне Глубокоуажают Тебя! -- позьравьления, полученьные месяс назад, к юбилею, заняли добьрую половину Малого Кабинета -- от пола до потолка, читать не перечитать, а пьрочессь нужно фьсе до единого, -- а Он Личьно еще и пьрошьлогодьних не коньчил! -- работа тяжелая, но, фьпрочем, пьриятьная, -- сила сумьмарьного етого Глубокоуажения неужьто позьволит дотьронуссься до Тебя сьтрашной коссьсьлявой лапище?..
Иногда, правда, приходит в голову и норовит удобненько устроиться отвратительный мохнатый зверь недоверия к иссьськреньноссьси етоо Глубокоуажения, и тогда липкий холодный пот покрывает вдруг все Его рыхлое, уже только отчасти живое тело -- =эЛПээЛ старается не думать тогда ни о слишком суетливой учености Членов, ни об аньтиматериалиссьсисьсськой, аньтимарькьсиссьськой сущности Джуры, ни о сомнительной преданноссьси соратников, старается не Проницать Умом тайные их мыссьси, а фьсьпоминает Добьрые Серьезьные Лица Потомьссьсьвеньных Рабочих, Мужессьсьвеньные Лица Коссьсьмонаутов И Полярьников, Счассьсьливые Лица Полеводов И Мелиораторов -- сьловом, фьсех тех, кьто, пьрессьставляя Совейссьський Народ Сроитель Комьмунизьма, сисьсемасиссьськи побьлеськивает с лацьканов пидьжаков и халатов в зале заседаний Верьховьного Соэта зьвезьдочьками Гэроэв, пьриколотыми Им Личьно -- и зверь, недовольно рыча, огрызаясь, поднимается с несколько уже нагретого места и уходит прочь. Не особенно, правда, далеко уходит.
И тогьда, чьтобы до коньца увериссься во Фьсенародьном И Межьдународьном Глубокоуажении -- гьлавьном Его союзьнике в нелегкой битьве со сьмерьтью, битьве, которая, в конечьном сьчете -- надеесся Он -- буэт выиграна, ибо нет таких крепоссьсьей, которыхО -- и тогьда едет Он куда-нибудь в Казахьссьсан или в Азебаржан прикалывать на лацьканы новые зьвезьдочьки. Лучьше, конечьно, безопассьсее -- нессьсьморя на засилье террьроризьма -- езьдить в капиталиссьсиссьськи сраны, -- но там, увы, нету Совейссьського Народа и, сьтало быть, прикалывать некому. Но и Казахьссьсан, и Азебаржан -- ето, в обьщем-то, куда еще ни шло -- там, пожалуй, ненамьного сьрашнее, чем в бьратьской Болгарии, -- Моськва же, его собьссьсьвеньная Моськва -- как ни чисьтят ее зять Болванов и валькин дьруг Щелочев -- вызывает у Него зьначительно меньше доверия, зьначительно!
Телевидение, конечьно, -- не фьполне Моськва, не вонючий какой-нибудь заводишко, где мало что изьмажессься весь -- натькьнессься еще вьзгьлядом на угрюмую будку пьропивьшего кьлассьсовое созьнаниэ сьлесаря или на лицо до такой степени измотанной женщины, что ей, кажется, уже и терять нечего, -- телевидение -- ето фьсИ-таки телевидение! Оно опьределеньного доверия засьлуживаэт: вот уже фьторой десяток лет сисьсемасиссьськи наводит оно на =эЛПээЛа суои камеры, в кажьдой из которых легько умессьсиссься не то что оптиссьськая винтовка -- целый лазер-мазер! -- и ничего, проносит, и тот холодок ужаса, что приподнимает волоски на теле -- посьле етого с неделю болит фься кожа -- тот холодок ужаса уже года четыре почьти не возьникает у Него Личьно при виде огьромьных етих, гьлазассьсых трехьколессьсьных раськоряк. Фьпрочем, за раськоряками сьтоят люди, тысячи раз и до седьмого колена сисьсемасиссьськи пьровереньные-перепьровереньные, -- здесь же мало ли кьто затешессься в привессьсьвующую толпу?! Конечьно, у Совейссьського Народа нет осьнований сьтьрелять в суоего Глубокоуажаэмого Личьно, но то у Народа, а ведь сьлучаюсся в государьссьсьве и некоторые аньтинародьные елеменьты, особеньно в Моськве, и из-за них тоже Он Личьно Моськву недолюбьливаэт -- елеменьты вроде етих вот выродковО дисьО дикьсьО дикьсиленьтов, сахаровых-солженицыных сьраных, щараньских-жидовО фьсьтречаюсса тоже и пьсихи, сколько мы их ни лечимО и потом етотО как его?.. который в милицейссьськой хвормеО сьтьрелял. Анекьдот вот -- донессьсьли -- кем-то про Него пущен: что приссьсьвоит себе, деськать, зьвание ГенаралиссьссисисумуО ГеренесрасилиссьсимуО ГеранилассьсиссьсуО что пьрисьвоит себе, деськать, ето зьвание, когда, зьначит, выгороО вырогороО выОговорит, в обьщем!.. ВыгороО вырогоО выОговорит! есьли надо будет, к восьмидесятилетию суоэму и выОговорит! и у них, у диськодетов поганых, не сьпросиссься, пуссь не бесьпокояссься! -- и никогьда, межьду прочим, чьтоб они зьнали, Он Себя Сам ничем не нагьражьдал, ничего Он Себе Личьно никогьда Сам не пьрисьваивал, не намекал даже -- тут Исьсськьреньнее Глубокоуажение И Пьризьнание Засьлуг Перед Народом И Фьсем Пьрогьрессьсивьным Чылоэссьсьвом -- да рази ж им, выродкам, не имеющим ничего сьвятого, такое чуйссьсьво, как Глубокоуажение, понять?!
Сьловом, сомьнительная ето затея, сомьнительная, и особеньно в ней непьриятьно, чьто ехать приходиссься не по привычьному Лениньссьському, не по Лениньградьке, не по родьному, наконес, Кутузовссьскому проссьсьпекту, -- а мимо никогьда пьрежьде не виданьных домов, мимо людей, еще не исьпытаньных ни разу, а рядом где-то, говорят, етаО ну, как ееО Марьина рошша, мать ее за ногу, где, Он слышал, сисьсемасиссьськи баньдит на баньдите, которые, конечьно, в политику, сьлава тебе, госьподи, не лезут, но чыо не придет у холоу с бодуна? -- Он по Себе Личьно знает! Конечно, и ГБ, и ГАИ, и эськорьт, и сьтекьла пуленепьронисаэмые, и шьторочьки, и отьвьлекаюшшая маськировька, а фьсИ боязьно, боязьно, боязьно как-то! Нет, напьрасьно, напьрасьно пообещал Он ету поезьдьку Личьному Суоэму Дьругу -- напьрасьно: Он и так в курьсе телевидения, не пьропуськает ни одьного иньтерессьсьсого ни футьбола, ни хоккькея, ськолько даже приемов на высьшем уровьне отьменял или переносил! -- и вот ЋКабачок 13 сьтульевЛ раньше очень любил: пани МоникаО ц-ц-цО ех, был бы помоложе! пьравьда, академики обещали, а то что за жиссь, хоть даже и вечьная, есьли нельзяО етогоО сисьсемасиссьськи?.. и етотО ГималайссьськийО Один, говорит, медьведь, один -- Гималайссьський. Какой Гималайссьський? Да медьведь!.. -- ухохочессься! -- но поляки, ссьсьволочи, мало их в сорок пятом перебить немьцам дали! -- диськодетов суоих полтора года затькнуть не могут! -- пришлось Личьному Дьругу кабачок пьрикрыть, фьсе, понимаешь, тьринадьцать сьтульев на помойку вынессьси! -- оно хоть и жалко, а пьравильно поссьсупил товарышш Ляпин, разумьно: нечего Народу Нашему сейчас на панов и паней сьмотьреть! Сьтрашьноо, конечьно, не сьлучиссься, Народ У Нас Созьнательный, Передовой, но, ежели в рассьсужжении Вечьноссьси, так, может, когьда на Тебе Личьно ето и отольессьса. СисьсемасиссьськиО
По задолго расчищенному от транспорта (людей на тротуарах частично оставили) проспекту Мира пронеслись, ревя и красно мигая, четыре желто-голубых ЋBMWЛ, потом, минуту спустя, пролетели-порхнули две черные ЋЧаечкиЛ, потом, с интервалом метров в двести пятьдесят -- четыре сто четырнадцатых ЋЗИЛаЛ, потом, за ними, в окружении белоруких, белоголовых мотоциклистов -- еще пять ЋЗИЛовЛ: два -- прикрывая серединного по бокам спереди, два -- сзади. В этом серединном и предполагали случайные свидетели поезда какую-то крупную шишку, -- не Самого, конечно: Сам неизвестно и ездит ли когда по поверхности -- у него, небось, спецдороги под землеюО Дважды был обманут простоватый народ: во-первых, не шишка, а Сам. Во-вторых, сидел Он не в том серединном ЋЗИЛеЛ, а в наименее приметной, старой модели, ЋЧаечкеЛ, из тех, что густой стаею валили с подобающим интервалом за великолепной пятеркою -- в плохо отполированной, прикрытою изнутри сборчатыми занавесочками в цветочек. Дело понятное: сообьражения безопассьсьсси! чего не сьделаешь ради безопассьсьсси, коли собираесся жить фьсегьда?! -- но на сьтоль Важные Сообьражения накьладывалась и элементарная вкусовьщинка: Сам ЋЧайкуЛ старой модели любил больше прочих машин, даже импортных, которые на досуге коллекционировал. Он считал ее куда красивее, куда солиднее, например, современного обтекаемого стрекулиста-ЋЗИЛаЛ; куда более оссьсьновательной, что ли. Да и уютнее, теплее.
Кавалькада свернула налево у кинотеатра ЋКосмосЛ. Опохмеляющийся пивком в подворотне ЋДома обувиЛ небритый мужик лениво выдавил сквозь зубы в сторону приятеля: членовозки поехали, и отвернулся, запрокинул голову, задрал донышком к серым непроницаемым небесам наполовину уже опорожненную бутылку. Слуги народа, в тон ему согласился приятель и, закрывая спичку ладошками от ветра, прижег погасший между обведенными запекшейся грязью губами окурок сигареты ЋДымокЛО
Ссьсьрахи, опассьсьноссьси, разумьная оссьсорожьноссь -- все это, действительно, имело место, но и еще одна причина существовала, из-за которой так беспокойно чувствовал себя =эЛПээЛ, посещая телевидение -- причина, в которой Он Сам Себе не пьризьнавался до поры, но которая, как выяснилось, не оставляла Его ни на минуту в тот день: Мертвецов! Давным-давно, в незапамятные днепропетровские времена, работали они вместе в обкоме, жили на общей площадке и сисьсемасиссьськи встречались то на одной кухне, то на другой, чтобы выпить литр водки. Война разбросала их, а последние лет двадцать пять они и вовсе не встречались, хотя =эЛПээЛ никогда о старом Своем сослуживце не забывал, следил за его карьерою и прекрасно знал, что тот служит теперь именно на телевидении -- главным редактором самого большого, самого идеологиссьського отдела. =эЛПээЛ ничего против Мертвецова как такового не имел, более того -- симпатизировал, ибо тот напоминал фактом своего существования о радостных, полных энергии и надежд временах ранней зрелости, -- однако, по мере того, как отношения =эЛПээЛа с Вечностью начинали принимать экстраординарный характер, Мертвецов -- в силу одной фамилии, никаких других обстоятельств! стал для Него неким ужасным призраком и снился по ночам, и не то что бы сознательно загадывал =эЛПээЛ, что, пока не возникнет, не появится снова на Его горизонте Мертвецов -- до тех пор может Он жить в рассуждении бессмертия спокойно -- не то что бы сознательно и прямо вот так вот загадывал -- однако, нечто в этом роде чувствовал постоянно. Мертвецов же, словно интуиция подсказывала ему о страхах Бывшего Патрона, едва ли не единственный изо всех, с кем сводила прежде, до возвышения, =эЛПээЛа судьба, о себе не напомнил ни разу, и такое вопиющее нарушение человеческой логики, элементарного здравого смысла, казалось =эЛПээЛу лишним подтверждением не натуральности, но симьволиссьсиссьсьноссьси Мертвецова. Теперь же, на телевидении, предстояло им неминуемо столкнуться, и, коль уж все равно припертый к стене, =эЛПээЛ решил решиться на этот опасный шаг -- опасный, зато, в случае удачи, раз-навсегда избавляющий от дурацкого суеверия, недостойного иссиньноо марькьсиссьса-лениньца. И во все Посещение: от торжественной -- хлебом-солью -- встречи на уличной лестнице и в холле до спуска на лифте с одиннадцатого этажа после небольшого банкета -- во все Посещение Свое: осматривая ли декорации в съемочных павильонах, тыча ли негнущимся пальцем в разноцветные кнопки мудреных аппаратов, вдавливаясь ли лбом в резиновые прямоугольники камерных мониторов, целуя ли, наконец, в щеку, по-отессьськи, хорошенькую дикторшу Олю Кудряшову, -- во Все Посещение Свое ждал Он, что вот мелькнет на краю поля зрения бывший сослуживец, мелькнет и, не принеся несчастья, освободит навсегда от последнего страха.
Но сослуживец как назло не мелькал, и теперь уже именно от того, что не мелькал, не появлялся -- вернулось к =эЛПээЛу прежнее беспокойство, вернулось, стало нарастать, и в лифте, в запертой этой коробочке, висящей на тоненьком волоске между небом и землею, вдруг страшно показалось =эЛПээЛу, окруженному сопровождающими лицами, своими и местными. Зловещими, не вызывающими доверия почудились Ему удвоенные зеркалом будки и затылки, и страхожданный Мертвецов вообразился не роковым уже символом, но, напротив -- единственным родным человеком, единственною опорою Его, окруженного чужими, возможно -- не Глубокоуажающими -- людьми, и тут же, не умея дождаться, дотерпеть, когда обретет коробочка опору под собою и откроет автоматические (а вдруг не сработает?!) двери -- спросил =эЛПээЛ, ни к кому конкретно не обращаясь: а х-хде жеО етотО ц-ц-цО тыварышшО х-хымО Мырьтьвыцов, Николай Нилыч? Пространство спасительно разомкнулось, стало легче дышать, сердцебиение почти унялось, хорошенькая Оля Кудряшова счастливо улыбалась из холла Глубокоуважаемому Лично. Он ить Мой Сьтарый Боевой Соратьник, продолжил =эЛПээЛ, ступая на terra firma. Вот, тыварышшы, учисэссс, ц-ц-цО каким должон быть настыашшый кымыниссьсь: ськромьно трудиссься чылаэк на суоИм мессьсеО сисьсемасиссьськиО и -- ц-ц-цО ни разу об себе Меня Личьно не напомьнилО ни разу ничего не попьросилО Николай Нилыч на Пицунде-с, успев получить справку, ответил Глубокоуважаемому Лично Его Личный Друг -- в очередном-с отпуску-с, и этот ответ почему-то, несмотря на тон Глубокоуважения, которым был произнесен, показался =эЛПээЛу снова тревожным, полным нехорошего какого-то, симьволиссьсиссьського значения: что же это такое?! избег Его, значит, Мертвецов! Действительно, стало быть, выжидает, чтоб появиться в самый неподходящий момент и по собственной инициативе?
Овторое пришествие МертвецоваО
-- и настроение испортилось окончательно, так что не то что одна Оля Кудряшова -- все вместе взятые дикторши Центрального Радио и Телевидения с Левитаном во главе не смогли бы его уже поправитьО
Молоденький лейтенант, вчерашний выпускник Высшей школы милиции, собираясь в этот день на пост у больницы Склифосовского, получил в отделе продукт разрядки -- американский полицейский локатор: компактный, похожий на пистолет, которым кот Базилио пугал Буратино -- и дернул же черт мальчика навести дурацкую игрушку на самую паршивую ЋЧаечкуЛ из проносящейся с проспекта Мира на Сретенку, под кирпич, кавалькады! -- на ЋЧаечкуЛ старой модели -- любопытство, глупое детское любопытство: с какой, дескать, скоростью ходят эти машины? -- и тут же автоматная очередь перерезала мальчишечку, согнула пополам, положила на обледенелый, посыпанный солью асфальт, а экранчик прочного, не разбившегося в падении заморского прибора все продолжал вымигивать красными светодиодиками вполне разрешенную в Москве цифру скорости: 60О
Засуетились на телевидении, проводив Высокого Гостя, молнию отбили на Пицунду: срочно, дескать, товарищ Мертвецов, возвращайтесь в Москву, после доотдыхаете: вдруг потребует к Себе вспомнивший вас Старый Боевой Соратник? -- отбили молнию, а сами тем временем, чтобы в случае чего оказаться на должной высоте, готовили уже представление Николая Ниловича к Ордену-с Октябрьской Революции-с. Что же касается меня, то я, разумеется, при Историческом Посещении не присутствовал, не имея соответствующего допуска, мне и вообще за всю жизнь ни разу не довелось увидеть Никодима Лукича Лично а naturel, хоть и прожил я с ним в одном городе добрые тридцать лет -- прожил сисьсемасиссьськи -- и, разумеется, ни за что не решился бы описывать то, что описал выше -- из неосведомленности не решился бы, из страха, наконец, перед Конторою -- если бы не имело оно столь важного значения для моей истории, для наших с Дарьею Николаевной отношений, для всей дашенькиной судьбы.
Ибо девичья, восстановленная после развода, фамилия Дашеньки была: Мертвецова.
Только этого мне еще и не хватало! в момент узнания, первоянварским утром, с грохотом рухнули все мои иллюзии насчет освобождения от власти врачишки: накопленная в долгой, одинокой, лишь изредка скрашиваемой случайными связями жизни нежность Даши, вся теперь обратившаяся в мою сторону: давно уже не бывало мне так покойно, так уютно -- с Герою -- и то никогда не бывало, потому что там ложились на меня мелкие, но очень многие обязанности по дому, которые, если мне и удавалось, отговариваясь творческим экстазом, увиливать от них, все-таки давили неким моральным грузом, и даже тем более давили, когда именно удавалось увиливать, давили и то и дело нарушали внутренний комфорт, копили раздражение -- даже эта дашина нежность, не просто любовницы нежность, но чуть ли и не матери -- даже она не смогла удержать меня от дразнящего соблазна кровосмесительства, окутавшего Ксению новым слоем привлекательного флера. Правда, врачишка в последнее время резко переменилась ко мне -- она и прежде не была особенно горяча -- а стала при встречах эдак отводить глаза, так что порою закрадывалось в меня подозрение, не знает ли, мол, и она о тройственном нашем союзе, что, впрочем, было совершенно невероятно.
Я же просил тебя! резкость моя могла показаться Дашеньке еще менее мотивированной, чем мне -- назойливость все не смолкающего звонка, я же просил повременить знакомить меня с твоей дочерью! Я еще не-го-тов стать отцом!
Нет, мелькали, мелькали порою в минуты перед засыпанием, в эдакие мгновения полусна-полумечты, когда реальные обстоятельства, реальные препятствия к чему бы то ни было полностью исчезают из сознания -- мелькали передо мною картины столкновений двух моих девочек в моем присутствии, веер разоблачительных фотографий перед одною из них, фотографий, на которых я занимаюсь любовью с другою -- и прочие подобные картины, всегда заканчивающиеся после разнообразных бурных сцен кровосмесительным сексуальным трио -- но, просыпаясь, я всегда отдавал себе ясный отчет, что, если Ксения, с ее легкостью к этому делу, способна на забвение святынь, -- мама ее, женщина другого поколения, скорее выбросилась из окна или спятила бы, чем согласилась, и я, должен заметить, весьма и весьма дорожил -- хоть и ходил на сторону -- этим ее свойством, которое как раз и дало возможность нашим отношениям принять эдакий нежно-романтический характер, дорожил до того, что научился -- когда улеглось первое ослепляющее возбуждение, вызванное столь экзотически обставленным нашим сближением -- научился не замечать ни почти торричелиевой пустоты отвислых ее грудей, выкормивших Ксению, ни малоэстетичного жирка в области талии, ни белесых пунктирных шрамов от мышечных разрывов внизу живота, ни, наконец, толчкообразных, несколько на мой вкус резких ее повизгиваний в секунды восторга, выражения девочка умерла, употребляемого ею всякий раз, когда она кончала.
Уже безо всякого супа и ломтя -- до обеда ли?! -- аппетит мгновенно сменился тошнотою, нервная дрожь распирала изнутри -- безо всякого ломтя, грубо, нехорошо как-то оттолкнув Дашу с дороги, рванулся я в спальню, а Даша, опешив на мгновение, стала оправдываться, и я едва разобрал, почти по губам только и прочел ее слова на фоне колотящего в дверь, истошного, истерического звонка: она жениха привела, показывать, -- тут мне сразу многое стало понятно в ксениином поведении последних недель, но понятно фоново, не в деталях, потому что ни времени, ни сил не было подумать спокойно, правильно, регулярно -- я едва успел захлопнуть спаленную дверь и буквально рухнул, повалился на кровать, унимая сердцебиение и предчувствуя, что боком нам всем выйдет сегодняшний вечер, боком, что непременно разразится крупный скандал, который, впрочем, рано или поздно все равно разразиться должен, потому что это только в пьесе Гольдони можно безнаказанно оставаться слугою двух господ сразу.
Некоторое неопределенное время спустя стал я постепенно приходить в себя, и начали до меня, словно из только что включенного, прогревающегося телевизора доноситься, мерно усиливаясь, голоса Дашеньки, Ксении, ксенииного женишка. У тебя новое зеркало? -- новый любовник и новое зеркало! -- это была первая фраза, услышанная мною отчетливо и в сознании, и я, твердо решившись держать себя крепко, бесшумно поднялся на слабые, подрагивающие ноги, подкрался к двери, отвел оба фиксатора и рывком снял со стекла непрозрачную маскировочную подложку: лицом к лицу стояли мы сейчас с прихорашивающейся, поправляющей на виске модно перевязанный коричневой ленточкою локон Ксюшею -- в каком-то полуметре друг от друга, и, хоть я и стопроцентно уверен был, что стекло с ее стороны зеркально и абсолютно светонепроницаемо, то есть, что она, подробнейшим образом видимая мною, меня видеть не может никак -- хоть я и стопроцентно был в этом уверен -- однако, слишком уж явственно почувствовал, что в момент, когда снимал непрозрачную подложку -- насторожился, поменялся ксюшин взгляд; в меня, в мое лицо, в мои глаза уперся -- и из щербиночки на радужной, из черного индикаторного провала, из соринки, из чешуйки приставшей эмульсии кольнул меня инфернальный разоблачающий лучик. Несколько мгновений простояли мы с нею вот так: лицо к лицу -- но слишком, надо думать, невероятною показалась Ксении интуитивная ее догадка, слишком абсурдною, и врачишка, усилием воли сбросив напряжение, наваждение, резко отвернулась от подозрительного зеркала и пошла к столу, на котором стояло шампанское, лежала коробка конфет ассорти, к столу, за которым робко, на кончике стула, сидел ее мальчик. Даша, внешне спокойная, но я видел: суетясь, -- накрывала к чаю.
О, это прозрачное с одной стороны зеркало! Вы, конечно, вправе усмотреть в поступке моем безнравственность, но ведь только оно и дало мне возможность подглядеть и снять такое, какого, может, не снимал ни один фотограф на свете -- я имею в виду дашины уроки, дашины приемы. Да, конечно, я устанавливал его тайно, по-воровски, в отсутствие хозяйки, эдаким сюрпризом: новое, дескать, зеркало, забота о доме, первый камень в фундамент будущей крепкой семьи, и Дашенька, помню, ужасно растрогалась тогда, буквально до слез, -- но только ради истины, ради искусства я на это пошел, у меня и в мыслях не мелькало, что случится мне воспользоваться моей уловкою что называется, в личных целях. Нет, неправда, не совсем правда, что не мелькало: мне ведь и прежде приходило на ум, что есть во всех маленьких моих хитростях скрытой камеры какой-то изъян, какая-то непорядочность, что, возможно (в своей, конечно, системе ценностей, -- субъективно, однако, не менее убедительной, чем моя) -- что, возможно, так же рассуждают, кто рассуждает, мальчики, сидящие в Конторе на перлюстрации или на телефонном подслушивании, но судите, судите сами: мог ли я обойтись легальными методами при той задаче, которая стояла передо мною? и я подчеркиваю, что именно стояла, а не которую я перед собою поставил, ибо ощущение заданности Извне, Свыше -- одно только это ощущение заданности и укрепляло меня в многолетнем труде над идеологическим браком.
Бывали вы когда-нибудь на тимирязевском пятачке? А там, между прочим, происходят дела, фантастические по своей грусти. С чем бы это сравнить? Ну, про танцевальные вечера для тех кому за тридцать -- они проводятся разными Дворцами Культуры, отделами райсоветов и так далее: там, на этих вечерах, те, кому за тридцать, пытаются завести знакомства в матримониальных целях; там скрупулезно ведутся засекреченные картотеки на мужчин-претендентов; женщины там записываются в очередь на билеты за год -- за два, и то лишь по блату -- про эти-то вечера вы, разумеется, знаете: дай Бог, не по собственному опыту, но слышали, читали в газетах, видели в кино, даже и в документальном: наиболее либеральные, наиболее смелые наши журналисты и кинорежиссеры нередко обращаются к сей скользкой теме, чтобы честно и открыто, с гражданским мужеством и прямотою художника показать, что и нашему, лучшему в мире, наиболее счастливомуО и т. д. не чужд местами эдакий отдельный трагический, экзистенциальный оттенок, что, дескать, не всегда коллектив и коммунистическая партия способны полностью заменить гражданину или там гражданкеО и т. п., что и в неантагонистическом обществе случаются, мол, порою некоторые местные напряжения и не вдруг снимаемые противоречияО А теперь вообразите примерно такой же вечер, только для тех, кому за пятьдесят, если не за шестьдесят -- впрочем, чего там: тоже ведь -- люди! Тут уж для нашей в целом счастливой, хотя и не лишеннойО -- для нашей в целом счастливой системы трагизма выходит немного слишком, потому ни одна официальная и даже полуофициальная, общественная, так сказать, инстанция не рискует взять ответственность на себя, и все получается стихийно, само собою: сходятся в определенном месте тимирязевского парка, засранного, заблеванного, кишащего собачниками, алкашами, онанистами и эксгибиционистами, больными (Пятидесятая больница) в затрапезных халатах и бегунами в спортивном эластике -- того самого парка, где убили рэволюцьонэры студента Иванова, дав повод беллетристу Федору Достоевскому написать реакционный роман, -- сходятся одинокие старички и старушки, эдакие афанасии ивановичи и пульхерии ивановны; два-три баяниста, сами пенсионеры, за гонорар, собранный в складчину из жалких пенсионных медяков, играют по очереди старые вальсы и танго -- ну и происходит эта жуткая, эта горькая, эта невыносимая для души ярмарка. И разве такой, какой ты есть: относительно молодой, относительно здоровый, относительно благополучный и устроенный, одетый в яркую финскую курточку, белую с красным лампасом вдоль рукава, в курточку из ЋБерезкиЛ -- разве решишься стать подле них, подле пятачка этого -- хоть бы и за дерево спрятавшись -- разве решишься стать и открыто снимать эти накрашенные полумертвые лица, эти пары топчущихся старух, что с губою, закушенною до крови, ждут, что вот, еще минута, еще мгновение, и подойдут два бравых, в самом соку (лет по шестидесяти) отставных полковника, разобьют их и, проведя в танце круг-другой, увлекут с постылого этого, с постыдного пятачка в светлую даль: к новой, лучшей, к другой жизни? Нет, тебя не убьют, конечно, даже, пожалуй что и не прибьют -- но стыдно ведь, стыдно-то как! а снимать надо, никуда не денешься, обязан снимать: это же одна из совсем-совсем немногих форм действительно самодеятельного общественного существования, и тут уж можно сказать почти наверняка, что тем и живут эти люди, чем они здесь живут. Или, к примеру, когда идешь снимать в Банный, весь заклеенный бахромчатыми объявлениями, словно дадзыбао (свобода печати в четырех экземплярах!) -- в Банный, на главную московскую квартирную биржу! Оно, конечно, и там, и тут похоже, будто чужие письма без спросу читаешь или за половым актом подсматриваешь, особенно на пятачке -- и все ж надо! Кто же, когда не ты?! (узнаИте фразеологию?). А толпу у входа в ЦУМ или в ГУМ перед открытием -- эту толпу, если нацелишься прямо и бесхитростно -- эту толпу просто милиция снять не даст: пленку засветит, и еще и по шее получишь -- и в переносном, да и в прямом смыслах: чтобы, значит, не клеветал! Вот и начинаешь изощряться, изворачиваться, изобретать, и являются мощные квази-бленды, род перископов, скрывающие наклонные зеркала, так что направляешь объектив вроде бы в другую совсем сторону, в невинную: на белочку, что ли, что прыгает с ветки на ветку, или, скажем, на Спасскую башню и смену караулов на посту номер один; появляются светопроницаемые в одну сторону якобы этюдники с использованием полупрозрачных стекол и феномена поляризации, и черт там еще знает чего только не появляется, вынесенного за бутылку из соседнего суперзакрытого НИИ.
Но что пятачок, что Банный или несчастная эта толпа у ЦУМа по сравнению с дашиными учениками, с дашиными пациентами, на которых я, переехав жить к ней, на Юго-Запад, так случайно и так счастливо напал?! То есть, одно другого, конечно, не заменяет -- зато дополняет, дополняет-то как! Часами просиживал я за полупрозрачным своим зеркалом, о котором сама Даша, свято блюдущая принцип врачебной тайны, догадывалась не больше чем ее посетители -- иначе, не блюдя, и не сохранила бы такую берегущуюся от общественных глаз, в сущности нелегально живущую клиентуру -- часами сидел, отшлепывая бесшумным центральным затвором десятки высокочувствительных пленок -- сейчас вылетит птичка! -- и часы эти проскакивали минутами.
Сис-те-ма-ти-чес-ки! вдалбливает Дашенька, разделяя на слоги трудное слово из доклада, который с Относительно Высокой Трибуны предстоит прочесть ее ученику, то есть происходящее по системе, по определенному порядку. Можно заменить на русское: стройно, порядочно, последовательно, разумно, правильно, постоянно повторяясь. Или на не совсем русское: планомерно, регулярно. У всякого слова свой оттеночек, чувствуете? Какое здесь, по-вашему, подойдет лучше? Ничего в докладе менять не положено! ужасается ученик, и Дашенька успокаивает: ну и ладушки, ну и не будем менять, давайте просто еще разок повторим вместе: сис-те-ма-ти-чес-киО После сис мягкого знака не надо. Не сись, а сис. Сис!.. -- партаппаратчики уровня непервых секретарей райкомов и мелких сошек из МК и ЦК, администраторы средней руки, чиновники министерств и госкомитетов и прочие представители и исполнители народной власти учатся у Даши правильной постановке ударений, согласованию окончаний в сложных предложениях, московскому произношению и даже, пожалуй, началам ораторского ремесла -- словом, учатся говорить по-русски. Мешает ли речевая беспомощность (чаще не столько чисто речевая, сколько интеллектуальная) дальнейшему развитию их карьеры (или им кажется, что именно беспомощность мешает), поветрие ли культуры идет по верхам (недавно, слышал, пустили новый термин: социалистическая цивилизованность!), еще ли какая причина, неведомая мне -- однако, чувствуется, что в клиентуре недостатка Даша не испытывает -- скорее наоборот.
Боже! что за лица у учеников, что за выражения глаз, что за осанка, выходка, что за лексикон! -- и у тех кто помоложе -- у выскочек из провинции, и у пятидесяти-шестидесятилетних (тоже ведь -- как мы уже выяснили -- люди) Ћс войны москвичейЛ -- то щель неплотно прикрытой звукопроницаемой двери, то замочная скважина, то намеренное порою мешканье мое у спальни дают возможность составить некоторое представление о роде занятий и контингенте, -- впрочем, ничего такого я не вижу, чего не видел, не слышал тысячи уже раз, случайно включив телевизор в момент торьжессьсенноо какого-нибудь заседания, съезда, сессии, встреч-проводов, без которых, слава Тебе, Господи, и месяца у нас не проходит, развернув, наконец, любой номер ЋПравдыЛ или ЋИзвестийЛ -- но те, с экрана, с газетной полосы -- те вроде бы как и не люди живые, а некие функции, символы, которые, давно уж привычно, сисьсемасиссьськи, выражают суть нашего государства, суть бедной, многострадальной, но, видимо, заслуженно многострадальной -- tu l'as voulu, George Dandin -- нашей страны, -- эти же, живые, вот тут, через стеночку, через тонкую дверь находящиеся: масса сырья, из какого потом и получаются один на десяток тысяч те, неживые, символические, -- эти производят на меня впечатление тупого какого-то ужаса, приводят в состояние буквально оцепенения, то есть, со мною случается примерно то же, что с человеком, относительно спокойно воспринимающим в книге или в кино факт убийства двадцати, скажем, миллионов и не могущим без дрожи, без рвоты, без ощущения ужаса увидеть самую даже простенькую, банальную автомобильную катастрофу на одну персону.
Нет-нет, я понимаю, я отлично понимаю, что отбор у Дашеньки очень уж тенденциозный, что неглупые, хорошо воспитанные, умеющие и мыслить, и говорить люди -- что они к Дашеньке на урок не пойдут -- не пойдут за ненадобностью. Я разделяю распространенное даже и в юниной, даже и в более крайней, так сказать диссидентской, среде мнение, что партийная, дескать, и государственная наши элиты тем одним хотя бы хороши и оправдывают собственное существование, что дают начало новой, относительно утонченной аристократии, выкармливая и воспитывая детенышей по высшему классу, отдавая их после спецшкол в разные ВГИКи и МГИМО, подбирая в зятья и невестки носителей здоровых, не испорченных алкоголизмом, д